Гроб с телом президента Кеннеди в ротонде Капитолия. 25 ноября 1963 г.

 

Глава 1

Дом коммандера Джеймса Хьюмса

Бетесда, штат Мэриленд

23 ноября 1963 года, суббота

Через несколько часов после того, как тело президента было доставлено в Вашингтон, из дела начали исчезать документы, касавшиеся убийства. Записи, сделанные военным патологоанатомом в ходе вскрытия, а также подлинник отчета о вскрытии были уничтожены.

Впоследствии командующий флотом военный врач Джеймс Хьюмс рассказывал, что его работа над медицинским заключением в ночь субботы, 23 ноября, может быть представлена как первая попытка властей замести следы. Впрочем, признавал он, этого и следовало ожидать. «Случившееся было целиком и полностью моим решением, – говорил он. – Только моим»1 .

Около 11 часов вечера 38-летний патологоанатом сел в просторной гостиной своего дома, расположенного в предместье Вашингтона, городке Бетесде, штат Мэриленд, и приготовился читать записи, сделанные им в морге. Полагая, что на написание и редактирование отчета уйдет масса времени, он разжег камин – вечер был прохладный2 .

Минувшей ночью он руководил работой команды из трех патологоанатомов, проводивших вскрытие тела президента в Медицинском центре ВМФ в Бетесде. Днем в субботу времени на оформление документов не было, рассказывал он позже. Он рассчитывал, что в одиночестве, в спокойной обстановке сумеет сосредоточиться и завершить дело. Необходимо было подготовить окончательный экземпляр отчета и передать его на подпись коллегам: они получили приказ доставить отчет в Белый дом в воскресенье вечером.

Силы Хьюмса были на исходе. После обеда ему удалось поспать несколько часов, но ночь пятницы была бессонной. «Я находился в морге с 19.30 до 5.30 утра. Не покидая помещения».

Во второй половине дня пятницы, когда из Далласа продолжали поступать леденящие душу сообщения, Хьюмс, один из лучших патологоанатомов, специалист Медицинского центра ВМФ Бетесды, узнал, что ему предстоит руководить процедурой вскрытия трупа президента. Его проинформировали, что тело должны доставить через несколько часов. Вначале Жаклин Кеннеди была против вскрытия; она с ужасом представляла себе тело мужа на холодной стали анатомического стола. «Этого не следует делать», – говорила она личному врачу президента, адмиралу Джорджу Беркли, на борту президентского самолета по пути из Далласа в Вашингтон3 . Она сидела в хвостовом отсеке рядом с гробом. Беркли, зарекомендовавший себя верным и тактичным другом семьи Кеннеди, мягко убеждал ее в необходимости вскрытия. С ним ей всегда было спокойнее: он был собратом по вере, исключительно набожным католиком, и в такой момент его совет был для нее, быть может, важнее мнений других. Он напомнил, что ее супруг пал жертвой преступления, поэтому вскрытие провести необходимо4 . Он предложил ей выбрать один из двух госпиталей: Медицинский центр Уолтера Рида в Вашингтоне и центр в Бетесде. Эти центры находились всего в десяти километрах друг от друга.

– Президент же служил во флоте, – напомнил Беркли.

– Да, конечно, – ответила она. – Пусть будет Бетесда.

Этот выбор поставили под сомнение даже некоторые врачи ВМФ. Опытные патологоанатомы Центра Уолтера Рида понимали в пулевых ранениях больше, чем их флотские коллеги. (Просто потому, что солдаты погибали от пуль чаще, чем моряки.) Коммандер Торнтон Босуэлл, еще один патологоанатом из Бетесды, был назначен ассистентом Хьюмса; он также счел «глупостью» проводить вскрытие в военно-морском госпитале, притом что были и другие варианты. Он считал, что тело президента должно было быть отправлено в Институт патологии ВС США в центре Вашингтона, в исследовательский центр Министерства обороны, который занимался сложными патологоанатомическими и юридическими экспертизами во всех родах войск5 . Ни Хьюмc, ни Босуэлл не имели квалификации по судебно-медицинской патологии, занимающейся случаями насильственной и внезапной смерти6 . Поэтому в команду был назначен третий медицинский эксперт – доктор Пьер Финк, судебный патологоанатом из Института патологии ВС США в звании подполковника военно-медицинской службы.

Главным преимуществом Медицинского центра Бетесды было помещение прозекторской7 . Здание морга только недавно модернизировали, снабдив новейшим медицинским оборудованием и системами связи. «Мы месяца два как туда переехали, – вспоминал Хьюмс, – там все было с иголочки». По стандартам военных госпиталей прозекторская была просторная, примерно 7,5 на 10 метров; в центре – стальной секционный стол, привинченный к полу8 . Помещение также использовали как анатомический театр: вдоль одной из стен тянулся ряд сидений, человек на тридцать – обычно сюда приходили врачи-резиденты или коллеги из других клиник, чтобы следить за ходом операций. Кроме того, имелась телекамера, транслирующая изображение по закрытому каналу для тех, кто работал через дорогу – в Национальном институте здравоохранения, а также для врачей на авиабазе Эндрюс, располагавшейся на той же улице. (Впоследствии Хьюмс рассказывал, как ему хотелось, чтобы в тот вечер кто-нибудь включил эту камеру – это положило бы конец «абсурдным домыслам» о том, что там произошло.) В морге были два холодильных отсека на шесть тел, а также душевые кабины для врачей. В ночь, когда происходило вскрытие Кеннеди, в морге был задействован каждый сантиметр пространства.

Тело президента было доставлено около 19.309 . По пандусу с улицы вкатили бронзовый гроб. Из него бережно извлекли погибшего, произвели детальную рентгено– и фотосъемку и положили на секционный стол, где тело оставалось на протяжении десяти последующих часов. Ранений в голову видно не было – в Далласе голову прикрыли простынями. Удалив пропитанную кровью материю, Хьюмс приказал немедленно выстирать все простыни. «У нас в морге была стиральная машина, – вспоминал Босуэлл, – и он все их туда засунул». С самого начала Хьюмса беспокоило то, что любая вещь, вынесенная из секционного зала, может стать сувениром на провинциальной ярмарке. «Он не хотел, чтобы через некоторое время эти простыни очутились в каком-нибудь канзасском амбаре».

Вскрытие обернулось настоящим «светопреставлением», сетовал Босуэлл10 . Собрались десятки людей – врачи военно-морского флота, офицеры, представители администрации госпиталя, – кто-то уже был в морге, кто-то толкался у дверей, чтобы туда попасть. Патологоанатомы утверждают, что агенты спецслужб, сопровождавшие тело президента до Бетесды, включая тех, кто оказался в Далласе в момент убийства, были в совершенном исступлении. Человек, которого они под присягой обязались охранять буквально ценой собственной жизни, был мертв. Что им теперь было охранять? «Все эти люди находились в таком эмоциональном состоянии, что носились как безголовые курицы, и нам было понятно, что они переживают», – позднее вспоминал Босуэлл11 .

Беркли, личный врач президента, сопровождал тело до Бетесды и поначалу пытался контролировать процедуру вскрытия. Как контр-адмирал в обычных условиях он мог отдавать приказы военно-морским патологоанатомам, стоящим ниже его по званию, но по специальности он был терапевтом и кардиологом, и его рекомендации Хьюмс и другие патологоанатомы сразу же приняли в штыки. Сначала Беркли выступал против полного вскрытия. Предполагаемый убийца был арестован, вина его была почти неоспорима, поэтому Беркли заявил, что в процедурах, которые могут существенно обезобразить тело президента, нет необходимости. Ему было известно, что в семье Кеннеди обсуждался вопрос о похоронной церемонии с открытым гробом12 . По воспоминаниям Босуэлла, доктор Беркли хотел свести вскрытие к «обнаружению пуль».

Предложение адмирала Хьюмс отверг как абсурдное: в ходе поспешного вскрытия велика была опасность упустить что-то важное, поэтому Беркли пришлось уступить, хотя он продолжал торопить патологоанатомов. «Джорджа Беркли волновало только одно: как бы поскорее покончить со всем этим», – не без раздражения вспоминал Хьюмс. Кроме того, Беркли беспокоился о том, как долго придется ждать миссис Кеннеди, которая вместе с Робертом Кеннеди, другими членами семьи и друзьями находилась в номере для высокопоставленных гостей на 17-м этаже госпиталя. Миссис Кеннеди заявила, что не покинет госпиталя до тех пор, пока не сможет забрать тело своего мужа. Хьюмс говорил, что внутри у него все сжималось при мысли о том, каково ей было в тот момент; он знал, что на ней все еще был залитый кровью розовый костюм, в котором он увидел ее по телевизору. («Пусть видят, что сделали», – сказала она Беркли с вызовом.)13  Хьюмс, конечно, сочувствовал миссис Кеннеди, однако понимал, что торопится именно из-за нее. «Ее присутствие нас терзало и только усложняло ситуацию», – вспоминал он.

Беркли выдвинул патологоанатомам еще одно требование, проявив при этом изрядную непреклонность14 . Он потребовал от Хьюмса обещания, что в заключении патологоанатомов будет скрыт важный факт о здоровье президента, не имеющий отношения к убийству. В заключении не должно было быть никаких упоминаний о состоянии надпочечников Кеннеди. Врач Белого дома знал: осмотр надпочечников выявит, что президент – невзирая на многолетние публичные опровержения – страдал болезнью Аддисона, тяжелым хроническим заболеванием, при котором надпочечники не производят достаточно гормонов. Кеннеди выглядел розовощеким здоровяком, но зачастую лишь благодаря гриму и постановочной съемке перед камерами, о чем Беркли знал. Президент жил благодаря ежедневному приему гормонов, включая тестостерон в высоких дозах.

Хьюмс, который торопился приступить к делу, согласился. «Он пообещал Джорджу Беркли, что мы не будем обсуждать надпочечники, пока будут живы тогдашние члены семьи Кеннеди, или что-то вроде этого», – вспоминал Босуэлл, который согласился действовать по предложенному плану, хотя это и было грубейшим нарушением протокола15 . Через несколько дней после вскрытия Беркли вновь приехал к Хьюмсу с еще одной конфиденциальной просьбой, на этот раз касавшейся мозга президента, который был после вскрытия извлечен из черепа для анализа16 . По просьбе Беркли Хьюмс доставил мозг – в Бетесде он был погружен в формалин и заключен в стальной контейнер – в Белый дом, где он мог быть предан земле на могиле президента. «Он прямо заявил мне, что решение принято и что он собирается забрать мозг президента и доставить его Роберту Кеннеди», – вспоминал Хьюмс17 .

Вечером во время вскрытия Хьюмсу было трудно работать и по другим причинам. В часы сразу после смерти президента все боялись, что убийство – результат заговора, и в коридорах госпиталя Бетесды только и говорили что о повторной атаке заговорщиков. Приступая к вскрытию, Хьюмс и его коллеги слышали разговоры коллег о том, что за убийством могли стоять русские или кубинцы и что Линдон Джонсон, принявший присягу несколькими часами ранее, может стать следующей мишенью.

Врачи беспокоились о своей безопасности18 . Если имел место заговор, убийцы могут захотеть скрыть правду о том, как умер президент. Не заставят ли замолчать и патологоанатомов Бетесды, и не похитят ли, и не уничтожат ли доказательство происшедшего? «Казалось, за всем этим мог стоять какой-то политический сговор, – вспоминал впоследствии Босуэлл. – Убрать могли любого». Офицер выше Хьюмса по званию был настолько встревожен потенциальной угрозой, что приказал Босуэллу сопроводить Хьюмса, которому было поручено подготовить отчет о вскрытии, до дома. «Поэтому я сел в свою машину и сопровождал Джима Хьюмса до самого его дома», – рассказывал Босуэлл.

Около 7 часов утра, когда Хьюмс наконец вышел из дома, времени собраться с мыслями, не говоря о том, чтобы поспать, у него не было. Он должен был отвезти сына в церковь на первое причастие и был полон решимости туда добраться; он также знал, что через несколько часов должен вернуться в госпиталь Бетесды, чтобы созвониться с врачами Мемориальной больницы Паркленда в Далласе, которые безуспешно пытались бороться за жизнь президента. Позднее Хьюмс сокрушался по поводу того, что вечером в пятницу ему следовало в какой-то момент выйти из секционного зала и связаться с врачами из Мемориальной больницы Паркленда, но от него требовали как можно скорее провести вскрытие. «Выйти из зала мы не могли, – вспоминал он. – Здесь следует понимать ситуацию – истерическую ситуацию, – которая тогда сложилась. И как только нам удалось не утратить самообладания и так держаться – вот что меня изумляет»19 .

Субботний телефонный разговор с доктором Малькольмом Перри, главным врачом Мемориальной больницы Паркленда, который первым занимался ранением Кеннеди, разрешил главную загадку. Ни в Далласе, ни в Бетесде врачи не сомневались, что причина смерти Кеннеди – обширное ранение в голову; пуля снесла большую часть правого полушария мозга, что запечатлено на фотоснимках. Загадкой оставалась первая пуля, поразившая президента: она попала в верхнюю часть спины в области шеи и не должна была сильно деформироваться, поскольку вошла в мягкие ткани. Но что с ней стало? Патологоанатомы Бетесды не могли найти выходное отверстие.

Хьюмс и его коллеги бились над этой загадкой несколько часов – в том числе и поэтому процедура вскрытия заняла столько времени. «Я сделал рентген тела президента с головы до ног, поскольку такие пули, попав в тело человека, ведут себя порой очень странно», – говорил Хьюмс20 . Пробив тело, они часто идут по зигзагообразной траектории, пояснял он. «Она могла оказаться в бедре или в ягодице. Да где угодно». В ходе работы Хьюмс и другие врачи обсуждали и маловероятную версию – что пуля выпала из входного отверстия в тот момент, когда Кеннеди делали массаж сердца, чтобы восстановить сердцебиение, и эти соображения были зафиксированы в отчете агентов ФБР, наблюдавших за вскрытием.

В телефонном разговоре Перри изложил свою версию касательно исчезнувшей пули. Врачи из Паркленда сделали трахеотомию, пройдя в сильно пострадавшее дыхательное горло президента, чтобы он мог дышать, именно в этом месте, рядом с узлом его галстука, была небольшая рана. Возможно, пуля вышла через это отверстие? «Как только доктор Перри это произнес, все сразу стало ясно, и мы сказали: ага, теперь понятно, как она вышла», – вспоминал Хьюмс21 . После трахеотомии выходного отверстия было не разглядеть, предположил он. Врачи так и не смогли с уверенностью определить, где оказалась пуля в итоге, и все-таки теперь они знали, что она могла выйти через горло президента.

В ту субботнюю ночь, когда Хьюмс сидел у себя дома за столиком у камина в гостиной, он заметил пятна крови – крови президента, – пропитавшей каждую страничку его записок, сделанных в секционном зале, а заодно и все страницы чернового варианта отчета о вскрытии. Позднее он вспоминал, что содрогнулся, увидев эти пятна22.

Очень медленно и осторожно он принялся переносить информацию из своих записок на чистые листы бумаги. «Я сел и скопировал все начисто слово за словом», – вспоминал Хьюмс позднее23 . Это отняло несколько часов. Под рукой у него лежал потрепанный «Медицинский словарь Стедмэна» – ему не хотелось, чтобы в отчете, предназначенном для Белого дома, были орфографические ошибки.

Одному только Хьюмсу известно, что подвигло его на следующий поступок. Были ли в изначальной версии отчета и его записках ошибки, которые ему хотелось исправить? Смог ли он установить соответствие между входными и выходными отверстиями от пуль? Скрыл ли он еще какую-нибудь информацию, помимо состояния надпочечников президента, о которых он обещал Беркли не упоминать? Или ему велели так поступить? Какой бы ни была причина, Хьюмс решил уничтожить каждый клочок бумаги, за исключением чистовой копии. Он не хотел, чтобы испачканные документы попали в руки любителей кровавых подробностей.

Годы спустя он признался, что не вполне понимал, зачем это сделал, не думал, что его действия могли послужить поводом для теорий заговора, которые преследовали его на протяжении всей жизни. Он попытался реконструировать ход своих мыслей: «Когда я заметил пятна крови на документах, я сказал себе: никто и никогда их не получит»24 .

Прежде чем направиться к камину, Хьюмс в последний раз пересмотрел оригинальные записи. Он бросил окровавленные листы оригинала чернового отчета о вскрытии в огонь и смотрел, как они превращаются в пепел. Затем кинул в огонь и свои записи из секционного зала25 .

«Я сжег все, что у меня было, за исключением окончательной версии отчета, – сказал он. – Мне не хотелось оставлять ничего. Точка».

Мотель «Экзекьютив-Инн»

Даллас, Техас

23 ноября 1963 года, суббота

В Далласе уничтожение улик началось на следующий день после убийства. Через несколько часов после ареста мужа Марина Освальд вспомнила о «глупых фотографиях», которые она сделала на заднем дворе ветхого домика в Новом Орлеане, где их семья провела то лето. На фотографиях был запечатлен ухмыляющийся Ли, весь в черном, с винтовкой (приобретенной по почте) в одной руке и номерами газет The Militant и The Worker в другой.

В пятницу вечером, после того как сотрудники ФБР и полиции Далласа допросили Марину, ей позволили вернуться в дом Рут Пейн, ее тамошней приятельницы, немного говорившей по-русски. Марина, поразительно красивая 22-летняя русская женщина, которая вышла замуж за Освальда, когда он пытался перебраться в Советский Союз, жила у Рут несколько недель, пока Освальд в поисках работы жил сначала в Новом Орлеане, а потом и в других местах.

По возвращении домой она сразу же нашла фотографии, которые спрятала в альбом с детскими фотографиями, и показала их свекрови – Маргерит Освальд. Женщины были едва знакомы – Освальд всегда говорил, что ненавидит свою мать и отказывался с ней видеться, – и вот убийство заставило обеих миссис Освальд воссоединиться. Марина знала по-английски всего несколько слов.

– Мама, мама, – воскликнула она, показывая снимки свекрови.

По свидетельству невестки, фотографии младшего сына с винтовкой в руках произвели шокирующее впечатление на миссис Освальд:

– Спрячь их, – немедленно сказала она.

Марина засвидетельствовала, что поступила именно так, как ей было сказано, положив фотографии в свой ботинок.

На следующий день, в субботу, после того как Марину еще несколько часов допрашивали полицейские, свекровь подошла к ней и спросила:

– Фотографии, где они?

Марина показала на свои ботинки.

– Сожги их, – сказала Маргерит невестке (так об этом вспоминала Марина), – сожги немедленно.

И вновь Марина поступила так, как ей было сказано. В тот вечер ее и свекровь Секретная служба перевезла в маленький мотель «Экзекьютив-инн», неподалеку от аэропорта Лав-Филд. Марина рассказывала, что взяла фотографии и коробку спичек в ванную, положила фотографии в пепельницу, которую нашла в номере мотеля, чиркнула спичкой и поднесла пламя к краю одной из фотографий. Плотная фотобумага горела плохо, и, по словам Марины, ей пришлось использовать несколько спичек. Позже свекровь утверждала, что это именно Марина решила уничтожить фотографии. Но Маргерит Освальд находилась в том же номере и видела, как Марина сжигает фотографии. Маргерит призналась, что это она, а не Марина, спустила содержимое пепельницы в унитаз. «Я бросила обгоревшие обрывки снимков и пепел в унитаз, – рассказывала она позже, – и спустила воду. Мы не сказали друг другу ни слова».

Региональное отделение ФБР в Далласе

Федеральное Бюро Расследований

Даллас, Техас

24 ноября 1963 года, воскресенье

В те выходные некоторые документы стали исчезать и из материалов ФБР. Около шести часов вечера, в воскресенье, специальный агент ФБР Джеймс Хости был вызван в офис своего начальника Гордона Шэнклина, ответственного оперативного сотрудника регионального отделения ФБР в Далласе. Хости рассказывал, что Шэнклин пододвинул к нему листок бумаги, лежавший на столе26 .

– Избавься от этого, – приказал он, – Освальд уже мертв. Суда не будет.

Несколькими часами ранее Освальд был застрелен Джеком Руби в Главном управлении полиции Далласа; шокирующая сцена была показана по национальному телевидению в прямом эфире.

Шэнклин кивнул на листок бумаги и повторил свой приказ агенту Хости, 38-летнему человеку с квадратной челюстью, который поступил на работу в ФБР десять лет назад в качестве офисного клерка – традиционный карьерный путь для региональных агентов.

– Избавься от этого, – повторил Шэнклин.

Третий раз Хости повторять было не нужно. Он узнал этот листок – заявление, сделанное рукой Освальда, которое сам Освальд и принес в отделение ФБР в начале ноября, требуя, чтобы ФБР прекратило донимать его жену – женщину русского происхождения.

«Если вы не оставите в покое мою жену, я приму соответствующие меры», – было написано в заявлении, как позднее вспоминал Хости. Женщина, дежурный офицер, принявшая от Освальда заявление, говорила, что он произвел на нее впечатление «безумного и, возможно, опасного» человека.

Хости и Шэнклин прекрасно могли себе представить, что произойдет, если Эдгар Гувер узнает о существовании этого заявления. Оно доказывало, что Бюро имело контакт с Освальдом за считаные дни до убийства, что кто-то из Бюро лично контактировал с женой Освальда, что Освальд собственной персоной приходил в Далласское отделение ФБР. Попросту говоря, этот листок бумаги говорил о том, что Бюро, точнее, его сотрудники Шэнклин и Хости упустили шанс остановить Освальда до того, как он застрелит президента.

Из заявления следовало, что ФБР следило за Освальдом на протяжении месяцев. На самом деле, как знали Шэнклин и Хости, в Далласском отделении ФБР с марта на Освальда было заведено дело как на человека, могущего представлять угрозу национальной безопасности. Освальд вернулся в США годом ранее, после неудачной попытки перебраться в Россию, и в ФБР подозревали, что вернулся он для того, чтобы осуществлять шпионскую деятельность в пользу Советского Союза.

Шэнлин продолжал неотрывно смотреть на заявление, ожидая, когда Хости возьмет его.

Хости было о ком заботиться: жена и восемь детей жили на его жалованье, 9 тысяч долларов в год. В ФБР приказы было принято исполнять, даже такие противозаконные, как уничтожение ценнейших улик, касающихся человека, который только что застрелил президента.

Хости взял листок и вышел из офиса, прошел несколько метров по коридору до мужского туалета. Он зашел в одну из кабинок и закрыл за собой дверь. Там он порвал заявление и бросил кусочки в унитаз. Когда с этим было покончено, он потянул за увесистую деревянную ручку на металлической цепочке и спустил воду. Немного подождал, а потом вновь потянул. Позднее он говорил, что ему хотелось убедиться, что исчезло все до последнего клочка.

 

Глава 2

Совещательная комната судей

Верховный суд

Вашингтон, округ Колумбия

22 ноября 1963 года, пятница

Стука в дубовую дверь совещательной комнаты никто не ожидал. Редко случалось, чтобы в ходе совещаний, проводившихся каждую пятницу, судей Верховного суда Соединенных Штатов отрывали от работы. Согласно традиции, сотрудники суда могли прерывать работу судей только при чрезвычайных обстоятельствах, причем допускалось только передавать в совещательную комнату записку1 .

Председатель Эрл Уоррен, проработавший в суде уже десять лет, понимал цену этой и многих других, на первый взгляд таинственных традиций Верховного суда хотя бы потому, что они помогали поддерживать атмосферу вежливости в группе из девяти волевых мужчин, некоторые из которых относились друг к другу с чрезвычайной неприязнью.

В пятницу 22 ноября 1963 года, вскоре после 13.30, судьи услышали стук в дверь. По традиции открыть дверь должен был самый молодой из судей, поэтому Артур Голдберг, пришедший в суд только год назад, молча направился к двери. Он взял протянутый ему листок бумаги и передал его председателю суда. В оглушительной тишине Уоррен пробежал глазами записку, напечатанную на пишущей машинке его личным секретарем, Маргарет Макхью. Затем он поднялся и прочел ее вслух: «Президент был обстрелян во время проезда кортежа по Далласу. Насколько тяжело он ранен, неизвестно»2 .

Как позднее вспоминал Уоррен, члены суда были «безмерно потрясены» и разошлись по своим кабинетам. «Никто ничего не говорил, но я убежден, что каждый из нас, ошеломленный этой новостью, удалился из зала туда, где можно было послушать сообщения об этой трагедии по радио»3 . (Некоторые судьи и их подчиненные собрались в кабинете судьи Уильяма Бреннана, у которого был телевизор, и следили за репортажем Уолтера Кронкайта на CBS.) Уоррен отправился в свой кабинет, где оставался, слушая радио, «пока не угасла последняя надежда», вспоминал он. «Через минут сорок пришло известие о смерти президента – в это невозможно было поверить».

У Уоррена и его коллег были особые причины для переживаний: за 36 часов до этого они были на приеме у президента и миссис Кеннеди в жилых покоях первой семьи государства на втором этаже Белого дома. «Это был незабываемый дружеский и радостный прием, – вспоминал Уоррен. – Замечательное событие». Он припомнил, что судьи оживленно обсуждали поездку Кеннеди в Техас, которая должна была состояться на следующее утро4 .

Пять городов за два дня – многим в официальных кругах Вашингтона такой насыщенный тур виделся слишком политически рискованным. Президента предупредили, что его могут ожидать демонстрации протеста, организованные правыми, в особенности в консервативном Далласе. В Биг Ди – так политические активисты любили называть свой город – имелось несколько ультраправых экстремистских группировок, поэтому именитых политических визитеров принимали, не считаясь с приличиями, а подчас и по-хамски. Всего лишь месяцем ранее постоянный представитель США в ООН и бывший сенатор Эдлай Стивенсон был встречен у дверей отеля в Далласе возмущенными криками демонстрантов, выступавших против ООН, а какая-то разъяренная домохозяйка огрела его по голове картонным плакатом «Долой ООН!». В ходе кампании 1960 года Линдон Джонсон, баллотировавшийся от демократов Техаса, а на тот момент кандидат в вице-президенты, возглавлявший группу большинства в Сенате, и его жена Леди Берд Джонсон были окружены вопящей толпой из сотен противников Кеннеди, когда они попытались перейти улицу и попасть на официальный обед в отеле «Адольфус». У одного из протестующих в руках был изодранный плакат избирательной кампании Джонсона, поперек которого было написано «Улыбка Иуды»; другой протестующий плюнул в миссис Джонсон. Позднее она говорила, что те 45 минут, которые ушли у них на то, чтобы пересечь Коммерс-стрит, были самыми страшными в ее жизни.

Вспоминая прием в Белом доме, судья Уоррен говорил: «Мы шутили, советовали президенту быть поосторожнее “с этими дикими техасцами” – но, естественно, мы и думать не могли о какой бы то ни было реальной угрозе»5 .

Членам Верховного суда запомнился момент, когда пришло подтверждение о смерти президента: председатель заплакал и в последующие дни он ходил, едва удерживаясь от рыданий6. Ни для кого в Верховном суде не было тайной, что судья Уоррен души не чаял в Джоне Кеннеди, хотя противники президента из числа республиканцев за это обвиняли его в пристрастности. По признанию самого Уоррена, он испытывал к Кеннеди почти отеческие чувства. «Я словно потерял одного из сыновей, – говорил он об убийстве7. – Последующие дни и ночи были кошмаром – никогда прежде я такого не испытывал»8.

Президента и председателя Верховного суда разделяло целое поколение. Кеннеди умер в 46 лет, в день убийства Уоррену было 72 года. В молодом человеке Уоррен видел многообещающего прогрессивного руководителя, в особенности в вопросах социальной справедливости, он сам надеялся стать таким руководителем, когда участвовал в президентской кампании 1952 года. С 1943 по 1953 год Уоррен был губернатором Калифорнии, причем в родном штате его поддерживали не только республиканцы, хотя он и был всю жизнь членом Республиканской партии. Он гордился тем, что все три раза, когда получал большинство голосов на губернаторских выборах, за него отдавали голоса и большинство демократов Калифорнии.

На посту губернатора он поддерживал политический курс, который приводил в бешенство многих консервативных республиканцев, выступавших за снижение налогов. Уоррен добился огромных инвестиций в высшее образование и транспорт, сумма собираемых налогов на топливо выросла за 10 лет на 1 миллиард долларов – неслыханная для бюджета штата сумма в те времена, – чтобы оплатить строительство в Калифорнии суперсовременных автомагистралей, ставших образцом для всех дорог страны. После Второй мировой войны в масштабах штата он создал сходную с «Новым курсом» Рузвельта программу по трудоустройству рабочих, в особенности ветеранов, нацеленную на снижение безработицы. Его попытка ввести систему всеобщего здравоохранения почти увенчалась успехом, он был вынужден отказаться от этой инициативы из-за агрессивной кампании, развернутой Калифорнийской медицинской ассоциацией, которая окрестила его план «социализированной медициной».

Звезда Уоррена восходила в сороковых годах, в 1948-м он был выдвинут в кандидаты в вице-президенты от Республиканской партии при кандидате в президенты губернаторе Нью-Йорка Томасе Дьюи. После того как Гарри Трумэн нанес Дьюи неожиданное поражение, Уоррен вернулся в Калифорнию и стал взвешивать свои собственные шансы в президентской гонке. Он выставил свою кандидатуру в 1952 году, но ему помешал другой видный калифорнийский республиканец, сенатор Ричард Никсон, который возглавил бунт среди республиканских лидеров штата в поддержку генерала Дуайта Эйзенхауэра. Действия Никсона гарантировали назначение Эйзенхауэра, который добился уверенной победы в ноябре, а Никсон был избран вице-президентом. Взаимоотношения между двумя политиками были отравлены до конца их дней. Победа Кеннеди на президентских выборах 1960 года очень обрадовала Уоррена, не в последнюю очередь потому, что это было и поражение Никсона.

И все же у Уоррена были причины быть благодарным Эйзенхауэру, который назначил его председателем Верховного суда. Так генерал выполнил обещание, данное Калифорнии в ходе президентской кампании, в благодарность Уоррену, который в 1952 году во все горло расхваливал кандидата-республиканца9 . Позднее Эйзенхауэр отзывался о назначении Уоррена председателем Верховного суда как о «самой большой и идиотской ошибке из всех», что он допустил10 . Его приводили в ярость далеко идущие постановления Верховного суда в пользу гражданских прав и свобод, начиная с решения по делу «Браун против Совета по образованию» в 1954 году, в котором Верховный суд запретил расовую сегрегацию в государственных школах.

Для Уоррена избрание Джона Кеннеди изменило все. Новый президент лично обращался к председателю Верховного суда, пытаясь стать его другом. Уоррена и его жену Нину стали приглашать на шикарные приемы и ужины в Белом доме, где их знакомили с друзьями Кеннеди – обитателями Голливуда и Палм-Бич. Выросший в суровой реальности опаленного солнцем калифорнийского города Бейкерсфилд, Уоррен, сын железнодорожного рабочего, в присутствии Кеннеди часто испытывал благоговейный восторг.

Поддержка со стороны Кеннеди не ограничивалась зваными ужинами. Часто он публично выражал свое восхищение Уорреном и постановлениями Верховного суда. Председатель был исполнен благодарности, в особенности учитывая, какой жесткий отпор встречали решения суда в пользу гражданских прав. Многие в стране презирали его, постепенно он привык получать письма и телефонные звонки с угрозами смерти. К моменту убийства Кеннеди в стране уже долгие годы велась кампания по импичменту Уоррена. «Импичмент Эрлу Уоррену» – в день убийства Кеннеди такие постеры и наклейки на бамперах машин можно было встретить по всему Далласу.

Через несколько часов после убийства Уоррен отдал своим сотрудникам распоряжение выступить с официальным заявлением, в котором было бы высказано предположение, что президент был убит из-за того, что, как и Уоррен, осмеливался протестовать против расизма и других проявлений несправедливости. «Замечательный президент принял мученическую смерть из-за ненависти и ожесточения, которыми фанатики отравили жизнь нашего народа», – писал Уоррен11. Заявление было передано репортерам еще до того, как было сделано объявление об аресте Ли Харви Освальда, 24-летнего жителя Далласа, работника склада школьных учебников в районе Дили-Плаза12.

В тот вечер Уоррену сообщили, что новый президент, Линдон Бейнс Джонсон, возвращается в Вашингтон на борту президентского самолета, где также находился бронзовый гроб с телом его предшественника. Белый дом пригласил председателя Верховного суда вместе с лидерами Конгресса и членами кабинета Кеннеди прибыть на авиабазу Эндрюс, находившуюся в Мэриленде, в нескольких километрах к юго-востоку от Вашингтона, чтобы встретить нового президента. Уоррена с супругой на базу отвез один из сотрудников Верховного суда; и часов около 6 вечера чета Уорренов со скорбными лицами наблюдала за приземлением Борта номер один. Они видели, как на трапе появился президент Линдон Джонсон, а за ним Жаклин Кеннеди, по-прежнему в розовом костюме. Позднее Уоррен описывал «пронзающую сердце картину: опечаленный новый президент и раздавленная горем вдова, все еще в залитой кровью одежде, той, что была на ней в тот момент, когда к ней склонился смертельно раненный муж». Уоррен оставался рядом с самолетом, когда из задней двери медленно опустили на землю гроб.

На следующее утро Уоррен и другие судьи были приглашены в Восточный зал Белого дома на неофициальную церемонию прощания с покойным. Миссис Уоррен сопровождала мужа, а затем стояла и рыдала на северном портике Белого дома в ожидании, когда шофер отвезет ее домой. Уоррен домой не поехал. Вместо этого он отправился в Верховный суд, где провел большую часть дня «в ожидании информации о дальнейших событиях». Жизнь в городе, по сути, остановилась. «Государственный аппарат не работал, – писал он. – Казалось, весь мир застыл».

Многие жители столицы помнят скорбь, к которой примешивался страх. Пентагон и другие военные объекты вокруг Вашингтона были приведены в состояние боевой готовности из опасения, что убийство президента было осуществлено агентами Советского Союза или Кубы и являлось агрессивным выпадом, влекущим за собой неизбежный обмен ядерными ударами. В тот уикенд многих в Вашингтоне, включая президента Джонсона, не покидало предчувствие грядущего апокалипсиса – как это было год назад, во время Карибского кризиса.

Остаток уикенда Уоррен провел как в тумане. Он запомнил, как вечером в субботу вернулся домой, в свою квартиру в жилом крыле отеля «Шератон Уордмен Парк», расположенного в утопающем в зелени северном Вашингтоне, как долго смотрел телевизор, «слушая безумные истории и слухи, заполонившие эфир». Подобно миллионам американцев он впервые в жизни лицезрел национальную трагедию, разворачивавшуюся на мерцающих экранах телевизоров. Ему было омерзительно сидеть перед экраном, смотреть на одни и те же черно-белые картинки, на повторявшиеся вновь и вновь кадры хроники: убийство президента, арест Освальда. «Но, казалось, делать было больше нечего». Около 9 часов вечера раздался телефонный звонок. Он поднял трубку и вздрогнул, услышав слабый, но в это мгновение глубоко взволнованный голос миссис Кеннеди, звонившей из Белого дома. Она просила Уоррена на следующий день произнести краткую надгробную речь в память о ее муже в ротонде Капитолия США, куда гроб был перенесен для церемонии публичного прощания с телом президента. «Услышав ее голос, ее просьбу выступить на церемонии, я чуть не потерял дар речи, – вспоминал Уоррен. – Конечно, я сказал, что сделаю это»13 .

Он взял блокнот и попробовал набросать несколько слов о погибшем президенте, но у него ничего не получалось. Усталый и подавленный, он не мог написать ничего стоящего. «Излагать мысли на бумаге я был не в состоянии», – рассказывал он. Уоррен отправился спать около полуночи, понадеявшись, что вдохновение придет утром. Еще не было семи, когда он встал и вернулся к работе, обеспокоенный тем, что не успеет закончить речь к сроку. Церемония была назначена на 13.00. Около 11.00, когда он все еще писал, в комнату влетела его дочь Дороти.

– Папа, только что убили Освальда!

– Дороти, не обращай внимания на все эти безумные слухи, иначе они доведут тебя до умопомрачения, – отвечал Уоррен, раздраженный тем, что его отрывают от дела.

– Папа! – воскликнула она. – Я видела, как они это сделали.

Уоррен кинулся к телевизору и увидел повтор репортажа: как окруженного полицейскими Освальда в наручниках ведут к полицейскому фургону, как в него стреляет Джек Руби, владелец ночного клуба в Далласе. В тот момент было неясно, выживет ли Освальд.

Невзирая на новое потрясение Уоррен заставил себя вернуться к блокноту. У него оставалось менее часа, чтобы закончить речь и попросить Нину перепечатать ее на пишущей машинке, а потом надо было ехать через весь город на Капитолийский холм. Благодаря помощи полицейских, узнавших председателя Верховного суда в лицо и расчистивших для него запруженные людьми улицы, Уоррены успели добраться до Капитолия к назначенному часу. Уоррен был одним из трех выступавших на церемонии. Двое других были избраны как представители двух палат Конгресса: спикер Палаты представителей Джон Маккормак из Массачусетса и лидер большинства Сената Майк Мэнсфилд, оба были демократами.

Все три речи были краткими. Речь Уоррена была самой прочувствованной.

– Джон Фицджеральд Кеннеди – замечательный президент, друг всех людей доброй воли, веривший в достоинство и равенство всех людей, борец за справедливость, апостол мира – был отнят у нас пулей наемного убийцы, – так начал Уоррен свою речь. – Что подвигло жалкого негодяя совершить такое чудовищное злодеяние, быть может, навсегда останется нам неизвестно, и все же мы знаем, что на подобные преступления обычно толкают ненависть и злая воля, которые пытаются проникнуть в кровь и плоть Америки. Какую цену мы платим за этот фанатизм!

Если мы действительно любим свою страну, если мы воистину любим справедливость и милосердие, если мы полны горячего желания сделать этот народ лучше для тех, кто идет по нашим стопам, мы по крайней мере должны отречься от ненависти, которая снедает людей, – продолжал Уоррен. – Смеем ли мы надеяться, что мученическая смерть нашего возлюбленного президента сможет смягчить сердца тех, кто сам не пойдет на убийство, но без колебаний распространяет отраву, которая распаляет мысли об убийстве в других?14

Уоррен гордился своей речью и опубликовал ее полностью в своих мемуарах, однако его безудержный панегирик Кеннеди некоторым его слушателям показался неподобающим для председателя Верховного суда, который по должности обязан был быть выше своих пристрастий. Стал бы он сочинять такой панегирик в честь Эйзенхауэра? Скорее всего, нет.

Роберт Кеннеди позднее говорил друзьям, что тон высказываний Уоррена ему не понравился. «Я подумал, что говорить о ненависти было неуместно». Кое-кто в Вашингтоне был еще больше оскорблен речью Уоррена. Конгрессменами, открыто критиковавшими Кеннеди, в частности южанами-сегрегационистами, выступавшими против его законодательных инициатив по вопросам о гражданских правах, слова председателя Верховного суда, порицавшего «ненависть и злую волю», были немедленно восприняты как прямая угроза. Когда же выяснилось, что Ли Харви Освальд был продуктом политических сил, которые не имели к ним ни малейшего отношения, ярости их не было предела. Если верить самым первым новостным репортажам, Освальд был марксистом, некогда попытавшимся перебраться в Советский Союз и откровенно восхищавшимся Фиделем Кастро.

Сенатор Ричард Рассел, демократ от штата Джорджия, который был председателем Комитета по делам вооруженных сил и многими воспринимался как влиятельный человек в Сенате, говорил своим коллегам, что кипел от ярости, слушая речь Уоррена15 . Рассел, вероятно, самый блестящий законодатель-тактик своего поколения, был стойким сегрегационистом. Он постоянно делал пометки на листках отрывного блокнота, который носил в кармане пиджака; его секретарь позже собрал все эти заметки. На одном из листков он написал про надгробную речь Уоррена: «Уоррен огульно винит Юг».

Рассел свирепел только от одного упоминания имени Уоррена. Так было с 1954 года, после дела «Браун против Совета по образованию», которое Рассел рассматривал как начало кампании Верховного суда, нацеленной на подрыв того, что он называл «южным образом жизни». К погибшему президенту Рассел испытывал совершенно другие чувства. Невзирая на разногласия в отношении гражданских прав он всегда любил Кеннеди. По воспоминаниям репортеров, в день убийства Рассел был в вестибюле здания Сената: склонившись над телетайпами, печатавшими сообщения Associated Press и United Press International, Рассел громко зачитывал бюллетени из Далласа своим коллегам, и по щекам у него лились слезы.

Если что и могло быть в тот день утешительным для 66-летнего Рассела, так это то, что он хорошо знал и любил человека, который теперь должен был занять место в Овальном кабинете. Линдон Джонсон был его ближайшим другом, новый президент был самым преданным протеже Рассела все то время, что они вместе работали в Сенате. Джонсон называл Рассела «великим учителем» и относился к нему как к любимому дядюшке. Этому политику из Джорджии он был обязан своими успехами в Конгрессе и в роли лидера большинства в Сенате, иногда вместе с Расселом он выступал против законопроектов о гражданских правах.

Однако вскоре Расселу пришлось горько разочароваться в своем бывшем протеже. Став президентом, Джонсон первым делом заставил своего старого коллегу по работе в Сенате – в сущности, прибегнув к шантажу – работать с человеком, которого тот совершенно открыто презирал более чем кто бы то ни было в Вашингтоне, – с Эрлом Уорреном16 .

Дом генерального прокурора Роберта Кеннеди

Маклейн, Виргиния

22 ноября 1963 года, пятница

Роберту Кеннеди было всего 38 лет, но он успел нажить немало влиятельных врагов. По превратности судьбы об убийстве своего брата он узнал от одного из них – от Эдгара Гувера, директора ФБР17 .

Через секунды после получения сообщения от регионального отделения ФБР в Далласе о выстрелах на Дили-Плаза Гувер снял телефонную трубку в своем кабинете, и его соединили с Хикори-Хилл, поместьем Кеннеди в штате Виргиния в предместье Вашингтона, построенным во времена Гражданской войны на площади в 2,4 гектара. К телефону подошла Этель Кеннеди, жена генерального прокурора18 . Ее муж и его гость Роберт Моргентау закусывали на патио сэндвичами с тунцом. Ноябрьский день выдался на удивление жарким – таким жарким, что генеральный прокурор даже искупался в бассейне, пока Моргентау разговаривал с Этель. Говорили они о войне, объявленной Кеннеди организованной преступности.

Этель сделала знак мужу.

– Это директор.

Кеннеди подошел к аппарату.

– Слушаю вас, директор.

– У меня для вас новости, – сказал Гувер. – В президента стреляли.

Гувер сказал, что раны президента серьезные и что перезвонит, когда у него появится больше сведений. А затем, как рассказывал Кеннеди, связь оборвалась.

Годы спустя Кеннеди продолжал помнить, каким холодным голосом говорил Гувер, как будто звонил по одному из рутинных дел Министерства юстиции19 . Кеннеди с горечью вспоминал, что в голосе у Гувера не было «даже того волнения, с которым он докладывал об обнаруженном им среди сотрудников Университета Говарда коммунисте».

Позднее Моргентау вспоминал, что реакцией Кеннеди на новость были ужас и безутешная скорбь. После звонка Гувера Кеннеди, сгорбившись, шагнул в объятия жены, закрыв рот ладонью, словно сдерживая крик.

Джон Кеннеди был ему старшим братом, лучшим другом, и мысль о том, что Роберт Кеннеди был также и генеральным прокурором Соединенных Штатов – главным чиновником правоохранительных органов нации – в те минуты попросту не шла на ум. Этель отвела мужа наверх в спальню, где они оставались в ожидании окончательного подтверждения из Техаса. Моргентау она попросила спуститься на первый этаж к телевизору.

В тот день в поместье Хикори-Хилл кинулись ближайшие помощники Кеннеди. Около часа дня, после того как вышло официальное сообщение о смерти Джона Кеннеди, генеральный прокурор вышел из своей спальни и спустился вниз. Он медленно двинулся сквозь стоящих вокруг друзей и помощников, принимая соболезнования, благодаря их за вклад в деятельность его брата на посту президента. Некоторым он вполголоса сказал несколько слов, из которых было ясно, что он раздавлен чувством вины – считает, что на нем в какой-то мере лежит ответственность за случившееся. Казалось, он верил в существование некого беспощадного и неодолимого врага администрации Кеннеди – и в особенности возглавляемого Робертом Министерства юстиции, который стоял за убийством его брата. «Как много было ненависти, – сказал он одному из наиболее доверенных своих заместителей, Эду Гутману, пресс-секретарю министерства. – Я подозревал, что они доберутся до одного из нас. Я думал, это буду я»20. Вспоминая этот разговор, Гутман сказал, что Кеннеди не дал понять, кого он имел в виду, говоря «они».

Позднее немногочисленным близким друзьям Кеннеди рассказал о своих первоначальных опасениях, что убийство было организовано Центральным разведывательным управлением. Мысль дикая на первый взгляд, однако он знал, что люди из разведывательного агентства так и не простили его брату сокрушительный провал «операции в заливе Свиней» в 1961 году, когда прошедшие подготовку в ЦРУ кубинские политические эмигранты пытались захватить Кубу и свергнуть правительство Кастро. Хотя вина за катастрофу лежала на бездарном командовании ЦРУ, старые сотрудники управления были возмущены решением президента не поднимать силы ВВС США на помощь повстанцам, когда операция зашла в тупик. После провала операции Кеннеди отправил в отставку директора ЦРУ Аллена Даллеса и, как говорили, пообещал «расколоть ЦРУ на тысячу кусочков и развеять их по ветру»21 .

Через час после убийства Кеннеди позвонил в ЦРУ и попросил Джона Маккоуна, бывшего промышленника из Калифорнии, а тогда занимавшего пост Аллена Даллеса, немедленно прибыть в Хикори-Хилл. Маккоун приехал тотчас – штаб-квартира ЦРУ находилась в Лэнгли, штат Виргиния, в нескольких минутах езды на автомобиле, – и Кеннеди мрачно попросил его пройтись с ним по лужайке. Маккоун выразил свои соболезнования, в ответ генеральный прокурор задал ему вопрос, от которого директор вздрогнул. Неужели президента убило ЦРУ?

«Я спросил Маккоуна… их ли люди убили моего брата, спросил так, что он не мог мне солгать», – вспоминал впоследствии Кеннеди22 .

Маккоун заверил Кеннеди, что ЦРУ не имело никакого отношения к убийству, в чем он готов поручиться как человек верующий – как его собрат по католической церкви.

Кеннеди ответил, что принимает его слова. Но если не ЦРУ, то кто или что убило его? Список заклятых врагов у Роберта Кеннеди, вероятно, был длиннее, чем у его брата, мотивы и возможности подослать в Техас наемного убийцу были у многих.

Для убийства не понадобилось ни сложного сценария, ни профессионального убийцы – все это было уже очевидно. Из первоначальных донесений можно было заключить, что его брат, а также губернатор Техаса Коннелли, сидевший в президентском лимузине и получивший серьезное ранение, были легкими мишенями в медленно двигающемся кортеже.

Могло ли это быть делом рук мафии, которую Роберт Кеннеди преследовал сначала как следователь, занимавшийся делом по поручению Конгресса, а теперь как генеральный прокурор? Или убийство было заказано коррумпированными боссами профсоюзов, быть может, таким извергом, как глава профсоюза водителей грузовиков Джимми Хоффа, еще одним объектом преследования Министерства юстиции? Или убийство было организовано расистами с Юга, озлобленными политикой администрации Кеннеди в отношении гражданских прав?

Существовала также вероятность того, что президент был убит иностранным врагом. В первые часы Кеннеди не выказывал опасений, что за убийством мог стоять Советский Союз; в Москве понимали, что любой преемник Кеннеди в Вашингтоне вряд ли изменит свое отношение к Кремлю. Больше оснований было подозревать Кубу. Из-за нее Соединенные Штаты едва не были втянуты в ядерную войну в ходе Карибского кризиса. И Роберт Кеннеди очень хорошо, быть может, лучше своего брата, знал, что у Фиделя Кастро были причины желать смерти Джона Кеннеди.

Не дожидаясь, пока расследование будет начато другими, и, вероятно, чувствуя политическую опасность, которую могло нести в себе независимое расследование, в тот день Кеннеди начал свое собственное частное расследование23 . Он немедленно обзвонил друзей и политических союзников в разных частях страны, обладавших хорошими связями: заручившись обещанием хранить тайну, он попросил их помочь ему узнать правду об убийстве брата. Он позвонил Уолтеру Шеридану, следователю Министерства юстиции, эксперту по организованной преступности в профсоюзах, и попросил его проверить, не имел ли Хоффа отношения к убийству. Затем он позвонил Джулиусу Дразнину, видному чикагскому адвокату по трудовым делам, у которого были контакты с представителями организованной преступности, чтобы узнать, не было ли убийство осуществлено по заказу мафии.

Роберт Кеннеди с самого начала не мог допустить мысли о том, что Ли Харви Освальд действовал в одиночку.

 

Глава 3

Мемориальная больница Паркленда

Даллас, Техас

Вашингтон, округ Колумбия

22 ноября 1963 года, пятница

У Линдона Джонсона был ум конспиратора. Для его бесперспективной политической карьеры это было ценное качество, которое помогло Джонсону перебраться с равнин Техаса на Капитолийский холм, а теперь – умопомрачительным образом – в Овальный кабинет. Давно знавшие его коллеги в Сенате думали, что взгляд этого осторожного и жадного до власти 57-летнего техасца может загибаться за угол и храни Господь всякого, кто там притаился и плетет против него интриги. Чтобы расправиться со своими врагами, Джонсон был готов на все. Чутье на заговорщиков у него было отменное, что помогает объяснить никогда не покидавшую его паранойю и пессимизм, которые ему удавалось скрывать от публики. За три года на посту вице-президента ему нередко приходилось испытывать унижение, но он скрывал свое уныние под личиной, которую Жаклин Кеннеди и некоторые помощники президента язвительно называли имиджем «Дядюшки с Юга»: грубоватый, плюющийся жвачкой, беспредельно гордый собой техасец, казавшийся столь неуместным в обществе массачусетских снобов1 .

Чаще всего инстинкт его не подводил. И теперь в Далласе, в первые минуты своего пребывания на посту 36-го президента Соединенных Штатов, он был убежден, что убийство его предшественника может быть только первым пунктом иностранного коммунистического заговора, нацеленного на свержение правительства. Он опасался, что его президентство будет недолгим и кончится, как только он приведет в действие ядерные боеголовки, а это будет концом для всего мира. По его собственным воспоминаниям, в тот день он думал: «Когда полетят ракеты?» «В голове моей тогда пронеслась мысль: если они застрелили президента, в кого будет следующий выстрел?»2  Джонсон боялся стать второй мишенью. В конце концов, он и его супруга, Леди Берд Джонсон, были в том же кортеже, в открытом лимузине, всего в двух автомобилях позади машины президента. Одна шальная пуля, и они также стали бы жертвами. Джон Коннелли, близкий друг и протеже Джонсона, ехал в президентском лимузине и был серьезно ранен. В первые часы после убийства было неясно, сможет ли он выжить после того, как 6,5-миллиметровая пуля пробила ему спину и вышла через грудь.

Один из первых приказов Джонсона в роли верховного главнокомандующего был нацелен на то, чтобы сохранить свою собственную жизнь3 . После того как около часа дня было объявлено о смерти Джона Кеннеди, Джонсон приказал пресс-секретарю Белого дома Малькольму Килдафу не передавать эту новость репортерам до тех пор, пока он не покинет больницу Паркленда и не окажется в далласском аэропорту Лав-Филд, где с утра, когда туда прибыл Джон Кеннеди, находился Борт номер один. Джонсон опасался, что убийца Кеннеди, кем бы он ни был, мог охотиться и за ним. «Мы не знаем, имеют ли коммунисты к этому отношение или нет, – говорил он Килдафу, – убийца может точно так же охотиться на меня, как и на Кеннеди, мы просто не знаем».

После лихорадочного метания по улицам Далласа в обычном полицейском автомобиле – сирену Джонсон приказал отключить, чтобы никто не заметил его сгорбленную фигуру на заднем сиденье, – новый президент прибыл в аэропорт около 13.40 по далласскому времени и поднялся на Борт номер один. (По вашингтонскому времени было на час позже.) С момента, когда на Дили-Плаза грянули выстрелы, прошло приблизительно 70 минут. Опасаясь прячущихся в аэропорту снайперов, агенты спецслужб «вбежали в самолет перед нами, опустили жалюзи и закрыли за нами обе двери», рассказывал Джонсон позднее о прибытии на Борт номер один4 .

Он вспоминал, что испытал легкое чувство облегчения, попав на борт по-королевски роскошного президентского лайнера, в знакомую обстановку с телефонами и другими средствами связи, при помощи которых он в считаные минуты мог связаться практически с любым человеком в мире. Как и всегда, наличие телефона подействовало на Джонсона успокаивающе. Не многие политики пользовались телефоном настолько часто, как Джонсон: телефонная трубка была в его руках то инструментом политических интриг, то оружием. В годы президентства Джонсона его разговоры записывали на пленку, а затем расшифровывали, и лишь немногие из его собеседников были поставлены об этом в известность.

Невзирая на то что агенты спецслужб намеревались отдать приказ о вылете немедленно после прибытия Джонсона в аэропорт Лав-Филд, он не позволил им улететь до возвращения на борт Жаклин Кеннеди5 . Миссис Кеннеди отказывалась покидать больницу без тела мужа, что стало причиной ссоры агентов Секретной службы с коронером Далласа. (Коронер настаивал, чтобы тело президента оставалось в городе до проведения вскрытия, как этого требовало местное законодательство, но в итоге агенты попросту оттеснили его в сторону.) Супруги Джонсоны провели в напряженном ожидании еще 35 минут, затем к лайнеру подкатил белый похоронный «кадиллак» с бронзовым гробом президента и сопровождавшей его миссис Кеннеди.

За несколько минут до вылета судья федерального округа Сара Хьюз, друг семьи Джонсонов – Джонсон, еще будучи вице-президентом, сам выдвинул ее на этот пост, – поднялась на борт и в спешном порядке провела церемонию инаугурации. Во время присяги Джонсон стоял подле раздавленной горем миссис Кеннеди. Фотограф, запечатлевший эту сцену, успел выскочить из президентского самолета за секунды до того, как дверь была задраена перед вылетом: ему было поручено как можно быстрее доставить фотографию в Associated Press и другие телеграфные агентства, дабы подтвердить факт передачи президентской власти6 . Минуту спустя самолет бежал по взлетной полосе и, по воспоминаниям его пассажиров, взмыл в небо почти вертикально. Четыре часа спустя он приземлился в Мэриленде на авиабазе Эндрюс.

Тем же вечером, когда Жаклин и Роберт Кеннеди находились в Медицинском центре ВМФ в Бетесде в ожидании завершения процедуры вскрытия, Джонсон уже решительно приступил к руководству страной. Его помощники позднее восхищались тем, насколько невозмутимым казался он в те первые часы у власти. После семиминутного полета на вертолете с авиабазы Эндрюс в Белый дом он только заглянул в Овальный кабинет, вероятно, понимая, что было бы цинично расположиться там сразу же после убийства. Затем он пересек перекрытую для проезда автомобилей улицу и направился в здание Исполнительного управления, где располагалась команда вице-президента и где он мог проводить встречи и совершать бессчетные телефонные звонки7 .

Он принял у себя министра обороны Роберта Макнамару с докладом. Новости вселяли спокойствие. О разворачивании военных действий со стороны Советского Союза или других враждебных стран речи не шло, тем не менее американские вооруженные силы должны были пребывать в состоянии повышенной боевой готовности.

Донесения из Далласа были не столь утешительными. Несмотря на отсутствие данных о сообщниках Освальда, ФБР и ЦРУ располагали тревожными сведениями о его прошлом, включая попытку отказа от американского гражданства и эмиграцию в Россию четырьмя годами ранее. С момента возвращения Освальда в США в 1962 году ФБР спорадически организовывало слежку за ним и его русской женой как за вероятными советскими агентами. В отчетах ЦРУ указывалось, что Освальд был взят под наблюдение в сентябре, когда он отправился в Мехико; точные причины поездки не установлены.

В тот вечер и на следующий день Джонсон встречался со старшими помощниками Кеннеди, заявил о поддержке политического курса его администрации, предлагал сохранить весь кабинет Кеннеди: он хотел дать понять людям, что их позиции останутся за ними. «Вы мне нужны даже больше, чем были нужны президенту Кеннеди», – вновь и вновь повторял он8 .

Начиная с самых первых часов на президентском посту Джонсон предпринял решительные, как ему самому казалось, попытки успокоить Роберта Кеннеди – и одновременно заручиться его советом. Однако он ошибался, полагая, что они, потрясенные событиями в Далласе, смогут наладить отношения. Генеральный прокурор всегда относился к Джонсону с неприязнью, и даже после того, как Роберт Кеннеди принял предложение нового президента остаться во главе Министерства юстиции, неприязнь эта не исчезла.

В отличие от старшего брата, человека очень уравновешенного, всегда стремившегося примириться со своими прежними противниками, Роберт Кеннеди был способен на глубокую, даже иррациональную ненависть. Казалось, кровавая вражда с такими людьми, как Джимми Хоффа, Эдгар Гувер, и, быть может, более всего с Джонсоном придавала ему силы. В узком кругу он отзывался о Джонсоне как о человеке «подлом, невыносимом, жестоком – животном во многих отношениях». По его словам, он пришел в ужас от того, что Джонсон – человек, «неспособный говорить правду» – занял место его брата в Белом доме9 .

Вечером своего первого дня на посту президента, около 19.00, Джонсон позвонил Эдгару Гуверу. В этом звонке не было ничего удивительного: Джонсон должен был подозревать, что у директора ФБР имеются самые последние сведения, касающиеся убийства в Далласе. Однако в тот момент у Джонсона были и другие причины: он хотел напомнить Гуверу об их давней дружбе. В последующие десятилетия часто забывали о том факте, что перед гибелью Кеннеди политическая карьера Джонсона была под очень большим вопросом ввиду расследования дела о взяточничестве, в котором был замешан вашингтонский лоббист, некогда один из ближайших помощников Джонсона в Сенате. Некоторыми линиями расследования занималось ФБР.

Лоббиста Бобби Бейкера называли «Маленьким Линдоном». Его обвиняли во взятках законодателям, а также в содержании так называемого социального клуба на Капитолийском холме – «Кворум-клаб» – заведения, в числе прочего поставлявшего проституток официальным лицам в Конгрессе и Белом доме. В скандал по делу Бейкера могли быть вовлечены и президент Кеннеди, и Джонсон. Гувер был осведомлен о внебрачных связях президента и пристально следил за тем, какие именно претензии предъявляли Бейкеру: его обвиняли в том числе и в том, что лоббист помогал организовать встречи Кеннеди с красавицей родом из Восточной Германии, которая, по слухам, работала на коммунистов.

В неделю, предшествующую убийству, Бейкер стал мало-помалу выдавать секреты Кеннеди и Джонсона наиболее известному и опасному специалисту по скандалам, журналисту Дрю Пирсону. The Washington Merry-Go-Round – колонка, выходившая одновременно в нескольких газетах, которую Пирсон вел на пару со своим помощником Джеком Андерсоном, состояла из смеси серьезных политических псевдосенсаций и скабрезных, часто откровенно лживых сплетен из жизни власть имущих. Осведомители у Пирсона были повсюду, в том числе и среди руководящих работников Белого дома и прочих высокопоставленных чиновников. Одни сбрасывали Пирсону информацию из страха перед ним, другие вели с ним разговоры, поскольку искренне восхищались тем, как отважно он пишет о коррупции и лицемерии в Вашингтоне. Отдавая должное Пирсону, следует заметить, что он одним из первых подверг критике сенатора Джозефа Маккарти.

Среди почитателей Пирсона был председатель Верховного суда Эрл Уоррен. Журналист считал судью одним из самых своих близких друзей – этой дружбой он хвастался в печати. Во времена, когда из-за постановлений в пользу гражданских прав и свобод на суд Уоррена почти со всех концов страны обрушилась яростная критика, председатель суда мог полагаться на защиту Пирсона. Они были настолько близки, что проводили вместе отпуск. В сентябрьской колонке того года Пирсон описывал отпуск, проведенный на яхте вместе с Уорреном и его женой на Средиземном и Черном морях. Для Пирсона это был рабочий отпуск, в ходе которого он взял интервью у секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева, а позднее – у югославского лидера маршала Иосипа Броз Тито; Уоррен присутствовал на этих интервью.

Днем во вторник, 21 ноября, менее чем за сутки до убийства, Пирсон встретился с Бобби Бейкером в Вашингтоне. То была их первая личная беседа, и у бывшего работника Сената, а теперь лоббиста имелось немало грязных подробностей, которыми он мог поделиться со своим собеседником. «Бобби подтвердил, что президент вступал в связь со многими женщинами», – писал Пирсон в своем дневнике. Одна из женщин Кеннеди была активной помощницей Жаклин Кеннеди. «Владелица дома, в котором она жила, подключала прослушивающее устройство к ее кровати, когда у нее бывал Джек», – писал Пирсон10 .

Пирсон во время истории с Бейкером держал Джонсона под прицелом. 24 ноября, в воскресенье, в его колонке должен был быть опубликован материал, вскрывающий финансовые связи между вице-президентом и Бейкером. В своем дневнике Пирсон писал, что из этого выйдет «вполне громкая история», касающаяся Джонсона, Бейкера, а также коррупционной схемы с контрактом на истребители стоимостью в 7 миллиардов долларов, заключенным с техасской фирмой General Dynamics.

Для того чтобы пережить скандал с Бейкером, а также публикацию всего того, что таили в себе записные книжки Пирсона, Джонсон должен был заручиться поддержкой Гувера.

Джонсон и Гувер были близкими друзьями, во всяком случае, согласно циничным стандартам политической дружбы, принятым в Вашингтоне. На протяжении своей карьеры Джонсон искал всяческого расположения у директора ФБР: как и любой другой политик в Вашингтоне, он знал цену покровительству Гувера. Для миллионов людей директор ФБР был воплощением закона и порядка, согласно опросам общественного мнения, он оставался одним из самых популярных людей в стране, более популярным, чем большинство президентов, которым он служил.

Джонсон также осознавал опасность того, что Гувер мог вести свою игру с политиком, которому было что скрывать. Он прекрасно знал, что 68-летний Гувер пускает в оборот секреты общественных деятелей – политические, финансовые, сексуальные – и существует постоянная опасность, что тот или иной секрет может быть обнародован по прихоти или приказу Гувера.

Многолетние попытки Джонсона свести дружбу с директором ФБР были – подчас комичным – заискиванием. Когда в 1942 году Джонсон переехал в Вашингтон, он купил дом в том же квартале, что и Гувер, – сам он называл это совпадением, – в удобном районе Форест-Хиллс. На протяжении двадцати лет они были соседями. Обе дочери Джонсона выросли на глазах у Гувера, нередко по воскресеньям он заглядывал к Гуверам на завтрак. «Он был моим ближайшим соседом – ему, например, нравилась моя собака», – рассказывал Джонсон. Президент и Гувер оба любили собак, и эта тема сопутствовала их дружбе. Когда в 1966 году одна из гончих Джонсона умерла, Гувер подарил ему нового пса. Президент дал ему имя Дж. Эдгар11 . В мае 1964 года, через полгода после того, как Джонсон стал президентом, он подписал правительственное постановление, согласно которому Гувер мог не выходить на пенсию в следующем году, когда ему должно было исполниться 70 лет. «Нация не может позволить себе потерять тебя», – сказал президент. Мотивы Джонсона были не совсем патриотическими, как говорил он в частных беседах, признавая тот факт, что оставил Гувера в должности отчасти потому, что «лучше пусть он будет лить на нас дерьмо изнутри, чем снаружи»12 .

На протяжении нескольких недель после убийства Джонсон в разговорах с Гувером – раз за разом, словно одержимый, – напоминал директору о своей дружбе. «Ты не просто глава Федерального бюро, ты – мой брат и мой друг и был таковым двадцать пять лет, тридцать лет… Я доверяю твоему мнению больше, чем мнению кого бы то ни было еще в этом городе»13 .

Вечером в день убийства Джонсон вернулся домой и лег спать – и, по его воспоминаниям, проспал менее четырех часов, – а на следующее утро вновь отправился в центр города, в Белый дом. На этот раз он направился в Овальный кабинет, и это привело Роберта Кеннеди в ярость: он полагал, что Джонсон слишком спешит занять рабочее место его брата. Джонсон попросил секретаршу Кеннеди, Ивлин Линкольн, через 30 минут освободить ее рабочий стол для его собственных секретарей. Линкольн, разумеется, так и сделала, но слез сдержать не смогла14.

В субботу, около 9.15, Джонсон получил тревожное сообщение от директора Центральной разведки Джона Маккоуна: тот извещал его о том, что ЦРУ следило за Освальдом в Мехико, где он встречался с дипломатами из посольств СССР и Кубы. Вечером того же дня Маккоун позвонил госсекретарю Дину Раску, дабы сообщить ему о ситуации в Мехико, в том числе о вероятных осложнениях на дипломатическом уровне ввиду ареста молодой мексиканки Сильвии Дюран, работницы кубинского консульства, лично встречавшейся с Освальдом. Женщина была арестована по требованию ЦРУ.

Около 10 часов утра Джонсон вновь разговаривал с Гувером, на этот раз разговор был записан системой звукозаписи Овального кабинета, которой пользовался и Кеннеди15 . По неизвестным для работников Национального архива США причинам на момент составления описи пленок с телефонными разговорами Джонсона в Белом доме запись этого разговора с Гувером оказалась стертой, остался лишь официально заверенный текст расшифровки разговора. Джонсон мог догадываться, что директор досконально изучил всю доступную ему информацию об убийстве. Ведь директор ФБР должен был доложить президенту США об обстоятельствах убийства его предшественника. Но на деле расшифровка этого разговора, опубликованная несколько десятилетий спустя, говорит о том, что доклад директора ФБР представлял собой мешанину из сомнительных фактов. Многие заместители Гувера знали, что директор ФБР не настолько детально осведомлен: он не утруждал себя изучением всех фактов, поскольку никто не осмелился бы указывать ему на ошибки. Гувер так хотел изобразить, что он в курсе всего, что часто оперировал домыслами и полуправдой. Казалось, он не в состоянии был произнести фразу: «Я не знаю».

«Мне хотелось довести до вашего сведения важное для этого дела обстоятельство», – начал Гувер. Он сказал, что «минувшей ночью в Далласе этому человеку» – Освальду – было предъявлено обвинение в убийстве, но «доказательства, которыми они располагают на текущий момент, не столь уж веские». «Пока что в деле нет оснований для обвинительного приговора».

Нет оснований для обвинительного приговора? Это было первое сомнительное заявление, сделанное Гувером в ходе разговора; как будто бы он пытался убедить Джонсона в том, что – какой бы ни была правда – расследование не может быть доверено только полиции Далласа и необходим строгий контроль со стороны ФБР. Агенты Гувера, работавшие на месте преступления, знали, что полиция Далласа и ФБР успели собрать несметное количество фактов, доказывавших вину Освальда. Освальд был взят под стражу, и несколько свидетелей могли подтвердить, что это скорее всего он был тем самым человеком с винтовкой в руках в окне Техасского склада школьных учебников и уж, во всяком случае, тем, кого видели на месте убийства местного полицейского вскоре после убийства президента. Винтовка итальянского производства, идентифицированная как орудие убийства, была заказана по почте в чикагском оружейном магазине неким А. Хиделлом – этим псевдонимом часто пользовался Освальд, на это же имя, в частности, он зарегистрировал почтовый адрес до востребования; винтовку нашли на книжном складе. Кроме того, на момент задержания у Освальда был пистолет, заказанный опять же на имя А. Хиделла в том же оружейном магазине. Предварительные факты наводили на мысль о том, что из этого пистолета и был убит полицейский Джей Ди Типпит. В бумажнике Освальда было поддельное удостоверение личности на имя А. Хиделла с фотографией Освальда.

Гувер сообщил Джонсону – и это было правдой, – что почтовый перевод за винтовку был на 21 доллар. «Кажется совершенно невероятным, что можно убить президента США, потратив 21 доллар», – сказал Гувер. Затем директор ФБР сообщил несколько ложных фактов. Он сказал Джонсону, что «документы с именем “Хиделл” были найдены в доме, где проживал Освальд и который принадлежал его матери». (Неправда: Освальд не виделся с матерью более года.) Винтовка, по словам Гувера, была «найдена на шестом этаже здания, в котором из нее стреляли» (верно), но «пули были выпущены с пятого этажа» (неверно). Он также доложил, что после убийства Освальд убежал в кинотеатр на другом конце города, «где вступил в перестрелку с офицером полиции» и был задержан. (Неверно: Типпит был убит в нескольких домах от кинотеатра.)

– Вам удалось узнать подробности о его сентябрьском визите в посольство СССР в Мехико? – спросил Джонсон.

Уверенность, с которой Гувер ответил на этот вопрос, явится поводом для многочисленных теорий заговора, когда этот разговор станет достоянием широкой публики. Доказательства, которые ЦРУ должно было предоставить Гуверу, были неполными и противоречивыми, и все же директор сказал президенту, что в Мехико кто-то выдавал себя за Освальда, и предположил, что у Освальда был сообщник. Гувер подчеркнул, что поездка в Мехико «представляется не совсем понятным ходом: у нас здесь есть запись и фотография человека, который приходил в посольство СССР под именем Освальда». Гувер имел в виду сделанную ЦРУ фотографию, на которой был запечатлен человек около здания посольства СССР в Мехико – в ЦРУ его поначалу приняли за Освальда. «Запись и фотография не имеют никакого отношения к Освальду – голос и внешность у него другие. Иными словами, по-видимому, есть кто-то другой, он-то и побывал в советском посольстве».

Основываясь на отрывочных данных, Гувер намекал на заговор с целью убийства Кеннеди, в котором каким-то образом были замешаны советские дипломаты в Мехико.

Несмотря на то, что многие факты в распоряжении Гувера были ложными, директор оказался прав в одном. У ФБР было достаточно причин сомневаться в компетентности полиции Далласа. На следующий день –24 ноября, в воскресенье – в результате оплошности полицейских Освальд был убит в тот самый момент, когда его собирались перевозить из главного управления полиции в окружную тюрьму. Свидетелями случившегося стали многочисленные журналисты, фотографы и телеоператоры. Хотя ФБР и полиция Далласа в течение ночи получили несколько телефонных звонков с угрозами в адрес Освальда, меры безопасности были до такой степени неадекватными, что Джек Руби смог проскользнуть между репортерами и пронести с собой револьвер Colt Cobra 38-го калибра. Руби стрелял в Освальда с расстояния в несколько сантиметров под прицелом телевизионных камер, ведущих прямую трансляцию.

Освальд был спешно доставлен в Мемориальную больницу Паркленда, в то же самое реанимационное отделение, в котором за два дня до этого умер президент Кеннеди. Смерть Освальда была констатирована в 13.07.

Среди десятков миллионов американцев, увидевших убийство Освальда по телевизору, был декан Йельской школы права Юджин Ростоу, влиятельный демократ, чей брат Уолт был советником Кеннеди по национальной безопасности16. Декан Ростоу решил, что ему следует действовать. Позднее он вспоминал, что сразу понял: убийство Освальда подорвет доверие общества к правительству, возможно, на целые поколения. Общественность, говорил он, будет лишена «катарсиса и эмоциональной защиты» суда, в ходе которого могла быть определена вина Освальда, а также разрешен важнейший вопрос: были ли у него сообщники? Между тем телевизионные комментаторы уже заговорили о том, что Освальда убили, чтобы заставить его замолчать прежде, чем он раскроет тайну заговора.

Ближе к 15.00 Ростоу позвонил в Белый дом, чтобы переговорить с Биллом Мойерзом, 29-летним баптистским пастором из Техаса, который оставил амвон ради политики и к тому времени был одним из доверенных помощников Джонсона. Ростоу настоятельно просил Мойерза донести до президента мысль о необходимости создания комиссии по расследованию «всего дела об убийстве президента». На магнитофонной записи Ростоу называет Освальда не иначе как «этот подонок».

«В столь непростой ситуации, когда этого подонка убили, я предлагаю в ближайшем будущем создать президентскую комиссию из наиболее выдающихся граждан, принадлежащих к обеим партиям или стоящих вне политики: никаких судей из Верховного суда, только люди вроде Тома Дьюи», – говорил Ростоу, имея в виду бывшего губернатора Нью-Йорка, республиканца. Он также предложил рассмотреть кандидатуру бывшего вице-президента Ричарда Никсона. «Комиссия из семи или девяти человек и, быть может, Никсон», – говорил он.

Ростоу сказал Мойерзу, что без такой комиссии вряд ли удастся убедить людей в том, что от них ничего не скрывают. «Поскольку мировая общественность и все американцы сейчас настолько потрясены поведением полиции Далласа, что они вообще ничему не верят». Мойерз согласился с Ростоу и пообещал передать его предложение президенту.

Идею создания комиссии Джонсон поначалу отверг: интуиция подсказывала ему, что расследование следует оставить в руках государственных лиц Техаса. (Официальные лица в Белом доме и Министерстве юстиции были поражены, узнав, что убийство президента в их времена не считалось преступлением федерального уровня. Будь Освальд жив, его бы судили по законам Техаса.) Будучи техасцем, Джонсон, казалось, больше своих помощников верил, что сотрудники правоохранительных органов его родного штата смогут взять под контроль расследование этого убийства. В разговоре с другом он говорил, что его раздражают «чужаки» из Вашингтона, приезжающие в Техас, чтобы указывать, кому следует ответить за убийство в Далласе17 .

Свое мнение Джонсон изменил только через четыре дня. Он знал, что версии заговора стремительно множатся. Со смертью Освальда, писал Джонсон позднее, «негодование нации перешло в скепсис и сомнение… Атмосфера была отравлена, ее необходимо было очистить»18 . В итоге президент принял модель комиссии, предложенную Ростоу, но с одной существенной поправкой.

Декан Йеля был решительно против участия в расследовании судей из Верховного суда; по мнению правоведов и историков, в прошлом репутация Верховного суда оказывалась запятнанной в тех случаях, когда его судьи начинали заниматься делами, не имеющими прямого отношения к их деятельности. Джонсон, однако, отстаивал противоположную точку зрения. Он говорил, что видит во главе комиссии только одного кандидата – председателя Верховного суда Эрла Уоррена.

«Комиссия должна быть двухпартийной, и я чувствую, что нам нужен председатель-республиканец, чья судейская квалификация и объективность неоспоримы», – писал Джонсон. Он почти не был знаком с Уорреном, однако знал, что тот был республиканцем, которого уважали и даже любили многие союзники президента из числа демократов, а также большая часть журналистского корпуса Вашингтона, в том числе всемогущий и грозный Дрю Пирсон. «Я не был близким другом председателя Верховного суда, – писал Джонсон. – Мы и десяти минут не оставались наедине, но для меня он был олицетворением правосудия и справедливости в этой стране».

 

Глава 4

Главное полицейское управление Далласа

Даллас, Техас

23 ноября 1963 года, суббота

Ее младшего сына обвиняли в убийстве президента США, но многочисленные репортеры и полицейские, встречавшиеся с Маргерит Освальд сразу же после ареста Ли Харви Освальда, изумлялись не тому, как она потрясена или убита горем. Их изумлял ее энтузиазм. Им запомнилось, как воодушевилась миссис Освальд, поняв, что и у нее есть роль в этой грандиозной драме.

Возможно, со стороны журналистов Далласа было жестоко в первые несколько дней после убийства предполагать, что миссис Освальд, 56-летняя медицинская сестра из Форт-Уэрта, на самом-то деле упивается ситуацией, в которой оказалась. Неожиданно она стала мировой знаменитостью и получила возможность продавать историю своего сына многочисленным покупателям из таких далеких и экзотических мест, как Нью-Йорк и Европа. Порой она, казалось, испытывала приступы неподдельных страданий: спрашивали ли ее о сыне или о ее собственном положении, она вдруг заливалась слезами, часто перед камерой. Поднимая на лоб очки с толстыми стеклами, чтобы смахнуть слезу, она осторожно трогала пучок на затылке – проверяла, не выбилась ли прядь.

И даже если она не испытывала особенного удовольствия от оказываемого ей внимания, миссис Освальд воодушевляло то, что люди по всему миру вскоре узнают ее имя. Они увидят ее фотографию и запомнят ее. Подобно своему младшему сыну она обладала огромным желанием оставить след в этом мире, заставить людей остановиться и обратить на нее внимание. «Я важный человек, – говорила она репортерам в дни после убийства, совершенно не сомневаясь в истинности этого заявления. – Я понимаю, что тоже войду в историю».

О том, что она почти не общается с троими своими сыновьями, в особенности с Ли, миссис Освальд говорила менее охотно. За год до того, как ему было предъявлено обвинение в убийстве президента, Ли прекратил всякое общение с матерью. Он также препятствовал встречам матери с Джун, ее двухлетней внучкой – первым ребенком Ли и Марины. И только в день ареста сына она узнала, что Марина родила вторую дочь, Рейчел. Миссис Освальд сочла, что с ней поступили очень жестоко, поскольку о существовании Рейчел она узнала, только когда Марина принесла месячную дочку в главное полицейское управление Далласа.

Ли Освальд, похоже, чувствовал, что мать получила то, что она заслужила – дети оставили ее, ведь у них никогда не было никаких причин ее любить. Одиночество – это чувство миссис Освальд было хорошо знакомо, это был лейтмотив ее жизни. Двое из троих ее мужей с ней развелись, причем первый по причине жестокого отношения со стороны супруги1 . Второй муж, Роберт, отец Ли, был страховым агентом, умер от инфаркта за два месяца до рождения Ли, в 1939 году. А когда ее сыновья были еще маленькими, она оставляла их на долгое время одних. В три года Ли присоединился к двум своим старшим братьям, жившим в «Доме детей Вифлеема», лютеранском приюте для сирот в Далласе, а миссис Освальд тем временем подыскивала себе место медсестры и нового мужа2 . Мальчики были отданы не для усыновления – она говорила, что намеревается забрать их к себе, если будут деньги, впрочем, трехлетний Ли вряд ли понимал такие объяснения.

В годы, предшествующие убийству, миссис Освальд практически не общалась со своим старшим сыном Джоном Пиком, единоутробным братом Ли, авиаполк которого в 1963 году располагался в Сан-Антонио. Она также почти не общалась со своим средним сыном, Робертом, несмотря на то что он с женой и детьми жил неподалеку, в Дентоне. Когда Роберт впервые встретился с матерью в главном управлении полиции Далласа тотчас после ареста Ли, 29-летний молодой человек был поражен отсутствием у матери «какого бы то ни было эмоционального надлома» в связи с тем, что ее сын действительно мог убить президента. Она была целиком и полностью поглощена собой, вспоминал он.

«Мама, как мне кажется, наконец-то почувствовала, что вот теперь она получит внимание, к которому так стремилась всю жизнь, – рассказывал Роберт. – У нее были чрезвычайно странные представления о своих способностях и своей значимости»3 . Его мать, «казалось, мгновенно поняла, что отныне к ней больше никогда не будут относиться как к обыкновенной, ничем не примечательной и ничего не значащей женщине».

Даже в самые первые часы после убийства Роберт почувствовал, сколь велика опасность, что его мать воспрепятствует любым попыткам узнать правду о вине или невиновности Ли. Роберт поначалу вполне допускал, что Ли был убийцей президента. Он знал, что младший брат не вполне в себе, что он склонен к насилию и стремится обратить на себя внимание окружающих. Его мать, однако, не особенно интересовалась жизнью сына. Роберт почувствовал, что после убийства у нее появилась международная трибуна, что теперь можно делиться с нею своими бредовыми теориями о заговоре, о Ли и его работе в качестве «агента» правительства, а порой и торговать ими.

Роберта всегда бесило то, что мать в коротком разговоре умеет произвести впечатление вполне рациональной и вдумчивой собеседницы. И он боялся, что следователи и журналисты поверят ее словам просто за неимением ничего лучшего.

В день убийства 26-летний репортер из Fort Worth Star Telegram по имени Боб Шифер вез миссис Освальд из Форт-Уэрта в Даллас. Она позвонила в отдел городских новостей и попросила, чтобы ее отвезли в Даллас4.

– Это не служба такси, мадам, – сказал Шифер в ответ на ее просьбу. – А кроме того, только что застрелили президента.

– Я знаю, – ответила звонившая, почти как ни в чем не бывало. – Они думают, что это мой сын его застрелил.

Шифер и его коллега прыгнули в машину и поспешили к дому миссис Освальд, в западной части Форт-Уэрта.

«Она была невысокой круглолицей женщиной в громадных очках в черной оправе и белом халате медсестры, – вспоминал Шифер свое первое впечатление от миссис Освальд. – Горе лишило ее разума, но в этом безумии была своя логика». Большую часть пути, по словам Шифера, «она казалась в меньшей степени озабоченной смертью президента или ролью, которую мог сыграть во всем этом ее сын, чем своей собственной персоной». Как одержимая она твердила о своих опасениях: мол, ее снохе Марине «достанется всеобщее сочувствие, и никто не вспомнит о матери», и, возможно, ей придется голодать. «Я объяснял такое поведение эмоциональным перенапряжением и не смог заставить себя использовать все эти эгоистичные замечания в репортаже, который я в тот же день передал в редакцию. Вероятно, мне следовало написать все как есть». Позднее Шифер, которого ожидала долгая карьера тележурналиста, пришел к выводу, что мать Освальда была «психически ненормальной».

Когда миссис Освальд и Шифер прибыли в главное управление полиции Далласа, их провели в небольшую комнату – Шиферу она показалась кабинетом для допросов, – где они должны были подождать, пока с ними поговорят о ее сыне. В тот же день позднее в ту же самую комнату приведут Марину Освальд. Обе женщины не видели друг друга более года, а поскольку Марина все еще почти не говорила по-английски, они в буквальном смысле не разговаривали друг с другом.

Марину только что впервые допросили полиция и ФБР, позже она призналась, что была очень напугана. Больше всего она боялась, что у нее отнимут детей, а саму ее арестуют, притом что она настойчиво – через переводчика – повторяла допрашивающим ее офицерам, что она ничего не знала о каких бы то ни было планах своего мужа убить президента. Страх Марины перед арестом можно понять: она знала, что дома, в Советском Союзе, ее бы отправили в тюрьму. «Так это было бы в России, – поясняла она потом. – Даже если твой муж невиновен, тебя все равно держали бы под арестом, пока все не выяснится»5 .

Марина допускала, что подозрение может пасть и на нее: вряд ли она могла совсем ничего не знать – пусть и не будучи соучастницей – о замыслах мужа. Она – Марина Николаевна Прусакова – недавно переехала из Советского Союза в США, в спешном порядке вступив в брак с американским перебежчиком, никогда не скрывавшим своих марксистских взглядов. И он остался убежденным марксистом, даже отказавшись от мысли жить в России и вернувшись в 1962 году на свою капиталистическую родину, ненависть к которой он декларировал. Тень подозрения на Марину бросали и связи ее семьи с русской разведкой: ее дядя работал в Ленинграде в МВД.

Среди тех, у кого с самого начала возникли подозрения в отношении Марины, был ее деверь, Роберт. В день покушения у него мелькнула мысль, что она могла участвовать в заговоре с целью убийства Кеннеди, однако чем больше он думал об этом, тем менее вероятным это представлялось. Логика говорила сама за себя. Если бы русские решили организовать заговор и убить Кеннеди, стали бы они прибегать к помощи этой маленькой, обмирающей от страха молодой женщины, не знающей ни слова по-английски? И зачем было бы выдавать ее замуж за такого асоциального типа, как его брат, который к тому же обременил ее двумя детьми?

Через неделю после убийства Роберт начал подозревать Рут Пейн, 31-летнюю уроженку штата Пенсильвания, приютившую Марину, а также мужа Рут, Майкла Пейна, жившего отдельно от нее 35-летнего авиационного инженера. Годом ранее Пейны развелись, но ради двух детей поддерживали дружеские отношения. Рут была учительницей русского языка и познакомилась с Мариной через сообщество русских эмигрантов. Она жила в Ирвинге, штат Техас, неподалеку от Далласа, и пригласила Марину с ее дочками жить у нее. Следуя квакерским заветам милосердия, она не брала с Марины платы за жилье.

Позднее Роберту Освальду пришлось признать, что у него не было никаких свидетельств – попросту потому, что их не оказалось, – доказывающих причастность Пейнов к убийству. И все же это семейство вызывало у него беспокойство, в особенности Майкл, с которым он познакомился в главном управлении полиции Далласа в первые часы после убийства. «Ничего конкретного, просто у меня было такое чувство. Я и теперь не знаю, отчего и почему, но мистер и миссис Пейн каким-то образом причастны к этому делу, – говорил он следователям. – Рукопожатие у Пейна было слабым, не рука, а холодная рыбина. Весь его облик, лицо и в особенности глаза говорили, будто он весь где-то там, не с вами, и вроде бы на вас не смотрит, а на самом-то деле смотрит»6 . И вот, основываясь не более чем на «слабом рукопожатии» и «взгляде вдаль», Роберт Освальд решил воспрепятствовать общению – навсегда, как потом выяснилось, – между Мариной и семейством Пейнов. В результате в лице Рут Пейн жена его брата лишилась сочувствующей подруги, которая могла бы помочь ей разобраться с проблемами на родном для нее языке – Марина так и не сумела овладеть английским в полной мере.

Роберт Освальд был не единственным мужчиной, который появился в жизни Марины в дни после убийства: одни пытались ей помочь, других влекла ее хрупкая красота. На фотографиях Марина выходила как кинозвезда, если только не начинала улыбаться, и тогда становилось ясно, что она – жертва советской стоматологии.

После того как Джек Руби застрелил ее мужа, Марину с детьми – а также ее свекровь и Роберта – поспешно перевезли в мотель на окраине Далласа под названием «Гостиница шести флагов»: считалось, что там они будут в безопасности. Щеголеватый управляющий отелем, 31-летний Джеймс Мартин с готовностью согласился приютить их. Сезон закончился, в мотеле, примыкавшем к только что открытому парку аттракционов, наступило затишье, и места для Марины с детьми и охранявшей их команды агентов ФБР было предостаточно.

Мартин не помнил, чтобы хоть кто-нибудь формально представил его Марине, но он очень быстро подружился с молодой вдовой. Следующий четверг был Днем благодарения, поэтому он пригласил семейство Освальдов в гости на праздничный обед в кругу своей семьи. У Мартина с женой было трое детей. (Маргерит Освальд не была приглашена на обед, потому что она вернулась к себе домой в Форт-Уэрт.) «У них вряд ли получилось бы весело провести День благодарения, да и номера в мотеле были такими тесными», – вспоминал Мартин. Марина и Роберт приняли приглашение.

Через несколько дней после праздника Мартин – не посоветовавшись с женой, по своему собственному признанию, – предложил Марине переехать вместе с детьми к ним в дом, где было три спальни. «Я знал, что агенты спецслужб говорили, что озабочены тем, куда поедет Марина, когда съедет из мотеля. Поселить им было ее некуда, и они понятия не имели, куда она отправится, – рассказывал Мартин. – И я сказал им, что, если они не смогут найти для нее жилья, я буду рад принять ее семью в моем доме».

Вскоре Марина поселилась в одной из детских в доме Мартинов, через стенку от спальни супругов. Мартин не просил с Марины ни арендной платы, ни какой бы то ни было компенсации, во всяком случае, поначалу. Однако две недели спустя Мартин предложил стать ее менеджером, который будет заниматься всеми ее делами в обмен на 10 процентов от 10 тысяч долларов контракта, который был ей предложен – только в конце ноября – на продажу ее истории книгоиздателям. Марина согласилась. Мартин нашел для нее и местного адвоката, который также получил 10 процентов.

Позднее Марина будет говорить, что была наивной, принимая помощь от этих дружелюбных американских мужчин, которые, казалось, понимали, что они делают. Она верила, что они могут помочь ей начать новую жизнь без мужа. Поскольку английского она не знала, она еще больше зависела от них.

Через несколько недель Мартин дал понять, что питает надежды совсем на другие отношения с Мариной Освальд – он хотел стать ее любовником. Романтическими знаками внимания он докучал ей практически со дня их знакомства, рассказывала Марина позже. Она вспомнила, что в канун 1964 года, когда его жены не было дома, Мартин поставил пластинку Марио Ланца и признался ей в своих чувствах. Неделями он не оставлял ее в покое. «Он все время стремился меня обнять и поцеловать, когда его жены, детей или агентов спецслужб не было рядом»7 .

У Маргерит Освальд также стали появляться новые знакомые. В начале декабря миссис Освальд – ее телефонный номер был в справочнике, и она охотно разговаривала со всяким, у кого хватало терпения ее выслушать, – сняла трубку; звонившая представилась как Ширли Харрис Мартин, 42-летняя домохозяйка, мать четверых детей из Хомини, штат Оклахома. У миссис Мартин появилась навязчивая идея, что Кеннеди был убит в результате заговора. (Родственницей Джеймса Мартина из Далласа она не была.)8 В считаные дни после трагедии гараж миссис Мартин начал наполняться кипами газет и журналов со статьями об убийстве президента – всем, как она говорила, что ей удавалось найти. У нее была страсть к загадочным историям в духе Агаты Кристи, и она решила, что отныне у нее будет своя загадка, над которой она будет ломать голову: кто убил президента Кеннеди? Вскоре она стала встречаться и переписываться с людьми из разных уголков страны, охваченных той же страстью.

«В декабре 1963 года я в первый раз позвонила Маме – Маме Освальд, – вспоминала она. – В те времена она была очень рассудительной. Это у нее в крови». Представившись, миссис Мартин осведомилась: не читала ли миссис Освальд статью о своем сыне, опубликованную в том же месяце в National Guardian, еженедельнике, провозгласившем себя органом левых радикалов Нью-Йорка?

Десять тысяч слов, посвященных анализу дела, а точнее, отсутствию оснований для возбуждения дела против ее сына. «Освальд невиновен? Заключение адвоката» – так озаглавил свою статью Марк Лейн, нью-йоркский адвокат, защитник обвиняемых по уголовным делам и бывший член законодательного собрания штата. Миссис Освальд не читала этой статьи, но очень захотела с ней ознакомиться. После того как из Оклахомы пришла копия статьи, взволнованная миссис Освальд разыскала Лейна по телефону. «Миссис Освальд позвонила и спросила, не могу ли я встретиться с ней в Далласе. Она хотела, чтобы я представлял интересы ее сына и ее самой», – вспоминал Лейн9 . Он был удивлен и, конечно, заинтригован. Через несколько дней Лейн вылетел на самолете в Техас, где встретился с миссис Освальд, которая предложила ему присоединиться к кампании, организованной, чтобы доказать: Ли Харви Освальд ни в чем не виновен.

В лице Лейна миссис Освальд нашла компаньона. В свою очередь, Лейн нашел в матери Ли Освальда идеального клиента.

 

Глава 5

Овальный кабинет

Белый дом

Вашингтон, округ Колумбия

29 ноября 1963 года, пятница

С самых первых дней после трагедии Линдон Джонсон понимал, что некоторые люди заподозрят его в причастности к убийству Кеннеди. Казалось, он принял это как данность. Возникало слишком много очевидных и очень неприятных вопросов. В конце концов, Кеннеди был застрелен на улицах Техаса, в том же городе два дня спустя убили подозреваемого в убийстве, и амбициозный вице-президент – техасец – занял кресло в Овальном кабинете. В отчетах Государственного департамента США уже появились сообщения о наводнивших столицы некоторых иностранных держав слухах, что Джонсон заказал убийство своего предшественника.

В самом деле, демонстративно оскорбительный стиль Джонсона вызывал подозрения. Будучи вице-президентом, он любил в шутку заговорить о том, насколько велики шансы, что Кеннеди умрет на посту президента – и тогда заказное убийство или несчастный случай проложит ему дорогу. Клэр Бут Люс, бывший член Конгресса США и жена основателя Time Inc. Генри Робертсона Люса, вспоминала, как во время инаугурационного бала в 1960 году спросила Джонсона, почему он согласился на должность вице-президента. Ей запомнился его бодрый ответ: «Клэр, я навел справки: один из четырех президентов умирает до конца срока. Я азартный игрок, дорогая моя». Похожие высказывания слышали от него и другие.

Джонсон болезненно относился к тому, что Даллас надолго запомнится людям как место, где был убит красивый молодой президент, что, быть может, на много лет образ его любимого Техаса будет очернен. В ночь убийства Леди Берд сказала мужу, что репутацию их родного штата может спасти – как кощунственно бы это ни звучало – то, что их хороший друг, губернатор Коннелли, тоже пострадал от пуль. Благодаря тому, что он был так тяжело ранен, слух о техасском заговоре сойдет на нет. Леди Берд сказала, что ради сохранения доброго имени Техаса желала бы, чтобы пуля досталась ей, а не Коннелли: «Если бы только это была я»1 .

Для Джонсона все это было лишним подтверждением того, что руководить расследованием должен председатель Верховного суда Уоррен. Его имя мгновенно повысило бы доверие к комиссии. У него было немало критиков в Вашингтоне и по всей стране, но у него также была репутация честного и политически независимого человека, который мог убедить общественность в полной гласности расследования. «Именно добросовестность Уоррена заставит поверить в то, что будут вскрыты все факты, а выводы суда будут достоверными», – говорил Джонсон.

Днем в пятницу, 29 ноября, Джонсон направил заместителя генерального прокурора Николаса Катценбаха и главного адвоката правительства США Арчибальда Кокса в Верховный суд на встречу с Уорреном, чтобы убедить его возглавить комиссию2 . Кокс, который был еще и профессором Йельской школы права, тогда временно отказался от преподавательской деятельности; ему приходилось регулярно участвовать в судебных прениях в присутствии Уоррена и других членов Верховного суда, председатель им восхищался. И это было обоюдное чувство. Кокс отзывался об Уоррене как о «самом великом председателе Верховного суда со времен Джона Маршалла»3 .

Разговор закончился, не успев начаться. Посетители едва успели сообщить о предложении Джонсона, как Уоррен от него отказался. «Я говорил им, что президент поступает мудро, созывая такую комиссию, но я не могу поступить в ее распоряжение», – вспоминал Уоррен4 .

Он напомнил Катценбаху и Коксу печальные примеры из истории, когда члены Верховного суда выполняли другие поручения правительства. Критиковали члена Верховного суда Оуэна за председательство в комиссии по делу о бомбардировках Перл-Харбора, а Роберта Джексона за то, что он оставил работу в Верховном суде на год для того, чтобы быть наблюдателем на заседаниях Нюрнбергского процесса в 1945 году. Бывший председатель Верховного суда Харлан Стоун описывал этот процесс как «фальсификацию» и обвинял Джексона в участии в «линчевании высшей пробы»5 .

Уоррен поблагодарил гостей за визит и отослал назад в Белый дом с неприятной вестью. «Катценбах и Кокс ушли, и я подумал, что этот вопрос закрыт», – вспоминал Уоррен.

Однако, как вскоре узнал Уоррен, вопрос не был закрыт. Джонсон хотел заставить его переменить решение. «С ранних лет я усвоил урок: чтобы добиться результата, часто необходимо делать невозможное, – рассказывал президент позднее. – Я твердо знал: необходимо убедить председателя Верховного суда, что его долг – возглавить комиссию»6 .

Около 15.30 президент попросил секретаря позвонить в Верховный суд и пригласить Уоррена в Белый дом. О цели встречи Уоррену не сообщили, пояснив, что вопрос «довольно-таки срочный», вспоминал он. «Я, естественно, сказал, что приеду». Из Белого дома за судьей прислали лимузин7 .

Председателя собирались подвергнуть тому, что надолго останется известным в Капитолии как «обхождение по Джонсону»8 . Умение обработать собеседника лестью, уговорами, ложью и угрозами Джонсон отточил до блеска в Конгрессе, дабы подчинять своей воле других. Джонсон действовал настолько нахально, настолько неожиданно и низменно, что сбитым с толку жертвам оставалось только сдаться.

Не раз в прошлом Джонсон доказывал, что при необходимости может и гордого человека заставить проливать слезы. В случае с Уорреном президент представил дело так, что судья был единственным человеком, стоявшим между народом США и угрозой мировой катастрофы.

«Меня провели в кабинет, – рассказывал Уоррен, вспоминая о своем визите в Овальный кабинет. – И когда мы остались вдвоем, он высказал мне свое предложение»9 .

Президент попросил Уоррена изменить свое мнение. Расследование убийства должен был возглавить человек, равный по значимости Уоррену, пояснил он. Джонсон сказал, что его беспокоят «дикие истории и слухи, циркулирующие не только в нашей стране, но и за рубежом»10 .

Джонсон упомянул имена других шести членов комиссии. Состав ее производил впечатление. Два сенатора: демократ Ричард Рассел – «Великан из Джорджии» – и республиканец Джон Шерман Купер из Кентукки, уважаемый политик умеренных взглядов, бывший посол США в Индии. Два члена Палаты представителей: демократ Хейл Боггс из Луизианы, помощник лидера большинства, человек, близкий Кеннеди, и республиканец Джеральд Р. Форд из Мичигана. Кроме того, были два высокопоставленных кандидата, рекомендованные, по словам Джонсона, Робертом Кеннеди: бывший директор ЦРУ Аллен Даллес и бывший президент Всемирного банка Джон Дж. Макклой.

По словам Уоррена, президент сказал ему, что уже говорил с остальными и «они согласны войти в состав комиссии, если я стану ее председателем»11 . Слово «если», дал понять Джонсон, было важным; все шестеро согласились участвовать, только если ими будет руководить Уоррен. Президент намекал, что, если Уоррен откажется, в данном составе комиссии не будет. По воспоминаниям Джонсона, он сказал Уоррену следующее: «Все эти кандидаты согласятся, если комиссию возглавит председатель Верховного суда».

Уоррен был польщен и обескуражен мыслью о том, что Рассел – наиболее влиятельный сегрегационист в Сенате – изъявил желание забыть о разногласиях и настаивал на том, чтобы он возглавил комиссию. И все же Уоррен отказался. Пояснив свои доводы аргументами, изложенными им в середине дня посетителям из Министерства юстиции12 .

Джонсон его выслушал, а затем надавил на председателя Верховного суда. Доводы его состояли в следующем: не хочет ли Уоррен развязать Третью мировую войну? Более того, не хочет ли он понести ответственность за Третью мировую войну? По воспоминаниям Уоррена, слова президента били наотмашь.

«Я вижу, вы качаете головой, – говорил ему Джонсон. – Но есть нечто столь же важное для этой страны сегодня, как то, ради чего велись сражения в Первую мировую войну, – говорил он, напоминая Уоррену о его службе в армии во время войны. – Я не собираюсь вам приказывать принять этот пост, как вам приказали исполнить свой воинский долг в 1917 году. Я взываю к вашему патриотизму».

Позднее Джонсон вспоминал свои слова, обращенные к судье: «Сегодня этот одичавший народ твердит, что Кеннеди убил Хрущев, потом – что Кастро, потом – что кто-нибудь еще». Если окажется, что в утверждениях о коммунистическом заговоре есть хоть крупица правды или если расследование убийства выйдет из-под контроля и против иностранных правительств будут выдвинуты ложные обвинения, результатом будет ядерная война. Он сообщил Уоррену о слухах, доходящих из Мехико, будто Освальд получил 6500 долларов от правительства Кастро, чтобы убить Кеннеди. «Вы можете себе представить, какой была бы реакция страны, если бы такая информация получила огласку?» – спросил президент.

Джонсон сообщил председателю Верховного суда, что только что разговаривал с министром обороны Макнамарой, который предупредил, что обмен ядерными ударами между США и Советским Союзом приведет к десяткам миллионов погибших от первого же ядерного удара13 . «Если Хрущев пойдет в наступление, он может уничтожить 39 миллионов за час, а мы можем уничтожить 100 миллионов в его стране за час, – говорил Джонсон, намекая, что теперь Уоррен отвечает за судьбу всех этих людей. – Вы ответите за 39 миллионов человек. Мне думается, вам этого не захочется»14 .

Президент взывал к патриотизму Уоррена. «Вы были солдатом в Первую мировую, но и тогда вы не могли бы сделать ничего, равного тому, что вы можете сделать для страны сегодня, в час беды, – сказал Джонсон15 . – Президент Соединенных Штатов говорит: вы единственный человек, который может с этим справиться. И вы не скажете “нет”, не правда ли?»16 Джонсон вспоминал, что в этот момент Уоррен «с трудом проглотил комок в горле и сказал: “Нет, сэр”».

Записи разговора в Овальном кабинете не существует, однако, если воспоминания Джонсона и председателя Верховного суда верны, президент лгал, заявляя, что другие кандидаты согласились войти в состав комиссии только при условии, что ее возглавит Уоррен. На самом деле Джонсон ни с кем из них, за исключением Рассела, еще не говорил17.

Джонсон разговаривал с Расселом по телефону около 16.00, незадолго до встречи с Уорреном, и попытался убедить его войти в состав комиссии. Рассел сразу же отказался. Он слишком занят своими обязанностями в Сенате, пояснил он. Кроме того, здоровье у него было неважное: Рассел на протяжении многих лет страдал эмфиземой.

Во время первого звонка Джонсон попросил Рассела порекомендовать ему других кандидатов в члены комиссии18 . Президент сказал, что может попытаться привлечь к работе одного из членов Верховного суда, хотя, с его точки зрения, это ни к чему не приведет. Имя Уоррена в этом разговоре ни разу не прозвучало. «Не думаю, что мне удастся заполучить кого-нибудь из Верховного суда, но я попробую», – сказал он Расселу, не упомянув о том, что именно в этот самый момент председателя Верховного суда вызвали в Белый дом, чтобы уговорить его принять этот пост.

Несколько часов спустя, около 21.00, Джонсон позвонил Расселу во второй раз. И сообщил две неприятные новости. Во-первых, Рассел должен, несмотря на все возражения, войти в состав комиссии. А во-вторых, комиссию возглавит не кто иной, как Эрл Уоррен – человек, которого Рассел уже давно представлял жителям Джорджии как отъявленного злодея.

Не полагаясь на волю случая, Джонсон решил вынудить Рассела к участию в работе комиссии. Прежде чем позвонить ему, он приказал пресс-службе Белого дома выпустить официальное сообщение о создании комиссии вместе со списком ее членов, включая Рассела.

Джонсон позвонил Расселу домой, в Виндер, штат Джорджия, где сенатор проводил несколько дней после Дня благодарения.

– Дик, – начал Джонсон мягким, извиняющимся голосом.

– Да?

– Мне очень неприятно тебя опять беспокоить, но я хотел, чтобы ты знал, что я опубликовал сообщение.

Рассел:

– Сообщение о чем?

Джонсон:

– Сообщение о специальной комиссии.

Президент начал зачитывать текст пресс-релиза и вскоре дошел до списка с именами членов комиссии. Рассел услышал имя Уоррена в качестве председателя, а затем – свое собственное имя.

По голосу Рассела было ясно, что двуличие Джонсона его потрясло.

– Господин президент, я знаю, мне не нужно говорить о моей преданности вам, но я попросту не могу работать в этой комиссии… Я не могу работать в ней с председателем Верховного суда Уорреном. – Речь шла о личных отношениях, пояснил он. – Мне не нравится этот человек. И я ему совершенно не доверяю.

Джонсон оборвал его.

– Дик, сообщение уже опубликовано, и ради блага Америки ты будешь работать с кем угодно. Причин этому куда больше, чем кажется на первый взгляд.

Как и в разговоре с Уорреном, Джонсон сослался на мнение Макнамары о почти 40 миллионах американцев, которые могут погибнуть в ходе обмена ядерными ударами, если убийство окажется поводом к войне.

– Я попросил Уоррена, потому что он возглавляет Верховный суд, а нам нужны самые высокопоставленные правоведы, – пояснял он Расселу. – Тебя я прошу потому, что у тебя точно такой же темперамент и для своей страны ты сделаешь все что угодно. И не надо мне тут про то, с кем ты не можешь работать. Ты все можешь.

– Ты никогда не подводил свою страну, – продолжал Джонсон. – Ты мой человек в этой комиссии. И ты это сделаешь. Не говори мне, что ты там можешь или не можешь. Я не могу тебя арестовать. И не могу спустить на тебя ФБР. Но ты пойдешь и будешь работать. Это я тебе говорю.

Рассел:

– Ну да, я понимаю, но, господин президент, вам следовало бы сказать мне, что вы назначили Уоррена.

В этот момент Джонсон стал лгать, точно так же, как он лгал Уоррену за несколько часов до того.

– Я тебе говорил, – сказал президент. – Я говорил, когда позвонил тебе сегодня, что собираюсь назначить председателя Верховного суда.

Рассел знал, что это ложь, что впоследствии подтвердила расшифровка телефонных разговоров.

– Нет, вы не говорили, – сказал он.

Джонсон:

– Говорил.

Рассел:

– Вы говорили, что надо бы заполучить кого-нибудь из Верховного суда. Вы не говорили мне, что собираетесь пригласить его.

Джонсон:

– Я его упрашивал точно так же, как и тебя.

Рассел:

– Вам не приходилось меня упрашивать. Вы всегда меня просто просили.

Джонсон:

– Нет, все уже сделано. Все уже объявлено… черт.

Опубликовано? Наконец Рассел понял, что сделал Джонсон: пресс-релиз с его именем был уже передан журналистскому корпусу Белого дома.

Рассел:

– Вы имеете в виду, вы его выпустили…

Джонсон:

– Да, сэр, я уже передал его… Оно уже в газетах, и там твоя фамилия, и ты будешь там моим человеком.

Рассел:

– Похоже, вы используете меня в своих интересах, господин президент.

Джонсон:

– Я не использую тебя.

В этот момент Джонсон как будто вспомнил, с кем он разговаривал – то был его политический наставник, человек, который был ему ближе многих родственников. Он умолял Рассела не забывать о том, как много он может сделать для него теперь, когда он стал президентом:

– Я буду тебя использовать по полной, друг мой, потому что ты меня сделал, и я это знаю и никогда не забуду… Я протеже Рассела, и я не забываю друзей.

Рассел:

– Черт, просто мне не нравится Уоррен.

Джонсон:

– Конечно, он тебе не нравится, но он тебе понравится по ходу дела.

Рассел:

– У меня к нему нет никакого доверия.

Джонсон:

– А ты ему доверяй, черт побери! Общайся с ним. Мне нужен был человек в комиссию. Теперь у меня он есть.

Рассел сдался.

– Вы прекрасно знаете, что ради блага страны я сделаю это, и я сделаю это для вас. Я только очень надеюсь, что в следующий раз вы будете немного внимательнее к другим. Но на этот раз, конечно, если вы уже все это запустили, я сделаю это, и пойду до конца, и буду говорить, что все это прекрасно придумано.

Последние слова – «все это прекрасно придумано» – Рассел произнес с нескрываемым сарказмом.

Прежде чем повесить трубку, Рассел в последний раз попытался предостеречь Джонсона:

– Я думаю, вы поступили неправильно, пригласив Уоррена, и я, черт побери, точно знаю, что и со мной вы также неправы, но мы оба попытаемся сделать все, что в наших силах.

– Я думаю, именно так вы и сделаете, – отозвался президент. – Потому что вы оба – настоящие американцы. Спокойной ночи.

На следующей неделе Уоррену пришлось объяснять своим коллегам из Верховного суда, почему он согласился возглавить комиссию, хотя на протяжении многих лет твердил, насколько пагубно для членов Верховного суда заниматься делами, не относящимися к их прямым обязанностям19.

Позднее в разговоре с Дрю Пирсоном он говорил, что его коллеги, за исключением судьи Голдберга, самого нового члена суда, были в негодовании. «Все члены Верховного суда ругали его на чем свет стоит», – писал Пирсон в своем дневнике20 . Судьи Уильям Бреннан и Джон Маршалл Харлан обвиняли его в лицемерии, напомнив ему, как он сам говорил, что «члены суда должны заниматься своим рукоделием и не браться за дела, не входящие в круг их обязанностей».