Закончив хлопотать с лошадью, Ник подсел к Кенету и, не спуская с него глаз, молчал более обыкновенного.

– Послушайте, – вдруг заговорил он после глубокого раздумья, – вы очень тревожитесь за Розанчика. Не спорьте. Это видно по вашему лицу. Вы горюете, а она жива и под защитой от нападения краснокожих, хотя разбойник Марк Морау доставляет ей немало мучений. Но утешьтесь, мы совсем было освободили ее, если бы не маленькое проклятое затруднение… Ведь всегда так бывает, что какое-нибудь маленькое затруднение мешает. Вам хотелось бы знать, какая она была? Ужасно бледна и печальна, как птичка в клетке. А этот каналья Морау ничего с нею не мог поделать, ей-ей! Право слово, а иначе она и жива бы не осталась. Трудно ему победить маленькое затруднение… Знаю, что вы как на горячих угольях. Если бы вы могли радоваться и веселиться, когда она находится в таких руках, то не стоили бы ее. Теперь вопрос, что делать?

Никто не отвечал, и Ник продолжал:

– Что делать? Этот вопрос неотвязно преследует вас со времени похищения Розанчика. Известно, ей-ей! Мы с квакером пробовали отыскать ее, и Волк не отказался помогать нам, потому что он тоже любит ее. Он и теперь, должно быть, в подземелье, живой или мертвый. Но что же нам делать? По моему мнению… – Но тут он неожиданно повернулся к квакеру и спросил: – А каково ваше мнение?

– Друг охотник, ваш язык несет всякую чепуху, но ничего не высказывает. Вы все путаете и ничего не предлагаете. Ну что же это за мнение?

– Ага! Вы забыли на этот раз квакерское «ты»! – сказал Ник.

– Мы так близко от нее и неужели ничего не можем сделать?! – воскликнул Кенет глубоко взволнованным голосом.

– Она как раз под нами, потому что пещера проходит от озера сюда, – сказал Ник.

– Так я пойду за ней туда! – сказал Айверсон смело.

– Идти туда?! Прошлой ночью она была полна краснокожих и их сообщников из Северо-Западной компании.

Волнение молодого человека только увеличилось при этом известии. Сильвина была так близка и так недосягаема! Эта мысль не выходила из его головы.

– Вы угадали причину моей печали, – наконец сказал он Нику, – я не могу даже выразить, насколько мучит меня это происшествие. Что теперь делать, спрашиваете вы? Надо действовать. Далекое и трудное путешествие я совершил в надежде что-нибудь узнать о ней. Зная о существовании этой пещеры, зная, что Марк Морау приложил руку к поражению нашего отряда, я подумал, что судьба молодой девушки связана с этим. Мои подозрения оправдались. Морау имел успех в своем гнусном умысле: он захватил Сильвину в плен. Чего бы ни стоило, а помочь ей следует. По моему мнению, мы можем проникнуть в пещеру.

– Это не так легко, как вы думаете. Надо собрать целый отряд, чтобы окружить Морау и его шайку, а пока мы будем набирать войско, он успеет убежать и завершить свои злодейские умыслы. Кроме того, у него большое преимущество: в этой пещере он как в крепости, а нам придется пробираться на четвереньках да ползком по узким и темным переходам, как в лисьей норе.

– Я не могу ждать подкрепления, – сказал Кенет. – Надо действовать безотлагательно. Сегодня же я один пойду в пещеру.

– Не бывать этому, разве что я попаду в самое ужасное затруднение! Ей-богу, так, и с вами пойдет покорный ваш слуга! Ну что один-то сделает против шайки разбойников? Раз сунешь к ним голову и не вытащишь потом. Что может быть приятнее для Марка Морау, чем еще раз вас захватить? Нет, хотите действовать, так действуйте разумно.

– Я не сунусь туда наобум, приму все меры предосторожности. Сначала я высмотрю внимательно у выхода; если особенно бдительных часовых не замечу, то пойду дальше. Все зависит от случая, много ли я успею сделать или ничего.

– Вы сделаете во сто раз хуже, чем ничего! – воскликнул Ник с досадой. – Уж не станете ли вы драться с оравой индейцев да с шайкой северо-западных компаньонов одновременно? Или вы думаете, что в ожидании вас они станут лежать да храпеть, как лягушки в болоте?

– Не совсем так, Ник, но я могу застигнуть их врасплох. Очень может статься, что черноногие уже отправились на охоту. Не в характере индейцев долго плесневеть в подземелье Марка Морау.

– Слова молодого человека не лишены здравого смысла и весьма сильны энтузиазмом молодости. Не следует осуждать влюбленных, ибо любовь есть безумие, – заметил Гэмет.

– Как безумие? – повторил недовольный Кенет.

– Безумие, вредящее здравому суждению и омрачающее зрение. Влюбленный никогда не видит в истинном свете предмет своей любви.

– Вы говорите как человек, изведавший по личному опыту силу нежного чувства, и потому я не стану спорить с мужем мира, отвращающим от пролития крови, – отвечал Кенет, прямо и зорко глядя на квакера, который покраснел и отвернулся.

– Друг Кенет, – сказал он, помолчав, – не взыщи за мое простодушие, и поговорим просто и ясно, без заумных аллегорий. Ведь я не отвергаю твоего предложения, а только желаю приложить к нему мудрые меры. Конечно, ты можешь надеяться, что проберешься в пещеру благополучно, однако надо признать, что случайности, скорее всего, окажутся против тебя.

Айверсон не возражал, но после некоторого молчания неожиданно обратился к Гэмету и с живым интересом сказал:

– Есть одно обстоятельство, которое сильно меня смущает. За этим пригорком я опять видел следы таинственного мстителя.

Ник Уинфлз наклонился к квакеру с жадным любопытством.

– Не оскорбляй моего чувства! – воскликнул Авраам, махнув рукой. – Лучше потолкуем о более существенных делах. Молодая девушка…

– Нет, – сказал Кенет решительно, – я не оставлю этого любопытного вопроса. Слишком частое повторение столь необыкновенного факта так поражает меня, что я не могу оставаться равнодушным. Мое любопытство в высшей степени возбуждено.

– Любопытство – законный грех женщины, – заметил квакер насмешливо, – и потому предоставим его женщине, не присваивая себе чужих привилегий.

– А почему бы вам прямо не ответить на вопрос, – спросил Ник, качая головой, – почему вы уклоняетесь от него? Много способов видел я, как укладывать индейцев на вечный покой, но никогда еще не случалось мне видеть такого способа, каким в последнее время в поля вечной охоты были отправлены более дюжины дикарей. Ей-ей! Право так! Конечно, индейцы должны умирать, но не могут же они сами разрубать себе головы сверху донизу. Нет, уж такое поистине невероятно! Но кто другой может разрубать им головы на две половины и что это должен быть за человек?

Но и эта неотразимая логика потерпела поражение перед невозмутимым благодушием квакера.

– Лишние слова только мешают делу, – заявил он сурово. – Время ли теперь болтать о случайностях, которые не должны смущать закаленных путешественников по Северо-Западу? Если мы хотим помочь молодому человеку в поисках любимой им девушки, то зачем терять время на пустые, ни к чему не ведущие разглагольствования?

– Еще и ему помогать? – возроптал Голиаф, быстро оглядывая Айверсона. – Разве нет у него рук, ног и всех пяти чувств? Разве он не довольно возмужал, чтобы самому позаботиться о себе и самостоятельно держаться на собственных ногах?

– Что вы имеете в виду? – спросил Ник.

– Когда человек вышел из школы и пустился в мир на собственных ногах, он не спрашивает уже мнения других, он сам расчищает себе дорогу, несмотря ни на какие препятствия, он сам работает для своих личных интересов и для достижения своей цели не просит милости или помощи у других, он сам помогает себе. Вот что я имел в виду, джентльмены!

Во время этих переговоров индианка молча и робко сидела на земле и кокетливо посматривала на чужестранцев, окружающих ее. Айверсон заметил, что и Ник охотно, хотя и украдкой, поглядывал на нее и что его взгляды становились задумчивее и продолжительнее, и даже дошло до того, что охотник глубоко вздохнул. Несмотря на грустную озабоченность, Кенет стал замечать, что восторженное внимание Ника с каждой минутой усиливалось. Хорошенькая дикарка, видимо, произвела впечатление на нежное сердце охотника.

После долгих прений Айверсон вынужден был уступить общему мнению, что днем нет возможности исследовать подземелье. Поэтому они приготовились провести день так спокойно и удобно, как только позволяли обстоятельства. Авраам Гэмет взял ружье, чтобы поохотиться. Его ждала удача, и он принес некоторое количество дичи, которую Ник приготовил к обеду, как всем показалось, с большим знанием дела. После обеда Ник постарался объясниться с индианкой и, знакомый с разными диалектами краснокожих, он добился того, что стал понимать ее. Но она была робка и пуглива, как лань, и часто желание зверолова быть любезным производило на нее противоположное действие. Однако ему удалось узнать, что она из племени сиу и зовут ее Уайанакуэст, что означает «Дочь Облака в черной одежде».

– Облако в черной одежде! – воскликнул Голиаф насмешливо. – Но она-то сама не блещет особыми нарядами. Если бы Персилья Джен увидела ее, то непременно закрылась бы руками от стыда. Впрочем, чего же ожидать от этих ядовитых змей?

– Стой, Крепкая Водка! – воскликнул Ник. – Не оскорбляй этого ребенка. Она такова, какой сотворила ее мать-природа. Об одежде что говорить! Одежда не беспокоит ее. А личиком она красивее многих. Взгляните-ка на эти глаза, – продолжал он, указывая пальцем, – таких глаз и на милю в окружности не найдешь. А что за губки! А носик какой прелестный!

– Люди, прожившие век свой в стране язычников, немного понимают в красоте женского пола, – возразил Голиаф с важностью знатока, – посмотрели бы вы на Персилью Джен в тот день, когда мы сочетались с ней брачными узами! Что за скромность! Какая пленительная неустрашимость! Она краснела, как восток перед солнечным восходом. А каковы были черты ее лица? Словами не выразить всего и вам не понять того.

– Без сомнения, мы и не целим так высоко, – отвечал Ник, усмехаясь, – но надеемся увидеть ее и будем сами судить о ее красоте. Ведь она в Селькирке?

– Персилья Джен в Селькирке! – воскликнул Голиаф, содрогаясь. – Ну нет! Такая приятная весть не достигнет меня, хотя Персилья Джен грозилась последовать за мной, когда я уезжал из дома.

– Что с вами случилось? – спросил Ник с лукавым участием. – Вы так отскочили, как будто гремучая змея погналась за вами. Можно подумать, что при одной мысли о прелестях супруги сердце ваше заходило кувырком…

Хитрый зверолов потирал руки от удовольствия и подмигивал Кенету.

– Ах! Да, теперь только припоминаю, когда я был последний раз в форте Гэри, мне показывали там госпожу Стаут. Ей-же-ей! Право слово, я покорный ваш слуга!

– Вы все шутите? – спросил Голиаф, как будто недоверчиво, но, в сущности, струсив до глубины души.

– Как теперь припоминаю, это была дама с длинным-предлинным лицом, худая, кожа да кости, нос крючком, а голос кислый, как недозрелое яблоко, – продолжал Ник с невозмутимой самоуверенностью.

– Ну вот! Шутник вы эдакий, – выговорил Голиаф, дрожа и бледнея. – Держу пари на бутыль водки, что вы не можете сказать, большого она роста или маленького.

– О! Пребольшая, словно жердь! За всю свою жизнь я не видал такой великанши. За деньги можно показывать. А что у нее за язык! Ах! Хуже револьвера, того и гляди подстрелит. Несет-несет, хуже колеса мельничного. Даже я и то не смог долго выдержать его ударов. Нет, слуга покорный! Мне тогда же говорили, что муж этой дамы бежал от нее и что она гонялась всюду за ним. А уж какая дрожь меня по коже продирала, когда случайно мне удалось подслушать, как она грозила своему милому супругу! Ей-ей! Право слово!

Ник говорил с такой уверенностью и так прямодушно, что Кенет вполне поверил его словам. Голиаф позеленел. Чувство ли глубокой, невыразимой радости от неожиданной близости Персильи Джен или другое впечатление было причиной, только он внезапно полностью преобразился. Голос его стал кротким до смирения, и глаза утратили презрительное выражение. Он глубоко вздыхал, сложив руки на груди, вертел пальцами и умолял честную компанию выпить по глотку из его бочонка. Затем янки впал в продолжительное безмолвие.