1

Эмма Михайловна застегнула на левой руке браслет, тщательно проверила замочек и, капризно выпятив губу, еще раз оглядела свое отражение в зеркале. Все вроде бы ничего… Платье, купленное в прошлом году в Париже на распродаже в одном из бутиков на бульваре Сен-Жермен, сидело как влитое, хотя еще весной оно было ей чуточку тесновато. И эта новая краска для волос цвета опавших листьев ей очень шла, и браслет, и туфли… Но лицо… Лицо, несмотря на все старания, безжалостно выдавало все ее пятьдесят семь и ни годом меньше. И похудела она как-то некстати… Если бы еще это произошло благодаря диете или какой-нибудь гимнастике, тогда ладно. Но она похудела от удушающей жары, которая все лето стояла в Москве, и еще оттого, что они оба нервничали — она и Лёнчик, — пока решался вопрос о его назначении, и так и не съездили никуда отдохнуть. И теперь у нее мешки под глазами, и набрякшие веки, и эти противные складки в углах рта, которые ничем не замажешь. Она сложила губы бантиком и приблизила лицо к зеркалу — складки исчезли, но появились мелкие морщинки.

— Фу, Джумка, отстань! — вздрогнула Эмма Михайловна, почувствовав прикосновение маленьких коготков, и отдернула ногу. — Колготки порвешь!

Джумка, крошечный йоркширский терьер, которым они с Лёнчиком обзавелись во время его последней командировки, смотрела на нее влажными слезящимися глазами и повиливала хвостиком.

— Ну? Что такое? Хочешь к мамочке? — Эмма Михайловна нагнулась и взяла собачку на руки. — А мамочка опаздывает… И папочка сердится… Папочка ждет в машине и сердится на мамочку… А у кого носик мокренький, а? Кто у нас хорошая собачечка, а?

Джумка изловчилась и лизнула ее в нос.

— Любишь мамочку… — умилилась Эмма Михайловна. — И мамочка любит Джумочку… Любит-любит свою собачечку… Ну? Что такое? Хочешь поехать с мамочкой? С мамочкой нельзя — мамочка едет в гости…

С улицы донеслись нетерпеливые гудки.

— Вот, слышишь? Папочка сердится…

Эмма Михайловна поспешно опустила Джумку на пол, схватила сумочку и начала нервно перебирать содержимое: пудра, помада, носовой платок… кажется, все… ах, нет! Она же забыла подушиться!

Эмма Михайловна открыла стоявший на подзеркальнике маленький флакончик, но, почувствовав терпкий запах, вспомнила, что уже надушилась и, кажется, даже не один раз.

Что это, в самом деле, с ней такое? Уж не нервничает ли она? И с чего бы ей нервничать? Не из-за визита же к Сашке Гришакову? Впрочем, это раньше он был Сашкой, однокурсником и товарищем Лёнчика, а потом и коллегой по министерству, а теперь он Александр Борисович, владелец огромной компании по продаже недвижимости. Ну и что, уговаривала себя Эмма Михайловна, ей-то чего волноваться по этому поводу?

Она и в самом деле чувствовала себя ужасно неуверенно, как в молодости, когда они с Лёнчиком впервые выехали за границу: он — в качестве атташе советского посольства, она — его молодой жены. Эмма Михайловна хорошо помнила, как трусила, когда вскоре после их приезда должен был состояться большой прием по случаю 55-летия Октябрьской революции, и как она не знала, что надеть, потому что ей казалось, что все привезенные из Москвы шмотки совершенно не годятся для такого случая, и как они с Лёнчиком поехали в магазин и купили ей хорошенький костюмчик — правда, не совсем такой, о котором мечтала, но зато недорогой. В ночь перед приемом она не спала, представляя себе широкую лестницу, покрытую красной ковровой дорожкой, по которой они с Лёнчиком будут подниматься в огромный, ярко освещенный зал, и как все будут смотреть на нее и перешептываться: «Смотрите, какая хорошенькая!»

Действительность оказалась куда более прозаической. Лёнчика с другими молодыми сотрудниками отправили в холл посольства встречать иностранных гостей, и ей пришлось бы идти одной, если бы в коридоре ее не догнала немолодая и очень некрасивая жена советника по безопасности, которая смотрела на нее покровительственно и называла «деточкой». В зале вокруг огромного стола, накрытого «по-русски» — салаты, выпечка, горячие блюда вперемежку с разностильной и обильной выпивкой, — было уже полно народу, но никто даже не взглянул в ее сторону, и она так и простояла в дальнем углу в компании опекавшей ее Людмилы Ивановны, которая угощала ее то пирожками с капустой, то рыбным заливным и надоела ей хуже горькой редьки. И только под конец, когда все насытились и, как пишут в газетах, в зале воцарилась непринужденная атмосфера, к ней подошел какой-то подвыпивший француз и, заглядывая в вырез ее жакета, что-то застрекотал, чего она, два года проучившая французский язык в институте, никак не могла понять, как ни старалась. Она что-то отвечала ему невпопад, ужасно краснела, и ей казалось, что весь зал прислушивается и смеется над ее беспомощными попытками говорить по-французски. Какая же она была глупая!

Эмма Михайловна грустно улыбнулась и тут же вспомнила, как десять лет спустя, в Нью-Йорке, куда они только что приехали с Лёнчиком в длительную командировку и где она, супруга второго секретаря полпредства, тридцатипятилетняя интересная брюнетка, пользовавшаяся успехом у мужчин («Эмма — вы поэма!»), пережила унижение, которое не могла забыть до сих пор. По иронии судьбы это случилось опять перед ноябрьским приемом, куда на сей раз они отправились вместе: она в дорогом платье, купленном накануне на Пятой авеню, и Лёнчик в новом костюме, стройный и элегантный, но уже с седыми висками.

Она уже точно не помнила, почему на полпути осталась одна — то ли он что-то забыл, то ли его кто-то окликнул. «Иди, я тебя догоню», — сказал Лёнчик, и она двинулась вперед, цокая каблучками и приятно ощущая себя легкой и привлекательной.

— Простите, можно вас на минутку? — услышала она за спиной надменный женский голос. Это была Галина Петровна Гагина, жена одного из дипломатов. — Ваш муж кто по должности?

Эмма Михайловна гордо подняла подбородок, потому что ей ужасно хотелось так же надменно бросить ей в лицо: «Вам-то что за дело до этого?» — но какой-то смутный страх, живший всегда в глубине ее души и заставлявший ее заискивающе улыбаться всем, кто находился выше Лёнчика на иерархической лестнице, и особенно ощущавшийся, когда они бывали за границей, выскочил откуда-то как черт из табакерки, и она, растерявшись, ответила как провинившаяся школьница: «Второй секретарь…»

«А мой — первый, — отчеканила Галина Петровна, — так что вам придется подняться наверх и переодеться». И только тогда Эмма заметила, что на Гагиной надето точно такое же платье, как на ней.

Эмма Михайловна вспомнила, как вернулась в квартиру и, рыдая, бросилась на кровать, и Лёнчик тормошил ее и испуганно спрашивал: «Что? Что случилось?» — а она не могла выговорить ни слова от душивших ее слез и ярости и только повторяла: «Дрянь, дрянь, какая же дрянь!» А потом они поссорились, потому что она стала уговаривать его не ходить на «этот дурацкий прием», а он не пойти не мог, и когда она объяснила наконец, в чем дело, рассмеялся и сказал, что все это не стоит выеденного яйца. «Что? — вскинулась она, — что ты понимаешь? Что ты в этом понимаешь?!» Сама она искренне считала, что большего оскорбления никто и никогда не мог бы ей нанести. «И понимать тут нечего, — спокойно ответил Лёнчик, — плюнуть и растереть». Словом, праздник был испорчен: на прием Лёнчик пошел один, а она, сорвав с себя ставшее ненавистным платье, так и просидела весь вечер в одном белье с размазанной по щекам тушью и повторяя сквозь зубы: «Дрянь!.. дрянь!» — а потом, выпив почти целый стакан неразбавленного скотча и немного успокоившись, принялась мечтать о том, как рано или поздно, когда Лёнчик станет наконец послом — хорошо бы где-нибудь в Лондоне или Вашингтоне, а Гагин к тому времени будет разве что каким-нибудь дурацким советником — так вот тогда… тогда она, Эмма, покажет этой дряни Гагиной, где раки зимуют!

Эмма Михайловна вздохнула. Как все-таки несправедливо устроена жизнь!

Тогда, в восемьдесят втором, об этом можно было только мечтать, а теперь, когда Лёнчика назначили заместителем министра и через несколько лет он уж точно будет послом или, еще лучше, полпредом в ООН, — теперь Гагин уже лет десять как не работает в министерстве. Поговаривают, что он чуть ли не вице-президент какой-то крупной компании — то ли в Сан-Франциско, то ли в Лос-Анджелесе, то ли где-то еще.

Эмма Михайловна опять вздохнула. Конечно, Лёнчик тоже не последний человек, и новую квартиру им обещают на Кутузовском проспекте, и дачу, видимо, дадут, и отдыхать они поедут в Италию или на Лазурный берег, и лекции его приглашают читать за границей, и книгу он напишет не хуже других, — вон, сейчас все кому не лень бросились писать! — и на телевидение приглашают, а уж сколько у них впереди поездок и приемов!

Все так, конечно, но по сравнению с той жизнью, которой теперь живет Гагин или тот же Сашка Гришаков… Все-таки прав был Сашка, что ушел в бизнес. Теперь у него своя компания, огромные деньги и огромные возможности… Конечно, приятно быть женой заместителя министра, но ведь государственная должность — это так ненадежно… Да и платят мало… Если бы они жили в Америке или во Франции — тогда другое дело, а здесь…

здесь им ничего не светит. Ну, съездит он послом через несколько лет, а что потом? Пенсия?

С другой стороны, думала Эмма Михайловна, кто его знает?.. Ведь бросил же Сашка Гришаков свою первую жену Наталью, как только разбогател, и женился на молодой и длинноногой, а Лёнчик — до сих пор при ней, хотя тоже давным-давно мог бы ее бросить — как ни крути, она ни три года старше его, да и детей у них нет…

С улицы опять послышались гудки. «Иду, иду!» — проворчала Эмма Михайловна и в последний раз взглянула на себя в зеркало. Конечно, ей неспокойно. Кто знает, что ее там ждет на этом приеме? Сашкину бывшую она прекрасно знала — они были ровесницы и, в общем, одного поля ягоды, — а эту новую она еще ни разу не видела. Лёнчик говорит, что она — модель и невероятная красотка. И подруги у нее наверняка соответствующие. А она, Эмма, сегодня как назло плохо выглядит. Да и платье… Черт его знает, во что они там одеваются с их-то возможностями? И что она там будет делать? Может, не ходить?..

Может, и не ходить, но об этом надо было думать раньше, а теперь, когда Лёнчик сидит в машине да еще наверняка злится, потому что терпеть не может, когда она заставляет его ждать, думать уже поздно.

— Фу, Джумка! Отстань же ты от меня, наконец! — взвизгнула Эмма Михайловна и тут же, наклонившись к собачонке, засюсюкала: — Ну, прости, прости свою мамочку! Видишь, мамочка нервничает, а ты ей чулочки рвешь. Нельзя чулочки рвать, чулочки дорогие…

Эмма Михайловна погладила Джумку и вдруг подумала: «Может, взять ее с собой?»

А что, неплохая мысль… Ходит же с йоркширом известная певица! Чем она хуже? А с Джумкой она чувствовала бы себя уверенней. Правда, неизвестно, что по этому поводу скажет Лёнчик, тем более что сейчас он наверняка сидит злой как черт, но ничего, она постарается его уговорить.

Эмма Михайловна подхватила собачку, надела на нее поводок и новую шлейку из красной лайки и вышла на площадку, стараясь не думать о том, что Лёнчик эту певицу с йоркширом терпеть не может и называет не иначе как сумасшедшей климактеричкой.

В лифте было совершенно чисто, но Эмма Михайловна огляделась с таким видом, будто хотела сказать: «Вот в каком ужасном месте приходится жить жене заместителя министра!» — и брезгливо поморщилась. Это выражение брезгливости появилось у нее с тех пор, как Лёнчик получил назначение, и вся обстановка их большой трехкомнатной квартиры, и сам «мидовский» дом на Брянской, в котором она когда-то так мечтала поселиться, стали казаться ей жалкими и убогими и никак не соответствующими их с Лёнчиком нынешнему уровню.

Лифт дрогнул и медленно пополз вниз. Эмма Михайловна приосанилась и немного выпятила нижнюю губу, чтобы казаться моложе, так как последнее время стала замечать, что у нее слегка западает рот.

Миновав третий этаж, лифт дрогнул и остановился. «О, господи, только этого не хватало», — простонала Эмма Михайловна и нажала кнопку «вызов». Переговорное устройство, издав легкое шипение, ответило недовольным женским голосом: «Что там у вас?» — «Как — что?! — взвизгнула Эмма Михайловна, и одновременно с ней истошно залаяла Джумка. — Лифт опять остановился! Сколько раз можно повторять, что в четвертом подъезде застревает лифт!» — «Не волнуйтесь, сейчас исправим», — пообещала диспетчер и отключилась. «Что значит — не волнуйтесь?! — возмутилась Эмма Михайловна, снова нажимая кнопку. — Мой муж — заместитель министра! И по вашей милости опаздывает на важное мероприятие, а вы говорите — “не волнуйтесь”! Как будто я могу спокойно стоять и ждать, пока появится ваш оболтус! Фу, Джумка, замолчи! Вам сто раз говорили, что лифт нужно отремонтировать! Я жаловаться буду!»

Эмма Михайловна вся тряслась от праведного гнева, однако разговор с диспетчером навел ее на некоторую мысль.

Через пять минут, освободившись из лифтового плена и выйдя из подъезда, Эмма Михайловна уверенно зашагала к стоящему несколько в стороне черному «опелю», по дороге репетируя обвинительную речь:

«Сколько раз я тебя просила — позвони в ДЭЗ и скажи, чтобы починили этот чертов лифт! Теперь, когда ты занимаешь такую должность, они просто обязаны тебя послушать!» И Лёнчик, вместо того чтобы орать на нее, виновато спросит: «Что, опять застрял?» — «Ну конечно! — возмутится она. — Двадцать минут просидеть в духоте! Это ж надо!»

Эмма Михайловна подобрала болтающийся Джумкин поводок, набрала полные легкие воздуха, села в машину, повернулась и увидела изуродованное и совершенно мертвое лицо своего мужа.

 

2

— Все, поехали, — Лобов сложил зонт, захлопнул дверцу служебной «Волги» и громко чихнул. — Черт, не успел из отпуска выйти, как на тебе, пожалуйста…

Он пристроил мокрый зонтик в ногах, чтобы не текло на одежду, вытащил из кармана большой клетчатый носовой платок, развернул его и протяжно высморкался.

— Ты, майор, вчера говорил: «Бабье лето, бабье лето…» Вот и накаркал, вот тебе и бабье лето, — проворчал эксперт Сотников, скорчившийся на заднем сиденье, — плащ его был совершенно мокрым.

— Так вчера весь день солнце светило, а сейчас вон, пожалуйста…

— Конец сентября, что ты хочешь? — вяло протянул Сурин, известный всей Петровке своим пессимизмом.

— Да ладно! Сентябрь — это же еще лето!

— Это в Сочи — лето, а у нас, скажи спасибо, что снег еще не пошел…

«Волга» развернулась, расплескивая лужи, и выехала за пределы двора. Все вымокли и продрогли, работая под проливным дождем, начавшимся вскоре после приезда следственной бригады, и говорить о происшедшем здесь два с половиной часа назад убийстве заместителя министра иностранных дел Леонида Сергеевича Сапрыкина никому не хотелось.

 

3

Солнце село, и двор большого «дипломатического» дома на Брянской сразу показался сырым и неуютным.

— Маш, нам пора… Пошли?

Трехлетняя Маша встала и послушно протянула матери маленькую, испачканную песком руку.

— А игрушки? Надо собрать… И смотри, ты вся в песке… Давай-ка я тебя отряхну…

Девочка дала себя отряхнуть, села на корточки, собрала разбросанные по песку формочки и принялась ловко вкладывать одну в другую. В светлых брючках и круглой красной панамке, она была похожа на маленькую сыроежку.

— Собрала? Ну и молодец. Пошли! — Женя протянула дочери руку.

Они выбрались за пределы детской площадки и остановились, чтобы пропустить машину, и в этот момент кто-то окликнул ее:

— Женька!

Они обернулись обе, как по команде, через левое плечо, и сразу стало заметно, как они похожи.

— Лора! Не может быть! Ты откуда?

— Я-то из Парижа, а вот ты… Это что ж такое?! — Лора кивнула на Машу. — Неужели твоя?!

— Моя, — ответила Женя и улыбнулась.

— Вот это да! — воскликнула Лора и наклонилась к девочке. — И как же тебя зовут?

— Мафа, — сказала Маша.

— Мафа! Какая молодец!

— Не Мафа, а Мафа, — поправила девочка и строго взглянула на собеседницу.

— Ну конечно, ты Маша! Это я такая недогадливая, не сердись. Сколько же тебе лет, Маша?

— Три года, — сказала Маша и показала три пальца.

— Боже мой, Женька, когда это ты успела? Мы с тобой виделись, по-моему, незадолго до моего отъезда, и ты рожать вроде не собиралась?..

— Виделись мы, положим, пять лет назад…

— Неужели? Время-то как летит! Ну, рассказывай, кто наш муж?

— Наш муж — объелся груш. На самом деле никакого мужа нет. Вот так.

— Мува нет, — сурово добавила Маша.

— Ах ты моя хорошая! Мужа нет? Ну и ладно… Нет так нет. Женька, ты что же, живешь в этом доме?

Женя слегка поморщилась.

— Я живу у своих.

— Да-а?! Что такого невероятного должно было случиться, чтобы ты согласилась вернуться к родителям?

Женя нахмурилась.

— Много чего.

— А что, — испугалась Лора, — что-нибудь действительно?..

— Три года назад погиб мой брат. Разве ты не слышала?

— Да что ты! Не-ет… я ничего не знала… Я только слышала, что он уехал в командировку в Нью-Йорк. Он, что же, там и погиб?

— Нет. Приехал на несколько дней в Москву и… В общем, его убили.

— Да что ты! Кто?! Почему?

— Неизвестно. Никого не нашли.

Лора вздохнула.

— Да Господи, чего там?.. Мужик из-за границы, хорошо одетый, видно, что при деньгах… Ограбили, наверное, и все… Какой ужас! Как же теперь его семья?

— Семья в Америке.

— Как это?

— Так, — Женя пожала плечами. — Ольга нашла там работу и осталась.

— А мальчик?

— Естественно, с ней.

— Погоди, ему сколько?

— Сейчас двенадцать, а тогда было, соответственно, девять.

— А как же твои?

— Что — мои?

— Ну, родители, я имею в виду… Как они к этому отнеслись? Все-таки внук… Да еще после смерти сына… Какой кошма-ар… — Лора покачала головой. — Так вот почему ты переехала к ним?..

Женя помолчала и неохотно произнесла:

— Они очень любят Машку.

— Да-а… понятно… и что же ты теперь?..

— Слушай, Лора, может, лучше поговорим о тебе? Вы вернулись? Совсем?

— Женька-а… увы. Так не хотелось уезжать из Парижа… Знаешь, я там работала. В школе при посольстве.

— Да?

— Ну да, пристроилась как жена дипломата преподавать французский язык. Платили, правда, копейки, но, знаешь, все лучше, чем ничего. Но я тебе скажу, — она хихикнула, — это такой маразм…

— Что — маразм?

— Слушай, что мы с тобой стоим? — Лора огляделась. — Вон скамейка, может, сядем на минутку?

Они вернулись на детскую площадку, и Женя отдала Маше корзинку с формочками:

— Ты пока поиграй, а мы с тетей Лорой немного поговорим, хорошо?

Маша отошла к песочнице, перелезла через бортик и села на корточки.

— Чуґдная девка! — сказала Лора, посмотрев ей вслед. — Какая ты молодец, Женька, а мы с Вадиком все никак не решимся…

— Так что — маразм?

— Ах, ну да. Представляешь, в школе, в Париже, работает одна провинция: учителя из Воронежа, из Тулы или там… из Рязани. Кошмар! Песни под гармонь поют. Был там один экземпляр, учитель музыки — бывший массовик-затейник. Так он на новогодних посиделках изображал Деда Мороза и одновременно развлекал народ как умел. Ставил кого-нибудь из мужчин на стул, потом вызывал из публики женщину, завязывал глаза, давал ей в руки яблоко, которое она должна была просунуть мужику в левую штанину, пропихнуть вверх и перебросить в правую. Как тебе такой аттракцион?

— Здорово, — усмехнулась Женя.

— Это еще не все. Потом все вставали в круг — мужчины и женщины по очереди. Этот идиот выдавал кому-то одному полуметровую толстую палку, которую надо было зажать между ногами и передать соседу, вернее, соседке, — в то же место и без помощи рук.

— Надо будет взять на вооружение, — улыбнулась Женя, — у отца скоро гости…

— Ха-ха! Представляю себе Василия Демьяновича!.. Кстати, у вас тут, говорят, позавчера Сапрыкина укокошили? Ты слышала?

— Еще бы!

— Кошма-ар! Что говорит отец?

— Ни-че-го.

— А-а… Ну да, понятно. Вадик говорит, в МИДе такой переполох… А во вчерашней газете статья этого… как его… Хинштама… Не читала?

Женя покачала головой.

— Я газет не читаю.

— Ты? Не читаешь газет? Совсем? Слушай, Женька, ты вообще-то работаешь или сидишь дома?

— Работаю, конечно.

— Все там же? В «Московском курьере»?

— Я оттуда давно ушла. И с тех пор даже успела переквалифицироваться.

— В управдомы?

— Почти. Я теперь — ландшафтный дизайнер.

— Да-а? Как это тебя угораздило? С твоим, так сказать, пером, знанием языков и вообще… с твоей головой… заниматься фикусами?!

Женя улыбнулась.

— Ты так говоришь, потому что не знаешь их… Они — славные ребята… И главное, молчаливые. Если б ты знала, как мне надоела эта мышиная возня с кандидатами, депутатами и прочими деятелями…

— Понятно… Хотя и не очень…

— Ты за меня не переживай. У нас с Машкой все хорошо.

— Ну-ну. Хочешь, я тебе покажу, как мы жили в Париже? Я тут кое-какие фотки прихватила…

Лора достала из сумочки несколько фотографий и протянула Жене.

— Вот, смотри. Это мы с Вадиком на Елисейских Полях. Это у Лувра. Это, сама видишь, под Эйфелевой башней. А это, — она фыркнула, — первое сентября. «Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно». Это я. Как тебе костюмчик? Ничего, да? В «Самаритэне» прикупила. А это наш завуч. Тот еще был тип. Представляешь, первого сентября все должны были играть в «Страну знаний». Выгоняли всех во двор, и детки носились между «станциями», которым он лично присваивал названия: «Читалкино», «Считалкино», «Поделкино» и тэ дэ…

— А у тебя, значит, было «Языкалкино»? — Женя подняла голову и посмотрела на дочь. — Маш, тебе не холодно?

Маша молча покачала головой.

— Чудная девка, просто чудная! — умилилась Лора. — А это, смотри, наше авто. У Вадика сперва был «рено», а потом нам его поменяли на «форд». Женька-а! Машина — класс!.. А это в Довиле. Мы там отдыхали, на даче, несколько дней, перед самым отъездом. Я там так загорела! Смотри!

Лора встала, загородив собой песочницу, распахнула плащ и приподняла джемпер, обнажив кусок живота.

— Здорово, да?

— Красивый животик.

— Я там еще к тому же сбросила четыре кило… Диета по Монтиньяку, слышала?

— Смутно.

— Ну, тебе-то она ни к чему… Женька, там такое море, такая вода… не поверишь — двадцать три градуса, как на юге.

— Мы с Машкой тоже хотели поехать на море, — вздохнула Женя.

— Так у вас же дача!

— Вот именно.

— А-а… понятно. Бабушка с дедушкой не пустили…

— Ну… так вышло. Ничего, зато в будущем году мы уж точно поедем. Правда, Маш?

Лора прикрыла живот и отошла в сторону. На песке в беспорядке валялись совок и разноцветные пластмассовые формочки, но Маши не было. Она исчезла.

 

4

Кабинет полковника Богданова был залит ярким утренним солнцем, но по каким-то неуловимым признакам чувствовалось, что лето кончилось и это солнце — последнее.

— Ладно, с этим ясно, — буркнул полковник. — Теперь по Сапрыкину. Давай, Юра, слушаю тебя.

— Так, значит… — начал Лобов, уткнувшись в блокнот, — Леонид Сергеевич Сапрыкин, пятьдесят четыре года… заместитель министра иностранных дел… в субботу, 27 сентября, предположительно в промежутке между 20.00 и 20.10 убит с близкого расстояния выстрелом в голову в своей машине… во дворе своего же дома на Брянской, 4… Стреляли в упор… Время установлено по показаниям жены убитого.

— Она слышала выстрел?

— Нет. Она утверждает, что он сигналил ей, чтобы она поторопилась, и что после последнего сигнала прошло не более пяти минут.

— Может, это не он сигналил?

— Она говорит, что уверена…

— Ладно, продолжай. Свидетели есть?

— Свидетелей, Олег Иванович, нет. Опросили практически всех жильцов, кто в это время был дома, — выстрела никто не слышал…

— Значит, был глушитель. Или плохо опросили, — сердито перебил полковник. — Чтобы в субботу вечером во дворе, пока такая погода, не было людей…

— По поводу погоды вы зря, — возразил Лобов, — во-первых, вечерами сейчас уже совсем не так тепло, во-вторых, сразу после убийства начался жуткий ливень…

— Ты мне мозги не пудри — давай дальше.

— Правая щека убитого обезображена кислотой… предположительно. Экспертиза будет готова к 15 часам.

— Орудие убийства?

— Отсутствует. В салоне машины обнаружена стреляная гильза от пистолета Макарова. Баллистика будет готова вот-вот…

— Кто там у нас сегодня?

— Демидов.

— Ну так поторопи его, пусть побыстрей сделают, — проворчал полковник, — меня уже достали с этим Сапрыкиным… Что еще?

— Еще в бардачке обнаружена интересная газетка «Спид-инфо». На странице, где предлагают телефоны девочек и прочих интимуслуг, несколько номеров обведены черным фломастером. А в самой газетке завернуты фотографии соответствующего содержания…

— Порнография, что ли? — перебил полковник, поморщившись.

— Она, родимая. Только не с девочками, так сказать, а с мальчиками…

— Так он голубой?

— Откуда ж мне знать, Олег Иванович? Вот получим отчет судмедэксперта, тогда что-то, может быть, и прояснится…

— А что по этому поводу говорит жена?

— Жена в больнице с гипертоническим кризом. Я у нее сегодня был — задал несколько вопросов. А потом меня оттуда выставили. Врач говорит, с ней можно будет побеседовать только завтра.

— Стало быть, завтра и побеседуешь.

— Я, конечно, готов, только она не в себе. Про «Спид-инфо» говорит, что ее муж никогда таких газет не читал, а про остальное вообще говорить не может — только повторяет: «Если бы не лифт, если бы не лифт…» Я от нее еле добился, куда они собирались ехать.

— И куда же?

— На пятидесятипятилетие к господину Гришакову…

— Что за Гришаков?.. — полковник наморщил лоб. — Знакомая фамилия…

— Владелец крупнейшей сети агентств по продаже недвижимости. И между прочим, бывший дипломат, коллега и друг Сапрыкина.

— А при чем тут лифт?

— Она застряла между вторым и третьим этажом, когда спускалась. Правда, просидела очень недолго, минут пять — семь, я в диспетчерской проверил — они подтверждают. А сигналил он ей за минуту до того, как она вышла из квартиры.

— А ты спросил, что было с лифтом? Может, его кто-то нарочно — того…

— Спросил. Говорят, этот лифт в четвертом подъезде барахлил еще с лета.

— А монтеры? Может, они чего видели?

— Нет. Они шли из диспетчерской — это справа от подъезда. А машина стояла слева, в стороне.

— Все равно, надо узнать, не болтался ли в подъезде кто-нибудь посторонний… Консьержка в доме есть?

— Нет.

— Н-да… — полковник почесал подбородок, — что ж, получается, убийца сел к нему в машину и выстрелил, пока жена была в лифте?..

— Выходит, так.

— Все?

— Пока все.

— Ну, — полковник обвел присутствующих сердитым взглядом, — какие будут соображения?

— Этот ожог у него на лице… — проговорил Сурин и замолчал, будто не решаясь высказать мысль до конца.

— Ну? Что — ожог?

— Не нравится он мне…

Все улыбнулись, а кто-то даже хихикнул вслух. «Не нравится мне» — было любимым выражением Сурина.

— Ты поконкретнее не хочешь высказаться? — спросил полковник.

— Может, и хочу… — неопределенно отозвался Сурин. — Я вот спрашиваю себя — зачем убийца это сделал? Если бы он хотел его изуродовать, чтобы затруднить опознание, то облил бы все лицо…

— А если он не успел?

— Неважно, успел или нет, потому что цель-то у него все равно была другая.

— Другая?

— Какой смысл уродовать лицо, если жертва сидит в собственном автомобиле возле подъезда собственного дома и ждет собственную жену, которая так и так его опознает, изуродован он или нет?

Все помолчали.

— Это ты верно заметил, — проговорил полковникЧто-то еще?

— Не знаю, — пожал плечами Сурин, — мне почему-то кажется, что это сделала женщина… может, я, конечно, ошибаюсь, но как-то это не по-мужски… И еще… что-то тут есть такое… сам не пойму — что именно…

Сурин замолчал и мрачно уставился в одну точку.

— Ну? Все сказал? Какие еще будут соображения?

Все молчали.

— Понятно. Никаких. Веселая история, ничего не скажешь.

— Олег Иванович, — начал Лобов, — подождем результатов экспертиз. Надо понять, что там с пальцами. В любом случае, на заказ это не похоже — слишком все непрофессионально.

— А на что, по-твоему, это похоже? Мотив, хоть какой-нибудь, можно предположить?

— Пока нет.

— Заместителем министра его назначили недавно, так?

— Да, в начале августа.

— Так, может, он кого обошел?

— Может, и обошел, но что ж вы думаете, из-за этого мочить? Это ж все-таки дипломаты, а не какие-нибудь там…

— Сказать тебе, что я думаю? — рявкнул полковник. — Я думаю, если это не заказное убийство, то убили его или из ревности, или из корысти, или из карьерных соображений. Так что берите ноги в руки и срочно выясняйте: ходил ли в казино, имел ли долги, не получал ли наследство, кто еще претендовал или мог претендовать на его место, бегал ли по девочкам или — тьфу! — по мальчикам, черт бы его побрал… Вообще, в том, что говорит Сурин, что-то есть… Может, действительно, баба? А если он голубой и у него ревнивый любовник, так это то же самое… — Полковник опять поморщился. — По телефонам этим газетным пройдитесь… Но прежде всего идите в МИД, говорите с людьми, ищите друзей, врагов, сплетников. И во дворе еще раз поработайте. Не верю я, чтобы не нашлось ни одной старушки, которая бы чего-нибудь да не видела… И к жене — завтра же. Спросите, кто мог знать о том, что они собираются в гости. И самого — как его, Гришаков? — тоже потрясите хорошенько… И завтра же доложите. На сегодня все.

 

5

Не так уж много лет прошло с тех пор, как обитатели большого ведомственного дома на Брянской провожали Василия Демьяновича и Валентину Георгиевну Шрамковых почтительными, а то и завистливыми взглядами. Каждое утро Василий Демьянович со строгим лицом выходил из подъезда, не замечая сидящих на лавочке старушек — такие старушки откуда-то берутся даже в дипломатических домах, — и погружался в служебный автомобиль, увозивший его в высотку на Смоленскую площадь.

Часом позже на работу отправлялась и Валентина Георгиевна — в добротном сером или темно-синем костюме, со строгой прической и небольшим дамским портфелем в руках. Она сворачивала под арку и шла к метро, так как, несмотря на высокое положение Василия Демьяновича, члены семьи служебной машиной никогда не пользовались.

Сын Шрамковых, Виктор Васильевич, жил в соседнем подъезде того же дома со своей семьей и тоже работал на Смоленской, но в отличие от отца ездил на собственной светло-бежевой «Волге», стоявшей в подземном гараже в дальней части двора. Злые языки в МИДе утверждали, что своей успешной карьерой Виктор Васильевич был обязан авторитету и высокой должности Шрамкова-старшего, так как ни умом, ни способностями отца он не обладал. Старушки же в профессиональных достоинствах мидовских сотрудников не разбирались и кланялись Шрамкову-младшему с таким же почтением, как и его отцу.

Часов в одиннадцать во дворе появлялась Ольга, невестка, вывозившая на прогулку новорожденного сына в красивой заграничной коляске.

Еще у Шрамковых была дочь Женя, школьница. Старушки про нее говорили, что она шалапутная и что в семье не без урода, и когда она проносилась мимо них по двору, осуждающе качали головами.

Первый удар по благополучию семьи судьба нанесла в конце 1991 года, когда Василия Демьяновича отправили на пенсию. Весь МИД перешептывался, передавая из уст в уста подробности декабрьской коллегии, на которой новый союзный министр, получивший назначение в качестве приза за отказ признать ГКЧП, в пух и прах разнес Василия Демьяновича и еще нескольких старейших работников министерства, поддержавших путчистов. «Пропуска на стол! Освобождайте кабинеты!» — орал он, брызжа слюной, и поговаривали, будто уволенный среди прочих посол Свенцицкий, выйдя из зала заседаний, истерически расхохотался на глазах у изумленного кэгэбэшника, дежурившего на этаже.

Василий Демьянович вернулся в департамент, попрощался с подчиненными и отправился домой. Наутро, раскрыв газету, обнаружил фельетон на целую полосу, в котором скандально известный журналист Семен Хинштам обвинял ряд видных советских дипломатов, в том числе Шрамкова, в сотрудничестве с НКВД-КГБ, начиная с приснопамятных времен Андрея Вышинского.

С тех пор служебная машина больше уже не ждала его у подъезда в девятом часу утра. Выражение лица у него оставалось по-прежнему строгим, но теперь, выходя из дома, он иногда здоровался, и старушки хором отвечали, дружно кивая: «Здравствуйте, Василий Демьянович, доброе утро!»

В том же году, переживая за мужа, вышла на пенсию и Валентина Георгиевна, хотя могла бы еще работать и работать — она считалась хорошим специалистом в области трудового права — да и возраст позволял: она была на двенадцать лет моложе супруга. Но дело решили два обстоятельства: дочь Женя, которой к тому времени едва исполнилось семнадцать, несмотря на протесты родителей, бросила школу, сняла комнату и жила отдельно, а оставлять мужа одного в огромной пустой квартире Валентина Георгиевна не хотела. Кроме того, подрастал внук Сашенька, и чтобы дать возможность невестке защитить диплом, заботу о нем ей пришлось частично взять на себя.

По утрам Василий Демьянович гулял с внуком, и Валентина Георгиевна знала от Саши, что ходили они всегда по одному и тому же маршруту — через площадь Киевского вокзала и дальше по набережной, откуда хорошо просматривалась высотка на Смоленской. «Тоскует отец, — жаловалась она сыну, — ты бы зашел, поговорил».

Виктор Васильевич с семейством являлся в выходной, и они с отцом надолго закрывались в кабинете, а Валентина Георгиевна, хлопоча с Ольгой на кухне, время от времени прислушивалась к глухому голосу сына, пересказывающего последние новости с дипломатического фронта. «Что рассказывал Витя?» — робко интересовалась она после ухода детей, пугаясь молчания и мрачного вида Василия Демьяновича, но тот только хмурился и махал рукой. Видно, новости были неутешительные.

Прошло несколько лет. В 1996-м сменился очередной министр, и Валентине Георгиевне стало казаться, что муж начинает более или менее свыкаться со своим положением. Он стал лучше выглядеть, лучше есть и хорошо спать, по-прежнему много занимался с внуком, и один раз за семейным обедом она с удовольствием услышала, как он одобрительно высказался в адрес нового руководства. Тогда же, после долгого перерыва Василий Демьянович начал встречаться с бывшими коллегами по министерству, вышедшими или, точнее, уволенными на пенсию одновременно с ним.

К тому, что сын рано или поздно отправится в командировку, старики были готовы, но когда Виктор объявил, что через месяц уезжает, оба расстроились. Василий Демьянович лишался общества внука и возможности по воскресным дням поболтать с сыном о политике и новостях министерской жизни, а Валентина Георгиевна со страхом думала о муже, опасаясь возвращения его прежнего мрачного настроения. «Поговорил бы ты с Женей, — просила она сына, — вы уедете — что будет с отцом? Уговори ее вернуться». Но Виктор только раздражался: «Если вы не смогли призвать ее к порядку, когда это было еще возможно, что ты сейчас-то от меня хочешь? Она меня ни в грош не ставит».

Это было правдой. Валентина Георгиевна вспомнила, как однажды, во время какого-то спора, который вышел между ним и пятнадцатилетней Женей, Виктор заявил: «Таких, как ты, надо сажать, потому что вы — враги системы». — «Чего же ты ждешь? — усмехнулась Женя. — Донеси на меня». — «Надо будет, и донесу», — бросил в ответ Виктор, и Валентина Георгиевна никогда не могла забыть презрительный взгляд, который Женя бросила на брата. «Никогда, никогда они не помирятся, — думала она ночами, лежа без сна в своей постели, — что-то мы упустили, что-то сделали не так…»

В феврале старики проводили сына с невесткой и семилетним внуком в Нью-Йорк и остались одни. «Ничего, — говорила Валентина Георгиевна, робко заглядывая мужу в глаза, — время идет быстро, а Сашенька пока выучит английский язык… Да и для Вити хорошо переменить обстановку, а то он последнее время что-то совсем закис». Василий Демьянович молчал — он-то хорошо знал, почему не клеится карьера у его сына. «Ему бы Женькину голову», — думал Василий Демьянович и хмурился, как бывало всегда, когда он вспоминал о дочери.

Через два года Виктор Васильевич приехал на несколько дней в Москву. Привез подарки и два альбома с фотографиями, чтобы старики могли полюбоваться нью-йоркской квартирой, черным «бьюиком» и повзрослевшим внуком. «Мультфильмы смотрит по-английски и все понимает», — удовлетворенно хмыкнув, сказал Виктор Васильевич. «Сам-то ты как? — спросила мать, тревожно оглядывая сына, — что-то ты похудел… и вид у тебя какой-то… нервозный». — «Со мной все в порядке, мама», — отозвался Виктор Васильевич, и она почувствовала в его голосе легкое раздражение.

А еще через четыре дня тело Шрамкова-младшего с пулей в голове и ожогом от соляной кислоты на лице было обнаружено в сорока километрах от Москвы на обочине проселочной дороги в глубоком снегу. Ни родители, ни коллеги убитого не смогли ответить на вопрос, куда он отправился, уехав утром из дома, и тем более как очутился на Савеловском направлении, и следствие вскоре зашло в тупик.

Смерть Виктора, увы, не стала последней в череде бед, обрушившихся на стариков. Через три дня после похорон невестка Ольга заявила, что возвращается с Сашенькой в Америку и просит впредь не беспокоить ни ее, ни ее сына, а в качестве компенсации оставляет им свою трехкомнатную квартиру в полную собственность. И уехала на следующий день, даже не простившись.

И наконец, Женя, к которой вскоре после похорон Валентина Георгиевна отправилась выплакаться, а заодно уговорить вернуться домой, преподнесла очередной «сюрприз» — собралась родить ребенка без мужа. «Женя, Женечка, как же это ты?» — плача, повторяла Валентина Георгиевна, с ужасом глядя на выступающий дочерин живот, будто это был не живот беременной женщины, а воровское клеймо.

И только через год, когда Маше было уже девять месяцев и старики приехали и упросили Женю перебраться к ним, в квартиру на Брянской начала постепенно возвращаться жизнь.

 

6

На десятичасовое совещание у полковника Богданова Сурин опоздал.

— Та-ак… вот и пропавшая грамота явилась, — проворчал полковник, вперив в Сурина проницательный взгляд. — Я уж вижу… Нет-нет, ты садись, потом выскажешься. — И повернулся к Лобову: — Давай, Юра, продолжай.

Лобов откашлялся.

— Так, значит, на фотографиях с порнухой сапрыкинских пальцев нет. Черного фломастера, которым обведены телефоны, ни в его квартире, ни в кабинете, ни в машине обнаружить не удалось. Его ближайшие сотрудники в один голос утверждают, что фломастеры он терпеть не мог и пользовался только своим «паркером» с золотым пером, который мы и нашли во внутреннем кармане пиджака. Вообще, в МИДе о нем отзываются как об исключительно порядочном человеке. Досуг всегда проводил у всех на виду, на даче — мангал, теннис, костерок и прочее. И между прочим, Гришаков, к которому Сапрыкины собирались в гости по поводу пятидесятипятилетия последнего, чуть меня не прибил, когда я намекнул на возможные гомосексуальные наклонности его друга…

— А этот Гришаков, между прочим, сам-то где был во время убийства?

— У Гришакова, Олег Иванович, алиби, подкрепленное показаниями практически нескольких десятков человек.

— Ладно, давай дальше.

— Так вот… о связях. Тот же Гришаков утверждает, что Сапрыкин имел любовницу, молодую женщину, сотрудницу министерства, э-э… — Лобов перевернул страницу блокнота, — фамилия ее — Зайцева Лидия Михайловна… и что у них ребенок, шестилетний мальчик.

— Так-так… — отозвался полковник.

— Тут нам, Олег Иванович, похоже, ничего не светит. Эта Зайцева второй месяц находится в командировке за границей, а именно в Бельгии. По словам Гришакова, она уехала вскоре после некоторого конфликта с Сапрыкиным, который никак не мог решиться бросить свою жену… — Лобов кашлянул. — В отличие, кстати, от самого Гришакова, у которого жена… гм… кх-кх… так сказать, совершенно новенькая, — Лобов улыбнулся, — и, прямо скажем…

— Про баб захотелось поболтать? — поднял глаза полковник. — Ну что ж, давай.

— Да ладно, это я так. Уж больно красивая — ноги от ушей растут.

— Представляю, — буркнул Богданов. — Ладно, ловелас, давай дальше.

Лобов слегка пожал плечами.

— Да, собственно, это все.

— Нет, не все. Этой Зайцевой надо заняться. Может, у нее был ревнивый любовник, который мстит Сапрыкину? И потом, я же просил собрать всю возможную информацию о его служебной деятельности, и в частности, принимал ли он какие-то кадровые решения, которые могли кого-нибудь сильно не устроить? И не перешел ли он кому-то дорогу — я имею в виду его назначение.

— Олег Иванович, мы уже начали все это проверять…

— Вот и проверяйте. И как можно скорей. А свидетельские показания? В доме Сапрыкина что-нибудь нарыли?

— Свидетельские показания очень разноречивые. Сосед, живущий в третьем подъезде, рядом с которым стоял сапрыкинский «опель», видел мужчину около машины, но не видел, чтобы он в нее садился или выходил из нее. Говорит, стоял неподалеку и оглядывался, как будто высматривал кого-то. Описать его толком не смог — говорит, не разглядел. А бабулька из того же подъезда утверждает, что видела, как в машину садилась женщина. Однако сказать, была ли это его жена или какая-то другая, не может, так как она близорука, а в тот момент была без очков.

— Так она когда ее видела-то?

— Неизвестно. Говорит, вечером — подошла к окну полить цветы. В котором часу — не помнит.

— Описать ее, конечно, тоже не может?

— Нет.

— Да-а… плохо… Судя по ожогу на лице и по тому, что порнуху ему явно подбросили, чтобы скомпрометировать, похоже, действовала женщина… — Богданов постучал пальцами по столу и повернулся к Сурину: — Ну? А у тебя что?

Сурин едва заметно усмехнулся.

— У меня новость.

— Надо думать, приятная? — скривился полковник.

— В некотором смысле, — мрачно отозвался Сурин.

— Докладывай.

— В январе девяносто девятого выстрелом в голову был убит некто Шрамков Виктор Васильевич… Между прочим, сотрудник МИДа. Так вот, у него на правой щеке тоже был ожог кислотой.

— Та-а-ак… Где ты это нарыл и почему вчера ничего не сказал?

— Этим делом занималась областная прокуратура… а у меня там дружок, бывший однокурсник, Миша Панкратов. Он мне тогда об этом рассказывал так, вскользь, поэтому я вчера и не вспомнил. А сегодня ночью меня как стукнуло…

— Так ты сегодня-то с ним говорил, с Панкратовым твоим?

— Ну да. Я потому и опоздал.

— Давай выкладывай.

— Труп несколько дней пролежал в снегу у проселочной дороги в сорока километрах к северу от Москвы… Тому, кто его перевез, шибко повезло — в те дни был сильнейший снегопад, и дорогу занесло так, что никаких следов местные сыскари не нашли. И что самое интересное, этот Шрамков жил в том же доме на Брянской, что и Сапрыкин…

— Хорошенькая история, — проворчал полковник, — что еще?

— Кое-что есть. Убит он был из пистолета Макарова. Богданов помолчал.

— Что ж, дело ясное… Теперь Сапрыкина у нас заберет ФСБ.

— Почему, Олег Иванович?

— Да потому, что тут пахнет уже не женщиной, а кое-чем похуже!

Богданов обвел присутствующих недовольным взглядом.

— Значит, так. Пока его у нас не забрали, извольте работать. Во-первых, срочно поднять дело… как ты сказал, его зовут? Шрамков? Поднять дело Шрамкова и сверить результаты экспертиз. Ты, Юра, сегодня опять прямиком в МИД — выясняй, что между убитыми Сапрыкиным и Шрамковым было, так сказать, общего — командировки, или что-то на личной почве, или общий бизнес — может, у жен?.. Ну и прочее. Может, они были завербованы?.. Ну да это не наша епархия… И еще, — полковник повернулся к Сурину, — выясни, кто там остался в семье у этого Шрамкова? Жена, дети — не знаешь?

— Про жену не спросил, а вот отец его, между прочим, — бывшая шишка в МИДе.

— Тем лучше. Значит, так. Сперва в МИД, а потом к Шрамковым. Побеседуйте, только смотрите, повежливее и поосторожнее.

Лобов кивнул.

 

7

В большой четырехкомнатной квартире Шрамковых было тихо. Василий Демьянович заперся в кабинете и с кем-то вполголоса переговаривался по телефону. Валентина Георгиевна лежала в спальне с мокрым полотенцем на голове. А Женя, стоя у кухонного окна и глядя во двор, где еще совсем недавно гуляла с ребенком, в который раз корила себя за то, что не уехала от родителей сразу после возвращения с дачи, как собиралась. «Надо было уехать, надо было уехать», — повторяла она в отчаянии, так как ей почему-то казалось, что если бы они с Машкой жили отдельно, то всего этого не случилось бы. Она и сама не могла объяснить — почему.

А вместо этого она снова дала себя уговорить. «Поживите хотя бы до Нового года, — просила мать плачущим голосом, — пожалей отца». И Женя сдалась.

С тех пор как похитили Машку, прошло два дня. Неужели только два? Ей казалось, что позади уже целая вечность, так невыносимо долго тянулось время в замкнутом пространстве квартиры, наполненном страхом и взаимной отчужденностью. «Надо обратиться в милицию», — заявил Василий Демьянович, который всю жизнь прожил не как хотел, а как было нужно. «Никакой милиции не будет, — ответила Женя, никогда не понимавшая и ни принимавшая принципов своего отца, — я хочу получить своего ребенка живым». — «Женя, Женя, что ты говоришь? — принималась плакать мать, — разве папа хочет чего-то плохого?»

«Никто никогда не хотел ничего плохого в этом доме, — думала Женя, — почему же здесь всегда было так невыносимо жить?»

Ей было шестнадцать, когда она впервые ушла от родителей и поселилась у Жени Белоуса, своего тезки, с которым познакомилась в Таллине на соревнованиях по картингу. Они пили пиво в кафе на Ратушной площади, и он рассказывал ей о своих родителях:

— У меня отличные старики: отец — сейсмолог, а мать — при нем, ездит с ними поваром. Представляешь, им по сорок шесть, а они влюблены друг в друга, как школьники. А твои чем занимаются?

Каждый раз, когда кто-то из ребят задавал ей этот вопрос, она испытывала чувство неловкости. «Мой отец — посол», — отвечала она, и на нее смотрели либо с завистью, либо с презрением: «А-а, номенклатура, все ясно…» Ей хотелось крикнуть: «Что — ясно? Что вам может быть ясно, если вы не живете в доме, где вас никто не понимает? У меня, конечно, есть шмотки, и видюшник, и даже компьютер, но у меня нет главного — ни любви, ни свободы, ни нормального общения». Но стоило ей начать что-нибудь объяснять, как в ответ ей раздавалось: «Ладно, не выпендривайся…»

С тех пор она стала скрывать от сверстников, кто ее родители, и тогда в Таллине Женя Белоус был первым человеком, который понял ее.

— Понимаешь, мой отец, наверное, неплохой человек, — говорила она. — Он не украдет, не ударит женщину, не обидит ребенка. Но он, он… не знаю, как объяснить… Он как машина… как хорошо отлаженный механизм… как передовица «Правды»… Как-то на лекции, которую его попросили прочитать в доме отдыха, он должен был рассказать о Швеции, где он был послом. Так он вместо того, чтобы сказать какие-то человеческие слова, вначале долго вещал о внешней политике партии и правительства, а потом так расписал Стокгольм, что если у кого из присутствующих и было желание когда-нибудь туда смотаться на досуге, то после этого оно уж точно пропало. Он даже не постеснялся сказать, что это город контрастов. — И мрачно добавила: — Если, конечно, кто-нибудь ему поверил…

— Что ты хочешь? Он же чиновник…

Женя горько усмехнулась.

— Если бы еще он был чиновником только на работе!.. Но он такой и дома. С ним же невозможно говорить. Стоит сказать что-нибудь, что на пять градусов отклоняется от линии партии, — все, хоть святых выноси…

— Да-а… А братья-сестры у тебя есть?

— Есть брат, — уныло ответила Женя, — но с ним еще хуже…

— Как это?

— Он такой же, как отец. И потом, он старше меня на восемнадцать лет.

— Ого!

— Ну да… И предки у меня старые… Я, что называется, поздний ребенок.

— А твой брат кто?

Женя махнула рукой.

— Да… тоже в МИДе работает.

— Понятно, — усмехнулся Белоус, — рабочая династия? Действительно — как в газете…

— Тебе хорошо — у тебя такие родители… А я как подумаю, что надо возвращаться в Москву… брр! У нас в доме как в склепе. Отец мрачный, не разговаривает.

Мать ходит на цыпочках, боится его потревожить. В квартире тихо — ни музыки, ни голосов. Даже собаки нет. Как будто покойник в доме… Знаешь, какая у меня любимая песня? Помнишь, Чайфы поют: «Есть еще здесь хоть кто-то, кроме меня?..»

— А почему у вас так?

— Отец, видишь ли, переживает за судьбу страны — он всегда переживает за что-нибудь глобальное… за судьбу мировой революции, например… Ну и своей конторы заодно. У них же там в МИДе тоже перестройка…

— Ну и что? Плохо, что ли?

— Что ты в этом понимаешь? Когда Громыко на пенсию отправили, отец весь черный ходил…

— Громыко — это кто?

Женя посмотрела на него и расхохоталась:

— Ну ты даешь! Тебе сколько? Семнадцать? Счастливый человек! Прожить семнадцать лет и не знать, кто такой Громыко! Андрей Андреич — бывший министр иностранных дел, да еще и член политбюро в придачу.

— А-а… ну да, я, кажется, слышал… А ты сама-то была за границей?

— Была. Меня в интернате боялись оставлять.

— Чего боялись?

— Не знаю, наверное, тлетворного влияния буржуазной культуры через посредство моих сверстников, отпрысков дипломатических семейств.

— Как это?

— Ты не поймешь. Ты же не учился в привилегированной английской спецшколе и не знаешь, какие бывают дипломатические детки и чем они занимаются в свободное от учебы время.

— А меня оставляли. Сколько раз. И не в интернате, а одного. Я и сейчас один. Хочешь, переезжай ко мне? Я все равно на той неделе уезжаю на тренировки… А ты — поживешь без предков… делай что хочешь…

— А… можно?

— Я же говорю — живи, пока родителей нет. Да и потом, когда вернутся… Они отличные старики, вот увидишь…

Так Женя оказалась в Нагатине, и там, в малогабаритной двухкомнатной квартире, заваленной автомобильными покрышками и пахнущей бензином, впервые в жизни почувствовала себя по-настоящему свободной.

Когда месяцем позже приехали родители Белоуса, ей пришлось вернуться домой, потому что пользоваться гостеприимством этих симпатичных людей, сидя у них на голове в крошечной квартирке, она не хотела. Она хорошо помнила, как ехала домой и как ее тошнило при мысли о том, что ее ждет.

В квартире было тихо, как всегда. Мать, увидев ее на пороге, прошла в столовую и села в своей любимой позе — боком к круглому полированному столу — и, уставившись в одну точку, застучала пальцами. Отец, вернувшись с работы и с одного взгляда оценив обстановку в доме, медленно разделся, надел тапочки, вымыл руки и только после этого подошел к ней и жестко сказал: «Дай мне адрес и телефон этого мерзавца. Немедленно». — «Какого мерзавца?» — опешила она. «Того, кто тебя соблазнил «А-а, сцена из мелодрамы “Возвращение блудной дочери”», — проговорила она, усмехнувшись, и собиралась добавить, что у нее ничего не было и не могло быть с этим наивным парнем с пахнущими бензином руками и что он явно не тянул на роль совратителя малолетних, но она не успела — отец влепил ей пощечину, которая, ей казалось, горела у нее на лице до сих пор.

В тот день она приняла решение уйти из дома при первой же возможности, и в сентябре после грандиозного скандала с директором школы и собственным отцом забрала документы. «Зачем ты это сделала? — причитала мать. — Тебе надо учиться». — «Это моя жизнь, — тихо ответила Женя, — и я проживу ее, как хочу». И уехала к подруге.

— Понимаешь, они думают, что я спала с ним. А у меня и в мыслях этого не было. Да и у него тоже. Но дело не в этом. Дело в том, что это совершенно, ну совершенно их не касается! И как они смеют считать меня шлюхой!

— Ты сама виновата, — отвечала рассудительная подруга, — надо было объяснить им, к кому и зачем ты уходишь.

— Объяснить?! — взрывалась Женя. — А они мне когда-нибудь что-нибудь объяснили? Ты думаешь, они хоть раз поговорили со мной по-человечески? Не знаю, как ты справлялась с ужасами полового созревания, но в нашем семействе эта тема всегда была табу. И не только тема, но, по-моему, и сам процесс. Мне иногда кажется, что мы с братом появились в результате вегетативного размножения. Не смейся! Просто невозможно представить себе, чтобы они когда-нибудь этим занимались, разве что по инструкции или по рекомендации парткома… Брр! И это они, они сами виноваты, что я могу так думать о них! Потому что, если бы они были хоть немного, хоть чуточку живыми людьми, я бы себе этого никогда не позволила!

Она звонила им время от времени, спрашивала, как дела и здоров ли отец, потому что он сам никогда с ней не говорил, а она особенно и не стремилась к этому. Если отец был дома, мать, стараясь выдержать подобающий событию тон, говорила сухо, сдержанно и почти ни о чем ее не расспрашивала, и поэтому Женя всегда выбирала для звонка как можно более поздний час. Если же случалось, что он все-таки отсутствовал, засидевшись в высотке на Смоленской, мать беспокойно интересовалась: «Как ты питаешься?» — будто ей, Жене, всерьез могла грозить голодная смерть, а под конец плачущим голосом повторяла одну и ту же фразу: «Вернись, ты несправедлива к отцу — он не желал тебе зла».

И Женя, стиснув зубы, потому что, несмотря ни на что, жалела ее, отвечала: «Нет, мама, я не вернусь».

Прошел год, и в августе 91-го они с друзьями, глядя на всполохи сигнальных ракет, освещавших ночное небо над Москва-рекой, сидели у стен Белого дома, готовые умереть за свободу, которая тогда представлялась им реальной и легко достижимой. Символом этой свободы для нее навсегда остался подросток с привязанными к рюкзачку разноцветными шариками, катающийся на роликовых коньках в Александровском саду, еще вчера таком чопорно-официальном, где, казалось, можно ходить только на цыпочках, не поднимая глаз.

Когда отца выперли на пенсию, Валентина Георгиевна, разговаривая с ней, плакала, закрывая трубку рукой: «Вернись — папа сам не свой. Я боюсь за него». И Женя, как могла, старалась объяснить матери, что она — последний человек, способный утешить отца, верой и правдой служившего режиму, который она, его родная дочь, ненавидела всей душой. Да и как она могла вернуться в дом, где давно умерло время, когда по улицам Москвы, поднимая с асфальта опавшие листья, гулял пьяный ветер свободы?..

«И потом, зачем им я? — возмущалась про себя Женя. — У них есть сын, и внук, и послушная невестка… И все они так хорошо понимают друг друга…»

Женя окончила вечернюю школу, поступила на факультет журналистики и с четвертого курса, в ту пору еще не израсходовав свой демократический энтузиазм, начала работать в учрежденной мэрией газете. Впрочем, довольно скоро разочаровавшись в людях, которые в перестроечные времена выдавали себя за сторонников либеральных ценностей, а на деле оказались хищными и циничными прагматиками, и к тому же пережив личную драму, Женя из газеты ушла. Надо было как-то жить, и она отправилась на курсы ландшафтного и фитодизайна и, окончив их, быстро стала хорошим специалистом.

После смерти брата она, прихватив Машу, все-таки переехала к родителям, изо всех сил стараясь забыть, как проплакала всю ночь после того, как мать испуганно и брезгливо таращилась на ее живот.

Впрочем, возвращение в отчий дом вовсе не стало фактом окончательного примирения. Они продолжали жить как враждующие стороны, заключившие на время что-то вроде пакта о ненападении. При этом каждый оставлял за собой право в любую минуту разорвать соглашение, если другая сторона нарушит хрупкие условия мира. Старики словно говорили: «Мы, конечно, любим твою дочь, но что касается тебя — с тобой еще надо разобраться и посмотреть, как ты будешь себя вести». Ответ же легко читался в Жениных глазах: «Имейте в виду — я все помню, и стоит вам хоть чуть-чуть зацепить мою свободу или попытаться навязать моей дочери ваши взгляды на жизнь, которые я по-прежнему не разделяю, как мы немедленно уйдем от вас».

Например, Женя бдительно следила, чтобы родители читали ребенку только те книги, которые она разрешала, и ни в коем случае не «вкручивали» ей «большевистский репертуар». Валентина Георгиевна быстро примирилась с подобным ограничением и легко обходилась сказками братьев Гримм, Андерсена или Шарля Перро. Василию же Демьяновичу, обладавшему немалым даром, отточенным в свое время на внуке Сашеньке, рассказывать о героических днях революции и подвиге восставшего народа, пришлось куда как хуже, тем более что по части знания детской классики он явно отставал от жены.

Жениной цензуре подвергались и телепередачи. Между Женей, не любившей «ящик», и Валентиной Георгиевной, способной часами смотреть как бразильские сериалы, так и старые советские фильмы, часто вспыхивали ссоры. При этом Женя никогда не упускала случая бросить что-нибудь издевательское в адрес интересующей мать картины. «Подожди, не выключай, — просила Валентина Георгиевна, — сейчас будет мой любимый фильм». — «Какой это?» — подозрительно щурилась Женя. «Служили два товарища», — отвечала Валентина Георгиевна, удобно устраиваясь в кресле. «А-а, понятно. Два товарища — это Высоцкий и его лошадь… Только, пожалуйста, без Машки». И выходила из комнаты, плотно закрывая за собой дверь.

При этом Женя так вымуштровала их, что они следили за каждым своим словом, боясь нарушить «конвенцию» и лишиться общества дочери и внучки.

Обстановка разрядилась совсем недавно вследствие одного довольно комичного эпизода, происшедшего вскоре после приезда с дачи, когда Маша, вернувшись с матерью с прогулки, забрела к деду в кабинет и, увидев на открытой странице мемуаров, которые он читал, фотографию вождя революции, спросила: «Кто это?» Василий Демьянович, слегка покосившись на дочь, надевавшую в прихожей тапочки, осторожно ответил: «Дедушка Ленин», — и чуть не прикусил себе язык, до такой степени ему самому ответ показался «идеологизированным». В самом деле, почему интимно «дедушка», а не просто Ульянов-Ленин, российский политический деятель первой четверти двадцатого столетия?

Неизвестно, как бы отреагировала на это Женя, если бы трехлетняя Маша, не расслышав совершенно незнакомое ей слово «Ленин», не похерила нечаянную попытку деда «завладеть ее детским сознанием», абсурдно переспросив: «Чей-чей дедуфка?»

И тогда оба, отец и дочь, впервые за долгие годы, быстро переглянувшись, в голос расхохотались.

И вот теперь она сидит в этой квартире, где никогда не чувствовала себя по-настоящему дома, и ждет звонка от человека, похитившего ее ребенка и требующего сто тысяч долларов в качестве выкупа. И даже теперь отец не хочет и не может ее понять, потому что упрямо продолжает жить в мире, который давно прекратил свое существование. Что он со своими представлениями и специфическим опытом, он, проживший полжизни за границей и встречаясь с себе подобными, может знать о теперешней жизни, о продажной милиции и тем более об этих отморозках, которые похитили ее ребенка? Он даже не смотрит телевизор, потому что заведомо ненавидит все, что составляет эту новую, непонятную и чуждую ему реальность. А она, Женя, неделю назад видела передачу о похитителях детей и знает, что эти люди способны на все… И она не собирается получать по почте страшные посылки и сходить с ума при мысли о том, что эти твари сделают с ее маленькой дочкой. И в милицию она не пойдет. Ни за что.

Вчера она слышала, как мать плачущим голосом уговаривала отца сходить с ней в церковь, а тот отказался. И Женя, так и не решившая для себя, чья позиция ей ближе или, вернее, дальше, — матери, которая раньше всегда называла священников не иначе как попами, а религию — мракобесием и никогда не разрешала ей даже близко подходить к церкви, или отца, оставшегося верным своим марксистским принципам, несмотря на все современные веяния, наговорила им обоим много обидных слов.

— Ни в какую церковь я не пойду, — заявил Василий Демьянович. — Поймите же вы обе — здесь надо не молиться, а действовать. И действовать профессионально. Поэтому оставьте меня в покое и дайте мне, наконец, возможность позвонить в милицию и ФСБ.

— Я запрещаю… слышишь? — тихо сказала Женя, входя к нему в кабинет. — Я запрещаю тебе звонить куда бы то ни было. Я хочу получить свою дочь живой… живой, понимаешь? А если тебе жалко квартиру, так и скажи…

— Женя! Что ты говоришь! — заголосила мать. — Разве папа…

— Оставь ее, — перебил Василий Демьянович, устало опускаясь в кресло, — пусть делает, как знает. — И добавил: — Квартиры мне не жаль, потому что жить в ней не мне, а тебе и «твоей», как ты выражаешься, дочери… А так ты и квартиры лишишься, и…

— Хватит, — перебила Женя. — Не надо меня пугать. Вы достаточно пугали меня всю жизнь, а я хочу жить по-своему, и я… — Она почувствовала, что сейчас заплачет. — Почему, ну почему я не уехала к себе, как собиралась?

— Женя, Женечка, — запричитала мать, — разве мы с папой виноваты в том, что произошло?

— Никто ни в чем не виноват, только дайте мне слово, что вы не будете звонить ни в милицию, ни в вашу любимую гэбуху, никуда… — и Женя, не заметив, как от ее слов помрачнел отец, вышла из кабинета.

— Имей в виду, ты берешь на себя тяжелую ответственность, — донеслись до нее его слова.

 

8

Женя не спала уже третью ночь. Она даже не стелила себе постель — только бросала под голову подушку в наволочке. Ей казалось, что она не имеет права спать под теплым одеялом, пока Машка… «Нет, нет, не думать, не думать, не думать…» — приказывала себе Женя, потому что иначе ее захлестывала такая волна страха, жалости и ненависти, которая лишала ее последних сил. А силы — она знала — будут ей еще очень нужны.

Но не думать не получалось. Стоило ей приказать себе отключиться, как душу ее затопляло чувство неизбывной вины. Как это — не думать? И что значит — не думать? Спокойно жить, забыв о крошечном и совершенно беззащитном существе, которое она обязана была защищать и которое она предала из-за преступной беспечности?

Не думать не получалось еще и потому, что все, что ее окружало, напоминало ей о ребенке: шкатулка с бижутерией, в которой Машка так любила копаться, старое отцовское кресло, переехавшее в Женину комнату в тот год, когда она пошла в школу, — Машка так смешно карабкалась на него… занавеска, за которой она пряталась, когда они играли, фиалки на подоконнике, чьи бархатные листочки она осторожно трогала пальчиком, плюшевый зайчик, непонятно как оказавшийся в Жениных вещах, или крошечная заколка для волос, забытая в кармане Жениной куртки. Ее сердце больно сжималось даже от случайных слов, брошенных совершенно посторонними людьми — на улице или с экрана работающего на кухне маленького телевизора, который никто не смотрел, но и не выключал, подсознательно ища спасения от гнетущей тишины.

Эта тишина в огромной квартире, еще недавно наполненной звуками Машкиного голоса, смеха, топанья маленьких ножек, грохотом рассыпающихся построек из кубиков и писком говорящих игрушек, была самым страшным свидетельством происшедшего. Это была не та тишина, какая бывает в доме летним днем, когда от легкого ветра в безмолвии колышутся белые занавески, хрипло тикают старые часы, а с улицы изредка доносится случайный автомобильный гудок или приглушенный смех. Это была давящая, страшная, осязаемая, липкая тишина, про которую говорят — мертвая.

Два дня она пробегала, занимаясь продажей квартиры своего брата, пока не нашла агентство, согласившееся купить ее по чудовищно низкой цене, но зато сразу выплатить деньги. Эти деньги в небольшой спортивной сумке валялись под вешалкой в прихожей, а сама Женя, одетая и полностью готовая к выходу, лежала на кушетке и внимательно прислушивалась ко всему, что происходило в доме, — к звонкам, глухому голосу отца, шаркающей походке матери. Она не доверяла им. Она была уверена, что стоит ей потерять бдительность, как они сделают какую-нибудь глупость, и тогда с Машей случится что-то непоправимое и страшное, о чем она не позволяла и не могла позволить себе думать.

В прихожей послышались их голоса, и Жене показалось, что они о чем-то спорят. Она приподнялась на локте и прислушалась.

— Зачем ты пойдешь? — недовольно спрашивал Василий Демьянович. — Все равно никто ничего не ест.

— Нет, я схожу, — упрямо отвечала Валентина Георгиевна, — в доме — ни крошки хлеба…

«Бедная мама, — подумала Женя, — даже сейчас не может сидеть без дела…»

Хлопнула входная дверь, и снова стало тихо. Когда через несколько минут в кабинете Василия Демьяновича зазвонил телефон, Женя вздрогнула. Она была уверена, что похититель позвонит на мобильный — недаром же он взял у нее номер, — но на всякий случай следила и за городским. Один звонок, второй, третий. Женя вскочила и бросилась в коридор.

— Алло! — выдохнула она, сняв трубку параллельного аппарата.

— Я бы хотел переговорить с Василием Демьяновичем, — произнес вежливый мужской голос. — Он дома?

— Да, минутку, — ответила Женя, соображая, где бы мог находиться отец и не заснул ли он у себя в кресле, но в этот момент услышала в уборной звук спускаемой воды.

— Тебя к телефону, — сказала Женя, когда отец вышел в коридор.

Василий Демьянович, ни слова не говоря, зашел в ванную, вымыл руки, тщательно и не торопясь вытер крахмальным полотенцем и подошел к аппарату.

Звонок был явно «не тот», но Женя все же подождала, пока отец возьмет трубку и произнесет своим слегка скрипучим начальственным голосом:

— Слушаю вас… Добрый день.

Окончательно успокоившись, Женя вернулась к себе. И в ту же секунду заверещал ее мобильный.

— Алло!

— Баксы достала? — услышала Женя.

— Да. Всё у меня.

Горло у нее пересохло, и голос звучал хрипло и глухо. Ей хотелось спросить, все ли в порядке с Машей, но она не решилась, опасаясь, что услышит отец.

— Ровно в десять выйдешь из дома и поедешь к Садовой. Я тебе позвоню. Насчет ментов я предупредил. И не забудь взять что-нибудь теплое для девчонки. — И нажал отбой.

Женя записала высветившийся на экране номер и подумала: «Слава Богу… похоже, отец ничего не слышал».

Она посмотрела на часы: было только начало седьмого. Ждать оставалось почти четыре часа. Она легла и закрыла глаза. Надо еще немного потерпеть, совсем чуть-чуть. Она представила себе, как Машка кинется к ней на шею и прижмется к ней теплым маленьким тельцем. Фраза об одежде для дочери ее, видимо, успокаивала, и она поймала себя на том, что думает о похитителе с гораздо большей нежностью, чем о собственных родителях.

Она проснулась от резкого звонка в дверь, села и схватила мобильник, чтобы посмотреть время. Без десяти девять. Она проспала три часа, даже не заметив, как заснула, словно провалилась в бездонный колодец. Кого там принесло? У матери есть ключ, и потом, она должна была давно вернуться.

Когда Женя вышла в коридор, Василий Демьянович уже открывал дверь.

На пороге стояли двое мужчин: один в куртке, другой в черном плаще.

— Здравствуйте… Василий Демьянович? — спросил первый и достал из кармана красную книжечку. — Майор Лобов и майор Сурин, — добавил он, кивнув на своего спутника.

— Здравствуйте, — спокойно ответил Василий Демьянович. — Прошу вас, проходите.

Женя не верила своим глазам.

— Ты… ты… как ты мог? Я же просила… я просила тебя не делать этого! Ты меня обманул… ты… — она задыхалась. — Ты воспользовался тем, что я заснула и… Ты меня сдал… меня и Машку… ментам… ты…

— Женя, это не то, что ты думаешь, — начал Василий Демьянович, покосившись на удивленных милиционеров, но Женя не слушала.

— А вы… имейте в виду… — она повернулась к Лобову, — если вы посмеете ехать за мной, я… я не знаю, что сделаю. Вы не имеете права без моего согласия лезть в это дело, слышите? Не имеете права!

Женя схватила сумку с деньгами и, оттолкнув обоих мужчин, бросилась на лестницу.

— Женя! Женя! Подожди!

Василий Демьянович выбежал на площадку, но Женя, не вызывая лифт, успела спуститься на целый пролет.

— Женя! Подожди! Ты не можешь ехать одна!

Женя махнула рукой и крикнула, не поднимая головы: — Не ждите нас! Мы не вернемся!

Василий Демьянович вошел в квартиру. Оба майора, удивленно переглядываясь, топтались на коврике в ожидании объяснений.

— Вы пришли кстати, — сказал Василий Демьянович, нахмурившись. — Мои внучка и дочь попали в беду.

 

9

Женя в бессильной ярости колесила по городу. Ей казалось, что это лучший способ дать понять похитителю — если он действительно следит за ней, — что она одна и никаких ментов поблизости нет и не может быть. Впрочем, она сама вовсе не была в этом уверена. В какой-то момент на Садовой ей показалось, что она уже видела рядом со своим «пежо» черную «Волгу» с двумя мужчинами, и перестроилась, чтобы уйти от нее по левому ряду. Но «Волга», опередив ее, вырвалась вперед и затерялась в потоке машин. Потом ей померещилось, что ее как-то уж слишком подозрительно разглядывает водитель «девятки», но тот у ближайшего светофора, мигнув поворотником, уехал вправо. Потом она попала в небольшую пробку, и это дало ей возможность спокойно осмотреться и убедиться, что в пределах видимости ничего подозрительного нет.

Вырвавшись из пробки, она свернула в первый же попавшийся переулок и притормозила у ветхого двухэтажного строения. Посмотрела в зеркало, чтобы окончательно убедиться, что никто за ней не следит, сообразила, что впопыхах не взяла теплые вещи для Маши, подумала, что завернет ее в свой свитер, и только сейчас вспомнила, что похититель велел ей выйти из дому ровно в десять.

Ей стало страшно. Вдруг из-за этого он не позвонит? Она же не знает, как он контролирует ее действия. Скорее всего, он следит за ней. Но как? Сидит во дворе на лавочке, закрывшись газетой? Смешно. Или она напрасно нервничает? Ведь, скорее всего, он будет следить не за ее подъездом, а за местом их будущей встречи, о котором она пока еще ничего не знает. А десять вечера он назначил просто потому, что такие вещи не делаются средь бела дня. В любом случае вернуться домой к десяти она уже не успевает. Да и нельзя ей возвращаться — там менты. И отец, которого она больше не хочет видеть. Никогда.

Она разом, словно прощаясь с ним, вспомнила все тяжелое, что было в их жизни. «Как ты мог? Как ты мог так поступить со мной? Со мной и с Машкой, которую ты якобы любишь? На самом деле ты никогда никого не любил, кроме себя и своей гнусной конторы. Мать пикнуть при тебе боится, все время заглядывает тебе в глаза, боится не угодить, ляпнуть что-нибудь лишнее. Всю жизнь она обслуживала тебя, пела под твою дудку, хотя могла бы сделать карьеру — когда-то она была неплохим юристом. Она и на пенсию ушла из-за тебя, чтобы ты не скучал, а ты просиживаешь целыми днями в своем кабинете один и не замечаешь ее присутствия. Впрочем, нет, вру — тебя раздражает, когда она смотрит телевизор, но тебе и в голову не приходит, что ей может быть скучно и одиноко. Как же, ты ведь у нас крутой, дипломат, борец за идеалы… А где они, эти идеалы? Они давно уже на помойке истории. Но ты не хочешь это признать, не хочешь смириться с тем, что мир переменился, и все еще надуваешь щеки, как тогда, когда ты был большим начальником и гонял своих подчиненных в хвост и в гриву. Конечно, ты ведь думал, что вершишь судьбы мира, а на самом деле вы были просто жалкими чиновниками на побегушках у политбюро… Ты гордился тем, что вышел из народа, а что ты знаешь об этом народе? Раз в год — в день своего рождения — со слезами умиления вспоминать, как когда-то вы ели картошку из одного чугуна? Ничего, зато потом у тебя были и спецраспределители, и собственный повар за границей, и горничные, и все остальное. И пока ты сидел в своих Стокгольмах и Парижах, народ тут доходил до ручки…

И сына ты воспитал по своему образу и подобию… И только со мной у тебя ничего не вышло. Потому что я раскусила вас еще в детстве — ваше ханжество, ваше холуйство, ваше высокомерие… И ты никогда не мог мне этого простить, никогда… Ты никогда не считался со мной, никогда не уважал ни меня, ни мои взгляды, ни мои убеждения… Тебя не интересовал мой внутренний мир, не интересовали люди, с которыми я дружу, книги, которые я читаю. Ты видел во мне дрянную девчонку, которая не хочет жить по вашим правилам… Ты, мой отец, считал меня чуть ли не шлюхой… и только потому позвал меня с Машкой в свой дом, что на старости лет остался один и тебе нужна была игрушка. Интересно, если бы Виктор был жив, и твоя невестка не бросила бы вас, и твой внук был бы с тобой, ты бы вспомнил о нашем с Машкой существовании или я так и осталась бы для вас изгоем, паршивым маргиналом, позором семьи, белой вороной? Представляю, как вы с матерью хватались за голову, узнав о моей беременности! Как боялись, что скажет княгиня Марья Алексевна о нашей благородной семейке, где все должно быть шито-крыто, где дочка должна учиться в МГИМО, а потом выйти замуж за дипломата, какого-нибудь молодого хлыща в галстуке, пресмыкающегося перед начальством, чтобы как можно скорее попасть за границу, но при этом так надувающего щеки, будто он по меньшей мере Талейран, Меттерних или князь Горчаков… А я не вышла замуж и не сделала карьеру, и вам не нравится моя профессия, потому вам все, все не нравится в моей жизни… А помнишь, ты дал мне пощечину, даже не спросив, виновата ли я в чем-нибудь перед вами, и до сих пор, до сих пор ни разу не вспомнил о ней и даже не подумал извиниться!»

Женя немного успокоилась. Она посидит в машине, пока не позвонит похититель, и если почувствует, что его намерения или настроение изменились, постарается ему объяснить, что произошло. В конце концов, если он хочет получить деньги, ему придется поверить ей на слово.

Зазвонил телефон. Женя посмотрела на дисплей: звонил отец. Что делать? Выслушивать его объяснения? Или, того хуже, извинения? Нет уж, она выслушает их потом. Потом, когда все будет позади и они с Машкой приедут к Татусе, которая, надо надеяться, пустит их на пару дней, пока она подыщет квартиру и няньку. А уж потом она поговорит с отцом и все ему объяснит. Так что сейчас пусть он лучше оставит ее в покое.

Было уже начало одиннадцатого. «Если он не позвонит в течение ближайших пятнадцати минут, значит, все, конец. Он передумал или испугался…» У нее заныло сердце, но она постаралась взять себя в руки. Ей еще столько предстоит сегодня!.. Главное, чтобы Машка была здорова и эта история не причинила ей непоправимого вреда. Одна надежда на то, что она еще слишком мала, чтобы по-настоящему испугаться.

Он позвонил, когда на часах было чуть больше половины одиннадцатого.

— Ты где?

— В Уланском переулке.

— В каком?!

— Уланском. Это около «Чистых прудов»…

Он выругался и сплюнул.

— Ладно. Езжай к Магистральной улице и встань сразу после поворота. Я перезвоню.

Женя завела двигатель и, прежде чем тронуться с места, развернула план Москвы. Эта чертова Магистральная… где она? А-а, вот… Далеко. Женя попыталась представить себе этот район, но не смогла. «Я никогда там не была… Впрочем, какая разница? Не на Тверской же встречаться…»

Женя вспомнила его голос, и ей показалось, что у него немного изменилась интонация. Она ни о чем не спросила его, да и что бы она могла сказать, не рискуя сболтнуть что-нибудь лишнее? Если бы было нужно, он бы спросил сам. И потом, он тоже наверняка нервничает.

Она вырулила на Садовую и поехала в сторону площади Восстания.

Ей пришлось немного поплутать, но в конце концов она выехала на Магистральную и остановилась. Улица была пустынна и освещалась рядом тускло горевших фонарей. Заморосил дождь, и лобовое стекло быстро покрылось каплями. Чтобы отвлечься и справиться с сердцебиением, Женя следила, как они стекают вниз под действием собственной тяжести.

Прошло еще несколько минут. Когда послышалось треньканье сотового, Женя вздрогнула.

— Поезжай вперед, медленно. Доедешь до второй арки и остановишься.

«Нервничает. Хочет убедиться, что я одна. Он прав. Господи, только бы все обошлось…»

Она вдруг подумала, что в трубке почему-то не слышен Машин голос. «Почему она молчит? Боится его? Боится плакать? Впрочем, не может же он таскать ее с собой. Он, наверное, посадил ее где-нибудь и сказал, что сейчас приедет мама».

Женя снова поймала себя на странном ощущении — на том, что почти оправдывает его, то есть действует как бы заодно с ним. «Что это со мной? Стокгольмский синдром?»

Через пять минут он перезвонил. Потребовал, чтобы она проехала еще немного, потом еще. Потом велел въехать во двор.

Женя свернула в подворотню и только теперь заметила, что дом нежилой. Справа от нее стояли переполненные мусорные контейнеры, на одном из которых местный остряк вывел белой масляной краской: «Фонд Сороса». В другом тлел подожженный мусор, и тошнотворно пахло гарью. Слева, тараща пустые глазницы окон, темнел пятиэтажный кирпичный дом.

— Вылезай из машины и иди вперед. Капусту не забудь, — приказал голос в трубке.

— Где моя дочь? — спросила Женя, изо всех сил сдерживая дрожь.

— Здесь, здесь, не психуй. Я вот только проверю, нет ли за тобой хвоста и все.

— Никого тут нет. Вы же видите, я одна, — сказала Женя и тут же подумала, что она действительно одна в этом чужом дворе с сумкой, набитой деньгами, и что ни одна живая душа не знает, где она и где ее искать в случае чего. Но задумываться над этим у нее уже не было времени, да и не могла она думать о себе, пока Маша была в опасности.

— Где моя дочь? — повторила она срывающимся голосом. — Немедленно приведите ее сюда или я…

— Не ори. Здесь твоя девка. Положи бабки в контейнер и иди забирай свое сокровище.

Женя взяла сумку и вышла из машины. Она вглядывалась в темноту, пытаясь понять, где может прятаться похититель и почему не слышно Машиного голоса, и в ту же секунду из зияющих пустотой окон второго этажа до нее донесся детский плач.

— Маша, Машенька, я здесь! — отчаянно крикнула Женя и, швырнув сумку в контейнер, бросилась в дом.

В подъезде выселенной под снос пятиэтажки было темно и пахло кошками и сырой штукатуркой. Вытянув руки, Женя сделала несколько шагов, пока не наткнулась на деревянные перила. Она нажала на кнопку мобильника, чтобы хоть немного осветить окружавшее ее пространство, и в зеленоватом мертвенном свете маленького экрана различила усыпанную строительным мусором лестницу. Наступая на битое стекло и клочья старых обоев, Женя бросилась наверх. Миновав первый пролет, она услышала слабый щелчок, и плач тут же прекратился.

— Маша, Машенька, не бойся! Это мама! Я иду! — крикнула Женя, рванулась вперед, споткнулась, больно ударив коленку, и выронила мобильник, который сразу же погас.

Чуть не плача от страха за ребенка, она принялась шарить вокруг себя в поисках телефона, как вдруг ее рука наткнулась на какой-то предмет. Она сразу догадалась, что это, как и догадалась обо всем остальном: это плакала не Маша — Машиным голосом плакал диктофон.

Не помня себя, она немного перемотала пленку назад. Что-то щелкнуло, потом еще раз, и тот же голос, который говорил с ней по телефону, насмешливо произнес: «Что ж ты так слабо?.. Условия надо выполнять…»

Она так и не поняла, что произошло потом. То ли ее ударили по голове, то ли она потеряла сознание и упала, сильно стукнувшись головой. Когда через несколько минут она пришла в себя, диктофона уже не было.

 

10

Гражданская панихида в Голубом зале Министерства иностранных дел, а затем на Хованском кладбище прошла как-то скомканно. Казалось, выступающие испытывают неловкость и стремятся поскорее свернуть траурные речи. Да и что говорить-то, в самом деле? Когда хоронят убеленного сединами бойца дипломатического фронта, тогда ясно: «После тяжелой и продолжительной болезни ушел из жизни старейший и заслуженный… и память навсегда сохранится в наших сердцах». А в промежутке — длинное перечисление заслуг, даже если их никогда и не было. Если умирает сорокалетний, в самом расцвете сил и на самом приятном переломе карьеры — из секретарей в советники, — скорбный голос обязательно произнесет стандартную фразу о безвременной кончине: «Смерть вырвала из наших рядов…» Бывает, что дипломат погибает в автомобильной катастрофе где-нибудь… да где угодно, хоть в Аравийской пустыне. Иногда — при доставке какой-нибудь срочной депеши, а иногда и перебрав лишнего, например, на приеме у дуайена дипломатического корпуса по случаю дня рождения главы страны пребывания. Тогда при прощании ему обязательно зачтется, что он ухитрился уйти из жизни «при исполнении» и «далеко за рубежами нашей необъятной Родины».

Случай с Леонидом Сергеевичем Сапрыкиным не подпадал ни под один из вышеперечисленных. В самом деле, что тут скажешь? Бандитская пуля? Но, во-первых, до сих пор никто толком не знал, кому принадлежало оружие, из которого был произведен роковой выстрел. Во-вторых, такая «болванка» годилась бы скорее на похоронах какого-нибудь бравого сотрудника правоохранительных органов, но никак не заместителя министра иностранных дел, курирующего отношения с международными организациями. Можно было бы, конечно, приплести международный терроризм или чеченский след, но как его приплетешь, если благодаря гнусному журналюге Семену Хинштаму весь МИД — да и вся страна — знает, что три года назад из этого же оружия уложили Виктора Шрамкова из департамента по культурным связям. Этот же журналюга продолжает кропать грязные статейки, в которых утверждает, что в высотке на Смоленской завелся маньяк, отстреливающий своих идейных противников, что, между прочим, — полнейший бред, так как если Виктор Шрамков был известен своими ортодоксальными взглядами, то Леонид Сергеевич по своим убеждениям — западник и либерал.

И что самое возмутительное, этот Хинштам не постеснялся заявиться на кладбище — в МИД его, разумеется, не пустили, — и теперь жди очередного пасквиля то ли на покойника, то ли на кого-нибудь из присутствующих, то ли на все министерство.

Чувство неловкости усугублялось еще и тем, что помимо законно скорбящей вдовы на похоронах присутствовала любовница убиенного Лидочка Зайцева, приехавшая по этому случаю из Брюсселя. Все знали, что у Лидочки шестилетний сын Гриша, бойкий мальчик, похожий как две капли воды на Леонида Сергеевича, и что последний души в нем не чаял и отпустил их в краткосрочную командировку в «натовскую» столицу скрепя сердце. Маленький Гриша все спрашивал у матери: «Как это — скрипя сердцем?»

Запретить Лидочке, сотруднице министерства, присутствовать на панихиде, разумеется, никто не мог, и теперь все ужасно боялись скандала — характер вдовы, Эммы Михайловны Сапрыкиной, был всем хорошо известен.

Однако все обошлось. То ли Эмма Михайловна не знала о существовании Лидочки, то ли не узнала ее, то ли на нее успокаивающе подействовало присутствие опекавших ее Юрия Константиновича Ломакина, второго замминистра, отвечавшего за организацию похорон, и Александра Гришакова, старого друга и бывшего коллеги покойного, а ныне — одного из богатейших людей Москвы. Юрий Константинович поддерживал ее под локоток и время от времени трепетно склонялся к ее правому уху. «Игорь Сергеевич не смог присутствовать, — почтительным шепотом объяснял он вдове отсутствие министра, — государственный визит». — «О да, я понимаю», — отвечала та, многозначительно кивая. Гришаков же ничего не шептал, но само его присутствие, элегантная шляпа его молодой супруги, на которую беззастенчиво глазели собравшиеся, целая свора секьюрити в черных пиджаках и вереница сверкающих иномарок возвышали Эмму Михайловну в собственных глазах, придавая мероприятию особую, ничем не нарушаемую торжественность.

Лидочка Зайцева с заплаканными глазами стояла где-то в стороне, порученная заботам одного из сотрудников сапрыкинского секретариата.

И наконец, за всеми усталыми глазами наблюдал майор Лобов, стоявший чуть поодаль и страдавший от простого, но невыполнимого желания — выкурить сигарету. «С этой Лидочкой хорошо бы потолковать», — думал он, вертя в пальцах пачку «Парламента».

Когда все закончилось, Юрий Константинович в последний раз склонился над обтянутой черной перчаткой ручкой вдовы и проникновенно произнес, прикрыв глаза веками: «Эмма Михайловна, дорогая, еще раз примите мои глубочайшие соболезнования… И помните — в любой момент и при малейшей надобности… Мои координаты у вас есть». И отбыл на служебном автомобиле на Смоленскую площадь.

Супруги Гришаковы последовали за вдовой на поминальный обед, организованный силами того же Гришакова в ресторане «Прага», а Лидочка Зайцева, выйдя за пределы кладбища, бросилась ловить такси. Тут-то ее и настиг майор Лобов.

— Простите, пожалуйста, вы, если не ошибаюсь, Лида Зайцева? Ну вот, очень приятно… А я — майор Лобов. Вы бы не могли уделить мне несколько минут?

Проговорив все это залпом и заметив, что она, слава Богу, нисколько не сердится, Лобов облегченно вздохнул и вытащил, наконец, из пачки долгожданную сигарету.

— Вы простите, что я в такой день пристаю к вам с расспросами…

— Ах, да какое это имеет значение! — воскликнула Лидочка. — Тем более что завтра я улетаю в Брюссель. Но ведь вы хотите, чтобы я сказала вам, кто убил Лёню?.. Леонида Сергеевича… а я… я этого не знаю! Он был прекрасный человек, добрый, деликатный. В секретариате его все любили. А теперь… — глаза ее наполнились слезами, — теперь Гришка остался без отца.

— Простите меня еще раз, Лида, это правда, что вы поссорились с Леонидом Сергеевичем незадолго до вашего отъезда?

Лида посмотрела на него то ли с укором, то ли с насмешкой.

— Вы не понимаете. Мы не поссорились. Просто я устала. Он никак не мог решиться расстаться со своей женой. — Она сделала умоляющий жест. — Вы меня простите, я не хочу говорить про нее гадости, тем более в такой день, но она… ужасная женщина — сплетница, мещанка… Лёня все про нее понимал, а бросить не мог — жалел. Представляете, он мне говорил: «Она одна, у нее никого нет. Если бы еще были дети или внуки…» Представляете? Это он говорил мне ! Я должна была ее жалеть за то, что у нее нет детей! А мы с Гришкой должны были довольствоваться его обществомукрадкой. Вот и все. Так что я, к сожалению, вряд ли смогу вам чем-то помочь…

— Скажите, Лида, Леонид Сергеевич когда-нибудь что-нибудь говорил при вас о Шрамкове?

— Кто это?

— Вы такого не знаете? Лида покачала головой.

— В министерстве был какой-то Шрамков… его, кажется, убили. Но это давняя история — я про это почти ничего не знаю, а больше…

— Да нет. Я имел в виду того самого.

— Да? — удивилась Лида. — И вас интересует, что по этому поводу говорил Лёня?

Лобов кивнул.

— Абсолютно ничего. Они были едва знакомы. Когда Лёня узнал об этом убийстве, он сказал, что отец этого Шрамкова когда-то заведовал каким-то департаментом… Не помню — каким. Вот и все. Почему вы спрашиваете?

Вместо ответа Лобов взял ее руку, покрасневшую от холода, и, неожиданно для себя самого, поднес к губам.

— Спасибо вам, Лида, и… хорошо, что вы уезжаете. В Брюсселе, наверное, еще тепло?

Лида кивнула, и в глазах у нее опять показались слезы.

— Знаете что? — проговорил Лобов. — Давайте-ка я вас подвезу.

Они вышли за кладбищенские ворота, и в нескольких метрах от своей «девятки» Лобов заметил Семена Хинштама, внимательно наблюдавшего за ними из окна своего БМВ.

 

11

В четверг утром полковника Богданова задержал генерал, и оперативное совещание началось с двадцатиминутным опозданием.

— Давай, Коля, докладывай, — потребовал полковник, когда все расселись по местам, — что там по экспертизам?

— Все совпадает, Олег Иванович. Шрамков и Сапрыкин убиты из одного оружия.

— Кто бы в этом сомневался! — проворчал полковник и постучал пальцами по столу. — Что еще? Подробности давай…

— Обо всем существенном я вам уже докладывал: труп Шрамкова обнаружили в 40 км от Москвы на проселочной дороге недалеко от Дмитровского шоссе. Убит он был с близкого расстояния выстрелом в голову, а кислотой облит уже после смерти, как и в случае с Сапрыкиным.

— Следы борьбы?

— Никаких.

— Ограблен?

— Видимых признаков ограбления не было: при нем обнаружили дорогие часы, бумажник с небольшой суммой денег, дипломатический паспорт и пропуск в МИД.

— Что по этому поводу говорили в МИДе?

— А ничего! Дело в том, что убийство произошло предположительно на следующий день после того, как Шрамков приехал на несколько дней в Москву из Нью-Йорка, где находился в командировке на работе в ООН. В МИДе его после приезда так и не видели.

— Что значит — предположительно?

— В связи с обморожением трупа точное время смерти установить не удалось.

— А неточное?..

— Неточное, — Сурин заглянул в блокнот, — шестнадцатое — девятнадцатое января девяносто девятого.

— Так, понятно, — проговорил Богданов и продолжал, словно обращаясь к самому себе: — Если исходить из того, что их убил один и тот же человек, а это, несомненно, так, то версия о том, что Сапрыкин был убит конкурентом, который метил на должность замминистра, отпадает…

Полковник пожевал нижнюю губу и повернулся к Лобову.

— Теперь докладывай — в МИДе был? Что-нибудь нарыл?

— По Сапрыкину практически ничего. На должность замминистра было всего два кандидата — Сапрыкин и некто Тимофеев. Тимофеев свою кандидатуру снял сам по состоянию здоровья. Так что тут вы абсолютно правы. Что касается кадровых решений, Сапрыкин их таки принимал — одно время он возглавлял комиссию по отбору кадров на работу в ООН, и кое-кто эту комиссию не прошел.

— Ну, эта версия отпадает, так же как и предыдущая, — недовольно перебил полковник.

— Согласен, но тут есть одно смешное совпадение. Среди людей, не прошедших комиссию, а их всего семь, — Сапрыкин возглавлял ее очень недолго, — фигурирует Шрамков.

— Очень смешное, — недовольно хмыкнул полковник и опять постучал пальцами по столу, — что-нибудь узнал о связях между Сапрыкиным и Шрамковым?

— Зайцева и старик — отец Шрамкова — в один голос утверждают, что они были едва знакомы. Сам старик знал Сапрыкина в основном как соседа по дому — в министерстве к моменту его ухода на пенсию Сапрыкин был ничем не примечательным рядовым сотрудником.

— А жены?

— Жены, даже если и были знакомы, то только так, на уровне «здрасте — до свидания», потому что жили в одном доме и наверняка встречались во дворе. Никаким бизнесом ни та ни другая никогда не занимались. Сапрыкинская вообще последние двадцать лет нигде не работает, а жена Шрамкова к тому же намного ее моложе… Так что тут ничего общего между ними мы не нашли.

— А что Зайцева?

— Тут, Олег Иванович, похоже, все чисто. Мальчишка остался без отца, и бабу жалко — обычная история…

— То есть что же получается? Все наши версии — в том числе о женской мести — коту под хвост? И все, что нам остается, это искать серийного убийцу, охотящегося на дипломатов, про которого крапает свои статейки Хинштам?!

Полковник оглядел оперативников с таким негодованием, будто они сами выпустили маньяка из клетки.

— Что это за серийник, который убивает раз в три года? — мрачно возразил Сурин.

— Накаркать хочешь? — грозно вперился в него глазами полковник.

— Тут каркай, не каркай… Я одного не понимаю: Юра сказал, что Шрамков работал в ООН? А как он там очутился, если Сапрыкин его зарубил?

— Я сам вначале не понял, — ответил Лобов, — но в МИДе мне все разъяснили. Сапрыкинская комиссия утверждала кандидатуры на работу в международные организации…

— Так ООН это и есть?..

— Ты не понимаешь. В ООН, как и во всякой организации, есть свой аппарат, и работают в этом аппарате международные чиновники из разных стран. А еще при ООН есть российское представительство, в котором работают чиновники не международные, а наши, российские… Так вот Шрамков работал именно в представительстве…

— А хотел, стало быть?..

— А хотел, знамо дело, в аппарате.

— Какая разница-то?

— Ты что, с луны свалился? Там и зарплаты другие, и статус неизмеримо выше, а про пенсию и говорить нечего…

— Хватит вам чужие деньги считать — свои отрабатывать надо, — проворчал полковник и, встав из-за стола, зашагал по кабинету, заложив руки за спину.

— Олег Иванович, тут есть еще одно обстоятельство, — начал Лобов, проследив за ним взглядом.

Полковник повернул к нему голову.

— Ну? Выкладывай.

— У Шрамкова, я имею в виду старика, есть дочь, молодая женщина тридцати двух лет, незамужняя. У нее — ребенок, трехлетняя девочка. Так вот, эту девочку в понедельник похитили.

Богданов резко остановился.

— Что значит — похитили?

— По словам старика, ребенка увели из-под носа у матери во время прогулки прямо во дворе и по телефону назначили выкуп в сто тысяч зеленых. Сообщать милиции она сама не хотела и родителям запретила. Она как увидела нас с Суриным, как заорет: «Ты зачем сдал нас ментам?» Схватила сумку с деньгами и убежала.

— Откуда у нее такие деньги? Собственный бизнес?

— Нет. Отец сказал, что она — что-то вроде садовода. Зарабатывает неплохо, но таких денег у нее, конечно, нет. Им пришлось продать квартиру сына. Того самого, убитого три года назад.

Полковник нахмурился.

— Разве квартира отошла не вдове?

— Вдова от нее отказалась.

— Как это — отказалась?

— Дело в том, что она с ребенком так и осталась в Америке. Старик на эту тему не очень-то распространялся, но, как я понял, квартиру она им оставила в качестве своего рода компенсации за внука.

— Так кому она принадлежала-то? Дочери старика Шрамкова?

— Нет. Квартира перешла старикам. Дочь прописана у них, и своего жилья у нее нет.

Полковник покачал головой.

— Н-да. Тридцать два года, мужа нет, своего жилья нет… С отцом, если я правильно понял, нелады… Если предположить, что старик отказал ей в квартире, не могла ли она прибегнуть к крайним мерам и инсценировать похищение собственного ребенка?

Лобов пожал плечами.

— В принципе — могла.

— Та-ак… — протянул полковник и посмотрел на Гулина, — поезжай сегодня же туда и во всем разберись, и в первую очередь отработай версию об инсценировке. Если выяснится, что мать ни при чем, будем смотреть, есть тут связь или нет.

— Какая связь? Между убийством Сапрыкина и похищением?

— Между двумя убийствами и похищением, Юра.

— Никакой, — уверенно ответил Лобов.

— Думаешь?

— Ну что вы, Олег Иванович, какая тут может быть связь? Опять же, если мать не виновата, ребенка похитили явно с целью получения выкупа. Кто-то, кто знал, что у Шрамковых есть квартира, за которую можно получить такие деньги.

— Кстати, какая квартира-то?

— Трехкомнатная.

— А тебе не кажется, что трехкомнатная квартира в этом доме стоит намного больше?

— Ну, наверное, — согласился Лобов.

— Да не наверное, а точно. Раза в два как минимум.

— Ну и что?

— «Что-что»? — передразнил полковник. — Не знаю что. Мне непонятен похититель, который при всех рисках и при полном успехе своего трудного дела снимает со своего предприятия не все сливки.

— Мало ли какие у него могли быть соображения? Может, он хотел скорее, а продать квартиру за два дня дело непростое. И потом, черт его знает, может, это действительно инсценировка?..

— Тогда тем более непонятно. Если это дочь — ей-то зачем свое упускать?

— Ну, не знаю, — покачал головой Лобов. — Так или иначе, к убийствам это, по-моему, отношения не имеет.

— Хорошо, если ты прав… — задумчиво произнес полковник и, немного помолчав, добавил: — Ступайте, работайте и не забывайте сразу же меня информировать.

 

12

— Представьтесь, пожалуйста, — говорит ведущий, подходя с микрофоном к худенькой блондинке в цветастом платье.

— Надя Кашина, — смущенно бормочет девушка.

— Расскажите нам вашу историю.

Надя собирается с духом и, стараясь не смотреть в нацеленную на нее камеру, начинает свой рассказ:

— Три года назад я отдыхала в Крыму, и там мы познакомились с Милованом…

— Милован… это ведь не русское имя?

— Ну да… Он — югослав…

— Так… Понятно… И что же дальше?

— Сперва он мне не понравился… то есть… не знаю, как сказать… я его немножко боялась…

— Почему? — снисходительно улыбается ведущий.

— Не знаю.

История Нади Кашиной похожа на тысячу других подобных историй. Сперва она сторонилась его, даже боялась — все-таки иностранец. Ее пугал его акцент, его напористость, его непохожесть на других, даже черные глаза. К тому же он был чуть ли не вдвое старше ее. Но постепенно она привыкла и стала ждать по утрам, когда он появится под ее окном. На пятый день они отправились на первую совместную прогулку. Шли по берегу моря, и он шептал ей, что она красивая, что у нее необыкновенные глаза, что он никогда не видел таких волос, а главное, она такая добрая, а он — такой одинокий… В подмосковном Калининграде, где жила Надя, никто никогда ничего подобного ей не говорил — своего мальчика у нее не было, и про то, какая бывает любовь, она знала немного от подруг, немного из дешевых журналов и немного из бесконечных мыльных опер, которые любила смотреть с матерью по вечерам.

— Ну вот, — вздыхает Надя, — а потом он уехал.

— К себе в Югославию?

— Ну да. Обещал, что приедет через две недели и мы поженимся…

— А-а, значит, вы все-таки собирались пожениться?

— Ну да, — почти неслышно отвечает Надя, — Милован сказал, что это возможно только в Югославии, а там началась война, и он не смог приехать… Ну вот… Я очень волнуюсь и хочу его найти, потому что у нас ребенок…

— Вот как? Поздравляю!

— Да, у нас мальчик. — Надя улыбается. — Он очень похож на Милована. Моя мама говорит, что он не приедет, но я не верю…

— И поэтому вы обратились к нам?

— Да…

— Откуда вы знаете о нашей передаче?

— Ну как… все знают.

— Ну что же, Надя, вы правильно сделали, что обратились к нам. И знаете почему? — ведущий выдерживает паузу и вдохновенно продолжает: — Потому что мы нашли вашего Милована. Да, нашли, честное слово! Вы рады?

Надя молчит, но ее лицо озаряет счастливая и немного застенчивая улыбка.

— Мы его нашли, — повторяет ведущий, насладившись эффектом, — но, к сожалению, сегодня он не смог приехать к нам на передачу из-за проблем с визой.

Улыбка немного потухает, но не совсем, потому что у ведущего уж больно хитрый взгляд — не иначе как приготовил какой-то сюрприз.

— Вы не огорчайтесь, потому что очень скоро он непременно приедет — завтра или послезавтра — и вы обязательно встретитесь. А сейчас… — Он подносит руку к наушнику, прислушивается и делает приглашающий жест: — Сейчас вы можете поговорить с вашим любимым.

Надя растеряна — похоже, она ожидала чего-то совсем другого.

— Ну, что же вы? — поощряет ведущий. — Говорите, говорите же! Милован слышит вас.

Надя растерянно озирается и наконец собирается с силами:

— Милован, мы тебя ждем… Мы тебя очень любим — я и Владик. Ему уже два с половиной года. Он на тебя очень похож. Особенно глаза. Такие же красивые, как у тебя.

Вдруг откуда-то сверху через эфирные помехи прорывается голос Милована, говорящий с сильным акцентом:

— О, как поживаешь? Как здоровье?

В публике раздается легкий смешок, но Надя не замечает.

— Ты где? — спрашивает она, замирая от счастливого предчувствия. — Иди сюда!

Ей кажется, что его спрятали как новогодний сюрприз под стол и что он выскочит сейчас как черт из табакерки, и у них опять все будет хорошо.

— Да нет же, — слегка раздражаясь ее непонятливостью, разъясняет ведущий, — Милован говорит с вами по телефону, его здесь нет, он в Югославии. Но вы отвечайте ему, отвечайте! У вас есть уникальная возможность поговорить с ним прямо сейчас, в прямом эфире!

Надя смущается, нервничает, ей неловко, оттого что на нее глазеет вся студия, но делать нечего, и она отвечает:

— Спасибо, хорошо. Мы здоровы.

— Отлично! — бодро продолжает Милован. — Я желаю, чтобы вы были здоровы.

— А ты как? — Надя делает отчаянную попытку продолжить диалог.

— Куда? — переспрашивает он, то ли не расслышав, то ли сделав вид, что не расслышал.

Публика смеется.

— Ты здоров? — повторяет она, но как-то не очень уверенно — голос у него бодрый и довольный, и что-то непохоже, чтобы он жаловался на здоровье. — Мы очень скучаем по тебе — я и твой сын.

— О! Да! Я очень рад! — отвечает Милован опять несколько невпопад.

Студия хохочет, и у нее не выдерживают нервы.

— Милован, я не могу говорить. Я звоню из студии, здесь много народу.

— Как? Что? — не понимает Милован.

— Я в студии, на телевидении. Я не могу говорить. Когда ты приедешь? — Губы у нее дрожат, но она все еще на что-то надеется.

— О! На телевидении! Телевидение — это хорошо! Приезжайте к нам в гости, в Югославию!

Зал покатывается со смеху.

— Нет уж, приезжай лучше ты.

Надя чуть не плачет, еле сдерживается. Ведущий продолжает делать вид, что все хорошо, и умильно ждет слез благодарности от участников трогательной сцены.

— Чао, — говорит Милован под общий смех.

Надя растерянно улыбается. Она оглушена звуком его голоса, хохотом публики, биением собственного сердца.

— Ну вот, — говорит ведущий, сохраняя на лице дежурную улыбку. — Мы надеемся, что теперь очень скоро произойдет встреча Нади и Милована. А наша передача подошла к концу. Ищите друг друга! Не теряйте надежду! Звоните нам и пишите на передачу «Я вернусь». Мы всегда вам поможем.

— Черт знает что! — проворчала Татуся и выключила телевизор.

— Что? — переспросила Женя. Она лежала на диване с закрытыми глазами, и было непонятно, слышит она, что происходит вокруг нее, или нет.

— Я говорю: бедная девка — опозорили на всю страну.

— Ты о чем? — Женя спрашивала вяло, не проявляя ни малейшего интереса к тому, о чем спрашивает.

— Да представляешь, соблазнил девчонку какой-то мерзавец, иностранец, сделал ребенка и был таков. А она, дурочка, мало того что три года его ждет не дождется, так еще на телевидение обращается, чтоб его нашли. А эти рады стараться — им все равно, из чего делать шоу.

Женя открыла глаза.

— И что же? Его нашли?

— Кого?!

— Иностранца.

— Я тебя умоляю! Лучше бы не находили…

Женя подняла голову.

— Значит, все-таки нашли?

— Ей это все равно уже не поможет…

— А мне?

Женя рывком сбросила с себя плед и спустила ноги.

— Что? — переспросила Татуся.

— Послушай, Татка, что, если по телевизору показать Машину фотографию? Вот хотя бы в этой передаче? Как ты думаешь?

— Ну… — растерянно пробормотала Татуся. — Почему бы и нет?

Мысль показалась Татусе неудачной, но спорить с Женей, которая трое суток не ела и лежала как мертвая на ее диване, ни на что не реагируя, было невозможно.

— Я понимаю, шансов почти нет, — продолжала Женя, — но ведь бывают всякие случайности… Вдруг ее кто-нибудь узнает? Кто-нибудь, кто ее видел случайно? — Она словно вымаливала ее согласие.

«Господи, какое счастье, что у меня нет детей», — подумала Татуся, всегда мечтавшая иметь ребенка, а вслух сказала:

— Конечно… Надо попробовать…

— Только — как? Туда же, наверное, трудно попасть?

— Ничего не трудно: у моей приятельницы на втором канале работает сестра. Редактором.

— И ты молчала?

— Женька, мне и в голову не пришло… Так же, впрочем, как и тебе!

— Я же не знала, что есть такая передача.

— Ну да. Ты же у нас сноб — телевизор не смотришь. «Что я несу? — ужаснулась Татуся. — Какой сноб? Какой телевизор? Она умрет, если этот ужас не кончится в ближайшее время. Ее пригласят на запись в лучшем случае через две недели — значит, впереди две недели надежды, а пока человек надеется, он живет. А потом… потом будет видно».

— Я сегодня же позвоню и договорюсь. Кофейку сварить?

— Нет. Позвони сейчас.

— Сейчас она еще не пришла.

— Позвони на мобильный.

— Женька, не дергайся. Ее мобильного у меня нет. И потом, я сказала, что устрою твое участие в передаче? Значит, устрою. Да, кстати, я совсем забыла — пока ты спала, звонил твой отец.

Женя пошарила рукой под пледом и нахмурилась.

— Ты взяла мой сотовый? Зачем?

— Я хотела, чтоб ты спокойно поспала, и отнесла его на кухню.

— Напрасно… А если бы?..

— Не волнуйся. Я глаз с него не спускала.

— Но ведь ты видела, что звонит отец! Не надо было подходить.

— Женька, ты же не можешь заставить их мучаться неизвестностью!

— Не говори ерунду. Он прекрасно знает, что со мной все в порядке. — Она усмехнулась. — Я послала им SMS. Ладно, Бог с ними… Чего он хочет?

Татуся села рядом с ней.

— Женька, я должна тебе сказать, что ты напрасно с ним так… Оказывается, он вовсе не вызывал милицию.

— А-а… Она сама пришла. По зову сердца.

— Представь себе, сама! Они позвонили твоему отцу и попросили о встрече, чтобы выяснить какие-то подробности, связанные с убийством твоего брата.

— Он лжет. Зачем им подробности? Прошло больше трех лет…

— Тем не менее. Они как-то связывают это с убийством Сапрыкина.

— Чушь какая! Я не верю ни одному его слову. И ты не веришь. Потому что таких совпадений не бывает. А он просто не смог придумать ничего лучше.

— Женька, я не знаю… может, ты и права, но он в ужасном состоянии…

Женя вскочила с дивана и чуть не упала, запутавшись в пледе.

— А я? А Машка? Что с ней? Где она? И ты смеешь говорить мне об отце, который все это устроил?

— Почему ты думаешь, что это он?

— Я же тебе объясняла — отец вызвал ментов, хотя я просила его этого не делать. И этот гад их заметил.

— С чего ты это взяла?

— Уже не говоря о том, — продолжала Женя, — что я должна была выйти из дому в десять вечера, а из-за прихода ментов совершенно потеряла голову и выскочила в девять. И он это тоже видел.

— Повторяю — откуда ты знаешь?

— Да потому что он оставил мне диктофон с записью: «Условия сделки надо выполнять»! Откуда я знаю — может, он караулил во дворе?

— Милиционеры же были в штатском!

— Не смеши.

— И потом, тебе не кажется, что раз у него была запись Машиного плача, значит, он и не собирался возвращать ее?

— Неправда! — Женин голос задрожал. — Он предупредил меня про теплые вещи. И потом, у него было больше двух часов — он вполне мог успеть.

Татуся покачала головой и осторожно сказала:

— Мне кажется, ты ошибаешься. Я, конечно, все понимаю, но…

— Что? — зло переспросила Женя, прищурив глаза, и, не дослушав, выбежала в коридор и заперлась в ванной.

«Как она сказала? “Я все понимаю?” Разве может она понимать? Разве еелишили способности дышать? Разве ее жизнь кончилась, потеряла смысл? Это кончилась моя… потому что она кончилась, кончилась, кончилась…»

Вначале ей казалось, что все это происходит не с ней, что это сон, кошмар, который рассеется сразу, как только она откроет глаза и рядом окажется Машка — ее ручки, смешные пальчики на ногах, теплая головка, пахнущая карамелью, шелковистые волосики, животик, перевязочки, родинка на попке… Женя вспомнила, как Маша спала, держа во рту большой пальчик, так как с самого рождения не признавала соску… Как каждый раз перед сном, когда Женя гасила свет в ее комнате, она спрашивала: «Тут никакого страшного нет?..» Вспомнила ее смешные словечки и не по-детски серьезный взгляд… Неужели этого никогда больше не будет в ее жизни?.. И если так, то, конечно, все кончилось, и совершенно неважно, сколько ей осталось — несколько дней, недель или даже лет. Это уже не имеет значения, потому что каждое из оставшихся ей мгновений жизни будет мукой, которая рано или поздно ее убьет.

Она вспомнила родителей, и от жалости у нее заныло сердце. Старые, беспомощные, одинокие… Одинокие, потому что она, Женя, никогда не сможет простить…

— Женька, открой!

Женя ополоснула лицо холодной водой и открыла дверь.

— Ты не должна… слышишь? — сказала Татуся и посмотрела ей в глаза. — Ты не должна раскисать. Ты выла сегодня всю ночь, я слышала… Ты сойдешь с ума, если не возьмешь себя в руки.

— Да. Все. Взяла. Прости. — Женя вытерла лицо и повесила полотенце. — Только никогда больше не говори мне об отце. Я, конечно, вернусь к ним, потому что они старые и больные, а я не зверь и не брошу их. Но никогда не говори мне о нем. Потому что это он виноват в том, что произошло. Вот только дай мне пробыть у тебя еще немного… Ничего?

— Господи, Женька, о чем ты! Живи хоть всю жизнь. На следующей неделе пойдем с тобой на передачу, и я уверена…

Женя дернула ртом.

— Ладно, Татка, свари лучше кофе…

Когда они сидели на кухне, Татуся спросила:

— Так о чем ты говорила с этим капитаном, как его?..

— Гулиным, — подсказала Женя и махнула рукой: — И говорить не стоит. Все это бездарная и бессмысленная милицейская рутина. Рутина из рутин.

— И все-таки?

 

13

— Для начала расскажите, как это было, — попросил Гулин, и Женя, закрыв глаза, в который раз стремительно прокрутила в памяти картину того дня.

Когда она увидела, что Маши в песочнице нет, она почти не испугалась, потому что ей и в голову не пришло, что девочку кто-то похитил. Она была уверена, что Маша вылезла из песочницы и перешла на ту сторону двора, где находился подземный гараж, вернее, вентиляционная надстройка над гаражом — иногда, если ей надоедало играть в песке, они прогуливались там вместе в поисках красивых камней и цветных стеклышек. Женя бросилась туда, но там никого не оказалось. Она крикнула растерянно озиравшейся Лоре, чтобы та стояла на месте, и побежала к подъезду — в надежде, что Маша каким-то невероятным образом незаметно для нее одна отправилась домой, но ни в подъезде, ни на лестнице, по которой Женя, перескакивая через три ступеньки, добежала, задыхаясь, до пятого этажа, девочки не было. Она снова бросилась во двор, но по растерянному выражению Лориного лица сразу же поняла, что чуда не произошло.

— Женька, погоди, не дергайся, — начала Лора, — давай вначале сообразим, куда она могла пойти…

— Не знаю — она никогда раньше не убегала от меня…

— Может, она просто пошла к кому-то в гости? — предположила Лора.

— Да нет, что ты… какие гости? — с досадой ответила Женя, продолжая озираться, и вдруг, пораженная смутным воспоминанием, вскрикнула: — Машина! Тут же была машина!

— Куда ты? Какая машина?

— Ты разве не помнишь? Тут же стояла черная машина! Вот, смотри! — И Женя, подойдя к краю детской площадки, показала на четко отпечатавшийся на сырой земле след колеса. — Вот здесь! Она стояла здесь! Неужели ты не заметила?!

Лора вытаращила глаза.

— Что ты хочешь сказать? Что ее увезли на машине?

— Не знаю, — в отчаянии проговорила Женя, — но я хорошо помню, что все время, пока мы тут сидели, еще до твоего прихода, эта машина торчала здесь. Мне даже кажется, что она была здесь и вчера, и позавчера…

— Тем более! Женька, не сходи с ума… Эта наверняка машина кого-то из жильцов. Лучше пойдем и поищем ребенка в той стороне.

Они бросились на ту половину двора, где обитатели дома гуляли с собаками, и обошли уже начинавшие желтеть кусты.

— Вы не видели девочку, маленькую, в красной панамке? — задыхаясь, спросила Женя у пожилого мужчины в плаще, державшем на поводке кривоногую таксу.

— Нет, — ответил тот улыбаясь, — Мы с Микой девочек не видели… — И только сейчас заметив их испуганные и расстроенные лица, спросил: — А что, пропал ребенок?

Женя не ответила. Они кинулись назад, и хозяин таксы удивленно и встревоженно посмотрел им вслед.

— Ее нигде нет… — в отчаянии проговорила Женя, когда они, обежав весь двор, вернулись на детскую площадку. — Что делать?

— Слушай, Женька, — начала Лора, — если ее действительно похитили…

— Смотри! — вдруг крикнула Женя. — Не хватает одной формочки!

— Что?

— Их было пять. Пять, понимаешь? А тут четыре. Одной не хватает — синей!

— Женя, успокойся… Какое это имеет значение? Оставь ты эти формочки — надо идти домой.

— Домой? — переспросила Женя и тут же с ужасом представила себе, что будет, когда узнают родители.

— Если ее похитили, тебе позвонят — так всегда бывает.

— Зачем? — спросила Женя помертвевшими губами.

— Ты что, не понимаешь? Ее же не просто… они же наверняка… ну, я имею в виду… Для чего похищают, по-твоему? Ради выкупа.

Женя дико посмотрела на подругу.

— Ты думаешь?..

— Ничего я не думаю… Это тыдумаешь… Но все равно, иди, а я побуду здесь — вдруг она откуда-нибудь появится?

Звонок раздался сразу, как только она переступила порог квартиры. Она бросилась к аппарату и, сняв трубку, заметила, что по коридору из кухни к ней направляется мать, беспокойно вглядываясь в полумрак прихожей.

— Да! Я слушаю, — выдохнула Женя, стараясь справиться с бешено бьющимся сердцем.

В трубке отчетливо послышались звуки улицы, и довольно молодой и совершенно незнакомый ей мужской голос быстро проговорил:

— Если хочешь получить свою девку живой, будешь делать то, что тебе говорят. Поняла?

— Да.

Под напряженным взглядом матери она старалась отвечать как можно спокойнее.

— Во-первых, никому ни слова. Никому, поняла? Если скажешь ментам, девку не получишь никогда, ясно? Во-вторых, дай номер своей мобилы и побыстрей.

Женя продиктовала номер.

— Теперь слушай внимательно. За девку ты мне должна сто тысяч. Собирай баксы, а через пару дней я позвоню и скажу, куда их привезти. Если все сделаешь как надо, девку получишь без проблем. Все.

И повесил трубку.

— С кем ты говорила? — спросила Валентина Георгиевна, тревожно вглядываясь ей в глаза. — Где Маша?

— Мама, с ней все в порядке… — выдохнула Женя. — Надо только…

— Что? — с нарастающей тревогой спрашивала мать. — Женя! Что — «надо только»?

— Сто тысяч.

— Ка… какие сто тысяч? Что ты говоришь?

Женя молчала.

— О Господи, — простонала Валентина Георгиевна и тяжело опустилась на стул.

Женя бросилась за нитроглицерином, и в этот момент открылась дверь отцовского кабинета.

— В чем дело? — спросил Василий Демьянович, сдвинув на нос очки и строго посмотрев на жену.

— Машу… Машу… — бормотала та, глядя на него расширившимися от ужаса глазами.

— Что такое? — резко произнес он и обернулся к Жене, спешившей к матери с маленьким стеклянным тюбиком в руке. — Что такое с Машей?

 

14

Разговор с капитаном Гулиным не клеился. Вначале он потребовал фамилию и адрес Лоры, и Женя никак не могла понять, зачем это нужно.

— Вы говорите, девочка пропала в тот момент, когда ваша подруга заслонила ее от вас?

— Да, — ответила Женя.

— То есть она все время была в песочнице у вас на глазах?

— Ну конечно. Я еще спросила ее, не холодно ли ей.

— И рядом с ней никого не было, вы уверены?..

— Рядом — никого, но я же говорю — в нескольких метрах от песочницы стояла машина…

— О машине потом. Вы мне скажите сперва — эта подруга… что она делала в вашем дворе? Ведь она, если я правильно понял, не живет в этом доме?

— Не живет. Но, послушайте, — Женя сделала нетерпеливый жест, — при чем здесь моя подруга?

— Ответьте, пожалуйста, на вопрос.

Женя досадливо поморщилась.

— Боже мой, не знаю. Я не понимаю, какое это имеет значение? Она здесь совершенно ни при чем…

— Я понял, понял, не волнуйтесь…

Женя бросила на него негодующий взгляд.

— Я не могу не волноваться — неужели вы не понимаете? У меня похитили трехлетнего ребенка, а вы, вместо того чтобы заниматься делом, задаете дурацкие вопросы про подругу…

— Послушайте, — возмутился Гулин, — я же не на свидание хочу ее пригласить! Ваша подруга появилась во дворе по причине вам неизвестной и загородила от вас ребенка… Она же первая и навела вас на мысль, что это похищение!

— Она же не нарочно ее загораживала!

— Вот это я и хочу проверить. И как можно быстрее, потому что нам очень дорого время. А для этого мне надо знать…

Женя покачала головой.

— Все это безнадежно.

— Вы о чем?

— Нет, это я так… Что вы сказали? Подруга? Я не знаю, что она здесь делала. Я не успела ее об этом спросить. Но я еще раз повторяю — она здесь ни при чем. Мы знакомы пятнадцать лет, мы вместе учились, и ей совершенно незачем…

— И фамилия ее? — перебил Гулин.

Женя покорно вздохнула.

— Осипова. Элеонора Александровна.

— Хорошо. А теперь по поводу машины. Давайте еще раз и поподробнее.

С машиной тоже все было непросто, потому что Женя запомнила только, что она была черного цвета и, «кажется, грязная».

— Иномарка?

— Кажется.

— Что значит — «кажется»?

— Поймите, я ее не разглядывала. Судя по ее очертаниям, которые я видела, как бы это сказать, боковым зрением, это была иномарка. А какая — я не знаю. Я не очень-то в них и разбираюсь. То есть отличить «мерседес» от «тойоты» я, конечно, могу, но…

— Вы говорили, что видели эту машину и раньше?

— По-моему, она стояла на этом месте несколько дней. По крайней мере, дня два или три. Да, я уверена, что видела ее и накануне. Я еще подумала, что неправильно ставить машину рядом с детской площадкой.

— В ней или рядом с ней вы кого-нибудь видели?

— Нет.

— Ни разу?

— Нет. Если я правильно помню, она с тонированными стеклами.

— И вы не услышали, что заводится двигатель?

— Вы же видите, во дворе полно машин. И ездят они как раз вокруг детской площадки. Мы здесь дышим одним бензином. Я не знаю, кто придумал все это дерьмо, но заметить в таких условиях, что кто-то завел или заглушил двигатель?.. Нереально.

— Вы были здесь около семи… Это обычное время для ваших прогулок?

— Да. Я почти каждый день выхожу с ней после работы.

— Накануне похищения вы здесь были?

— Очень недолго.

— В котором часу?

— Я же говорю, около семи.

— И машина была на месте?

— Кажется.

Ее раздражали его вопросы, его не удовлетворяли ее ответы.

Дальше было еще хуже. Когда с машиной было покончено, капитан, покашляв в кулак, спросил:

— Кто отец ребенка и где он?

— Ну, знаете, — возмутилась Женя, — это-то уж точно вас не касается!

— Послушайте, Евгения Васильевна, — устало произнес Гулин, — так у нас с вами действительно ничего не получится… Вы занимаетесь самодеятельностью, причем очень опасной, вы хоть это понимаете? Вас могли убить при передаче денег. А теперь — мало того что вы ставите нас в известность с таким опозданием, вы еще упорно отказываетесь отвечать на вопросы, и это притом, что упущено столько драгоценного времени. Вы сами виноваты, что все так произошло, и теперь вместо того, чтобы помогать, вы…

Женя перебила:

— Вы что, не понимаете, что они следили за мной и наверняка заметили бы, если бы я была не одна?

— Но вы-то были одна! И что из этого вышло?

— Да причем тут!.. — досадливо отмахнулась Женя, которой очень не хотелось рассказывать про отца. — Да и что бы вы сделали?.. Похититель заметил бы вас и…

— Это была бы наша забота, — перебил Гулин. — Уже не говоря о том, что мы могли бы проследить за звонками, могли бы сделать отпечаток протектора этой машины на детской площадке, могли бы положить маячок в сумку с деньгами, мы многое бы могли, если бы вы… — Он заметил, что она побледнела, и остановился на полуслове. — В общем, вы правы — будет нелегко… А вам все-таки придется сообщить, кто отец ребенка, потому что нам надо прежде всего очертить круг лиц, заинтересованных…

— Поймите же вы, наконец, — перебила Женя, — ее отец даже не догадывается о ее существовании. Мы не виделись больше трех лет, и я не хочу, чтобы он узнал о ней. И уж тем более от вас.

— Почему?

— Что — почему? Почему от вас или почему не хочу?

— Почему не хотите?

— Послушайте, если бы вы разлюбили женщину и расстались с ней, вы бы обрадовались, если бы к вам пришли из милиции и сообщили, что вы уже три года как «счастливый» отец?

— Может, и обрадовался бы, — загадочно ответил Гулин и покраснел.

«Обрадовался бы он, — передразнила Женя, когда Гулин ушел. — Прикрывать собственное бессилие, сваливая вину на меня. Интересно, что бы сделал этот Гулин, если бы у него похитили ребенка и пригрозили бы кое-чем?.. Стал бы он обращаться в свою родную милицию или пошел бы один, никому ничего не сказав? И что бы он говорил, если бы я предупредила их вовремя, а ребенка бы все равно не вернули? Переварили бы они такую ответственность? Нашли бы оправдание… какое-нибудь? Надо думать, нашли бы».

Милицию Женя не любила.

— Ну? И что ты взъелась на мужика? — спросила Татуся. — Я бы на его месте задала точно такие же вопросы. Он же не обязан знать, кто такая Лора Осипова или почему ты не сообщила Машкиному папаше о том, что у него растет дочь… Ты, кстати, так и не сообщила?

— Слушай, Татка, ты хоть меня не доставай! Ты же прекрасно знаешь, что у нас все давно кончено. И что про Машку он не знает и не должен знать.

— Вот тут, знаешь, давай поподробнее. Я вот, например, никогда этого не понимала. Почему это он не должен? И что с ним случится, если он узнает? Ты же не собираешься требовать с него алименты! Хотя, между нами, девочками, могла бы и потребовать. И похитили, между прочим, его родную дочь, и он вполне мог бы принять участие в ее поисках…

Женя отвернулась.

— Знаешь, не хотела тебе говорить… Не так давно я встретила одну девицу, с которой работала в «Курьере»… Так вот, она сказала, что он недавно женился, родил ребенка и… «очень счастлив».

Татуся чуть не поперхнулась кофе.

— Вот мерзавец!

— Брось, Татка, какой он мерзавец?.. Просто он никогда меня не любил… А я никогда не хотела навязывать ему ни себя, ни своего ребенка. Потому я и уволилась оттуда. И давай, знаешь, не будем больше об этом.

— Хорошо. Не будем. — Татуся встала из-за стола, собрала чашки и отнесла их в раковину. — И все-таки я не поняла — ты сказала про него Гулину?

— А, по-твоему, у меня был выбор? Пришлось сказать…

— И что… что он теперь собирается делать?

Женя усмехнулась.

— Ясно — что. Сперва допрашивать ни в чем не повинную Лору, а потом побежит к Сергею — стучать…

 

15

Капитан Гулин вышел из большого желтого здания на Петровке и повернул направо, к Садовой. Моросил дождь, и Гулин вдруг отчетливо осознал, что лето кончилось и прошел еще один год — привычка отсчитывать года с сентября по сентябрь осталась у него еще со школьных времен, — а в его жизни так ничего и не изменилось. Он подошел к своей старой «копейке», смахнул с лобового стекла мокрые листья и вспомнил, что забыл купить сигареты.

— Новый детективчик не возьмете? — спросила киоскерша, знавшая его в лицо.

Гулин взял с прилавка сигареты и кивнул на сдачу.

— Этого хватит?

— Еще десятку, — улыбнулась женщина, — уж больно хорошая книжка.

По правде говоря, любителем детективов Гулин не был. Он считал, что в них нет ни доли правды — ни о жизни, ни о работе его или его коллег. Единственная правда, которую он в них иногда находил и из-за которой, может быть, и читал их изредка в свободные минуты, была правда об отношении жен милиционеров к своим мужьям. Вероятно потому, что он и сам точно так же понимал эту правду.

Когда Димке было шесть лет, его жена ушла к мужику, у которого был магазин, джип и дом из кирпича на Горьковском шоссе. Ушла со словами: «Чужие дети тебя волнуют больше, чем собственный сын». Эти слова были самым обидным из всего, что он услышал обидного в свой адрес за всю жизнь. Если бы она сказала, что уходит, потому что разлюбила его, или потому что магазинщик в тысячу раз лучше его как мужик, или потому что у магазинщика много денег, а он, Гулин, нищий, или все это, вместе взятое, он бы обиделся гораздо меньше. Потому что сына он любил. И Димка любил его, и она об этом прекрасно знала. Когда их разводили, судья поглядывала на него с сочувствием, но Димку все-таки оставила матери. «Сами подумайте, как вы будете растить его при такой работе?»

Вернувшись домой, Гулин напился, как не напивался уже много лет. Конечно, судья права. Отца-матери у него нет — он детдомовский, так что обеспечить мальчику добрую бабушку с очками на носу, вязанием на коленях и сказками по вечерам он не может. Денег на няньку у него тоже нет и никогда не будет, а сам он занят с утра и до позднего вечера. Там же у Димки получалась и неработающая мать под боком, и полный холодильник — и не первые три дня после зарплаты, а всегда, — и гладиолусы под окнами, да еще и джип в придачу. «Так что, видимо, все в этой жизни расставлено правильно, и следует считать, что Димке крупно повезло», — уговаривал себя Гулин и тут же, представив себе своего сына с магазинщиком, с такой силой ударял кулаком по столу, что подскакивали и недопитая бутылка водки, и стакан, и тарелка с остатками краковской колбасы, которую он нарезал, чтобы хоть чем-то закусить, но не ел, потому что есть не мог.

Сейчас Димке уже десять лет, и они видятся каждое воскресенье или почти каждое, потому что иногда Гулин занят и в выходные, но Димка никогда не злится, а, наоборот, старается его утешить: «Ничего, пап, ты не расстраивайся — мы с тобой в следующий раз подольше погуляем», — хотя — Гулин хорошо это знал — сам ужасно огорчался, когда их встречи срывались.

В прошлом году его бывшая жена родила от магазинщика девочку и, наверное, поэтому отпустила Димку с ним на время его отпуска. Тогда они прожили три недели у его друга Степы под Киржачом — ходили за грибами, ловили рыбу в реке Шерне и перочинными ножами вырезали из сосновой коры кораблики. И Гулин был счастлив, как никогда в жизни.

Этот Степа — они с Гулиным выросли в одном детдоме — часто говорил ему: «Не пойму, Андрюха, чего ты не женишься? Ты же прирожденный отец! Ну не повезло с одной бабой — возьми другую. Она тебе нарожает, сколько захочешь».

Гулин не спорил, но про себя знал, что, пока Димка не вырастет, он никогда не сделает этого. «Он меня не предал, а я, выходит, его предам?» — думал Гулин и расходовал свои избыточные отцовские чувства на детей, которых ему приходилось искать по долгу службы. И каждый раз, вынося из какого-нибудь страшного подвала похищенного ребенка, он, прижимая его к груди, представлял себе на его месте собственного сына и думал: «Любой может обидеть парня, который живет не с родным отцом, а с чужим дядей, и потому — совершенно не защищен…»

Видя Женины страдальческие глаза, капитан Гулин сочувствовал ей и изо всех сил хотел помочь, но ему не везло.

Вначале он отправился к Лоре — не столько потому, что подозревал ее, сколько чтобы, как говорится, сбросить ее со счетов и спокойно двигаться дальше. Лора приняла его в прихожей и долго не могла понять, чего он хочет. А поняв — оскорбилась. «Вы меня, что ли, подозреваете? — спросила она и тут же крикнула куда-то вглубь квартиры: — Вадик, иди сюда!» Когда Вадик появился в коридоре, она сказала:

— Вот полюбуйся — пришли из милиции. Они думают, что это я похитила дочку Жени Шрамковой.

— Я всего лишь спросил, что вы делали во дворе дома, где живет ваша подруга, — сказал Гулин.

— А что ты там делала? — удивился Вадик.

— Ты что — забыл? Кто меня просил отвезти посылку Гореловым?

— Ах да! Видите ли, мы недавно вернулись из командировки, и моя жена развозит по знакомым всякую дрянь, которую нас просили передать. Это, я надеюсь, уголовным кодексом не карается?

— Не карается, — буркнул Гулин и повернулся к двери.

— Телефон Гореловых не дать? А то они подтвердят…

— Не надо, — ответил Гулин и захлопнул дверь.

Потом по номеру мобильного, записанному Женей, Гулин стал искать владельца телефона, с которого были произведены звонки в день похищения и в тот вечер, когда Женя отправилась на встречу с похитителем. Потратил уйму времени и сил, но нашел. Владельцем, вернее, владелицей оказалась студентка экономического факультета МГУ Катя Брунова. Милая девушка, вежливая, воспитанная, но ужасно рассеянная. Гулин даже подумал, что ей, наверное, непросто учиться в университете, если у нее такая дырявая голова. Факт кражи телефона в день похищения Маши Шрамковой она подтвердила, но не смогла вспомнить, ни где это произошло, ни в котором часу.

«После лекций мы с девчонками сидели в кафе, потом зашли ненадолго в игровые автоматы — не играть, а просто так, от нечего делать… Потом гуляли по бульварам и по Тверской, мороженое ели». На вопрос, как она могла не заметить, что кто-то залез к ней в сумку, пожала плечами. «Вы что же, не боялись, что по вашему телефону кто-то наговорит на все деньги?» — «Так там и было-то всего пять баксов… И потом, я же не знала, что его украли — я только утром заметила, что в сумке его нет». — «А почему сим-карту не заблокировали?» — «Не знаю… Не успела…»

Вот вам и пожалуйста. Где искать человека, укравшего мобильный телефон Кати Бруновой? В университете, в игровых автоматах или у киосков с мороженым на Тверской?..

Такая же или почти такая история приключилась с машиной, стоявшей рядом с детской площадкой и ужасно беспокоившей Гулина. Он опросил всех жильцов, чьи окна выходили в эту часть двора, всех, у кого были свои машины, и всех, кто гулял в те дни на детской площадке. Кто-то качал головой, кто-то пожимал плечами. «Вроде была… Какая? Не помню… не обратил внимания…»

Поговорив с жильцами, Гулин бросился к представителям домовых служб, но с тем же результатом. «Тут машин больше, чем людей, — недовольно сказала дворничиха, — разве все упомнишь?»

И наконец, в последний момент, когда Гулин уже собрался уезжать, к нему подошел немолодой мужчина с сигаретой и хмуро спросил:

— Ищете машину, которая стояла у детской площадки? Это «фольксваген» восемьдесят восьмого года выпуска, цвет — «мокрый асфальт». Я потому обратил внимание, что когда-то у меня был точно такой же — я тогда работал в Германии. Только этот еще с тонированными стеклами.

— Номер случайно не запомнили?

— Номер московский, это точно, а больше… — Мужчина с сигаретой покачал головой и добавил: — Вот еще что: она была очень грязная.

На следующий день оказалось, что старый «фольксваген» видели сотрудники милиции, побывавшие во дворе дома на Брянской в день убийства Сапрыкина, и даже подергали за ручку двери, но, убедившись, что она заперта, оставили в покое, не потрудившись даже записать номер. «А чего, дом — дипломатический, здесь почти одни иномарки. Все, что ли, переписывать?»

И все-таки Гулин ее нашел. Провел полдня в ГАИ и нашел. Тем более что таких древних «фольксвагенов» в Москве числилось на учете всего двенадцать, и только два из них были цвета «мокрый асфальт».

Владельцем первого оказался некто Смирнов, мрачный тип лет пятидесяти с нечесаной бородой, назвавшийся художником. У него и его автомобиля было алиби, подтвержденное его соседями по даче в Загорянке, — они видели, как он в означенное время вывозил со своего участка зимние яблоки.

Отправляясь на Николоямскую улицу к владельцу второго и последнего «фольксвагена», Гулин нервничал и, увидев во дворе раздолбанную и давно не мытую иномарку с тонированными стеклами, даже затрясся и чуть не бегом бросился на третий этаж, где проживал владелец.

Дверь, обитая рваным дерматином, из которого торчали куски грязной ваты, была не заперта. В нос Гулину ударил спертый запах дешевого табака и какой-то тухлятины. Он сделал пару шагов, стараясь не наступать на разбросанную на полу старую обувь и пустые бутылки и окликнул хозяина:

— Боровкин, вы дома?

Никто не ответил, и Гулин, отшвырнув ногой пару бутылок из-под водки, вошел в комнату. В правом углу на разложенном диване, покрытом простыней, которая когда-то была белой, спал человек. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что разбудить его — по крайней мере, сегодня — Гулину не удастся: человек был мертвецки пьян.

Потратив почти час на то, чтобы тщательно осмотреть квартиру Боровкина, Гулин убедился, что к похищению Маши Шрамковой он, скорее всего, отношения не имеет и что кто-то просто воспользовался его брошенной во дворе машиной. Предстояло выяснить, с кем он общается, и Гулин отправился к соседям.

— У этого-то? А как же! Все местные алкаши сбегаются! Пузырь раздобудут и сюда, — возмущалась соседка из квартиры напротив. — Я удивляюсь, как он нам пожар до сих пор не устроил. Ведь заснет, паразит, с папиросой, пьяный, — весь дом спалит! Вот вы — милиция. Вы ж должны какие-то меры принимать или как?

Гулин вздохнул.

— Вам известно, что у него есть машина?

— А как же! Удивляюсь, что он до сих пор ее не пропил. Правда, она старая…

— Он куда-нибудь ездит на ней?

— Этот-то? Да вы что! Он из дому-то никогда не выходит. Да она, небось, и не на ходу.

— И давно он не работает?

— Лет пять, не меньше.

— На что же он живет?

— Живет! — передразнила соседка. — Разве ж это жизнь! Напьется и дрыхнет! А ведь когда-то был приличным человеком, в газете работал. Хоть бы вы его выселили, что ли, на сто первый километр, как раньше было, помните? Спалит же дом, ей-богу, спалит!

Оставалось попытать счастья в квартирах, окна которых выходили во двор, прямо на боровкинский «фольксваген». На первом этаже ему открыл здоровенный мужик в клетчатой фланелевой рубахе и тренировочных штанах и доброжелательно уставился на него.

— Ко мне?

Гулин показал удостоверение и объяснил, зачем пришел.

— Во! Я так и думал — что-то здесь не то! Я сперва решил — угнали. Во, думаю, кому понадобилась такая развалюха? Ей лет двадцать… ну, пятнадцать как минимум.

— Когда это было?

— Пес его знает, не помню. Кажется, в пятницу. Или в четверг. А может, в среду. Это я заметил, что ее нет, а как отъезжала — не видел.

— А когда вернулась?

— Вернулась ночью — с понедельника на вторник. Слышу — кто-то подъехал, но не посмотрел — спать хотелось. А утром смотрю: она, родимая. Во, думаю, значит, не угнали. Эх, знал бы, что вы интересуетесь, встал бы поглядеть.

— Это не мог быть ее хозяин?

— Боровкин-то? Да вы что? Он и дверцу-то открыть не сможет…

С помощью мужика во фланелевой рубахе Гулин погрузил пьяного Боровкина в свою «копейку» и отвез в местный ОВД, где попросил коллег подержать его некоторое время в «обезьяннике», пока тот не просохнет. Толку от трезвого Боровкина оказалось так же мало, как и от пьяного — сказать что-либо вразумительное по поводу своего «фольксвагена» и того, кто мог им попользоваться, вконец деградировавший от пьянства журналист так и не смог.

Эксперты, осмотрев машину и исследовав образцы грунта, застрявшего в углублениях протектора, подтвердили, что именно он стоял в Женином дворе около детской площадки, но, кроме еле различимых хозяйских отпечатков и явных затертостей от перчаток на рулевом колесе, ничего не нашли.

Накануне похищения Маши Шрамковой в этом же дворе был убит высокопоставленный мидовский чиновник, и было очень странно, что похититель, который не мог об этом не знать, не побоялся провести два или даже три дня возле дома, где было полно милиции.

Была в этом деле еще одна странность, которая больше всего беспокоила Гулина: он знал, что похитители всегда требуют выкуп, размер которого значительно превышает финансовые возможности родственников, то есть действуют по хорошо известной схеме — проси как можно больше, чтоб получить хоть что-нибудь. В случае же с Машей Шрамковой просили весьма скромно, учитывая, что в собственности семьи находятся две большие квартиры в престижном доме, Женина иномарка (не самая дорогая, но все же) и дача в Сосново, где стоимость сотки равнялась нескольким тысячам зеленых. Гулин был уверен, что похитителю все это хорошо известно, так как гонялся он целенаправленно именно за Машей, а не за любым ребенком трех лет женского пола — в пользу этой версии свидетельствовал риск, на который шел похититель, выслеживая столь добросовестно охраняемую добычу, — уж кто-кто, а Гулин прекрасно знал, что в таком мегаполисе, как Москва, полно «бесхозных» детей.

Но ведь ребенка он не вернул?.. Означает ли это, что его интересовали вовсе не деньги, бывшие лишь прикрытием и, возможно, приятным дополнением?.. Например, если речь идет об отце ребенка. Женя сказала, что о существовании дочери ему ничего неизвестно, но ведь это может быть и не так? Разве нельзя предположить, что он не только прекрасно осведомлен о том, что у него есть дочь, но и испытывает к ней отцовские чувства, которые по каким-либо причинам скрывает от Жени? Или не скрывает, но Женя не хочет о них говорить? Или скрывает не он, а Женя, которая не желает делить с ним ребенка?

«Что ж, — думал Гулин, — хорошо, если так. Если девочку выкрал отец, значит, она жива-здорова и находится в безопасности. И найти ее не составит труда. А если нет?..»

В этом случае небольшой размер выкупа мог означать только одно — похититель торопился. Об этом же свидетельствовал и сумасшедший риск, которому он подвергал себя, оставаясь во дворе, полном милиции. Вопрос о том, что могло заставить его торопиться, вызывал у Гулина жгучую тревогу. «Что ж, надо идти к отцу, ничего не поделаешь», — сказал себе Гулин и вытащил из кармана блокнот с адресом.

Сергей Владимирович Комаровский оказался уверенным в себе красивым мужчиной тридцати пяти лет. Он бросил взгляд на гулинское удостоверение, удивленно поднял брови и подмигнул:

— Капитан милиции?.. Оборотень?.. Шучу-шучу… Здрасте… Проходите… Садитесь… Вот, на диванчик.

Гулин устроился в углу большого, обтянутого белой кожей дивана и огляделся. Только что отремонтированная квартира с новой мебелью и дорогими коврами свидетельствовала о достатке ее обитателей.

— Чем обязан? — спросил хозяин.

— Скажите, Сергей Владимирович, вы знакомы с Евгенией Васильевной Шрамковой? — спросил Гулин.

Тот опять удивленно поднял брови.

— А в чем, собственно, дело?

— Значит, знакомы. Давно?

Сергей Владимирович покосился на дверь.

— Когда-то мы вместе работали…

— Вы хотите сказать, что вас связывали исключительно деловые отношения?

— Послушайте… как вас… извините…

— Капитан Гулин.

— Да. Я, конечно, рад нашему знакомству, но все же вы, может быть, объясните вначале, чем вызван ваш… э-э… противоестественный интерес — вы уж извините — к моим знакомствам?

— Объясню. Потом. А пока прошу вас ответить на мои вопросы.

— Ну и ну, — усмехнулся хозяин квартиры, — порядочки у вас. Вообще-то, позволю себе заметить, это исключительно моя добрая воля — отвечать вам или нет. Потому что не вижу никаких причин, которые позволили бы вам вмешиваться в мою частную жизнь. Но так и быть, отвечу — у меня нет тайн от нашей доблестной милиции. Когда-то давно у меня с Женей… пардон… с Евгенией Васильевной… был роман. Удовлетворены?

— А потом?

— Что — «потом»? Потом она уволилась.

— В связи с чем?

— Послушайте, капитан, почему бы вам не задать этот вопрос ей самой? И при чем тут я? Если она влипла в какую-нибудь историю, я все равно ничем не могу вам помочь. Я не видел ее тысячу лет. И вообще, — он кивнул на дверь, — я не хочу посвящать свою жену в подробности моей холостяцкой жизни.

В этот момент дверь приоткрылась, и в комнату заглянула очень молодая и очень хорошенькая женщина с грудным ребенком на руках. Рассеянно взглянув на Гулина и не поздоровавшись, она проворковала:

— Сережка, куда ты дел нашу бутылочку с новой соской? — И скорчив недовольную гримаску, капризно добавила: — Ты скоро? Нам с Васиком без тебя ску-учно.

— Иду, киска, иду. Я надеюсь, у вас все?

Гулин встал и направился к выходу.

Когда за ним захлопнулась парадная дверь, он вытащил сигарету, глубоко затянулся и подумал: «Женя права — этот папаша никакого отношения к похищению не имеет. Зачем ему похищать ее ребенка, если у него есть свой, новенький? Хорошо хоть, что я не сказал ему про Женину дочку. Что ж, выходит, надо двигаться дальше».

 

16

Ночью Эмма Михайловна Сапрыкина плохо спала и сейчас, полулежа в кресле, размышляла о том, как она теперь будет жить. Денег у нее нет. Совсем. Как все-таки мало платят в МИДе! У Лёнчика — и ранг, и должность, и стаж, а зарплата была как у… Конечно, надо было копить. Другие-то копят. Вот Фроловы копят… И Волковы. Да все, что там говорить! Жизнь такая. А они все тратили. И куда все уходило?.. Все-таки в командировках платили валютой. Непонятно. Тем более что последний раз она себе ничего не купила. Ну, почти ничего. Шубу она предлагала купить в Москве, но Лёнчик сказал, что в Нью-Йорке дешевле. А все остальное… В конце концов, не может же она ходить бог знает в чем! При таком муже надо было выглядеть соответственно. Хорошо еще, она настояла, и они купили кое-что из мебели в ожидании новой квартиры…

Эмма Михайловна вздохнула. Продать нечего, разве что Лёнчиковы костюмы. Жалко, конечно, но надо же как-то жить. А как?

Эмма Михайловна беспомощно огляделась, будто где-то рядом могло лежать решение этого вопроса, но ничего не увидела, кроме вываленной из шкафа одежды и жуткого беспорядка. «И зачем я все это затеяла? Все равно делать ничего неохота. Костюмы никто не купит, так что придется, видимо, отнести их в комиссионку, хотя платят там копейки. Да еще и неизвестно, возьмут ли. А костюмы хорошие — Лёнчик был такой элегантный, и фигура у него была прекрасная, и вещи он покупал только в дорогих магазинах».

При воспоминании о муже Эмма Михайловна всхлипнула. «Может, предложить их кому-нибудь в доме? А что такого? Костюмы совершенно новые, прекрасного качества. У Ивановых, например, мальчик недавно начал работать в МИДе — у него такой же размер, как у Лёнчика. Чем покупать в магазине за бешеные деньги… Впрочем, наверное, неудобно… с покойника».

Эмма Михайловна опять было принялась плакать, но тут же постаралась взять себя в руки. Глаза будут красные, а ей сегодня идти к Гришаковым. Саша Гришаков был так мил — пригласил ее в гости и сказал, что она может на него рассчитывать. Конечно, Гришакову с его возможностями ничего не стоит ей помочь, раз уж ей приходится теперь задумываться о прозе жизни… Правда, не очень понятно, о чем она будет его просить? Устроить ее на работу? Но кем? Делать она ничего не умеет, да и, честно говоря, она уже в таком возрасте, что ей больше подходит отдыхать — путешествовать где-нибудь по Европе, например… Как она любила ездить с Лёнчиком за границу! Видеть новые места, заходить в музеи… впрочем, в музеи не очень часто — это так утомляет! Но теперь-то она все равно уже не может себе этого позволить — путешествия стоят больших денег! Значит, придется все-таки пойти на работу. Хорошо бы Гришаков предложил ей какую-нибудь такую должность, при которой она бы сидела за столом в элегантном офисе, принимала посетителей и отвечала по телефону. «Александр Борисович занят. Позвоните позже». У нее была бы маленькая чашечка, из которой бы она пила кофе, телефон с кнопочками и, может быть, — кто знает? — личный шофер. Но… ладно. В конце концов, ему виднее. Он сам знает, что ей предложить. Она, жена его лучшего друга, осталась без средств к существованию. Сам должен понимать…

Хотя вообще-то он мужик неплохой. Другой бы даже не плюнул в ее сторону, а Сашка все-таки пригласил. И жена у него симпатичная… Вот говорят, эти модели — такие-сякие, а она очень приятная женщина… И на похоронах, кажется, даже плакала. Зря она тогда боялась идти к ним в гости. Кстати, Лёнчик говорил, что она красавица, а она оказалась вовсе не красивая — одни веснушки. И такая худющая! Как с такой можно спать — вообще непонятно. А в остальном — ничего. Вот только шляпа на ней была слишком шикарная. С другой стороны, откуда этой девчонке знать, как принято одеваться в обществе? У этих моделей свои представления — лишь бы было модно. А хорошие манеры — этому их не учат. Она, небось, и не слышала, что в приличном обществе не принято быть одетой лучше хозяйки. Или она что-то путает?.. Это на свадьбе, кажется, приглашенным нельзя быть красивее невесты? Или просто в гостях? Ну да все равно — разве можно так одеваться на похороны? Впрочем, что с нее взять — длинные ноги есть, молоденькая мордашка есть — ума не надо. И как это ей удалось отхватить себе Сашку Гришакова? Все-таки его первая, Наталья, была такая интересная женщина… И умная… Возраст, конечно… Но разве можно сравнить умную зрелую женщину с молоденькой дурочкой? Ну, спал бы с ней в свое удовольствие где-нибудь на стороне, ради Бога… Жениться-то зачем? В постели она ему скоро надоест — это всегда так бывает, а потом поймет, что говорить с ней не о чем, жизненного опыта у нее нет, общих интересов нет. Вот ничего и не останется. А Наталья знала языки… и вообще… Все-таки нехорошо с ней поступил Гришаков. Столько лет вместе… Ну ничего, эта манекенщица рога ему еще наставит, уж будьте спокойны. И заведет себе молодого и красивого. А когда Гришаков будет совсем старый, они его обдерут как липку и выкинут. Вот тогда он узнает, каково это, когда тебя бросают. А вот Лёнчик, Лёнчик никогда ей не изменял…

Эмма Михайловна опять всплакнула. Лёнчик не изменял, то есть, может, что-то и было в короткой командировке, когда он был без нее, но на то он и мужчина! И как теперь жить?.. Эмма Михайловна вздохнула. Соня — двоюродная сестра — советует обменять квартиру на двухкомнатную. «Зачем, — говорит, — тебе три комнаты? Тут уборки одной на полдня. А так ты деньги получишь. За разницу в метрах». Вот плебейку все-таки сразу видно. Во-первых, она сама уже лет двадцать как не делает уборку. Убирает Нюта, которая приходит два раза в неделю. А она, Эмма, только следит, чтобы та чего-нибудь не украла и не трогала Лёнчиковы бумаги на письменном столе. Во-вторых, почему она должна ютиться в двухкомнатной? Она еще молодая женщина, интересная, она еще вполне может выйти замуж. Например, за Черногорова, их соседа. Он вдовец, бывший посол — вполне приличная партия. Правда, для нее он староват — все-таки восемьдесят два. Ну ничего, он не один на свете. Есть еще этот, как его, на похороны приходил, из института, бывший Лёнчиков преподаватель… чего-то там международного… как же его? Ах, да — Галаджев… Он тоже один. На панихиде он так и сказал: «Недавно похоронил супругу». Но он, кажется, армянин? Ну и что? Подумаешь, армянин… Армяне бывают очень даже интеллигентные люди. И потом, у них всегда куча денег… Ой, господи, а который час? Вот фефела-то! Уже начало седьмого, а она сидит-рассиживается! Надо же еще накраситься! Или не надо? Все-таки траур… Нет, надо. Ненакрашенная, она похожа на чучело. И потом, она ведь идет к своим… Достаточно того, что она будет в черном. Хотя… Черный цвет так старит ее. Может, ничего? Наденет «шанельку», последнюю? Она не такая яркая. Или бордовенькое, шерстяное? Нет, бордовенькое надоело… А интересно, как у них дома? Лёнчик говорил, что квартира шика-арная… Все-таки надо одеться во что-нибудь приличное…

Эмма Михайловна перемерила несколько платьев, но, вспомнив, что цель визита — разжалобить каменное сердце олигарха, все-таки решила идти в черном. Пусть она будет страшная — бледная, старая, плачущая вдова. У кого угодно сердце дрогнет.

 

17

— Она, — подумала телефонистка Рая Скворцова, услышав в наушниках знакомый голос, и, как всегда, ей показалось, что она говорит с императрицей. Вдовствующей. В изгнании. И совершенно сумасшедшей. И дежурным голосом произнесла: — Программа «Я вернусь». Слушаю вас.

— Будьте любезны, я бы хотела поговорить с кем-нибудь из ваших ведущих… Это возможно?

— По какому вопросу? — спросила Рая, приготовившись защищаться.

— Мне представляется необходимым объяснить им кое-какие вещи, которые, видимо, ускользают от их внимания…

— Какие вещи? — стараясь быть терпеливой, спросила Рая.

— Видите ли, вчера я посмотрела вашу передачу, которая, безусловно, очень нужна, так как она помогает людям найти друг друга, и тем более обидно, что иногда, в погоне за… м-м… телевизионными эффектами, вы ставите ваших приглашенных в невозможное положение… Сегодня, например, эпизод с девушкой и этим господином из Югославии показался мне…

«Ну, сейчас будет цирк», — подумала Рая и перемигнулась с соседкой из кабины слева: вот, мол, мне опять досталось мое чудо в перьях.

Рая Скворцова работала в программе второй год. Каждый день с утра до позднего вечера объявленный в эфире номер осаждали сотни абонентов. Искали потерянных родственников, друзей, любимых, однополчан, однокашников, соседей по квартире и случайных попутчиков. Искали в России, в ближнем зарубежье, в Прибалтике, в Западной Европе, в Америке, иногда даже в Африке. Раиса аккуратно записывала имена, фамилии, даты, географические названия и особые приметы и заносила в компьютер.

Но бывало и так, что звонили сумасшедшие, которые никого не теряли и не терялись и сами не знали, чего хотят. Говорить с такими надо было вежливо, но решительно, чтобы не было повода для жалоб или скандала.

Сумасшедшая «императрица» относилась к последним. Прошлый раз она возмущалась тем, что обидели мальчика, разыскивающего отца: сняли папашу в кругу его новой семьи — с новой женой и новым мальчиком. Папаша почесывал обтянутый майкой пивной живот, довольно улыбался и слегка отрыгивал после плотного обеда. «А че, живем нормально… Ты, это, давай, приезжай…» И равнодушно улыбался. А десятилетний мальчик в студии, плотно сжав губы чтобы не дрожали, — смотрел на папашу и все понимал.

— Разве можно подвергать неокрепшую психику ребенка таким испытаниям? Неужели нельзя было посмотреть сюжет заранее и должным образом оценить его? — наивно вопрошала негодующая «императрица».

В этот раз ей не понравился сюжет с югославом и девушкой.

— Сцена показалась мне оскорбительной для достоинства молодой женщины, к тому же матери, — заявила она.

Раиса, может, и понимала, что «императрица» права и что редакторы чего-то недосмотрели. Но до конца рабочего дня оставалось полтора часа, а дома ее ждал голодный муж, и неизвестно еще, трезвый или нет. Да и не ее это дело — решать, какие сюжеты показывать, а какие — нет. К тому же, Рая Скворцова прекрасно знала, что никакие ведущие разговаривать с абоненткой не станут — даже если она действительно императрица — и задача ее состояла в том, чтобы как можно дольше держать удар, пока абонент сам не устанет от собственных претензий.

«Императрица» же, Елизавета Константиновна Данилова-Вильдо, высказав Раисе Скворцовой все, что думает по поводу последней передачи, положила трубку, раскрыла лежащий на столике новый номер газеты «Фигаро» и принялась разгадывать труднейший кроссворд на французском языке….

 

18

Эмма Михайловна уже второй час сидела у Гришаковых, пила чай, который подавала горничная в накрахмаленном передничке, и уплетала пирожные с невероятно вкусной начинкой — то ли малиновой, то ли смородиновой. И умирала от желания спросить, когда же появится хозяйка дома и появится ли вообще и те ли это самые пирожные, которые они с Лёнчиком часто видели в Смоленском гастрономе по сто шестьдесят рублей за штуку или какие-нибудь другие. «Не понимаю — что такого может быть в этих пирожных, что стоило бы таких денег?» — спрашивала она каждый раз, показывая на них мужу, но тот только раздражался и спешил поскорее уйти.

Сам Гришаков пирожных не ел — у него было такое выражение лица, будто у него болят зубы, — и Эмма Михайловна, чувствуя себя немного не в своей тарелке, все время одергивала Джумку, которая, сидя у нее на руке, слизывала с ее ладони кусочки ягодного суфле. «Фу, Джумка, хватит! У тебя опять будет расстройство!» Джумка вытягивала шейку, дрожала и тонко поскуливала от нетерпения.

Наконец появилась супруга Александра Борисовича и предложила Эмме Михайловне осмотреть апартаменты.

— С удовольствием! Я никогда не видела, как живут олигархи, — слащаво улыбнулась Эмма Михайловна, поднимаясь из-за стола, и тут же вспомнила, что каждый раз, когда она употребляла это слово, Лёнчик сердился и принимался объяснять ей его значение, которое она никак не могла запомнить.

«Это — столовая, это — бильярдная… Вот Сашин кабинет… Там кухня…» — комментировала хозяйка, водя ее по трехсотметровой квартире. Эмма Михайловна кивала с напускной снисходительностью, с жадным любопытством разглядывая мебель, ковры и дорогие безделушки, и чтобы хоть как-то компенсировать собственный комплекс неполноценности, все время порывалась с видом знатока дать какой-нибудь совет — куда передвинуть диван или какого цвета ковер лучше бы смотрелся под этой люстрой, — но никак не получалось: супруга советами не интересовалась и только в самом конце экскурсии, когда они вышли на огромную застекленную лоджию, спросила: «У вас случайно нет хорошего фитодизайнера? Мне хочется устроить здесь зимний сад!»

Когда Эмма Михайловна отправилась в один из трех имевшихся в квартире туалетов, Ирина Гришакова подошла к мужу и положила руку ему на плечо.

— Бедный ты мой! Замучила она тебя?

Гришаков поднял на нее усталые глаза и быстро проговорил:

— Ирка, что делать? Она просится на работу ко мне в офис. Придумай что-нибудь!

— Дай ей денег, и дело с концом.

— Ты что! Неудобно!

— Удобно-удобно! По-твоему, она зачем пришла?

— Ты думаешь?.. Тссс! Тихо, ради Бога! Она идет!

Через десять минут Эмма Михайловна выходила из гришаковской квартиры, унося с собой пухлый конверт, в который она, не утерпев, заглянула прямо в лифте.

 

19

Второго октября около семи вечера жители двух панельных пятиэтажек на окраине подмосковного поселка Новозыбково с интересом наблюдали за приездом следственной бригады. Весь поселок уже знал, что двумя часами раньше на заросшем лопухами пустыре в сотне метров от жилых домов случайный прохожий наткнулся на труп молодого мужчины лет двадцати семи- двадцати восьми. Прибывший на место преступления судебный медик констатировал смерть от двух проникающих ножевых ранений в область сердца. Мужчина был одет в джинсы, наглухо застегнутую темно-синюю ветровку, под которой, несмотря на довольно холодную погоду, не было ничего, кроме футболки с надписью «Hugo Boss», и черную бейсболку, съехавшую набок при падении. Впередних карманах джинсов обнаружили аккуратно сложенный полиэтиленовый пакет, сто пятьдесят рублей с мелочью и грязный носовой платок, а в правом заднем — небольшой клочок газетной бумаги с номером телефона какой-то Марины. И никаких документов. После всех необходимых в таких случаях формальностей тело было отправлено в морг областной больницы, а оперативные сотрудники занялись поисками обладательницы телефонного номера.

Оказалось, он принадлежит большому обувному магазину, расположенному в Москве на проспекте Вернадского, и Марин там было две — менеджер и продавщица отдела мужской обуви. Обеим предъявили фотографии убитого, и последняя — высокая худая блондинка лет двадцати, сразу опознала в нем парня, с которым десять дней назад познакомилась на дискотеке.

— Ой, мамочки, это он, он, я его сразу узнала! Особенно вот на этой, где он в бейсболке. Он и на дискотеке в ней был. Я ему еще говорю: «Сними ты ее, чего ты, в самом деле?» А он: «Не хочу, — говорит, — мне так больше нравится». Не знаю, может, у него волосы были грязные или перхоть…

— И звали его?

— Валера.

— А фамилия?

Девушка хмыкнула.

— Кто ж вам скажет фамилию?

— Ну почему, бывает, что говорят… некоторые. Свой телефон он вам тоже не давал?

— Да зачем мне его телефон? Я первая парням никогда не звоню.

— Вот это правильно. А свой вы ему?

— Да он ко мне весь вечер клеился! А потом, когда с дискотеки вышли, он мне и говорит: «Поехали ко мне, я у метро “Киевская” живу, тут недалеко».

— Ну? А вы?

— А я не поехала.

— Что так?

— Ничего. Не поехала и все.

— А телефон, стало быть, дали. И что же, звонил он вам?

— Не звонил. А телефон дала, чтобы отвязался.

— Что, не понравился он вам?

— Ну, почему… понравился. Только он пьяный был.

— Понятно. Скажите, Марина, он вам о себе что-нибудь рассказывал?

— Не-а.

— Погодите, не торопитесь. Сказал же он вам, что живет у Киевского вокзала? Видите, это уже кое-что. Может, еще что-нибудь вспомните? Где работает, чем занимается?

— Говорю же — нет. Он все больше глупости всякие… Клеился он, понимаете?

— Травку не предлагал? Или кольнуться?

— Нет, что вы, я этого не люблю.

— Вы-то не любите, а он — предлагал?

— Да не предлагал он ничего!

Предстояло отработать огромный жилой сектор в районе «Киевской», но оперативникам повезло — оказалось, что любитель высоких блондинок и дискотек, убитый на днях в Новозыбково, был чуть ли не вторым в составленном ими списке Валериев в возрасте от 25 до 30 лет, проживающих в непосредственной близости от Киевского вокзала. Валерий Михайлович Мухин, 1975 года рождения, холостой, жил на Брянской улице, в так называемом дипломатическом доме.

Отправились на Брянскую, однако обнаружить в однокомнатной квартире Мухина что-либо, проливающее свет на убийство, увы, не удалось.

Это было типичное жилище молодого холостяка, любящего женщин и шумные компании, — огромная, наспех застеленная кровать, именуемая в народе сексодромом, покрывало под тигровую шкуру, в нескольких местах прожженное сигаретой — дешевое, но с претензией на роскошь; самопальная барная стойка с тремя высокими табуретами, обтянутыми темно-вишневым дерматином, и с довольно большим количеством пустых бутылок от дорогих импортных напитков, служащих украшением. Над кроватью большое овальное зеркало, призванное отражать сексуальные утехи хозяина во всей их наготе. Множество видеокассет — с боевиками, порнографией и любительскими записями. На стенах несколько новеньких глянцевых постеров, на которых затянутые в кожаные латы блондинки и брюнетки с развевающимися волосами мчались куда-то на огромных сверкающих мотоциклах.

В ванной комнате такая же картина. Зеркала — одно над раковиной, другое над ванной, целая батарея лосьонов и прочей парфюмерной продукции для мужчин, несколько махровых полотенец сомнительной чистоты, на двери — голая блондинка, ухитрившаяся выпятить одновременно и зад и грудь и капризно оттягивающая нижнюю губу наманикюренным пальчиком, и длинный женский волос на бортике ванной.

И даже в уборной был тот же набор: блондинка, демонстрирующая розовые ягодицы, пустые банки от импортного пива, непонятно зачем расставленные на полочке над унитазом, и полная окурков фаянсовая пепельница в виде лягушки.

В квартире отчетливо ощущался запах марихуаны.

И только два предмета никак не хотели вписываться в обстановку мухинской квартиры — большой цейссовский бинокль в комнате на подоконнике и детская пластмассовая формочка синего цвета под кухонным столом.

Оперативники работали в квартире Мухина уже больше трех часов, когда Татов, закончив осмотр кухни, устало спросил:

— Что, ребята, пора сваливать? А то времени уже… Петрович, у тебя все?

— Осталось в компьютер заглянуть, и будет все, — сказал Петрович, вылезая из-под кровати и отряхивая брюки, — смотри, что я нашел.

Он протянул Татову средних размеров фотографию, вставленную в пластмассовую рамку.

— «Я возвращаю ваш портрет… — пропел Татов, забирая снимок, — и ни о чем вас не молю-ю…» Ну, и что ты хочешь этим сказать?

— По-моему, стоило бы поинтересоваться этим безголовым мужиком.

— Хочешь сказать, его нарочно кто-то прожег?

— Уверен, что да. Володь, иди посмотри, а?

— Ну? Что там у вас? — мрачно буркнул Володя Лыков, фотограф, и заглянул Татову через плечо.

С цветного снимка размером 20 на 30 улыбались четверо: двое мужчин и две женщины, запечатленные на фоне какого-то здания, явно не московского. Строго говоря, улыбались трое, потому что у стоящего справа крупного мужчины вместо головы была прожженная сигаретой дырка, и понять, улыбался он в тот зафиксированный для истории момент или нет, уже не представлялось возможным.

— Вот. Петрович уверяет, что этому типу голову прожгли нарочно. А ты что скажешь?

— Присовокупляюсь к мнению Петровича. Когда сигарета прожигает фотобумагу случайно, картина получается совсем другая, уж ты мне поверь.

— Верю, — легко согласился Татов и саркастически добавил: — Значит, дело за малым: найти безголового и спросить, за что Валера Мухин так нехорошо с ним поступил.

— Найдешь ты его, как же… Этот снимок, знаешь, где сделан? — спросил Володя. — Видишь флаги?

— Ну?

— Это, Серега, Организация Объединенных Наций, то есть Нью-Йорк.

— Нью-Йо-орк?! — протянул Татов. — Ты уверен? Хотя… что ж тут удивительного? Мы ж как-никак в дипломатическом доме…

— Да уж, — хмыкнул Петрович, — в дипломатическом, в котором, между прочим, за последние две недели уже второй жмурик…

— Это ты про Сапрыкина?

— Про кого же еще?

— Ну, наш жмурик явно из другой компании.

Лыков усмехнулся.

— Откуда это у тебя такая уверенность?

— Ну, ты сам посуди: там — явная заказуха и вообще… другой масштаб. А этот, — Татов кивнул на постеры с полуголыми рокершами, — этот даже не работал в МИДе.

— А кстати, где?

— В частной страховой компании. «Астра» называется. Слыхал про такую?

— Нет. Мне страховать нечего. А про Мухина надо сообщить на Петровку.

— Между прочим, — сказал Лыков, доставая из пачки сигарету и прикуривая, — жмурик это не второй, а третий — три года назад тут еще одного замочили и, между прочим, тоже дипломата… Правда, подробностей я не знаю… А про Сапрыкина ребята с Петровки сказали, что шлепнул его никакой не профессионал.

— Нет? А кто же?

— Ну, если бы я знал…

— Если б ты это знал, мы бы сейчас здесь не торчали, — мечтательно протянул Татов.

— Да? И где же, по-твоему, мы бы торчали?

— Не знаю, но хочется верить во что-то хорошее…

— Ну-ну. Ты бы лучше вытащил фотографию из рамки и посмотрел: может, там подпись есть какая-нибудь или дата?

— Дата, говоришь? — Татов достал снимок и посмотрел на обороте. — Дата имеется… Семнадцатое июня одна тыща девятьсот девяносто восьмого года. М-да… Выходит, безголовый, возможно, уже давно в Москве?.. Что ж, карточку, стало быть, тоже изымаем… — Татов аккуратно опустил снимок в полиэтиленовый пакет, в котором уже находились паспорт, записная книжка и несколько видеокассет. — Ну? Включаю компьютер? Петрович, ты пальчики с него снял?

— Снял, снял, включай, — проворчал Петрович, лучше всех присутствующих разбиравшийся в компьютерах, и когда засветился экран монитора, подошел к столу и застучал пальцами по клавиатуре. — Та-ак… Понятно… Здесь одни игрушки — документов никаких… Судя по всему, чувачок умственно перенапрягаться не любил… Если только в Интернет заглянуть?

— Зачем? — недовольно спросил Татов. — Что это нам даст?

— Может, и ничего. Но попытаться узнать, чем он, так сказать, дышал, по-моему, стоит, — возразил Петрович и, взяв шнур, наклонился к телефонной розетке.

— А то ты не видишь, чем он дышал, — проворчал Татов, — бабы, бабы и… еще раз бабы.

— Бабы, бабы, баобабы… — пробормотал Петрович. — Ладно, Серега, потерпи: в его почту мы сейчас все равно залезть не можем, а посмотреть ссылки на сайты и «журнал» за последнюю недельку — это быстро.

— «Быстро, быстро…» Жрать охота. Я с утра как ушел с одной яичницей, так до сих пор с ней и хожу…

— Что ж тебя твоя Наталья так плохо кормит? — рассеянно спросил Петрович, вглядываясь в экран монитора.

— Какая Наталья! — досадливо отмахнулся Татов. — Наталья вторую неделю отдыхает в санатории по соцстраховской путевке…

— Так — тихо, ребята, — сказал Петрович и поднял указательный палец, — вопрос на засыпку: на какой сайт заходил наш жмурик за день до смерти? Отгадайте с трех раз.

— На порнографический, — хором ответили Татов и Лыков.

— Угадали…

— Так еще бы! — усмехнулись оба.

— А теперь угадайте, какой диск у него в дисководе. Оба оперативника, переглянувшись, подошли к Петровичу и встали у него за спиной.

— Смотрите-ка — оказывается, у нашего Мухина весьма разносторонние интересы. За сентябрь он шесть раз посетил несколько порносайтов — самых традиционных, где тетеньки с дяденьками. А на диске у него — самая мерзкая разновидность порнухи — детская… А? Как вам это покажется? — Петрович обвел присутствующих вопросительным взглядом.

— А я еще удивлялся, — хмыкнул Татов, — откуда у него на кухне формочка?..

— Ну, это ты зря… При чем здесь формочка? Формочку мог забыть его любимый племянник… или внебрачный сын… А, впрочем, прихвати-ка ее с собой…

— Да бросьте вы, — с досадой проговорил Лыков. — Ну, купил себе клиент диск, из любопытства. Видно же — нормально ориентированный мужик. Диск — всего один, сайтов с детской порнухой не посещал, фотографий детских нет, в то время как тетенек — полным-полно… Так что это вы зря… А про племянника узнать — не проблема. Ты его родственниками интересовался?

— А как же! С родственниками хреново. Отец с матерью умерли. Есть тетка, родная. Живет в Беляево.

— Вот ты к ней и поезжай. А я свяжусь с Петровкой, прямо сейчас.

 

20

На следующее утро Лобов докладывал полковнику Богданову по делу об убийстве Мухина. Полковник хмурился, нервно постукивал пальцами по столу, время от времени недовольно крякал, но слушал не перебивая.

— Все? — буркнул полковник, когда Лобов замолчал.

— Почти. Соседи говорят, что убитый Мухин жил в этой квартире около трех лет, а раньше проживал у родителей в трехкомнатной, в этом же доме, пока ее не продал его покойный отец, тоже, между прочим, сотрудник МИДа…

— Интересно, и тут квартира, — усмехнулся полковник и посмотрел на Гулина. — Значит, так. Ты, Андрей, поезжай к мухинской тетке и постарайся все выяснить… Эта история с продажей квартиры мне не нравится… А потом срочно к Шрамковым — надо предъявить матери формочку на опознание. Если опознает, берем убийство Мухина к себе. Только смотри, не вздумай сказать ей про порнодиск. А ты, Юра, отправляйся в МИД, собирай информацию по Мухину-старшему…

Гулин знал, что с мухинской теткой оперативники из районной прокуратуры уже встречались на опознании в морге. Тогда шестидесятидвухлетнюю Наталью Дмитриевну Порываеву пришлось долго выводить из обморочного состояния, и разговор не получился. Увидев, что глаза у нее опять на мокром месте, Гулин испугался, что ему и теперь вряд ли удастся добиться от нее толку.

— Не знаю!.. Я ничего не знаю!.. — замахала руками Наталья Дмитриевна. — Ни с кем дружил, ни где бывал…

Они сидели на уютной и чисто прибранной кухне в ее квартире в Беляеве. На столе стояло покрытое салфеткой блюдо с только что испеченными ватрушками, которые издавали такой запах, что у Гулина кружилась голова.

— Мы с Валериком редко виделись. Он мальчик хороший, но возраст, сами понимаете…

— Ну, какой уж такой возраст, — возразил Гулин, — двадцать семь лет — взрослый человек.

— Да, но ему пришлось столько пережить! Вы ведь знаете, что у него ни матери ни отца. Такая трагедия…

— Наталья Дмитриевна, вы не могли бы поподробней? Наталья Дмитриевна покачала головой.

— Это ужас… настоящий ужас… Ведь папа Валерика, мой брат, был прекрасный специалист. Он сделал блестящую карьеру — в МИДе его очень ценили… За два года до несчастья он получил назначение в Нью-Йорк, в представительство. И если бы не Ниночка… — Наталья Дмитриевна достала из кармана платок и поднесла к глазам. — Ниночка, это жена моего брата, мама Валерика. Босик безумно ее любил. Всю жизнь.

— Босик — это ваш брат?

— Да, мой брат, Борис Дмитриевич. Мы так называли его в детстве… Так вот, в наше время такой любви, наверное, уже не встретишь. — Наталья Дмитриевна испустила глубокий вздох. — Сейчас модно бросать своих жен, когда они достигают определенного возраста, и жениться на молодых. А Босик был святой. Он так ухаживал за ней, так заботился… Без слез невозможно было на них смотреть… Я бы даже сказала, что часто это происходило в ущерб Валерику, вот почему мальчика по-настоящему нельзя ни в чем упрекнуть.

Я хочу сказать, он был… несколько… как бы это выразиться?..

— Почему в ущерб? — перебил Гулин, который прекрасно понял, что она имеет в виду.

— Ну ка-ак же? Ведь они постоянно находились за границей. То в Африке, то в Азии… Это уж потом Босика стали посылать в Европу, а потом и в Америку…

— Он был такой разносторонне развитый дипломат? — спросил Гулин, выразив свою мысль, как умел.

— Мой брат был бухгалтер, — кротко ответила Наталья Дмитриевна и высморкалась. — Так вот, мать с отцом уезжали, а ребенок…

— Почему же они не брали его с собой?

— А школа? Это при больших посольствах есть школы, а при маленьких — ничего такого. Приходилось сдавать мальчика в интернат. А в интернате, сами понимаете, дурные влияния… А уж когда они дождались, что их послали в Европу, Валерик вырос и школу окончил, вот и…

— Понятно. А что все-таки приключилось с его отцом?

— О-ох, — вздохнула Наталья Дмитриевна, — тяжело это вспоминать… Ниночка заболела раком, — она понизила голос, — возраст такой, сами понимаете. Босик кинулся туда, сюда… Ниночку оперировали, и операция хорошо прошла, и перспективы врачи обещали, и в МИДе хорошо отнеслись, с пониманием. Ну вот они и решили ехать. Все-таки Америка — там и больницы получше, и лекарства… А в Америке Ниночке стало хуже — может, климат не подошел, может, питание… Мы тут все-таки привыкли к своему, а там… бог их знает, что они едят… словом, стало хуже. Ну Босик и сломался.

— Что значит — сломался? — не понял Гулин.

— Не выдержал мысли о Ниночкиной кончине.

— Так она умерла?

— Нет, на тот момент еще нет, но…

— Погодите, Наталья Дмитриевна, давайте по порядку. Я понимаю, что вам тяжело, но, если мы хотим найти убийцу вашего племянника, нам необходимо знать все обстоятельства.

— Да-да, конечно… Правда, я не очень вижу, какая тут может быть связь. Но если вы настаиваете, я расскажу. — Она опять вздохнула. — Так вот, Ниночке стало хуже, и Босик… Босик покончил с собой.

— Вы хотите сказать?..

— Я хочу сказать, что он не вынес того, что ему предстояло пережить. Понимаете?

— Не совсем, — растерянно пробормотал Гулин.

— Ну, — Наталья Дмитриевна горько усмехнулась, — это уж, как говорится, другому человеку объяснить невозможно.

— И… что же стало с его женой?

— Она вернулась в Москву и через месяц умерла.

Гулин помолчал, пережидая, пока Наталья Дмитриевна высморкается.

— А что вы можете сказать по поводу продажи квартиры?

— Какой квартиры? — переспросила Наталья Дмитриевна, и Гулину показалось, что она смутилась.

— Трехкомнатной квартиры Мухиных на Брянской…

— А-а… Так Босик вынужден был ее продать, чтобы заплатить за лечение.

— За какое лечение? Квартира была продана за несколько дней до самоубийства.

— А что вас удивляет? Муж идет на все, чтобы спасти жену, а вам это кажется странным? Конечно, при современных нравах…

— Нравы тут ни при чем. Я не совсем понимаю, для чего он продал квартиру. Если его жене было так плохо…

— Молодой человек, я вам еще раз повторяю: он продал квартиру, потому что хотел сделать для Ниночки все. Все, понимаете? Даже невозможное. Вы знаете, сколько стоит лечение в Америке? Ну так вот. Конечно, Валерику пришлось переехать в однокомнатную, и он, как всегда, оказался ущемлен в своих интересах, но что было делать?

Гулину хотелось задать еще множество вопросов — историю с квартирой он так и не понял, но ему показалось, что больше он от нее ничего не добьется. К тому же Наталья Дмитриевна спешила.

— Вы извините — мне надо бежать за внуком.

— У вас внук? — спросил Гулин, продолжая сидеть. — Сколько ему?

— Шесть, — заулыбалась Наталья Дмитриевна.

— В садик ходит?

— Да вот родители настояли, чтобы перед школой привыкал к коллективу. А мне кажется…

— Скажите, Наталья Дмитриевна, формочки у него есть?

— Что?

— Обычные формочки, для игры в песок.

— Есть, конечно… Почему вы спрашиваете?

— А давно вы были последний раз у вашего племянника… у Валерия?

— Я же говорила — мы редко виделись…

— И все-таки?

— Не помню.

— Примерно, — настаивал Гулин, — месяц, год, два? Наталья Дмитриевна смутилась.

— Последний раз мы виделись на поминках Босика и Ниночки. Зачем это вам?

Гулин не ответил.

— Ну хорошо, а он у вас бывал?

— Конечно, нет! — рассердилась Наталья Дмитриевна. — У него были совершенно другие интересы!

— Хорошо, последнее: как вы думаете, могла ли каким-то образом формочка вашего внука оказаться у Валерия в квартире?

— Разумеется, нет! Он не проявлял никакого интереса к ребенку. Он даже ни разу не видел его.

— А свой ребенок у него был? Я имею в виду — внебрачный. Вы не в курсе?

Наталья Дмитриевна энергично пожала плечами.

— Откуда мне знать? При современных нравах все возможно. Сейчас ведь как — живут, не расписываясь, рожают без мужей, детей — в детдом, дети в тринадцать лет занимаются сексом, пьют пиво… прямо на улице, не стесняются… — она махнула рукой. — В общем, полное падение нравов. Ой, шестой час! Мне пора собираться.

— Да-да, конечно. Вот только последнее… — Гулин открыл папку. — Взгляните, пожалуйста, на эту фотографию…

Наталья Дмитриевна испуганно отшатнулась.

— Не пугайтесь, ничего страшного тут нет. Кроме того, племянника своего вы уже опознали… Ну-ну, Наталья Дмитриевна, не надо плакать… налить вам водички?

Наталья Дмитриевна всхлипнула.

— Не нужно. Давайте, что там у вас?

— Вот. — Гулин протянул ей снимок из мухинской квартиры. — Вы знаете этих людей?

Наталья Дмитриевна нацепила очки и с некоторой опаской взглянула на фотографию.

— Это Босик с Ниночкой. А этих… этих я не знаю. И потом тут дырка…

— То есть мужчину вы не узнаете?

— Как же я его узнаю без головы?

— Ну, по одежде, по фигуре…

— Нет… Понятия не имею… Наверное, кто-то с работы…

— А женщина?

— Н-нет, не знаю… Откуда у вас это фото? У меня такого нет.

— Эта фотография из квартиры вашего племянника. А сделана она в Нью-Йорке в девяносто восьмом году.

— В девяносто восьмом? — переспросила Наталья Дмитриевна. — Значит, на второй год их командировки. Я же говорила — это с работы.

Гулин кивнул и, в последний раз втянув в себя запах ватрушек, встал из-за стола.

 

21

Визит Лобова в МИД не внес почти никакой ясности в бестолковщину, связанную с семейством Мухиных. Факт самоубийства отца-бухгалтера подтвердился, но никаких хоть сколько-нибудь вразумительных объяснений этому факту найти не удалось.

— За несколько дней до самоубийства, — докладывал Лобов, — Мухин-отец приезжал в Москву из Нью-Йорка.

— И этот из Нью-Йорка?! — вскинулся полковник.

— Они со Шрамковым работали в одном представительстве, и, в скобках замечу, в Москву он приезжал через пару недель после убийства Шрамкова.

— Интересно… Ну-ну, продолжай.

— Будучи в Москве, он продал принадлежавшую ему и его семье большую трехкомнатную квартиру в доме на Брянской и в нем же купил однокомнатную, где остался проживать его сын, убитый в Новозыбкове. Затем вернулся в Нью-Йорк и на следующий день покончил с собой.

— Растрата или неприятности по службе имели место?

— Олег Иванович, мне удалось поговорить с Щеголевым, нашим бывшим постпредом в ООН, который недавно вернулся из Нью-Йорка. Так вот он утверждает, что Мухин был человеком кристальной честности и ни о каких растратах речи быть не могло. Впрочем, это подтверждается и данными аудиторской проверки, проведенной в представительстве перед вступлением в должность нового главного бухгалтера.

— Ясное дело, подтверждается… Квартиру, по-твоему, он зачем продавал? Именно для того, чтобы покрыть недостачу.

— Тогда почему он покончил с собой?

Полковник встал, резко отодвинув стул.

— Ты меня спрашиваешь?! Чем вы там в МИДе занимались? И что говорит его сестра? Гулин у нее был?

— Был. Сестра Мухина утверждает, что он покончил с собой, будучи не в силах перенести мысль о болезни жены, а квартиру продал якобы для того, чтобы оплатить лечение.

— А что было с его женой?

— У нее был рак. Сестра Мухина утверждает, что в Нью-Йорке ей стало хуже и ему пришлось пойти на крайние меры. А врач, который в то время работал в представительстве, утверждает, что ее состояние стабилизировалось.

— Ничего себе, «стабилизировалось», если через месяц она умерла!

— Вы не дали мне договорить. Он сказал, что столь резкое ухудшение связано с пережитым шоком, вызванным самоубийством мужа.

— Много они знают, эти врачи, — проворчал полковник. — Что еще?

— Еще? Думаю, что Мухин-младший тоже весьма поспособствовал ухудшению ее положения. Соседи в один голос утверждают, что это он сплавил мать в больницу, потому что она мешала ему предаваться увеселениям, а врачи в больнице, где она умерла, говорят, что он ни разу ее не навестил.

— Хорош сынок, — буркнул полковник и добавил: — Погоди, Юра, что-то тут не вяжется… Может, он продал квартиру, чтобы добыть денег на лечение?

— А повесился почему?

— Ну, узнал об ухудшении и… того.

— Ну да! Узнав, что у нее рак, не повесился, а повез в Нью-Йорк, а узнав об ухудшении… Вот если бы вы любили свою жену, а она бы заболела? Вы бы покончили с собой из-за этого? Я — нет. Впрочем, не знаю — может, наш бухгалтер был такой впечатлительный?

— Ладно, хватит! — резко произнес полковник. — Делами Мухина-старшего будем заниматься в свободное от основного расследования время. Что там с формочкой? Где у нас Гулин?

— Сегодня он как раз встречается с потерпевшей.

 

22

Джумка истошно лаяла на голубей, которые, утробно воркуя, топтались на карнизе и мешали Эмме Михайловне допивать утренний кофе. «Кыш! Кыш! Пошли вон! — Эмма Михайловна вскакивала, взмахивала кухонным полотенцем и с хищным любопытством оглядывала двор. — Что за дом! Покоя нет ни минуты!»

Эмма Михайловна еще вчера подумывала о том, чтобы позвонить замминистру Ломакину, но никак не могла придумать, о чем его попросить. Напомнить об обещанной квартире на Кутузовском? Что-то, однако, подсказывало ей, что теперь, когда Лёнчика нет, эта квартира ей не светит. А что еще? Денег у него не попросишь, он не Гришаков. Впрочем, была одна вещь, о которой Эмма Михайловна подумывала, но не знала, как подступиться. В МИДе были курсы, где дипломатов обучали иностранным языкам. Про эти курсы Лёнчик рассказывал ей еще давно, вскоре после женитьбы. «И чего ты туда ходишь? — спрашивала Эмма, тогда еще очень молодая. — Ты же языки знаешь лучше любой училки!»

Языки — английский и французский — Лёнчик знал действительно хорошо, но на курсы все же ходил, потому что понимал: язык нуждается в постоянном совершенствовании. «Выучить язык — что море выпить», — часто цитировал Лёнчик французскую поговорку. Кроме того, урок в рабочее время давал возможность хоть немного расслабиться и переключиться, а если к тому же попадался симпатичный преподаватель, то и поболтать с приятным собеседником на хорошем французском или английском. «На таких уроках, — объяснял он Эмме, — упражнения из учебника не делают, а разбираются в трудностях перевода и вообще занимаются всякими тонкими штучками — аллюзиями, библеизмами, реалиями страны языка, без чего никогда не обходится речь политического деятеля на Западе…» — «И они все это знают? Лучше тебя?!» — удивлялась хорошенькая Эмма, не вполне, впрочем, понимавшая объяснения своего супруга. «А я, ты думаешь, откуда всего этого набрался? В том числе и от них». — «А мне нельзя там поучиться?» — кокетливо спрашивала Эмма, чей французский хромал еще с института, а ей так нравились парижане, перед которыми хотелось блеснуть каким-нибудь словечком, но Лёнчик сказал: «Увы, дорогая. Эти курсы — только для сотрудников. Хочешь, я сам буду с тобой заниматься?» — «Хочу!» — обрадовалась Эмма и захлопала в ладоши.

В тот же день она достала с антресолей старый учебник, но из занятий так ничего и не вышло — то Лёнчику было некогда, то Эмме надо было бежать в парикмахерскую, то никак не получалось с местоимениями, которых во французском языке оказалось так много, что совершенно невозможно было запомнить, когда какое употреблять. Но Эмма не отчаивалась. «Самое лучшее — учить язык в стране. Вот вернемся в Париж, и больше я уже не буду бояться».

Действительно, за пять лет второй Лёнчиковой командировки Эмма научилась ловко здороваться, прощаться, говорить «Комант аллеву?» (как поживаете?) и «Се комбьен?» (почем?), не стесняться, когда к ней обращался кто-то из аборигенов, особенно мужского пола, и принимать за чистую монету комплименты французов, — «Мадам прелестно грассирует!» — которые хихикали у нее за спиной. И считала, что овладела галльским наречием в совершенстве.

Недавно она услышала, что курсы, которые при прежней власти были закрыты для посторонних, распахнули свои двери для всех желающих и что преподаватели получают там бешеные деньги, вечерами обучая студентов и домохозяек. Эмма Михайловна подсчитала, сколько долларов ей нужно в месяц, чтобы обеспечить себе достойное существование, и решила, что если она поработает два раза в неделю по два часа, то ничего с ней не случится. Кроме того, у нее будет пропуск в МИД, что даст ей возможность заходить время от времени к Лёнчиковым сослуживцам поболтать. А заодно, может быть, и присмотреть себе мужа, потому что муж из МИДа — это и привычно, и практично. И Эмма Михайловна решилась.

Ломакин был очень мил, но долго беседовать не смог. «Занят, наверное», — подумала Эмма и перешла к делу. «Эмма Михайловна, дорогая, — ответил Ломакин, выслушав ее, — перезвоните мне через пару дней — постараюсь вам помочь».

В тот же день в кабинете директора курсов раздался звонок.

— Кларисса Григорьевна, это Ломакин. Надеюсь, вы в добром здравии? Хочу просить вас об одолжении. Нельзя ли устроить на вечерние курсы Эмму Михайловну Сапрыкину, вдову Леонида?

— В каком качестве? — вздрогнув, спросила директриса.

— Преподавателя, конечно. У нее французский язык. Директриса собралась с духом:

— Юрий Константинович… м-м… на курсах существуют определенные правила приема преподавателей… другими словами, экзамен, и, должна сказать, довольно суровый…

— И он состоит?.. — нетерпеливо перебил Ломакин.

— Из письменного перевода газетной статьи… трудной… я бы даже сказала, очень трудной… м-м… с языка. И разумеется, на язык… И не менее сложного устного экзамена. На устном…

Ломакин не дослушал.

— Вы абсолютно правы, что подвергаете соискателей таким суровым испытаниям, но в данном случае, полагаю, можно сделать исключение.

И повесил трубку.

Директриса пробормотала про себя что-то неразборчивое, немного подумала, пододвинула к себе телефон, набрала номер, услышала частые гудки, набрала еще раз, потом еще и, наконец, вызвала секретаршу:

— Марина, посмотрите, пожалуйста, кто у нас сейчас на французской кафедре? Никак не могу дозвониться — все время занято.

— Сейчас, Кларисса Григорьевна. Но вообще-то я только что проходила мимо и там была Данилова — по моему, одна. Времени-то уже…

— Данилова? — директриса задумалась. — Попросите ее зайти на минутку ко мне. Или нет… Я, пожалуй, сама зайду.

Елизавета Константиновна Данилова-Вильдо с ножницами в руках просматривала французские газеты, выбирая статьи для письменных экзаменов. Рядом с ней на бумажной салфетке лежал надкусанный бутерброд с сыром. На соседнем столе снятая с аппарата и забытая телефонная трубка издавала жалобные гудки.

— Добрый день, Елизавета Константиновна! — громко произнесла директриса, знавшая, что Данилова туговата на ухо.

— Добрый день, Кларисса Григорьевна, — ответила та, прикрывая бутерброд салфеткой.

— Вы разговариваете? — директриса кивнула на забытую на столе трубку.

Данилова привстала и водрузила трубку на место.

— Стала такая рассеянная… Слушаю вас.

Директриса села.

— Видите ли, нам предстоит принять на работу… собственно, на вашу кафедру… одну даму, чья квалификация вызывает у меня некоторые сомнения…

— Зачем же принимать?

— Боюсь, в данном случае нам придется это сделать…

— Чья-то жена? — догадалась Елизавета Константиновна.

— Вдова.

— ?!

— Леонида Сергеевича Сапрыкина. Вы, конечно, слышали…

— Ах да! — Данилова сокрушенно покачала головой. — Леонид Сергеевич много лет у меня учился. На редкость способный слушатель.

— Вот видите.

— Будем надеяться, она сможет преподавать хотя бы на начальном этапе? Опыт работы у нее есть?

— Никакого. Она думает, что, прожив несколько лет во Франции, она все умеет… Елизавета Константиновна, у меня к вам просьба. Не могли бы вы ввести ее в курс дела, а заодно попытаться представить себе ее потенциальные возможности и, может быть, проконсультировать ее, если необходимо… — Директриса выразительно посмотрела на нее поверх очков и с нажимом добавила: — А я думаю, что это, конечно, необходимо… и в методическом и в языковом плане… Словом, вы понимаете. Правда, работать она будет на платных курсах, так что задача несколько упрощается, но все равно, хотелось бы, чтобы репутация курсов не пострадала…

— Разумеется, я понимаю…

— Буду на вас рассчитывать. Как ваше самочувствие? Данилова улыбнулась.

— Благодарю, жива. В моем возрасте это уже немало.

 

23

Директриса вышла, и Елизавета Константиновна вернулась к своим газетам. Ей предстояло подготовиться к уроку с группой, называемой на курсах «пов. сов», что означало «повышенное совершенствование». Такие группы посещали люди, которым приходилось вести на языке сложнейшие переговоры, переводить синхронно или последовательно речи президентов, премьеров и министров, выступать самим в международных организациях и т. д., то есть люди, съевшие в языке не одну собаку. Чтобы учить их, надо было не просто знать язык, что в представлении многих означает лишь умение бойко болтать, но знать теорию языка, его логику, философию и непременно менталитет его носителей (то есть в данном случае французов), не говоря уже о знании истории, культуры и реалий страны.

Елизавета Константиновна пришла на курсы в начале пятидесятых, имея за плечами опыт переводческой работы в «Интуристе», и начала свою преподавательскую карьеру с третьекурсников. Однако вскоре ей стали доверять четвертый курс, затем курс «сов», а через несколько лет она стала старшей «пов. сов» и проводила семинары для молодых преподавателей. В отличие от армии, например, где умом и старанием можно добиться генеральского звания и стать большим начальником, на ниве преподавания иностранных языков такой карьеры не сделать. Каких бы высот профессионализма ты ни достиг, максимум, что тебе светит, — это должность заведующего кафедрой. Впрочем, чтобы сесть в кресло заведующего в доперестроечном МИДе, одних знаний и опыта было недостаточно — требовалась партийность и прочие доказательства лояльности по отношению к системе. А Елизавета Константиновна, хоть и не была борцом за свободу, к советской власти относилась вполне критически, в партию вступать не собиралась, за должностями не гналась и вообще в игры с режимом предпочитала не играть. Долг свой она видела в том, чтобы добросовестно выполнять работу, и вполне довольствовалась уважением учеников и коллег.

Но годы шли, Елизавета Константиновна старела. Семьи не было — ни детей ни внуков. Была младшая сестра, но она умерла. Стали болеть ноги, беспокоить сердце. Ходить на работу становилось все трудней, и Елизавета Константиновна перешла сперва на половину, а потом и на четверть ставки, что давало возможность ездить на работу раз в неделю. Чтобы как-то жить, она начала давать уроки детям. Конечно, она бы предпочла заниматься с людьми, которые неплохо владеют языком, но таких в ее поле зрения не оказалось. Зато неподалеку от дома, где она жила, была французская спецшкола, и родители, не удовлетворенные качеством преподавания, были счастливы пристроить своих чад к такому корифею, как она.

С детьми Елизавета Константиновна занималась так же виртуозно, как и со взрослыми. Она не пользовалась магнитофонами, диктофонами, компьютерами — всего этого у нее просто не было, — но чадо на ее уроке сидело открыв рот, увлеченное тонкой игрой, в форму которой облекалось занятие, и через несколько месяцев начинало болтать по-французски, как маленький парижанин или парижанка. Дети ее обожали.

За свои уроки Елизавета Константиновна брала копейки. Коллеги ей говорили: «Что вы, таких цен давно нет! Преподаватель такого уровня получает за урок минимум тридцать долларов!» Она морщилась и отвечала: «Как можно брать с детей такие деньги!» — любая сумма, выраженная в долларах, казалась ей огромной. «Какая вы чудачка! Это же не дети вам платят!»

Она действительно стала чудачкой. Зимой Елизавета Константиновна ходила, опираясь на лыжную палку, так как боялась поскользнуться, и на нее глазели прохожие и косились коллеги. Весной приставала к теткам, торгующим у метро подснежниками, стараясь убедить их, что охрана природы — дело каждого, и тетки смеялись ей в лицо. Когда сходил снег, вооружившись той же палкой и парой полиэтиленовых пакетов, она отправлялась в находящийся неподалеку от дома сквер, где собирала скопившийся за зиму мусор — сигаретные коробки, пластиковые бутылки, обрывки газет — и относила в большие зеленые контейнеры. То, что ее иногда принимали за бомжиху, нисколько ее не смущало.

Летом Елизавета Константиновна перебиралась на дачу, как она с гордостью именовала ветхий финский домик в Лужках, построенный еще в конце пятидесятых мужем ее покойной сестры, тоже умершим. Одноэтажная дачка из трех маленьких комнат и служившей кухней веранды давно нуждалась в ремонте, на который у нее не было ни денег, ни сил. В таком же запустении находился участок, единственным украшением которого были несколько кустов ярко-красных георгинов под окнами, грядка с кабачками и раскидистая яблоня. В конце сезона Елизавета Константиновна складывала свой скромный урожай в старую сумку на колесиках, привозила в Москву и раздавала соседям.

Несколько лет назад ей на семидесятипятилетие подарили фотоаппарат — обычную «мыльницу», и Елизавета Константиновна, неожиданно для себя, увлеклась фотографией. Она снимала цветы, небо перед грозой и старый заросший кувшинками пруд с живописными мостками, а в конце сентября специально приезжала на дачу, чтобы сфотографировать пожелтевшую листву на фоне голубого неба. Из тридцати шести кадров более или менее удавался один, от силы два — их-то Елизавета Константиновна и отдавала увеличить и, вставив в дешевые рамки, вешала на стены своей квартиры рядом с привезенными много лет назад видами Парижа и Женевы, где ей в семидесятые годы приходилось бывать в командировках. Тогда же она срезала последние цветы, заколачивала окна и, уходя, вешала на калитку объявление: «Не продается». На ее участок давно точили зубы риэлторы и потенциальные домовладельцы, так как ее продуваемый всеми ветрами домик оставался последним представителем советской дачной эпохи среди теснивших его со всех сторон трехэтажных кирпичных монстров — поселок в пятидесяти километрах к югу от Москвы с чистым прудом и грибным лесом давно облюбовали новые русские.

Вернувшись в город, Елизавета Константиновна волей-неволей проводила много времени дома. От чтения она быстро уставала, французские кроссворды щелкала как семечки, сидеть на лавочках со старухами ей было неинтересно, а поговорить не с кем, и неожиданно для себя она пристрастилась к телевизору. И когда ей открылся мир, царящий по ту сторону голубого экрана, ее странности проявились в полную силу.

Она стала звонить на студии, разыскивать авторов репортажей, редакторов новостных программ, ведущих ток-шоу и переводчиков иностранных фильмов и своим хорошо поставленным, четким преподавательским голосом — что делало ее действительно похожей на императрицу — пыталась вразумлять их:

— Где вы слышали, чтобы по-русски говорили: «Ты в порядке?» — возмущалась она. — Английское «You are О.К?» означает: «Как ты?» или «Ты ничего, живой?» — в зависимости от контекста.

В лучшем случае ее вежливо выслушивали, но бывало, что и посылали подальше. И как говорили «ты в порядке», так и продолжают говорить до сих пор.

Доставалось от нее и политикам, и депутатам, и кандидатам в депутаты:

— Что такое «волеизлияние»? Сказали бы еще «воленедержание» или «волеизвержение»! Черт знает, что такое!

Но больше всего ее возмущала реклама.

— По-русски не говорят «мои волосы блестящие, мой взгляд — интенсивный или испепеляющий». Говорят «у меня блестящие волосы», «у него испепеляющий взгляд». Л’Ореаль — такая богатая компания, неужели она не может позволить себе нанять хороших переводчиков? Ведь это курам на смех!

— Нельзя сказать про майонез или подсолнечное масло: «Что может быть любимей?» Впрочем, этого нельзя сказать и ни про что другое. Сравнительная степень этого прилагательного не имеет практического употребления. Можно только сказать: «Я больше люблю».

— Почему ваш «Тайд» рекламируют безграмотные тетки, которые только и делают, что «всю жизнь кипятят»? Что такое «вещь, постиратая “Тайдом”»? Я вам скажу, что это. Это — национальный позор.

Так Елизавета Константиновна Данилова-Вильдо боролась с несовершенствами мира.

 

24

Поговорив с директрисой, Елизавета Константиновна вышла из МИДа и, тяжело опираясь на палку, направилась к метро. Начинало темнеть. В сумке у нее лежал недоеденный бутерброд и несколько свежих номеров французских газет, в которых ей предстояло найти статью для занятий в ее единственной группе.

Свободных мест в вагоне не было, и ей пришлось стоять. Чтобы отвлечься и не думать о боли в ногах, она, вспомнив свой разговор с директрисой, попыталась прикинуть, когда лучше встретиться с мадам Сапрыкиной. Самого Леонида Сергеевича она действительно прекрасно знала. Он начал заниматься у нее, когда пришел в МИД после МГИМО с уже хорошим языковым багажом, и занимался до прошлого года с перерывами на командировки. И только недавно, когда встал вопрос о его новом назначении, попросил тайм-аут. «Елизавета Константиновна, надеюсь, меня с этой должности скоро уволят, и тогда я непременно опять буду ваш, так что вы меня не забывайте и не вычеркивайте», — пошутил он. «Не уволят, — подумала тогда Данилова, — у тебя, голубчик, с головой все в порядке, и ты, надо надеяться, сделаешь на своем посту что-нибудь хорошее».

Углубившись в воспоминания, Елизавета Константиновна не заметила, как проехала несколько остановок, и очнулась, когда ее станцию объявили следующей. Она повернулась посмотреть, не освободилось ли место, чтобы присесть хоть на пару минут, как вдруг поймала на себе взгляд человека, сидевшего в стороне от нее. Человек ей был незнаком, но было в его глазах что-то, что заставило ее вздрогнуть и отвернуться. Она даже почувствовала легкое сердцебиение и в шутку сказала себе, что в ее возрасте нельзя столь бурно реагировать на взгляды посторонних мужчин. Но неприятный осадок остался. Чтобы убедиться, что ей, скорее всего, показалось и ничего странного и тем более ужасного в его взгляде не было, да и не могло быть, ей захотелось взглянуть на него еще раз, однако разделявшие их несколько метров вагонного пространства были пусты, и сделать это незаметно было невозможно. «Сейчас будет остановка, и я повернусь», — подумала она.

Поезд сбросил скорость и выехал на станцию «Академическая». Воспользовавшись начавшейся в вагоне суетой, Елизавета Константиновна обернулась — на месте, где сидел напугавший ее человек, никого не было. Она попыталась поискать его глазами среди пассажиров, приготовившихся к выходу, но в этот момент открылись двери, и толпа вынесла ее на платформу. Она остановилась, растерянно озираясь, но тот исчез.

Выйдя на улицу, Елизавета Константиновна медленно двинулась в сторону дома, совершенно забыв, что собиралась купить у метро кое-какие продукты. Человек из вагона не давал ей покоя. «Что же это такое?.. — спрашивала она себя с тревогой, нащупывая в кармане пальто тюбик с валидолом. — Так нельзя — надо взять себя в руки…»

Она остановилась, чтобы достать таблетку, и заметила, что у нее слегка дрожат пальцы. Она снова поймала себя на том, что ей хочется обернуться и посмотреть, не идет ли он следом, но она удержалась. «Совсем сошла с ума! Кому я нужна!»

Подойдя к дому, Елизавета Константиновна все-таки обернулась. Фонари еще не зажглись, и ей показалось, что в сгустившихся сумерках мелькнул силуэт человека из вагона. Она быстро вошла в подъезд, стараясь унять сердцебиение, и, только оказавшись в лифте, перевела дух. «Зайти к Лиозновым и посмотреть из кухонного окна?»

Она поднялась на шестой этаж и позвонила в дверь. — Что-нибудь случилось? — спросила соседка, появляясь на пороге. — На вас лица нет!

— Да ничего… Ерунда… Можно на минутку к вам на кухню? Мне нужно посмотреть из окна.

— Пожалуйста… конечно… — растерянно пробормотала соседка. — Что-нибудь случилось?

Елизавета Константиновна прижалась лбом к оконному стеклу и заслонилась от света ладонями.

— Может быть, погасить свет?

— Нет-нет, не беспокойтесь… Скорее всего, мне просто померещилось…

— Вас кто-то напугал?

— Ерунда… — Елизавета Константиновна махнула рукой и усмехнулась. — Мне показалось, за мной кто-то идет…

— Кто?

— Какой-то мужчина, который ехал со мной в одном вагоне… Все это глупости… Извините, Тамара Ефимовна, за вторжение…

— Да Бог с вами!.. Вы уверены, что с вами все в порядке?

— Да-да, благодарю вас. Пойду, не буду вас задерживать…

— Может быть, налить вам чашку чая?

— Нет. Спасибо. Лучше пойду прилягу, отдохну.

Тамара Ефимовна открыла ей дверь и проводила ее беспокойным взглядом. Потом вернулась на кухню, погасила свет и посмотрела в окно. На площадке перед домом мальчик лет десяти играл в мяч с большой лохматой собакой.

 

25

На курсах Эмму Михайловну ждало сплошное разочарование. Пропуск в МИД она не получила — ее пускали по списку вместе со студентами и только в помещение курсов, доллары обернулись рублями, и довольно тощими, и вдобавок к ней приставили какую-то старую училку, одетую в старомодный шерстяной сарафан, какие носили во времена Эмминой бабушки, и «старая дура» принялась учить ее, Эмму Сапрыкину, французскому языку!

«Она еще смеет указывать мне, как говорить по-французски! Она и в Париже-то небось никогда не была, а язык учила в церковно-приходской!»

В довершение ко всему старуха дала понять, что через некоторое время собирается посетить ее урок, и мало того что Эмме пришлось по два лишних часа просиживать с ней после занятий и чуть ли не делать для нее домашние задания, но еще и заискивать перед ней, потому что, пока не кончился испытательный срок, ссориться было опасно.

Кроме того, у Эммы Михайловны все время что-то не клеилось на уроках — она путалась, объясняя грамматику, забывала нужное слово или, выполнив до конца отведенного времени все пункты намеченной программы, не знала, что делать дальше, и все время смотрела на часы. Студенты ее раздражали. То они как-то «не так» на нее смотрели, то, ей казалось, делали слишком много ошибок. Причем если к ошибкам мальчиков она относилась более или менее снисходительно, то девочек постоянно тюкала за малейшую неудачу. Впрочем, раздражали ее и вполне сообразительные студентки: одна — развязностью, другая — молчаливостью, третья — своим видом. «У этих макак нет ни малейшего представления об элегантности!»

Сама Эмма Михайловна перед началом занятий подолгу торчала в туалете, разглядывая себя в зеркале, поправляя прическу или шарфик и подкрашивая губы, ничуть не стесняясь присутствия студенток, которые перемигивались у нее за спиной.

Когда занятие совсем не клеилось, она порывалась сказать, что она — не кто-нибудь, а вдова заместителя министра иностранных дел и много лет прожила в Париже, где совершенствовала знание французского языка. Еще ей ужасно хотелось соврать, что в Париже за ней ухаживал граф или виконт, но она не была уверена, что во Франции сохранились графья и виконты. «Ах да, конечно! — некстати вспоминалось ей посреди урока. — На приемах обязательно попадался какой-нибудь французский аристократ. А уж русских там… полно! Всякие Шереметевы, Голицыны и прочие. Как они говорят! И все картавят. Лёнчик уверял, что это — признак породы».

И Эмма Михайловна сама начинала картавить и присюсюкивать.

 

1

В студии было жарко и многолюдно. Ассистенты нервно покрикивали, рассаживая публику по местам. «Вы ищете? Садитесь сюда, в первый ряд. А вы сюда, и не загораживайте. Женщина, садитесь, что вы вертитесь? Фотографию забыли? Ну что же вы!.. Поищите, может, в кармане?.. Чьи это дети? Ваши? Нет? Андрей Михалыч, чьи это дети? Что? Они тоже ищут? Давайте их сюда, поближе».

Все уселись, стали ждать ведущих. Операторы настраивали камеры, ассистенты давали публике последние указания — когда аплодировать, когда нет. Женя с Татусей устроились посередине: Татуся вертелась, разглядывая публику, а Женя, бледная и сосредоточенная, сидела, сжав кулаки и глядя в одну точку.

— Ты чего? — спросила Татуся. — Возьми себя в руки.

— Я и беру. Только боюсь, что, когда до меня дойдет очередь, я все равно разревусь, а мне этого очень не хочется.

— Подумаешь… Реви себе сколько влезет. Здесь все ревут.

— Не в этом дело. Я не хочу, чтобы эти сволочи видели, что я плачу.

— Давай я скажу, — предложила Татуся.

— Нет. Я должна сама.

— Ну, как хочешь. Смотри, этот тип в черном свитере глазеет на тебя. Ты его знаешь?

— Нет.

— Ты даже не посмотрела. Он справа.

Женя повернула голову. Во втором ряду с краю сидел русоволосый мужчина лет тридцати пяти, и ей показалось, что, перехватив ее взгляд, он отвел глаза.

— Ну? — спросила Татуся.

— Что — ну?

— Ты его знаешь?

— Впервые вижу.

— Тогда почему он на тебя смотрит?

Ответить Женя не успела: в студии появились ведущие — блондинка в черном и немолодой брюнет. Публика зааплодировала.

— Добрый вечер, — сказала блондинка, приятно улыбаясь, — в эфире передача «Я вернусь». Сегодня мы хотим напомнить вам историю Павлика Гуськова, усыновленного итальянцами из детского дома в Таганроге. Откликнулась свидетельница, которая утверждает, что видела его…

Историю Павлика Женя не слушала. Она думала, что через несколько минут ей придется обратиться к людям, которые похитили ее ребенка, и что ей очень нужны точные и убедительные слова. Татуся, которая — Женя чувствовала это — плохо верила в благополучный исход предприятия и занималась его организацией только для того, чтобы отвлечь ее, Женю (как будто ее можно было чем-то отвлечь!), сперва уверяла ее, что говорить надо жестко и уверенно и непременно чем-то грозить, а потом передумала и прошептала: «Женька, может, просто поплачешь, а? Ведь они тоже люди, должны понять…»

Женя была твердо убеждена, что они, конечно же, не люди, и если уж они сделали такое, то никогда и ничего они не поймут, и уговаривать их бесполезно, а плакать — унизительно. Что касается угроз…

«Чем я могу им грозить? Милицией? Смешно! — думала Женя ночью накануне записи передачи, лежа без сна, несмотря на принятое снотворное. — До сих пор им удалось найти только девушку — владелицу мобильного телефона, с которого мне звонил похититель, и старый “фольксваген”, угнанный у какого-то алкаша. И все. Больше они ничего не найдут — никто в этом и не сомневался. Значит, надо придумать что-то третье… и рассчитывать я могу только на себя».

— Просим всех, — продолжала ведущая, — кто что-нибудь знает о местонахождении Павлика Гуськова, позвонить по нашему телефону, который работает круглосуточно… А теперь я хочу представить вам еще одного участника нашей передачи. Его зовут Сергей Николаевич Тихомиров. Пожалуйста, Сергей, расскажите вашу историю.

История Сергея была совсем короткой — в начале восьмидесятых воевал в Афганистане, ходил с разведротой, был ранен — подорвался на мине. И теперь, спустя двадцать лет, разыскивает солдатика, который спас ему жизнь — руками разорвал антенну и наложил жгут, а потом на себе отнес к своим.

— Я никогда его не забуду, — говорил Сергей. — Он нес меня и все повторял: «Товарищ капитан, потерпите… Товарищ капитан, потерпите…» И в глазах у него были слезы. Если бы не он и не наши вертолетчики, я бы тут сейчас не сидел.

Женщины плакали, вытирая платочком глаза. «Война в Афгане была давно, — подумала Женя. — Теперь он герой, его жалеют… И умиляются на солдатика. А тогда все молчали…»

— Теперь мы даем слово тем, кто приехал в нашу студию, — сказала ведущая и с микрофоном в руке подошла к пожилой женщине, сидящей в первом ряду.

— Я, Косачева Мария Игнатьевна, ищу своего сына, Косачева Игоря Федоровича, 1972 года рождения, который пропал в апреле прошлого года…

«Еще пять человек в первом ряду, потом двое — во втором, — подсчитала Женя, оглядевшись, и снова поймала на себе взгляд мужчины в черном свитере. — Интересно, он тоже кого-нибудь ищет?»

Застенчивый парнишка с льняными волосами рассказывал в микрофон, как познакомился с девушкой в поезде дальнего следования и как потом она пропала неизвестно куда, не оставив ни адреса, ни телефона.

— Она тебе очень понравилась? — спросил ведущий, подмигнув парню.

— Очень, — ответил тот и потупился.

— Что будешь делать, если найдешь?

— Женюсь.

Студия зааплодировала. «Хэппи энд, — подумала Женя. — Все любят хэппи енд. Только будет ли он?..»

Когда ведущая подошла с микрофоном к мужчине в черном, Татуся толкнула Женю в бок и зашептала:

— Он на тебя все время смотрел. На твоем месте я бы послушала, зачем он сюда пришел.

— Тише! — вздрогнула Женя — ей и самой хотелось это узнать.

— …я ищу своего брата, Антонова Константина Анатольевича… — продолжал мужчина в свитере.

— Ну вот, прослушали, как его зовут, — зашипела Татуся, очевидно забыв, что произошло это из-за ее болтовни.

«Значит, товарищ по несчастью… Антонов, Антонов… — повторила Женя в задумчивости. — Знакомая фамилия…

Впрочем, ей было не до воспоминаний. Ведущая протянула ей микрофон, и Татуся успела буркнуть что-то ободряющее, вроде: «Женька, держись!»

Женя глубоко вздохнула и голосом, показавшимся ей чужим, тихо, но твердо начала:

— 29 сентября этого года у меня похитили ребенка, трехлетнюю девочку. Ее зовут Маша Шрамкова и вот ее фотография. — Женя показала Машин снимок, сделанный этим летом на даче. — Я хочу обратиться к тем, кто это сделал… — Женя почувствовала, что в горле у нее застрял огромный ком из боли и слез и что сейчас она заплачет на всю страну. Она перехватила на себе полный сочувствия взгляд ведущей и постаралась взять себя в руки: — Я готова заплатить любую сумму… я повторяю — любую, чтобы получить своего ребенка назад живым и здоровым. Повторяю, я готова на любыеусловия… Как со мной связаться — вы знаете.

Женя замолчала, судорожно соображая, все ли она сказала. Ведущая что-то спросила у нее, но Женя не расслышала.

— Молодец, ты говорила… замечательно… — пробормотала Татуся.

Женя перехватила ее взгляд, и ей показалось, что та смотрит на нее с ужасом.

Потом в студию привели человека, потерявшего память. Ему сообщили, что нашли его родных, и показали поселок, где он раньше жил. Ведущий комментировал мелькавшие на экране кадры:

— Это школа, где вы учились… Это ваш дом… Помните?

Человек смотрел на экран и качал головой.

— Это ваша собака… — Пес честно полаял в камеру. — Собаку не помните? Как зовут, не помните? Руслан…

Ветхий домик, крылечко, сарай, собачья будка, перевернутые банки на кольях забора. Но человек не помнил.

— К нам в студию приехала ваша тетя… Встречайте ее! Тетка была нарядно одета — было видно, что постаралась для такого случая. Не узнавая ее и растерянно улыбаясь, он позволил себя обнять, и женщины в студии опять поднесли платочки к глазам. Женя подумала, что завидует этому человеку, который все забыл, и ей тоже захотелось плакать.

Она бы с удовольствием ушла, но это было невозможно. Пришлось выслушать мнение специалиста по амнезии из института Сербского — симпатичный профессор объяснил, как вести себя с людьми, которые потеряли память.

— Стремление помочь иногда приводит к обратным результатам — человек может вспомнить то, чего никогда не было. В нашем институте есть возможность оказывать комплексное воздействие на психику. Конечно, бывают люди, которые симулируют амнезию. Но лучше пусть мы посмотрим десять симулянтов, чем оставим без помощи одного больного.

Потом пришлось присутствовать при трогательной встрече разлученных жизнью влюбленных.

— Мы познакомились в кино… — рассказывала молодая женщина в шляпке. — Фильм был такой плачевный, и я начала плакать… У меня не было платочка, и он мне одолжил…

— Меня перевели в другую часть… Я писал, но ответа не было… Я всегда ее помнил, девушку с небом в глазах… — вторил ей мужчина в летной форме.

«И зачем только они нашли друг друга? — думала Женя. — Жили бы себе каждый в своем углу и питались несбыточными надеждами. А так… поженятся, а потом она ему надоест, эта девушка с небом в глазах… Или он ей…»

— Мы желаем вам счастья! — провозгласил ведущий, и студия с энтузиазмом зааплодировала.

«Счастье… — подумала Женя. — Знать бы еще, что это такое… Большинство моих подруг искренне считает, что это — удачное замужество, а когда я им говорю, что моя личная жизнь сложилась прекрасно — они мне не верят. А я действительно была счастлива, пока Машка была со мной. И ничего мне не было нужно, никакие мужья. Может, со мной что-то не так? Может, я действительно урод? Но ведь я точно знаю, что ради того, чтобы Машка вернулась ко мне, я бы отдала всех мужей на свете, вместе взятых».

Под занавес была разыграна еще одна сцена в духе бразильского сериала. Ведущий объявил, что готов фоторобот девушки из скорого поезда, в которую влюбился парнишка с льняными волосами.

Ведущая обратилась к телезрителям:

— Если кто-то узнал эту девушку по фотографии, позвоните нам, пожалуйста!

— Вряд ли кто-то позвонит, — неожиданно заявил ведущий и лукаво подмигнул зрителям. — Ведь в студии наверняка кое-кто уже видит ее… Ну, что же ты, Таня?! Что же ты сидишь? Иди сюда! Ты слышала, зачем он тебя ищет, да? — Ведущий протянул ей руку и подвел к парню. — Ну хорошо… Теперь разбирайтесь сами…

 

2

Когда Женя с Татусей вышли на улицу, заморосил дождь.

— Слишком много клюквы, а так — ничего… — сказала Татуся, искоса взглянув на подругу. — И ведущие симпатичные. Но главное, им все-таки удается кого-то найти. Значит, есть надежда, что…

— Брось, Татка. Не надо меня утешать. Если Бог есть на свете, значит, из этого что-нибудь получится. А если нет… Как говорил тот персонаж у Достоевского: «Если Бога нет, какой же я после этого майор?» Так, кажется?

— Не помню… При чем тут майор? Вечно ты со своими цитатами! Я только не понимаю, для чего ты сказала про любую сумму? Что ты понимаешь под любой суммой? Я-то была уверена, что ты просто обратишься к людям, которые могли что-то видеть, чтобы они…

— Думаешь, они сами не сообразят? — перебила Женя.

— Не понимаю…

— Если такие люди есть и они меня слышали, они сами позвонят.

— Да, конечно, — растерянно проговорила Татуся, — но что ты будешь делать, если у тебя попросят… да хоть пятьдесят тысяч? Где ты их возьмешь?

Они подошли к машине.

— Если бы пятьдесят… — вздохнула Женя. — Боюсь, как бы не попросили миллион.

— Вот именно. Я не понимаю, зачем ты это сделала? Можешь объяснить?

— Могу.

Женя открыла рот, но ответить не успела — кто-то постучал в стекло ее «шкоды». Она повернулась и увидела мужчину из студии, который искал своего брата.

— Хорошо, что я вас догнал… Простите, пожалуйста, вы — Женя, сестра Виктора Шрамкова? — спросил он, и Женя с удивлением почувствовала, что в ее душе что-то отзывается на звук его голоса.

— Да, я Женя, — ответила она.

— А я Митя Антонов. Вы меня не помните?

— Нет…

— Мы с вами встречались на мидовских елках и вместе кричали: «Ну-ка, елочка, зажгись!» Правда, это было давно.

— А-а… Должна вас разочаровать — эти воспоминания не вызывают у меня ни малейшего умиления. Я терпеть не могла эти елки…

— Ну… я их тоже не особо любил, — улыбнулся Митя. — Но хорошо помню, как вы меня угощали шоколадом. А еще наши братья когда-то вместе учились в институте…

Через час, оставшись одни, они гуляли под моросящим дождем по Тверскому бульвару, и Женя рассказывала о своей беде.

— На вашем месте я бы все-таки выяснил отношения с отцом, — сказал Митя, — мне кажется…

— Мой отец — типичный советский ортодокс, упертый и непробиваемый. Выяснять с ним отношения совершенно бесполезно.

Митя немного помолчал:

— Значит, мне повезло больше. Мой отец тоже был дипломатом, но у него в кабинете висел портрет Солженицына. Они с мамой называли его Исаичем.

— Ну вот, — вздохнула Женя, — у нас был Ильич, у вас — Исаич…

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— В МИДе работали разные люди, как и везде, — добавил Митя.

— Я с детства помню отцовских коллег, которые бывали у нас в гостях. Они всегда казались мне холодными и безнадежно скучными. Говорили они только о политике, при этом иногда почему-то понижая голос и даже чуть-чуть оглядываясь через плечо, будто в нашей квартире кто-то мог их подслушать. Сперва мне казалось, что хотя бы в эти редкие моменты они говорят о чем-то интересном, но, увы, их секреты были такими же скучными и серыми, как все остальное. Из-за них, когда я была маленькая, мир представлялся мне скопищем врагов, скалящих свои хищные морды на СССР. Впрочем, это были люди старшего поколения… Моему отцу — восемьдесят четыре года.

Они помолчали. Женя посмотрела на небо и закрыла зонт.

— Дождь, кажется, перестал… Из всех, кто к нам приходил, мне нравился только один человек, хотя он бывал у нас очень редко. Позже я узнала, что он преподавал историю дипломатии в Высшей дипшколе, которую отец окончил в конце сороковых. Его звали Евгений Арнольдович Герн. Это был колоритнейший старик с длинными седыми волосами, что называется, из бывших… чудом сохранившийся обломок русской культуры.

— Мне кажется, я о нем что-то слышал…

— Он всегда так заразительно смеялся и сам рассказывал что-нибудь ужасно смешное… кого-нибудь пародировал… травил анекдоты. Я их не понимала, но мне нравилось смотреть, как у других вытягиваются лица. Один раз — не помню уже, по какому поводу — кто-то из отцовских гостей упрекнул его: «Вы же марксист!» На что Евгений Арнольдович, гордо вскинув свою львиную голову и обведя присутствующих лукавым взглядом, подмигнул и негромко, но четко и многозначительно возразил: «Я не марксист!» А потом, насладившись произведенным эффектом, — мол, как же так, товарищи?! Известный ученый, доктор наук, профессор, взращивающий дипломатические кадры, осмеливается утверждать, что не разделяет господствующее и единственно верное в мире учение?! — так вот, он выдерживал паузу и гордо заявлял: «Я — энгельсианец».

Митя засмеялся.

— При этом он так красиво растягивал гласные, почти пел это слово, что в моих детских ушах оно звучало как музыка. Я, конечно, не понимала, что оно означает, но в отличие от агрессивного и сухого, как выстрел, «марксист», оно мне нравилось. В этом слове было что-то загадочное и притягательное, как в словах «марсианин» или «эпикуреец», что тоже было не очень понятно, но зато звучало ужасно изысканно. Мне казалось, что учение, названное этим красивым, благодаря огромному количеству гласных, словом, несет в себе что-то благородное и даже аристократическое… Когда несколько лет спустя, в школе, я узнала, что это такое, я была ужасно разочарована…

— А за что вы не любили елки?

— Не знаю… Меня вечно заставляли изображать какого-то дурацкого зайца-побегайца. Я вообще не любила детские мероприятия. Ненавидела читать стихи, стоя на стуле. А когда немного подросла, ненавидела отдавать пионерский салют и даже стоять в строю — я почему-то всегда испытывала при этом чувство ужасной неловкости, и это вовсе не было связано с политикой — я в ней тогда и не разбиралась. Это счастье, что я не родилась мужчиной и мне не пришлось служить в армии, маршировать, отдавать команды или, еще хуже, подчиняться им. Я кажусь вам уродом?

Митя опять засмеялся.

— Вовсе нет. Мне даже кажется, мы с вами похожи. Я помню, вскоре после окончания института я был в качестве переводчика с «немецкими товарищами» на каком-то концерте в Кремле. Помните эти концерты? Гмыря с песней о Ленине, хореографическая сцена «Белорусские партизаны» и так далее… Они смотрели, а я делал вид, что не сплю. А потом по проходу в зале побежали пионеры с цветами и флажками, поднялись на сцену и что-то сплясали. Я чуть не заплакал… от отвращения. А немецкие товарищи решили, что меня растрогали детки, и похвалили за чувствительность.

— Знаете, на кого мы с вами похожи? На Аддамсов из фильма! Помните, с какими лицами они сидят на детском концерте?

— Ха-ха!.. Да, похоже… Зато армию я вспоминаю почти с удовольствием из-за массы смешных моментов. У нас был старшина, который гонял нас по плацу, и когда ему что-то не нравилось в моей осанке, он кричал: «Антонов, дайте грудь!» А на сборах наш полковник, большой любитель спиртного, набравшись, часто подзывал меня и, понизив голос, спрашивал: «Слушай, Антонов, вот ты все знаешь… Скажи — правда, что главную библиотеку в Ленинграде называют…» Тут он наклонялся ближе, делал страшные глаза и шепотом продолжал: «…публичной?»

Женя улыбнулась и снова раскрыла зонт.

— Так вы переводчик? — спросила она.

— Что-то вроде.

— В МИДе, конечно?

— Нет. В консалтинговой фирме, из которой, впрочем, я несколько дней назад уволился…

— Почему?

— Надоело просиживать штаны. Хочу подрядиться в экспедицию в Африку по линии Всемирного фонда охраны дикой природы. Вот только дождусь, пока объявится брат.

— Надо же, — проговорила Женя, — как похоже…

— На что?

— Я работала в газете, а потом бросила и стала заниматься растениями.

— Вот видите, — сказал Митя, и, хотя было не совсем понятно, что именно он имеет в виду, Женя почувствовала, как у нее почему-то дрогнуло сердце.

— В какой школе вы учились? — спросила она, чтобы скрыть смущение.

— Сперва в английской. Потом меня оттуда вышибли. Мне поручили сделать плакат к седьмому ноября, а я написал: «Любите Родину — мать вашу». Доучивался я уже в вечерней.

— А у меня были постоянные контры с историчкой. Один раз она сказала: «Стыдно тебе, Шрамкова! В твои годы Зоя Космодемьянская уже на виселице висела!»

— А меня ненавидела учительница литературы. Как-то она поручила мне придумать темы для сочинения, и я написал на доске: «Что общего между Татьяной Лариной и старухой Изергиль?» Какими же идиотами мы были! — Митя засмеялся и задумчиво добавил: — Зато меня любила химичка, Тарлан Гасановна Багирова, — знойная женщина, мечта поэта… Мы с ней после уроков часами просиживали за опытами, а потом я таскал домой реактивы из класса. Некоторые до сих пор валяются у нас на даче…

— А что случилось с вашим братом? — спросила Женя.

— Я думаю, он бы сделал неплохую карьеру в МИДе, но его понесло в коммерцию, причем довольно крутую, и в результате в один прекрасный день он исчез…

— Вы думаете, он жив? Простите мне этот вопрос, но вы сказали, что прошло около трех лет…

— Я уверен, что жив — у меня есть для этого кое-какие основания. Мне кажется, он просто прячется от долгов. И я бы никогда не стал таким образом напоминать ему о себе, если бы не мама. — И перехватив вопросительный Женин взгляд, пояснил: — Болеет — сердце…

— Понятно… — прошептала Женя и, вспомнив об отце, нахмурилась.

Они помолчали, остановившись напротив памятника Пушкину, грустно взиравшему на проносящийся мимо поток машин.

— Как вы попали на эту передачу? — спросил Митя.

— У Татуси есть подруга, а у подруги — сестра, которая работает на втором канале…

— Случайно не Ира Шмелева?

— Да, кажется…

— Вот видите, сколько, оказывается, у нас с вами общего, — сказал Митя, внезапно останавливаясь. — Я тоже оказался там благодаря ей. Так что давайте решать.

— Что… решать? — спросила Женя, посмотрев ему в глаза.

— Как — что? Как будем искать Машу. Так, кажется, зовут вашу дочь?

— Да… так. Но ведь у вас… тоже… пропал брат…

— Я же сказал: мой брат — взрослый человек. Я хочу думать, что, если он видел и слышал меня сегодня, он поймет, что надо делать. От него никто ничего не требует, но он обязан дать о себе знать, хотя бы ради мамы.

Была уже ночь, когда Татуся, лежа в постели, услышала, что Женя вернулась. «Слава Богу, кажется, немного успокоилась…» — подумала она, поворачиваясь носом к стене и прислушиваясь к Жениному голосу, тихо напевавшему какую-то мелодию.

 

3

Наутро от Жениной эйфории не осталось и следа. Татуся, открыв глаза, увидела, что Женина постель пуста. Накинув халат, она ринулась в кухню: Женя, скрючившись, сидела на табуретке, и ее худенькие плечи вздрагивали от рыданий.

— Женька, ты что? Что с тобой? Погоди, дай-ка я тебя укрою…

Татуся набросила ей на спину свой халат и села рядом.

— Что случилось?

— Я… я… — всхлипывала Женя, не в силах произнести ни слова.

— Ну что ты, что ты… не плачь, — шептала Татуся, поглаживая ее по спине. — Вчера ты была таким молодцом…

— Я… — проговорила Женя сквозь душившие ее слезы, — я так виновата…

— Виновата?! — возмутилась Татуся. — В чем это?

— Во всем. Я сказала: «Если мне ее вернут живой и здоровой…»

— Ну?

— Получается, что не здоровая она мне не нужна?.. Подожди! — воскликнула она, заметив, что Татуся собирается ей возразить. — Это не все. Я не должна была вчера гулять с этим Митей, смеяться, рассказывать какие-то глупости… Не перебивай! Я знаю, я виновата перед ней. Я так мало бывала с нею… Днем работала, а вечером… Когда Машка засыпала, я иногда уходила… в клуб или в гости, чтобы не оставаться с родителями… А должна была сидеть, возле нее…

— И у детской кроватки тайком… как там дальше?…ты слезу проливала? Брось, Женька, всё это глупости, ни в чем ты не виновата! Ты — героическая женщина. Родила ребенка, без мужа, без квартиры… Работаешь… По поводу того, что не здоровая Машка тебе не нужна, — это вообще бред… Все прекрасно поняли, что ты имела в виду. И Митя тут совершенно ни при чем… Тебе удалось немного забыться, и слава Богу! Думаешь, будет лучше, если ты сойдешь с ума от переживаний? Ты обязана сохранить себя ради той же Машки. Ну? Сама подумай!

Татуся поправила сползший с Жениного плеча халат и осторожно сказала:

— Ты мне лучше другое объясни…

— Что?

— Я вчера тебя уже спрашивала. Зачем ты сказала, что готова заплатить любую сумму? И что ты будешь делать, если они действительно ее потребуют?

Женя подняла голову.

— Я подумала, что это — единственный способ заставить похитителя проявиться.

Татуся посмотрела на нее как на сумасшедшую.

— Господи, Женька! Ну хорошо, он проявился. Дальше что?

— Ты не понимаешь! Если это случится, я буду знать, что Машка жива и что у меня есть надежда! Иначе я больше никогда ее не увижу! — голос ее срывался. — Неужели непонятно?!

— Ну хорошо, хорошо, прости. И все-таки — что дальше?

— Дальше я ему говорю: да, деньги есть. И мы начинаем договариваться. Договариваться, понимаешь?

— Нет. Ты хочешь его обмануть? — перебила Татуся. — Или ты надеешься на милицию? Думаешь, они отследят звонок?

Женя поморщилась.

— При чем здесь милиция? Конечно, нет.

— Тогда что?

Женя в отчаянии обхватила голову руками.

— Слушай, Татка, не мучай меня. Я же сказала — у меня не было другого выхода. Или так, или никак. И потом, если хочешь, я действительно верю в то, что какие-то высшие силы, которые есть над нами, меня не оставят. Я не знаю, что это — бог не бог, но ведь кто-то же там есть! И знаешь, — она встрепенулась — не успела я вчера все это произнести на передаче, как откуда-то свалился этот Митя, про которого я и думать забыла, — представляешь, какой-то мальчик с мидовских новогодних елок! И вдруг он мне, совершенно постороннему человеку, говорит: «Как будем искать Машу?»

— А если он просто трепач?

— Может быть. Но не похоже. И потом, я ведь на него не рассчитывала — у меня много богатых клиентов. Думаешь, они мне откажут в такой ситуации?

Татуся, пряча глаза, покачала головой и неуверенно произнесла:

— Надеюсь, что нет, но…

— Что — но?

— Нет, ничего…

— Говори. Ты сомневаешься?

— Нет… Просто я вспомнила фильм, американский… Там тоже похищают мальчика… — затараторила Татуся, лишь бы что-нибудь сказать и не выдать своего смятения по поводу Жениного плана, который казался ей совершенно безумным.

— Какой фильм?

— Не помню как называется. С Мэлом Гибсоном. У него похищают сына и требуют миллион.

— А он?

— Он, как и ты, поступает нестандартно — через телевидение сообщает преступникам, что заплатит вдвое больше тому, кто выдаст похитителя…

— И?

— Ну, и у него все получается…

— Расскажи — как?

Татуся начала рассказывать содержание фильма и через несколько минут заметила, что Женя немного успокоилась и вытерла слезы. «С ней надо все время разговаривать, рассказывать любую ерунду, читать сказки, пересказывать сплетни… лишь бы ни на секунду не оставлять ее наедине со своими мыслями… Иначе она рехнется. И заставить ее позвонить Гулину — предупредить, чтобы после эфира они все-таки постарались отследить звонки…»

 

4

Звонить Гулину не пришлось — на следующее утро он явился сам.

— Здрасте… К вам можно? — Гулин тщательно вытер ноги о половичок и покашлял в кулак. — Евгения Васильевна дома?

— Дома-дома, заходите… она в ванной, — Татуся постучала в дверь ванной комнаты. — Женя, давай скорей — к тебе пришли! Пойдемте пока на кухню. Вы извините, у нас не убрано… Вы завтракали?

— Нет-нет, спасибо, не беспокойтесь…

— То есть не завтракали, — заключила Татуся. — Тогда садитесь, я налью вам чаю.

— Не надо, не беспокойтесь…

— Никакого беспокойства. Извольте поесть, — строго ответила Татуся и сделала ему бутерброд.

Голодный Гулин, с аппетитом жуя, исподтишка наблюдал за Татусей и думал: «Надо же — рыжая…»

Выйдя из ванной и застав идиллическую картину — Гулина, уминавшего бутерброд с колбасой, и Татусю, с умилением наблюдавшую за процессом, — Женя хмуро спросила:

— Что-нибудь случилось?

— Мне надо с вами поговорить.

— Откуда это у вас? — спросила Женя, увидев синюю формочку, и сцепила руки так, что побелели костяшки пальцев.

— Мы нашли человека, который, судя по всему, причастен к похищению вашей дочери.

Женя замерла.

— Кто он?

— Вы уверены, что это ваша формочка?

— Да. Кто он?

— Ваш сосед по дому. Некто Мухин.

— Мухин?.. — повторила Женя.

— Вы его знаете?

Она покачала головой.

— Н-нет. То есть фамилия мне кажется знакомой, но… не более. Из какой он квартиры?

— Триста двадцатой. Подумайте еще, Евгения Васильевна, — если вам знакома фамилия, может быть, вы что-нибудь вспомните?..

— Он работает в МИДе?

— Он — нет, а его отец работал.

— Отец? — Женя наморщила лоб, стараясь вспомнить. — Как его зовут?

— Отца — Борис Дмитриевич.

— А сына? И сколько ему лет?

Женя спрашивала быстро, резко и напряженно думала, стараясь расшевелить свою память, потому что первое ощущение — что она слышала эту фамилию раньше — казалось ей верным…

— Двадцать семь. Зовут — Валерий. Вернее, звали… Женя вздрогнула.

— Что вы хотите сказать?

Гулин выбил из пачки очередную сигарету.

— Его убили… — и тут же добавил, заметив, что она побледнела: — Евгения Васильевна, не пугайтесь. С вашим ребенком, скорее всего, все в порядке…

Гулин чуть не прикусил себе язык. Ему всегда казалось, что дело свое он знает хорошо, но чего он никогда не умел, так это разговаривать с родителями похищенных детей, особенно с матерями. Вот и сейчас. Эта Женя смотрит на него своими темными страдальческими глазами, в которых, как ему кажется, полыхает ненависть к нему, Гулину, в то время как он изо всех сил сочувствует ей и переживает ее горе так, будто не ее, а его маленькая дочка находится в руках этих подонков…

— Что значит — «в порядке»? — проговорила Женя помертвевшими губами.

— Я хочу сказать, что ваша девочка не пострадала… Это явно разборки между сообщниками, — оправдывался Гулин.

Женя усмехнулась.

— Что ж, спасибо сообщникам. Потому что, если бы его не убили, вы бы никогда его не нашли. — Женя вдруг сорвалась на крик: — Вы что, ничего не понимаете?! Если они убивают друг друга, значит, это бандиты!.. И мой ребенок там… у них… Вы вообще когда-нибудь слышали о том, для чего похищают детей? Вы имеете об этом хоть какое-нибудь представление? Или вы… Что вы стоите? Делайте же что-нибудь!

Она несправедлива к нему, но надо терпеть. Надо терпеть, потому что ей в тысячу раз хуже, чем им всем вместе взятым, — уж кто-кто, а он это хорошо понимал.

— Евгения Васильевна, успокойтесь… Скорее всего, убийство связано с тем, что похитители не поделили выкуп… — начал Гулин, но Женя перебила его.

— Дайте сигарету…

Гулин протянул ей сигарету и дал прикурить.

— Где вы нашли формочку?

— В его квартире. Под кухонным столом.

— Там было еще что-нибудь, принадлежащее моей дочери?

— Нет. Но в комнате на подоконнике лежал бинокль. Я думаю, что с его помощью он наблюдал за вами — из окна хорошо просматривается двор и ваш подъезд.

— Когда его убили?

— Третьего октября.

— То есть на следующий день после того, как у меня забрали деньги… Что вы собираетесь предпринять?

— Будем искать среди его окружения.

— А что по этому поводу говорит его отец?

— Его отец покончил с собой около трех лет назад.

— Из-за чего?

— Разбираемся.

— Понятно, — усмехнулась Женя, но Гулин опять стерпел.

— Евгения Васильевна, — снова начал он и вытащил из папки цветную фотографию, на которой Женя сразу заметила довольно большую прожженную сигаретой дырку. — Взгляните, пожалуйста… Не знаете ли вы кого-нибудь из этих людей?

Женя взяла фотографию в руки. Две пары на фоне здания ООН в Нью-Йорке. Тех, что справа, она не знала, хотя лица казались ей смутно знакомыми. А слева…

— Эти двое — мой брат и его жена. А эти…

— Ваш брат? — удивился Гулин. — Вы уверены? Головы-то нет…

— Да и самого брата уже нет. Его убили несколько лет назад.

— Я в курсе. Но — еще раз повторяю — вы уверены, что это он?

— Абсолютно.

— Насколько я знаю, его жена осталась в Америке? Вы поддерживаете с ней связь?

— Нет.

— Почему?

— Мы никогда не были дружны… А после похорон брата она вернулась в Штаты и ни разу не дала о себе знать, даже моим родителям.

— Вам известно, где она?

— То есть адрес? Нет. Зачем она вам?

— Эту фотографию мы нашли в квартире Мухина. Эксперты считают, что ее прожгли не случайно. Возникает вопрос — не имел ли Мухин оснований испытывать, скажем так, неприязнь к вашему брату? Может быть, его жене, то есть вдове, что-нибудь известно на этот счет?

— Не знаю, может быть.

— А вам?

— Абсолютно ничего. Я вообще не понимаю, что их могло связывать. Когда мой брат уезжал в Нью-Йорк, ему было сорок пять, а Мухину, стало быть, двадцать один. Что могло быть между ними общего?

Гулин жестко сказал:

— Не знаю.

— Почему вы спрашиваете? При чем тут вообще?..

— Я подумал, не имел ли Мухин каких-нибудь оснований мстить вашей семье?

— Мстить? Бред какой-то! Кто он, этот Мухин? Чем он занимается?

— Работал в частной страховой компании чем-то вроде мальчика на побегушках.

Женя покачала головой.

— Ни ко мне, ни к моим родителям все это не имеет ни малейшего отношения. Уверяю вас, вы ошибаетесь.

— Может быть. Но поговорить с ними мне все же придется…

— Как хотите, — нахмурилась Женя. — Есть еще одна вещь, о которой вам, очевидно, следует знать. Вчера я была на телевидении и обратилась к этим людям… к похитителям.

— Что?! — Гулин не верил своим ушам.

— Что вас так удивляет? Или вы считаете, что я должна сидеть сложа руки и ждать, пока…

— Вы должны были посоветоваться со мной. Один раз вы уже наделали глупостей…

— Я не делала никаких глупостей, — перебила Женя. — В том, что произошло, виноват мой отец. И сегодня я лишний раз в этом убедилась.

— Ваш отец? — удивился Гулин. — При чем здесь ваш отец?

— Он вызвал милицию… то есть вас… ваших коллег, хотя я просила его не делать этого — таково было условие… И теперь я понимаю, откуда им это стало известно, раз они следили за подъездом…

— Ну, пока это только предположения… А вот то, что ваш отец никого не вызывал, это точно. Оперативники пришли к нему в связи с убийством Сапрыкина.

— Какое отношение имеет мой отец к убийству Сапрыкина?

— Евгения Васильевна, я не могу посвящать вас во все подробности следствия, но поверьте, это именно так. То, что они появились у вас дома в тот день, — чистое совпадение. Так вот почему вы перебрались к подруге? Обиделись на отца?

— Надеюсь, вы не собираетесь читать мне мораль?

— Не собираюсь. Но ваш отец не виноват.

— Лучше скажите, что теперь делать. Может быть, поставить на прослушивание мой телефон?

— Такие вещи в одну секунду не делаются. Надо было предупредить заранее. Что, если они позвонят прямо сейчас?

— Сейчас не позвонят — передача выйдет в эфир через несколько дней.

— Когда именно?

— В ближайший четверг.

— Ну вы даете! — покачал головой Гулин. — Что вы там наговорили?

— Чтобы они…

Женя замолчала. Она не знала, говорить ли ему правду — про «любые» деньги, которые она обещала похитителям. «Скажу, а он опять разорется. Легче всего объяснять свою несостоятельность моими ошибками».

— Чтобы они?.. — повторил Гулин.

— Вернули ребенка… за новый выкуп.

— Вы назвали сумму?

«От него не скроешься», — подумала Женя.

— Нет… Но я дала понять, что могу заплатить… много.

— Действительно можете?

— Послушайте, я хоть что-нибудь стараюсь предпринять, а вы… Я не могу сидеть и ждать, пока…

У нее задрожал голос, и Гулин испугался, что она заплачет.

— Ладно, хорошо. Я позвоню.

Гулин ушел. Женя бросилась в прихожую и начала лихорадочно собираться.

— Куда ты? — спросила Татуся.

— Потом объясню. Я скоро вернусь, — бросила Женя и захлопнула за собой дверь.

 

5

С тех пор как Женя поселилась у Татуси, та ежедневно звонила Валентине Георгиевне — иногда утром, иногда вечером. Звонила тайком от Жени и сообщала новости, утешая как могла. Валентина Георгиевна, никогда раньше особенно ее не любившая, как не любила ни одну из Жениных подруг — ей всегда казалось, что они плохо влияют на ее дочь и что в Жениной старой ссоре с семьей и уходе из дома виноваты именно они, — готова была чуть ли не просить прощения и принималась плакать каждый раз, когда та уверяла ее, что Женя держится хорошо и надо только постараться понять ее и простить. «Потерпите еще немного, — уговаривала Татуся, которая была не в силах убедить Женю помириться или хотя бы объясниться с родителями. — Может быть, мне подъехать и привезти вам продуктов?» — «Нет-нет, спасибо, Танечка, у нас все есть, — испуганно благодарила Валентина Георгиевна, не зная, как к такой помощи отнесется Василий Демьянович, — вы только обязательно позвоните завтра, хорошо?» — «Конечно, Валентина Георгиевна, конечно, не волнуйтесь», — успокаивала ее Татуся и вешала трубку, а Валентина Георгиевна выходила в коридор, приоткрывала дверь кабинета и осторожно спрашивала: «Ты не спишь? Звонила Таня». Василий Демьянович откладывал книгу, поворачивался к жене и внимательно выслушивал новости, которые та всегда пересказывала подробно, какими бы скудными они ни были. Потом Валентина Георгиевна, не сдержавшись, принималась плакать, отворачиваясь и незаметно вытирая слезы, а Василий Демьянович хмурился и говорил: «Не надо, Валя, все обойдется. Иди полежи». Когда за ней закрывалась дверь, он выдвигал верхний ящик стола, доставал мобильный телефон, купленный два года назад, когда Женя с дочерью переехала к ним, — чтобы иметь возможность в любую минуту позвонить, если она с ребенком где-нибудь задерживалась, и узнать, все ли в порядке. Впрочем, звонил он не часто, потому что Женя называла это «контролем» и всегда сердилась, говоря, что она взрослый человек и не нуждается в опеке. «Ты не права, — встревала Валентина Георгиевна каждый раз, когда Жене случалось где-нибудь задержаться, — никто не собирается тебя контролировать. Папа беспокоился из-за Маши». — «Но Маша была со мной! Что с ней могло случиться?» — раздражалась Женя. — «Он считает, что ты напрасно таскаешь с собой такого маленького ребенка».

Женя, которой хотелось хотя бы иногда вырываться из дома, но при этом как можно меньше расставаться с дочерью, отвечала, что она много работает и для нее это единственная возможность побыть с Машей подольше и что, в конце концов, она не так уж и часто это делает. «И потом, мама, разве мы не договаривались, что вы оставите меня в покое?» Валентина Георгиевна пугалась и прекращала спор, а когда Женя отправлялась на работу, шла к Василию Демьяновичу и, виновато отводя глаза, шептала: «Оставь ты ее, отец, пусть себе живет как хочет».

С тех пор в телефонной памяти так и хранился один-единственный номер — Женин. Василий Демьянович нажимал клавишу, смотрел на загоравшийся зеленым цветом дисплей и ждал, прислушиваясь к тягучим гудкам — один, второй, третий… Женя ни разу не ответила. За все время, что она прожила у Татуси, она прислала им одно сообщение: «Со мной все в порядке. Я у Тани Брук».

 

6

Ночью Василий Демьянович почти не спал и после завтрака, состоявшего из чашки несладкого растворимого кофе, который он никогда не признавал раньше и называл «бурделью», отправился к себе полежать. За чтением газет он задремал и не услышал звонка. Когда он открыл глаза, ему показалось, что в прихожей кто-то шепчется. Василий Демьянович прислушался.

— Как ты? — тихо спросил голос его жены.

— Ничего, мама, со мной все в порядке. Папа дома?

— Дома, дома. Спит. Он сегодня…

— Я не сплю! — крикнул Василий Демьянович и сбросил с себя плед.

— Женя, поешь, на тебя страшно смотреть, — причитала Валентина Георгиевна, пододвигая ей тарелку с нехитрой едой, которую она успела разогреть на сковородке, пока Женя с отцом говорили в кабинете.

— Я не хочу есть, мама, — покачала головой Женя, но, взглянув на мать, вздохнула и начала ковырять вилкой овощное рагу. — Вы сами-то что-нибудь едите?

Валентина Георгиевна вздохнула.

— Едим… Отец говорит: «Приготовь», — а сам ковырнет вилкой и сидит. Совсем как ты. А утром чай… или кофе растворимый.

— Отец же его терпеть не может. У вас что, кончился нормальный кофе?

Валентина Георгиевна махнула рукой.

— Отец говорит, сердце не выдержит…

— Мама… — Женя взяла ее за руку. — Ты прости меня… Так по-дурацки все это вышло…

— Ладно-ладно, — прошептала Валентина Георгиевна, делая над собой усилие, чтобы не заплакать, — ты лучше с отцом помирись.

— Уже, — тихо сказала Женя.

Валентина Георгиевна наклонилась к ней и шепотом спросила:

— Что он сказал?

— Сказал: «Гм, гм».

— Ты же знаешь, он всегда такой…

— Я знаю, мама, знаю.

— Что это он не идет?

— Я просила его позвонить в МИД.

— Что-нибудь случилось?..

Вместо ответа Женя спросила:

— Ты знаешь каких-нибудь Мухиных из нашего дома?

— Мухиных? Подожди… Это же бухгалтер, который с Витей работал в Нью-Йорке…

— Да. Тебе про него что-нибудь известно?

— Витя говорил, что они дружили, но, по-моему, эта дружба началась только там, в Америке, потому что до командировки я что-то не припомню, чтобы они встречались.

— И все?

— Витя про него ничего особенного не рассказывал. Когда он приехал в Москву, привез фотографии. На одной — он с Ольгой и еще с одной парой. Я говорю: «Знакомые лица… Кто это?» А он: «Ты что, мама, разве не помнишь? Это же Мухины, из нашего дома». Они жили во втором подъезде.

— И больше ничего?

Валентина Георгиевна наклонилась к Жене и понизила голос.

— Он ведь потом покончил с собой…

— Из-за чего, не знаешь?

— Нет. Мы и услышали-то об этом случайно — отцу кто-то рассказал из своих, а из-за чего… — она махнула рукой, — нам было не до того. Зачем он тебе?

Женя хотела ответить, но не успела. В кухню вошел Василий Демьянович, сел за стол и положил перед Женей листок бумаги с записанной на ней датой.

— Вот. Коновалов сказал, что Мухин покончил с собой в Нью-Йорке 4 февраля 1999 года. И еще: незадолго до самоубийства он приезжал в Москву, продал свою трехкомнатную квартиру и купил однокомнатную для сына в нашем же доме.

— Четвертого февраля? — воскликнула Валентина Георгиевна. — Вскоре после гибели Вити?

— Какая связь?.. — нахмурился Василий Демьянович.

— Никакой. Просто я удивилась…

— А его жена? — спросила Женя. — Она жива?

— Нет. Вскоре после его самоубийства она умерла от рака.

— Бедная женщина, — прошептала Валентина Георгиевна.

Женя задумчиво проговорила:

— Значит, Мухин-младший остался на свете один-одинешенек?.. Скажи, папа, мог ли Виктор каким-то образом навредить этому Мухину? Я имею в виду отца…

— Навредить?

— Ну, не знаю, сделать что-нибудь, что повредило бы его карьере или на личной почве?..

— Исключено. Почему ты спрашиваешь?

— Сперва скажи, почему исключено.

— Потому что Виктор, приехав из Нью-Йорка, говорил об этом Мухине как о своем чуть ли не единственном друге.

— Да-да, Женечка, я же тебе сказала… Фотографии еще показывал…

— Подожди, мать, не встревай. В Нью-Йорк, как ты знаешь, Виктор уже не вернулся, так что возможности поссориться или навредить друг другу у них уже не было. А теперь объясни, к чему этот вопрос?

— Сама не знаю. Менты… вернее, мент, который ищет Машу, уверял меня, что Мухин-младший может за что-то там мстить нашей семье.

— Чушь! — нахмурился Василий Демьянович. — Какое отношение?..

— Подожди, отец, — перебила Женя. — Ты не все знаешь. Женя рассказала про найденную в мухинской квартире прожженную сигаретой фотографию.

— Это же та самая, которую мне показывал Витя! — разволновалась Валентина Георгиевна. — Пойду-ка я ее поищу.

Она бросилась в комнату, а Василий Демьянович, пристально посмотрев Жене в глаза, тихо сказал:

— Ты что-то не договариваешь…

— Они нашли у него Машину формочку и бинокль. Из его окна прекрасно виден наш подъезд.

— Что значит «нашли»? У него был обыск?

— Папа, его убили.

— Та-ак… — Василий Демьянович нахмурился и жестко спросил: — У них есть хоть малейшее представление о том, где может быть Маша?

— Он уверяет меня, что с ней все в порядке.

— Черт знает что такое! — воскликнул Василий Демьянович. — И что за дурацкая версия про месть!

— Может быть, не такая уж и дурацкая, — осторожно начала Женя. — Ведь убийцу Виктора не нашли? Ты не думаешь, что это мог быть Мухин-сын?

— Я же тебе только что объяснял…

— Да, но ты можешь не знать всего.

Василий Демьянович сделал протестующий жест, но Женя перебила его:

— Скажи, чего они от тебя хотели в связи с убийством Сапрыкина?

— Хотели знать, не связывало ли его что-нибудь с Виктором.

— При чем здесь Виктор?

Василий Демьянович нахмурился.

— Они были убиты из одного оружия.

— Да?! — изумилась Женя.

— Вот именно. Так что, как видишь, к похищению Маши это отношения не имеет. Если, конечно, — Василий Демьянович усмехнулся, — этот сопляк Мухин не мстил также и Сапрыкину.

— Ну, это маловероятно, — заключила Женя и усмехнулась точно так же, как ее отец, — одним уголком рта.

— У них нет нормальной рабочей версии, вот они и несут всякую чушь…

— Я ему примерно так и сказала, — проговорила Женя, думая о другом. — А ты? Что ты им ответил? Действительно была какая-то связь между Виктором и Сапрыкиным?

Василий Демьянович покачал головой.

— Насколько я знаю, они были едва знакомы…

— Ты уверен?

— Семь лет назад Сапрыкин зарубил его кандидатуру на работу в ООН. И это все.

— Ты ментам об этом сказал?

— Они и без меня знают…

— Вот, нашла! — Валентина Георгиевна вошла в кухню с большим альбомом в руках.

Все трое склонились над фотографиями. Валентина Георгиевна сквозь слезы смотрела на улыбающееся лицо сына. Василий Демьянович с Женей разглядывали чету Мухиных. Муж — вальяжного вида господин — довольно улыбается в камеру. Жена — хрупкая блондинка в затейливом туалете, только подчеркивающем ее хрупкость, выглядит как человек, абсолютно довольный жизнью. И никаких признаков болезни на маленьком личике с синими, аккуратно подведенными глазами. Счастливая пара.

— В МИДе кто-нибудь знает, почему он покончил с собой? — спросила Женя.

— Говорят, он очень любил жену.

— Странная причина… Ведь он покончил с собой до того, как она умерла.

Василий Демьянович промолчал.

— Может быть, растрата?

— Коновалов сказал, что аудиторская проверка показала полный порядок.

— Тогда почему он продал квартиру?

— Женя, если он ее продал, чтобы покрыть недостачу, и покрыл — он бы не стал накладывать на себя руки.

— Да… странно, — задумчиво проговорила Женя, — скажи, папа, Щеголев все еще в Нью-Йорке?

— Он недавно вернулся и, насколько мне известно, сразу вышел на пенсию.

— Ты с ним знаком?

— Зачем он тебе?

— Можешь с ним поговорить?

— Зачем, Женя? Что ты хочешь у него узнать?

— Все, что касается Мухина и его отношений с Виктором.

— Ты забиваешь себе голову всякой ерундой, а меня заставляешь собирать сплетни о собственном сыне.

— Не о сыне, а о Мухине. И потом, если Щеголев, как ты говоришь, теперь пенсионер, такая беседа только доставит ему удовольствие.

— О ком это вы? — встрепенулась Валентина Георгиевна, отрываясь от фотографий.

— Женя хочет, чтобы я поговорил с Щеголевым.

— С Щеголевым?! Зачем? Витенька его терпеть не мог! Ты помнишь, как он на него жаловался? Не о чем тебе с ним говорить!

— Мать, не встревай. Это к делу не относится, — поморщился Василий Демьянович и опять повернулся к Жене: — Знаешь, у Виктора с Щеголовым были действительно довольно напряженные отношения, и мне бы не хотелось…

— Да… Я понимаю.

Пришло время прощаться. Заметив, что Женя посматривает на часы, Василий Демьянович, покосившись на жену, преувеличенно бодро сказал:

— Тебе пора? Мы тебя проводим, и сами будем собираться.

— Куда собираться, отец? — испуганно спросила Валентина Георгиевна.

— В магазин. И немного пройтись. Хватит дома сидеть.

Валентина Георгиевна бросила на Женю отчаянный взгляд. Она-то прекрасно знала, что Василий Демьянович терпеть не может ходить по магазинам, а гулять предпочитает один, и что он просто бодрится, чтобы не показать Жене, как он расстроен. «Разве он попросит, чтобы она вернулась? Сам не попросит и мне не разрешит…» — подумала Валентина Георгиевна и вздохнула.

— Пап, я… я побуду у Татуси еще пару дней, а потом…

— Хорошо. Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет. Мне кажется, я все ска…

— Хорошо, — сухо перебил Василий Демьянович. — Я только хочу напомнить тебе, что наша квартира стоит приличных денег. Нам с матерью вполне хватит однокомнатной… где-нибудь в спальном районе. И тебе с Машей тоже. Кроме того, есть дача…

— Да… хорошо… спасибо, папа… но…

— Ладно, иди. Пора.

Женя хотела предложить им сбегать в магазин, но поняла или, скорее, почувствовала, что отец ни за что не согласится — после всего сказанного и перечувствованного ими обоими им лучше было на некоторое время расстаться, чтобы осознать то новое, что возникло в их отношениях впервые за последние двадцать лет.

«Отец, который привык проводить время в одиночестве, часами сидя в своем кабинете, чтобы не слышать мамин телевизор и мамины телефонные разговоры, который привык видеть из окон квартиры свою ненаглядную высотку и гулять по набережной и Мосфильмовской до шведского посольства и обратно, готов переехать в однокомнатную в каком-нибудь Митино?.. Откуда он знает о передаче? Неужели Гулин? Ну конечно, кто же еще? И как это он успел?»

Женя в очередной раз ругнула милицию и вдруг вспомнила слова матери о том, что они с отцом похожи. «А ведь она права. Я всегда считала, что мой отец — тиран, и он, наверное, им и был… А я?.. Я готова была наброситься на него за то, что он назвал Ленина дедушкой, а матери не давала спокойно смотреть телевизор, потому что он мне не нравится… Так чем же я лучше?.. Такой же тиран, только с либеральными убеждениями, что еще хуже… По большому счету, может быть, дело тут не в политических убеждениях, а в человечности?..»

 

7

Вечером, когда они с Татусей пили на кухне чай, Женя рассказала, что произошло.

— Женька, я так рада, что вы помирились…

— Представляешь, — перебила Женя, — этот твой Гулин настучал родителям, что я была на телевидении и предлагала деньги.

— Гулин? — переспросила Татуся и слегка покраснела.

— Кто же еще? Успел за полчаса, пока я до них добиралась.

Татуся включила чайник, поставила на стол две чашки, села сама и, собравшись с силами, начала:

— Знаешь, Женька, даже если это и Гулин… а это вовсе не обязательно, то он поступил абсолютно правильно. И пожалуйста, не смотри на меня так. Представляешь, что было бы с твоей мамой, если бы она увидела тебя по ящику вдруг, без подготовки?

— Не увидела бы. Они сейчас не смотрят телевизор.

— Откуда ты знаешь? Может быть, как раз смотрят. Они ведь одни, им тяжело…

— Ладно, Татка, не мучай меня. Послезавтра я переберусь к ним.

Татуся с облегчением вздохнула:

— Слава Богу, наконец-то… — и, спохватившись, тут же добавила: — Женька, я надеюсь, ты меня правильно…

— Татка, с ума сошла? Что с тобой? Что ты несешь? Ты сегодня вообще какая-то не такая. Краснеешь чего-то…

Татуся вскочила, взяла чайник, поставила его на стол и села сама.

— Я должна тебе кое в чем признаться… Гулин не виноват. Это я рассказала твоим, что мы были на телевидении.

— Ты?!

— Не сердись. Мне было так жалко твою маму и отца тоже… Я-то ведь знала, что он тут ни при чем, только не знала, как тебя в этом убедить…

— Татка, какое же ты дитя… — Женя встала и обняла ее. — Но краснеешь ты все равно не поэтому, а?

— Не говори ерунды, — рассердилась Татуся. — Тебе кофе или чай?

— Чай. Покрепче.

— Может, ты поешь?

— Нет, спасибо. Что вы меня все время кормите?

— Мне показалось, у тебя настроение чуть-чуть получше, вот я и…

— Знаешь, у меня будто камень с души свалился…

— Вот видишь! Я же говорила — надо мириться.

— А ты? Ты тоже какая-то другая, правда. По-моему, тебе понравился Гулин? Да?

— Женька, ты же меня знаешь. Я всегда заступаюсь за несправедливо обиженных, кто бы они ни были — негры, индейцы, менты…

Женя слегка усмехнулась.

— Тебе просто никогда не приходилось иметь дело с милицией.

— Возможно. Но, по-моему, Гулин не такой. Мне кажется, ему не безразлично то, чем он занимается и…

— Ладно, Татка, не будем спорить… Время покажет, — проговорила Женя и, сделав последний глоток, отодвинула от себя чашку.

 

8

Сказав Жене, что Мухин причастен к похищению ее ребенка, Гулин отчасти блефовал — сам он далеко ни в чем не был уверен. Он хорошо понимал, что сама по себе формочка — даже если это действительно та самая, с которой в день похищения играла Маша Шрамкова, — ничего не доказывает и не объясняет. Если бы ее обнаружили у живого Мухина и спросили, откуда она у него, тот бы легко нашелся, что ответить. «Подобрал где-то во дворе. Зачем? Просто так. Вместо пепельницы». И возразить на это было бы нечего. Строго говоря, он действительно мог ее где-нибудь подобрать. Бинокль? Бинокль — предмет тоже вполне невинный, если, правда, не считать того, что из окна хорошо просматривается двор, детская площадка и подъезд, где живут Шрамковы. «А что, — сказал бы живой Мухин, — что тут такого? Я за голыми бабами подсматриваю — нельзя, что ли?» Да и диск с детской порнографией… Мало ли у кого в компьютерах стоят такие диски?.. Ни один прокурор не согласился бы дать санкцию на возбуждение уголовного дела на основании таких улик.

Однако во всем этом была одна странность: ни на формочке, ни на диске не было отпечатков пальцев. Предположить, что их уничтожил сам Мухин, — невозможно: зачем трудиться стирать отпечатки, когда проще и надежней уничтожить саму улику? Не означает ли это, что формочка и диск были Мухину подброшены и что, следовательно, Мухин — не преступник, а жертва? Если так, то прожженная фотография — ни при чем. Она-то уж точно не подброшена — на ней, кроме мухинских пальцев, ни других отпечатков, ни затертостей. Получается, что дыра на ней — случайность, и ни о какой мести говорить не приходится?..

Впрочем, Гулин не был склонен верить в случайности. Версия о том, что убийство Мухина — дело рук неудачно выбранного партнера, представлялась ему куда более убедительной.

На вопрос о том, кто в этом криминальном дуэте главный, Гулин отвечал — все-таки Мухин. К этой мысли его подводила запутанная история с самоубийством отца-бухгалтера и выжженная ненавистью физиономия Шрамкова-младшего. «Прожгли из мести, ребенка похитили из мести, к убийству Сапрыкина это имеет самое непосредственное отношение, хотя пока и непонятно, какое именно. И никаких случайностей тут нет». И чтобы попытаться прояснить ситуацию, он и отправился на встречу с Женей.

С Женей, увы, тоже все было непросто: Гулин, постоянно ощущавший на себе ее неприязненный, недоверчивый и даже гневный взгляд и не знавший, чем объяснялись ее недоверие и неприязнь, не слишком верил в ее желание сотрудничать. Ему казалось, что Женя скорее сама с риском для жизни кинется на поиски своего ребенка, чем станет откровенничать с никчемным и неудачливым ментом, каким он, по всей вероятности, был в ее глазах. Так и произошло — Женя, может, и могла дать ему ниточку, но не дала, не захотела. Что ж, думал Гулин, обижаться — не мужское дело, его дело — найти похищенного ребенка.

Оставалось работать с тем, что есть, и Гулин приступил к отработке мухинского окружения.

Всю ночь он провел без сна, просматривая видеозаписи, изъятые из квартиры на Брянской, в надежде найти там хоть какой-то след. К пяти утра, прокрутив большую часть кассет, на которых был увековечен досуг Мухина и его друзей, Гулин слегка озверел: времяпрепровождение молодых людей разнообразием не отличалось. Летом они оттягивались на пляже в Серебряном бору — пили пиво, ржали как кони, комментируя особенности телосложения проходящих мимо девиц, толкались как щенки или гонялись друг за другом, оглашая окрестности дикими криками, иногда под звуки орущей на весь пляж магнитолы играли в карты, разговаривая всегда об одном и том же — о женщинах, марках дорогих машин, мотоциклов, мобильных телефонов, спиртного, сигарет и т. д. Зимой — дома — те же разговоры, та же попсовая музыка, выпивка с нехитрой закуской, пара-тройка крашеных блондинок, каждый раз — разных… Время от времени Мухин с предосторожностями передавал камеру кому-нибудь из присутствующих, требуя запечатлеть его на фоне чужого мотоцикла или с девицей на коленях.

Гулин, который терпеть не мог даже фотографироваться, никак не мог понять, для чего все это увековечивается на видео. «Я еще понимаю, когда люди снимают свадьбу, или юбилей, или турпоездку, чтобы было потом что вспомнить или показать друзьям. Но снимать эту тупую гульбу?..»

Впрочем, во всем этом был один обнадеживающий момент: в записях, сделанных в разное время и в разных местах, мелькали одни и те же лица. Это означало, что у Мухина был постоянный и довольно узкий круг знакомств, и это могло, безусловно, существенно облегчить поиски. Гулин, в очередной раз устало глядя на молодых людей, корчащих на камеру рожи и высовывающих языки, с недоверием спрашивал себя: «Неужели кто-то из этих безмозглых жеребцов?..»

А сам Мухин? Гулин вновь и вновь задавался вопросом: мог ли Мухин — такой, каким он его видел, — пойти на похищение ребенка? И сам себе отвечал: вполне. Даже если пока оставить в стороне идею о мести, которая гвоздем засела у него в голове, все равно легко себе представить, что, лишившись финансовой поддержки родителей и испытывая острую нужду в деньгах, Мухин мог легко прельститься возможностью раздобыть крупную сумму денег, не прилагая к этому особых усилий. О том, что в семье Шрамковых остались старики и одинокая молодая женщина с ребенком, он наверняка знал. Мог знать и о принадлежащей семье трехкомнатной квартире Жениного брата и, видимо, догадывался, что никто из Шрамковых ни на минуту не задумается, продать ли ее, чтобы вернуть ребенка. Все так. Но Гулин, как ни старался, не мог себе представить, чтобы Мухин, этот отвязный парень со скудной растительностью на лице, чуть сутулой спиной и вялыми кистями рук, был способен с такой точностью просчитать и осуществить столь непростую операцию, не оставив при этом следов. Гулин даже призвал на помощь психолога, которого заставил просмотреть те моменты, где Мухин был объектом съемки. И психолог — молодая женщина по имени Марина, с которой ему уже не раз приходилось работать, подтвердила то, до чего он интуитивно дошел сам.

— Что тебе сказать, Андрюша? Тут налицо чувство собственной неполноценности, возможно связанное с детскими переживаниями. Возможно, он был обделен родительским вниманием…

Гулин кивнул:

— Родители уезжали в загранкомандировки, а парень оставался сперва в интернате, а когда подрос — один.

— Ну вот, видишь. Что еще? Он не уверен в себе, обидчив, у него напрочь отсутствуют лидерские качества, то есть он склонен подчиняться и легко подпадает под чужое влияние. При этом он вспыльчив, неуравновешен, не прощает или нелегко прощает обиду — то есть наверняка очень злопамятен… Вот, пожалуй, и все. Устраивает?

— Вполне, — ответил Гулин и едва заметно вздохнул.

— Если «вполне», то чего вздыхаем?

— Чаю еще налить?

— Нет, спасибо. Так чего?

— Понимаешь, у этого Мухина три года назад покончил с собой отец…

— Ого! Которого он называет «папашкой»? Помнишь, про видеокамеру говорит: «Папашка подарил»?.. Из-за чего?

— Неизвестно. Предсмертной записки не было, бухгалтерия — он был бухгалтер — осталась в порядке.

Правда, за пару недель до самоубийства он продал трехкомнатную квартиру…

— Понятное дело — чтобы возместить недостачу.

— Скорее всего. Но было еще одно обстоятельство: у его жены был рак, а он, по словам людей, хорошо его знавших, очень ее любил.

Выслушав историю Мухина-отца, известную Гулину в общих чертах, Марина покачала головой:

— Что-то тут не клеится, Андрюша… Мне, конечно, о Мухине-отце говорить трудно — я его никогда не видела, — но все равно, я с трудом могу себе представить, чтобы человек покончил с собой из-за болезни жены. То есть это могло бы случиться, например, от шока, в момент, когда он только узнал о диагнозе… и то, честно говоря, маловероятно. А тут… Ты говоришь, он повез ее за границу, лечил, заботился… И покончил с собой, пока она была еще жива и вовсе не собиралась умирать, оставив ее на произвол судьбы?.. — Она опять с сомнением покачала головой.

— Ну, об этом мы, скорее всего, уже никогда не узнаем. Меня сейчас интересует его сын. Как ты думаешь, что может заставить человека — такого, как Мухин, — взять сигарету и прожечь на фотографии лицо… ну, скажем, сослуживца своего отца?

— Трудно сказать… Может быть, личная антипатия, но необязательно… Он мог сделать это, чтобы досадить «папашке», например, или просто так, от нечего делать — такие люди склонны к немотивированным поступкам такого рода… А ты что думаешь?

— Понимаешь, еще вчера я был уверен, что у сына есть причины для мести…

— Кому? Этому самому бывшему сослуживцу?

— Точнее, его семье. Потому что сослуживец был убит три года назад.

— Убит? А не сам ли Мухин его?..

— Нет. То есть, скорее всего, нет. Но он участвовал в похищении трехлетней дочки его сестры.

— Ах вот что… И что тебя смущает?

— Постараюсь объяснить. Но сначала скажи, что такое «мститель» с точки зрения психолога?

— Ну, это человек целеустремленный, который подчиняет свою жизнь одной идее и…

— Короче, это не Мухин?

— Н-нет. Мухин — натура вялая, слабая. Представить себе, что он… Н-нет… Ты хоть что-нибудь можешь предположить относительно причин для такой, скажем так, не очень ординарной мести? Нет? Ну, вот видишь… Я, конечно, ничего не знаю, но такой, как Мухин, скорее разобьет стекло у машины или гвоздем процарапает на крыле матерное слово. Но чтобы средь бела дня похитить ребенка, да еще так виртуозно… Ты уверен, что он замешан в похищении? Может, его просто подставили?

Вместо ответа Гулин сказал:

— Но ведь ты сама говоришь, что он злопамятный?

— Да. Злопамятный. Но он слабак, понимаешь? Он даже тявкнуть из подворотни побоится, пока не убедится, что никто его не видит. И потом он дурак, ты же видишь! И друзья у него такие же. Ну же, Андрей, согласись, что я права!

Гулин вздохнул.

— Соглашаюсь. Это я дурак. Другими словами, моя версия рассыпается в прах…

— О мести? Ну, может, и нет. Может, он кого-нибудь нанял?..

— Ладно, не утешай. Ты и сама не веришь в то, что говоришь.

— Ну вообще-то… боюсь, что не верю. Ты его окружение уже копал?

— Завтра с утра. Вернее, уже сегодня. Спасибо тебе. Гулин проводил Марину, вернулся домой и досмотрел записи. Убедившись, что ничего нового они ему не прибавили, выключил видеомагнитофон и, сбросив джинсы, свалился на неразложенный диван, даже не постелив, — спать ему оставалось чуть больше двух часов.

Уснуть не удавалось — перед глазами мелькали кадры только что просмотренного видео, а в голову почему-то лезли обидные слова его бывшей жены: «Ты как Димка — вечно фантазируешь». Может, и правда? Вот и Марина смотрела на него чуть ли не с жалостью, и коллеги тоже видели в убийствах Шрамкова и Сапрыкина отдельную историю, и никак не хотели связывать ее с похищением Маши Шрамковой, и тоже советовали не фантазировать, а работать по обычной схеме. Что ж, он будет делать все как положено — добросовестности ему не занимать, — но думать так, как он считает нужным, ему все равно никто не запретит.

Гулину предстояло перелопатить все мухинские знакомства — человек десять из ближайшего окружения (тех, чьи лица мелькали на пленках), человек пятнадцать (не считая предыдущих) из записной книжки и тех, о ком ему еще, возможно, предстоит узнать. А потом постараться выяснить, где во время похищения были наиболее подозрительные из них и сам Мухин, наконец. Однако первый же из опрошенных, некий Эдик Бабакин, сообщил, что вечером 29 сентября Мухин находился дома и устраивал для друзей выпивон.

— Вы были у него именно в тот вечер, вы уверены? — спросил Гулин.

— Ну да, я же говорю.

— А кто еще?

— Чего — кто еще?

— Кто еще был у Мухина?

— Кто был? — Бабакин почесал затылок. — Жорик Стасенко, Петька Вересов, Толик Немыкин. Еще Игорь с его работы. И телки.

— Имена, фамилии помните?

— Одна — Ленка Сысоева, другая… кажется, Танька… фамилию не знаю.

— Так, — Гулин записал, — и что вы делали?

Бабакин хмыкнул:

— Что делали? Бухали.

— В котором часу вы к нему пришли?

— Около семи.

— Это он вас пригласил?

— Ну да, кто же еще?

— И по какому поводу?

— Что — по какому поводу?

— Почему он вас пригласил именно в этот день? День рождения у него был или какой-то другой праздник?

— Не, рождения не было. Рождение у него в марте. А пригласил… просто так… посидеть.

— И часто он вас так приглашал?

Бабакин пожал плечами.

— Бывало. Мы и накануне у него гудели.

— То есть в воскресенье… Понятно. Кто-нибудь звонил, приходил?

— Да нет, вроде никто.

— Уверены?

— Ну да.

— А что делал сам Мухин?

— Как что? Что и все.

— Послушайте, Бабакин, вы понимаете, что речь идет, во-первых, об убийстве, во-вторых, о другом, не менее тяжком преступлении — похищении малолетнего ребенка. Вы отдаете себе в этом отчет?

— Я-то тут при чем? — возмутился Бабакин. — Не я же его убил! И похитил тоже не я. И вообще: вы спрашиваете, я отвечаю. Чего еще-то?

— Объясняю еще раз. Мне нужна четкая картина того, что происходило у Мухина в тот вечер в районе семи часов, понятно? А именно, мне надо знать, приходил ли кто-нибудь к Мухину кроме тех, кого вы назвали, звонил ли ему кто-нибудь и так далее. И что именно делал сам Мухин. Подробно.

Бабакин вздохнул.

— Значит, так, повторяю: кроме нашей тусовки, никто не приходил. Это я точно помню. Что делал Валера? Ничего. Кирял, как все. Что еще?.. — Бабакин наморщил лоб. — Вспомнил! Он взял бинокль — у него был классный бинокль, цейссовский, отец ему подарил, — сел у окна и стал смотреть. Да, еще приставал: пойди, мол, посмотри, там голая баба в окне.

Услышав про голую бабу, Гулин вздрогнул, до такой степени его поразила правильность его догадки.

— И что же?

— А-а, ни хрена… Я подошел, посмотрел, оказалось — туфта. Никакой голой бабы.

— А он?

— Он говорит — отошла. А потом опять приставал. Но я так никакой бабы и не увидел.

— Вы не заметили, он кому-нибудь звонил?

Бабакин подумал.

— Вроде да.

— До или после окна?

— Вроде после… Или нет… не помню. Вроде смотрел в окно и говорил.

— По мобильному?

— Кажется. Не помню.

— Значит, мобильный у него был?

— Мобильный-то? Само собой!

— В котором часу это было?

— Чего в котором? Я на часы не смотрел.

— Ладно, дайте мне номер его сотового.

Показания Бабакина подтвердили все участники междусобойчика, кроме Елены Сысоевой, которая, по ее собственным словам, «так набралась, что ничего не помнит». Гулин убил целый день на то, чтобы их разыскать, но теперь, по крайней мере, он знал, что в день похищения в машине рядом с детской площадкой сидел не Мухин, а его сообщник. Тот самый, который пользовался краденым мобильником и «фольксвагеном», принадлежащим спившемуся журналисту Боровкину. Выходит, он и был мозгом и исполнителем. Но кто он?..

Установить, чем занимался Мухин вечером того дня, когда Женя с деньгами отправилась на встречу с похитителем, было значительно труднее — никто из опрошенных не мог подтвердить его алиби. Но Гулин, потратив кучу времени и сил, все-таки нашел. Оказалось, что Мухин именно в это время заходил к соседке и просил дать ему двести рублей на пару дней в долг. Выслушав ее, Гулин понял, что сделано это было специально:

— Скажите, он часто обращался к вам с такими просьбами?

— Никогда. И вообще, отношения у нас были не самые лучшие.

— Почему?

— Теперь об этом уже не хочется говорить, но у него что ни день, то пьянка, то музыка орет, то девицы визжат. А то и все сразу. С ума можно было сойти!

— Денег вы ему дали? — спросил Гулин.

— Дала. Из уважения к покойным родителям.

Гулин отработал все связи Мухина: коллег, друзей — тех, кто не присутствовал на вечеринке, бывших одноклассников. У одних было алиби, другие не подходили на роль сообщника по иным параметрам. Не найдя никого, Гулин отправился в компанию сотовой связи, абонентом которой был Мухин, и попросил сделать ему распечатку входящих и исходящих звонков за последние три месяца. Получив длинный список, Гулин сверил номера с теми, которые уже имелись в его распоряжении. То же самое он проделал на АТС с городскими абонентами. На первый взгляд результат получился обнадеживающим: владельцы номеров, занесенных в память мухинского мобильника, были Гулину известны, но среди входящих обнаружилось три номера, принадлежащих неким Чернову, Рябову и Закашанской, которые нигде не фигурировали — ни в записной книжке, ни в показаниях друзей-приятелей, ни среди сослуживцев. Но главное заключалось в том, что звонки с этих номеров были сделаны как раз в те дни, когда происходило похищение и передача денег. Вдруг, если повезет, один из них и окажется сообщником, хотя вероятность этого была минимальной — Гулин прекрасно помнил, что поиски мобильного телефона, с которого звонили Жене сразу после похищения, привели его к ни в чем не повинной студентке экономфака Кате Бруновой. Но он говорил себе, что Женя — это одно, так как она должна была неизбежно зафиксировать номер (что она, естественно, и сделала), а Мухин — совсем другое. Ведь мухинский сотовый исчез — вдруг сообщник наивно решил, что если его трубы нет, то и нельзя вычислить абонентов? Словом, эти три номера были для Гулина последней надеждой.

Чтобы не действовать вслепую, он потратил еще некоторое время на сбор предварительной информации об этих людях. То, что ему удалось узнать за короткий срок, картину не проясняло, и Гулин, которому было дорого время, решил встретиться лично. Первый — Чернов — заявил, что никакого Мухина не знает и никогда человеку с такой фамилией не звонил. Когда Гулин предъявил ему распечатку, сделанную в сотовой компании, тот вспомнил, что некоторое время назад у него украли телефон. На вопрос, где и при каких обстоятельствах это произошло, Чернов сообщил, что отдавал телефон своей жене, у которой его стащили в метро, а сотовая компания подтвердила, что такого-то числа абонент Чернов обратился с просьбой заблокировать счет в связи с пропажей телефона. Пришлось встречаться с женой, которая оказалась симпатичной молодой женщиной на восьмом месяце беременности, и вопрос отпал сам собой. Очередной раз обругав себя дураком, Гулин сказал себе, что на этом можно смело успокоиться, но все-таки упрямо отправился на встречу с двумя оставшимися абонентами.

Закашанская, как и следовало ожидать, заявила, что ее сотовый украли в кафе вместе с сумочкой, в которой он лежал. Факт кражи подтвердил сотрудник охраны. Чтобы не тратить время и не встречаться с последним, Рябовым, Гулин позвонил в сотовую компанию, где его уже знали, чтобы получить подтверждение того, что Рябов тоже блокировал свой номер. Ответ заставил его сердце забиться быстрее — о пропаже телефона абонент не заявлял. Окрыленный, Гулин отправился на встречу, но Рябов, оказавшийся здоровенным амбалом с красным лицом, заявил, что какой-то мужик на улице попросил его одолжить на минуту трубу — позвонить. У Гулина опять вспыхнула надежда, которая тут же и погасла, когда на вопрос о том, как выглядел этот мужик, Рябов решительно заявил, что не помнит. «Обыкновенный мужик, в черных очках». Ни описания одежды, ни возраста, ни особых примет, ничего. «О чем говорил, тоже не помните?» — спросил Гулин. Тогда Рябов, посмотрев на него как на идиота и перекинув во рту жвачку, лениво протянул: «Да вы че, в натуре, совсем, что ли?» И Гулину пришлось потратить массу драгоценного времени, чтобы его проверить. И тоже напрасно — Рябов оказался чист как стекло.

Возвращаясь домой, Гулин поймал себя на том, что испытывает чувство, похожее на досаду. «То ли я что-то не додумал, то ли додумал, но не могу сформулировать», — гадал усталый и не выспавшийся капитан, но никак не мог понять, чего ему не хватает. И только дома, выпив чашку крепкого кофе с тремя ложками сахара и взявшись, отчасти по детдомовской привычке, отчасти с досады, за мытье полов, Гулин почувствовал, что в его усталом мозгу наконец шевельнулась какая-то мысль. «Все правильно, надо больше нагружать себя физическим трудом», — сказал он себе, продолжая с остервенением драить линолеум. Когда работа была закончена и Гулин, вымыв руки, рухнул на диван, у него в голове отчетливо нарисовалась ускользавшая прежде мысль.

«Теперь я понимаю, почему при столь тщательно выстроенном алиби у Мухина в квартире остались такие улики, как формочка и порнодиск, — сказал себе Гулин. — Алиби придумал не Мухин — его придумал сообщник. И вовсе не потому, что так беспокоился о мухинской безопасности. Он придумал его для того, чтобы убедить трусливого и неуверенного в себе Мухина в полном отсутствии риска и в собственной благонадежности: “Я все сделаю сам. А на тебя если и подумают, то ты был дома при многочисленных свидетелях, которые тебя с радостью отмажут”. Тут-то он и научил его врать про голую бабу и сунуться к соседке за деньгами в момент передачи выкупа. Он же подбросил формочку и порнодиск. Он и убил Мухина».

 

9

На следующий день вечером, вернувшись с работы и увидев, что Женя опять лежит на диване, равнодушно отвернувшись к стене, Татуся, верная своей идее любым способом развлекать или, по крайней мере, отвлекать подругу от мрачных мыслей, достала из сумки купленную по дороге первую попавшуюся газету и, не особенно надеясь на успех, протянула ее Жене и осторожно спросила:

— Хочешь?

Женя молча покачала головой.

— Может, я тебе сама почитаю?

— Нет. Я не люблю газет.

— С каких это пор?

— С тех пор, как они стали врать.

— Ну не все же врут…

— От тех, которые не врут, еще хуже.

— Женька, опять ты про политику!

— А ты про что?

— Я предлагаю почитать какие-нибудь глупости — про знаменитостей… или что-нибудь в этом роде… Вот, например, — Татуся пробежала глазами несколько строк, — смотри, что несет эта дура…

— Какая дура? — нехотя отозвалась Женя.

— Оксана Кульбида.

— Кто это?

— Как! Ты не знаешь, кто такая Оксана Кульбида? Это же наша отечественная Синди Кроуфорд.

— А-а…

— Что «а-а»! Ты послушай! Она дает интервью какому-то американскому уроду, Дональду Старку, — не знаю, кто он такой… Он ее спрашивает, как она относится к нетрадиционному сексу. «То есть сплю ли я с женщинами? Мне кажется, каждый человек хоть раз в своей жизни должен иметь подобный опыт». — «Вам понравилось?» — «Сейчас, когда я нашла мужчину своей мечты, этот вопрос передо мной уже не стоит. Но иногда мне нравится фантазировать…» — «Расскажите об этом нашим читателям». — «Нет, это слишком личное». — «Скажите, Оксана, вы делаете себе интимные стрижки?» — «Обязательно. Я считаю, что это неотъемлемая часть туалета современной женщины». Какова? Слушай, Женька, ты бы стала отвечать на такой вопрос какому-то иностранцу?

— Нет. Только своему.

— Ты все шутишь, а вот она — может.

— Она хочет быть на уровне современных идей. Или просто растерялась…

— Растерялась она! — возмущенно воскликнула Татуся. — Вот если бы она растерялась, потому что не знала — дать ему кулаком в морду или двинуть коленом в пах за такие вопросы, тогда я еще понимаю. А растеряться и спокойно рассказывать всему миру о том, как бреешь лобок… Ну, знаешь!

— А ты напиши ей письмо: «Мы, жильцы дома номер семь по Малому Козихинскому переулку, глубоко возмущены….»

— Напрасно ты ерничаешь. У тебя у самой дочь… — Татуся осеклась, — растет. Женька, прости, ради Бога, я…

— Да что ты, — проговорила Женя, — ты-то чем виновата? Ладно, Татка, не хватало еще, чтобы ты сокрушалась из-за меня. Слышишь? Ради бога, не смотри так — лучше уж давай читай дальше.

Татуся, виновато поглядывая на Женю, снова раскрыла газету.

— Значит, так… на чем мы остановились? А-а, вот. Читаю. «Вы упомянули о мужчине своей мечты. Какого размера у него пенис?» — «Идеального. Для меня в нем все прекрасно». — «У вас такая красивая грудь. Она настоящая?» — «Разумеется». — «Можно потрогать?» Вот подлец! Думает, наверное, что это не женщина, а породистая кобыла!

— Ну и что — разрешила?

— Написано, что нет. Но думаю, разрешила. Он же, наверное, какой-нибудь крутой журналюга, черт его подери!.. А на вопрос, кто ей нравится из мужчин… — Татуся хихикнула, — тут целый список. Мне и до вечера это не прочитать…

— Что ты к ней привязалась? Эта твоя Оксана наверняка вылезла из какой-нибудь глухой дыры, и для нее дать интервью американскому журналисту — то же самое, что для тебя…

— Ошибаешься! — перебила Татуся. — Вовсе не из дыры. Она родилась в Балашихе, то есть, считай, что в Москве.

— Ладно, Татка, Бог с ней. Пусть себе живет, как умеет…

— Она живет не как умеет, она живет с самым крутым мафиозо города Москвы.

— А кто у нас самый крутой?

— Написано, что Игорь Александрович Барсуков, владелец заводов, газет, пароходов.

Женя пожала плечами.

— Не знаю такого.

— Разумеется, ты его не знаешь! — рассмеялась Татуся. — Откуда ты можешь его знать?

— Ну почему? — усмехнулась Женя. — Мне же приходится бывать в лучших домах Москвы — устраивать зимние сады, например…

— Женька, можешь мне сказать одну вещь?

— Могу.

— Когда ты вернулась после прогулки с этим Митей, ты была… м-м… немножко другая… Я права?

Женя достала из пачки сигарету.

— Не знаю… Просто я впервые услышала от мужчины что-то вроде: «Скажи, в чем твоя проблема, и я возьму ее на себя». До сих пор я все всегда тащила на себе…

— У вас что-то?..

Женя поморщилась.

— Ради Бога, Татка! О чем ты говоришь!

— Я говорю о взаимной симпатии, если другие выражения тебя раздражают.

— Не раздражают. Просто… зачем я ему?.. Со своими проблемами… и вообще… И потом, ты же знаешь, у него тоже пропал брат.

— Ну да, товарищ по несчастью…

 

10

Оксана Кульбида лежала на обтянутом полосатым шелком итальянском диване стоимостью двенадцать тысяч долларов и говорила по телефону.

— Я ему: «Ты че, какое молдавское?» А он: «А че, нормальное вино». Я опять: «Ты че, блин, думаешь, я правда буду молдавское пить?! Ну ты даешь!» Представляешь? Молдавское! Вот козел! — Она фыркнула и с отвращением повторила: — Молдавское!.. — И вдруг опомнилась: — Ой, ладно, Люсь, я тебя заболтала… Ты сама-то как?.. А-а… а-а… понятно… А девчонки?.. Ага… Да ты что, правда?.. Ага… Ага… Отлично… А-а… А маленькая?.. Ага… Молодец, девка!.. Слушай, Люсь, может, нам сходить куда-нибудь?.. Ну да… Что?.. Ну так давай вместе!.. Ну да, с девчонками… А?.. Ну, не знаю, посидеть где-нибудь… Куда хочешь… В «Макдоналдс»? Ты че, очумела?.. Да нет… Да при чем тут?… Ну ладно, извини… это я так… Ну давай, как скажешь… Ой, брось ты, какие деньги? Что ж я, не могу вас в какой-то паршивый «Макдоналдс» сводить?.. Ну ладно, договорились… Ага… Я перезвоню… позже… Ага… ну давай… пока.

Оксана спустила ноги на мягкий ворс огромного ковра ручной работы, встала и потянулась, не забыв бросить взгляд в зеркало, в котором отразилось ее красивое тело, едва прикрытое короткой шелковой комбинашкой. Про таких, как она, говорят «ноги от ушей растут» и оборачиваются на улице: метр восемьдесят два и почти идеальные пропорции — 96–60—90,— даже лучше, чем идеальные, потому что грудь у нее своя, никакого силикона, и мужики тащатся от нее, будь здоров… Оксана никогда не могла сдержать довольной улыбки при виде своего отражения в зеркале, но сегодня созерцание своей персоны не доставило ей ни малейшего удовольствия — ей было не до того.

«И дернуло же меня Люське про это вино рассказывать… Вот, блин! Сидит она там в своей Балашихе на зарплате в пять тысяч и ни о каком вине не мечтает, даже о молдавском… А я… д-дура!.. Ладно, хоть пригласить догадалась… Надо будет ее девчонкам что-нибудь подарить, черт бы их побрал… И денег Люське дать… хотя бы сотню… или полтинник, на худой конец… А то у меня у самой сейчас… Вот, блин!»

Оксана метнулась в спальню, схватила сумочку и вытрясла содержимое на кровать. Ключи, косметика, сигареты, визитные карточки, несколько смятых стодолларовых купюр и рублевая мелочь. Оксана пересчитала. «Шестьсот баксов и полторы тысячи деревянных… Негусто». Она вздохнула, сгребла все назад в сумку, села на край кровати и задумалась.

Напрасно она вчера до трех ночи проторчала в «Шехерезаде» и нажралась — теперь пить хочется, и вкус во рту противный, и настроение поганое, и с Люськой поговорить о деле она так и не решилась, хотя времени у нее в обрез, и даже не в обрез, а еще меньше… проще говоря, у нее совсем этого времени нет, совсем, ни грамма… И чего она тянет?.. Боится она ее, что ли?..

Оксана посмотрела на часы и скривилась. Начало десятого… Надо поторапливаться. С минуты на минуту в квартире появится Толстуха, домработница, которая ее терпеть не может. «Чувствует, наверное, сука, что быть мне здесь осталось недолго… Но ничего, еще посмотрим, кто кого…»

Люську она, конечно, не боится — чего ей бояться? Люська — самая близкая ее подруга, еще со школы… Но сказать ей всю правду Оксана все равно не могла, и не потому, что не доверяла. Она боялась, как бы простодушная Люська не прокололась, потому что проколоться тут нельзя — слишком много всего поставлено на карту. Или еще нет? Или у нее еще есть возможность все переиграть и вернуть назад?

У Оксаны где-то под ложечкой появилось неприятное чувство — то ли тоска, то ли тревога, и, чтобы отделаться от него, она схватила лежавший на комоде журнал, плюхнулась на кровать, перевернула несколько страниц, рассеянно скользя взглядом по безупречно накрашенным физиономиям моделей. Но чувство тревоги не проходило.

Ей уже двадцать пять… скоро двадцать шесть. Сколько ей осталось?.. Это ведь только пресса называет ее российской Синди Кроуфорд, да и то в кавычках, а на самом деле она обычная модель, таскающаяся по кастингам в вечных поисках контракта, и еще недавно, до знакомства с Игорьком, оказывающая эскорт-услуги за полторы сотни баксов за вечер.

Ну, поснимают ее еще пару-тройку лет, а потом? Вон их сколько, молодых девок, на все готовых, чтобы пролезть в модели. И денег у нее нет. Все, что она заработала за несколько лет каторжного труда, она вложила в квартиру, мебель и ремонт. Тогда это казалось ей самым важным — выбраться, наконец, из ненавистной Балашихи, от матери и ее сожителя, и иметь крышу над головой в Москве. Как она была счастлива, когда, собрав нужную сумму, получила ключи от своего первого в жизни собственного жилья, с какой радостью бегала по магазинам, выбирая обои, плитку и ткань на шторы!.. А теперь ее малогабаритная «двушка» на Дмитровском шоссе кажется ей таким убожеством, что просто тошнит, да и мебель там — не чета этой, выписанной из Италии, и обои давно уже никто не клеит, и занавесочки эти паршивые уже давно пора менять. А на все это нужны бабки, которых нет… То есть не то чтобы совсем нет, но жизнь, которую она ведет, сжирает все, что она зарабатывает, а Игорек хоть и подбрасывает ей кое-что, но последнее время делает это как-то вяло, без прежнего энтузиазма, и это ей совсем не нравится… Надоела она ему, что ли?..

Оксана отшвырнула журнал, встала, подошла к зеркалу и снова оглядела свое отражение. Нет, она еще хороша, очень хороша — недаром Игорек злится, когда она кокетничает с другими мужиками…

Она вздохнула. Все это, конечно, так, но теперь, когда ей известно то, что известно, все это может в одночасье кончиться, и тогда не видать ей ни этой спальни, ни гостиной с видом на храм Христа Спасителя, ни двадцатиметровой ванной комнаты, отделанной черным мрамором, ни виллы на Кипре, ни двухуровневых апартаментов в Кранс-Монтане в ста километрах от Женевы, ни даже паршивой дачи в паршивых Лужках… И придется ей опять пахать, пахать и пахать…

Конечно, с ее данными она без мужика не останется. Вон как на нее запал этот журналист, Хинштам, или как его?.. Но ведь это так, на всякий случай! В конце концов, что она про него знает? И не пускает ли он ей пыль в глаза, как всегда делают эти козлы, когда хотят заполучить в постель красивую женщину?

Оксана сползла с кровати, надела шлепанцы и проследовала в кабинет. Шторы были плотно задернуты, и в темноте поблескивала полированная поверхность письменного стола. Оксана села на подлокотник кресла и провела рукой по хребту большой бронзовой пантеры. «Багира, Багирочка, хорошая моя, что же делать, а?..» Багира скалила пасть с рядом длинных острых зубов и молчала. Рядом с Багирой — фотография в полированной рамке из карельской березы, которую она подарила Игорьку в прошлом году. На фото — сладкая парочка: он и она.

Оксана взяла в руки фотографию, чтобы рассмотреть поближе. Надо же, какая она здесь веселая, как самоуверенно улыбается… Наверное, думает, кретинка, что все в ее жизни устроилось, что никуда ему теперь не деться, и раз уж судьба свела их еще раз, значит, навсегда… А вышло по-другому. И сейчас она уже не такая веселая, и ей даже кажется, что и не такая красивая, как раньше.

Впрочем, что это она раскисла? Ведь еще ничего не произошло. Ведь она — все еще любимая женщина Игоря Александровича Барсукова. И если она не будет дурой, если она действительно хочет чего-то добиться в этой жизни, надо кончать наматывать сопли на палец, напрячь свои умственные способности и что-то делать.

Оксана слезла с подлокотника, решительно подошла к небольшому, стоящему в углу сейфу и села на корточки. И пока она набирала код, за ней с фотографии внимательно следили светло-голубые слегка навыкате глаза хозяина квартиры…

Через десять минут, лежа с закрытыми глазами в бурлящей воде джакузи, Оксана думала: «Всё, всё. И не хрена трусить. В конце концов, не убьет же он меня?»

 

11

У Семена Хинштама было две страсти: журналистика и женщины. И именно в таком порядке. Как бы ни хотел он женщину, с каким бы трудом ни добивался ее, какое бы наслаждение ни приносила ему разделенная страсть — стоило ему услышать в кармане брошенных на пол брюк треньканье своего мобильного телефона, даже если в тот момент он находился с предметом своей страсти в постели и даже в момент самых, как когда-то говорили, пылких объятий, и узнать от одного из своих многочисленных информаторов, что в эту самую минуту где-то происходит что-то достойное его внимания (иными словами, пахнет жареным) или наклевывается встреча, в результате которой к нему в руки может приплыть нужная ему информация, — как он тут же без всякого зазрения совести оставлял свою даму наедине с ее разочарованием и мчался навстречу своей звезде.

Семен Хинштам был самым скандальным журналистом на всем постсоветском медийном пространстве и не только хорошо знал об этом, но и чрезвычайно гордился такой репутацией.

Он работал в самых разных жанрах — фельетон, хроника, репортаж и интервью давались ему одинаково легко. Однако его излюбленным блюдом был компромат. Он с одинаковым упоением разоблачал бывших коммунистов и нынешних демократов, политиков ельцинской эпохи и новую путинскую поросль, коррумпированный генералитет и солдатских матерей, защищавших сбежавших от дедовщины рядовых новобранцев, губернаторов, депутатов, правозащитников… Но больше всего от Семена доставалось дипломатам. Казалось, вид высотки на Смоленской площади действует на него как красная тряпка на быка. При этом внешнеполитические проблемы оставляли его глубоко равнодушным — Семен боролся за моральную чистоту дипломатических рядов.

Злые языки утверждали, что его пристрастное отношение к этому ведомству имеет свои корни — якобы в свое время Семен, одержимый желанием сделать дипломатическую карьеру, несмотря на всю свою эрудицию и знание языков, не был принят в МГИМО — привилегированную кузницу советских дипкадров, куда по разнарядке могли поступить полуграмотные производственники с рекомендациями райкомов, но куда «лицам еврейской национальности» путь уж точно был заказан. Смертельный номер — человек-еврей!

Было это на самом деле или нет — неизвестно, тем более что в том же году Семен, несмотря на пресловутый пятый пункт, успешно сдал вступительные экзамены на журфак. Известно лишь, что он всю жизнь точил зубы на министерство, не зная, как к нему подобраться, и ожидая своего часа.

Когда в середине восьмидесятых начальство объявило о наступлении эпохи гласности, доселе неприкосновенное и недоступное для критики дипломатическое ведомство стало для Хинштама излюбленной мишенью. Сначала он поведал о проворовавшейся буфетной даме, прячущей в подсобках такое количество дефицитных деликатесов, что после конфискации министерские торговые точки целый месяц скармливали их оголодавшим сотрудникам, страдавшим вместе со всем народом от огромных очередей и бескормицы того исторического периода. Статья с хлестким названием начиналась с проникнутых горьким сарказмом слов: «Наконец-то наши советские талейраны хорошо поедят у себя на родине — до сих пор им это удавалось только за границей», — и была иллюстрирована фотографией какого-то гражданина без фамилии, жадно запихивающего себе в рот огромный бутерброд с салями. Неизвестно, был ли это на самом деле дипломат или Хинштам использовал фото представителя какой-нибудь другой профессии, но начало было положено — по дороге на работу полуголодные граждане, не желавшие в трамвайной давке замечать успехи нового министра в борьбе с коррупцией, с отвращением взирали на набитый дефицитной колбасой чужой рот.

Потом досталось и самому министру. «Чем объяснить широкий жест главы нашего дипломатического ведомства, столь же не свойственный представителям перестроечной номенклатуры, как и прежней? — вопрошал он в очередной статье, опубликованной вскоре после отмены секретного постановления Совмина от 20 октября 1958 года, предписывающего советским сотрудникам международных организаций сдавать государству львиную долю своей зарплаты в свободно конвертируемой валюте. — Где истоки сей невиданной щедрости? И почему столь фантастическое везение свалилось на голову не самой обездоленной части наших чиновников? Ответ прост. Подчиненным Эдуарда Амвросиевича повезло лишь случайно: его единственный сын получил назначение именно в такую организацию — в самом деле, не на стройке же ему работать? — и теперь, надо думать, присматривает себе небольшой особнячок на берегу Женевского озера».

Затем он обрушился на МИД с целой серией статей и фельетонов. Под прицел его критики попадало все: от хамского отношения советских дипломатических представительств за рубежом к соотечественникам, обращавшимся к ним за помощью, до сотрудничества советских дипломатов с «органами». Одной из его жертв и стал в свое время Василий Демьянович Шрамков, которого Семен ненавидел всей душой как представителя старой большевистской гвардии.

Не успокоился Семен и с наступлением новых времен. Он по-прежнему гонялся за сенсациями и ругал министров. Первого за «низкопоклонство перед Западом», второго — за приверженность коммунистическим принципам, третьего — за то, что тот вообще не проводит хоть сколько-нибудь внятного внешнеполитического курса.

Однако все это не приносило ему должного удовлетворения. Он обзавелся в МИДе информаторами и жадно ждал материала, обнародование которого потрясет, наконец, монументальное здание на Смоленской.

Убийство Виктора Шрамкова, с которым Семен был шапочно знаком, на такой материал явно не тянуло — во-первых, в отличие от Шрамкова-старшего, он был ему глубоко неинтересен, во-вторых, в деле о так и не раскрытом убийстве не нашлось никаких хоть сколько-нибудь интересных моментов, за которые можно было бы уцепиться.

Теперь же, после истории с Сапрыкиным, узнав, что оба дипломата убиты из одного оружия, Семен готов был кусать себе локти за то, что тогда не занялся собственным расследованием. Но было поздно, и в результате читателям, поклонникам его острого пера, пришлось довольствоваться весьма невнятной статьей о каких-то загадочных разборках в дипломатической среде, связанных то ли с разногласиями на политической почве, то ли с борьбой за место под солнцем, и торжественными обещаниями автора рано или поздно докопаться до истины. Другими словами, статья содержала больше вопросов, чем ответов.

Что касается второй его страсти — женщин, — с этим последнее время тоже все обстояло непросто. Привыкший к легким победам, Семен страдал от неразделенной любви к красавице-модели Оксане Кульбиде, которая смотрела на него с обидным равнодушием, а вернее, не смотрела вовсе, и он в свои сорок девять вынужден был как мальчишка бегать по светским тусовкам в надежде хоть там увидеть предмет своего обожания.

 

12

За день до эфира Женя вернулась к родителям и занялась уборкой квартиры — вычистила ковры, убрала пыль и вымыла окна, которые у них в доме всегда, что бы ни случилось, мылись два раза в год — весной и осенью. Валентина Георгиевна переживала и уговаривала ее не делать этого. «Бог с ними, с окнами, не мой, еще заболеешь», — причитала она, с болью глядя на измученное лицо дочери. Женя упрямо качала головой и, примостившись на подоконнике, продолжала яростно надраивать стекла. Работа позволяла ей хотя бы ненадолго отвлечься и не думать о том, что будет, если она не сумеет найти нужную сумму. Вчера она краем уха слышала, как отец выяснял по телефону, сколько может стоить их квартира, и ко всем ее мучениям прибавилось еще одно — чувство вины перед стариками. «Этого не будет. Никогда. Надо наступить себе на горло и позвонить…»

Женя открыла записную книжку и, перелистывая страницы, стала прикидывать, с кого начать. «Вощинин… каждый год ездит охотиться в Африку… За одну только лицензию, то есть за право убить парочку ни в чем не повинных слонов, платит несколько десятков тысяч долларов. Добрынский… сам говорил, что этой весной потратил миллион на переделку бассейна в своем загородном доме… Лопатников… летает на личном самолете. Фридман… имеет собственного Рубенса. Харламов… И что? Позвонить и сказать: “Дай мильон?” Разве я смогу это сделать? Не смогу, но придется, только потом, после передачи…» — уговаривала себя Женя в смутной надежде, что кто-то из них догадается и позвонит сам.

Передача вышла в эфир, и ничего не произошло. Позвонили бывшие коллеги Василия Демьяновича по министерству — он поговорил с одним, потом с другим, потом попросил Валентину Георгиевну сказать, что его нет. Позвонила верстальщица из газеты, где раньше работала Женя, и спросила, не может ли чем-то помочь. «Спасибо, Леночка…» — сказала Женя и, положив трубку, разревелась. Позвонил кое-кто из друзей — сказать, что она молодец, хорошо держалась, и что им известно много случаев, когда подобные истории заканчивались хорошо. Но самое главное, не звонил человек, похитивший Машу, и это лишало Женю последних сил. «Но почему? Ведь он должен был позвонить!»

Никому не удавалось найти ответ, который бы ее устроил. Татуся говорила, что нужно подождать, что теперь, когда история с похищением стала достоянием гласности, он наверняка боится. Отец хмурился и молчал, Валентина Георгиевна плакала. И только Мите удалось немного успокоить ее, сказав самое простое:

— Женя, он вполне мог не видеть этой передачи.

— Ты думаешь?

Женя, которая возлагала на свое появление на телевидении последнюю надежду, теперь полжизни бы дала за то, чтобы Митя оказался прав. «Ведь, если он видел и отказывается от таких денег, — думала она с ужасом, — значит, Маши уже нет в живых».

— По-моему, такие вещи смотрят исключительно любители мексиканских сериалов, — продолжал Митя.

— Однако ты сам…

— Так хотела мама. И еще. Если он все-таки позвонит, имей в виду — у меня есть сорок тысяч и они — твои.

 

13

На третий день после эфира Женя должна была встретиться с Митей и, выйдя из подъезда, услышала, что ее кто-то зовет.

— Женя! Женечка!

Незнакомый голос показался ей неуверенным и одновременно нахальным. Говорить ни с кем не хотелось, и Женя, сделав вид, что не расслышала, ускорила шаг.

— Женя, подождите! — снова раздалось у нее за спиной. Пришлось обернуться. К ней через двор стремительно приближалась незнакомая дама в шляпе и в чем-то летящем — так, во всяком случае, показалось Жене.

— Вы меня не помните? — спросила дама, слащаво улыбаясь. — Я знаю ваших родителей… А вас помню еще крошкой. Меня зовут Эмма… Я — вдова Леонида Сергеевича Сапрыкина.

Услышав фамилию, Женя сразу сообразила, кто это, и с ужасом почувствовала, что ни за что не сможет обращаться к ней по имени, а спросить ее об отчестве было неудобно. Женя кивнула и улыбнулась, вложив в улыбку все сочувствие, на какое была способна. Однако дама, похоже, в сочувствии не нуждалась — в глазах у нее диким огнем полыхало любопытство.

— Я видела вас по телевизору… Представьте, я ничего не знала! Как это случилось?! Говорят, в нашем дворе?! Воображаю, что вы пережили! Такое несчастье! Потерять ребенка! Я забыла — ведь у вас девочка? Прелестный ребенок! Но какой кошмар! Я как увидела вас… Думаю — Боже мой! Я сама недавно пережила такое горе! Вы, конечно, слышали, что случилось с Леонидом Сергеевичем? В какое ужасное время мы живем! — Она вытащила из сумочки носовой платок и поднесла к совершенно сухим глазам. — Он всегда так мечтал о детях! Но что делать? — Эмма вздохнула. — Господь распорядился, чтоб у нас не было ребенка… Знаете, я теперь думаю, что и слава Богу. Пережить такое!.. Не знаю, что бы было со мной… Кошма-ар! Вы так мужественно держались — я просто любовалась вами! Ваш муж… э-э… он был не с вами?

Женя почувствовала, что словесный поток душит ее, как мокрая тряпка, и попыталась вырваться.

— Извините, я тороплюсь…

Но Эмма Михайловна и не думала выпускать Женю из своих объятий — было ясно, что она остановилась долго и со вкусом поговорить. Она раскрыла над собой зонт, хотя дождь перестал, и кокетливо крутила его на плече, перебирая унизанными кольцами подагрическими пальцами.

— Как же ваши родители? Они, наверное, очень переживают? Я недавно встретила Василия Петровича… То-то он так постарел! Я еще подумала, не случилось ли чего?

— Моего отца зовут Василий Демьянович, — вставила Женя.

— Ах да, простите! Василий Демьянович, конечно! Он, наверное, был очень привязан к внучке? Ведь вашего брата, если не ошибаюсь… Его убили? Скажите, это правда, что невестка с мальчиком так и осталась за границей? Они хорошо устроились? Сейчас многие уезжают, но, говорят, в Америке теперь так трудно найти работу!

Женя, поняв, что ей никуда не деться, вспомнила свою любимую английскую поговорку: «Если тебя насилуют, расслабься и получи удовольствие» и, слегка усмехнувшись, принялась молча разглядывать собеседницу.

— Скажите, Женя, вы работаете в МИДе?

— Нет.

— Я так и подумала — в МИДе столько денег не заработаешь.

Женя хотела спросить, какие деньги она имеет в виду, но не успела.

— Вы по телевизору сказали, что можете заплатить любую сумму, вот я и подумала, что вы, наверное, занимаетесь крупным бизнесом?.. — Эмма Михайловна очаровательно улыбнулась и с гордостью добавила: — А я, представьте себе, работаю в МИДе… Там есть курсы иностранных языков… так вот, меня пригласили туда преподавать французский язык.

— Прекрасно.

— А вы кем работаете?

— Я — фитодизайнер.

— Что вы говорите! — воскликнула Эмма Михайловна. — Я как раз ищу фитодизайнера! Вернее, не я, а мои друзья. Вы знаете Гришаковых? Нет? Ну что вы, это очень известные люди… И очень богатые, — добавила она, понизив голос. — Саша Гришаков — старый друг Леонида Сергеевича. Когда случилось несчастье с моим мужем, они отнеслись ко мне с большим-большим сочувствием. Правда, это немного странная пара… — Эмма Михайловна снисходительно улыбнулась, — все-таки Саша Гришаков — Лёнин ровесник, ему уже под шестьдесят, а его жене… — она презрительно сложила губки и махнула рукой, — словом, из молодых да ранняя… Что поделаешь! Все липнут к богатству. Как мухи. Не знаю — мы в свое время такими не были. У нас были идеалы, какие-то представления о морали. Теперешняя молодежь их не имеет… Так вот, Женечка, я хотела сказать: Гришаковым очень нужен фитодизайнер. Я им пообещала кого-нибудь найти, но мои знакомства ограничиваются дипломатическими кругами. А тут как раз вы. Я, правда, не знаю, заинтересованы ли вы в заработке?.. Вы вчера, кажется, говорили об огромных деньгах? Или я что-то неправильно поняла?..

— Я заинтересована в заработке, спасибо, — перебила Женя.

— Замечательно. Вот вам телефон Гришаковых, — Эмма Михайловна достала из сумочки ручку и визитную карточку и что-то нацарапала на обратной стороне. — Скажете, что вы от меня. А это мой телефон. Если будут какие-то проблемы с Гришаковыми — звоните. И вообще, — у Эммы Михайловны на лице появилась кисло-сладкая улыбка, — мне будет очень приятно, если вы как-нибудь зайдете ко мне поболтать. До свидания!

Обдав Женю запахом духов, Эмма Михайловна устремилась к подъезду. Рассеянно повертев в пальцах гришаковскую визитку, Женя огляделась в поисках урны, но, подумав немного, сунула ее в карман и зашагала к машине.

Она давно уже ехала по Садовой, но у нее все еще дрожали руки, а в ушах раздавался хищный клекот Эммы Сапрыкиной.

 

14

Настроение у дежурившего в то утро старшего лейтенанта Евсюкова было неважное. Накануне вечером он собирался в Люберцы к двоюродному брату, который работал в автосервисе и обещал заменить сцепление в его старом «жигуленке». В тот момент, когда он, стараясь не шуметь, приоткрыл дверь своей квартиры, чтобы незаметно смыться, жена все-таки засекла его и прицепилась с просьбой прибить в комнате карниз, купленный уже неделю назад вместо оборвавшейся струны. «Что за дела-то, Коль? — орала она. — Неделю допроситься не могу! Ни одеться, ни раздеться! Стриптиз, что ли, мне устраивать на всю улицу?» Пришлось снять куртку, достать дрель и повесить карниз. В итоге в мастерскую он опоздал, и его брат, уже скинувший с себя заляпанный машинным маслом комбинезон, сидел на старых покрышках в компании двух жестянщиков и глушил водку, с аппетитом закусывая колбасой, черным хлебом и маринованным чесноком. «Ты, Колян, давай, не тушуйся. Вот тебе место, — брат постелил рядом с собой кусок газеты, — садись, выпей с нами, а тачку я тебе завтра починю. У тебя что, сцепление? Какие разговоры! Завтра все сделаю в лучшем виде».

Мало того, что домой пришлось возвращаться на метро, где его чуть не замели местные менты, так еще утром он проспал и даже не успел толком опохмелиться. В отделении его с утра пораньше достала какая-то женщина, жительница одного из домов по Большой Академической, которая звонила через каждые полчаса и требовала прислать наряд милиции, потому что соседка ее, видите ли, не откликается на звонки.

— Я же вам говорю — она дома. Раз не открывает, значит, что-то случилось. Может, ей плохо?

— Так вызовите слесаря из ДЭЗа и скорую. Мы-то здесь при чем? — отбивался Евсюков.

— А в ДЭЗе говорят — без милиции ломать замок не станут.

— Тогда ждите.

— Так вы приедете?

— Да не нас, не нас, — раздражался Евсюков, — а свою соседку. Она по магазинам набегается и придет. От нас-то вы чего хотите?

Женщина в сердцах бросала трубку, но спустя некоторое время звонила снова и требовала дать ей телефон начальника отделения. В конце концов по указанному адресу отправился участковый оперуполномоченный старший лейтенант Кузнецов.

— Ну? Что тут у вас? — недовольно спросил он, пешком поднявшись на шестой этаж, так как лифт не работал. — Вы звонили?

Пришлось все объяснять заново.

— Видите ли, вчера вечером я сказала Елизавете Константиновне, что утром собираюсь пойти в гастроном, и она попросила меня купить ей батон. Сегодня я из магазина вернулась, звоню — не открывает. А у нее вчера давление было высокое, вот я и беспокоюсь — все-таки пожилой человек, мало ли что…

— Родственники у нее есть, не знаете?

— В том-то и дело, что никого. Была сестра, но она умерла несколько лет назад.

— Так, может, она в гости поехала или еще куда?

Соседка всплеснула руками:

— Господи, да говорю же вам — она никогда так рано не уходит, даже на работу!

— Так она работает?! Вы ж говорили — пенсионерка. Пришлось все начинать сначала. Попрепиравшись еще немного «для порядка», участковый почесал затылок, подумал и, вздохнув, позвонил в ДЭЗ:

— Алло, диспетчерская? Кузнецов из РОВД на проводе. Пришлите-ка мне слесаря в сороковую квартиру и лифт давайте чините побыстрей… Что вы там, в самом деле?

Когда замок был вскрыт, Кузнецов велел всем оставаться на площадке, а сам вошел в квартиру. В прихожей и в комнате горел свет, и Кузнецов сразу увидел на полу тело пожилой женщины в махровом халате — над правой бровью четко виднелось аккуратное пулевое отверстие.

Через полтора часа в квартире уже работала следственная бригада из районной прокуратуры. Судмедэксперт установил, что смерть наступила около пятнадцати часов назад, то есть накануне, между девятью и одиннадцатью вечера. По утверждению соседки, вызвавшей милицию, обычный порядок в квартире нарушен не был, деньги (около четырех тысяч рублей) лежали себе спокойно в верхнем ящике письменного стола, где оперативники обнаружили также старинную камею в серебре и золотое кольцо с небольшим изумрудом. Нетронутыми оставались также несколько вещиц из бронзы, тоже старинных.

— Скажите, Тамара Ефимовна, в котором часу вы вчера ее видели? — спросил следователь Бочкин.

— Около девяти, — ответила соседка, положив под язык очередную таблетку валидола.

— Она была одна?

— Конечно… Собиралась лечь. Сказала, что устала и плохо себя чувствует…

— С какой целью вы к ней заходили?

— Померить давление…

— Понятно. Значит, в девять. Скажите, Тамара Ефимовна, вы хорошо ее знали?

— Мы дружили, по-соседски. Как-никак тридцать пять лет прожили рядом, дверь в дверь…

— Как вам кажется, она была осторожным человеком? Могла она, например, открыть дверь, не спросив, кто там?

Тамара Ефимовна пожала плечами:

— Как вам сказать?.. Дом-то мидовский, здесь — только свои. Всякое могло быть…

— А шум вы вчера какой-нибудь слышали?

— Нет, мы с мужем смотрели телевизор.

— Еще такой вопрос: кто у нее бывал?

— Да бог с вами! Кроме учеников — никого!

— Так уж и никого?

— А кому мы нужны, старики? Родственников у нее после смерти сестры не было, это я точно знаю… Кому еще приходить? Только ученики и были…

— Но ведь она работала!

— «Работала», — передразнила Тамара Ефимовна, — ходила раз в неделю на свои курсы в МИД, чтобы не хоронить себя дома.

— А что за ученики?

— Да дети! Мальчик из нашего дома, с девятого этажа. Квартира, как выйдете из лифта, сразу направо. Фамилию не помню, но муж знает. И две девочки из соседнего дома, сестры-близняшки. Они всегда занимались днем.

— Дети приходили одни или со взрослыми?

— Одни, конечно, — тут же рядом…

Было совершенно непонятно, кому могла помешать пожилая женщина, дающая детям уроки французского языка и украшающая стены своей квартиры фотографиями с видами Подмосковья. Но больше всего Бочкину не нравились обнаруженные на халате убитой небольшие, будто прожженные чем-то дырки.

— Как ты думаешь, что это? — спросил он у одного из экспертов.

— Похоже, прожжено кислотой… — эксперт Михайлов пожал плечами и, присмотревшись повнимательнее, добавил: — Дырочки-то, между прочим, свежие…

Они перерыли всю квартиру в поисках кислоты или чего-то подобного, но ничего не нашли. И тогда Бочкин, в общих чертах осведомленный об убийстве Сапрыкина, позвонил на Петровку Лобову, бывшему однокашнику и приятелю.

— Слушай, Юра, у меня тут труп на Большой Академической… Я подумал, может, он тебя заинтересует?

 

15

— По-моему, ты рано паникуешь, — сказал Сурин, бросив взгляд на товарища.

— С чего ты взял, что я паникую? — нехотя отозвался Лобов и нервно затянулся.

«Волга» перевалила через трамвайные пути и свернула на Большую Академическую. Дождь лил не переставая, наводя тоску и вызывая сонливость. На протяжении всего пути они молчали, лишь изредка обмениваясь короткими репликами. Из-за своеобразного суеверия, распространенного среди оперативников с Петровки, они не говорили о том, что волновало их обоих: если окажется, что старуха убита из того же оружия, что Шрамков и Сапрыкин…

Тогда еще ни один из них не подозревал, какой сюрприз ждет их на месте преступления.

Из-за дождя в квартире Даниловой было темно, и пришлось зажечь свет. Тарелка с остатками ужина и недопитая чашка чая так и стояли на столе рядом со стопкой французских газет, на которой лежал фирменный кодаковский пакет с фотографиями.

— Смотри, — сказал Лобов, — фотки какие-то… Ну-ка… Лобов просмотрел пачку новеньких глянцевых снимков и разочарованно фыркнул.

— Ни черта!.. Одни пейзажи. Ну, пошли по соседям?

Ты чего?

Сурин, стоя у окна, рылся в содержимом видавшей виды кожаной дамской сумки.

— Ребята сказали, она одинокая?.. Тут фотография какого-то мальчика…

— Ну-ка, покажи…

На любительском, сделанном будто наспех снимке мальчик лет трех-четырех на фоне какого-то куста растерянно смотрит мимо объектива.

— Слушай, Коля, — сказал Лобов, — тебе не кажется, что он похож на дочку Шрамковой?

Сурин еще раз взглянул на снимок.

В кабинете их коллеги Гулина висела большая цветная фотография Маши Шрамковой, и каждый, кто заходил к нему, сразу же обращал внимание на смешное личико с круглыми светло-карими глазами.

— Не знаю… — протянул Сурин.

— А, по-моему, похож.

— А я похож на папу римского.

— Смотри, тут дата: 30 сентября.

— Ну?

— А Машу Шрамкову похитили двадцать девятого.

— Что ты хочешь сказать?

Лобов перевернул снимок. Над проштампованной фотолабораторией датой размашистым почерком был выведен номер телефона.

— Смотри, снимок сделан тридцатого, а отпечатан только вчера. А этот номер, между прочим, — Лобов для чего-то прочитал его вслух, — мне знаком…

Сурин вопросительно посмотрел на него.

— Ну и чей он?

— Не помню, — с досадой отмахнулся Лобов. — Ко мне эти номера липнут, как…

— Слушай, Юра, пошли к соседке. Времени уже…

— Ты иди. А я пока узнаю, что за телефон.

— Зачем это тебе?

— Так, любопытно.

Сурин вздохнул, потушил сигарету и вышел из квартиры.

— Ты чего так долго? — спросил Лобов, подозрительно глядя на озабоченное лицо товарища, когда двадцать минут спустя тот вернулся от соседки. — Что-нибудь новое?

— Пару недель назад за Даниловой следили.

— Кто?

— Какой-то мужик. Соседка говорит, шел за ней от метро.

— Когда это было?

— В позапрошлый вторник, около семи вечера.

— А у тебя что?

Лобов выдержал паузу и, повертев в руках фотографию мальчика, раздельно сказал:

— Это телефон передачи «Я вернусь». Снимок — из этого конверта. — Лобов высыпал фотографии на стол. — Вчера Данилова получила их в «Кодаке», а снимок мальчика — заметь, единственный! — отложила.

Сурин снова взял фотографию и внимательно посмотрел.

— Черт его знает, может, и похож… Что из этого следует?

— Я знаю — что.

Лобов вытащил из кармана мобильник и набрал номер.

— Гулина надо искать, вот что.

На следующий день их опасения подтвердились. Баллистическая экспертиза показала, что Данилова-Вильдо была убита из того же оружия, что и две предыдущие жертвы — Шрамков и Сапрыкин, а халат прожжен соляной кислотой. Почему убийца не счел нужным уродовать ее лицо, как в двух предыдущих случаях, оставалось неизвестным. Предстояло понять, объединяет ли что-нибудь этих людей (за исключением общего места работы) или прав журналист Хинштам, утверждавший, что в МИДе завелся серийный убийца, который либо действует без разбора, либо, по предположению того же Хинштама, хладнокровно ликвидирует своих идеологических противников.

Последняя версия вызывала у всех острое неприятие. Во-первых, по свидетельству коллег, политические симпатии у Шрамкова и Сапрыкина были разные, чтобы не сказать противоположные. Во-вторых, применительно к старой преподавательнице, не относившейся даже к числу дипломатических работников, эта версия выглядела и вовсе неубедительной. И наконец, все карты путала обнаруженная в сумке Даниловой фотография Маши Шрамковой, которую, несмотря на мальчишескую одежду, сразу узнал Гулин. Не отказав себе в удовольствии пробормотать что-то вроде: «Я же говорил!» — он продолжал утверждать, что убийство мидовских чиновников и похищение девочки надо расследовать вместе и что «учительницу», как он называл Данилову, убили потому, что она вышла на след похитителя.

— Пока это ничем не доказано, — проворчал полковник. — Ты Мухина отработал? Молчишь?

Гулин молчал: говорить о том, как он не спит, работая днем и ночью, он не хотел, но и похвастаться ему было нечем.

— Так вот, продолжай работать по убийству Мухина, а ты, Юра, отправляйся в МИД, на курсы, и поговори там. Срочно. И еще. Чтобы ни грамма информации об убийстве Даниловой за эти стены не вышло. Я не хочу завтра получить очередную статью Хинштама или какого-нибудь другого борзописца о маньяке, орудующем в высотке на Смоленской. Поняли меня?

 

16

Первым делом Гулин отправился в фотолабораторию, где Данилова в день убийства получила свои снимки. Приемщица, хмурая девушка с челкой, сразу вспомнила пожилую женщину.

— Она наша постоянная клиентка…

— Когда она сдала пленку в печать?

— Позавчера.

— Она вам что-нибудь сказала?

— Просила побыстрей, но у нас очень много заказов… — Понятно. А получила?

— Вчера.

— Во сколько она здесь была?

— Около восьми, перед самым закрытием.

— Постарайтесь вспомнить — было ли что-нибудь необычное в ее поведении?

Девушка пожала плечами, приготовившись ответить «нет», но потом вспомнила, что, получив фотографии, клиентка отошла в сторону и стала их смотреть.

— Мне показалось, она ищет что-то конкретное.

— Ну и что? Нашла?

— По-моему — да. Она еще так посмотрела на меня, будто хотела что-то сказать. Вообще, мне показалось, она была взволнована.

— Почему?

— Ну не знаю, видно же, когда человек не в себе.

— А потом?

— Потом ничего — ушла.

— Так ничего и не сказала?

— Нет.

— Вы не заметили, не болтался ли кто-нибудь поблизости? Кто-нибудь, кто мог бы за ней следить?

Девушка покачала головой.

— Вроде нет… Я, правда, специально не смотрела, но, по-моему, здесь никого не было.

Гулин поблагодарил и направился к лестнице. Фотолаборатория находилась на втором этаже супермаркета, и, спускаясь, Гулин краем глаза заметил, что хлебный отдел расположен на пути к выходу.

На улице Гулин закурил и задумался. С соседкой Тамарой Ефимовной он уже говорил и знал, что в тот вечер Данилова действительно была чем-то расстроена.

— Она вообще-то очень не любила мерить давление, хотя я всегда ей предлагала. Все говорила: «Да что его мерить! Только расстраиваться». А в этот раз позвонила, сказала, что забыла купить хлеб, и попросила зайти с тонометром.

— И какое было давление?

— Под двести.

— Вы не спросили, из-за чего она так разволновалась?

— А как же, конечно, спросила! А она все: «Потом-потом!» Ну, я давление померила и ушла.

— Тамара Ефимовна, она вам ни про какую девочку не рассказывала?

— Про девочку? Именно девочку? Одну? Нет. Она иногда рассказывала про своих учениц — к ней ходили близняшки, — но больше ни о ком.

— А про передачу «Я вернусь»?

— Она иногда делилась со мной впечатлениями, но я сама ее никогда не смотрю — муж такие передачи не любит…

— Какие такие?

— Где женщины плачут.

— Значит, ни про какого ребенка она вам не рассказывала…

— Нет. Только про учеников. Своих детей у нее никогда не было, внуков, следовательно, тоже…

— Ну, нет так нет, — вздохнул Гулин и, простившись, направился к лифту.

Что же так взволновало Данилову? До такой степени, что она забыла про хлеб, мимо которого проходила, и попросила померить давление, чего почти никогда не делала? Во вторник она принесла в лабораторию пленку, которая две с лишним недели пролежала себе спокойно дома, и просила побыстрей отпечатать. За снимками, сделав большой крюк, зашла после работы, хотя наверняка чувствовала себя усталой. Получив снимки, заметно разволновалась и поторопилась отделаться от соседки. Не странно ли, что она не поделилась с ней своими соображениями?

Скорее всего, думал Гулин, она сфотографировала Машу Шрамкову случайно. Об этом свидетельствуют непостановочный характер снимка и то обстоятельство, что на пленке, где нет ничего, кроме пейзажей, кадр с ребенком — единственный и последний. Данилова ее щелкнула просто потому, что она ей понравилась. А в понедельник, увидев фото по телевизору, вспомнила и решила проверить свою догадку. Для этого отнесла пленку в лабораторию и, получив снимки, собиралась звонить на передачу. Очевидно, и с соседкой хотела поделиться, но после того, как убедится в своей правоте. Вопрос в том, звонила она на телевидение или нет? Значит, надо срочно ехать в Останкино.

Застряв в огромной пробке между проспектом Мира и Звездным бульваром, Гулин рассеянно думал: «В начале двадцатого века скорость тридцать километров в час считалась огромной, а теперь, сто лет спустя, мы в часы пик передвигаемся вдвое медленнее, и это не лучшим образом сказывается на состоянии нашей нервной системы… Черт, уже три… Почему же она собиралась звонить на передачу вместо того, чтобы обратиться в милицию? И кто ее убил? Тот, кто был с Машей? Заметил Данилову с фотоаппаратом, выследил и убил?.. Но если так, то и она его видела?.. Зачем же она открыла дверь?.. И почему он, попав к ней в квартиру, не уничтожил Машину фотографию?.. Или он следил за ней еще давно? И что за человек шел за ней от метро — похититель или кто-то другой? Если бы это был похититель, она бы его узнала… Или нет?.. Если девочку она сфотографировала случайно, то его она могла и не видеть или, вернее, не обратить внимания, не разглядеть… Тогда почему она испугалась? Почему ничего не сказала соседке? Все это как-то не очень склеивается…»

В редакции с ним разговаривала женщина с озабоченным лицом, которая долго не могла понять, чего он от нее хочет.

— Повторяю: я никого не ищу. Я хочу понять, обращался ли к вам кто-нибудь по поводу этого ребенка? Шрамкова Маша, три года.

— Роза Сергеевна, — сказала другая женщина, сидевшая напротив и слышавшая разговор, — у нас же была какая-то Шрамкова на передаче. Помните?

— Шрамкова… — рассеянно повторила Роза Сергеевна, — сейчас проверим.

Она сняла трубку, набрала номер и попросила какую-то неведомую Валю посмотреть в базе данных.

— Шрамкова Маша, три года… да… да… Есть? Так… Так…

Положив трубку, Роза Сергеевна подняла на него глаза:

— Ее мать была у нас на записи передачи. Эфир был в четверг.

Гулин вздохнул.

— Это мне известно. Меня интересует другое. Вам кто-нибудь звонил с информацией об этом ребенке?

— Нет. Если бы кто-то обратился, все было бы занесено в компьютер.

— То есть, еще раз повторяю, вы уверены, что женщина по фамилии Данилова-Вильдо к вам не обращалась?

Еще четверть часа назад у него была маленькая надежда, что Данилова успела-таки позвонить на передачу и сообщить, что ей известно о похищенном ребенке. Выходит, не успела. Или не дозвонилась. Может быть, снимок потому и лежал в сумочке, что она собиралась наутро обратиться в милицию? Что же остается? Попытаться найти место, где была сфотографирована Маша? Или ехать к Шрамковым, так как Данилова все-таки из МИДа и возможность того, что Женя или ее родители были с ней знакомы, нельзя сбрасывать со счетов.

Гулин достал из кармана фотографию и еще раз внимательно посмотрел. Снимок любительский, сделан наспех, плохим аппаратом — дешевой «мыльницей». Определить, где именно он сделан, нереально, потому что, кроме куста, на снимке ничего нет. От соседки Гулин знал, что у Даниловой дача в Лужках и что каждый год, особенно осенью, она фотографировала там природу. Было ясно, что начинать надо именно оттуда, но найти по такому признаку, как куст, точное место практически невозможно. «Все равно, надо ехать на эту чертову дачу и там искать», — решил Гулин и свернул к заправочной станции.

 

17

Из-за пробок Гулин приехал в Лужки только в половине шестого. Свернув с шоссе и проехав по размытой дождем проселочной дороге около километра, он оказался на территории дачного поселка. Слева от дороги на забетонированном пятачке, обнесенном недостроенной оградой со сломанными железными воротами, громоздились трехэтажные новорусские коттеджи, составлявшие странный контраст с несколькими чудом сохранившимися ветхими дачками. К ограде лепилась деревянная сторожка, и жидкий дымок, поднимавшийся над крышей, был единственным признаком жизни на всем обозримом пространстве.

«Кто-то есть», — обрадовался Гулин и, поднявшись по ветхим ступенькам, постучал. Никто не отозвался. Гулин собрался было спуститься, чтобы заглянуть в окно, когда за дверью послышались шаркающие шаги и недовольный мужской голос спросил: «Вам чего?»

— Откройте, пожалуйста, — вежливо попросил Гулин, — я из милиции.

Из-за двери донеслось выразительное «Тьфу!», ворчание и снова звук шагов, на сей раз удаляющихся. Приняв междометие на счет правоохранительных органов, Гулин с остервенением заколотил в дверь ногой и чуть не свалился, когда она неожиданно открылась, и на пороге появился мужичок в тельняшке и засаленных ватных штанах.

— Чего стучать-то? Так и дверь сломать недолго! Я ж сказал — пошел за ключом.

Он почесал ногтями впалый живот, зевнул, равнодушно произнес: «Ну проходите, раз пришли», — и, слегка пошатываясь, двинулся куда-то вглубь по коридорчику, обклеенному грязными обоями.

— Вы сторож? — спросил Гулин, когда они очутились в крошечной комнатушке с единственным окном, глядевшим на сломанные ворота. У окна стоял ветхий письменный стол, наполовину заставленный пустыми водочными бутылками, а в углу — небольшой топчан, покрытый рваным одеялом, из которого местами торчала грязная вата.

— Ну, — ответил тот.

— И зовут вас?..

— Серега.

— Понятно. И давно вы тут сторожите?

Мужичок сморщил лицо, очевидно, пытаясь вспомнить, когда и как он сюда попал, но, судя по всему, ему это не удалось.

— Дык… как сказать?.. С одной стороны, недавно, а с другой — может, и давно… Это ведь как посмотреть… — и он хитро подмигнул Гулину.

— В конце сентября вы тут были?

— В сентябре-то? Был, а как же…

— Видели кого-нибудь?

— Дык… видел…

— Кого?

— Людей, кого же еще?

— Дачников?

— Не, дачников не видел… Дачников тут нет. Дачники там, — он неопределенно помахал рукой, — ближе к станции.

— А здесь их, стало быть, нет? — недоверчиво спросил Гулин. — Даже летом?

— Дык их вообще тут нету, хошь летом, хошь зимой.

Не живут они тут.

— Для чего ж тут эти дома стоят?

— Кто их знает? Деньги девать некуда, вот и понастроили.

— Тогда кого же вы тут видели?

— Михалыч приезжал…

— Какой Михалыч?

— Управдом.

— Зачем приезжал?

— Дык… договориться.

— О чем?

— Доски забрать. Ворота починить.

Разговор явно затягивался. Гулин нервничал, но торопить мужичка не хотел. Судя по всему, он тут давно и прочно пьет и, скорее всего, никого и ничего не видел. Даже если и было что видеть.

— Чьи это дома, знаете? — Гулин кивнул в сторону кирпичных коттеджей.

— Не, — мужичок сплюнул на пол, — не знаю. Зачем мне это знать? Мне это знать ни к чему.

— Как же вы сторожите, если не знаете хозяев?

— Так и сторожу. Мне сказали — сиди. А чего там и как… — Он махнул рукой и полез в карман штанов за папиросами.

— Кто сказал?

— Я ж говорю — Михалыч.

— А что вы делаете, если ограбят кого-нибудь? Или подожгут?

— Кому тут грабить-то? Опять же я тут сижу. Если что…

Мужичок задумался.

— Кстати — а что вы делаете, «если что»? — поинтересовался Гулин.

— Михалычу должен со станции позвонить.

— А телефон его у вас есть? — недоверчиво спросил Гулин.

— А как же! Есть!

Мужичок выдвинул ящик письменного стола. Среди пустых папиросных пачек, хлебных корок, пробок, гвоздей и прочей дряни, как ни странно, отыскался замурзанный клочок бумаги, с которого Гулин переписал себе в книжку телефонный номер и еще раз спросил:

— Вы уверены, что здесь никто не появлялся? Мужчина или женщина с ребенком трех лет?

— От! — воскликнул мужичок от полноты чувств. — Я ж говорю: никого тут нет! Не живет никто, понимаете?

Выйдя из сторожки, Гулин прошел через ворота и тщательно осмотрел каждый из шести коттеджей — подергал ручки, заглянул в окна, поискал следы — в том числе и следы машин. Двери оказались запертыми, разглядеть помещение сквозь давно не мытые стекла было невозможно, следы — если они и были, давно смыло дождем. Дома действительно производили впечатление нежилых.

Подумав немного, Гулин достал из кармана фотографию и попытался найти куст, на фоне которого была снята девочка, но быстро понял, что это бесполезно — кустов было много, и они давно облетели, а другие приметы на снимке отсутствовали. «Строго говоря, учительница могла сфотографировать ее и не здесь», — вздохнув, подумал Гулин, однако на поиски Михалыча все-таки отправился.

Увидев милицейское удостоверение, Анатолий Михайлович Федорчук, плотный лысый мужик лет пятидесяти, сперва испугался, но потом, уразумев, чего от него хотят, успокоился и словоохотливо поведал о кирпичных коттеджах и их владельцах:

— Как в начале девяностых первые деньги появились, так и понастроили. У нас ведь как? Реформу шарахнут и все — денежки тю-тю. А так — вложил в строение и живи себе спокойно. Такой дом сто лет простоит — ничего ему не сделается. А почему не живут? Кто как… Вот Баташов, например, умер, а семья — за границей. Говорят, они с девяносто четвертого года так ни разу в Россию и не приезжали. Курченко Бориса Петровича убили. Ходили слухи, что его компаньон заказал. Семьи у него не было, дом к сестре перешел, а сестра тут жить не захотела. Все говорила: «Продам, продам», а покупателя не нашла — слишком много запросила. Теперь ведь как? У кого деньги есть, тот за границей покупает, а у кого нет, тому о таком доме и мечтать заказано. Федоров с семьей во Франции. Дом не достроен, так и стоит без отделки. Барсуков Игорь Александрович теперь миллионер. У него теперь дома не чета этому. У него теперь, говорят, и в Швейцарии вилла, и в Греции вилла, и уж не знаю где. Кто там у нас еще? Шишкин. Ну, этот сидит. Давно ли? Точно не скажу, но года три сидит верных. И последний — Яцковский Лев Борисович. Дом перекупил у прежнего владельца, отделал, крышу поменял. Вот он в прошлом году тут жил с семьей — так у них трое детей, что вы хотите? Что? В этом? Нет, в этом ни разу не приехали — уж не знаю почему. Может, тоже за границу подались?..

— А сторожа Серегу кто туда посадил?

Михалыч развел руками.

— Так когда дома построили, меня наняли в управляющие. Еще Борис Петрович, покойник, был жив. И деньги давали — на сторожа, на электрика. Даже садовника хотели завести. А потом поразъехались кто куда и все. А с меня спрашивают — все ли в порядке? Яцковский в прошлом году ругался, что стекла выбили, а что я могу? Денег не допросишься, а сторожа нанимай. Спасибо Сереге — ему жить негде, вот он и сидит.

— Ну хорошо, а владельцев старых дачек вы знаете?

— Старых-то? Так там кто остался-то? Одни старики. В двух по одинокой старухе, а в третьем — дед. Упрямые как черти. Им за участки такие бабки предлагают, а они — ни в какую. «Мы тут всю жизнь прожили, тут и помрем». Деду под девяносто, детей нет, родни нет, сам еле живой, а туда же…

Тем не менее Гулин навестил оставшихся хозяев финских домиков — семидесятитрехлетнюю Марью Васильевну Васильеву, обладательницу двух кошек — черно-белой и дымчатой, и Дмитрия Павловича Коняева, девяностодвухлетнего старика, глухого и почти слепого. Говорить с последним было бесполезно, а Марья Васильевна подтвердила, что жильцов в новорусских домах, кроме разве что Яцковских, последний раз видела лет пять назад, хотя на даче сидит весь сезон — с мая по конец сентября, и только в этом году уехала в десятых числах, потому что разболелись ноги. Про Данилову ничего нового он от нее не услышал.

Потом Гулин проверил сведения на каждого из шести владельцев кирпичных коттеджей — все подтвердилось, кроме того, что у Льва Борисовича Яцковского детей было уже не трое, а четверо — три месяца назад жена Льва Борисовича родила мальчика.

 

18

Пока Гулин путешествовал по Подмосковью, Лобов отправился на Смоленскую, чтобы поговорить с коллегами Даниловой-Вильдо по курсам иностранных языков.

— Я все-все знаю, — проворковала заведующая учебной частью, — мне звонила Кларисса Григорьевна, предупредила о вашем приходе и просила помочь. Садитесь, пожалуйста. Что вас интересует?

— Алла Евгеньевна, меня в первую очередь интересует все, что относится к Даниловой-Вильдо: с кем дружила, с кем ссорилась, кто были ее ученики за последние, скажем, года три-четыре, были ли у нее с кем-то из них серьезные конфликты — словом, все, что можете о ней рассказать.

Алла Евгеньевна вздохнула.

— Даже не знаю… О конфликтах ничего сказать не могу — если они и были, вам о них расскажут на кафедре, хотя вообще-то она была человеком вполне мирным. Что еще? С кем дружила? — Она пожала плечами. — У нее вроде со всеми были хорошие отношения, а дружба была со сверстниками, которые у нас давно уже не работают. Елизавета Константиновна у нас последняя из могикан. Что касается учеников, могу дать вам полный список… Только вам придется немного подождать…

— Их было много?

— Да нет. Последние годы она работала на четверть ставки, то есть у нее была только одна группа… Я сейчас подниму старые ведомости, а вы пока сходите на кафедру, поговорите.

— Я последую вашему совету, но это еще не все. Мне нужны сведения об учебе Шрамкова Виктора Васильевича и…

— Сапрыкина Леонида Сергеевича? — подсказала догадливая Алла Евгеньевна.

— Совершенно верно.

На кафедре французского языка две дамы — одна постарше, другая помоложе, — сидевшие за большим столом и на пару проверявшие написанный от руки перевод, объяснили ему, что на курсах конфликты с сотрудниками министерства — вещь чрезвычайная.

— Это же не обычный институт, — сказала та, что помоложе, — где сталкиваются интересы ленивых студентов и «вредных» преподавателей. Здесь учатся взрослые люди, учатся добровольно, потому что иностранные языки им как воздух нужны для работы, то есть они, что называется, мотивированы. Какие уж тут конфликты?

— Конечно, — добавила другая, — иногда бывает, что человек не согласен с экзаменационной оценкой, но в этом случае ему показывают работу, объясняют ошибки и предлагают позаниматься…

— А если не сложились отношения в группе?

— Можно перейти в другую… Но, уверяю вас, от преподавателя с таким опытом и такой квалификацией, как у Даниловой, не уходят.

Прежде чем вернуться в учебную часть, Лобов не без некоторого удивления выяснил также, что последней, кто видел Данилову на курсах, была вдова замминистра Сапрыкина, Эмма Михайловна, которую та опекала как начинающего преподавателя…

— Значит, так, — сказала Алла Евгеньевна, когда Лобов вернулся в учебную часть. — Вот список ее учеников. Как видите, он очень небольшой: в прошлом и позапрошлом годах у нее занимался один Сапрыкин, а в этом — вот, пожалуйста, четыре человека.

— Сапрыкин учился у Даниловой? — удивился Лобов.

— Ну да — вы не знали?

— Откуда?

— Ну так я вас еще раз удивлю: Шрамков тоже у нее учился, правда, не так успешно, как Сапрыкин.

— То есть?

— Ну, у Сапрыкина одни пятерки, а у этого тройки, четверки и даже один неуд.

— Понятно. Скажите, Алла Евгеньевна, они с Сапрыкиным случайно занимались не в одной группе?

— Что вы! Не-ет. Сапрыкин тогда был директором департамента и имел право на индивидуальные занятия, а Шрамков ходил в группу.

— Тогда последний вопрос: могу ли я поговорить с кем-нибудь из тех, кто занимался вместе со Шрамковым?

Алла Евгеньевна пожала плечами.

— В принципе, да. Я сейчас выпишу из ведомостей их фамилии, а вы пойдите в соседнюю комнату и попросите найти в справочнике их телефоны.

Алла Евгеньевна сняла трубку и набрала номер.

— Надя? Тамара? Тамарочка, к тебе сейчас зайдет один товарищ, помоги ему, пожалуйста, найти то, что он хочет.

Лобов встал.

— Спасибо, вы мне очень помогли.

Заведующая бросила на Лобова кокетливый взгляд и протянула ему листок бумаги с фамилиями слушателей.

— Заходите еще! Только теперь по менее печальному поводу.

Лобов шел по длинному коридору курсов и думал о том, что когда-то в юности он мечтал изучать языки и даже пытался поступить на переводческий в иняз, но провалился и пошел в юридический и что теперь, когда он появляется где-нибудь для разговора с людьми, у него за спиной всегда маячит печальный повод.

 

19

Гулин вышел из машины и свернул под арку мидовского дома на Брянской. Поднимаясь на лифте, он хмурился, думая о том, что ему предстоит сообщить Жене об очередном убийстве, так или иначе связанном с похищением ее дочери.

Дверь открыл Василий Демьянович.

— Здравствуйте. Евгения Васильевна дома?

— Она пошла за хлебом — сейчас придет. Есть что-нибудь новое?

Гулин замялся, не зная, стоит ли рассказывать старикам об убийстве Даниловой и, неловко откашлявшись, спросил:

— Вы знакомы с Елизаветой Константиновной Даниловой-Вильдо?

— Фамилия мне знакома, но лично с ней, увы… — Василий Демьянович развел руками.

— Разве Витя учился не у нее? — робко спросила Валентина Георгиевна, появляясь в прихожей, и, повернувшись к Гулину, пояснила: — Витя — это наш покойный сын.

— Вы случайно не помните какие-нибудь подробности его учебы?

Старики переглянулись, пожали плечами, но вспомнить ничего не смогли. Впрочем, Гулин и не настаивал. Не было решительно ничего удивительного в том, что у Даниловой учился сотрудник министерства: учился или нет — в любом случае, эти занятия прекратились задолго до того, как родилась Маша Шрамкова.

— Что-нибудь случилось? — повторила Валентина Георгиевна, тревожно вглядываясь Гулину в глаза, но, к счастью, в этот момент раздался звонок в дверь.

— Это Женя, — всполошилась она и бросилась открывать.

— Почему вы пришли к нам? — спросила Женя, когда они закрылись в ее комнате и Гулин сообщил ей об убийстве Даниловой.

— В ее сумочке был снимок вашей дочери. Вот он.

Женя выхватила фотографию у него из рук.

— Господи… Машка… Где это? Что все это значит?!

— Евгения Васильевна, это значит, что девочка жива. Ее переодели, ее прячут, но, главное, она жива и здорова.

Женя перевела дыхание.

— Вы хотите сказать, что ее прятала эта женщина?!

— Нет. Я думаю, она ее просто сфотографировала… случайно — мы выяснили, что она увлекалась фотографией… А потом она увидела вас по телевизору и узнала вашу дочь…

Гулин показал ей номер телефона на обратной стороне снимка.

— Это же телефон передачи! Надо срочно…

— Я там уже был, — перебил Гулин, — она им не звонила. По-видимому, просто не успела…

Женя обхватила голову руками.

— Что же это такое?.. Они убили Мухина, теперь — эту женщину… Кто эти люди? Зачем им мой ребенок?

— Евгения Васильевна…

Женя не дослушала и снова схватилась за фотографию.

— Как вы думаете, где сделан снимок?

— Строго говоря — где угодно, но, скорее всего, на даче у Даниловой.

— Почему?

— Потому что на пленке он был последним, а остальные сделаны именно там.

— Надо ехать!

— Куда?

— Как куда? На дачу!

— Я там уже был.

— И что?

— Там три старые заколоченные дачки, одна из которых принадлежала Даниловой, и несколько новорусских домов, в которых никто не живет.

— Так не бывает.

— Бывает.

Гулин вытащил из кармана блокнот и добросовестно пересказал Жене все, что ему удалось узнать о хозяевах коттеджей.

— Но кто-то же там был, раз ее туда привезли?

— Я же говорю, снимок мог быть сделан где угодно… Женя подошла к столу, поднесла снимок к лампе и еще раз внимательно посмотрела.

— У вас есть негатив?

— Есть.

— Можете дать?

— Зачем?

— Дайте, пожалуйста. Я верну.

— Евгения Васильевна…

Гулин хотел объяснить, что не имеет права этого делать, но не смог.

— Он у меня на работе. Если подъедете со мной.

— Конечно! Сейчас, только переоденусь.

 

20

Пока Женя ждала Гулина у проходной, ругая себя за то, что не подумала, поехала на его машине и в результате осталась без своей, позвонил Митя.

— Ты где?

— На Петровке — жду Гулина.

— Есть новости?

— Да.

— Что-то случилось?

— Не знаю — какая-то жуткая история. Понимаешь…

— Подожди, не рассказывай. Я сейчас приду.

Через пять минут Митя, живший в двух шагах от Петровки, появился со стороны Бульварного кольца. Когда Женя объяснила, что произошло, он спросил:

— Зачем тебе негатив?

Женя снова показала ему фотографию.

— Видишь куст? Я не уверена — снимок не очень четкий, — но, по-моему, это бересклет. Я хочу увеличить его, и если окажется, что… Понимаешь, бересклет встречается не так уж часто… то есть… я хочу сказать… если это так… я, по крайней мере, буду знать, что снимок сделан именно в том месте, о котором говорил Гулин… У тебя есть кто-нибудь, кто мог бы сделать это побыстрей?

— Подожди. Ты хочешь по этому кусту найти место? — Митя покачал головой. — Ты не забыла, что уже конец октября и кусты облетели? Как ты собираешься?..

— Если это бересклет, я узнаю его и без листьев. У него такие веточки… в бугорках, я тебе покажу…

— А что все-таки сказал Гулин?

— Он уверяет, что там никто не живет, но даже если так, я все равно хочу посмотреть… Вот он идет!

Гулин пожал Мите руку и отдал Жене пленку.

— Не знаю, зачем это вам, но здесь неподалеку, на Рождественке, есть фотолаборатория… И не потеряйте негатив!

— Хороший мужик этот Гулин… Другой на его месте ни за что бы не дал… — проговорил Митя, когда тот ушел, и огляделся. — Где твоя машина?

— Увы! Я приехала с Гулиным…

— Черт! Моя как назло в сервисе — мне вчера стекло разбили. Но ничего — берем такси!

Они дошли до бульваров и довольно быстро поймали частника на старом «жигуленке», который согласился подбросить их до лаборатории.

Женина догадка подтвердилась — на увеличенном снимке четко просматривались бугристые веточки бересклета бородавчатого.

— Ну что? Рванем прямо сейчас? — спросил Митя.

После нескольких тщетных попыток уговорить какого-нибудь водилу отвезти их в Лужки решили ехать на электричке, тем более что до вокзала было рукой подать.

Ждать поезда пришлось довольно долго. Женя молчала, кутаясь в шарф и мрачно глядя перед собой, и Мите никак не удавалось ее разговорить. И только раз, увидев двух милиционеров с автоматами, медленно идущих по перрону и смачно сплевывающих на асфальт шелуху, она усмехнулась и желчно проговорила: «Можешь себе представить американских копов, лузгающих семечки?»

Когда они вышли из электрички в Лужках, моросил дождь. Они спустились с платформы и, выбирая места посуше, по узкой тропинке двинулись в сторону поселка. Заметив дымок, поднимавшийся над крышей деревянной сторожки, Женя сказала:

— Смотри, там кто-то есть! Пошли скорей!

— Может, сначала поищем твой бересклет? — предложил Митя. — А то скоро начнет темнеть…

Долго искать не пришлось. В тридцати метрах от трехэтажного кирпичного дома с эркерами и зеленой крышей рос одинокий куст высотой в человеческий рост. Подойдя ближе, Женя воскликнула:

— Это он! Видишь бугорки? Похожи на бородавки! Пошли, надо узнать, чей это дом!

— Подожди, может, тут таких кустов много… Посмотри, вот еще… и там…

Кустов было действительно много, особенно сирени и жасмина, но бересклет им больше не попался ни разу.

— Вот тебе и Гулин — «хороший мужик»… Разве так ищут?

— Женя, он же не ботаник… И потом, ты же видишь, тут действительно, скорее всего, никто не живет.

— Вот это мы сейчас и узнаем, — проговорила Женя и бросилась к домику.

Сторож Серега, мучимый со вчерашнего дня тяжелым похмельем, на вопросы отвечать не хотел, и Мите пришлось пообещать ему на бутылку, если тот вспомнит, появлялся ли поблизости кто-нибудь с ребенком, и показал Машину фотографию. Тупо уставившись на снимок, Серега почесал живот, соображая, что бы такое наврать, чтобы не упустить чудом свалившуюся возможность выпить, но ничего не придумал и уныло изрек:

— Дык… нету тут детей-то… Откудова им тут взяться?

— Вспомните — в конце сентября…

— Дык тут никто не живет!

— А там? — Митя показал в сторону финских домиков. — Пожилую женщину с фотоаппаратом не видели?

— Что вы с ума, что ли, посходили? — не выдержал Серега. — Говорю же — нет тут никого! Вчера еще мусор приходил — чуть дверь не выломал! Подавай ему жильцов, и все тут, мать твою!..

Серега хотел было ругнуться, но спохватился, что обещанный гонорар может уплыть, и вежливо осведомился:

— Мальчонка-то ваш, что ли?

— Наш.

— А-а… Убег, стало быть… Бывает…

Митя попытался подобраться к теме с другой стороны и спросил, кто из дачников приезжал последним, но Серега твердо стоял на своем: ударяя для большей убедительности себя в грудь, он принялся убеждать собеседников, что дома потому и охраняются, что в них никто не живет, и что Михалыч подтвердит, если нужно, и что детей никаких он тут «сроду не видал». И окончательно вышел из себя, когда Митя спросил, кому принадлежит дом с зеленой крышей.

На обратном пути им попался еще один куст бересклета, который они не заметили по дороге к дачам. Женя совсем пала духом, и когда Митя, с самого начала относившийся к проблеме довольно скептически, принялся утешать ее, сказав, что установить владельцев домов не составит труда, она воскликнула:

— Да Гулин уже всех установил! Он перечислил мне всех, кто тут живет. Проблема в том, что теперь мы не знаем, где именно Данилова сфотографировала Машу. Если в поселке, во что я и сама уже не верю, то остается хоть какой-то шанс, что этот пьянчуга просто не заметил ее, и можно было бы попытаться последить за хозяевами этих домов… А если здесь, на дороге?

 

21

Если бы Оксану спросили, чего ей в эту минуту хочется больше всего на свете, она бы не задумываясь ответила: сидеть в шезлонге на балконе пятизвездочного отеля, смотреть на океан (именно океан, а не какое-нибудь паршивое море, ну, или уж в самом крайнем случае — Средиземное) и чтобы рядом на столике стоял очень тонкий, чисто вымытый и хорошо протертый бокал с ее любимым шампанским «Дом Периньон». «Бокал шампанского и все? — задали бы ей следующий вопрос. — А как же он? Как же любовь, о которой ты всегда так страстно мечтала?» — «Какая, блин, любовь, — отмахнулась бы Оксана, — и где она, эта ваша любовь, если все мужики — козлы?» Уж теперь-то она это точно знает. Сперва они бегают за тобой высунув язык, комплименты там всякие, цветы, подарки, то, се, а потом морду воротят. Они вообще не понимают, что такое любовь. В принципе. Правильно ей мать всегда говорила: «Мужику — что? Сунул, вынул и пошел. А женщина, с чем себе хочет, с тем и остается».

Не-ет, на мужика рассчитывать нельзя. От него надо взять, и желательно побольше, и устроить себе достойную жизнь. Вот, например, Ирка Зараева — вышла за своего старого пердуна Гришакова и живет себе припеваючи. Муж думает, она Бог знает как его любит, и во всем ей потакает. Хочет женушка новую тачку — пожалуйста. И не какую-нибудь, а желтенькую «ломбарджини». Хочет молодуха брюлики? Нет проблем. Хочет шиншилку за сто тысяч баксов? Получай шиншилку. И щеки надувает. Вот, мол, какой я крутой — все могу. И сам того не понимает, козлина, что он на сорок лет старше ее и за то, что она с ним в койку ложится, ему все равно никогда и ничем с ней не расплатиться.

Оксана вспомнила квартиру Гришаковых в Большом Афанасьевском, в пяти минутах ходу от Кремля, и вздохнула. И за что этой сучке Ирке такое везение? У нее и груди-то нет — так, два пупка торчат, и все. И почему ее на обложку «Эль» взяли — тоже совершенно непонятно. Что в ней? Ни кожи ни рожи. Да еще веснушки. А вот поди ж ты… А она, Оксана, со своими уникальными данными сидит как… как… Даже, блин, слов таких нет. Уж она с Игорьком и так и сяк. Не женится, козлина паршивый, и все. А теперь она из-за него еще и в уголовщину влезла. И чем это кончится — никто не знает. И что будет, когда Игорек вернется и увидит, что его сорок тысяч — тю-тю… Самое смешное, что для него сорок кусков — все равно что слону дробина. А в прошлом году он ей из-за пяти такой бэмс устроил, что тошно вспомнить…

Она хорошо помнила, зачем ей тогда понадобились эти деньги — подмазать «одну суку» перед кастингом. Очень нужен был контракт с парижским агентством, а кастинг был двойной — сперва отбирали наши, а уж потом — французы. Ей тогда один деятель намекнул: «Ну, мол, у французов-то ты точно пройдешь, а вот с нашими — сложнее. Там, мол, знаешь, сколько желающих будет? Пол-Москвы».

А контракт, между прочим, был нешуточный…

Оксана так никогда и не узнала, сама ли она прошла отбор или помогли деньги, взятые из Игорькова сейфа…

А через два дня Игорек узнал про бабки. «Слушай, — пробухтел он, выходя из кабинета, — что-то я не пойму…

ты у меня баксы брала?» — «Что-что?» — переспросила Оксана, которая переодевалась в спальне и прекрасно все слышала. «Я говорю, ты баксы брала у меня?» — повторил Игорек и нахмурился. Оксана медленно сняла трусики, скользнула по нему взглядом и небрежно сказала: «Брала… немного… Ничего?» Нахмуренная Игорькова физиономия не предвещала ничего хорошего, но к тому времени они только два месяца были вместе, и тогда он еще тащился от нее, будь здоров. И тем не менее, вместо того чтобы сказать: «Ничего, любимая, кушай на здоровье», — жестко спросил: «Сколько?»

Оксана, по-прежнему делая вид, что ничего не происходит, повернулась к нему спиной и слегка наклонилась — якобы за тем, чтобы взять с кровати чулки или какую-то тряпку. Шелковая комбинашка поползла вверх, обнажив шоколадного цвета ягодицы совершенной формы с белым треугольничком повыше копчика. «Не помню, — пропела она небрежно и, не меняя позы, повернулась к нему: — То ли две, то ли три. А что?»

Игорек сделал два шага в ее сторону, не сводя с нее горящего взгляда, и хрипло сказал: «Пять. Ты взяла у меня пять кусков. Без спросу». Оксана оперлась о правое колено, повернулась на бок и незаметным движением сбросила с плеча тонкую бретельку. «Прости. Мне было очень нужно, а тебя не было… Простил?»

Он стоял рядом с кроватью, нависая над нею, как скала, смотрел на нее каким-то странным немигающим взглядом, и вдруг у нее мелькнула дикая мысль, что он может ее убить. Просто взять и убить. Как собаку. За свои паршивые пять тысяч. Оксана замерла, на мгновение забыв совет одного из своих наставников, которому всегда неуклонно следовала: «Ты должна все делать так — все, слышишь? — ходить, сидеть, лежать, танцевать, есть, пить, словом, все, — будто тебя снимают в кино. Даже когда ты одна». Наверное, если бы молчание Игорька продлилось еще минуту, она бы вскочила и с криком выбежала бы вон из его дома.

В этот момент Игорек, все еще в упор глядя ей в глаза, сорвал с себя галстук, сбросил пиджак и, нелепо раскорячившись, всем телом навалился на нее. «Зачем тебе столько? — прохрипел он. — А? Говори…»

Но она уже не боялась. Она почувствовала себя в своей стихии и решила, что теперь может поиграть с ним. «Не скажу… — прошептала она, отстраняясь и представляя себе кинокамеру, внимательно следящую за каждым движением ее красивого тела… — Ты меня напугал… злюка… бяка… хищный зверь…» Игорек, которому сравнение со зверем понравилось, оскалил зубы и прорычал: «Ррр-р! Так зачем? Ну?»

Она отползала от него, он, стоя на четвереньках и дико рыча, догонял, пока не кончилась кровать и они оба не свалились на ковер, где Игорек, страдавший аноргазмией, долго имел ее — и в хвост и в гриву.

Тогда к разговору о деньгах он так и не вернулся, но она хорошо запомнила страх, который испытала, и никогда больше не рисковала, предпочитая попросить или дождаться, пока он предложит ей сам.

А теперь она вытащила у него сорок тысяч.

Правда, продолжала рассуждать Оксана, есть некоторая разница. Если тогда ей не хотелось объяснять ему, для чего она взяла его деньги, — ведь правда же, зачем ему знать, на какие ухищрения приходится иногда пускаться модели ее уровня? — то теперь ей есть что сказать. Вопрос только в том, поверит он ей или нет.

И еще. Всей суммы у нее до сих пор нет. Она добавила свои, пять взяла у матери под проценты, десятку у Ирки Зараевой — той самой, которая теперь Гришакова, — как-никак подруга. Оставалось найти еще десять. Но где?

Она попыталась ткнуться к товаркам: одной, другой, третьей, но никто не давал. Мужики? Свои старые связи она растеряла, а новые так или иначе связаны с Игорьком. Вдруг кто-нибудь сболтнет? Не-е-ет, рисковать нельзя. Оставался Семен, журналист. Этот, судя по всему, готов на все, лишь бы заполучить ее в койку. И если она попросит у него «в долг», он, может быть, и даст. Вот только… не рискует ли она еще больше, связываясь с журналюгой?

Оксана вспомнила, как на заре своей карьеры гордилась каждым предложением дать интервью или напечатать снимки своей персоны в какой-нибудь газете или журнале. Как она скупала по нескольку десятков экземпляров и раздавала знакомым, а из оставшихся вырезала себя любимую и наклеивала на обои в своем отгороженном ширмой углу в Балашихе.

А потом она сошлась с Игорьком, и все изменилось — ее имя стали трепать все кому не лень. «Оксана Кульбида, любовница одного из самых крутых авторитетов Москвы».

Однажды, в самом начале их второго романа — потому что три с лишним года назад был еще первый, очень короткий, который ничем не кончился, — какая-то грязная газетенка опубликовала снимок, где она, Оксана, стоя в умопомрачительном бикини на палубе Игорьковой яхты и прикрыв глаза ладонью, защищаясь от средиземноморского солнца, смотрит куда-то вдаль. А на заднем плане двое мужчин возятся с какой-то снастью: сам Игорек и его правая рука — Толик Хреков. И какая-то дурацкая подпись: то ли «С кем из двух авторитетов спит наша отечественная Синди Кроуфорд?», то ли «Любовь втроем — два крутых авторитета делят между собой нашу Русскую Красу». Причем под двумя авторитетами имелись в виду сам Игорек, то есть Игорь Александрович Барсуков, негласный владелец сети игорных домов, и некий Марат Газзаев, его конкурент и заклятый враг. То ли журналистка прокололась и приняла Толика за Марата по ошибке (благо они были чем-то похожи), не зная при этом, что Барсуков и Газзаев ни при каких обстоятельствах не могли оказаться на борту одной яхты, то ли сделала это нарочно, преследуя какие-то свои непонятные цели. Так или иначе, за спиной у Оксаны начали шушукаться: и те, кто знал, с кем она спит, и те, кто только делал вид, что знает, и даже те, кто вовсе не был с ней знаком.

Как и в какой момент эти дурацкие и совершенно беспочвенные слухи дошли до Игорька, она так и не узнала, но хорошо запомнила, как Игорек, вернувшись домой поздно ночью, когда она уже спала, сорвал с нее одеяло, за ногу сдернул на пол и, буравя ее взглядом налитых кровью небесно-голубых глаз и обдавая запахом коньячного перегара, прохрипел: «Говори, сука, спала с ним?»

«С кем? — беспомощно пролепетала Оксана, тараща сонные глаза и пытаясь сообразить, кого именно из ее «бывших» он имеет в виду. «С Маратом, б…! Говори, спала?!» — взревел Игорек и, наклонившись, больно схватил ее за плечо.

Теперь Оксана знала, что делать. «Пусти! Пусти меня!» — рванулась она, делая вид, что страшно оскорблена. «Нет уж ты отвечай, когда тебя спрашивают!» — заорал Игорек, несколько ослабив хватку и, вероятно, почувствовав, что она не очень-то и испугалась. «Убирайся! — взвизгнула Оксана. — Пусти! Я ухожу от тебя!» — «Что?! — проревел взбешенный Барсуков. — Наставила мне рога и она же уходит? Ну, погоди!» Он снова кинулся к ней, как бык в погоне за тореадором, и, конечно, настиг бы ее, но Оксана остановилась и резко повернулась к нему. «Ну? Что? Хочешь убить меня? Убей! Вот, вот, пожалуйста! — Оксана сорвала с себя шелковую ночнушку. — Ну? Что стоишь? Бей! — Глаза ее метали молнии. — Это же все твое! Помнишь, ты спрашивал: “Неужели это мое?” И я сказала: “Твое, дорогой!” Так вот, давай: твое, значит — бей! А Марату своему потом расскажешь и покажешь вот это…» Она трясущимися руками схватила спортивную сумку, с которой ездила на кастинги и рванула молнию. Барсуков, ошеломленный силой ее истерики и видом ее голого тела, открыв рот, ждал, что будет дальше. «Вот, на, читай!» — всхлипнула Оксана и сунула ему журнал, открытый на нужном месте. («Слава богу, что сохранила! Как чувствовала!») «Понял теперь? Вижу, что понял. Ну и хорошо… Ну и слава богу… А я ухожу… ухожу…» И закрыв лицо руками, разрыдалась по всем правилам театрального искусства.

Игорек отшвырнул журнал и примирительно забормотал: «Ну ладно, ладно, с кем не бывает?.. Ну, прости папочку, папочка понервничал, папочка устал… Ну?..»

Оксана знала, когда надо остановиться. Она прижалась к нему, как маленькая девочка, ищущая защиты у строгого, но справедливого отца, и, продолжая тихонько всхлипывать, позволила увести себя сперва в ванную, где Игорек самолично умыл ей лицо холодной водой, а потом в спальню, где и состоялось окончательное примирение.

На следующий день Оксана получила подарок в виде пары серег с огромными изумрудами и предложение съездить на недельку в Майами погреться. «Хоть бы меня раз в жизни кто-нибудь так приревновал», — с тоской промямлила Люська, ее школьная подруга из Балашихи, которой Оксана, смеясь над тупостью своего папика, пересказала семейную сцену.

«Люське хорошо… она завидует, потому что не знает, каково бывает, когда живешь с такой скотиной, как папик. Она даже не догадывается, как достаются дорогие подарки…» Оксану снова передернуло от неприятных воспоминаний. Она достала бутылку виски, трясущейся рукой плеснула в стакан, с жадностью выпила и тут же подумала: может она зря расстраивается? Разве весь опыт ее совместной жизни с Игорьком не доказывает, что она может справиться с ним в любой ситуации? Что стоит ей показать ему грудь или ляжки, как он немедленно раскиснет и сделает то, о чем она его просит?

Оксане нравилось думать о нем, как о дрессированном павиане с ограниченным набором примитивных инстинктов и повадок, что давало ей возможность безошибочно рассчитать, как именно поведет себя папик, когда она начнет осуществлять свой гениально задуманный план.

 

22

Семен был зол. Полгода он потратил на эту женщину. Полгода ходил за ней, говорил глупости, распускал хвост, пускал слюни, грозился, что прыгнет с Крымского моста, хотел ее, как сорок тысяч братьев хотеть не могут, а добился… чего он добился? Забыл, хренов Ромео, что нынешние красавицы не в пример практичней прежних. Впрочем, черт их знает, какими они были, прежние-то? Тоже небось знали, что почем?

«Она по проволке ходила, махала белою ногой, — напевал Семен, уныло блуждая в одних трусах по пустой квартире, — и страсть Семенчика схватила своей мозолистой рукой…» Н-да, схватила, а теперь вот, пожалте вам, платите денежки…

Когда сегодня утром в трубке мобильника раздался ее голос, он не поверил своим ушам. За полгода она не позвонила ему ни разу. Ни разу не купилась ни на одно из его заманчивых предложений, не сжалилась в ответ на страстную мольбу, не испугалась угрозы самоубийства, не снизошла до ласкового взгляда, не вздрогнула от прикосновения. А сегодня позвонила и, слегка намекнув на возможные перемены в их отношениях, спросила, не может ли он срочно одолжить ей некоторую сумму.

Под «некоторой суммой» имелись в виду десять тысяч зеленых, и Семену показалось, что на него вылили ушат холодной воды. Что это, в самом деле, за любовь, если надо выкладывать такие бабки? Никаких иллюзий относительно того, что она вернет ему баксы, он не питал. И сейчас его раздирали противоречивые чувства. Плюнуть на все, расслабиться, дать ей деньги, которые она просит, и один раз насладиться роскошным телом, при мысли о котором у Семена перехватывало дыхание и темнело в глазах? «Ценою жизни… как там?.. ночь одну? Или все-таки две? М-да». Или не быть идиотом и взять расписку, чтобы, по крайней мере, иметь ее столько раз, сколько захочется?

Конечно, такая постановка вопроса его изрядно обижала и расхолаживала, но это было не главное. Оксана настаивала, чтобы встреча состоялась сегодня, и все бы ничего — тем более что супружница с дочерью уехали на Канары, и он один. Но как назло вечером главный празднует юбилей, и не пойти он не может. Полдня он потратил на поиски шефа, чтобы заранее поздравить и попытаться под каким-нибудь благовидным предлогом отмазаться от банкета, но тот исчез: не было его ни в редакции, ни дома, ни на мобильном. «Вот блин, должно же было так совпасть! — с досадой думал Семен, натягивая брюки. — Ничего не попишешь, придется идти…»

Облачившись в новый костюм и итальянский галстук в мелкий горошек, который они с Нонкой долго выбирали в Петровском пассаже, Семен покрутился перед зеркалом, удовлетворенно оглядывая свою невысокую плотную фигуру и напевая себе под нос привязавшуюся мелодию. Затем вернулся в кабинет и, открыв блокнот с записанным сегодня утром Оксаниным домашним телефоном, набрал номер. «Ничего, все к лучшему… в этом лучшем из возможных миров… — думал он, прислушиваясь к далеким гудкам. — Скажу, что деньги смогу достать не раньше полуночи… Пусть ждет красавица Далила своего Семена…»

Прежде чем отправиться в Гостиный Двор на банкет, Семен заехал на Кутузовский, где в дорогущем салоне выбрал какие-то экзотические, похожие на птичьи клювы цветы с незапоминающимся названием. Несколько бутылок французского шампанского, купленного для главного еще накануне, тихо позвякивали у него в багажнике. «Парочку возьму на рандеву, а шефу хватит, — думал Семен. — Может, купить еще торт или ананас? Хотя… торт она еще есть не станет… Ладно. Черт с ним, куплю и торт, и ананас…»

Мысль о торте с шампанским — Семен любил сладкое — несколько улучшила его настроение, подпорченное Оксаниным меркантильным предложением, и, подруливая к гастроному, он весело напевал на мотив арии из «Сильвы»: «Частица торта в нас… заключена подчас…»

Однажды Люська, Оксанина школьная подруга из Балашихи, с замиранием сердца слушая ее треп о посещении очередного эксклюзивногобутика в центре Москвы, воскликнула: «Ой, Ксанка, как это ты не боишься туда заходить! Я один раз подошла — дай, думаю, погляжу, что там такое?.. Смотрю, а там народу — никого, одни продавщицы таращатся…» — «Ну и что? Вошла?» — «Не-а, струсила». Оксана расхохоталась: «Вот дурочка! А я совершенно спокойно… Я и к Тиффани захожу — и ничего…»

Хоть Оксана и хвасталась, но ощутить в полной мере свою принадлежность к красивой жизни ей не удавалось до сих пор. Слишком все было зыбко: сегодня есть деньги, завтра — нет, а послезавтра — вообще непонятно, как она будет жить: тащить, как раньше, ненавистную лямку в агентстве, где ее не любили и завидовали, и пропадать в жалкой двушке на Дмитровском шоссе… Или жить, как живет Ирка Зараева, ни в чем себе не отказывая и не думая о завтрашнем дне. Покупая у Тиффани «жалкие» серебряные сережки за «жалкие» двести баксов, ей приходилось черт знает что из себя корчить, делая надменное лицо, будто сережки эти — так, мелочь, приобретаемая в подарок горничной на день рождения, и не более того.

Она вообще время от времени ощущала какую-то странную неуверенность — боялась себе в этом признаться и не могла понять, откуда эта неуверенность берется при ее красоте и реакции на нее мужчин. Впрочем, с мужчинами тоже не все было гладко. Еще в начале своей карьеры ей приходилось ради заработка оказывать эскорт-услуги, сопровождая какого-нибудь состоятельного господина в ресторан, загранпоездку или крутую тусовку. «Ты там смотри, не теряйся», — подмигивала ей мать, и Оксана искренне не понимала, что имеет в виду ее родительница. Если «не теряться» означало «лечь в койку», то с этим проблем не было: мужики только и ждали, чтобы затащить ее в постель. Беда была в том, что тогда секс ее особенно не интересовал, а что делать, чтобы кто-нибудь из этих мужиков на ней женился, Оксана решительно не понимала. Говорить с ними ей было не о чем, того, что говорили они, встречаясь со своими знакомыми или друзьями, она не понимала, и только хлопала глазами или зевала. Она чувствовала, что ее таскают с собой и демонстрируют тусовке так же, как брелок от навороченной иномарки, «ролекс» за двадцать тысяч баксов или мобилу с бриллиантовой россыпью на корпусе, но не понимала, гордиться этим или нет.

Все это, конечно, осталось в прошлом — переспав с некоторым количеством богатых и влиятельных мужчин, Оксана приобрела повадки светской львицы, то есть нахваталась кое-каких манер, замашек и модной лексики. Она с небрежным видом запихивала в сумочку визитки известных людей, позволяла себе капризничать в студиях, где ее снимали, посещала только те рестораны и бутики, где обслуга хорошо знала, как ей угодить…

Но где-то в самой глубине ее души по-прежнему прятались маленькие гаденькие комплексы, и иногда она даже готова была признать, что лучше всего чувствует себя в компании Люськи Полянкиной и Генки Малявина из Балашихи. Хвост перед ними она, конечно, распускала, — где же еще похвастаешься, если не перед друзьями! — но, сидя на крошечной Люськиной кухне, уплетая винегрет с дешевыми сосисками и запивая квасом, который вкусно готовила Люськина мать, все-таки не могла сдержать радостного: «Блин, Люська, как же мне с тобой хорошо!» Впрочем, случалось это все реже и реже — у Оксаны, озабоченной устройством своего будущего, времени на старые знакомства оставалось все меньше…

Предстоящее рандеву с Семеном ее пугало. Во-первых, ей не нравилась его принадлежность к тявкающей своре журналистов, которые в свое время попортили ей немало крови, во-вторых, она неожиданно почувствовала, что не знает, как себя с ним вести. Если бы он был бизнесменом, депутатом или каким-нибудь другим начальником, все было бы просто. Она бы переспала с ним, раз уж ему так хочется с ней переспать, и получила бы обещанные бабки. А он — поимел бы свое и помалкивал, потому что неприятности и огласка ему и самому ни к чему.

А Семен этот — черт его знает, чего от него ждать! И кто поручится за то, что он действительно «запал» на нее, а не готовит какую-нибудь пакость, какую-нибудь очередную сенсацию из жизни фотомоделей, после которой папик, вместо того чтобы жениться, убьет ее окончательно.

Она вспомнила страстные Семеновы речи, обещания, клятвы. Когда во время одной из последних встреч в «Шехерезаде» она намекнула на кое-какие свои сложности, Семен распустил хвост и заявил: «Оксана, вы понимаете, что такое известный журналист, а тем более такой, как я? Я могу все. Скажите, в чем ваша проблема, и через час…» — и Оксана видела, как в его глазах вспыхивает желание. Все так, и тем не менее она боялась. Дошло до того, что она никак не могла решить, как его принимать. Накрыть стол? Но, во-первых, готовить она не умела, во-вторых, ужасно боялась, что он как-нибудь неправильно истолкует ее гостеприимство — ужин при свечах — это заявка… Еще, не дай Бог, подумает, что она всерьез хочет завести с ним роман, и тогда ей придется устраивать такие посиделки каждый вечер и отвязаться от него будет уже невозможно. «Нет-нет, никаких обедов. Куплю бутылку “кампари” и сделаю пару коктейлей, а он, раз уж ему так приспичило, пусть принесет что-нибудь с собой — все-таки идет на свидание к красивой женщине… И вообще — он и без обедов-ужинов должен быть счастлив».

Но и это было не все. Она даже не могла решить, как одеться, чтобы выглядеть «комильфо». Вечерний туалет отпадал — много чести. Деловой костюм? Смешно. Что-нибудь сексапильное? Неправильно истолкует, то есть решит, что она соблазняет его, а она и не думает этого делать — ей плевать, соблазнится он или нет, лишь бы дал деньги. В конечном счете Оксана решила, что наденет джинсы с футболкой — и пусть понимает, как хочет.

 

23

В квартире на Дмитровском шоссе Оксана не была месяца три, и мебель покрылась толстым слоем пыли. К тому же в мойке и на столе оставалась грязная посуда после того, как они тут последний раз посидели с девчонками и почему-то не убрали за собой — наверное, куда-то спешили. Оксана еще по балашихинской привычке, стащив с себя все, кроме лифчика и трусов, принялась мыть посуду и протирать мебель и полы. «Видел бы он меня сейчас», — усмехнулась она, случайно поймав свое отражение в зеркале: с мокрой тряпкой и растрепанными волосами.

Бутылка «кампари», апельсиновый сок и контейнеры со льдом ждали своего часа в холодильнике, джинсы и свежевыглаженная черная футболка были аккуратно разложены на кровати рядом со стопкой постельного белья, на подзеркальнике посверкивала пара серег с изумрудами — Игорьков подарок. Оксана принимала душ, подставляя лицо под сильно бьющие прохладные струи, чтобы хоть немного успокоиться, но чувство тревоги не проходило. «Сама, дура, виновата! — думала Оксана. — На кой хер я с ним связалась? Мне сейчас надо сидеть тише воды, ниже травы, а я — козла в огород… Что же делать? Переиграть все назад? Поздно! Да и деньги нужны. Значит, выход один — разобраться с Игорьком и мотать отсюда как можно скорей. Слава Богу, послезавтра он приедет, а паспорт с визой у меня уже есть».

Прихватив с заднего сиденья букет, торт и сумку с ананасом и каким-то своим барахлом, Семен вышел из машины и окинул взглядом шестнадцатиэтажный панельный дом неопределенного цвета с балконами, заваленными старым скарбом. «Вот, значит, в каких хоромах гнездятся русские красавицы», — подумал Семен и, вытащив из багажника пакет с шампанским, направился к дому. Было около половины первого ночи, но свет горел только в двух окнах — на втором и девятом этажах.

Ни в одном из них не мелькала стройная тень. Семен вздохнул.

В подъезде стоял запах жареной картошки, и Семен, вспомнив об изысканном столе на банкете у главного, неожиданно почувствовал, что с удовольствием бы поел. «Черт, надо было пожрать… — рассеянно подумал Семен. — А не моя ли это Роксана жарит-парит для своего Сирано? Ведь все спят…»

Лифт тронулся, и Семен с сожалением подумал, что запах картошки остался внизу.

Он подошел к двери, посмотрел себе под ноги в надежде обнаружить коврик, но не обнаружил. Затем за неимением зеркала оглядел себя сверху вниз, приложил ухо к двери, чтобы понять, что делается в квартире, ничего не услышал и, зажав ананас под мышкой, позвонил.

Оксана, с гладко зачесанными и стянутыми тугим узлом на затылке и еще влажными после душа волосами и почти без косметики, была хороша, как никогда, но Семену показалось, что выражение ее лица не вполне соответствует моменту — красавица была то ли расстроена, то ли напряжена. «Это вам, — проговорил Семен и протянул ей цветы. — И это тоже. И еще…»

Пока Оксана принимала дары, Семен открыл сумку и достал две бутылки «Моэта». «О, — сказала Оксана и кисло улыбнулась, — мое любимое… Раздевайтесь…»

Повесив куртку и с доброжелательным интересом оглядев квартиру, обставленную в соответствии со вкусом и финансовыми возможностями владелицы (в ту пору — начинающей модели из Балашихи), Семен рассеянно проговорил: «Вот, значит, как живут красавицы», — и тут же отразил, что хозяйке замечание не понравилось. «Кретин, однако», — ругнул себя Семен, поспешил добавить «Как у вас мило!» и в ту же секунду понял, что испытывает столь несвойственное ему чувство неловкости.

В комнате, освещенной торшером под красным шелковым абажуром с пумпочками, стола с разносолами не наблюдалось. Рядом с диваном на утлом журнальном столике сиротливо стояла бутылка «кампари» в компании двух стаканов и пакета апельсинового сока. «Хорошо хоть торт прихватил», — подумал Семен, растерянно озираясь, пока хозяйка отлучилась в кухню, и опять поймал себя на том, что всерьез хочет есть. «Как бы почувствовать себя сатиром, продирающимся сквозь кустарник в погоне за нежнотелой нимфой… или дриадой?.. или какие там еще у них были бляди? И неужели виной всему — финансовый момент? Старею, однако».

В комнату вплыла Оксана, держа в руках поднос с тортом и необходимой посудой.

— Позвольте, я вам помогу, — галантно предложил Семен и расставил на столе тарелочки.

— Ананас будете? — поинтересовалась Оксана без малейших признаков энтузиазма.

«Сей фрукт, Оксаночка, требует большого умения, — объяснял Семен, сидя за кухонным столом и ловко орудуя острым ножом. — Видите, какие тут колючки… Если они попадут в рот… — он покачал головой, — будет о-очень неприятно. Но главное… главное уметь его выбрать. Знаете, как выбирают ананасы?..»

Пока Семен объяснял, в чем состоят хитрости и секреты приобретения ананасов, Оксана, исподтишка рассматривая плотную фигуру и большую розовую лысину своего гостя, задавалась одним-единственным вопросом: «Интересно, привез этот козел деньги или нет?»

— Сейчас мы его разрежем… вот так… и положим на тарелочку… Теперь попробуйте этот кусочек и скажите… — Семен подцепил на вилку сочный ломтик и поднес к ее губам. — Ну? Каково? А-а, то-то и оно… А хотите, зальем это шампанским? Помните, как у Северянина? «Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском! Весь я в чем-то…» — Семен прервался, поймав на себе ее насмешливый взгляд. — М-да… В чем, собственно?

Оксана, незнакомая с творчеством поэта Северянина, молчала.

— М-да, — повторил Семен и пробормотал: — Кто в чем, кто в чем… Дорогая, улыбнитесь… И давайте перейдем в комнату, только прихватим с собой какой-нибудь резервуар для этого… компота, так сказать…

— Ну вот, теперь я уж точно и в норвежском, и в испанском, — сказал Семен, устроившись на диване рядом с Оксаной. — Сейчас мы выпьем, и вы забудете о своих неприятностях и взглянете на меня чуть веселее, чуть ласковее, альпинистка моя, скалолазка моя… За вас, о прекрасная дама!.. За ваши глаза, о чудная!

Семен с жадностью выпил и, глядя, как Оксана маленькими глотками поглощает содержимое бокала, с горечью думал, что «за такие бабки» она могла бы быть и повеселее и что он явно заслужил что-нибудь получше, чем кривую улыбку и пачку сока. «Может, я что-то неправильно понял?.. Нажраться, что ли?..»

Когда ананас был съеден, а на дне второй бутылки оставалось совсем немного, Семен, прильнув к Оксаниной руке, страстно зашептал: «Какая кожа, мой Бог!.. какая кожа!.. шелк, мед с молоком… о, дивная!»

Он притянул ее к себе, впился в губы страстным поцелуем и, не выдержав, начал стаскивать с нее футболку. «Подожди, я сама… — прошелестела Оксана, мазнув ладонью по его щеке и слегка отстраняясь. — Пойдем в спальню…»

Семен покрывал страстными поцелуями ее грудь, когда в кармане скинутых на пол брюк заверещал мобильник.

— Да! — злобно рявкнул Семен, с трудом отрываясь от своей дамы и бросая беглый взгляд на дисплей — номер был ему незнаком.

— Семен Борисович? — произнес мужской голос и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Позвольте мне не представляться, чтобы не тратить время, ни ваше ни свое, — мое имя вам все равно ничего не скажет — и сразу перейти к делу. Я располагаю интересующей вас информацией относительно убийства господина Сапрыкина. Другими словами, я готов назвать вам имя убийцы — за некоторое вознаграждение, разумеется… И если вы хотите получить эту информацию первым, то жду вашего ответа немедленно — без проволочек и предварительных условий.

Семен хотел уточнить: «Про остальных жмуриков тоже расскажете?» — но почему-то сдержался.

— Сколько вы хотите? — сухо спросил он.

— Десять тысяч.

— Десять тысяч — чего? — на всякий случай поинтересовался Семен.

— Не смешите.

«Что-то все сегодня хотят от меня именно десять тысяч… К чему бы это? Уж не к дождю ли?» — подумал Семен, зевнул и, закрывая рот, нервно клацнул зубами.

— Такая сумма требует гарантий.

— Это не должно вас беспокоить. Ваша гарантия — это я.

— Ну-ну.

Семен усмехнулся, и вдруг ему показалось, что он уже где-то слышал этот голос, только никак не мог вспомнить — где и когда. «Хорошо бы все-таки это понять, но не на встрече, а пораньше… и лучше всего прямо сейчас — не люблю я сюрпризов… Как же быть? Пусть еще что-нибудь прокукарекает…»

— Я смотрю, вы прямо граф Монте-Кристо… А? Товарищч? Вы часом не граф Монте-Кристо?

— А он вас чем-нибудь не устраивает?

«Блин, что происходит, а? О чем это мы?»

— Ну отчего же? Только если я правильно помню, у него была пренеприятная привычка являться своим старым знакомым в виде призрака.

— А вы боитесь?

— Чего? — опешил Семен.

— Призраков.

Семен открыл было рот, но ничего не ответил. Он хотел заставить этого таинственного обладателя знакомого голоса поговорить подольше, чтобы успеть его идентифицировать, а вместо этого его втягивают в какой-то странный разговор, из-за которого у него появляется не менее странное ощущение, что это не просто слова, произносимые от нечего делать, а что-то другое и что это «что-то» несет в себе угрозу.

«Бред! — пробормотал Семен и передернул плечами. — Не надо было нажираться».

— Послушайте… — он хотел продолжить разговор, но не знал, что сказать — сегодня он был явно не в форме. — Зачем вам столько денег?

— Денег-то? — спокойно повторил собеседник. — Деньги мне нужны для завершения одного проекта.

— А-а… У вас проект. Скаґжете — какой? Или это секрет?

— От вас у меня секретов нет. Встретимся — скажу.

— Мерси. Но как все-таки быть с гарантиями? Вы так и не сказали…

— Сказал. Ваша гарантия — это я.

Семен разозлился:

— Это я уже слышал. Если вы опять про Монте-Кристо…

— Это вы про Монте-Кристо, — резко перебил тот. — Повторяю еще раз: ваша гарантия — это я. И вы это поймете, как только увидите меня.

Семен вздохнул.

— Ладно, черт с вами, назначайте. Только хорошо бы не очень рано и не очень далеко…

— Сегодня в три ноль-ноль — это рано? Или поздно? Как, по-вашему?

— В три часа?! Ну, вы даете! Спать же хочется!

— Сейчас четверть третьего. Сорок пять минут — это то, что нужно настоящему мужчине и пытливому журналисту, чтобы одеться, спуститься в гараж и проехать сорок пять километров по совершенно безлюдному шоссе.

«Это псих. Точно, псих, — устало подумал Семен. — Только зря потеряю время… И бабу жалко в койке бросать… Ч-черт! Может, не ехать? “Пытливому журналисту” — это надо же!»

Семен посмотрелся в зеркало, скорчил гримасу, увидев свое отражение, и покосился на Оксану, которая лежала в позе энгровской одалиски. «А голосок-то его я так и не узна-ал… — рассеянно подумал Семен, поцокал языком и вздохнул: — Ну, ехать, так ехать».

Семен натянул трусы и схватился за брюки. Из кармана посыпалась мелочь и покатилась под кровать, но нагибаться было лень. Он надел брюки, подошел к Оксане, провел ладонью по коленке, гладкому бедру и подобрался к фигуристо выбритому лобку. Оксана слегка выгнула спину и сладострастно застонала. «Фальшивишь, девочка, фальшивишь», — неожиданно для себя подумал Семен и так же жарко-фальшиво прошептал:

— Я скоро вернусь…

 

24

Щелковское шоссе освещалось луной — круглой и плоской, похожей на новенькую копейку. Семен ехал на небольшой скорости, курил одну сигарету за другой и пытался сосредоточиться на мысли о предстоящей встрече, но ему это не удавалось. В голову лезла всякая дрянь и, прежде всего, мысль о скором возвращении жены и дочери, которых он отправил в десятидневный тур на Канары по липовым путевкам.

Началось с того, что ему позвонила какая-то Лада, представившаяся сотрудницей туристического агентства, название которого он второпях не разобрал, и радостно сообщила, что его телефонный номер оказался в числе выигравших бесплатный тур на двоих на Тенерифе.

— Нонка, на Канары поедешь? — крикнул он супружнице, которая возилась на кухне. — На две недели!

— С тобой? — недоверчиво поинтересовалась Нонка, появляясь в дверном проеме со столовой ложкой в руке.

— Размечталась! — усмехнулся Семен. — Поедешь с дочерью, как миленькая. Забыла, что у меня командировка в Пензу?

Ни в какую Пензу он не собирался, но отделаться от семейства хотя бы на несколько дней очень хотел.

— Кто это был? — спросила она, кивнув на телефон, когда Семен положил трубку.

Семен отмахнулся:

— Ты не знаешь… из редакции…

— Из редакции?! С каких это пор в редакции раздают путевки на Канары?

— Да при чем тут?.. — досадливо поморщился Семен. — Звонил Мишка — ему предложили горящие, а он не может… Так что, поедешь?

— Какой Мишка? — не унималась Нонка. — Кручинер?

— Какой, к черту, Кручинер! При чем здесь Кручинер? Я тебя спрашиваю, ты поедешь или нет?

Говорить правду о происхождении путевок Семен не хотел. Он был прекрасно осведомлен о въедливости и занудстве своей супружницы: если бы она узнала, что путевки бесплатные, она бы поставила раком и агентство, и его самого, выясняя что да как, да почему, да какая им от этого выгода и что за этим стоит, и не успокоилась бы до тех пор, пока не изнасиловала бы всех, кого можно и кого нельзя. Сам Семен тоже отнюдь не был доверчивым простаком и в другом случае наверняка постарался бы узнать, в чем тут фишка, но сейчас ему так хотелось поскорее избавиться от семейства, что вникать в подробности он не стал — тем более что в глубине души свято верил: никогда никакое агентство не посмеет обмануть его, знаменитого журналиста Семена Хинштама. Себе дороже.

И вот теперь взбешенная Нонка — черт ее дери! — звонит через каждые два часа с Тенерифе, обкладывая его семиэтажными матюгами, орет, что им пришлось на месте выложить чуть ли не все баксы, прихваченные на карманные расходы, за номер на первом этаже и полупансион в паршивейшем отеле, и отчаянно требуя денег.

«Блин, как сговорились, — пробормотал Семен и швырнул окурок в окно, — денег им, видите ли, подавай… А где их взять-то?..»

Зазвонил мобильный. Семен посмотрел на дисплей и сердито сунул телефон в карман. Это была Нонка, уже четвертый раз за ночь напоминавшая о себе, — вероятно, решив, что хотя бы ночью сумеет вывести его из себя и заставить поговорить с ней. «Баба мужа матом кроет», — пробормотал Семен, любивший поэзию, и вернулся к своим невеселым размышлениям.

Еще неизвестно, чем обернется для него эта история с Канарами, — Нонка, даже если он пошлет ей денег, все равно устроит ему веселую жизнь. Кроме того, он поймал себя на ощущении, что уже не так хочет Оксану, как раньше, — то ли он устал, то ли его пыл остудил ее кислый вид, то ли ему элементарно жаль десяти кусков… И наконец, этот псих, который навязался на его голову со своими секретами и тоже собирается, сукин сын, его поиметь.

«Вот блин! — с досадой повторил Семен и даже стукнул ребром ладони по рулевому колесу. — И какого хера он затащил меня в такую даль!»

Когда он проехал сороковой километр, до назначенного часа оставалось восемь минут. Луна поднялась чуть выше и через лобовое стекло была уже не видна.

«Десять кусков — это вам не кот чихнул… Правда, если он действительно что-то знает, тогда ладно… — деньги так или иначе отобьются… Но ведь, скорее всего, это просто псих и больше ничего. Или он скажет, что у него нет доказательств, а сенсация, основанная на непроверенной информации, оборачивается потом таким геморроем, что лучше не надо… А может, это мент, которому хочется по-легкому срубить деньжат?.. Наверное, мент… голос уж больно знакомый… Хотя, черт его разберет, может, и не мент… И главный как назло улетает с утра пораньше, да и сейчас его уже не достать…»

И вдруг он вспомнил. Сорок пятый километр Щелковского шоссе — это же мидовские дачи. Поселок на полсотни деревянных домов, построенных сорок лет назад. Три комнаты и веранда — на две семьи. Сортир с проржавевшим бачком, общая кухня: если повезет — с холодильником. Справа ваша сметана, слева — наша. И никакой ванной: кто хочет, отправляется на помывку напротив, в пансионат — там сауна и душ. Мидовская номенклатура там, конечно, никогда не отдыхала, а всякая мелкая шушера дралась за возможность пристроиться по дешевке на казенной дачке. Когда-то он, кажется, писал об этих дачах… давно, в конце восьмидесятых, еще при Шеварднадзе…

Что там делалось теперь, Семен не знал. Может, построили что-то новое и сдают кавказцам за бешеные бабки, а может — скорее всего, — все осталось по-прежнему, если, конечно, за это время деревянные домики еще не развалились окончательно.

«В любом случае, — думал Семен, — в октябре там никого нет. Какого же черта! И ворота — я помню, там ворота и будка для консьержа, и все это запирается на ночь даже летом, когда там полно народу. А-а! — Семен хлопнул себя по лбу. — Идиот! Псих живет напротив, в пансионате! Ну конечно! Хочет поговорить, гуляя ночью по осенним аллеям… Выходит, он действительно мидак? Ну конечно, как это я сразу не догадался? Интересно, однако…»

Фары высветили название населенного пункта: «Биокомбинат». Это — последний перед сорок пятым километром. Семен поддал газу и через пару минут впереди, на правой стороне шоссе увидел кирпичную арку пансионата. Он пригнулся к лобовому стеклу, вглядываясь в освещенный фарами пятачок, но никого не увидел.

«Ну, если ты меня намотал, — сквозь зубы процедил Семен и взглянул на часы. До трех оставалось полторы минуты. Он выключил зажигание, поднял стекло и поежился. — Жду до начала четвертого и сматываюсь к едрене матери…»

Снова заверещал мобильник. «Нонка, черт тебя подери!..» Семен скосил глаза на дисплей, но это была не Нонка.

— Я вижу, вы точны. Это очень мило. — Голос звучал глухо, и Семену показалось, что его собеседник закрывает трубку рукой.

— Мерси. Поздно, однако. Вы где?

— Возьмите деньги, закройте машину и перейдите на другую сторону.

— Послушайте…

— Боитесь?

— Пошел ты!..

Семен вытащил из бардачка барсетку с деньгами и задумался. Куда он его зовет? И почему на другую сторону, если пансионат — на этой?

«Чего мне бояться? Я этого психа знаю. Я вот только никак не могу вспомнить, где я слышал его голос. Но то, что я его слышал и не раз, — это железно. И он это хорошо знает, потому и прячется. И потом, грабители и убийцы так не говорят: “Вы точны” и “Это мило”. Так говорят люди, обученные хорошим манерам, — дипломаты например. Просто не хочет человек, чтобы его раньше времени засекли, и… его можно понять. Мало ли чем он рискует? Тем более раз он из МИДа».

Зажав в одной руке барсетку, а в другой мобильник, Семен перешел на другую сторону шоссе и оказался в нескольких метрах от ворот дачного поселка.

— Вот и славно, — сказала трубка, — теперь пройдите метров пятнадцать вдоль ограды. И не отключайтесь пока…

Семен хотел спросить — зачем, но не успел. По шоссе, со стороны Москвы, промчалась сверкающая иномарка. «Вжжжик!..» Свет фар на мгновение выхватил из темноты полоску асфальта, пожелтевший и почти уже облетевший кустарник на обочине и его самого. Семен посмотрел ей вслед и вдруг поймал себя на том, что завидует людям, сидящим в этой машине. «Едут себе в какое-нибудь хорошее место… на дачу например, а там опавшие листья, костерок, шашлычок и тихо-тихо, а может, куда-нибудь еще… кто их знает?.. Главное, что они не болтаются ночью на безлюдном шоссе, бросив в постели красивую бабу, и не получают через каждые полчаса матюги от собственной жены…»

И тут же у него мелькнула странная мысль, что еще минуту назад он мог бы проголосовать и тогда у него был бы хоть какой-то шанс, что водитель иномарки остановится и спросит, нет ли у него проблем. И тогда он, Семен, на этом гребаном шоссе был бы не один.

Впрочем, он и так не один.

— Ну, что вы там застряли? — сказал голос в трубке. — Пройдите еще немного и смотрите внимательно — там должен быть сломанный прут. Нашли? Вот и славно. Перелезайте через ограду и идите вперед, к голубому домику.

Семен выругался, протискиваясь в узкую щель между прутьями, и, оказавшись по ту сторону, остановился и прислушался. На легком ветру чуть поскрипывали высокие прямые сосны, и время от времени, шурша, падал на землю сухой лист. В лунном свете одноэтажные домики с темными окнами казались мрачными и холодными.

Семен был уверен, что за ним наблюдают, и сделал несколько шагов, подкидывая опавшие листья и вглядываясь в темноту, чтобы определить цвет стоящего впереди дома.

— Здесь, здесь, — сказала трубка, — смелее. Дверь не заперта.

Семена ужасно раздражали все эти «смелее» и «славно», но он молчал, тем более что, подойдя к крыльцу, заметил, что телефон его невидимого собеседника отключился. Он поднялся по ступенькам, стараясь ступать как можно громче и уверенней, открыл дверь и переступил через порог.

На него пахнуло сыростью нетопленого и нежилого помещения, и, хотя навстречу ему никто не вышел, Семен не удивился — как будто ждал чего-то в этом роде.

— Что, в прятки будем играть? — спросил он как можно развязнее, но ответа не получил.

Он стоял в темной прихожей, прислушиваясь к тишине, но не мог уловить ни малейшего звука, ни малейшего колебания воздуха.

— Ну что, милейший, может, мне уйти?

Он собирался задать этот вопрос в своей обычной хамско-иронической манере, чтобы как-то подбодрить себя, но, к ужасу его, получилось совсем иначе — жалостно, будто он спрашивает разрешения у начальства, которого при этом ужасно боится.

«Какого хера!..» — проворчал Семен, толкнул дверь в комнату и тут же увидел его. «Псих» стоял у залитого лунным светом окна, и контур его высокой худой фигуры был совершенно неподвижен.

Семен был уверен, что сразу узнает его, но он ошибся. Впрочем, все, что он мог разглядеть, — это довольно длинные прямые волосы и то, что тот стоит, скрестив руки на груди и слегка ссутулившись. «На Гоголя похож», — мелькнуло у Семена в голове, и он сразу же сказал себе: «Он не из МИДа».

Впрочем, ни в фигуре, ни в позе «психа» не было ничего угрожающего, и Семен несколько успокоился.

— Добрый вечер, однако, — проговорил он, чтобы прервать молчание, которое все больше действовало ему на нервы, и пошарил по стене в поисках выключателя.

Фигура у окна чуть шевельнулась.

— Разве не лучше беседовать при луне?

При звуке его голоса Семен замер — голос, впервые звучавший «вживую», был до боли знаком. Семен подумал, что если он сделает еще одно, последнее маленькое усилие, то непременно вспомнит его.

— Вы такой романтик? — небрежно спросил он.

Человек у окна слегка усмехнулся.

— Романтик? Да. Пожалуй. К тому же света все равно нет. Электричество давно отключили.

— Понимаю. Поздно, однако. Может, мы?..

— Вы торопитесь?

Семен решил, что теперь пришла его очередь усмехнуться.

— Не то чтобы, знаете ли, но меня ждут…

— Женщина, вы сказали?

— По-моему, я ничего такого не говорил. Но если угодно — да, женщина, и очень красивая. Надеюсь, у вас тут можно курить?

Не дожидаясь ответа, Семен полез в карман брюк и тут же с ужасом вспомнил, что впопыхах забыл взять сигареты из машины.

— У вас, случайно, не найдется?.. А то я забыл свои в тачке…

— Я не курю.

— Черт! Может, я пока сбегаю, а? — с тоской спросил Семен и совершенно отчетливо представил себе, как он спускается по ветхим ступенькам, идет по опавшей листве, перелезает через ограду, выходит на шоссе, садится в машину и уезжает к едрене матери.

— Мне кажется, наше свидание лучше не затягивать. «То есть он все-таки готов выпустить меня отсюда?

И то хлеб, — подумал Семен и с облегчением вздохнул. — И что это я распсиховался?.. Вот теперь назло ни за какими сигаретами никуда не пойду».

— Вы правы. Давайте покончим с этим, и я вас подвезу. Или вы на машине?

«Зачем я спросил? Какое мне дело? Еще, не дай Бог, согласится…»

Но «псих» вместо ответа неожиданно спросил:

— Это правда, что вы собираетесь выставить свою кандидатуру на выборы в Думу?

— Да… собираюсь… а что, собственно?..

— Вы такой радетель за благо народное?

— Послушайте…

Семен собирался напомнить ему, что они встретились среди ночи вовсе не за тем, чтобы обсуждать его политическую карьеру, но в очередной раз поймал себя на том, что втягивается в разговор, который ни при каких условиях никогда бы не стал ни с кем поддерживать.

— Будучи депутатом, я смогу принести немало пользы…

— А до сих пор?

— Что — «до сих пор»?

— До сих пор вы ее приносили, эту вашу пользу?

— Вас что-то заставляет в этом сомневаться? Тогда зачем вы обратились ко мне?

Вместо ответа «псих» сказал:

— Если я правильно понял, пользу вы видите в том, чтобы разоблачать людские пороки…

Семен попытался прервать его:

— Кто-то же должен…

— Но почему вы убеждены, что эта миссия выпала именно на вашу долю?

— А вы, собственно, кто такой? — разозлился Семен. — Вы из народного контроля? Или вы ясновидец? Доморощенный Робин Гуд? Сами-то вы что здесь делаете? Напомнить? Хотите за вашу правду-матку по-легкому деньжат срубить? Кстати, вы говорили о каком-то проекте — между прочим, обещали рассказать…

— Обещал. Я собираюсь очистить землю от таких, как вы.

— О-о! Ни больше ни меньше? А кстати, позвольте спросить: такие, как я, это кто? Что вы имеете в виду? Мою профессию? Характер? Мировоззрение? Или, может быть, национальность? Вы не стесняйтесь, это бывает…

Семен почувствовал, что ему уже не страшно. Почему-то только сейчас он понял, что этот человек никакого отношения к убийству Сапрыкина не имеет и иметь не может. «Как это я сразу не догадался, идиот, что он врет? Если бы не врал, сказал бы про всеубийства, но он про них не знает… просто не знает. Ну конечно. Про Шрамкова не знает, потому что это было давно и для общественности прошло незаметно, о старухе пресса тоже ничего не сообщала, а я — не успел…»

— В вас мне омерзительно все. И то, что вы называете вашим мировоззрением, и ваша профессия, и, не скрою, ваша национальность…

— А-а… так я и думал. А знаете, вы очень ловко все это обставили. Поздравляю. Так все многозначительно и таинственно. Лунный свет… В какой-то момент мне действительно показалось, что тут что-то есть. Но вы не обольщайтесь. Я с самого начала знал, что вы псих и больше ничего. Сказать — почему? Убит не один Сапрыкин, убиты еще двое… А вы не знали?.. Что ж, не повезло. Бывает. Жаль только, из-за вас красивую девушку бросил в койке. И ведь говорил я себе — не надо никуда ездить! Ну да ладно. Будем считать, что любезностями мы обменялись… Вот только, знаете, меня ужасно мучает одна вещь — где мы с вами встречались? Ведь мы встречались, не так ли? Мне знаком ваш голос… Я уважаю ваше право на инкогнито, но ведь рано или поздно я все равно…

— Знаете, что в вас мерзее всего? Ваша самонадеянность. Но я проучу вас. И зная вашу любовь к разного рода тайнам, открою вам одну из них, а заодно удовлетворю ваше законное любопытство относительно моей персоны. Вы приехали, чтобы узнать, кто убил Сапрыкина? Так вот, получите — его убил я.

Семен нервно хохотнул.

— Ну я же говорил, что вы псих. А знаете, я ожидал чего-то именно в этом роде… — Семен незаметно оглянулся, пытаясь прикинуть, как лучше выбраться оттуда — через дверь или, разбив стекло, через окно?

— Не ерничайте. И не пытайтесь уйти — вам это не удастся. Жить вам осталось ровно одну минуту. Даже меньше. Ровно столько, сколько потребуется, чтобы вы узнали меня. Ну? Чего вы ждете? Подойдите и посмотрите.

Человек слегка повернулся, расцепил руки, и лунный свет лизнул его левую щеку. Семен, словно подчиняясь гипнозу, сделал несколько шагов в его сторону.

— Не может быть, — пробормотал Семен, не веря своим глазам, и в ту же секунду заметил в его руке пистолет. — Не может бы…

Раздался выстрел. Семен почувствовал сильнейший удар в грудь и, не сводя тревожно-удивленного взгляда с лица человека, который только что убил его, начал заваливаться на пол. Падение продолжалось не дольше секунды, но Семену показалось, что он летит в бездонную пропасть.

Тот, кто в этот момент заглянул бы в его угасающее сознание, был бы немало удивлен, обнаружив там не страх перед открывающейся бездной и не тоску по навсегда оставляемым близким, а страшную досаду на то, что теперь, когда он, Семен Хинштам, — единственный в целом мире — знает, кто убийца, этой сенсации уже не суждено выйти из-под его пера.

 

1

Как только за Семеном захлопнулась дверь, Оксана вскочила, бросилась в коридор, но тут же с облегчением вздохнула — сумка с множеством кармашков и молний стояла под вешалкой в ожидании хозяина. Она села на корточки, открыла одну молнию, потом другую и осторожно, стараясь не нарушить порядок, порылась в содержимом. Последний номер «Московского комсомольца», какие-то бумаги в прозрачных файлах, несколько дискет, еще какая-то дрянь. Денег не было.

Оксана не на шутку разозлилась. Что же это, выходит, он ей врал? Обещал дать денег, а сам оставил ее с носом? «А может, — думала Оксана, — ему нужен был компромат на меня, и он его благополучно получил? А я, дура, обрадовалась и разинула варежку! Десять кусков ей принесут! На подносе! Как же! А если теперь он в своей поганой газетенке напечатает… Так, стоп. Стоп, девочка, не сходи с ума! Вызвали мужика на важную встречу, ничего страшного. Он свои дела сделает и вернется».

Оксана немного успокоилась, но ненадолго. Если бы он действительно собирался вернуться, он бы не стал брать с собой баксы. Зачем ночью таскать с собой такую сумму, если он все равно приготовился отдать эти деньги ей? Нет, что-то тут не то… Какая-то тут все-таки кроется лажа, только она пока не понимает — какая. И дернуло же ее связаться с этим Семеном. Ведь знала же она, что с журналистами дела лучше не иметь! Ведь она уже научена горьким опытом! Что ж ее снова-то понесло в ту самую лужу, в которой она уже сидела! И неужели это правда? Неужели она снова влипла! Как муха, как…

Оксана почувствовала, что сон как рукой сняло. Послезавтра из Америки возвращается Игорек, и ей придется держать перед ним ответ. А до этого надо рассчитаться с Генкой. Впрочем, с Генкой — ладно, с Генкой она договорится — в крайнем случае, попросит его еще немного подождать, не велика птица. Но что делать с Игорьком? Если из-за Семена разразится скандал, то о том, чтобы втюхать ему то, что она собирается втюхать, и думать нечего! Если он узнает, что его наматывают, — убьет. А не убьет, так выгонит ее к едрене матери и шепнет что надо и кому надо, и останется она без работы на ближайшие двадцать лет. Она даже в сберкассу не сможет устроиться, как Люська, потому что ничего не умеет!

Оксана прошлепала в кухню, достала бутылку с остатками «кампари», щедрой рукой плеснула в стакан и выпила, не разбавляя и даже не положив лед. Но легче не стало. Наоборот, чувство тревоги только усилилось. Чтобы заставить себя не думать, Оксана включила телевизор и, поджав под себя ноги, устроилась на кровати, однако ни на вестерне семидесятых, ни на мексиканских сериальных страстях, ни на клипах сосредоточиться не удавалось. Почувствовав, что замерзает, она легла и закуталась в одеяло. Минут через двадцать, когда ей показалось, что она наконец засыпает, заверещал мобильник.

— Оксана? — спросил вежливый и совершенно незнакомый мужской голос. — Извините, что беспокою вас в столь поздний час… Я — коллега Семена Хинштама и звоню по его просьбе… Он тут кое-что для вас оставил и попросил меня передать. Сам он, к сожалению, не сможет к вам подъехать.

— Что передать?

— Не знаю, какой-то сверток. Семен сказал — очень важно.

«Деньги!» — молнией пронеслось у Оксаны в голове. Отшвырнув одеяло, она тут же вскочила.

— Вы где? — спросила она, одной рукой держа у уха мобильник, другой — стаскивая с себя халат.

— Я буду ждать вас на Щелковском шоссе. Доезжайте до…

— Так далеко? — перебила Оксана. — Вы не могли бы подъехать ближе? Или, может, приедете прямо ко мне? Я живу на Дмитровском шоссе…

— Очень сожалею, но, увы, это невозможно…

— Я вас очень прошу, — взмолилась Оксана, — если надо, я заплачу… Понимаете, я немного выпила и не могу сесть за руль…

— Что ж, тогда давайте отложим. Семен сказал, что, если вы не сможете, он вам сам отдаст, когда вернется.

— А когда он?..

— Он сказал — дней через десять.

У Оксаны вытянулось лицо.

— Через десять? — повторила она. — Нет, это долго. Ладно… Говорите — где.

Оксана тщательно почистила зубы, оделась и спустилась вниз. Обычно она таскала в сумочке какие-нибудь средства, отбивающие запах алкоголя, но сегодня как назло у нее с собой ничего не было, как не было и в квартире на Дмитровском шоссе, где она редко бывала. Заезжать к Барсукову она не хотела: во-первых, это крюк, во-вторых, охрана заметит, что она явилась домой в четыре утра, а кто его знает, какие поручения оставляет Игорек этим ребятам?.. Ничего, как-нибудь пронесет… А нет, так она даст сотню баксов, и дело с концом…

Оксана поежилась. Была ясная и холодная ночь. Высоко в небе светила луна, и Оксана вспомнила, что кто-то из девочек совсем недавно ей говорил: «Знаешь, я в полнолуние никогда не сплю».

«Кто же это сказал? — мучительно вспоминала Оксана. — Вот блин, не помню!»

Она подумала, что сама уже давно забыла, как это бывает, когда спокойно спишь, и что сейчас отдала бы полжизни, чтобы все было позади и она сидела бы себе спокойно на Кипре или где-нибудь еще, лишь бы подальше отсюда.

Оксана вырулила на кольцевую и поехала в сторону Щелковского шоссе. «Ну и даль! И что это Семен выдумал? И что за тип? Коллега, среди ночи… Странный какой-то… И говорит как-то старомодно. “Извините, что звоню в столь поздний час”… Как в кино, блин, честное слово! И почему ночью? Да еще в машине! Караулит, что ли, кого?.. И куда среди ночи подевался сам Семен? Может, улетел? Наверное, улетел — иначе бы не оставил тачку… Ну и житуха у этих журналистов…»

Оксана свернула на Щелковское шоссе. Было начало пятого — самое мертвое время. Машин почти не было. Изредка ее «хонду» обгоняла какая-нибудь лихая фура, но в основном шоссе было пустым.

На двадцать первом километре ее остановило ГАИ. Немолодой капитан в куртке со светящимися полосками подошел к машине, козырнул и потребовал документы. Его напарник стоял поодаль, и Оксана слышала, как он с кем-то переговаривается по рации.

«Вот блин, их двое — сотней не отделаешься!» — подумала Оксана. Капитан, учуяв запах спиртного, ни в какую не соглашался ее отпустить и в ответ на предложенную взятку совсем озверел.

— Выходите из машины! Поедем на экспертизу.

В конце концов, благодаря напарнику, который беззастенчиво и плотоядно пялился на нее, сошлись на четырех сотнях — по две на брата, но с обещанием договориться с коллегами на трассе, чтобы ее не трогали.

— Вам куда ехать-то? — спросил напарник — молодой блондинистый лейтенантик, которому ужасно хотелось поддержать с ней разговор.

— Тут недалеко, — хмуро бросила Оксана, неопределенно махнув рукой.

«Козлы! — выругалась она, отъехав от поста, хотя настроение у нее, несмотря на потерю четырех сотен, явно улучшилось. — Возьму баксы, вернусь домой и отосплюсь по полной программе». Мысль, что Семен чист перед ней как стекло, ее заметно успокаивала.

Она проехала еще несколько километров до поворота на Райки и сбросила скорость. «Слава Богу, следующий — мой». Спустя пару минут она свернула на проселочную дорогу и впереди в свете фар увидела Семенову «бээмвэшку». Дорога проходила между перелеском и распаханным полем, и машина стояла на обочине, слегка накренившись, так что оба правых колеса утопали в рыхлой земле. Коллега, обещавший, что будет ждать ее возле машины, неподвижно сидел рядом с водительским местом, опустив голову, и, судя по всему, спал.

Оставив свою «хонду» посреди дороги с включенными фарами, Оксана подошла к машине, попыталась открыть переднюю дверцу, но та была заперта. Она наклонилась и заглянула в салон. Мужчина, закрыв лицо шляпой и уткнувшись в шарф, мирно спал.

— Эй, проснитесь! — крикнула Оксана и постучала в стекло костяшками пальцев. Человек не шевельнулся.

Подобрав полы длинного пальто и чертыхаясь, Оксана полезла в грязь, чтобы обойти машину и подойти к правой дверце, которая открылась с тихим приятным чмоком.

— Эй! Вставать пора! На работу опоздать не боитесь? Стоя на рыхлой земле и с трудом удерживая равновесие, Оксана наклонилась и потянула его за рукав — сперва осторожно, потом сильнее. Голова спящего завалилась набок, шляпа упала, и в ярком свете луны Оксана увидела изуродованное кислотой мертвое лицо Семена Хинштама.

 

2

Около семи утра труп Семена обнаружил пятидесятилетний житель деревни Райки Иван Фомич Егоров, ехавший на своем проржавевшем велосипеде в пансионат, где работал кочегаром. Издали заметив, что в салоне иномарки пусто и горит свет, Иван Фомич решил, что хозяин отбежал по нужде. На раздолбанной дороге, ведущей к свиноферме, иномарки попадались нечасто, и Иван Фомич, предвкушая возможность хорошенько ее разглядеть, на всякий случай украдкой поискал глазами водителя, чтобы тот не заподозрил его в дурных намерениях, не выскочил из кустов и не надавал по ушам. Слева от дороги расстилалось вспаханное поле, справа далеко просматривался чахлый облетевший лесок, и на всем обозримом пространстве не было ни души. Иван Фомич почувствовал неладное, слез с велосипеда и подошел к машине. И только теперь увидел на правом сиденье завалившееся на бок тело мертвого мужчины.

Милиция, вызванная охранником пансионата, приехала в начале восьмого. Личность убитого установили сразу — по документам, обнаруженным во внутреннем кармане пиджака, а вскоре Лобову уже звонили из дежурной части:

— Юра? Здорово. Кривенков.

— Привет, майор.

— Тут кое-что по вашу душу…

— Что еще?

— Труп на Щелковском шоссе. Огнестрел и ожог на лице.

— Мужчина, женщина?

— Ты сидишь? Стоишь?

— Слушай, Саня, не тяни.

— Труп журналиста Семена Хинштама. Слыхал про такого?

— Твою мать! Ты не шутишь?

— Ни в одном глазу.

Дверь открылась, и вошел Сурин, но Лобов, даже не кивнув, продолжал разговор.

— Давай подробности.

— Труп обнаружен в машине на проселочной дороге, недалеко от пансионата «Юность», — звонили местные сыскари.

— «Юность» — это же мидовский?..

— А ты, я смотрю, образованный, — съязвил майор. — Давайте там, поторапливайтесь.

— Раскомандовался, — проворчал Лобов и повесил трубку.

Сурин повесил на крючок мокрый от дождя плащ и молча уставился на товарища.

— Придется ехать, — вздохнул тот. — Сильно льет?

— В чем дело, Юра?

— Хинштама убили.

— Врешь! Когда? Где?

— Поедем, Коль, а? По дороге расскажу.

Труп с пулевым отверстием в области сердца и изуродованным кислотой лицом находился на левом переднем сиденье принадлежащей Хинштаму машины — БМВ черного цвета. Охранник пансионата, дежуривший ночью в кирпичной сторожке, опознал и машину, и ее владельца.

— Он подъехал в три часа. Машину закрыл и перешел на ту сторону.

— Ну, а потом?

— А потом куда-то делся.

— То есть как это «делся»? — спросил Сурин. — Куда он мог пойти?

— Я-то откуда знаю? — отбивался охранник, мужчина лет сорока семи с угрюмым лицом. — Я вообще спал. Проснулся, потому что машина подъехала. Решил, что к нам. В окно поглядел, а он на ту сторону переходит. Я и успокоился.

— Что же это вы спите на дежурстве?

— А я шоссе охранять не нанимался. Мое дело — если кто ночью приедет в пансионат, проверить документы и открыть ворота. А что там и как, меня не касается.

— Понятно. Он был один?

— Один.

— А как отъехал, стало быть, не слышали?

Охранник обозлился.

— Стало быть, не слышал.

Он был чем-то глубоко и прочно оскорблен.

— Следующий раз вы все-таки смотрите, что делается у вас под носом, — не выдержал Сурин, — особенно ночью.

Установить, куда отправился журналист, подъехавший в три часа ночи на сорок пятый километр Щелковского шоссе, помогла служебно-разыскная собака по кличке Казбек. Она быстро взяла след и привела сыщиков к пролому в ограде дачного поселка, а затем к стоящему неподалеку финскому домику голубого цвета. В одной из комнат обнаружили стреляную гильзу от пистолета Макарова и несколько небольших пятен на полу возле окна, которые, по мнению эксперта, были оставлены кислотой. Между домиком и оградой четко просматривался след, свидетельствовавший о том, что тело волокли по земле.

— Выходит, он вытащил его за ограду, потом пошел к машине, сел за руль, завелся, вернулся сюда и погрузил труп? — сказал Сурин. — А потом, непонятно для чего, отъехал отсюда на три километра и бросил его в машине?

— Выходит, что так. Тебя что-нибудь не устраивает?

— Как же это он не побоялся?

— Ночью-то?

— Ну и что? Его же мог увидеть охранник — видел же он, как подъехал Хинштам!

— У такого охранника… — хмыкнул Лобов.

На проселочной дороге, где был обнаружен труп, остались отпечатки протекторов двух иномарок — БМВ Хинштама и еще одной, подъехавшей позже, за рулем которой сидела женщина — следы обуви на каблуках не оставляли в этом ни малейших сомнений.

Кроме того, в распоряжении оперативников оказался мобильный телефон Хинштама — в его памяти было зафиксировано несколько входящих и исходящих звонков, причем последний предназначался абоненту, зашифрованному под инициалами О.К., и был сделан в 3.45.

— Ничего себе, — проговорил Лобов, — эксперт сказал, что смерть наступила между тремя и четырьмя утра…

— Может, это и не он звонил?

— Хочешь сказать, что убийца воспользовался его телефоном?

— Почему бы и нет?

С «О. К.» попытались связаться, но телефон был отключен. Не отвечал и домашний номер Хинштама. Пришлось звонить в редакцию газеты, где он работал, и недовольный голос секретарши объяснил, что накануне вечером Хинштам был на банкете по случаю пятидесятилетия главного редактора.

Пока Лобов в сотовой компании выяснял, кто такой О. К. и прочие, сохранившиеся в памяти мобильного телефона абоненты, Сурин общался с коллегами Хинштама, сидя в редакционном буфете.

По словам одного из журналистов, Ильи Смирницкого, Хинштам ушел с банкета едва ли не первый и явно куда-то спешил.

— Подозреваю, что к женщине, — добавил он, невозмутимо попыхивая трубкой.

— Почему вы так решили?

— У него в машине на заднем сиденье лежали цветы…

— Так, может, он их припас для начальства, раз вы говорите, что юбилей?

— Нет, он именно оставил их в машине. Я видел, случайно. И потом, кто ж дарит цветы мужику?

— В котором часу он ушел с банкета?

— Точно не скажу, но, по-моему, в двенадцать его уже не было.

— Вы, случайно, не знаете, с кем он мог вчера встречаться?

Смирницкий фыркнул.

— Шутить изволите? У Семена знаете, сколько баб было?

— Инициалы О.К. вам о чем-нибудь говорят?

Журналист покачал головой.

— Он мне о своих похождениях не рассказывал.

— Он женат?

— Знамо дело.

— Его домашний телефон не отвечает с раннего утра.

— Если не ошибаюсь, он отправил жену с дочерью в какой-то тур. Кажется, на Канары.

— Тогда последний вопрос: вам известно, какой материал он готовил для печати?

Смирницкий покачал головой:

— Это к главному. Но он будет только в четверг.

Сурин вышел из редакции и остановился под козырьком в ожидании Лобова. В пяти метрах от него большая серая ворона, держа в клюве хлебную корку, пыталась размочить ее в луже и смешно вертела головой, периодически с опаской поглядывая на него, очевидно, опасаясь, как бы он не отобрал добычу. Сурин так увлекся зрелищем, что не заметил остановившуюся у тротуара служебную «Волгу», и Лобову пришлось посигналить, чтобы вывести его из оцепенения.

— Поехали скорей, — сказал Лобов, — может, еще застанем «клиента» дома. Что у тебя?

— Вчера Хинштам смылся с банкета раньше всех, около полуночи. В машине у него видели цветы. Похоже, отправился к бабе. Вообще говорят, он был ходок.

— А знаешь, кто такой О.К.?

— Ну?

— Знаменитая модель Оксана Кульбида. Знаешь такую?

— Еще бы! Так мы к ней?

— Ну да. Я вот думаю, не она ли побывала в Райках? А? Как по-твоему?

— А я думаю, не к ней ли поехал Хинштам с букетом?

— Поехал и уехал? — Лобов надул щеки и, подражая голосу папановского Лёлика, спросил: — Ты бы ушел от такой женщины?!

Сурин даже не улыбнулся.

— А с кем вчера говорил Хинштам?

— Днем звонил главному редактору и секретарю, ночью — Оксане. А вот ему поступило несколько звонков. Утром от Оксаны, штук шесть-семь не принятых от жены, один из редакции, а ночью — ты меня внимательно слушаешь? — два звонка: в два с минутами и ровно в три, то есть в момент, когда он подъехал или подъезжал к пансионату.

— Все ясно — в два его вызвали на встречу, а в три, когда он подъехал, объяснили, куда идти. И кто это был?

Лобов усмехнулся и вытащил из кармана блокнот и распечатку.

— Некто Ион Михайлович Эрденко…

— Ну?

— Ион Михайлович, Коля, гражданин Молдавии.

— Ну и что? Он должен быть зарегистрирован.

— Он и зарегистрирован. Только вряд ли это нам что-то даст.

— Почему?

— По кочану. Все, приехали. Вылезай!

 

3

Оксана Кульбида долго не открывала. Сурин еще раз набрал номер ее сотового, но тот был по-прежнему отключен. Они уже развернулись в сторону лифта, когда дверь приоткрылась на длину цепочки и недовольный голос произнес: «Кто там?» Лобов показал удостоверение и, стараясь не смотреть на едва прикрытое тело фотомодели, спросил: «Оксана Михайловна? Майор Лобов, уголовный розыск. Разрешите войти?»

Оксана сбросила цепочку и, выхватив с полки стенного шкафа какие-то шмотки, метнулась в ванную. В ожидании хозяйки оперативники быстро осмотрелись. В прихожей на коврике лежали вымазанные в земле сапоги на высоких каблуках, а в гостиной на журнальном столе рядом с диваном стояли две бутылки из-под шампанского, два фужера, тарелки с остатками торта, недопитое «мартини» и что-то вроде салатницы с несколькими кусочками ананаса, плавающими в мутноватой жидкости.

Оксана, появившаяся наконец из ванной в коротеньком, оставляющем открытым пупок топике и шелковистых обтягивающих брючках, выглядела неважно — несмотря на тщательно наложенный макияж, на отечном лице выделялись испуганные глаза с покрасневшими и припухшими веками.

— Скажите, Оксана Михайловна, — начал Лобов, усаживаясь на диван и доброжелательно глядя ей в глаза, — вы знакомы с Семеном Борисовичем Хинштамом?

— Знакома, — тускло ответила Оксана и потянулась за сигаретой.

Лобов дал ей прикурить и, убрав зажигалку в карман, мягко спросил:

— Когда вы виделись в последний раз?

Оксана нервно передернула плечами.

— Не помню. Неделю назад.

Оперативники незаметно переглянулись.

— А по телефону когда с ним говорили?

— По телефону? — переспросила она.

— Да. Когда он звонил вам в последний раз?

— А что случилось?

— Оксана Михайловна, ответьте, пожалуйста, на вопрос. — Может быть, он и звонил. Я же не всегда беру трубку…

— Понятно. А где вы были сегодня ночью?

— Дома.

— Одна?

— Мне кажется, это вас не касается.

— Поверьте, в ваших же интересах сказать правду.

— Я была с подругой.

— С какой подругой? Как ее зовут? Во сколько она пришла? Во сколько ушла? Что вы делали после ее ухода?

Лобов жестко смотрел ей в глаза — от его обходительности не осталось и следа.

— Послушайте, что вам от меня нужно?

— Правду.

— Какую правду?

— Вы вчера виделись с Хинштамом?

Оксана с ненавистью взглянула на него и гаркнула в лицо, словно выплюнула:

— Да! Да! Виделась! Что из этого?

— Ну вот, видите, как просто. Он был здесь?

— Да!

— Во сколько он ушел?

— Точно не помню. Около двух.

— Просто собрался и ушел домой?

— Нет. Ему позвонили.

— Кто?

— Я-то откуда знаю!

— То есть он ничего вам не объяснил?

— Нет. Сказал, что вернется, и ушел.

— Он должен был вернуться?

— Да. Он оставил свою сумку. Вон, в коридоре, — можете посмотреть.

— Что было потом?

— Потом? Ничего.

— Что вы делали после его ухода?

— Легла спать.

— И никуда не выходили?

— Нет.

— Оксана Михайловна, у вас есть машина?

Оксана немного подумала и нерешительно ответила: — Есть.

— Она внизу? Могу я взглянуть на нее?

— Зачем?

— Оксана Михайловна, пожалуйста, оденьтесь и проводите нас к машине. Что с вами? Если вы не сделали ничего плохого, вам бояться нечего.

Оксана потушила сигарету.

— Послушайте, я ничего не сделала. Я его не убивала… Я подъехала, а он… он…

— Успокойтесь, вас никто ни в чем не обвиняет. Просто расскажите, как все было.

Оксана отпила немного воды из стакана, который ей галантно поднес Сурин.

— Я все расскажу, только обещайте, что об этом никто не узнает.

— Вы кого-то боитесь?

— Никого я не боюсь! Я просто не хочу, чтобы это попало в газеты!

Оксана добросовестно рассказала о своей поездке на Щелковское шоссе, не забыв упомянуть гаишников, выудивших у нее четыреста долларов.

— Я одного не понимаю, — спросил Сурин, — для чего он просил вас приехать?

Оксана молчала.

— Ну-ну, Оксана Михайловна, вы же обещали быть откровенной.

— Он сказал, что Семен мне кое-что оставил…

— Он так и сказал — «кое-что»?

— Так и сказал.

— И вы вот так среди ночи поехали к какому-то неизвестному мужчине за «кое-чем»?

Оксана вздохнула.

— Хинштам обещал дать мне денег… в долг. А сам уехал. А этот, который звонил, сказал, чтобы я приехала за свертком. Я и решила, что это баксы.

— И сколько он должен был вам дать?

— Это вас тоже касается?

— Конечно! Хочу вам напомнить, что речь идет об убийстве.

Оксана вздохнула.

— Тысячу баксов.

— Вы уверены, что речь идет именно о такой сумме? — перебил Лобов и с сомнением покачал головой.

— Уверена, — быстро ответила Оксана.

— Ну хорошо, допустим.

В барсетке, обнаруженной в бардачке хинштамовского БМВ, денег не было. В остальном подробности ее рассказа в точности соответствовали картине преступления.

— Еще один вопрос: Хинштам вам что-нибудь говорил о своей работе?

— То есть?

— Он вам не говорил, что пишет статью об убийствах в МИДе?

— О каких еще убийствах?

— Значит, нет?

— Ничего он не говорил! И вообще — вы о чем?

Лобов не стал объяснять и только спросил, почему она не вызвала милицию или хотя бы не сообщила об увиденном на одном из постов ГАИ. Оксана разозлилась:

— А вы как думаете? Испугалась! Вы бы не испугались, если бы были на моем месте?

— Если бы я ничего плохого не сделал — нет.

— Это вам так кажется.

— Ладно, не будем спорить. Распишитесь вот здесь, и мы пойдем.

— Что это?

— Подписка о невыезде.

— Зачем это?

— Вы можете нам понадобиться.

— Послушайте, я же ни в чем не виновата! — взмолилась Оксана. — Я все сказала, как было!

— Вот это мы и проверим. Давайте-давайте, расписывайтесь.

Оксана поставила закорючку и швырнула ему бумагу.

— Ну? Теперь все?

Когда за оперативниками закрылась дверь, Оксана рухнула в кресло и с облегчением вздохнула. Все нормально. Сейчас они все проверят, поговорят с гаишниками, которые подтвердят, что видели ее, и наверняка оставят ее в покое. А подписка о невыезде… Черт с ней, с подпиской. Если с Игорьком все обойдется, она слиняет на Кипр и там ее не достанет ни одна собака. Да и не станут они ее искать — что ж они, дураки? Проверят и убедятся, что она тут ни при чем. Уфф! Ну и дела! И дернуло же этого Семена вляпаться именно сейчас? И кому это, интересно, понадобилось его убивать? И что это за убийства, о которых они ее спрашивали? Впрочем, плевать. Какое счастье, что Игорек будет только завтра!

Женя уже давно перестала ждать звонка от похитителя, когда как-то ночью вдруг заверещал ее мобильный. Это случилось в тот момент, когда Женя, которая давно забыла, что такое нормальный сон, на минуту, вконец измучившись, провалилась в тяжелое забытье. Почти ничего не соображая, она схватила трубку и дрожащей рукой поднесла ее к уху:

— Да, я слушаю!

Никто не ответил.

— Говорите же! Алло! — выкрикнула она.

Телефон молчал.

Она вскочила, зажгла свет и заметалась по комнате, пытаясь сообразить, что делать дальше — ждать еще или перезвонить самой. Она ни минуты не сомневалась, что это похититель, и вдруг с ужасом подумала, что совершенно не готова к тому, что у нее сейчас потребуют выкуп. «Что я наделала? Чего я ждала все эти дни? Почему не начала искать деньги сразу? И что я скажу, если он назначит встречу? Надо звонить… Надо попытаться уговорить его… Звонить или отправить sms… К телефону он может не подойти, а sms прочтет в любом случае… Но что писать?.. Что я согласна на любые условия?.. Или просить два дня подождать?.. Господи, два! Это долго… Один… до завтра… Почему я до сих пор не собрала деньги?..»

Когда спустя несколько минут Женя перезвонила на высветившийся на ее дисплее номер, телефон был отключен.

Остаток ночи Женя провела без сна, лихорадочно соображая, у кого из клиентов ей проще всего попросить денег. Она взяла записную книжку и, открыв ее, неожиданно увидела визитную карточку Гришакова, которую на днях ей всучила Эмма Сапрыкина. Женя вспомнила, что им нужен фитодизайнер, и подумала, что, раз он такой благотворитель, стоит познакомиться с ним или с его женой… и что ей гораздо легче говорить при личной встрече, чем по телефону.

К тому времени, как Гулин установил, что это был лишь случайный звонок, договоренность уже состоялась, и на следующий день Ирина Гришакова водила Женю по роскошным апартаментам, обволакивая ее светским трепом.

— Вы, вероятно, хотите сначала посмотреть квартиру?.. Ведь фитодизайн зависит от стиля интерьера, я правильно понимаю? Что ж, пойдемте, я покажу…

Ирина легкой походкой устремилась вперед, демонстрируя Жене жилые пространства, которые лишь условно можно было назвать комнатами. Гостиная плавно перетекала в столовую, просторный холл, украшенный затейливыми светильниками и витринами с фарфором, раздваиваясь, вел к спальням и кабинету хозяина. Над ухом у Жени тихо журчал голос хозяйки:

— Это гостиная… Здесь еще не все закончено, но в принципе общий стиль вам понятен… Мне кажется, тут достаточно одного красивого растения где-нибудь здесь, в простенке между окнами… Знаете, есть такие цветы — к сожалению, не помню, как они называются, — такие оранжевые, похожие на птичьи клювы, на длинных стеблях… Стрелиция?.. Мне они ужасно нравятся… Здесь муж хочет повесить несколько картин — я их вам потом покажу… Только не знаю, впишутся они сюда или нет? Одну он купил в Лондоне, на «Сотбис». Вы бывали в Лондоне?.. М-м… Я обожаю Англию и все английское. Муж говорит, что я настоящая англоманка. Я вообще мечтала обставить квартиру в английском стиле, но муж предпочитает свой дурацкий хай-тек. Мы чуть не поссорились, когда выбирали дизайнера… Это столовая. Здесь я, честно говоря, не очень представляю себе цветы, но не знаю, как скажете… Может быть, где-то тут, ближе к окнам? И что-нибудь неяркое?.. Какие-нибудь темно-зеленые листья… большие… блестящие… Только не фикус — я его терпеть не могу… Идем дальше?.. Ванная мужа… Как видите, тоже хай-тек, поэтому цветы здесь, видимо, смотреться не будут, как вам кажется? Впрочем, он особенно и не любит…

А это моя. Вот тут мне хочется побольше зелени, разной, и чтобы обязательно по потолку — какой-нибудь филодендрон или плющ… Не уверена, что на этом фоне будет хорошо, но, если нужно, мы поменяем кафель… Света хватает? Если нет, можно установить искусственный… Ну вот, теперь спальня. В спальне — не знаю… — Ирина с сомнением покачала головой. — Говорят, это опасно — спать в одной комнате с цветами? Нет? Вообще я где-то читала, что есть растения, от которых… Ой, простите, телефон… — Она вытащила из кармана крошечный мобильник и нежно проворковала: — Да? Я слушаю. Ой, Ленка, привет… Нет, я дома… Нет, сейчас не могу… Ну?.. Тоже мне, новость — я знаю… Ну мало ли, всякое бывает. Брось… — Ирина прикрыла телефон ладонью и прошептала, обращаясь к Жене: — Пойдемте на кухню! — и вернулась к прерванному разговору: — Странно, не странно… спроси сама… Что?.. Нет, пока не видела, но Ксанка говорит — прелесть… Да… Нет… А я ей завидую… Лен, ты прости, но я не могу сейчас трепаться — у меня дизайнер… Да, да… Хорошо. Пока.

Они вошли в просторную кухню, тускло посверкивающую хромированными поверхностями.

— Ну как? — спросила Ирина. — Честно говоря, я бы предпочла что-нибудь другое — более теплое, уютное. И поменьше металла. Но мужу нравится, и потом это, конечно, очень удобно. Здесь потрясающая встроенная техника. Немецкая. Знаете что? Давайте-ка я приготовлю кофейку! Или, может, хотите сока? Сейчас сделаю свежевыжатый, в два счета! Кофе? Как скажете. Эспрессо, капучино?.. Я быстро…

Женя подошла к окну. С седьмого этажа гришаковской квартиры были видны мокрые от дождя крыши соседних домов. «Напрасно я сюда пришла, — думала Женя. — Разве я смогу о чем-нибудь попросить этих людей? И разве могут эти люди, которые так заняты собой, своими спальнями, ванными, зимними садами, интересоваться чужими проблемами?»

— Ну вот, все готово.

Ирина поставила на стол фарфоровый кофейник и две крошечные почти прозрачные чашечки.

— Вы пьете с сахаром? Нет? Я тоже. Мне вообще-то кофе нельзя, но иногда так хочется чем-нибудь себя побаловать…

— Вам, наверное, многого нельзя? — спросила Женя, чтоб что-нибудь сказать.

— В смысле еды? Как раз нет. Я ем, сколько хочу, и у меня все быстро сгорает. Господи, только бы не сглазить! У моих подруг — моделей — почти у всех проблемы. Травят себя таблетками, чтобы убить аппетит. Это так вредно… А вы? Вы ведь тоже худенькая.

— Это генетика — я в отца. Он всегда был таким, до глубокой старости.

Ирина насторожилась.

— Что вы называете «глубокой старостью»?

— Моему отцу восемьдесят четыре.

— Восемьдесят четы-ыре, — протянула Ира. — Да, это возраст. А вам сколько? Если не секрет.

— Тридцать один. Когда я родилась, ему было под шестьдесят.

— Ну, для мужчины это не много. Моему дяде шестьдесят два, а у него только что родился сын, чудесный мальчик. И сама я тоже собираюсь… года через три-четыре… А моему мужу, между прочим, уже… в общем, он старше меня. Конечно, не будь я моделью, все было бы проще… но что делать?.. Профессия требует жертв… У меня есть подруга, тоже модель, Оксана Кульбида, слышали, наверное?

Женя рассеянно кивнула:

— Кажется, слышала…

— Ну что вы! Она одна из самых известных российских моделей. Вы наверняка много раз видели ее по телевизору. Так вот, представляете, родила ребенка и три года скрывала его ото всех…

— Зачем?

— Если бы вы знали, какая у моделей жизнь, вы бы не спрашивали! Постоянно зависеть… ото всех… На меня вы не смотрите. Мне повезло. Я вышла замуж за богатого человека и теперь делаю что хочу. Хочется сниматься — снимаюсь. Нет — не снимаюсь. Это я к тому, что мне уже не нужно гоняться за мелкими заработками. Вообще-то я сейчас сама собираюсь заняться бизнесом — хочу открыть модельное агентство, только детское. Муж как-то не очень верит в это начинание, а мне ужасно хочется попробовать себя в чем-то новом. И потом — всю жизнь моделью не проработаешь. Так что пожелайте мне успеха. Если все пойдет хорошо, будете оформлять мне офис. У нас, правда, еще нет названия… вернее, нет подходящего. Хочется что-нибудь оригинальное, а не какие-нибудь там «Ромашки» или «Маргаритки». Вам ничего не приходит в голову?.. Нет? Если придет — скажите, хорошо? О чем это я? Ах, да… о Ксанке. Вот кому пришлось хлебнуть, не дай Бог… — Ирина покачала головой. — Ей так хотелось вырваться из своей среды, из кошмарной Балашихи. Приходилось браться за любые заработки, бегать по кастингам… Это ведь только кажется, что у моделей — красивая жизнь… Конкурсы, показы… А на самом деле… — Ирина махнула рукой, — сплошной кошмар! Ну ничего, — надеюсь, у нее сейчас все наладится… Мне почему-то кажется, что она уйдет из модельного бизнеса. Выйдет замуж, будет спокойно растить дочку… Все наши, конечно, переполошились, еще бы — такая новость и такой повод для сплетен. А каково пришлось Ксанке? Три года жить отдельно от собственного ребенка. Вы бы смогли?

— Нет.

Глаза у Жени потемнели, но она держалась.

— Так хочется посмотреть на девочку! — воскликнула Ирина.

— У нее дочка? — тускло проговорила Женя. — Сколько ей?

— Я же говорю — три года. Уже большая. Все понимает.

— Да… — тихо сказала Женя и поставила чашку на стол.

 

4

Сорокалетие Лобова пришлось на третий день после убийства Хинштама, и юбилей отмечался, что называется, символически, у Сурина в кабинете. «Убийцу найдете — будем пировать, — заявил Богданов, мрачно оглядев своих подчиненных по окончании утренней оперативки, — а пока и думать не смейте». Собрались накоротке после ухода начальства — не столько, чтобы праздновать, сколько немного расслабиться, или, как говорил Сурин, «уколоться и забыться». Впрочем, забыться толком не удавалось — как ни пытались они увести разговор в сторону, он все время возвращался на интересующие всех предметы.

— Ты смотри, под это дело не замотай гуся, — сказал вечно голодный Марченко, закусывая печеньем, — а то я эти дела знаю. Стоит один раз перенести, как потом все, пиши пропало…

— Не боись, — отозвался Лобов, — моя Татьяна этого не допустит. У нее уже и гусь закуплен, да и к гусю кое-что…

— Эх-эх, — вздохнул Сурин, — когда это еще будет?..

— Тебе ж сказали — маньяка отловим, будем гулять. При слове «маньяк» все загрустили. Лобов поморщился, Марченко отвернулся к окну, а Гулин принялся сосредоточенно рассматривать кончик своей сигареты.

— Может, ящик включить? — предложил Сурин. — Хоть музыку послушаем…

— Какую музыку?! Будет тебе музыка… Сейчас девять — время новостей. Тебе сейчас расскажут, где раки зимуют…

— Да ладно! Не каждый же день они будут талдычить про Хинштама! Ты, кстати, Эрденко нашел?

— Найдешь его, как же… Этот Эрденко прожил по указанному адресу всего две недели, а потом скрылся в неизвестном направлении.

— Шабашит, небось, где-нибудь, ясное дело…

— Чего его искать? Он тут ни при чем — наш маньяк ему заплатил, чтобы он подключился по своему паспорту к сотовой компании, и все дела…

— Это не более чем предположение, — сухо сказал Гулин.

— Слушай, отстань, — отмахнулся Лобов. — Его хозяйка сказала, что у него сильнейший дефект речи, и вообще, по ее словам, он был слабоумный… Так что это ты брось…

Телевизор все-таки включили. Это был старенький советский «Рубин», ловивший всего два канала, но он был единственный на весь отдел, если не считать японского, который стоял в кабинете Богданова. До программы «Время» оставалось несколько минут, и на ОРТ заканчивался документальный фильм о завсегдатаях столичных ночных клубов. На экране мелькали знаменитости — мужчины и женщины — в экстравагантных туалетах.

— Ба, знакомые все лица!.. Юр, поди-ка посмотри! — позвал Сурин.

— Что там еще?

— Поди-поди! Глянь…

Лобов подошел к телевизору и уставился на экран.

— А-а… Понятно.

— Кто это? — вяло поинтересовался Гулин.

— Не знаешь Оксану Кульбиду? Ну ты даешь!

— На кой она мне? А, впрочем…

Гулин подошел ближе, глянул и отошел, ничего не сказав.

— Ну и как тебе? — поинтересовался Лобов.

— Она меня интересует не как женщина, а как свидетель по делу.

— О как! А как женщина она тебе, стало быть, не нравится? — возмутился Сурин.

— А чему тут нравиться?.. Волосы крашеные, грудь — силиконовая, вся — в автозагаре…

— Ты чего! Такие, как она, загорают на Багамах. Да и грудь у нее настоящая…

— Ты-то откуда знаешь?

— В тещином журнале прочитал.

— Там тебе напишут…

— Про нее попробуй напиши что-нибудь не то — в момент яйца отстрелят.

Гулин усмехнулся.

— Тоже мне, любовница Аль Капоне…

— Круче! Она, Андрюха, девушка самого Барсукова.

— А-а, понятно…

Гулин собрался зевнуть, но не успел и так и замер с открытым ртом.

— Погоди-погоди, это какого же Барсукова? Того самого, что ли?

— А ты знаешь какого-нибудь другого? Барсуков Игорь Александрович, старый знакомый…

— Ни хрена себе!

— Ты что, не знал?

— У меня тещи нет, и светскую хронику я не читаю.

— А зря!

Гулин не ответил. Он стоял посреди комнаты и о чем-то сосредоточенно думал.

— Слушай, Юра, — сказал он наконец, — дай-ка ты мне ее телефон…

Лобов хитро подмигнул Гулину.

— Все-таки решил познакомиться?

— Не смешно.

— Зачем она тебе?

— Ни за чем, — упрямился Гулин.

— А все-таки?

— Раз она любовница Барсукова…

— Ну и что? Ты же вроде подозрения с него снял?

— С него — да. Но не с нее.

— Слушай, Андрей, не сходи с ума. Она — известная модель. Каждый день мелькает в ящике. Ее каждая собака знает. Зачем ей красть ребенка, ты сам подумай? Что она, по-твоему, будет с ним делать? И потом, если он вне подозрений, то она — тем более. Как жена Цезаря.

— Видишь ли, я в отличие от тебя уверен, что все три убийства и похищение Маши Шрамковой связаны между собой. Как именно они связаны, я не знаю, но я в этом твердо убежден.

— Слушай, Андрей, ты часом не запутался? То ты нас всех уверял, что Мухин — главный неуловимый мститель. Потом ты признал, что он слабак и сыграл в этой истории роль марионетки, но что за его спиной стоит кто-то, кто…

— Повторяю — эти истории связаны. А раз так, я считаю правильным трясти каждого, кто так или иначе крутится в этом деле. А эта Оксана — крутится. И еще как.

— Да в том-то и дело, что нет! — взорвался Лобов. — Она тут ни сном ни духом! Любовник уехал, она и решила прогуляться налево, вот и все. Дело житейское. Ты пойми, чудак-человек, я же с ней говорил. Она об убийстве Сапрыкина даже не слышала. Я уж не говорю про другие. Она сказала, что понятия не имеет о том, что Хинштам занимался этими делами. И я ей верю. Она тут попалась, как… как… как кур.

— Как курица… — проворчал Гулин и полез в карман. В пачке оставалась последняя сигарета. Он вспомнил, что накануне вечером собирался бросить курить, вздохнул и сунул сигарету в зубы. — Я понимаю, Юра, скорее всего, ты прав. Но проверить ее или хотя бы поговорить с ней, чтобы составить о ней какое-то мнение, я обязан. Ты же ее о ребенке не спрашивал?

— Нет.

— Ну вот, видишь.

— Для чего бы, черт возьми, я стал ее спрашивать?

Гулин чиркнул зажигалкой, затянулся и устало посмотрел на Лобова.

— Слушай, Юра, дай телефон.

— На, на, возьми, пинкертон чертов!

Гулин достал свой мобильный.

— Ты хочешь прямо сейчас?!

— Почему бы и нет? Договорюсь о встрече…

— Давай хотя бы завтра. Никуда она не денется — она под подпиской о невыезде. И вообще я не понимаю, зачем тебе это нужно…

— Хотя бы для того, чтобы спокойно спать.

— Хочешь сказать, что без этого ты?..

Гулин покачал головой. — Без этого — никогда.

Последнее было большим преувеличением — Гулин так устал, что заснул бы, даже если бы его подвесили вниз головой.

 

5

— Женька, наконец-то! — воскликнула Татуся, увидев Женю на пороге своей квартиры. — Обещала позвонить и пропала, а я тут с ума схожу! Что случилось? На какую дачу ты ездила? Я ничего не поняла… Давай раздевайся и проходи… Рассказывай.

Женя вошла в комнату и устало опустилась на диван. — Рассказывать, собственно, нечего…

— Как?! Валентина Георгиевна сказала, что убили какую-то преподавательницу из МИДа и что у нее нашли…

— Нашли.

— И что?

— Ничего. По версии Гулина, Машу она сфотографировала случайно, скорее всего где-то недалеко от своей дачи…

— Так ты туда ездила?

Женя кивнула.

— Зачем, я не понимаю…

— Получилось, что ни за чем, — вздохнула Женя. — Понимаешь, Маша снята на фоне куста бересклета, и я хотела по нему найти это место…

— По кусту?!

— Бересклет встречается не так уж часто…

— А-а… понятно… Ну и что? Неужели нашла?

— Куст нашла.

— Правда?! Тот самый, ты уверена?

— Нет, потому что их там как минимум два. Один возле дач, другой — по дороге на станцию.

— А что за дачи?

— Несколько новорусских домов, в которых никто не живет.

— Как это — никто? Не может быть… Ты говорила с Гулиным? Про куст сказала?

Женя махнула рукой.

— Он там был раньше нас…

— Ты ездила с Митей?

— Ну да…

— Видишь, получается, что Гулин вовсе не такой дурак, как ты думала… — сказала Татуся и едва заметно покраснела. — Что он сказал?

— Сказал, что дома построены в начале девяностых, что тогда люди вкладывали деньги в такие постройки… Что человек, у дома которого растет этот несчастный куст, с тех пор так разбогател, что этот дом перестал представлять для него интерес… Теперь он отдыхает в других, более привлекательных местах… К тому же в момент похищения его даже не было в стране. В общем — ничего…

— Погоди. Совершенно не обязательно, чтобы похититель был именно из того дома, где куст.

Женя вздохнула.

— В том-то и дело…

Татуся помолчала и нерешительно спросила:

— Ты слышала, что убили Хинштама?

— Кажется.

— А что было у Гришаковой? Ты мне так и не рассказала…

— Что рассказывать? Ничего интересного — светский треп.

— Светский треп — о чем?

— Не помню. Ни о чем.

— И все-таки?

— Например, она попросила меня придумать название для детского модельного агентства…

— Это еще зачем?

— Затем, что она собирается таковым обзавестись. Даже предложила мне оформить офис. И придумать название.

Татуся фыркнула:

— И что ты ей посоветовала?

— Татка, отстань! Как я могла посоветовать это назвать? «Мечта педофила»? «Кошмар Свидригайлова»?

Татуся засмеялась, но, заметив, что Женино лицо исказилось судорогой, быстро проговорила:

— Она, небось, и не знает, кто такой Свидригайлов…

— Думаю, знает, — сквозь зубы проговорила Женя. — Она производит впечатление вполне нормального человека…

— Тогда почему ты не попросила ее о деньгах, как собиралась?..

— Во-первых, мне до сих пор никто не позвонил, и не факт, что позвонит. Во-вторых, я хотела сперва посмотреть на нее…

— Хорошо, посмотрела. Вывод?..

— Я же говорю, она вполне ничего… Она, например, с сочувствием говорила о какой-то своей подруге-модели, которая родила и…

Женя внезапно замолчала и безумными глазами уставилась на Татусю.

— Которая родила… И что, Женя?

— Татка, подожди, молчи! Дай подумать! Ты помнишь, ты читала мне журнал, в котором было написано про эту модель… Оксану… как ее? Где он?

Женя вскочила и заметалась по комнате.

— Оксану? — переспросила Татуся, с недоумением следя за ней взглядом.

— Ты что, забыла? Модель, которая что-то там рассказывала про свою интимную жизнь… Ты еще называла ее русской… этой, как ее… — Женя пощелкала пальцами.

Татуся вытаращила глаза.

— Ты имеешь в виду Оксану Кульбиду?

— Да! Кульбиду! Точно!

— Во-первых, не журнал, а газета. Во-вторых, зачем тебе?

— Татка, прошу тебя, очень нужно! Постарайся вспомнить, где он. Ты же его читала совсем недавно!

Женя так разволновалась, что у нее затряслись руки. — Может, в коридоре? — растерянно проговорила Татуся, и они обе кинулись к тумбочке, на которой лежали предназначенные на выброс бумаги.

— Это программа… Это не то… не то… Боюсь, что я ее выбросила… Я же не знала, что она тебе понадобится! Что с тобой? Ты такая бледная. Тебе нужна именно газета или статья про Оксану?

— Статья. Меня вдруг осенило — там же была фамилия ее спонсора или любовника… как там его… Случайно не помнишь?

— Прекрасно помню — Барсуков.

Женя ахнула.

— Это точно? Ты уверена? Именно Барсуков?

— Ну да. Игорь Александрович Барсуков. Зачем тебе? Можешь объяснить?

— Могу. — Женя перевела дыхание. — Только дай мне сигарету и не говори, что я сумасшедшая.

Татуся протянула ей пачку сигарет и зажигалку.

— Хорошо, не скажу. Ну?

Медленно, взвешивая каждое слово, словно проверяя себя, Женя начала объяснять.

— Гулин сказал, что один из домов — там, в Лужках — принадлежит Барсукову Игорю Александровичу.

— Тому самому, ты уверена? Может, это другой?

— Таких совпадений не бывает. Подожди, не перебивай, я и так еле соображаю. Так вот, Гришакова — она тоже модель — эту Оксану знает. Она сказала, что три года назад та родила дочь и до недавнего времени скрывала ее ото всех…

— Скрывала? — переспросила Татуся. — Зачем?

Женя досадливо поморщилась.

— Не знаю. Я не очень-то вникала во все это — мне было все равно… Вроде затем, что этого требовала ее сложная профессия…

— Ерунда какая-то…

— Вот именно… Но не в этом дело. Дело в том, что один из этих кустов растет у дома Барсукова, а Барсуков, если ты не ошиблась, любовник Оксаны…

У Жени от волнения дрожали губы, и Татуся с испугом следила за ней.

— Я не ошиблась. Но… что ты хочешь сказать? Что это она? Или он? Что ее дочь, которую она прятала, — это Маша?!

— Я понимаю, звучит абсурдно, но тебе не кажется, что в этой истории слишком много совпадений?

— Каких?

— Боже мой, Татка, неужели ты не видишь? Дача этой несчастной преподавательницы находится рядом с домом Барсукова. А Барсуков — любовник Оксаны. А Оксана три года якобы не видела свою дочь. Неужели этого мало?

— Женька, я не хочу выступать в роли палача, но ты сама понимаешь… Совпадения — это такая штука, которая время от времени случается в жизни. Это во-первых. А во-вторых, ты сама подумай. Зачем этой Оксане похищать чужого ребенка? То есть опять же мало ли зачем, но явно не для того, чтобы выдавать его за своего. Это же абсурд!

— А если предположить, что она не может иметь детей, а очень хочет?

— Для человека с ее возможностями есть миллион законных способов обзавестись ребенком. А красть чужого, чтобы потом выставить его напоказ? Ты пойми, она — публичный человек. Как бы она могла скрыть похищенного ребенка?..

— Ладно, — резко перебила Женя, — не будем об этом. Ты права.

«Совсем с ума сошла, — думала Татуся, глядя, как Женя стоит у окна, уставившись в одну точку невидящими глазами. — Господи, бедная Женька… Что же делать?»

Женя просидела у Татуси около часа. Об Оксане они больше не заговаривали — Татуся чувствовала себя виноватой и, чтобы хоть как-то загладить свою вину, поила Женю чаем, время от времени подсовывая ей конфеты или печенье и украдкой поглядывая на нее. Женя отказывалась от сладкого и глотала дорогущий, купленный на Мясницкой специально для нее «Императорский» чай, не ощущая ни вкуса, ни запаха.

Когда она собралась уходить, позвонил Митя. Едва услышав его голос, Женя спросила: «Мы можем встретиться? Мне надо срочно с тобой поговорить».

 

6

— Тебе это тоже кажется бредом?

Они сидели на скамейке у Патриарших прудов, спасаясь от мелкого, как водяная пыль, дождя под большим Митиным зонтом.

— Женя, эту Оксану я видел пару раз на каких-то тусовках. Меньше всего она похожа на женщину, которая страдает из-за того, что у нее нет детей.

Он покосился на нее и, заметив, что у нее дрожат губы, осторожно добавил:

— Тебе надо было постараться узнать какие-нибудь подробности. Может быть, тогда…

Женя перебила:

— Эта мысль пришла мне в голову час назад, когда я была у Татуси. Иначе я бы не стала мучить тебя этой ерундой.

— Ты меня не мучаешь — ты мучаешься сама. Знаешь что? Позвони-ка сейчас этой твоей… с зимним садом.

— Гришаковой? Зачем?

— Попробуй расспросить ее поподробнее.

— Но как я ей объясню?.. И потом Оксана, может быть, действительно ни в чем не виновата?

— Тем лучше для нее. Давай, звони.

Женя вытащила из кармана мобильный и набрала номер.

— Никто не подходит, — шепнула она Мите и вдруг, внезапно подобравшись, решительно проговорила: — Алло? Ирина? Добрый вечер, это Женя Шрамкова, дизайнер. У вас есть минутка? Нет-нет, ничего срочного… Я только хотела спросить… не удивляйтесь… Когда вы узнали, что у вашей подруги есть дочь? Несколько дней назад? А раньше?.. Понятно… Она как-нибудь объяснила вам?.. Да… да… я помню… Вы ее девочку случайно не видели?.. Понятно… Да… Спасибо, я перезвоню вам завтра, как договаривались. До свидания.

Женя стиснула в руке телефон и потрясла головой, словно желая отделаться от наваждения.

— Что она сказала?

— Все то же. Об Оксанином ребенке узнала несколько дней назад, очень удивилась, но та объяснила, что вынуждена была скрывать дочь чуть ли не за границей из-за каких-то проблем с отцом ребенка, а теперь у нее этих проблем нет. И все. Больше она ничего не знает. Неужели это кажется тебе убедительным? Три года прятать ребенка… Да еще за границей. Похоже на роман. «Джен Эйр» или «Замок Броуди». Меня в детстве пичкали этой дрянью.

— Ты не хочешь позвонить Гулину?

— Нет.

— Почему?

— А зачем? Он никогда не считается с тем, что я говорю.

— Женя, единственный способ убедиться, что речь идет о вашей дочери, — это увидеть девочку. Для этого тебе надо попасть к Оксане…

— Попасть к Оксане не проблема, — перебила Женя. — Я попрошу Гришакову дать мне ее адрес и думаю, она не откажется.

— Возможно. Но если Оксана действительно живет с Барсуковым, то к ним в дом просто так не войдешь. Тебе придется караулить ее возле дома, и если она тебя заметит… Пойми, Женя, если она ни в чем не виновата, это все равно. Но если похищение действительно дело ее рук — во что, впрочем, я не верю, — то тебе нельзя попадаться ей на глаза.

— А если позвонить?

— Как?

— Попытаюсь узнать у Гришаковой ее номер и как зовут девочку.

— Ну?

— И попрошу ее к телефону.

— Кого? Трехлетнего ребенка?! Ее не подзовут.

— Я попробую. Что-нибудь совру.

— Женя, это невозможно. Вот что — узнай, по крайней мере, адрес и как зовут девочку, а я что-нибудь придумаю.

Женя снова набрала номер. Опять долго никто не подходил, и наконец в трубке послышался слегка раздраженный голос Гришаковой.

— Я слушаю…

— Ира? Простите еще раз, это опять я. Мне совершенно необходимо узнать адрес вашей подруги… Что? Нет-нет, ничего не случилось… Мне нужно… просто так… по делу… Где?.. Да, да, знаю… Спасибо… И последнее. Оксана вам случайно не говорила, как зовут девочку?.. Как? Нет-нет, ничего… я поняла… Спасибо. До свидания.

Женя дала отбой и повернулась к Мите. Глаза у нее были совершенно сумасшедшие.

— Знаешь, как зовут ее дочь? Маша.

Митя молчал.

— Хочешь сказать, что это очередное совпадение?

— А ты? Думаешь, она бы не потрудилась дать ребенку другое имя? Женя, уверяю тебя, это не она.

Митя спорил, но Женя каким-то звериным чутьем улавливала его неуверенность, будто он спорил просто так, а думал или, по крайней мере, чувствовал то же, что и она, и сопротивлялся по обязанности, чтобы не дать ей слишком увлечься так странно и неожиданно вспыхнувшей надеждой.

— Где живет Оксана? — спросил он.

— В Сеченовском переулке, в новом доме. Номер квартиры она не знает.

— На правой стороне?

— Да.

— Значит, нам повезло. У меня в этом доме знакомые… Сейчас я им позвоню… Вставай, поехали.

— Куда? Ты хочешь прямо сейчас?

Он встал и потащил Женю к своей машине, по пути набирая номер.

— Алёна? Привет, это Митя Антонов… Как поживаете?.. Понятно… Что ж, хорошо… Макс дома? Нет? Тогда скажи — случайно не знаешь, в вашем доме живет некто Барсуков? На четвертом? Ты с ним знакома?.. Нет? А с его дамой? Понятно… Слушай, мне надо попасть к вам в дом… Нет, грабить не собираюсь — пока. Потом объясню… Предупреди, пожалуйста, охрану, что я к вам. Договорились?.. Не знаю, вряд ли… я не один… да… Ладно, будет видно. Пока.

Митина «тойота» развернулась и двинулась к Никитским воротам.

— На Садовую мы выезжать не будем, а сделаем хитро… поедем по бульварам… авось не застрянем… У тебя есть с собой Машина фотография?

— Есть. Что ты собираешься делать?

— Ничего особенного. Войду в дом с помощью жены своего друга Макса. Поднимусь на четвертый этаж. И позвоню в квартиру, где живет Барсуков.

— А потом?

— По обстоятельствам. Если откроет хозяин, спрошу дома ли Оксана и ребенок, потому что час назад похитили женщину с девочкой, похожих по описанию на его жену, и посмотрю на его реакцию. Или что-нибудь в этом роде. Покажу ему фотографию. Он скажет, что его супружница спокойно принимает ванну и никто ее не похищал. А ребенок тоже занят чем-нибудь столь же полезным. Но на фотографию все же взглянет, из любопытства. И проворчит: «Совсем не похожа». — Он покосился на Женю. — Тогда мы будем искать ее в другом месте и обязательно найдем. Ты меня слышишь?

— А если откроет Оксана?

— Если ты не будешь задавать мне вопросов, я постараюсь что-нибудь придумать по дороге столь же «убедительное». Не так важно, что скажу я. Гораздо важнее, что скажут или как поведут себя они. И потом, может, мне повезет, и я увижу ребенка сразу, как только мне откроют дверь. Кроме того, не забывай — у нас есть запасной вариант.

— Какой?

— Если у меня ничего не получится или если их нет дома, мы попросим Алёну или Макса зайти к ним вечером по-соседски под каким-нибудь предлогом… Дай-ка пока фотографию. Сейчас подъедем, и я рассмотрю твою дочку как следует.

Оставшийся путь они проехали молча, думая каждый о своем. Митя — о том, что именно будет врать Барсукову, если он окажется дома, и что сказать не в меру любопытной Алёне, и как утешить Женю, когда неизбежно выяснится, что красотка Оксана тут ни при чем. А Женя, сжавшись в комок, думала, что если Митя сейчас вернется ни с чем, то надеяться ей больше не на что.

«Тойота» свернула на Остоженку и остановилась неподалеку от барсуковского дома.

— Ты будешь ждать меня здесь и никуда не денешься, — сказал Митя и вышел из машины.

Прошло пятнадцать минут, и Женя поняла, что, если он не появится прямо сейчас, она сойдет с ума. Она сидела, вцепившись в свой мобильный телефон и краем глаза наблюдая за барсуковским домом. То ей казалось, что раз Мити нет так долго, значит, там происходит что-то важное и, следовательно, есть надежда. То — наоборот. «Если бы что-то было, он бы позвонил и не стал бы мучить меня так долго», — говорила она себе. Когда она, не выдержав неизвестности, собралась позвонить ему сама, Митя выскочил из подъезда и, чуть не угодив под троллейбус, бросился к машине.

— Женя, девочку я не видел, — выпалил он, не успев перевести дух, — подожди, не перебивай! Я тебе сейчас все объясню.

Митя включил зажигание и, махнув рукой едущему сзади водителю «девятки», чтобы тот пропустил его, и особенно не заботясь о том, как тот к этому отнесется, резко вывернул руль и влился в поток автомобилей, движущихся в сторону Пречистенских ворот. После нескольких неудачных попыток обогнать идущие впереди машины, Митя, крикнув Жене «Держись!», выскочил на встречную полосу, заставив огромный навороченный джип прижаться к тротуару. Владелец джипа дважды резко посигналил ему вслед, и Женя, обернувшись, успела заметить его искаженное страхом и яростью лицо. «Тойота», обогнав троллейбус и в последнюю секунду проскочив на зеленый, свернула на набережную.

— Уфф! — выдохнул Митя, когда стало ясно, что за ними не гонится ГАИ. — Кажется, пронесло. Сейчас все будет зависеть от того, насколько быстро мы окажемся на Тверской.

— Митя, что происходит? — не выдержала Женя. — Куда мы едем?

— В Шереметьево, — бросил Митя, не поворачивая головы и напряженно следя за дорогой.

— Зачем?!

— Оксана улетает на Кипр. Около трех часов назад она выехала из дома. С ребенком.

— С Машей?!

— Женя, я сказал — с ребенком. Маша это или нет, мы узнаем, только когда увидим ее.

— Как ты узнал?

— От домработницы.

— Ты показал ей фотографию?

— Нет. Сперва она, похоже, приняла меня за соседа и сказала, что Барсукова нет дома, а Оксана уехала в аэропорт. А когда я задал вопрос о ребенке, она что-то заподозрила и чуть не спустила меня с лестницы. Пришлось прибегнуть к помощи Алёны. Это она узнала, что Оксана с девочкой улетает на Кипр и что повез их барсуковский охранник.

Женя замерла.

— Это она. Я чувствую, что это она. Иначе зачем уезжать в такой спешке?

— Строго говоря, мы с тобой не знаем, в спешке она уехала или нет. Но вообще… Я бы на твоем месте все-таки позвонил Гулину.

— Если бы ты был на моем месте, — сквозь зубы проговорила Женя, — ты бы не стал звонить никакому Гулину. И потом, он все равно не сможет оказаться там раньше нас. Осторожно, там ГАИ!

— Вижу. Бери телефон и попытайся узнать, какие есть рейсы на Кипр. Нам надо сориентироваться во времени — либо у нас оно еще есть, либо мы уже опоздали.

«Тойота» выехала на Моховую и застряла в пробке. В ожидании ответа справочной службы Женя с тоской смотрела на обезображенный пожаром Манеж.

— Хотела бы я посмотреть в глаза тому уроду, который это сделал…

— Хочешь сказать, что ни разу не видела его? — усмехнулся Митя.

— Ты думаешь?..

— А ты нет?

Женя пожала плечами.

— Может, ты и прав… Когда по телевизору показывали этот пожар, мне вспомнились «Бесы»… Жуткое зрелище. Пожалуй, самое жуткое, которое я когда-либо видела в Москве, да еще в центре…

— Ты просто не помнишь, как выглядела Манежная площадь в праздники в семидесятые годы. Во время салюта в небо взмывали тучи ворон. Они кружили над Кремлем, — Митя поднял руки, изображая зловещую птицу, — и делали «Кар-р-р! Кар-р-р! Кар-р-р!».

Он покосился на нее и заметил, что ему все-таки удалось заставить ее улыбнуться.

— Не помню… Куда же они потом подевались?

— Вороны-то? Их, бедных, истребили еще тогда, при Брежневе, чтобы их карканье не смущало умы… Впрочем, было уже поздно.

Когда Митя вырвался наконец из пробки и они уже катили по Тверской, Женя дозвонилась в Шереметьево.

— Сегодня два рейса на Кипр, — сказала она, дав отбой. — Один был утром, другой — в четыре. Успеем?!

Митя взглянул на часы и, стиснув зубы, проговорил:

— Должны успеть!

— Давай я буду твоим штурманом, — сказала Женя, — или, еще лучше, пусти меня за руль, а то я с ума сойду.

Митя включил радио.

— Вот тебе — слушай и постарайся мне не мешать! Женя забилась в угол сиденья и попыталась сосредоточиться на доносившемся из динамика голосе. Какой-то немец с сильным акцентом рассказывал ведущему о своей поездке в город Ишим и громко возмущался тем, что ностальгирующие по прошлой жизни местные жители откопали зарытый в земле памятник Сталину и водрузили его на прежнее место. «Что бы вы сказали, если бы мы откопали Гитлера?» — оскорбленно вопрошал он.

«Не понимает глупый немец, — думала Женя, — что у нас свое отношение к тиранам. Только мы способны любить их и вспоминать с нежностью… Где уж немцу это понять?.. А кроме того, если бы он сам недели две-три пожил в этом Ишиме, он бы еще и не такое откопал…»

Женя выключила радио и закрыла глаза. Некоторое время они ехали молча, напряженно глядя на дорогу. Снова заморосил дождь, и Митя, тихо чертыхнувшись, включил щетки.

До Шереметьева оставалось не больше километра, когда дождь полил сильнее, потом еще сильнее, пока не превратился в настоящий потоп. Пришлось сбросить скорость. Митя, вцепившись обеими руками в рулевое колесо, лавировал между машинами, время от времени получая в лобовое стекло водяные плюхи из-под колес едущих впереди автомобилей.

— Осталось двадцать минут, — тихо сказала Женя, посмотрев на часы.

— Успеем, — глухо отозвался Митя и, вырулив в левый ряд, нажал на газ.

— Вот! Рейс 6212, на Ларсаку! — воскликнул Митя, и в этот момент зеленый огонек на табло мигнул в последний раз и погас.

— Опоздали, — проговорила Женя помертвевшими губами, — посадка закончилась.

Митя схватил ее за руку и потащил к стойке, за которой симпатичная блондинка в темно-синей униформе запихивала в сумочку какую-то мелочь. На бадже, пристегнутом к платью, Митя успел прочитать: «Екатерина Савина».

— Посадка закончилась? — спросил он, запыхавшись.

— Несколько минут назад. У вас билеты на этот рейс? — в ее голосе слышалось вежливое сочувствие.

— Нет. Мне нужно знать, есть ли на борту пассажирка по фамилии Кульбида или Барсукова…

— Мы таких справок не даем, — перебила блондинка, и тон ее стал заметно суше.

— Катя, пожалуйста, выслушайте меня. У этой женщины, — он показал на Женю, — украли ребенка, трехлетнюю девочку. У нас есть основания считать, что ее собираются увезти именно этим рейсом. Мне нужно…

— Мне очень жаль, — опять перебила Катя, окинув их обоих подозрительным взглядом, — но я не могу предоставить вам такую информацию. У нас на этот счет очень строгие распоряжения. Кроме того, вы напрасно волнуетесь: мы тщательно проверяем документы наших пассажиров — если бы что-то было не в порядке…

— Вы мне не поверили. Посмотрите еще раз — может быть, вы ее узнаете. Дней десять назад ее показывали по телевизору в передаче «Я вернусь». Не видели? Может быть, видел кто-то из ваших коллег, из тех, кто здесь работает… Спросите у них, может быть, кто-то узнает ее и сможет подтвердить. У вас есть дети?

— У меня нет детей, — нервно ответила блондинка, — но я знаю, что, если ребенка похитили, этим должна заниматься милиция.

Митя сделал нетерпеливый жест.

— Мы теряем время… Свяжитесь с бортом по рации и попросите их задержаться на несколько минут, а я пока…

— Это невозможно, — перебила блондинка.

— Тогда взгляните на фотографию и скажите хотя бы — эта девочка похожа на ту, что была с одной из пассажирок?

— Пожалуйста, — не выдержала Женя, — помогите нам. Похожа или нет?

Катя явно колебалась. Пассажиров было немного, и девочку с высокой, похожей на модель молодой женщиной в элегантном костюме она хорошо помнила: у нее было бледное личико и испуганные глаза. Ей показалось также, что пассажирка нервничает. Когда она сказала ей: «Какая у вас хорошенькая дочка!» — та только дернула ртом, но ничего не ответила и даже не улыбнулась. Багажа у пассажирки, летевшей бизнес-классом, было мало, килограммов пять, документы были в порядке, и Катя с чистой совестью зарегистрировала ее и ее ребенка. Чего же от нее хотят эти люди?

— Пожалуйста! — повторила Женя. — Еще несколько минут и будет поздно.

Несмотря на суровую выучку и приобретенную за три года работы в компании профессиональную осторожность, Катю раздирало любопытство, и она, скосив глаза, посмотрела на снимок. Девочка была очень похожа, только выражение лица у нее было совсем другое. Кроме того, Кате показалось, что есть что-то общее в чертах девочки и этой бледной женщины с темными несчастными глазами. Неужели правда? Неужели ее похитили и это ее настоящая мать? Бывает же такое! Прямо кино!

— Кажется, похожа, — пожав плечами, нерешительно сказала Катя и, тут же пожалев об этом, добавила: — Но я не уверена!

— Свяжитесь с диспетчером, — рявкнул Митя, не сводившей с нее глаз. — Срочно!

— Что вы собираетесь делать? — испугалась Катя.

— Задержите рейс.

— Вы с ума сошли! Как это — задержите?

— Очень просто — возьмите рацию и свяжитесь с диспетчером или пилотом.

— Я не буду ни с кем связываться без соответствующего распоряжения, — сказала Катя, и лицо ее покрылось красными пятнами.

На самом деле ей очень хотелось посмотреть, чем кончится эта история — правда ли, что ребенка украли, и если правда, то что будет делать настоящая мать, когда увидит свою дочку, и как поведет себя злодейка — пассажирка в дорогом костюме, — когда ее поймают за руку? Но откуда ей знать, не сумасшедшие ли эти двое, свалившиеся на ее голову в самом конце рабочего дня? И не рискует ли она получить выговор за нарушение инструкций или, того хуже, лишиться с таким трудом полученного непыльного места в авиакомпании?

— Идите к дежурному аэропорта. Без его разрешения я ничем не могу вам помочь.

— Женя, звони Гулину, — сказал Митя, — скорее!

Женя вытащила из кармана куртки мобильник, нажала кнопку и прислушалась к отдаленным гудкам.

— Никто не подходит, — сказала она.

— Набери еще раз. Не может быть, чтобы там никого не было.

— Может. Он же не сидит в кабинете.

— Его сотовый у тебя есть?

— Нет.

Митя повернулся к Кате и заметил, что она положила на стойку рацию.

— Что там? — выкрикнул он.

Катя, слегка поджав губы и старательно отводя взгляд, сухо ответила:

— Самолет уже в воздухе. Сожалею.

Женя закрыла глаза.

— Я больше никогда не увижу ее, — прошептала она.

— Женя, успокойся! Еще ничего не потеряно. Пока самолет в воздухе, у нас есть три часа. Сейчас я позвоню на Петровку, и они свяжутся с кипрской полицией. Ее задержат в аэропорту Ларсаки, она никуда не денется…

— Ты наивный человек! Никто ни с кем не свяжется! Никто не подумает и чихнуть без распоряжений, согласований и указаний сверху! Кто ты такой или кто такие мы с тобой, чтобы слушать то, что мы говорим? Это мы знаем, что Маша там, на борту, а им нужны доказательства, которых у нас нет, тем более что в этой ситуации наверняка придется связываться с Интерполом… Пойми же: вся эта наша ментовская система — это… это… «нечеловеческая музыка»!

— Не преувеличивай — в наше время связаться с Интерполом вовсе не так трудно…

— Возможно. Но пока будет длиться вся эта канитель, эта баба сто раз успеет смыться с Кипра и спрятаться в надежном месте, где ее никто не найдет. У Барсукова наверняка есть для этого куча возможностей.

Митя взял ее за руку и потащил за собой.

— Куда мы идем?

— В милицию.

— Бесполезно. Давай лучше…

Она не договорила. Откуда-то из глубины, со стороны пограничного контроля послышался детский плач. Они оба как по команде повернули головы, и Женя вцепилась в Митину руку. Лавируя между только что прошедшими регистрацию пассажирами, к стойкам быстро приближался Гулин, неся на руках плачущую Машу.

— Ну-ну-ну, — приговаривал он, тихонько похлопывая ее по спине, — не надо плакать…

Не обратив внимания на окрик одной из служащих, Женя, сбив чей-то чемодан, одним прыжком перескочила через транспортер и бросилась ему навстречу.

Через двадцать минут, оставив спящую Машу на заднем сиденье «тойоты» под Митиной охраной, Женя подошла к Гулину.

— Гулин, миленький, простите меня, если сможете, — сказала она и разревелась, уткнувшись ему в плечо.

— Ну-ну-ну, — повторил Гулин и точно так же тихонько похлопал ее по спине, как только что похлопывал ее дочь.

 

8

Просидев пятнадцать часов в камере предварительного заключения на Петровке, Оксана окончательно поняла, что теперь ей светит не только праведный гнев любовника за обман и украденные из сейфа сорок тысяч, но и самый настоящий уголовный процесс, а возможно, и срок за похищенную девчонку.

А ведь еще вчера ей казалось, что все это происходит не с ней. Когда мент ворвался в самолет, она, конечно, струхнула, но не слишком, потому что была уверена, что он к ней цепляется из-за убийства Семена и из-за того, что она, дав подписку о невыезде, собирается смыться, а про ребенка спрашивает просто так, из обычной ментовской привычки во все совать нос. Когда он вывел ее из самолета и оставил под присмотром аэропортовских ментов, а девчонку взял на руки и куда-то понес, она даже крикнула: «Куда вы? Верните мне мою дочь!» — и в этот момент ей казалось, что она, как красавица-героиня из американского боевика, спасает себя и своего ребенка, удирая от злого и жестокого главаря банды к любимому — голубые глаза, черные как смоль волосы, ямочка на подбородке и мужественная челюсть, обросшая трехдневной щетиной. У нее даже мелькнула мысль, не позвонить ли папику, но что-то остановило ее, а потом у нее и вовсе отобрали мобильный.

Съежившись в своем углу, Оксана лихорадочно соображала, что она скажет следователю, когда тот вызовет ее на допрос. Вчера она устроила истерику, билась и кричала, что не станет отвечать, пока ей не приведут адвоката, а потом и вовсе изобразила обморок. Правда, за это ей пришлось поплатиться — откуда-то явилась докторша и сделала ей укол, сука такая. Оксана слышала, как она сказала менту: «Ничего страшного, оклемается», — но тот то ли торопился, то ли связываться с ней не хотел и отвалил, пообещав, что разговаривать с ней будет завтра.

Это была уже маленькая победа — оттянуть время, чтобы приготовиться и хорошенько продумать, что отвечать. Плохо только, что она не знает, из-за чего ее замели. Если из-за Семена, то бояться нечего — она честно повторит все, что знает, и добавит, сделав удивленные глаза: «В газете же написали, что убил маньяк, я и решила, что больше вам не нужна». А вот если они пронюхали про ребенка, тогда дело хуже. Впрочем, откуда они могли про него узнать? Генка ее продать не мог — у него у самого рыло в пуху, документы на ребенка, за которые она выложила нереальные бабки, прошли проверку даже на паспортном контроле в аэропорту… да и вообще — с какой стати подозревать ее, Оксану Кульбиду, русскую красу, в похищении какого-то сопливого младенца?..

Все так, но, чтобы чувствовать себя спокойно, приготовиться все-таки нужно. Первая и самая простая мысль, которая пришла ей в голову, была мысль попытаться охмурить следователя, который, как все мужики, был наверняка падок на клубничку. Однако вспомнив его глаза, которые, как глаза мертвяка, смотрели на нее из-под полуприкрытых век, и скрипучий голос, в котором не было и намека на интимные модуляции, появляющиеся в голосе мужчины в присутствии красивой женщины, Оксана поняла, что номер не пройдет.

«Тут нужно что-то другое, — сказала себе Оксана, — но что?»

К утру, когда за давно не мытым зарешеченным окном забрезжил рассвет, она придумала.

«Сколько бедных деток погибает в нашей стране! Их снимают для детского порно, их имеют развратники-педофилы, их, наконец, разбирают на запчасти и продают на органы, не говоря уже о том, сколько их гибнет в подвалах и подземных переходах, где они просят милостыню, ширяются и нюхают всякую дрянь при полном равнодушии со стороны общественности и попечительских органов! Я же, в силу своих скромных возможностей, хотела осчастливить одного из них. Дать несчастной сироте сытую жизнь, образование и главное — материнскую ласку! В чем же моя вина? Или вы считаете, что было бы лучше, если бы она погибла, как погибают миллионы других? А вы, чем держать меня в камере и допрашивать, как последнюю преступницу, лучше бы боролись с проклятыми алкашами, которые нарожают детей, а потом — хоть трава не расти! Что?.. Не верите?.. Напрасно. Если бы я хотела причинить ей вред, разве бы я стала вписывать ее в паспорт как свою родную дочь? И разве называла бы она меня мамой? О, Боже! Верните мне моего ребенка! Где она, моя доченька?»

В этом месте она будет бурно рыдать и, может быть, снова хлопнется в обморок. В конце концов, у них на нее ничего нет. Родителей ребенка она не знает, да и они ее тоже. И это, слава Богу, чистая правда. (Оксана даже перекрестилась, будто незнание настоящих родителей могло оправдать ее в глазах следствия.) Девчонку она не похищала, а то, что ее обманули и вместо несчастной сироты подсунули фуфло, так это не ее вина! Если же спросят, кто подсунул, скажет, что она знать не знает, так как нашла ее по объявлению в газете, а мужик, который ее привел, даже и не подумал представиться. На другие возможные претензии — например, что нехорошо пользоваться фальшивыми документами, — у нее тоже был готов ответ. «Знаете что? Не я придумала ваши дурацкие законы! Кто бы мне, по-вашему, позволил ее удочерить, если я не замужем?» И так далее, в том же духе.

К тому моменту, когда ее вызвали на допрос, она чувствовала себя почти уверенно, и перспектива уже не казалась ей столь устрашающей. Конечно, с юридической точки зрения ее позиция слегка подмочена, но зато с моральной — все тип-топ, и нехрена ей трусить и дрожать, а надо твердо держаться своей линии, и все будет хорошо.

— Не понимаю, в чем меня обвиняют? — холодно-надменно заявила она, заняв свое место перед следовательским столом и на всякий случай положив ногу на ногу. — В том, что я удочерила несчастную сироту?..

Однако следователь, имевший к тому же кое-какие основания подозревать ее в причастности к убийствам, был вовсе не склонен поддаваться ни на ее чары, ни на слезливые речи. Он задавал вопросы так невозмутимо и жестко, что не прошло и пяти минут, как Оксана поплыла.

— Я не виновата, — всхлипнула она. — Я расскажу… Это все Генка…

— Кто такой? Фамилия, имя, отчество.

— Малявин Геннадий Николаевич…

— Где проживает?

Оксана дала адрес и шумно высморкалась.

— Ну, рассказывайте, — проговорил следователь, вытащил из пачки сигарету, закурил и, откинувшись на спинку стула, приготовился слушать.

 

9

В квартире Шрамковых было по-прежнему тихо, но это была уже совсем другая тишина. По совету врачей, обследовавших маленькую Машу, она много спала, находясь под неусыпным надзором родных. Женя устраивалась в кресле рядом с кроваткой, но тут же засыпала, измученная переживаниями и бессонницей всего последнего времени. Тогда рядом, стараясь не потревожить ее, усаживались Валентина Георгиевна или Василий Демьянович. Женя пыталась было уговорить стариков не изнурять себя ночными дежурствами, убеждая их, что при малейшей необходимости непременно проснется и что они сами нуждаются в сне едва ли не больше ее, но те и слышать не хотели, чтобы оставить ребенка «одного». «Не дай Бог, проснется и испугается», — всплескивала руками Валентина Георгиевна, и Женя не спорила. Она видела, что, несмотря на бессонницу и усталость, в их старые тела возвращается жизнь.

Днем старики тоже ни на минуту не отходили от девочки и развлекали ее как могли. Валентина Георгиевна чтением любимой сказки братьев Гримм про Фридера и Катерлизхен, а Василий Демьянович рассказами о никому неведомых богатырях, всадниках и мудрецах. Женя, убегая на работу или отправляясь в очередной раз на консультацию к детскому психологу, руководящих указаний не оставляла, а, вернувшись, подробно расспрашивала о Маше и не раздражалась ни на материнское бестолковое многословие, ни на отцовское ворчание. «Ребенку нужно гулять, а не взаперти сидеть», — хмурился он, на что Женя спокойно возражала: «Папа, это ведь не я придумала. Это врачи говорят».

В некотором смысле они поменялись ролями: если раньше у нее всегда был собственный взгляд на многие проблемы, связанные с Машиным здоровьем, например на прививки, которых она боялась и которые решительно отказывалась делать своей дочери, то старики, напротив, всегда были сторонниками традиционных решений, и на этой почве между ними часто вспыхивали ссоры. Теперь же Женя, напуганная всем случившимся и мучимая угрызениями совести и чувством вины перед Машей и перед стариками за то, что заставила их пережить весь этот ужас (почему-то она была уверена, что во всем виновата она, и никто другой), старалась скрупулезно следовать советам психологов и врачей.

Что по этому поводу думала сама Маша, оставалось неизвестным. Первые дни после возвращения домой она в основном молчала, что было ей очень несвойственно и потому всех страшно пугало. «Пройдет, — успокаивали врачи, — у нее в крови следы седативных препаратов, отсюда и некоторая заторможенность». «Пройдет, — вторили психологи, — это последствия стресса». Словом, им всем было неспокойно, и когда Маша молча смотрела на них своими большими внимательными глазами, в которых читалось какое-то неведомое им и потому страшное знание, у них болезненно сжималось сердце.

Подробностей того, что случилось с Машей, они до сих пор не знали. Гулин был чрезвычайно скуп на слова и выражения чувств. Услышав от Жени что-то вроде: «Если бы не вы!..» — он скромно возразил: «Да бросьте вы, ничего такого я не сделал… Разве что приехал в Шереметьево чуть раньше вас». — «Но вы же догадались! — настаивала Женя. — Как вам это удалось?» — «Ничего мне не удалось, — сердился Гулин, — я хотел с ней поговорить — телефон был отключен. Приехал к ней, а мне говорят, уехала на Кипр. Какой, думаю, может быть Кипр, если она дала подписку о невыезде? Ну я и…»

Происшедшее с Машей Гулин обрисовал лишь в общих чертах и то только для того, чтобы по возможности успокоить их, уверяя, что ничего страшного, кроме разлуки с близкими, с девочкой не случилось. Остальное же обещал рассказать, «как только освободится», и Женя поняла, что он имеет в виду расследование недавних убийств.

Она по-прежнему чувствовала себя виноватой перед Гулиным, и ей ужасно хотелось сделать ему что-нибудь приятное, чтобы хоть как-то выразить свою благодарность. Но что? Любой подарок в сравнении с тем, что сделал для нее Гулин, казался ей несоизмеримо мелким и даже пошлым и унижающим его достоинство. Сводить его в ресторан? Еще хуже. Все эти штуки представлялись ей то традиционным набором столь ненавистного ей «совкового» прошлого, то, ей казалось, от них несет новорусскими хамскими манерами, что было не лучше. Человеком, который вывел ее из затруднения, оказалась, как ни странно, Татуся. Когда Женя, кляня себя за бестолковость, в очередной раз мучилась над решением этой задачи, она сказала: «Что ты страдаешь? Пригласи его в гости и поговори с ним, как только ты одна и умеешь». И густо покраснела.

Женя давно заметила возникшую у Татуси симпатию к Гулину, но не придавала этому значения, так как, во-первых, ей было не до того, во-вторых, ее общая нелюбовь к «ментам», автоматически распространявшаяся и на капитана, мешала ей разглядеть в нем человека доброго, совестливого и очень порядочного и, следовательно, мешала сочувствовать переживаниям подруги. Теперь же, когда Гулин был в ее глазах чем-то вроде ангела-хранителя, спасшего ее ребенка, ее самое да и всю семью от вечного неизбывного горя, ей пришло в голову сделать для него что-то такое, что, как писали в старых романах, могло бы составить счастье его жизни. Татусю она знала с детства и была уверена, что она, если полюбит, сможет стать преданной и заботливой женой и прекрасной матерью. Проблема заключалась лишь в том, что она не знала, как обстоит с личной жизнью у самого Гулина и нуждается ли он в подобной опеке. «Детей он, конечно, любит, это видно, — рассуждала про себя Женя. — Означает ли это, что у него есть своии что, следовательно, он женат? Вовсе нет. Во всяком случае, выглядит он, как типичный холостяк». И она с жаром, несколько противоречащим своему обычному скепсису, взялась за организацию предстоящей вечеринки.

— Слушай, Татка, — сказала она, заехав на минутку к подруге, — надо пригласить его в гости и пожать ему руку в неформальной обстановке. Только, знаешь, давай это устроим у тебя.

— У меня?! — вспыхнула Татуся и отвернулась, чтобы скрыть смущение. — Почему у меня?

— Понимаешь, родители еще толком не пришли в себя. Нагружать их приемом мне сейчас не хочется. И потом, мне кажется, Гулину будет комфортнее в компании сверстников. Да и готовишь ты намного лучше меня.

— С чего ты взяла? Глупости… — проворчала Татуся, но Женя видела, что она согласна и вопрос улажен.

— Я, например, обожаю твою фаршированную рыбу, а ты так давно ее не готовила…

— Не подлизывайся. Рыбку, пожалуй, сделаю, так и быть. Еще можно, например, испечь «наполеон».

— Татка! Об этом я даже боялась заикнуться! — воскликнула Женя, радуясь энтузиазму подруги. — А я могу взять на себя салаты.

— Ладно, сиди уже. Я все сделаю сама. Митю позовешь?

— Митю? — переспросила Женя.

— Ну да, Митю. Что тебя удивляет? Не втроем же нам сидеть!

— Пожалуй…

— Что-то я тебя не понимаю. Вы поссорились? — Татуся покосилась на подругу.

— Конечно, нет.

— Тогда что?

Женя слегка пожала плечами и ничего не ответила. Она и сама не очень понимала, что происходит. Митя звонил каждый день и, как ей казалось, с искренним интересом выслушивал все, что она рассказывала про ребенка. Но встретиться не предлагал. Иногда она успокаивала себя тем, что он просто не хочет отрывать ее от дочери, которая в ней нуждается, но в другие моменты ей начинало казаться, что до сих пор они встречались лишь потому, что Митя считал своим долгом помогать ей в поисках Маши, — чего, строго говоря, вовсе не обязан был делать… Теперь же, когда она нашлась, они остались лишь хорошими знакомыми, которые время от времени перезваниваются, чтобы поздравить друг друга с праздником и поинтересоваться состоянием здоровья, но живут при этом каждый своей жизнью.

— Гарантировать тебе общество Мити я не могу, — тускло сказала Женя. — Если сможет — придет.

В ее голосе послышалась горечь, и Татуся, опасаясь касаться рискованной темы, робко спросила:

— А Гулин? Ты с ним уже договорилась?

— Конечно, — ответила Женя и вспомнила, как Гулин смутился, когда она пригласила его на вечеринку, и на вопрос, когда ему удобно, торопливо ответил: «Не знаю. Я вам позвоню».

 

10

Оксана сидела в камере женского следственного изолятора, размышляя о превратностях судьбы. Еще недавно она кувыркалась с Игорьком на шелковых простынях в его спальне с гарнитуром из карельской березы и картинами, стоившими целое состояние каждая; еще недавно ела приготовленного Толстухой карпа, фаршированного шампиньонами, запивая белым вином из Игорьковой коллекции, и думала об ожидавших ее блестящих перспективах. А теперь она с одиннадцатью уголовницами сидит в камере, рассчитанной на четверых, и с завистью думает о своей балашихинской подруге Люське, чья беспросветная жизнь с двумя детьми без мужа и мартышкиной работой в сберкассе за мизерную зарплату всегда казалась ей сущим адом.

Как это она так вляпалась, недоумевала Оксана, так все хорошо продумала, все устроила, все рассчитала, так ловко вылезла из истории с Семеном и попалась… на чем? Как могло случиться, что этот мент поганый выследил ее? И почему она не спросила у следователя? По крайней мере, она бы не мучилась сейчас неизвестностью, гадая, на чем именно она прокололась. И что бы было, если бы она не торопилась и продолжала тихо-мирно сидеть в Москве, держа девчонку на безопасном расстоянии, пока все не утрясется? Доказать-то они все равно бы ничего не смогли! И что с ней теперь будет? Суд? А потом?

Мучаясь этими неразрешимыми вопросами, Оксана со страхом и отвращением рассматривала своих сокамерниц. «Ну и рожи! — думала она, украдкой наблюдая то за одной, то за другой. — Слава Богу, хоть не лезут!»

Они действительно почти не обращали на нее внимания, если не считать самой молодой, лет двадцати пяти женщины по имени Верка, которой очень хотелось узнать, за что «миска» попала в СИЗО. «Ты че, замочила, что ль, кого?» — «Меня сегодня же отпустят», — высокомерно заявила Оксана, с трудом скрывая страх и инстинктивно отстраняясь от одутловатого лица и жуткого взгляда, буравящего ее насквозь. «Как же, отпустят, жди больше…» — Верка рассмеялась хриплым зловещим хохотом, и Оксана почувствовала, как у нее от ужаса зашевелились волосы.

До недавнего времени мать Оксаны, Галина Семеновна Кульбида, работала в балашихинской парикмахерской. Когда-то это была смазливая девушка с пухлыми щеками и светло-карими глазами. Несмотря на молодость, она считалась хорошим мастером и даже имела собственную клиентуру. «Галочка, я к вам! Можно?» — кокетливо интересовался какой-нибудь инженер с литейно-механического завода или заведующий сберкассой. «Вот же свободное кресло!» — улыбалась довольная Галочка, но клиент был тверд: «Нет-нет-нет! Только к вам!» — и безропотно устраивался в предбаннике ждать, пока она освободится. В результате Галочка, превратившаяся со временем в Галину Семеновну — толстую женщину с волосами, безнадежно испорченными перманентом и ногами с вздувшимися венами, накопила немного денег и, когда зашатались экономические устои социализма и все бросились приватизировать все, что было можно, стала мечтать подзанять еще деньжат и выкупить парикмахерскую. Пока она мечтала, это сделали другие, более шустрые, и Галина Семеновна осталась с носом. Парикмахерскую тут же обозвали салоном, и растолстевшей Галине Семеновне с варикозными венами на ногах места в нем не нашлось. Теперь она подбривала затылок и подравнивала височки своему очередному сожителю и мечтала о будущем для дочери.

В четырнадцать лет Оксана из гадкого утенка неожиданно превратилась в длинноногую красавицу. «И в кого она такая?..» — недоумевала Галина Семеновна, тщетно пытаясь вспомнить, как выглядел Оксанин отец, и, засыпая, мечтала о том, как дочь вырастет и выйдет замуж за богатого. При этом Галина Семеновна, один раз уже упустившая свою жар-птицу в виде парикмахерского салона, повторять прежних ошибок не желала и потому решила взяться за дело всерьез. «Какой толк от Ксанкиной красоты, если девчонка всю жизнь просидит в этой забытой богом Балашихе?» Тут надо было выходить если и не на международную арену — об этом Галина Семеновна в ту пору еще не мечтала, вернее, побаивалась мечтать, — то хотя бы на всероссийскую. Галина Семеновна стала искать возможность пристроить дочку в модельный бизнес, однако неожиданно оказалось, что Оксана в свои четырнадцать лет, как ни странно, становиться моделью вовсе не собирается. У нее была своя тусовка, где она весело проводила время, и однажды, когда мать велела ей одеться и поехать к фотографу, пообещавшему недорого сделать портфолио, необходимое для начала модельной карьеры, Оксана, нахалка неблагодарная, заявила, что в гробу видела всех фотографов на свете и не поедет ни за что. Не помогли ни угрозы, ни уговоры, ни посулы — ничего. «Не поеду и все», — сказала Оксана и повернулась к матери задом. Осмотрев в очередной раз дочерины стройные ляжки, — «У меня таких ног отродясь не было! Это ж надо!» — Галина Семеновна в очередной раз поняла, что такие ноги — целое состояние, если, конечно, суметь им грамотно воспользоваться. Она думала о частях тела своей дочери, как какой-нибудь североамериканский старатель думал в свое время о золотых приисках где-нибудь на Клондайке или испанский конкистадор — о россыпях драгоценных камней в далеком Эльдорадо.

И Галина Семеновна изменила тактику. Каждый божий день она рассказывала Оксане о своей тяжелой жизни — демонстрировала варикозные вены, рассказывала, какими коварными бывают мужчины и как они бросают бедных женщин без средств к существованию, как тяжело растить детей и жить втроем в однокомнатной квартире и, наоборот, как хорошо иметь собственную квартирку с ковром, диванчиком, занавесочками, как хорошо, когда в холодильнике валяется чего пожрать — колбаска там, то, се, а главное, в этой квартирке ты сам себе хозяин, и никто другой тебе не указ. «Ты сама-то подумай: хорошо тебе за ширмой лежать, когда я тут с Алексей Егорычем разлюли-малина? Ну? Куда это годится? А ну как сама хахаля заведешь? И нечего на меня зубы скалить. Куда ты денешься-то? Сейчас не хочешь — потом прижмет. Это, милая моя, никто тебя не спросит. Это в тебе женское естество заговорит. Ну? И куда вы денетесь? Я в свои хоромы вас не пущу. Мне еще самой пожить охота. Так что ты подумай, что тебе делать — с Люськой да с Генкой шататься или выбиваться в люди. Ты пойми, тебе все ж таки мать плохого не посоветует».

Так изо дня в день Галина Семеновна делилась с дочерью убогой мудростью пожившей женщины. И Оксана сдалась. Сначала неохотно, а потом, постепенно входя во вкус, начала интересоваться своей фигурой, размерами, пропорциями, начала посещать конкурсы, кастинги, съемки… В пятнадцать лет она победила на конкурсе «Мисс Балашиха» и только по чистой случайности не попала в постель к местному авторитету и спонсору конкурса. В семнадцать ее провозгласили «мисс Московская область», и ей выпала честь переспать с ведущим, знаменитым шоуменом Жорой Барсовым. В том же году ей предложили стать лицом шампуня от перхоти и пообещали за это такую сумму, что Галина Семеновна поняла наконец, что старалась не зря и что ее дочь ждут великие дела. В восемнадцать Оксана одержала победу на конкурсе «Мисс бюст» и наконец в двадцать один заняла почетное второе место на конкурсе «Мисс Евразия». Ее часто приглашали на телевидение, где она охотно принимала участие в ток-шоу на темы: «Как найти богатого жениха», «Как раскусить мужчину», «Жениться на фотомодели» и т. д. Ее лицо мелькало на обложках гламурных журналов, ее романы со знаменитостями освещались в светской хронике, ее стали узнавать на многочисленных московских тусовках и приглашать в круизы — то по Средиземноморью, то в кругосветные…

Роман Оксаны с Игорем Александровичем Барсуковым, негласным владельцем сети казино «Империя», связанным с действующей в Москве томской преступной группировкой, начался во время одного из таких круизов и развивался в два этапа.

Красота юной модели, с которой он познакомился на борту океанского лайнера, произвела на Барсукова неизгладимое впечатление, и то обстоятельство, что в Москве, а точнее, в Лондоне на гастролях его ждет официальная любовница — скандально известная балерина театра Станиславского и Немировича-Данченко Юлия Сугробкина, его не ничуть не смущало. Вместе со всей тусовкой они провели неделю на Лимасоле — причем Барсуков по отношению к Оксане вел себя как хозяин, не подпуская к ней никого и ревнуя ее даже к предметам мебели, к которым она подходила, а потом вдвоем отправились на Пафос, где у Барсукова была собственная вилла и где они пробыли несколько ночей, наслаждаясь синим январским небом, дарами моря, цветущими розами и любовью.

Однако в дальнейшем обстоятельства сложились так, что, несмотря на восторги первых встреч, дальше дело не пошло. Вначале Барсукову пришлось надолго уехать в Штаты, потом, по возвращении его в Москву, балерина громко заявила о своих правах, потом Оксана, поняв, что в этой ситуации ей вряд ли что-нибудь обломится, уехала на юг Франции, где в надежде на выгодное замужество закрутила роман с местным месье — бизнесменом и красавцем. Ближе к осени бизнесмен заявил, что давно и безнадежно женат, и предложил Оксане снять однокомнатную квартиру в северной части Парижа, где он смог бы время от времени ее навещать. Удивить Оксану Парижем или даже квартирой в Париже к тому времени было уже довольно сложно — Оксана, которая к тому времени прекрасно знала что почем, заявила, что жить рядом с неграми и арабами не желает и останется его любовницей лишь в том случае, если квартира будет находиться в шестнадцатом округе и будет не арендованной, а ее собственной. К таким невероятным тратам провинциальный бизнесмен готов не был, и Оксана, в мечтах уже видевшая себя на обложках «Вога» и «Эль», в состоянии некоторой фрустрации, но с твердым намерением найти все-таки свое счастье, вернулась в Россию. У нее наклюнулось еще несколько романов, но все как-то неудачно — то ей что-то не нравилось, то мужик капризничал или просто хамил, но спустя полтора года, во время очередной тусовки по поводу то ли Рождества, то ли старого Нового года сорокавосьмилетний Игорь Барсуков, только что расплевавшийся со скандальной балериной, и Оксана встретились снова, и любовь, как говорится, вспыхнула вновь с нездешней силой. Оказавшись в его московской квартире со сделанными на заказ итальянскими мебелями, а потом объехав с ним все прочие его владения — в Швейцарии, Шотландии и на Кипре, — Оксана поняла, что ей наконец попался тот самый «кадр», которого она искала, что нужно быть полной идиоткой, чтобы упустить его еще раз. То, что «кадр» явно принадлежал уголовному миру, ее не волновало. Наоборот. Уж кто-кто, а Оксана хорошо знала, кто распоряжается на конкурсах, кастингах и прочих подобных мероприятиях и благодаря кому мисски становятся миссками. В самом деле, не выходить же за «фраера ушастого»?

Но Оксане и здесь не повезло. Прошел год их совместной с Барсуковым жизни, а жениться на ней он так и не предложил. Оксана задумалась — что, если он поживет с ней еще месяц-другой, а потом бросит, как бросил балерину? И что тогда, спрашивается, она будет делать? Хорошо еще, если речь идет о месяцах, а ну как бросит он ее через три или даже пять лет? Кому она тогда будет нужна? Красота красотой, но кто ж в наше время женится на бабе, которой под тридцать?

Оксана стала изобретать новую тактику: может, заставить его ревновать? Может, пригрозить контрактом на пять лет во Франции? Уеду, мол, если будешь так нехорошо себя вести?

Неизвестно, что в конечном счете выбрала бы Оксана, если бы не случайно подслушанный разговор.

Вскоре после майских праздников к Барсукову приехал его друган из Сибири, откуда Игорек сам был родом. Другана звали Степой и был он огромного роста с ручищами и плечищами, как у известного древнегреческого героя. Словом, настоящий сибиряк. Барсуков, странным образом совершенно позабыв о своих благоприобретенных привычках жрать устрицы, черную икру и ананасы, заказал Толстухе несколько сотен сибирских пельменей, причем сам — не побрезговал! — долго и упорно объяснял (и даже показывал), как они готовятся, два дня подряд, почти не вставая из-за стола, глушил с друганом водку, тоже приготовленную по какому-то особому сибирскому рецепту, и вел долгие задушевные разговоры, от которых Оксану тошнило — она была девушка светская и изысканная.

На исходе второй ночи Оксана проснулась от очередного взрыва хохота. Проворочавшись около часа с боку на бок и поняв, что заснуть не удается, она решила немного развлечь себя, подслушав, о чем между собой говорят мужики, когда остаются одни. То, что она услышала, привело ее в ужас.

— Женюсь, Степа, женюсь… Дождусь, чтоб она мне сына родила, и женюсь. Или дочку. Дочку даже лучше.

— Да, дочку хорошо, — рычал пьяный Степа, — но сперва — слышь? — пусть сына родит, чтоб, слышь, продолжался род Барсуковых.

— Вот я и говорю: пусть родит, сука, а то я ей… — Игорек выругался и опрокинул в рот рюмку водки.

Оксана больше не слушала. Вот оно, оказывается, в чем дело — Игорьку хочется стать папашей… Как же это она раньше не догадалась? А ведь он что-то такое говорил — правда, как-то туманно… намеками… А она, дура, не поняла. Вернее, не захотела понять. И не только потому, что терпеть не могла детей, но и потому, что знала — после второго аборта дети ей заказаны…

Что ж теперь будет? Игорек подождет-подождет да и женится на первой попавшейся девке, которую обрюхатит? А как же она, Оксана?

Прошло два месяца. Оксана неусыпно следила за тем, чтобы в койку к папику не залетела какая-нибудь птичка, и одновременно лихорадочно соображала, как поступить. Может, купить одну девчонку у Люськи? Зачем ей две? Ей все равно жить не на что. Сидит себе в Балашихе без мужа, работает в сберкассе, куда ее мамаша устроила по знакомству, и проклинает все на свете. А так она одну возьмет и осчастливит.

Однако идею пришлось отринуть как совершенно негодную. Во-первых, Игорьку нужна своя дочь, а не какая-нибудь приемная. Приемную он возьмет и без помощи Оксаны, если захочет. Во-вторых, девчонки у Люськи обе страшные — одна хуже другой. Заморыши, а не дети. Зачем ей такая? В-третьих, что-то подсказывало Оксане, что Люська, несмотря на жуткое безденежье, ни одну из своих девок не отдаст. Ни за что. Почему не отдаст, Оксана не понимала, но точно знала, что так будет. Значит, и говорить об этом нечего, а надо думать дальше.

Вот тогда-то она и встретила своего старого дружка Генку Малявина, которого знала еще по Балашихе. Дружба с Генкой имела то преимущество, что, во-первых, он никогда не лез к ней как к женщине, во-вторых, с ним можно было вести себя запросто, не разыгрывая светскую львицу, а выпить, закусить и поговорить о наболевшем или попросить о чем-то таком, о чем нельзя было попросить никого другого.

Оксана, будучи в расстроенных чувствах, обрадовалась встрече и предложила «посидеть». Они зашли в первый попавшийся ресторан, и Оксана, приняв с горя значительно больше, чем следовало, раскисла и наговорила лишнего.

— Ты че, мать, такая квелая сегодня? — поинтересовался Генка, заметив ее унылый взгляд.

— У меня, Геночка, бо-ольшая лажа, — грустно ответила Оксана и, широко разведя руки, добавила: — Во-от такая.

— Чё случилось-то?

— А! — Оксана досадливо махнула рукой.

— Ну так давай, рассказывай. Может, я чем подмогну.

— Не-е-ет… Ты мне тут… ничем. Тут, Геночка, мне никто не поможет.

— Так не бывает. Ладно, давай колись.

Оксана наклонилась к нему через стол и громко прошептала:

— Игорек не хочет на мне жениться.

— Это почему же? — удивился Генка.

— Потому что он хочет… блин! — Оксана прыснула, таким смешным ей вдруг показалось желание Барсукова. — Хочет стать отцом, мать его!

— Так ты его сделай… отцом, — предложил Генка, слегка перепутав назначение полов.

Оксана поцокала языком и, подперев голову кулаком и глядя пьяными глазами в одну точку, раздельно сказала:

— Эт-того я сделать не могу. Не мо-гу.

— Это почему же?

— Много будешь знать, скоро состаришься… Не могу я, блин, иметь детей. Понял?

— Да-а, хреново… — посочувствовал Генка. — А твой-то знает?

— Да ты че… Конечно, нет.

— Так придумаем что-нибудь. Ты только ему не говори… На следующий день Генка позвонил и потребовал встречи. Оксана, сильно перебравшая накануне и пребывающая в дурном настроении, долго не соглашалась. Пришлось намекнуть, что речь идет о возможности решить ее проблему, и Оксана, недоумевая и чертыхаясь, отправилась на свиданку.

— Слушай, у меня идея, — сказал Генка, когда они устроились за столиком кафе. — Ты со своим папиком давно живешь?

— Ну год, немного больше.

— Сколько точно?

— Год и два месяца.

— Вот блин! Хреново…

— Почему?

— Потому что мало.

— Чего мало? Ты что, спятил?

— Я не спятил. Если б ты жила с ним года три-четыре…

— Больной, что ли? Ну и что бы было?

— Я бы мог тебе помочь…

— Как это, интересно знать?

— А так… Понимаешь, если бы я достал тебе ребенка, готового, а ты бы навешала лапшу своему папику…

— Как это — достал? Родил бы, что ли?

— Не родил, дура, а достал. Сечешь разницу?

Оксана усмехнулась.

— Ну так достань.

— Ишь ты какая, обрадовалась: «достань». Достать-то я могу, только вот ребенку уже три года.

— Слушай, — Оксана начала терять терпение, — ты объясни толком: что за ребенок?

— Это не твоего ума дело, ясно? Да и вообще — что говорить, если он все равно тебе не подходит.

— Что значит «не подходит»? Это ты так решил?

— Это не я решил, дура, а природа. Если ты со своим папиком трахаешься только год, то как…

— Кто тебе сказал, что год?

— Да ты сама только что сказала!

— Я сказала, что живу с ним около года, а трахаться мы начали… — она подумала, — еще в 1999 году на Кипре, когда познакомились.

— Ну? — вытаращился Генка.

— Что — «ну», баранки гну. Давай, колись: что за ребенок такой?

— Такой, что обойдется он тебе… в немалую сумму.

— Сколько?

— Ишь ты, какая быстрая!

— Слушай, ты мне надоел. Или говори — сколько и что за ребенок, или катись отсюда к едрене матери.

— Ладно-ладно, «катись»… — примирительно проворчал Генка. — Ты еще благодарить меня будешь. Значит, так. Товар, прямо скажем, не дешевый. Но качественный. — И выпалил: — Сто тысяч зеленых.

— Из золота он у тебя, что ли? — вытаращила глаза Оксана.

— Не из золота, а из хорошей семьи. А это важнее.

— Мальчик, девочка?

— Девка.

— Плохо.

У Генки вытянулось лицо.

— Чем плохо-то?

— Не люблю я баб.

— Дура! Что ты понимаешь! Беленькая, кудрявенькая, прямо куколка! Твой как увидит, так сразу и растает.

Оксана задумалась. До нее постепенно начала доходить суть Генкиного плана, и этот план ей нравился.

— Растает, говоришь..? А как я ему втюхаю, что она от него? И как объясню, где она пропадала все это время?

Генка, обрадовавшись, что клиент клюет, а названная сумма бурного протеста не вызывает, с энтузиазмом воскликнул:

— Тоже мне, проблема! Соври что-нибудь. Вам, бабам, соврать что плюнуть. Скажи — отдала на воспитание.

Оксана вспомнила, что недавно видела по телевизору старый фильм с Софи Лорен, игравшей проститутку, втайне от своего сожителя растившую троих сыновей. Когда парни подросли, она возьми да и предъяви их ему. «Вот, мол, один из них — твой собственный сын». Тот поломался-поломался, покричал-покричал, а потом все-таки женился как миленький — очень уж ему, старому козлу, хотелось стать папашей. Но ведь это когда было? Пятьдесят лет назад? Тогда не было ни ДНК, ни компьютеров, ни экспертиз… Золотое было время — мужику можно было втюхать что угодно. Особенно такому, который хочет, чтобы ему втюхали. А Игорек? А что — Игорек? Игорек уже созрел, Игорек готов обрюхатить первую попавшуюся телку, Игорек уже спит и видит… Тут-то она и предложит ему все готовенькое, и не придется ему ни ждать, ни терпеть возле себя брюхатую бабу, ни даже раскошеливаться на роддом. Раз — и в дамки! То есть в папочки. Разве не красота? А заставить его поверить?.. Что ж, она не дура, она все продумает, все сделает как надо… Вот только бабки. Бабки и документы на ребенка. Вернее, только бабки, потому что, когда они есть, все остальное — не проблема.

И Оксана начала думать. Во-первых, надо было понять, где взять бабки. Во-вторых, ребенка не спрячешь — это не кошка и не собака. А предъявлять его — опасно. Это папику можно лапшу на уши навешать, а обмануть подружек, Аню Молочковскую, Румию Юсупову, Вику Селезневу, Гулю Зейналову, Ирку Гришакову, да что там… даже Люську, собственную подругу детства, которая знает про нее все или почти все, будет трудно. Впрочем, что касается Люськи — тут просто. Люську надо купить. Просто купить и все. Посидеть с ней, распить бутылец, дать денег, поплакать по-бабьи и все рассказать. Она же тоже женщина, должна понять. Правда, плохо, что у нее своих двое — вдруг возмутится? Хотя чего там? Кто ж ей скажет, что он украденный, этот ребенок? Даже наоборот, еще и лучше: у тебя, мол, есть дети, а мне тоже недостает в жизни материнских радостей — каждую ночь плачу в подушку, так хочется прижать к груди какого-нибудь маленького записанного засранца. Скажу, что взяла за огромную взятку из дома младенца. Почему за взятку? Потому что неполным семьям просто так не дают, я узнавала. И не просто за взятку, а без документов. Вот поэтому пусть и попробует достать через мамашу, которая работает в местном загсе, бланк метрики.

Во сколько же ей, интересно, влетит это удовольствие? Сто кусков Генке, потом Люське, чтобы молчала, потом ее мамаше за метрику, потом еще наверняка зачем-нибудь понадобится…. Вот блин! Но ничего. Сейчас она, конечно, влезет в долги, но зато потом…

Оксана представила себе, как она путешествует по миру в качестве супруги Игоря Александровича Барсукова, миллионера и мафиоза. Впрочем, как бы Игорек не засадил ее дома с ребенком… кто его знает? Если он всерьез отнесется к идее удочерения, как бы потом… Ничего, успокаивала себя Оксана, — главное, чтобы удочерил и женился, а со всем остальным она разберется. Кроме того, теперь она может его шантажировать — сперва дать ему привязаться к ребенку, а потом… Куда он денется, Господи… А девчонке, между прочим, повезло — можно считать выиграла миллион долларов — дочь самого Барсукова.

Оксана зажмурилась, представляя себе блестящие возможности, которые откроются перед «дочуркой», и тут же подумала: «Смешно получается — эта самая дочь, будь она неладна, через несколько лет уж точно станет наследницей, а вот где буду я, еще неизвестно. Ха-ха! Ничего, впереди еще пятнадцать лет. Это очень-очень много, пятнадцать лет… и прожить их надо так, чтобы — как там говорится? — вот, правильно, чтобы не было мучительно больно… вот, блин, это ж надо такое придумать!..»

О том, откуда на самом деле возьмется этот ребенок, Оксана предпочитала не задумываться, руководствуясь хорошо известным принципом — меньше знаешь, лучше спишь. Да и чего задумываться? Игорек обеспечит девке сказочную жизнь — чего же еще?

Однако нельзя было сбрасывать со счетов и риск — вдруг кто-то узнает девчонку? Ведь ее родители, надо думать, не будут сидеть сложа руки? Может, по ящику объявят, может, еще как-нибудь — в розыск подадут — кто его знает? Значит, девчонку придется увезти — например, на Кипр, где у Игорька дом с обслугой, или в Шотландию.

И еще. Если девчонке три с небольшим, значит, родится она должна была где-то в мае — июне. Значит, зачать ее могли или в августе, или в сентябре. А с Игорьком они переспали только в январе. Как же быть-то, а?

Оксана пригорюнилась, но ненадолго. «Вот дура, блин! — сказала она себе. — Метрика-то у нее будет новая. А там можно написать что угодно — хоть январь, хоть февраль. Девчонка же не помнит, когда у нее день рождения!»

Но раз так, воодушевилась Оксана, то все отлично, просто отлично! Они как раз с папиком весь январь вместе провели на Кипре — сперва в общей тусовке на Лимасоле, а потом он увез ее на Пафос, где у него свой дом и где они не вылезали из койки… Значит, если они «зачали» ее в середине января, то «родится» она в середине октября, то есть как раз к Игорькову возвращению из Америки! Разве не здорово?

Здорово-то здорово, но ведь начиная с лета она должна была ходить с пузом? И ее с этим пузом должны были видеть? С этим-то она как будет разбираться? Навешать лапшу Игорьку она сумеет, но что она скажет другим? А ведь кому-то о-очень не понравится, когда станет известно про ее брак с папиком!.. Значит, надо чуть не по часам вспомнить, что с ней было и где она проводила время с июля по октябрь, когда беременность уже должна была быть заметной. И только тогда решать, лезть в это дело или нет.

Но Оксане и тут повезло. Она вспомнила, что в июле того года прилетела в Сочи на съемки, а через несколько дней туда позвонила Гуля Зейналова из «Голден старз» и предложила посниматься на юге Франции. Оксана придурилась больной и, разругавшись со всеми, уехала, и Гарик Абрамян, которого она подвела, должен об этом помнить. И если его спросят, скажет: «Да, было дело. Чем хворала — не помню, но ходила бледная и зеленая». Чем не какой-нибудь токсикоз или как это там у них называется? А вот потом — самое интересное. Съемки на юге Франции не состоялись, и Гуля Зейналова, чувствуя свою вину за то, что лишила ее заработка, предложила Оксане поехать отдохнуть у нее в доме в Грасе, где Оксана собиралась пожить недельки две, а сама познакомилась с французским бизнесменом и проторчала там аж до начала октября. И в паспорте, между прочим, штам-пик имеется. Значит, что же — все получается? Родила во Франции, даже, может быть, там и оставила ребенка на воспитание в каком-нибудь пансионе… Точно! Класс! Оставила в пансионе или у дорогостоящей няньки — потому и деньги у папика таскала, а признаться боялась. А сейчас почему не боится? Потому что сейчас на все готова, лишь бы быть со своей любимой доченькой: «Ну, убей, убей меня! Оставь своего ребенка сиротой!»

Все шло хорошо. Нужную сумму она почти собрала — оставалось найти последнюю десятку. Документы на ребенка сделала и, слава Богу, обошлась без Люськи и Люськиной матери, а нашла через Интернет каких-то деляг, которые поклялись, что ксива будет такая, что ни одна собака не подкопается, и не подвели — во всяком случае, в паспорт ей ребенка вписали без проблем. А Генка, спасибо ему, выручил и согласился попасти девчонку, за что, правда, содрал с нее еще кучу денег, но зато избавил от заботы. И девчонка его, как ни странно, слушалась. Да, Генку слушалась, а вот ее, Оксану, не признавала и, как она к ней ни подъезжала, какие подарки ни дарила, какие сюсю-пусю не разводила, мамой ее называть наотрез отказывалась. И ей не позволяла называть себя никаким другим именем, кроме Маши, хотя Оксане так хотелось назвать ее Алиной. Так и не далась, чертова девка! Генка ее успокаивал, говорил, что со временем она привыкнет — и к имени, и к новой матери, но она к этому времени кое-что вспомнила и решила, что пусть девчонка, если уж ей так хочется, останется Машей, а она, Оксана, сумеет из этого извлечь кое-какую пользу.

До приезда папика оставались считаные дни — она нервничала, плохо спала. Недостающую десятку она так и не нашла и решила сделать попытку договориться с Генкой, пообещав, что расплатится с ним, когда все утрясется и она станет мадам Барсуковой. Однако странным образом оказалось, что при всей их дружбе Генка вовсе не склонен ни к каким уступкам и о том, чтобы отсрочить платеж, и слышать не хочет. «Ты че, мать, в натуре, совсем не сечешь? Кто из нас рискует? Ты или я? Ты тут вообще ни при чем. Если тебя за жопу схватят, скажешь, что девчонку нашла и пожалела, и ничего тебе не будет. А мне за похищение, знаешь, какой срок припаяют?»

Пришлось договариваться с Семеном, потому что больше взять было негде. Вот тут-то она и попалась! Она-то, дура, боялась его как журналиста, а влипла в уголовщину — еле ноги унесла! Слава Богу, менты ей поверили, а если бы нет? Если бы повесили на нее убийство Семена? Что тогда? Не-ет, надо как можно скорее мотать отсюда — сваливать на Кипр, куда у нее, слава Богу, есть виза, и отсиживаться там, пока все не устаканится.

Оставалось последнее — убедить папика, что эти три года он жил, не догадываясь, что у него есть ребенок. Завтра он прилетит из Нью-Йорка и увидит, что в сейфе недостает сорока тысяч. И спросит. При мысли о том, как он войдет в спальню — а у него была привычка лазить в сейф именно перед сном — и проревет: «Где деньги?» — у Оксаны что-то обрывалось в животе. Но отступать было поздно. «В конце-то концов, не убьет же он меня!» — сказала себе Оксана и удовлетворенно оглядела свое отражение в зеркале.

 

11

Следующий день — Игорек должен был появиться только к вечеру — Оксана провела дома. Толстухе заказала обед с белыми грибами в горшочке, которые Игорек особенно любил, и отпустила пораньше, чтобы не мозолила глаза и не мешала сосредоточиться. На стол накрыла сама — поставила свечи и цветы в серебряной вазочке. И надела платье, которое папик еще не видел и которое ей очень шло, — простенькое, не броское, но ужасно сексапильное. С макияжем осторожно: светлая пудра, немного тени — лицо чуть бледное, чуть грустное, но безумно привлекательное. Волосы? Конечно, распустить. А впрочем… не заплести ли косу? Аленушка на берегу пруда. Печальная, женственная, любящая. Хоть плачь.

Папик вваливается в девять вечера, усталый, но, слава Богу, веселый.

— У-ти, моя рыбонька! Ждешь папочку! А папочка тебе из Нью-Йорка кое-что привез… Ты чего такая?

Оксана улыбается — грустно и немного устало. И шепчет, прижимаясь к нему:

— Я тоже соскучилась… очень…

— Так… чего стоим? Кого ждем? — бодро интересуется папик — он любит известные цитаты.

Он сбрасывает пальто, обнимает ее за талию, заглядывает в вырез платья и что-то бормочет. Оксана думает: «Порядок! Готов!»

— Подожди… — выдыхает она. — Не сейчас…

— Почему не сейчас? — обижается папик. — А? Рыбка, почему?..

— Потому, — говорит Оксана и выскальзывает из его объятий.

— У тебя что — новая прическа? — папик смотрит ей вслед и замечает косу. — Тебе идет, ты такая девчушка, маленькая, хорошенькая…

Оксана держит ушки на макушке и улыбается — про себя.

Садятся за стол. Оксана зажигает свечи, гасит свет. В полутьме посверкивает серебро и хрусталь. Оксана не ест — чуть касаясь пальцами виска, с грустью посматривает на Игорька. Иногда смахивает с лица прядь волос, выбившуюся из косы. Рот слегка приоткрыт, грудь высоко вздымается.

— Ты чего? — интересуется папик, отправляя в рот аппетитный кусок мяса. — Ты сегодня какая-то не такая.

Оксана медленно и задумчиво качает головой.

— Нет, такая.

— Что ж я, не знаю, какая ты?

Оксана молчит.

— Ксанка, ты чего? — недоумевает папик. — Случилось что-нибудь?

— Да, — чуть слышно шепчет она, и глаза ее наполняются слезами. — Случилось.

Папик кладет вилку.

— Ну? Рыбка! Рассказывай!

Она смотрит на него с легким укором и отрицательно качает головой.

— Ну, ну, ты чего, в самом деле? Обидел кто?

Все, больше тянуть нельзя — павиан может разозлиться.

— Я ухожу от тебя, — тихо говорит она, так тихо, что сама почти не слышит себя.

— Что? — резко произносит папик. — Что ты сказала? Повтори!

— Я ухожу от тебя, — тихо, но твердо произносит Оксана и так же твердо смотрит ему в глаза.

Папик перестает жевать, медленно вытирает губы тонкой полотняной салфеткой и так же медленно кладет ее на стол.

— Та-а-ак… Это как же понимать?

— Как хочешь… — шепчет она.

Игорек сохраняет внешнее спокойствие, но видно, что надолго его не хватит.

— Так это что же, — он кивает на стол, — прощальный ужин? Я правильно понял?

— Правильно.

Оксана опускает голову и всхлипывает.

— И к кому же ты… позволь узнать… уходишь?

О! Вот оно! Наконец! Вопросы следуют в нужном направлении.

— Ты не понимаешь, — Оксана грустно качает головой.

— Ах ты, мать твою! Я не понимаю! — Папик достает из серебряного портсигара сигарету, щелкает зажигалкой, затягивается, глядя ей в глаза, и выпускает ей в лицо длинную струю дыма. — Так ты объясни. Расскажи своему папочке, по которому ты так соскучилась, что сидишь тут, как вяленая вобла. Ну? Давай. Я жду.

Оксана смотрит в сторону, чуть всхлипывает и смахивает несуществующую слезинку.

— Ты не понимаешь… Я действительно очень соскучилась по тебе… потому что…. потому что…

— Ладно, почему соскучилась — потом. Ты дело говори. Так к кому?

Оксана распяливает рот и кричит:

— Идио-от! К кому, по-твоему, я могу уйти, если я… тебя… люблю! — Последние слова сдабриваются рыданиями.

— Не понял, — говорит папик, несколько сбавляя обороты. — Ты объясни толком. Что произошло?

— Я ухожу, потому что не могу не уйти, понимаешь? Потому что ты никогда не простишь меня, понимаешь? — скороговоркой произносит Оксана и сама почти верит в то, что говорит. — Потому что я виновата перед тобой, понимаешь?

Папик стряхивает пепел и подозрительно смотрит на нее.

— Переспала, что ли, с кем?

— Ой, Господи, — не выдерживает она и начинает плакать, уткнувшись в ладони. — Господи, Гарик, опять ты за свое! Сколько раз я тебе говорила, что ни с кем я не сплю… ни с кем, понимаешь?

— Так какого хера ты мне тут Офелию разыгрываешь? Давай, колись!

Оксана вытирает слезы и, продолжая всхлипывать, скороговоркой произносит:

— Я взяла у тебя денег… много, но я верну, честное слово, я уже договорилась насчет квартиры… продам и верну… я хотела сразу, но не успела…

Папик хмурится:

— Сколько?

— Много, но я отдам, ты не волнуйся, через неде…

— Сколько? — грозно повторяет папик.

— Сорок тысяч, — шепчет она и опускает голову — низко-низко.

Папик удивлен:

— Сорок кусков? Зачем тебе?

Оксана молчит.

— Зачем тебе сорок кусков, я спрашиваю?

— Не скажу.

— Еще как скажешь…

Оксана прикусывает нижнюю губу и сокрушенно качает головой.

— Слушай, ты, по-моему, чего-то не понимаешь, — начинает папик, и в голосе его слышится угроза. — Я спросил: зачем тебе сорок кусков, и хочу получить ответ. Сейчас.

— Можешь меня убить, — губы у нее дрожат. — Я все равно не скажу.

— Ты… ты это брось! Давай, колись, не выводи меня из себя!

— Зачем тебе это знать?! — взвизгивает Оксана. — Я же сказала, что верну!

— Еще бы! Конечно, вернешь! Но раз уж ты залезла ко мне в сейф — а я тебя просил этого не делать, — то изволь сказать зачем.

Плохо. Ох, как плохо! Темы про то, что «вернешь», лучше было бы не касаться. Неужели она ошиблась и неправильно выстроила комбинацию? От этой темы надо как можно скорее и как можно дальше уходить. И его увести, пока не поздно.

Оксана вытирает нос рукой и всхлипывает, как маленькая девочка.

— Говори, сука, или хуже будет, — подбадривает ее папик.

— Ты меня все равно никогда не простишь…

— Говори. Надоела.

Оксана снова всхлипывает, но на сей раз совсем тихо и шепотом произносит:

— У нас ребенок. Девочка.

— Что? — Он уверен, что ослышался.

— Девочка, — твердо повторяет Оксана. — У нас с тобой девочка. Дочка.

Папик не верит своим ушам.

— Ты… ты что? Брюхатая? — выражение лица у него слегка меняется, но радоваться рано — самое трудное еще впереди.

Оксана качает головой и говорит спокойно, как ни в чем не бывало.

— Ей уже три года.

— Сколько? — папик морщит лицо, силясь понять.

— Три, — спокойно повторяет Оксана. — Сегодня у нее день рождения.

Папик откидывается на спинку стула и, не сводя с нее глаз, достает еще одну сигарету.

— Та-ак… Сегодня, значит, такой день. И где же она, наша дочурка? — Он и не думает скрывать насмешку.

— Это тебя не касается.

— Хорошо. А сорок тысяч ты, стало быть, на подарок ей потратила? Случайно не вертолет купила?

— Я знала, что так будет, — сокрушенно шепчет Оксана. — Я знала…

— Что ты там бормочешь?

Оксана собирается с силами — сейчас или никогда.

— Три года назад я родила дочку. От тебя. Когда забеременела, я подумала: что делать? Рожать без отца? Сперва решила, что нет, ни за что, тем более при моей профессии… А потом (всхлип)… так жалко стало… и оставила. Нашла женщину, надежную, правда, очень дорогую, за границей… и родила. Если б ты знал, как я намучилась!

— Это почему же?

— Потому что скрывала ото всех, даже от подруг. Ты забыл, кем я работаю? Ну вот (глубокий вздох). Это все.

Игорек долго молчит, вертит в руках потухшую сигарету, посматривает на Оксану. После паузы говорит:

— Что ж ты мне ничего не сказала?

— У тебя была твоя балерина… И вообще… я была уверена, что тебе это совершенно не нужно.

— А теперь передумала?

— Нет. Я же сказала — мне были нужны деньги. И я их взяла. А свою квартиру договорилась продать, чтобы…

— Хорошо, допустим. Но почему я должен верить, что это мой ребенок?

Вот он и пришел, ее звездный час. Оксана вскакивает со стула и кричит вне себя от ярости:

— Что ты сказал?! — глаза ее мечут молнии. — «Почему?» Ну и подонок же ты! Ты забыл, как мы познакомились во время круиза? Помнишь? А помнишь, когда это было?

— Ну! — папочка слегка ошарашен ее напором.

— Помнишь, как ты ко мне никого не подпускал? Как ходил, высматривал, чтобы я ни с кем другим не снюхалась? Как с греком с этим сцепился — помнишь? А какие слова мне говорил?.. И я тебе верила, как… как… как дура. А ты в это время со своей балериной роман крутил… А потом мы с тобой в Лимасол уехали, одни. Трое суток из койки не вылезали, помнишь?

— Ну помню, — как-то не очень уверенно произносит папик. Он явно сбит с толку.

— А помнишь, когда это было? Нет? Это было с десятого по тринадцатое января, на старый Новый год. А теперь, — Оксана выбегает из столовой и, вернувшись, швыряет на стол свидетельство о рождении, — теперь посмотри, когда она родилась.

Оксана в изнеможении падает на диван и поворачивается к нему спиной. Папик долго рассматривает метрику и наконец произносит:

— Я одного не понимаю — что ж ты потом-то молчала? Когда мы с тобой снова… Когда уже ни балерины не было, никого?

Вместо ответа Оксана причитает:

— Сколько я слез пролила! Сколько страху натерпелась, когда она болела! Сколько раз собиралась уйти от тебя! Думаю, чего я жду? Чтоб женился? Да на фига мне это надо? Мне надо, чтобы любил — меня и дочку… И деньги тогда я для нее взяла, а ты… ты… помнишь, что ты мне устроил? Зачем да зачем! Ты думаешь, почему я тогда не ушла? Из-за нее. Все надеялась, что у нас с тобой все сладится и у нее будет отец. А теперь я же еще должна ему доказывать, что она от тебя! А не веришь, так пойди сделай анализ! ДНК или как там его… сейчас это просто. — Оксана шмыгает носом и сердито добавляет: — Впрочем, тебе и так любой дурак скажет, что она твоя.

— Это почему? — подозрительно интересуется папик.

— Да потому что она — вылитый твой портрет! Вот почему!

— Да-а? — на лице у него появляется идиотская улыбка.

Ага, попался, почувствовал себя папашей, старый павиан!

— Ну ладно, ладно, — папик смущен, — прости папочку. Я же не знал… Как ее зовут?

— Маша, — Оксана отвечает хмуро, не глядя на него.

— Маша? — приятно удивляется папик. — Мою маму звали Машей.

— А ты думаешь, почему я ее так назвала?

— Да? — расплывается папик. — А ты разве знала?

— А ты забыл, как рассказывал мне про Марью Игоревну?

Через полчаса они лежат в постели, отдыхая от занятий любовью, и тихо шепчутся.

— Я все-таки так и не понял, зачем тебе сорок тысяч?

— Когда увидишь, какая она красивенькая, умненькая и развитая, тогда поймешь!

— Да? — он явно доволен, но в голосе слышатся нотки сомнения. — Ты ей гувернантку из Англии выписала, что ли?

— Ох, если б ты знал, чего я только для нее не делала! А ведь она и болела и…

— Болела? Чем болела? — пугается папик.

— Не волнуйся, — мурлычет Оксана. — Сейчас уже все хорошо. Врачи говорят, надо только скорее вывезти ее на теплое море.

— Так какой разговор? Поезжайте на Кипр!

— Как это — поезжайте? А ты? — ломается Оксана.

— Рыбка моя, я сейчас никак. Освобожусь — сразу прилечу. Так что давай оформим бумажки и…

— Какие бумажки?

— Я ей отец или не отец?

— Отец. Но это долго, я узнавала. Надо столько бумаг собрать…

— За бабки все сделают в один день. А где она, моя девчушка? Я хочу на нее посмотреть.

— А она… она-то как хочет тебя увидеть!.. Все повторяет: папочка, папочка…

— Я хочу на нее посмотреть. Сейчас же. Сию минуту.

— Вот еще, «сейчас», — передразнивает Оксана. — Столько времени не видел и сейчас обойдешься.

— А что такое? Почему нет?

Оксана делает вид, что засыпает, и, поворачиваясь на бок, что-то сонно бормочет. Папик не настаивает. Оксана, уставшая от только что разыгранного спектакля, тихо лежит в темноте, притворяясь спящей. Она уверена, что папик, проглотив наживку, тоже спит, но он неожиданно включает свет и спрашивает:

— Слушай, а ты, часом, не придумала все это прямо сейчас?

У Оксаны начинает бешено колотиться сердце.

— Придумала?! — переспрашивает она тоном оскорбленной добродетели. — Зачем? Зачем мне?..

— Ну вот, «зачем»… — сонно вздыхает Игорек. — Это у вас, баб, надо спрашивать, зачем вы делаете то или другое… — и, снова гася свет, примирительно бормочет: — Ладно, ладно… я пошутил…

Этой ночью Оксана впервые за последний месяц спит спокойно, без кошмаров.

 

12

Генка Малявин сидел перед телевизором, положив ноги в новых фирменных кроссовках на журнальный стол и держа в левой руке открытый пакет чипсов. Правой он то отправлял в рот хрустящий ломтик, то подносил к губам стоявшую на полу бутылку пива. С экрана неслись выстрелы, женские визги и вой полицейских сирен. Впрочем, за перипетиями сюжетной линии он особенно не следил — боевик этот он уже не раз видел и смотрел его сейчас только потому, что не нашел ничего лучше, а сидеть без дела Генка не умел.

Покараулить девчонку он должен был еще как минимум недели две, но Оксана, у которой что-то стряслось, забрала ее раньше, и у него нежданно-негаданно образовалось что-то вроде выезда на курорт — клевая хата, арендованная до конца месяца, за которую к тому же платит Оксана, ящик с видюшником и полный холодильник продуктов и бухалова. И главное, целая куча бабок — такая, что он может хоть сейчас пойти и купить с потрохами всю эту квартиру, к ней — новую тачку (и ни какую-нибудь, а крутую иномарку) и у него еще полным-полно останется. И если он этого не делает, то только потому, что он умный, ушлый и осторожный и не хочет попасться как последний лох. Все, что он позволил себе до сих пор, это пару кроссовок, банку черной икры и две бутылки «Джека Дэниелса» — и то только после того, как Оксана забрала девчонку и слиняла. Черную икру, которую он пробовал два раза в жизни — в 10 лет, когда мать с собственной свадьбы принесла ему бутерброд, и потом еще раз, при других обстоятельствах, — он съел сразу, ложкой, даже не потрудившись намазать на хлеб.

Когда за ним пришли, он с сожалением подумал, что пожадничал и не купил больше.

 

13

Гулин не спал уже вторую ночь. Во-первых, два раза звонил Димка и, плача, просил забрать его к себе. Сперва Гулин страшно испугался и, вскочив с постели — было около полуночи, и он только что лег после тяжелого рабочего дня, — дико заорал: «Димка, что случилось, малыш?» Мальчик начал что-то сбивчиво объяснять, но тут же, быстро проговорив «Пап, я потом позвоню», бросил трубку.

Гулин понял — Димка не хочет, чтобы разговор кто-то слышал, и подумал, что в семействе магазинщика что-то не так. Он хотел тут же перезвонить, но решил, что только подведет парня, и отложил звонок на утро. Заснуть он уже не мог и полночи просидел в кухне, куря одну сигарету за другой и раздумывая, что бы такое сделать, чтобы забрать сына к себе.

Утром, не дождавшись восьми, набрал номер и, услышав в трубке недовольный голос бывшей жены, резко спросил:

— Валентина, что у вас там происходит?

— Нажаловался, засранец? — зло бросила Валентина. — Ты бы лучше спросил, как он себя ведет… Мне хамит, Олегу хамит, уроки из-под палки делает…

— Он его бьет?

— Что?

— Я спрашиваю, он Димку бьет?

— Что значит — бьет? Подзатыльник дал пару раз и то — за дело…

— Валентина, слушай меня внимательно. Если этот твой Олег еще раз тронет Димку хоть пальцем — за дело или нет, — он будет иметь дело со мной, а ты меня знаешь… А если он человеческих слов не понимает, передай ему, что я на его магазин натравлю наших ребят из экономического отдела, и тогда он пожалеет, что появился на белый свет. Повторить или ты так поняла?

— Думаешь, ты такой герой? Будешь мстить из ревности?

— Дура ты! — возмутился Гулин. — Мне парня жалко, неужели не понятно? Из него надо человека вырастить, а твой магазинщик… — ему хотелось выругаться, но он сдержался. — Ты бы лучше отдала Димку мне.

Реакция оказалась довольно неожиданной:

— Ты ж до сих пор так и не женился?..

Гулин хотел ответить, но не успел — зазвонил его мобильный. По дороге на работу он вспоминал эту фразу, пытаясь понять, что имела в виду его бывшая жена — был ли это очередной хамский отказ или ее вопрос означал что-то новое, например условие сделки. Судя по тону, скорее — второе, решил Гулин. Стало быть, он был прав, когда подумал, что Димка все-таки пришелся не ко двору и что магазинщик, родив своего ребенка, хочет избавиться от чужого. А Валентина поет под его дудку… впрочем, что с нее возьмешь… Так или иначе, все это дает ему, Гулину, кое-какой шанс, но если она всерьез собирается ждать, пока он женится, то Димки ему не видать как своих ушей. И хотя он сто раз давал себе слово не думать о рыжей Жениной подруге, мысль о ней снова зашевелилась у него в голове. «Какого хрена! Зачем ей мент да еще с ребенком?..»

Вечером опять позвонил Димка. Гулин ужасно боялся его слез, но в этот раз Димка не плакал, а только спросил: «Пап, ты в субботу приедешь?» Гулин, скрипнув зубами, ответил: «В субботу — не знаю, а в воскресенье — обязательно». — «Правда? Не обманешь?» — спросил Димка, и голос его предательски задрожал.

Гулин хоть и дал Димке обещание, но сам толком не знал, что его ждет в ближайшее воскресенье. После убийства журналиста весь отдел стоял на ушах, и о выходных можно было только мечтать. Вчера на оперативном совещании полковник орал, что до сих пор нет ни мотива, ни подозреваемого. «Мы что же, должны принять версию Хинштама, от которой открещивались как от чумы, и признать, что в МИДе орудует маньяк?» При этом полковник как-то особенно неодобрительно поглядывал на Гулина, будто тот был в чем-то виноват. «Кто нам тут вкручивал, что похищение ребенка и убийства связаны между собой? Не ты ли? А теперь что прикажете делать?» — казалось, говорили его глаза.

— В общем, так. У нас четыре трупа, и что-то подсказывает мне, что, если мы не найдем связь между убитыми Шрамковым, Сапрыкиным, Данилиной и Хинштамом, у нас будет пятый. Что у нас с Малявиным?

— Дает признательные показания, Олег Иванович, — сказал Лобов.

— В убийстве Мухина он хотя бы сознался?

— Дожмем. Деньги и ключи от мухинской квартиры обнаружены у него, так что никуда не денется.

 

14

После первого же допроса стало ясно, что — увы! — к серии убийств Малявин отношения не имеет. Впрочем, вначале он отрицал даже свое участие в похищении: «Ничего не знаю, никого не похищал, деньги не мои, где Мухин — понятия не имею, сам его жду не дождусь». На вопрос о том, кому принадлежат деньги, не моргнув глазом ответил: «Так ему и принадлежат, Мухину».

Однако, когда его приперли к стенке, ознакомив с показаниями Оксаны, он согласился признать свою вину, но лишь отчасти: «Мухин мне девчонку приволок и попросил приглядеть. Я и сидел». — «А потом продали?..» — «Так Мухин сказал, что она сирота, а Оксана — богатая, я и подумал…»

Другими словами, Малявин попытался выгородить себя тем же манером, что и Оксана, то есть выдать себя за благодетеля, действующего исключительно в интересах ребенка. Когда следователь, чтобы ускорить события, припугнул Генку тем, что его видели во дворе дома на Брянской в день убийства Сапрыкина, а потом огорошил вопросом о Даниловой-Вильдо, тот растерялся:

— Какая-такая Данилова? Не знаю я никакой Даниловой…

— Данилова — это пожилая женщина, которая видела вас у дома Барсукова и сфотографировала девочку и которую вы за это выследили и убили.

— Не убивал я никакую Данилову!

— А кто вас познакомил с убитым Виктором Шрамковым? Мухин?

Поняв, что на него всерьез вешают убийство старухи с фотоаппаратом из Лужков и каких-то козлов из мухинского дома, которых он знать не знает, Генка струхнул и раскололся.

До десяти лет Генка рос в неполной семье — отца, который до самого Генкиного совершеннолетия числился в алиментщиках, он так никогда и не видел. Мать, работавшая на балашихинской ткацкой фабрике, приходила домой поздно и жизнью сына особенно не интересовалась: в школу ходит, отметки приносит и ладно. Отчим, рабочий литейно-механического завода, был человеком положительным, но суровым и «баловства» в доме не допускал. В результате Генка никогда не знал, что такое иметь собственную копейку в кармане, кроме тех редких случаев, когда мать по большим праздникам украдкой совала ему мелочь на мороженое. Самое удивительное, что подобный уклад сохранялся в семье Малявиных даже тогда, когда на дворе уже вовсю бушевала экономическая весна. Ко всему прочему Генке приходилось помогать матери растить маленькую сестру — в одиннадцать лет он прекрасно умел поменять подгузник, сунуть соску и уложить спать, но никогда ничего за это не имел и всегда считал это ужасной несправедливостью.

Однажды, возвращаясь со дня рождения бывшего одноклассника, переехавшего в один из новых районов Москвы, Генка прочитал приклеенное к столбу объявление: «Пропала собака…» За сбежавшего белого с черными пятнами на спине кобеля предлагали «хорошее вознаграждение», и Генка подумал, что кобель этот, наверное, кучеряво живет, раз за него предлагают бабки. И пошел дальше. Пройдя полквартала и свернув за угол, он увидел возле помойки небольшого беспородного пса с черными пятнами по обе стороны хребта и поманил его. Пес, доверчиво помахивая хвостом, подошел в надежде получить что-нибудь съестное, но Генка, изловчившись, ухватил его за ошейник и взял на руки. «Сидеть!» — прикрикнул он на ошалевшего от неожиданности и испуга кобеля и, зажав его под мышкой, быстро пошел назад. На объявлении был указан только номер телефона, и Генке пришлось тащить пса к метро, чтобы позвонить из автомата. Трубку сняла какая-то старуха и сразу принялась блажить. «Да вы не волнуйтесь, бабушка, я вам сейчас ее принесу», — пообещал Генка и ринулся по указанному адресу. Оказавшись у старухи, Генка приуныл — их трехкомнатная квартира в Балашихе, казавшаяся ему бедной, по сравнению со старухиной выглядела как боярские хоромы, и перспектива получить обещанное показалась ему сомнительной. «Ой, спасибо, милок! Ой, спасибо! — вопила старуха, целуясь со своим псом. — Он же мне как сын! У меня ж, кроме него, никого! Ой, спасибо!».

Генка стоял в коридоре, переминаясь с ноги на ногу, не зная на что решиться. «Забыла она, что ли, старая ведьма?» — негодовал он про себя, с отвращением глядя, как пес лижет ее в беззубый рот. «Ты проходи, милок, проходи, что стоишь? Я тебя чаем напою», — предложила старуха.

И тут он решился. «Что вы, бабушка, какой там чай? Написали “вознаграждение”, а сами — чай…» — «Ах, Господи! — спохватилась хозяйка, — забыла, старая… Объявление-то не я писала — соседку попросила… Не серчай, милок, сейчас принесу. Совсем беспамятная стала, что ты будешь делать?..»

Старуха, качая седой головой и продолжая что-то бормотать себе под нос, удалилась в комнату — следом за ней ринулся пес, зажав в зубах подобранный на полу рваный тапок. Через минуту она вернулась и, странным образом избегая смотреть ему в глаза, протянула несколько купюр. Пересчитав деньги, Генка укоризненно протянул: «Ну-у, бабушка, вы даете… А писали — “хорошее”…» Старуха опять засуетилась, полезла в карман драного плаща, висевшего в прихожей, вытащила старый кошелек и, заглянув туда, вынула еще две смятые бумажки. «Вот возьми, сынок… дай тебе Бог здоровья… больше у меня нету…»

Генка был доволен. Конечно, навар невелик, но зато это первые в его жизни честно заработанные деньги, а главное, первая пришедшая в голову мысль о том, как заработать еще, не привлекая к себе внимание милиции и не попав в историю, за которую отчим надает по рогам. Нашел собачку, отнес хозяевам — им приятно, и ему хорошо. Чем не бизнес?

Однако скоро Генке пришлось убедиться, что потерянные собаки на дороге не валяются. Объявлений полно, бездомных собак полно, а такая пруха, как в первый раз, — чтоб одно совпало с другим — попадалась на его пути крайне редко. Тут-то ему и помогла природная смекалка. Зачем чего-то ждать, если пса можно сперва украсть, а потом «найти» и вернуть безутешным хозяевам за подобающее вознаграждение?

Это был уже совсем другой коленкор. И совершенно другой заработок. Чтобы обезопасить себя от недобросовестных обещаний нищих старух, Генка вначале высматривал добычу, ориентируясь на возможную стоимость собаки, внешний вид хозяина или хозяйки и степень сложности исполнения, и, отыскав подходящую по всем параметрам пару — человека и его четвероного друга, по всем правилам готовил операцию. Стоило владельцу собаки зазеваться, спустив ее с поводка, или бросить у магазина, легкомысленно привязав поводком к дереву, как ничего не подозревавшая такса, пуделек или спаниель оказывался у него в руках — к большим собакам он предпочитал не приближаться — боялся. Остальное зависело от обстоятельств. Как правило, объявление о розыске появлялось сразу, но иногда, не дождавшись, Генка был вынужден звонить по телефону, обнаруженному на ошейнике или разыскивать хозяев через клуб, или даже самому писать объявления. Но наибольшую изобретательность он проявлял, сочиняя легенду. Он так вдохновенно врал про то, как собака оказалась у него в руках, что растроганные хозяева не только раскошеливались со всей подобающей событию щедростью, но и никогда не выпускали его из дома, предварительно не накормив обедом или не напоив чаем. Второй в своей жизни бутерброд с икрой он съел именно при таких обстоятельствах — когда «нашел» карликового пуделька по кличке Чапа, любимца всей семьи. Конечно, случались и срывы и неудачи, но они только закаляли его и заставляли оттачивать профессиональное мастерство.

Так у Генки Малявина появились деньги. Он понял, как приятно вечером, оставшись в одиночестве, пересчитать заработанное честным трудом, как приятно чувствовать себя крутым, доставая из кармана пачку купюр, перед другими мальчиками и уж тем более перед девочками, а в кафе чувствовать себя хозяином положения и с независимым видом подзывать официанта, лихо щелкая пальцами… да, наконец, просто приятно выпить пива на свои кровные, ни у кого ничего не прося и ни перед кем не отчитываясь!

С Валерием Мухиным он познакомился три с половиной года назад. К тому времени «собачьи бега» давно уже были позади, и Генка подвизался в качестве контролера торгового зала в большом продовольственном магазине в Балашихе, куда его устроили по знакомству. Жил он по-прежнему с сестрой, матерью и вышедшим на пенсию отчимом, от чего ужасно страдал и морально давно созрел для любой авантюры, чтобы добыть денег на собственное или хотя бы съемное жилье и независимую жизнь.

Мухин же, сам того не подозревая, доживал последний безмятежный период своей жизни. «Предки» еще прочно сидели за границей — до самоубийства отца и смерти матери оставалось несколько месяцев, и сынок наслаждался свободой, получая из Нью-Йорка посылки и устраивая пьянки-гулянки в родительской квартире.

Познакомились они на пляже в Серебряном бору в конце жаркого августовского дня. Случилось так, что мухинская компашка свалила домой, а сам он остался с намерением приударить за приглянувшейся длинноногой блондинкой в бикини. Однако блондинка, не пожелав даже назвать свое имя, решительно отшила его. Мухин, жалея, что зря потратил время и не уехал со всеми, собрался свалить, когда его неожиданно позвали поиграть в карты — парень его возраста и две девицы, расположившиеся неподалеку на подстилке, — им не хватало четвертого партнера. Бегло оглядев девиц, Мухин согласился, и через несколько минут они уже весело смеялись, шлепая картами и запивая процесс пивом.

Начало смеркаться. Расходиться не хотелось, и предложение Мухина забуриться к нему было встречено с энтузиазмом. Остаток дня провели шумно и весело — выпили, закусили, посмотрели порнушку и разбрелись по комнатам. Ночью менялись партнершами, танцевали нагишом, ржали, провоцируя возмущение соседей, и в результате вчетвером завалились на супружеское ложе четы Мухиных. Наутро молодые люди, оставшись вполне довольными друг другом, обменялись крепким рукопожатием и обещанием созвониться. Однако Мухин, по привычке записав телефон гостя на клочке бумаги, потерял его чуть ли не в тот же день, а Генка, на которого просторные апартаменты с финскими мебелями и сверкающей сантехникой, дорогостоящая выпивка и шикарный прикид нового приятеля произвели неизгладимое впечатление, звонить долго не решался, а когда решился, было поздно — Мухин к тому времени сменил не только номер телефона, но и квартиру.

Впрочем, известное дело, только гора с горой не сходятся, а уж человек… грязи найдет. Три года спустя и тоже в разгар лета они встретились в центре Москвы неподалеку от Центрального телеграфа и обрадовались друг другу, как старые друзья. Встречу надо было обмыть, и молодые люди отправились в ресторан посидеть. И только сейчас Генка заметил, что его приятель несколько потускнел — и прикид уже не тот, и морда не светится прежним довольством, да и денег в кошельке явно поубавилось. На вопрос: «Ты чего такой квелый?» — Мухин уныло махнул рукой и ничего не ответил. Настаивать Генка не стал, но через полчаса, приняв энное количество спиртного, Мухин разговорился сам. «Папашка, блин, удружил, — проговорил он, мрачно глядя в содержимое стакана, — раз уж решил копыта отбросить, так на фига было квартиру продавать?» И рассказал недоумевающему приятелю, что «папашка» — бухгалтер из МИДа, будучи в командировке, дал в долг «одному козлу» казенные деньги, а «козла» замочили, и остался папашка на бобах.

— Денег-то много дал? — с интересом спросил Генка.

— Сто тысяч баксов, — с гордостью ответил Мухин и опрокинул в рот очередную стопку.

— Ого! — восхитился Генка. — А кто замочил-то?

— Х… его знает! — отмахнулся Мухин и с обидой в голосе добавил: — Меня что больше всего достает: раз уж папашка решил в петлю лезть, на хера он деньги-то возвращал?

— Как это — возвращал? — не понял Генка.

— Я ж тебе говорю — папашка дал в долг сто кусков, а клиента шлепнули. И денежки — тю-тю! Так папашка, блин, продал квартиру — ту, в которой ты был, — чтоб вернуть в кассу, а потом взял и… — Мухин жестом изобразил петлю на шее.

— Зачем? — вытаращил глаза Генка.

— Да хрен бы с ним, — сквозь зубы проговорил Мухин, — зачем квартиру-то было продавать, если все равно решил откинуться?

— А действительно, зачем, я так и не понял… — продолжал недоумевать Генка.

Мухин безнадежно махнул рукой.

— Он мне какую-то хрень в письме накатал… Даже говорить не хочется…

— А что за мужик-то был… которого замочили? Американ?

— Какой, на хрен, американ? Сосед наш.

— Как это? Ты ж сказал — в Америке.

— В Америке, — подтвердил Мухин, — а мужик русский, работал вместе с отцом. И жил с нами в одном доме. Сосед, блин.

Генка задумался.

— Сосед, говоришь? А семья у него есть?

— Какая разница?

— Большая. Потрясти их нельзя?

— Как это?

— Как грушу, — хмыкнул Генка. — Ты что, не сечешь? Они тебе нанесли моральный, а также материальный ущерб. Ты из-за них, можно сказать, лишился всего… Дошло? Кто у них там остался?

— Да что с них взять! — поморщился Мухин, но, немного подумав, добавил: — А впрочем, квартирка-то его, говорят, не продана…

— Не понял!

— Его баба осталась в Америке, а здесь предки и сестра с ребенком. И квартира эта теперь их.

— Ну?

— Что — «ну?» Думаешь, они мне так ее и отдали?

— Так-то, конечно, нет, а вот если подумать…

Мухин фыркнул.

— Тут думай не думай — один хер.

— Не скажи… Ребенку сколько?

— Чего?

— Ребенку, спрашиваю, сколько?

— Откуда я знаю? Мелкая, года три…

— Девка?

— Ну да.

Генка задумался.

— Кто там, говоришь? Предки и сестра?

— Ага.

— Расскажи-ка про них.

Мухин вытаращил глаза — откуда ему было знать, что в Генке внезапно проснулся опытный ловец?..

В принципе Генкин план Мухину нравился. А что, в самом деле? Из-за Шрамковых он лишился всего — остался сиротой в однокомнатной квартире без средств к существованию. А у них, между прочим, двеквартиры и обе огромные — куда им столько? Старики все равно скоро помрут, а сеструхе с ребенком — не жирно ли? Так что, похитив девчонку и потребовав выкуп, он только восстановит справедливость, не более. К тому же ведь совершенно ясно — если бы он по-человечески попросил их вернуть деньги, они бы послали его куда подальше и даже разговаривать бы не стали. Значит, Генка прав и надо действовать.

С другой стороны, Мухин хорошо знал, что за это бывает, — ментам, известное дело, на справедливость наплевать и входить в его положение они не станут, а садиться за решетку и губить свою молодую жизнь ему вовсе не хотелось. Какой там, кстати, срок дают за похищение малолетних?

Генка, который в тот момент еще вовсе не собирался убивать своего будущего подельника, а только хотел слегка поживиться за его счет — мол, я тебе чем смогу подмогну, а ты мне процентик отслюнишь, — бросился его убеждать. «Да брось ты, не дрейфь! Мы с тобой все так обтяпаем, что ни один мент не допрет…» И Генка принимался с воодушевлением излагать свои соображения.

Мухин слушал, мечтал, прикидывал, как классно было бы срубить деньжат, но… решиться не мог. Неизвестно, чем бы закончились эти переговоры, если бы на следующий день Генка случайно не встретил в Балашихе свою подругу детства, Оксану Кульбиду. Узнав о ее беде и сообразив, что комбинация может сложиться с гораздо большей для него пользой, Генка принялся за дело всерьез.

Мухину он скажет, что похищение целиком возьмет на себя, а ему велит соблюдать конспирацию не хуже Штирлица — никаких встреч, звонков, никакой самодеятельности и беспрекословное послушание. За это он берется обеспечить другу полное алиби, чтобы тот не боялся и спал спокойно. «Как это? — недоумевал Мухин, — какое может быть алиби?» — «Э-эх! — восклиицал Генка от полноты чувств. — Ты слушай сюда!» — и принимался излагать свой план.

По плану Мухину даже не нужно будет выходить из дому — ни в день похищения, ни в день получения выкупа, — а только сидеть у окна, следить и держать с ним связь по ворованным мобильникам. Кроме того, Генка его научил, как сделать, чтобы были свидетели — на всякий случай. «Про эту историю с деньгами кто-нибудь знает? Нет? Значит, никто на тебя и не подумает. Но если ты боишься, позови гостей — вот тебе и алиби».

План был настолько хорош, что у Мухина сразу же появились подозрения. «А на фига тебе это надо — идти на такой риск и все это за…» Финансовую часть приятели еще не обсуждали, и тут неожиданно появились трудности. Мухин категорически отказывался требовать со Шрамковых сумму, превышающую сто тысяч. «Ты чё, охренел? — возмущался Генка. — Если они продадут квартиру, у них по меньшей мере будет вдвое больше, а ты заладил — сто, сто…» Но Мухин был непоколебим. «Или сто, или никак», — заявил он, не зная, что в этот момент почти подписывает себе приговор. «И сколько же ты мне из этих ста собираешься отстегнуть?» — поинтересовался Генка. «Ну, — смутился Мухин, — там посмотрим… Я тебя не обижу».

«Кто ж тебе даст меня обидеть?.. — думал Генка, возвращаясь домой. — Ты небось хочешь кинуть мне десятку за то, что я буду рисковать, а ты в это время сидеть дома и телок щупать?.. Ну-ну».

Дальнейшее было делом техники. Генка сделал все, как обещал. За пятьсот рублей достал машину через знакомого алкаша — собутыльника бывшего журналиста Боровкина, нашел выселенный дом на Магистральной улице, договорился с Оксаной, что пересидит первое время на барсуковской даче, а Мухину пришлось лишь некоторое время поскучать у окна с биноклем, наблюдая за добычей, а потом в день «икс» позвать гостей, совместив приятное с полезным. А когда Женя поедет встречаться с похитителем — зайти к соседке с просьбой одолжить пару сотен, чтобы иметь алиби и на этот случай. Сомневаться в кристальной Генкиной честности он не мог: не такой дурак Генка, чтобы подставиться и сбежать с деньгами.

Пока велись переговоры, Оксана тоже собиралась с мыслями и искала бабки. К тому моменту, когда все было готово, Генка уже точно знал, что Мухина в живых не оставит, потому что такой шанс — срубить двести тысяч — жизнь никогда больше ему не преподнесет.

Генка еще раз просчитал все «за» и «против» и понял, что он гениальный стратег. Обеспечивая Мухину алиби — чтобы его уговорить, — он думал о себе: не найдут менты дружка, так и на него никогда не выйдут. А если найдут? Если найдут, хлюпик Мухин его сдаст. Значит, Мухина надо мочить. А что толку мочить, если у Мухина алиби — на него, живого или мертвого, менты все равно не подумают. Как же быть? А так и быть — подсунуть Мухину формочку, которую девчонка зажала в кулачке, когда он затащил ее в машину, а в компьютере оставить диск с детской порнухой — и все дела. Менты, конечно, поймут, что у Мухина был помощник, но найти его все равно не смогут…

Все прошло легко и гладко. Мать девки слово сдержала и в ментовку не заявила, только почему-то из дому вышла не в десять, как ей велели, а часом раньше. Впрочем, это было даже к лучшему — пусть думает, что девку ей не вернули потому, что она не выполнила условия сделки, то есть что она сама виновата.

Первые два дня Генка провел с Машей Шрамковой на принадлежащей Барсукову даче. Оксана уверяла его, что там безопасно, но оказалось, во-первых, что рядом ошивается пьянчуга-сторож, с которым, правда, Генка легко разобрался, вернее, вырубил его, подсунув две литровые бутылки водки, так что тот оба дня проспал без задних ног и потому не видел ни его, ни ребенка, а если и видел, то вспомнить потом не мог. Во-вторых, откуда-то взялась сумасшедшая старуха с «мыльницей». «Какой у вас хорошенький мальчик!» — сказала она, увидев переодетую Машу, и даже, кажется, собиралась ее сфотографировать. Старуха, конечно, опасности не представляла, но осторожный Генка решил, что лучше не рисковать и велел Оксане срочно снять хату в Москве.

Жизнь в съемной квартире показалась ему раем — не нужно было вставать в семь утра, пахать целый день в магазине, а вечером слушать ворчание дурака-отчима. Тут он сам себе был хозяин — девчонка его почти не доставала и даже слушалась: сидела себе тихо на ковре и играла, пока он смотрел ящик или трепался по телефону. Покой его, как ни странно, нарушала только Оксана, которая являлась, как она говорила, чтобы приучать девчонку к себе. Вот тут-то и начинался цирк! Как только мелкая видела Оксану, она тут же пускалась в рев, и никакие подарки, игрушки или сладости не могли ее успокоить. Пришлось даже давать ей таблетки, но это помогло лишь отчасти — орать она перестала, но признать Оксану все равно не захотела, и на все просьбы и уговоры называть ее мамой таращила свои темные зареванные зенки и ничего не говорила. Такой же протест вызывали у нее все попытки присвоить ей другое имя. «Тебя зовут Алина. Скажи: “Я — Алина”», — каждый раз твердила ей Оксана, но та только плотнее сжимала губы и мотала головой. «Вошь паршивая!» — злилась Оксана и уходила на кухню перекурить. «Что ты дергаешься? — уговаривал ее Генка, опасаясь, как бы она не передумала и не переиграла все назад. — Какая тебе разница? Алина, не Алина… Тебе не все равно?» — «Так она же молчит, зассыха!» — возмущалась новоиспеченная мать. «Ну и пусть себе молчит! Тебе же лучше!»

С Оксаной он не церемонился. Когда большая часть суммы за девчонку была выплачена и Оксана по уши завязла, Генка продолжал тянуть из нее деньги без всякого зазрения совести: за аренду квартиры, за продукты, за то, что ему приходится работать нянькой, и, лежа перед «ящиком» в тот день, когда его взяли, думал, не срубить ли ему с нее еще деньжат? В самом деле, если она теперь миллионерша, то почему бы ей не поделиться со старым другом?..

 

15

Теперь следствие располагало данными о ста тысячах долларов, которые, вкупе с проданной квартирой, и стали причиной ненависти Мухина-младшего к Шрамкову и его семейству. «Проясняют ли эти новые данные общую картину, вот в чем вопрос?» — думал Гулин и вынужден был ответить самому себе, что нет. По-прежнему неразъясненным оставался факт самоубийства Мухина-старшего и, что гораздо более волновало следствие, не было ничего, что проливало бы свет на четыре убийства.

Полковнику легко было требовать найти связь между четырьмя жертвами — Шрамковым, Сапрыкиным, Даниловой-Вильдо и Хинштамом, однако все, что оперативникам удалось нарыть за все это время, лишь замутняло картину: Сапрыкин, например, семь лет назад возглавлял кадровую комиссию, утверждавшую кандидатуры на работу в ООН в качестве международных чиновников из числа сотрудников министерства, и зарубил кандидатуру Шрамкова-младшего. Что же из этого следует? Ровным счетом ничего. Здесь можно было бы искать мотивы для мести со стороны Шрамкова, если бы последний сам не был убит. Далее. Оба — Шрамков и Сапрыкин — в разное время и в разных группах учились у Даниловой-Вильдо французскому языку, причем один — успешно, а второй — через пень колоду. В итоге — все трое мертвы. И наконец, Хинштам. Он долго и упорно копал под МИД, разоблачал недостатки министерства в целом и его отдельных сотрудников в частности, в том числе когда-то давно написал статью о Шрамкове-старшем. Он же с упорством, достойным лучшего применения, искал маньяка в стенах высотки, а в результате сам оказался его жертвой. Ну? И что со всем этим прикажете делать?..

Гулин скомкал лист бумаги, на котором разноцветными фломастерами чертил очередную схему, и с досадой бросил его в корзину.

 

16

Татуся ошибалась: говоря о Мите, Женя вовсе не кокетничала. Она действительно поймала себя на том, что испытывает странное беспокойство. В течение последнего месяца они были вместе каждый или почти каждый день. Он откликался на малейший зов, на малейшую просьбу о помощи. Собственно, его даже не нужно было просить — он без всяких просьб оказывался рядом в ту самую минуту, когда это было нужнее всего, то есть вел себя, как может вести себя только самый близкий человек. И все это произошло как-то так само собой и так быстро, что она даже не успела понять, как именно. И — что самое удивительное — она приняла его помощь легко и естественно, как будто по-другому и быть не могло. И почти не замечала его, озабоченная только своим горем и поисками дочери. Впрочем, он ничего и не требовал, будто понимал, что, пока Машки нет, у нее словно сердце вырвано из груди и ей не до любвей.

А что теперь? Неужели она все это время была уверена, что так будет всегда? Что он никуда не денется и будет по-прежнему оказываться в нужное время и в нужном месте?.. Встретились они случайно, чудом — как это он вспомнил, что видел ее на этих дурацких елках? Сама-то она не помнила о них ровно ничего! И как случилось, что он начал ей помогать? Что он тогда сказал? «Давайте решать, что делать с Машей?» — кажется, так? Зачем ему это было нужно? Он не похож на сентиментального плаксу, который делает такие вещи только потому, что это связано с воспоминанием столетней давности. Что тогда? Может, у него просто такая цель в жизни — спасать кого-нибудь? Есть же люди, которые не могут не писать, или не рисовать, или не петь, а он — не может не спасать? То есть просто не может не спасать и все? Причем все равно кого — редкий вид жаб, птенцов фламинго или выбрасывающихся на берег голубых китов? Или детей, которых похищают нехорошие дяди или тети. И теперь, когда Машка дома, он уедет в Африку и будет присылать открытки с видами на гору Килиманджаро по праздникам?..

В конце концов, она ничего о нем не знает, и он ничем ей не обязан. Она даже не знает, женат ли он. Вроде бы нет, но это ничего не значит. У него может быть девушка, женщина, возлюбленная… как, черт возьми, все это называется?

Но главное, почему вдруг ее это так волнует? Ведь еще недавно никакого Мити в ее жизни не было, и собственное существование ее вполне устраивало. Или нет? Или все-таки нет? Уж не влюбилась ли она? Не-ет, это невозможно. Да и как бы она могла? Она же помнит, что все время, пока Машка была у этих гадов, она не думала ни о чем другом. У нее не было ни времени, ни душевных сил, чтобы влюбиться. И потом, разве она не дала себе слово после истории с Комаровским, Машкиным отцом, что не сделает этого больше никогда в жизни? Что она прекрасно обойдется без мужиков, от которых только боль и разочарования… И вот теперь — пожалуйста. Терзать себя из-за человека, которого она… Женя чуть не подумала «совсем не знает», но в этот момент ей так ярко вспомнились его глаза, в которых было столько решимости, сочувствия, а потом и радости за нее, что у нее больно сжалось сердце.

Митя по-прежнему звонил, правда, — с горечью заметила Женя, — теперь уже через день. Говорила она с ним суховато, сдержанно, больше всего опасаясь, как бы он не заподозрил ее в «страданиях» или каких-нибудь других «дурацких чувствах». И каждый божий день проклинала себя за свою же собственную инициативу — устроить вечеринку с Гулиным.

Татуся, конечно, была права: сидеть втроем — глупо и неловко. Татке будет не по себе, а уж о Гулине и говорить нечего — такому, как он, оказаться в компании двух почти не знакомых баб — сплошное наказание. А звать Митю, который не делает ни малейших попыток встретиться с ней, да еще звать в компанию, где он составит вторую пару, — не значит ли это прямо намекать на ее интерес к нему? И как она будет выглядеть, если ему все это не нужно и придет он только для того, чтобы не показаться невежливым?

Жене ужасно хотелось как-нибудь вывинтиться из этой истории, но она не знала как. Во-первых, ей было жаль огорчать Татусю — она видела, что та ждет не дождется этой вечеринки и что вечеринка эта — ее единственный шанс встретиться с Гулиным. Во-вторых, она договорилась с ним, что тот позвонит ей сам, когда освободится, и не могла же она, в самом деле, сказать ему в ответ, что все отменяется, какова бы ни была причина этой отмены? Оставалось надеяться только на то, что Гулин сам передумает или забудет. А если все-таки позвонит, то встречаться они будут втроемили, еще лучше, она позовет кого-нибудь из друзей, чтобы познакомить их с человеком, спасшим ее дочь. А Митя… Митя пусть себе как хочет. Уговаривать его она не станет. И постарается как можно быстрее свернуть голову всяким «чувствам» и жить дальше — ради Машки…. Слава Богу, у нее есть ради кого жить.

В остальном все было хорошо. В доме царил мир. Василий Демьянович снова пил свой любимый кофе, Валентина Георгиевна сделала прическу и была очень довольна, что «влезла» в свое некогда любимое клетчатое платье.

Через неделю после возвращения Маши зашла Татуся — «посмотреть на ребенка». Василий Демьянович сам встретил ее и помог снять пальто. Вечером они все сидели за большим круглым столом в гостиной и пили чай. Василий Демьянович был в ударе и с блеском рассказывал о своих первых впечатлениях о работе в МИДе — еще довоенном.

— Вы, наверное, и Вышинского видели? — спросила Татуся.

— Видел. Один раз мне довелось присутствовать на Ученом совете в ВДШ, высшей дипшколе, потом переименованной в академию… Впрочем, лучше она от этого не стала… У нас сейчас все академии да университеты — где надо и где не надо, в основном где не надо…

— Не ворчи, отец, — встряла Валентина Георгиевна, — рассказывал и рассказывай себе…

— Да, так вот, — Василий Демьянович покосился на жену, но ничего не сказал. — В этой самой ВДШ он одно время был ректором и в тот день вел заседание Ученого совета. Один из преподавателей — там был блестящий преподаватель арабского языка, я даже помню его фамилию, Майзель — делал доклад. А Вышинский спал или, во всяком случае, казалось, что он спит — у него была манера сидеть с закрытыми глазами. Но когда докладчик сказал, что во всех языках много заимствований, он поднял голову, вперил в него тяжелый взгляд и с угрозой в голосе спросил: «Вы хотите сказать, что и в великом русском языкеесть заимствования?» На что Майзель не моргнув глазом спокойно ответил: «В русском их больше, чем в каком-либо другом».

Татуся округлила глаза:

— И что ему за это было? Его расстреляли?!

Василий Демьянович улыбнулся и покачал головой:

— Нет, слава Богу… Но вообще, господин был довольно неприятный… Я имею в виду Вышинского, разумеется…

Женя смотрела на отца с удивлением — она никогда раньше не видела его таким или ей казалось, что не видела, а Татуся, обожавшая воспоминания, попросила «что-нибудь еще». Василий Демьянович, узнав, что ее предки родом из Белоруссии, поведал еще одну историю из семейной хроники.

— Мой старший брат — он умер в начале шестидесятых — воевал в Гражданскую войну и был командиром отряда. Однажды они оказались в местечке, только что освобожденном от белополяков… Там не было ничего, кроме небольшой сыроварни… Так вот, он позвал хозяина и потребовал накормить его бойцов. Перепуганный старик вытащил откуда-то голову сыра и трясущимися руками поставил на стол. Брат взмахнул шашкой, разрубил ее и увидел, что сыр практически целиком съеден плесенью. Со словами «Я тебе покажу, как травить бойцов Красной армии!» он набросился на хозяина, и того бы наверняка постигла участь сырной головы, если бы тот не упал на колени и не взмолился: «Сперва попробуйте! Это же рокфор — лучший в мире сыр!» Попробовали — оказалось, действительно вкусно… — Василий Демьянович одним глотком допил чай и добавил: — Впоследствии мой брат стал скульптором и большим ценителем рокфора.

Все рассмеялись, а Маша, которая сидела на высоком стульчике и вместе со всеми слушала деда, удивленно проговорила: «Голову разрубил?..» — и открыла рот. Все наперебой бросились объяснять, о какой голове идет речь, а Валентина Георгиевна укоризненно посмотрела на мужа и покачала головой.

О Мите, которого Женины родители видели в тот день, когда Машу привезли из Шереметьева, все, словно сговорившись, молчали.

После чая, когда Маша уже спала, а Женя убирала со стола и мыла посуду, Татуся, вытирая чашки, как бы между прочим спросила:

— Гулин не звонил?

— Пока нет, — ответила Женя и, чуть усмехнувшись, добавила: — А вот Лора звонила — сказала, что по случаю возвращения Машки мы все должны сходить в храм.

Татуся покосилась на подругу:

— Ну?

Женя выключила воду, вытерла руки и вместо ответа задумчиво произнесла:

— Почему теперь все говорят — «храм»? То есть почему «храм», а не «церковь»? Прямо ария Джильды какая-то… «В храм я вошла смиренно, богу принесть моленья…» Раньше говорили «церковь», и ничего, всем хватало…

— Откуда ты знаешь, как было раньше?

— Ты смеешься? Что ж я, по-твоему, книг не читала? Ты возьми Толстого или Чехова, да кого угодно из классиков… Так вот, их герои ходили в церковь, а уж классики, надо думать, знали, что пишут… Впрочем, я, кажется, понимаю, откуда он взялся, этот «храм». После нескольких десятилетий принудительного безбожия, — которое, заметь, всех вполне устраивало, — люди хотят быть святее папы римского, поэтому просто церкви им мало. Им подавай непременно «храм», и никак не меньше.

— Женька, ты невозможный человек, — улыбнулась Татуся и неожиданно спросила: — Слушай, что все-таки у тебя с Митей?

Женя нахмурилась и раздельно сказала.

— С Митей у меня — ни-че-го.

— Мне кажется…

— Татка, — перебила Женя, — давай не будем. Лучше давай-ка я отвезу тебя домой.

— Да Бог с тобой! Зачем меня отвозить? — воскликнула Татуся. — Я и сама прекрасно доберусь.

— Доберешься, в другой раз, а сегодня я тебя отвезу.

Высадив Татусю около дома в Малом Козихинском, Женя проехала вдоль Патриарших прудов и краем глаза взглянула на скамейку, на которой они с Митей сидели под дождем в тот день, когда Машу чуть не увезли за границу. Это была их последняя встреча. Сейчас в аллее было пусто, и в темной воде пруда отражался свет фонарей. Женя вздохнула, потом подумала, что дома, держа во рту большой пальчик, спит Машка, и чуть заметно улыбнулась.

Когда, возвращаясь, она сворачивала с Садовой к Бородинскому мосту, позвонил Митя.

— Мы можем завтра встретиться? — спросил он. — Я хочу познакомить тебя с мамой.

 

17

Митя жил в большом шестиэтажном доме на Страстном бульваре.

— Я смотрю, ты неплохо устроился, — сказала Женя, окинув взглядом фасад, скрывающийся за старыми деревьями. — Самый центр и почти тихо…

— Тишина тут, положим, относительная: что ни день — митинги у памятника Пушкину. Впрочем, когда-то это было удобно — в перестроечные времена мама ходила чуть ли не на все…

— А ты?

— Я предпочитал Манеж.

— Правда?.. Мы-то с друзьями шлялись в основном по Арбату — там было весело. Помнишь «будку гласности»? Мы там часто крутились и время от времени даже высказывались… Кого там только не было! Я помню какого-то мужика из провинции, который ходил вокруг и всех уговаривал: «Верьте мне и Горбачеву». Мы с ним чуть не подрались, потому что Горбачеву никто из нас не верил… Но на Манеж мы тоже ходили. Там можно было классно поорать: «Долой КПСС!» или что-нибудь в этом роде. А потом мы собирались у кого-нибудь на кухне и пили «амаретто». Почему-то тогда все пили именно «амаретто»…

— Это был чуть ли не единственный импортный напиток, продававшийся в магазинах.

— Точно! И еще спирт, который все называли «роялем», помнишь?

— Еще бы! Мама делала из него отличные наливки.

— Я смотрю, она у тебя молодец.

Они вышли из лифта. Митя нажал кнопку звонка, а Женя шепотом спросила:

— Как зовут твою маму?

— Вера Львовна. Ты не волнуйся — она сама все про себя расскажет, — улыбнулся Митя.

Дверь открылась. Маленькая седая женщина с подвижным лицом и живыми глазами, улыбаясь, встретила их на пороге.

— Женечка, детка… — она обняла ее, и они расцеловались, — я так рада, что все хорошо кончилось… Вы так мужественно держались. Проходите же…

— Вера Львовна, вы не могли бы говорить мне «ты»?.. А то я чувствую себя как-то…

Та с готовностью кивнула:

— Тогда раздевайся. Живо!

Митя отправился на кухню, а Женя сняла с плеча сумку и выложила из кармана куртки сигареты.

— Я вижу, ты куришь? — заговорщически подмигнула Вера Львовна. — Это, конечно, очень плохо, но зато теперь у меня будет компания, — и шепотом добавила: — В отсутствии цербера, конечно.

— Не разрешает? — тихо спросила Женя.

— У-у! Это сатрап, настоящий сатрап! Ты еще натерпишься, помяни мое слово!

— Спасибо, что предупредили, — улыбнулась Женя, и тут же из кухни раздался грозный возглас:

— Имейте в виду — я все слышу!

— У тебя замечательная мама и про паровоз, слава Богу, не поет, — сказала Женя, когда после чаепития они с Митей перешли в его комнату. — И держится она замечательно…

— Да. Стойкий оловянный солдатик…

Женя подошла к стеллажу, на одной из полок которого стояло несколько фотографий в рамках.

— Кто это? — спросила она, кивнув на одну из них.

— Мой брат Костя.

— Правда? Вы совсем непохожи.

Митя кивнул.

— Есть момент… А это отец. Тут — молодой, а тут — незадолго до смерти. А это мама. Красивая, правда? А это они вместе, в Италии, в командировке.

Женя рассеянно взглянула на снимок счастливо улыбающейся и еще довольно молодой пары на фоне фонтана Треви, а потом опять вернулась к фотографии Митиного брата.

— Помнишь, — осторожно начала она, всматриваясь в черты его лица, — ты говорил…

— Что Костя жив? Я и сейчас так думаю.

— Можешь сказать — почему?

— Потому что он несколько раз заходил к себе на квартиру…

— Откуда ты знаешь?

— Сперва я заметил, что пропала его записная книжка, потом — кое-что из одежды… И это притом, что там полно дорогостоящего барахла. Согласись, что на вора это не тянет.

— Что он за человек, твой брат? Чем он занимается?

— Я же тебе говорил — ушел из МИДа и занялся коммерцией — перепродавал участки в престижных районах Подмосковья. Нам с мамой это никогда не нравилось, но он не слушал.

— Еще бы! Такие деньги!

— Самое смешное, что денег у него при этом почти никогда не было — как только они появлялись, он вкладывал их в землю.

— Ты говорил, он учился вместе с моим братом?

— И работал, пока не уволился. Чуть ли не в одном отделе. Разве Виктор тебе не говорил?

Женя пожала плечами:

— Мы практически не общались… Где это? — спросила она, снова кивнув на снимок.

Митя хотел ответить, но не успел — в комнату заглянула Вера Львовна:

— Вы же хотели идти в кино!

Митя посмотрел на часы:

— Черт, уже половина! Пошли скорей — по дороге договорим.

— Вы в «Пушкинский»?

— Нет. Кстати, что там, не знаешь?

— По-моему, «Страсти Христовы».

— Ну нет, только не это!

Когда они вышли на улицу, Женя спросила:

— Что за «Страсти»? Я совсем отстала от жизни…

— Фильм Мэла Гибсона о последних днях Христа.

— Плохой?

— Сплошной натурализм.

— Понятно, — усмехнулась Женя, — то-то, я смотрю, такой хвост…

Митя рассеянно оглядел очередь и задумчиво произнес:

— На мой взгляд, люди, которые ходят на такие фильмы, делятся на три категории: на тех, кому все равно, что смотреть, — они всеядные. На тех, кто ловит свой маленький кайф от созерцания сцен насилия, — вкусы, как известно, бывают разные. И наконец, на тех, кто хочет пощекотать свои религиозные рецепторы. Последние, честно говоря, мне противнее всего. Представь себе человека, равнодушного к детям, который смотрит на истязания детей, чтобы пробудить в себе любовь к ним. Такой человек посмотрит кино, нарыдается всласть, принимая свои рыдания за внезапно возникшее религиозное чувство, а через час успокоится и пойдет пить пиво. Ну может, какой-нибудь особо впечатлительный гражданин успокоится не через час, а на следующий день или через неделю — это дела не меняет…

— Хочешь сказать, что если у человека в душе нет веры…

— Я хочу сказать, что такого рода фильмы не имеют ни малейшего отношения к искусству. Здесь все построено на дешевых приемах, бьющих по нервам публики… Согласись, что, если бездарный режиссер снимет сцены истязания животных, детей или стариков, они, конечно, вызовут бурную реакцию, но по-настоящему не оставят следа в душе — такие вещи бьют ниже пояса.

— Ну да, ты прав… это своего рода запрещенный прием. Такие фильмы, похоже, создаются для непроходимо черствых, тупых и озлобленных людей, неспособных понять другой язык. Когда я смотрела «Танцующую в темноте», мне хотелось избить режиссера, который заставляет меня непонятно за что пройти через этот кошмар, чего я совсем не заслужила. А вот в фильме «Иисус Христос — суперзвезда», который, кстати, вовсе не претендует на религиозную правильность, есть одно место, — помнишь? — где Христос с учениками идет по пустыне, а у них за спиной из-за горизонта поднимаются в воздух истребители… В этом нет ни историзма ни достоверности, но это так точно передает ощущение надвигающейся неотвратимой силы, готовой сокрушить эту горстку людей, и такое ощущение их беззащитности и величия его подвига, что даже у человека, далекого от религии, по коже бегут мурашки…

 

18

Татуся изощрялась, придумывая меню для вечеринки, и наводила марафет в своей маленькой уютной квартирке в Малом Козихинском, а Гулин все не звонил. «Ничего, я сама ему позвоню», — наконец решила Женя и, бросив утюг, которым гладила Машины вещи, подошла к телефону.

Гулин оказался на месте, но говорить не смог.

— Я вам перезвоню. Минут через двадцать, — отрывисто бросил он в трубку, и Женя успела различить возбужденные мужские голоса. Совершенно некстати вспомнив детский стишок и рассеянно пробормотав про себя: «Ищут пожарные, ищет милиция…» — Женя села на стул и задумалась.

Гулин позвонил через полчаса и на вопрос о том, когда же он наконец освободится, нервно рассмеялся.

— Не знаю… Пока никак.

— Что ж вы, и в воскресенье будете работать?

— В воскресенье я встречаюсь с сыном.

— У вас есть сын? — спросила Женя, едва сумев скрыть разочарование, и подумала: «Вот тебе раз!»

— Сын есть. Но я его очень редко вижу. Такая история…

— Почему? — спросила Женя, наступив себе на горло, потому что не любила лезть в чужую жизнь.

— Он живет с моей бывшей женой, а она…

«Наши шансы повышаются», — подумала Женя и спросила:

— Сколько ему лет?

— Десять.

— О, уже большой… Знаете что, Андрей, давайте сделаем так: вы возьмете его с собой…

— К вам?!

— Нет, не ко мне. Как зовут вашего мальчика?

— Димка.

— Так вот. Вы возьмете вашего Димку и приедете в Малый Козихинский к моей подруге — адрес не забыли?

При упоминании о Рыжей, о которой он зарекся думать, Гулин нахмурился и нехотя проговорил:

— Нет… но Димка не согласится.

— Еще как согласится! Он корабли любит?

Гулин вспомнил, как прошлым летом вырезал Димке кораблики из сосновой коры и как Димка плакал, когда Валентина, обозвав их мусором, сожгла в печке…

— С ума сходит.

— Тогда скажите ему, что у тети Тани есть классные модели: и парусники, и современные — линкоры, эсминцы, и даже одна субмарина.

— Ишь ты! Откуда они у нее?

— У нее дед был большой мастер… Ну как?

— Корабли — это, конечно, сильно, — вздохнул Гулин и подумал, что на самом деле совершенно неизвестно, согласится ли Димка променять целый день с ним вдвоем на кораблики у Рыжей. — Во сколько это?

— Если Димка сперва захочет погулять с вами вдвоем, приходите вечером. Если нет, приходите пораньше… Часа в четыре, например. Или даже в три. Договорились?..

Татуся никак не хотела поверить своему счастью.

— Ты уверена? Он не передумает? — трещала она. — А если мальчик не захочет?

— Он его уговорит.

— Почему ты думаешь, что уговорит?

— Потому что он сам к тебе неровно дышит.

— Что ты несешь, Женька? С чего ты взяла?

— Что ж, по-твоему, у меня ушей нет?.. Все, Татка, хватит болтать — у меня еще куча глажки. Вечером созвонимся.

Женя снова взялась за утюг, рассеянно сделала пару движений, потом остановилась, задумавшись, и чуть не сожгла Машино платье. Из оцепенения ее вывел голос Валентины Георгиевны.

— Ты все никак не закончишь? Давай я доглажу…

— Да нет, уже почти все… Слушай, мам, я подкину вам Машку в воскресенье, не возражаешь?

— Ну конечно! — с готовностью отозвалась Валентина Георгиевна. — Вы куда-то собрались с Митей?..

— Нет. Хочу пригласить Гулина…

— Куда, в ресторан? Почему ты не хочешь позвать его к нам?

— Нет, не в ресторан. К Татусе. Понимаешь, хочу попытаться устроить их личное счастье.

— Татуси и Гулина?

— Тебе это кажется невозможным?

— Ну почему? Если они симпатизируют друг другу…

— Значит, договорились?

Женя поцеловала мать и нерешительно добавила:

— Знаешь, я еще хотела тебя кое о чем спросить…

— Ну?

— Вернее, поговорить…

— О чем, Женя?

— О Викторе, — коротко бросила та и украдкой покосилась на мать, которая сразу же приготовилась плакать.

— Господи, Женечка, слава Богу… — всхлипнула она. — Я уж думала, ты никогда, никогда не заговоришь о Вите… Столько лет!.. Я думала…

— Мам, пожалуйста, не надо… Вон папа идет. — И быстро шепнула: — Договорим потом…

Валентина Георгиевна шмыгнула носом и спрятала платок.

— Вы чего тут? — спросил Василий Демьянович, подозрительно оглядев обеих поверх очков.

— Ничего. Гладим Машины вещи.

— Я вижу, как вы гладите, — беззлобно проворчал он, кивнув на гору мятого белья. — Всё секреты?

— Маша спит? — спросила Валентина Георгиевна, пряча глаза, и тут же добавила: — А ты чего хотел, отец? Проголодался?

— Маша спит. Обед скоро?

— Сейчас догладим и будем обедать, — сказала Валентина Георгиевна и направилась к холодильнику.

— Тогда я пошел, — буркнул Василий Демьянович, — можете продолжать.

За обедом Женя почти не ела. Василий Демьянович, заметив, что она рассеянно ковыряет вилкой салат, вопросительно посмотрел на Валентину Георгиевну, которая кормила Машу и ничего не замечала вокруг себя, а потом, не выдержав, спросил:

— Что с тобой?

— Ничего, папа. Голова разболелась. Из-за утюга.

— Понятно, — недоверчиво хмыкнул Василий Демьянович и опять недовольно покосился на жену.

— Ты что, отец? — переспросила та, поймав его взгляд. Василий Демьянович пожал плечами:

— Не знаю, что у вас тут происходило, но она ничего не ест.

Валентина Георгиевна взглянула на Женю, вспомнила их последний разговор и примирительно проговорила:

— Оставь ее в покое, отец. Проголодается — поест.

Едва дождавшись конца обеда, Женя встала из-за стола и бросилась в коридор.

— Ты уходишь? — бросила ей вслед Валентина Георгиевна.

— Я на минутку…

— Куда ты?

— Случайно не помнишь, в какой квартире живет Сапрыкина? — спросила Женя, натягивая куртку и озабоченно роясь в карманах.

— Понятия не имею. Что ты ищешь?

— У меня где-то была ее визитка…

— Что?

— Визитная карточка. А сейчас ее нет…

— Разве ты с ней знакома? — растерянно переспросила Валентина Георгиевна.

Не отвечая, Женя бросилась в комнату и схватила со стола записную книжку — визитка была там.

— Все в порядке, мама. Просто мне надо с ней поговорить. Я сейчас приду. Не волнуйся.

Женя вышла на лестницу и, убедившись, что лифт занят, пошла пешком, на ходу набирая номер Эммы Сапрыкиной.

— Эмма Михайловна? Здравствуйте! Это Женя Шрамкова… Вы сейчас очень заняты? Нет?.. Могу я к вам зайти на пару минут? — спросила Женя и вдруг почувствовала, что очень волнуется.

— Пожалуйста-пожалуйста, — с фальшивой любезностью проговорила Эмма Михайловна, с трудом сдерживая рвущееся наружу любопытство и торопливо собирая разбросанную по квартире одежду.

 

19

В субботу вечером Женя позвонила Гулину и спросила, не будет ли он возражать, если они с Митей заедут за ним на такси.

— Зачем? — удивился Гулин.

— Чтобы вы могли спокойно выпить.

— Я же не дама, — ответил тот, — такси я и сам могу взять.

— Да нет, не в этом смысле… — смутилась Женя, разозлившись на свою неловкость: — Гулин, миленький, вы не сердитесь. Просто хочется, чтобы вы отдохнули и немного расслабились…

Гулин не любил, когда его опекают, потому что считал, что мужчина сам должен уметь о себе позаботиться. Такси он вполне мог бы и не брать, а позволить себе немного выпить, даже будучи за рулем, но ему не хотелось, чтобы это видел Димка, которому он много раз объяснял, что бывает, когда за руль садятся пьяные дядьки и калечат другим людям жизнь. В то же время из-за Рыжей, которая будет смотреть на него своими зелеными глазами, выпить было совершенно необходимо. «Разберемся», — хмуро проговорил он, и Женя поняла, что настаивать бесполезно.

К тому же Гулин до сих пор так и не поговорил с Димкой и не был уверен, что тот согласится пойти в гости к незнакомым людям. Однако вместо того, чтобы начать убеждать его заранее, соблазняя возможностью увидеть настоящие модели кораблей, он малодушно ждал воскресенья, оправдывая себя тем, что Димка — единственное слабое место в его душе, которое не стыдно иметь любому, даже самому крутому мужику.

Татуся под Жениным руководством перемерила весь свой относительно скромный гардероб и остановилась на открытом черном платье, которое, по Жениным словам, выгодно подчеркивало белизну кожи и тициановский оттенок ее волос.

— Слушай, Женька, что с тобой? Я тебя не узнаю. Чтобы ты сидела со мной над кучей тряпок и выбирала, в чем мне быть на маленьком междусобойчике? Раньше такие вещи тебя никогда не занимали…

— Почему, занимали, — оправдывалась Женя, — просто мне лень было о них говорить.

— А сейчас не лень?

— Сейчас я хочу, чтобы Гулин сошел от тебя с ума. Поэтому надень вот это и распусти волосы.

— Может, он как раз не любит рыжих?

— Много ты понимаешь! Давай-давай! Посмотрим, как это будет выглядеть…

— Знаешь, — Татуся отодвинула тряпки и со вздохом опустилась на диван, — ничего из этого не получится… Зачем я ему? И потом, ты сама подумай — мент и еврейка. Ничего себе парочка!

— При чем тут это? — возмутилась Женя. — И вообще, какая разница — еврейка или узбечка, если ты ему нравишься? И потом, кто-то, кажется, еще недавно убеждал меня, что Гулин — не такой, как все?..

— Вот видишь, — рассмеялась Татуся, — ты хоть и интернационалист, а тоже считаешь, что в этой ситуации надо быть не таким.

В ночь с субботы на воскресенье выпал первый снег. Проснувшись и подойдя утром к окну, Гулин подумал, что в такую погоду Димка наверняка захочет поиграть в снежки, поэтому никакими калачами в гости его не заманишь, и, спустившись во двор, обреченно сел за руль своей старой «копейки».

Димка ждал его, стоя за забором. Щеки его были красными от мороза, а глаза — на мокром месте. «Что случилось?» — нахмурившись, спросил Гулин, и тут же из приоткрывшейся на первом этаже форточки до него донесся голос его бывшей жены:

— Не позже семи! — злобно орала она: — Ты понял, Андрей? Я тоже хочу когда-нибудь отдыхать!

Форточка захлопнулась.

— Почему так рано-то? — спросил Гулин, поправляя на Димке шарф.

— Мыться надо, — с отвращением пояснил мальчик.

— Тебя же мама по субботам моет?

— Не по субботам, а по пятницам. А в пятницу они в гости ходили. И в субботу тоже.

— Одни?

— Ленку с собой брали.

— А тебя почему не взяли?

— Не «не взяли». Я сам не захотел.

— Сам? Тогда почему ты до сих пор сам мыться не научился? И вообще, нормальные люди моются не по пятницам, а принимают душ каждый день! Ты же уже большой!

Димка насупился.

— Что молчишь? Ладно, садись, поехали. Вот вернешься домой и скажешь маме, что с сегодняшнего дня будешь купаться самостоятельно. Возьмешь мочалку или губку — что там у тебя? Мочалка? Ну и прекрасно! Намылишь как следует, чтоб была пена…

— Там не надо намыливать, — проворчал Димка, — там в бутылке жидкость такая, она сама мылится…

— А-а, шампунь, стало быть. Еще лучше. Польешь себе на мочалку и…

— Пап, я знаю, — с тоской отозвался Димка, — лучше скажи, куда мы поедем?

Гулин посмотрел на Димкины расцарапанные и испачканные чернилами пальцы с заусенцами, и его захлестнула волна жалости.

— Куда бы ты хотел? Можем поехать в парк, поиграть в снежки…

— Я сегодня уже наигрался, пока тебя ждал, — уныло проговорил Димка, и у Гулина опять сжалось сердце.

— Во сколько же ты вышел?

— В десять.

— Как?! — ужаснулся Гулин, взглянув на его красный нос и замерзшие руки. — Ты же говорил, что мама тебя раньше часа не отпускает? Ты же уроки должен делать!

— Это она раньше не отпускала, а сейчас ей все равно.

— Ладно, это ты брось, — уверенно произнес Гулин, а про себя в очередной раз недобрым словом помянул свою бывшую жену. — А хочешь?..

— Что, пап?

— Хочешь, поедем в гости?

— К кому это? — недоверчиво поинтересовался Димка.

— К одним знакомым — ты их не знаешь… Они пригласили нас с тобой…

— И меня тоже?

— Ну да, я же говорю… Там такие корабли, знаешь, классные, ну в смысле, модели…

— Да? Ух ты! А он кто — капитан?

Гулин неопределенно ответил:

— Дедушка вроде был капитаном, но я точно не знаю… Погоди, что-то у меня движок барахлит, по-моему…

— Да не, пап, все нормально… Так он старый?

— Кто?

— Ну этот, к которому в гости…

— Почему старый?

— Ты сказал — дедушка.

— А-а… Нет, не в этом смысле… Давай так — ты туда приедешь и сам все поймешь. Хорошо?

Димка шмыгнул носом и рассеянно кивнул, и Гулин понял, что согласие получено.

— Только ты вот что, — сказал он, — носом там, пожалуйста, не шмыгай. Платок у тебя есть?

— Не-а, — беспечно отозвался Димка.

— Что ж тебе мама платка дать не может? На вот, бери мой!

Димка взял у отца чистый носовой платок, наглаженный специально по случаю возможных «гостей», сунул в карман и вздохнул.

Дальше все было как в сказке. Сперва они кормили уток, бросая в черную воду Патриарших прудов кусочки белого хлеба, за которым специально зашли в шикарный магазин, где отец купил еще торт, конфеты и здоровенную бутылку. «Наверно, ром для капитана», — с восторгом подумал Димка, начитавшийся Стивенсона и Жюля Верна, которых подсовывал ему отец. Потом свернули в какой-то переулок со смешным названием и, прихватив пакеты, стали подниматься по каменной лестнице с широкими перилами, по которым в другой момент было бы классно скатиться, но сейчас, перед дверью настоящего морского волка, было как-то не до того. Вдобавок Димка, проживший первую половину жизни в панельной многоэтажке, а вторую — в кирпичном коттедже, построенном в соответствии с убогими вкусами нувориша средней руки, балдел, впервые оказавшись в старом московском доме — с лепниной, чугунными балясинами и огромными окнами.

Оказалось, что за обитой черной клеенкой дверью жил вовсе не капитан, а рыжая тетка, которую все как-то смешно называли то ли Пусей, то ли Тусей, и Димка сперва ужасно разочаровался и даже надулся. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что тетка тоже ничего: во-первых, она была веселая и не задавала дурацких вопросов про то, учится ли он и какие отметки получает, и не говорила, что он большой и похож на мать, чего Димка почему-то терпеть не мог. Во-вторых, бросив отца и других гостей на кухне, она повела его смотреть корабли, которые действительно оказались классными, особенно бригантина XVII века, и разрешила не только потрогать, но и подержать в руках, а потом даже предложила наполнить ванну и поставить их на воду, на что Димка, возмутившись до глубины души таким вопиющим незнанием дела, воскликнул: «Да вы что! Во-первых, не “поставить”, а “спустить”, а во-вторых, их нельзя на воду!» — и только потом спохватился, что тетка может обидеться. Но тетка не только не обиделась, но даже назвала его «настоящим кэпом» и спросила, не хочет ли он пирога, потому что обед будет еще не скоро, а у него — «голодные глаза». Пирога ужасно хотелось, но он боялся, что его уведут от кораблей на кухню, чтобы он не испачкал ковер или диван, а никакой пирог такой жертвы не стоил, и Димка, сглотнув слюну, стоически отказался.

Потом в комнате накрыли стол, и Димке досталось самое уютное место — в углу дивана. Рыжая тетка сидела рядом и, не спрашивая, подкладывала ему на тарелку то, что он любил больше всего, — салат «оливье», пирожки и фаршированные яйца. Димка уплетал за обе щеки, а дядька, который называл его «тезкой», сказал тост, и только сейчас Димка узнал, что его отец спас от бандитов дочку теткиной подруги. Потом, не дождавшись чая, Димка, разомлевший от тепла и вкусной еды, заснул прямо за столом.

Когда он открыл глаза, в комнате было полутемно — горела только настольная лампа, прикрытая вязаным платком, а бригантина отбрасывала на стену огромную косую тень. Из кухни доносились приглушенная музыка, смех и запах табачного дыма, который Димка очень любил. Он встал и, не надевая ботинок, которые кто-то с него снял и аккуратно поставил рядом с диваном, и стараясь не шуметь, подошел к старым настенным часам. Если они не врали, было уже начало десятого. Димка испугался и чуть было не бросился за отцом, но, подумав немного, снова забрался на диван и, натянув плед до самого подбородка, уставился на тень от парусника, представляя себя за штурвалом… В коридоре послышались шаги, и кто-то тихо приоткрыл дверь. Димка закрыл глаза и притворился спящим.

 

20

— Тише вы! — прошипела Татуся, возвращаясь на кухню. — Ребенка разбудите.

Гулин, приканчивая третий кусок Татусиного «наполеона», посмотрел на часы, беззвучно выругался и встал из-за стола.

— Я позвоню, можно? Где у вас телефон?

— Андрей, мы же договорились, что мы на «ты».

— Извини. Мне надо срочно позвонить жене, — пробормотал Гулин и, смутившись, добавил: — Бывшей.

— Понятно, — улыбнулась Татуся, — телефон в коридоре. Только осторожно — там розетка отходит.

Гулин скрылся в прихожей, и через пару минут до Татусиных ушей донесся визгливый женский голос. Гулин положил трубку на тумбочку и, сев на корточки, стал рассматривать сломанную розетку.

— Все сказала? — устало спросил он, когда словесный поток иссяк. — Теперь послушай. Если парень один раз переночует у меня, ничего с ним не случится. И с тобой тоже. Ты же хотела отдохнуть, вот и отдыхай.

— Я бы вообще от вас отдохнула. Насовсем. Достал меня твой сыночек со своими двойками и хамством родной матери.

— Заниматься надо парнем, тогда и двоек не будет.

— Ой-ой-ой! Кто бы говорил! Тоже мне заниматель нашелся. Вот и забрал бы его к себе. А я посмотрю.

— Ну все. Хватит. Завтра же приеду за его вещами.

— Давай-давай. Ты что, бабу нашел?

— Все, пока.

— Значит, нашел. Ой, мамочки, прямо умора! — прыснула она. — Какая же баба тебя вынесет да еще с таким подарочком!

— До завтра, — проскрежетал Гулин и положил трубку.

— У тебя отвертка есть? — спросил он, обращаясь к Татусе.

— Кажется, есть. Сейчас посмотрю. Договорился?

— О чем?

— Про Димку.

— Да. Заберу его к себе.

— Может, пусть себе спит спокойно? Куда ты его потащишь на ночь глядя? И сам тоже оставайся…

Татуся смутилась и быстро добавила:

— Димка — в комнате, на маленьком диванчике, а ты — на кухне.

— Вообще-то я хочу забрать его насовсем…

— А-а… Ну и правильно! Я тебе помогу, если хочешь, конечно…

— Хочу, — ответил Гулин и сказал себе: «Ну ты даешь, мужик!»

— Значит, остаетесь?

— Не знаю… Неудобно как-то…

— Чего тут неудобного? Не будить же ребенка среди ночи! — воскликнула Татуся и, торопясь перевести разговор на другую тему, добавила: — Отвертку, говоришь? Вот. Такая подойдет?

— Вполне, — бросил Гулин и поспешил скрыться в прихожей.

Женя, слышавшая весь разговор, затащила Татусю в ванную и быстро шепнула:

— Все отлично. Продолжай в том же духе. Спроси у него что-нибудь про работу.

— Что про работу? — зашипела Татуся. — Я в этом ничего не понимаю!

— Какая разница! Тебе надо его разговорить, а то останетесь вдвоем и что будете делать? Спроси, может ли он помочь найти Митиного брата. Поняла? Спроси обязательно!

Они вышли из ванной и столкнулись с Гулиным.

— Все, починил, — сказал он и протянул Татусе отвертку.

— Спасибо! А то я замучилась с этой розеткой. Садись. Хочешь еще чаю? Или, может быть?.. Давайте еще выпьем!

— Хорошая мысль! — поддержал Митя и налил всем коньяку. — За что пьем?

— За то, чтобы Андрей всегда возвращал похищенных детей их родителям. Ты занимаешься только детьми?

— Если бы! — хмыкнул Гулин.

— А чем еще?

— Много чем, — уклончиво ответил он.

— То есть ты и взрослых тоже ищешь? Может, ты тогда поможешь найти Митиного брата?

Гулин взглянул на Митю.

— А что с твоим братом?

— Это старая история, — неохотно проговорил Митя и нахмурился.

— Насколько старая?

— Митин брат пропал около трех лет назад, — вмешалась Женя и неожиданно встала. — Татка, пойдем в комнату — пусть они поговорят.

— Ты чего? — шепотом спросила Татуся, когда они вошли в комнату, где спал Димка. — Зачем ты это затеяла? По-моему, Мите это не понравилось.

— Боюсь, что да.

— А почему, как ты думаешь?

— Потому что он не хочет ввязывать в это дело милицию.

— Тогда зачем же ты?..

— Так нужно.

— Кому?

— Я тебе потом объясню… А пока продолжай в том же духе.

— Ну тебя, Женька! Я теперь не знаю, о чем говорить…

— Спроси, чем он сейчас занимается.

— Он же не скажет!

— А ты спроси как-нибудь так, не впрямую.

— Ну не знаю, попробую. Пошли?

— Давай еще чуть-чуть подождем — пусть они поговорят.

Когда они вернулись в кухню, Гулин что-то торопливо записывал на салфетке.

— А где же блокнот? — улыбаясь спросила Татуся. — Разве сыщики не носят с собой блокнот?

— Обязательно. Блокнот и лупу, — рассеянно ответил Гулин, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

— А правда, что сыщики всегда рисуют схемы, когда расследуют убийства?

— Правда, — кивнул Гулин и вспомнил, что накануне просидел чуть ли не полночи, вычерчивая фломастером стрелки от фамилии одной жертвы к другой.

— А про эти мидовские убийства ты что-нибудь знаешь?

— Еще бы!

— В смысле, ты их расследуешь?! — удивилась Татуся.

— Типа того.

— Ну, значит, убийцу скоро найдут, — сделала она неловкий комплимент, но Гулин даже не улыбнулся.

— Хорошо бы, — хмуро проговорил он, и в памяти у него опять всплыли проклятые стрелки.

 

21

Когда Женя с Митей вышли от Татуси, было около двух. В переулке было пусто, и на асфальте лежал тонкий слой чистого снега, и только у выхода из подворотни на нем была заметна цепочка собачьих следов.

Они свернули на Малую Бронную и направились к Садовому кольцу.

— Как тебе Гулин? — спросила Женя.

— Мужик хороший, но ужасно дотошный. Как я ни выкручивался, мне пришлось выложить ему всю подноготную про моего непутевого братца. На самом деле я вовсе не уверен, что к этому нужно было подключать милицию.

В его тоне слышался упрек, и Женя, взяв его под руку, тихо сказала:

— Ты прости, что я натравила его на тебя… Но ведь пока не будет официального заявления, или как там это называется, он не станет этим заниматься… Я права?

— В общем, да… наверное…

Несколько минут они шли молча.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

Женя не ответила.

— Что с тобой?

— Ничего…

— Я же вижу…

Женя остановилась и, посмотрев ему прямо в глаза, тихо сказала:

— Митя, я знаю, кто убийца.

— Что?

— Ты слышал. А я не оговорилась.

— Шутишь?

— Нет.

— И кто? — недоверчиво спросил он.

— Я этого сказать не могу. Во всяком случае, пока.

— Почему?

— Не могу.

Митя помолчал.

— А Гулину ты сказала?

— Нет. Все это не так просто.

— Я не понимаю…

— Прости, я не должна говорить загадками… Я просто не знаю, как быть.

Митя через силу рассмеялся.

— Надеюсь, меня ты не подозреваешь?

— Митя, я не шучу.

Он внимательно посмотрел ей в глаза.

— Ты хочешь сказать…

— Прости. Давай пока оставим это…

Они молча двинулись дальше. После небольшой паузы Митя спросил:

— Это как-то связано с похищением?

— Да.

— Тогда я вообще ничего не понимаю! — воскликнул Митя. — Слушай, расскажи-ка ты всё Гулину — что бы там ни было…

— Нет, — перебила Женя, упрямо покачав головой, — сказать я не могу… Я могу только ему немножко помочь… что я, собственно, уже и сделала… Теперь, если он действительно хороший мент, он догадается сам.

 

22

Пассажирский лайнер компании «Аэрофлот», сделав круг над вечерним Нью-Йорком, с высоты напоминавшим огромное тлеющее кострище, выровнялся и, набрав высоту, скрылся в темном небе над Атлантикой.

Виктор Васильевич Шрамков откинулся на спинку кресла в пятом ряду салона эконом-класса, развернул газету, торчавшую из кармашка впереди стоящего кресла, рассеянно пробежал глазами заголовки первой полосы и тут же сунул обратно. Новости с родины казались ему чужими и пугающими. Неприязненно покосившись на сидевшую рядом парочку, Виктор Васильевич закрыл глаза и попытался заснуть, но в голову сразу полезли обрывки последнего разговора с женой. Он досадливо поморщился, отвернулся к окну и поднял шторку иллюминатора: далеко внизу тускло поблескивала холодная поверхность океана. На мгновение ему представилось, как самолет, падая с высоты, врезается в толщу воды: он вздрогнул и слегка передернул плечами.

По проходу, гремя тележкой с напитками, медленно двигалась хорошенькая стюардесса, та самая, из-за которой у него при посадке испортилось настроение, — забирая у него талон, она сказала: «Добрый день! Сюда, пожалуйста», — и ему показалось, что ему она улыбается не так лучезарно, как предыдущему пассажиру. «Конечно, летел бы я бизнес-классом, ты бы не так разговаривала», — с раздражением подумал он и проследовал в салон, слегка задев ее плечом.

— Что будете пить? Коньяк, вино, пиво?..

— Ничего, — буркнул он, не поворачивая головы и даже не потрудившись сказать спасибо.

Тележка, тихо позвякивая бутылками, покатилась дальше. Парочка, не обращая на него ни малейшего внимания, весело хихикала и перешептывалась, потягивая бренди. Он вспомнил, что последнее время Ольга стала проявлять интерес к спиртным напиткам, и мысль о жене, как назойливая муха, снова начала преследовать его.

«Всю жизнь была тихая, как курица, боялась собственной тени… Командировка эта проклятая, что ли, ее испортила?..»

Ольга изменилась к концу первого года. Сперва он заметил, что она постриглась. «Чего это ты?» — проворчал он, потому что никогда не любил перемен, но она даже не потрудилась ответить. Потом она сдружилась с романовской женой, прекрасно зная, что он ее терпеть не может, и без конца бегала с ней то по выставкам, то в кино, то по магазинам и покупала тряпки, которые ему не нравились. Вечерами она много болтала по телефону, и он не мог понять, что его так раздражает — бессмысленный треп или то, что она смеется, когда ему самому вовсе не до смеха. Однажды, сидя перед телевизором, он заметил, что она понимает английский куда лучше его самого, хотя язык она учила только в институте до третьего курса. «Когда это она успела?» — недовольно подумал он, потому что сам никогда не понимал и половины, утешая себя тем, что всему виной американцы, изуродовавшие английский язык. Впрочем, телевизор они редко смотрели вместе: он терпеть не мог американское кино, предпочитая старые французские комедии с Луи де Фюнесом или исторические эпопеи с Жаном Маре, а она не только знала наперечет всех голливудских звезд, которые казались ему все на одно лицо, но и кто с кем спит, кто от кого рожает и кто выдвинут на очередного «Оскара». «Откуда она всего этого набралась?» — думал Виктор Васильевич, с тоской вспоминая застенчивую светловолосую девушку, которую привел в семью пятнадцать лет назад. С женщинами он всегда чувствовал себя неуверенно и особенно не любил разряженных в пух и прах богемных инязовских девиц, которых его сокурсники вечно приглашали на вечеринки. Ему казалось, что тихая Ольга, учившаяся в областном пединституте с перспективой просидеть до пенсии в какой-нибудь занюханной школе, проверяя тетрадки, будет всю жизнь благодарна ему за честь стать женой дипломата. Впрочем, с горечью признавался себе Виктор Васильевич, он никогда толком не знал, что творится в ее голове, — она всегда была молчалива, а уж при свекре-после и вовсе пикнуть не смела. Теперь же, не считаясь с его возможностями, она покупает себе дорогие шмотки на Пятой авеню и ведет себя так, будто совершенно от него не зависит. Разве ее волнует, как ему достаются эти деньги и что командировка рано или поздно кончится и им придется вернуться в Москву на скромную зарплату?..

И сына она воспитывает неправильно — вместо того чтобы растить настоящего патриота, поощряет всю эту дурацкую американщину: жвачки, комиксы, гамбургеры… В результате, возвращаясь с работы, он видел только спину мальчика и его выбритый по нынешней моде затылок, и все попытки оторвать его от компьютерной стрелялки заканчивались неудачей. «Пап, подожди, щас уровень пройду», — бормотал тот не оборачиваясь и впивался глазами в экран, по которому прыгали какие-то уроды с автоматами. «Лучше всех его воспитывал дед», — вздохнул Виктор Васильевич и тут же, по какой-то кривой ассоциации, вспомнил о цели своей поездки в Москву. Он почувствовал, как у него тоскливо сжалось сердце, и вынужден был признать, что вовсе не жена и не сын являются предметом его беспокойств.

Он не находил себе места с того момента, как несколько месяцев назад отдал Косте Антонову сто тысяч, и, странное дело, даже теперь, когда тот вызвал его в Москву за деньгами, его продолжал грызть смутный страх, и все эти мысли, которые он пережевывал сидя в самолете, были лишь попыткой отделаться от отвратительного предчувствия…

Зачем он это сделал? Зачем послушал Костю и ввязался в такую авантюру? И что будет, если что-нибудь сорвется и он не сможет отдать долг Мухину?

В советские времена Виктору Васильевичу, выросшему в номенклатурной семье, было обеспечено вполне благополучное существование — статус отца гарантировал всему семейству государственную жилплощадь, распределители, санатории, а лично ему — быстрое продвижение по служебной лестнице. Он никогда не сомневался в справедливости существующего миропорядка и никогда не задумывался над тем, что этими благами пользуется лишь ничтожно малая кучка людей. В начале девяностых мир, в котором ему было отведено надежное местечко, внезапно рухнул — у кормушки оказались другие люди, и ему, Виктору Шрамкову, места среди них уже не нашлось. Эти «другие» умели делать деньги и в таком количестве, о котором бывшая номенклатура не могла и мечтать. В самом деле, что такое госдача на Николиной горе или «чайка» с шофером по сравнению с виллой на Лазурном берегу, собственной яхтой и самолетом, купленными на доходы от нефтяного или алюминиевого бизнеса? Виктору Васильевичу и самому очень бы хотелось все это иметь, но он не знал, где взять, — делать деньги он не умел и потому завидовал своим бывшим коллегам по министерству, ушедшим в бизнес и теперь процветающим.

Своего бывшего сокурсника и коллегу по МИДу Костю Антонова он встретил в Нью-Йорке, когда шел второй год его командировки. За стаканом скотча Костя рассказал о своем бизнесе, и у Виктора потекли слюнки. «Сколько можно наварить, если вложить… — Виктор Васильевич запнулся, прикидывая свои возможности, — десятку, например?» — «Что такое десятка? — снисходительно улыбнулся Костя. — Полтинник — это уже кое-что…» — «А сотня?» — спросил Шрамков, и сам испугался того, что сказал. «Серьезно? — Костя впервые посмотрел на него с интересом: — Можешь вложить такие бабки?»

В облике Бориса Дмитриевича Мухина от бухгалтера не было ничего. Это был крупный мужчина с большой красивой головой, румяными щеками и смеющимися глазами. «Ба-а! — восклицал он, встречая кого-нибудь из старых знакомых. — Сколько лет, сколько зим!» — и обязательно заключал в объятия. Он любил поесть, выпить, посидеть в ресторане в хорошей компании, умел сделать женщине комплимент и при этом трогательно заботился о своей хрупкой белокурой супруге Ниночке. Про них говорили «красивая пара», хотя обоим было уже под пятьдесят. За долгие годы работы в МИДе он ухитрился не нажить себе ни врагов, ни недоброжелателей.

Неизвестно, на чем основывалась дружба столь непохожих друг на друга людей — замкнутого и вечно чем-то недовольного Шрамкова и жизнерадостного Мухина, — но факт остается фактом: главный бухгалтер полпредства был единственным человеком, которому Виктор Васильевич доверял, насколько, впрочем, вообще был склонен доверять кому бы то ни было. Называя Косте сумму в 100 тысяч долларов, Шрамков блефовал — таких денег у него не было и быть не могло. Он и сам толком не знал, зачем он это сделал — то ли просто сболтнул, то ли у него действительно уже наклевывалась некая мысль, но, когда Костя сказал, какой процент можно получить, вложив эти деньги, Шрамков лишился покоя. «Так что ты подумай, старик, — многозначительно произнес Костя, гипнотизируя его взглядом, — я здесь до пятницы».

Лежа без сна рядом с равнодушно посапывающей супругой, Виктор Васильевич говорил себе, что взять такую сумму ему все равно негде, а мечтать о несбыточном — дело пустое и даже вредное. Но чем больше он это понимал, тем больше хотел. Мысль о Мухине не сразу пришла ему в голову, а когда пришла, он с ужасом отогнал ее. «Вдруг откажет? Кем я тогда буду в его глазах? Еще, не дай Бог, кому-нибудь сболтнет?..»

Выйдя на следующий день на работу с твердым убеждением, что такой разговор невозможен, Виктор Васильевич, обедая с Мухиным в представительской столовой, не удержался и рассказал о встрече с Костей. Компанейский Борис Дмитриевич, который и сам был не прочь подзаработать, сразу понял, что от него требуется, и согласился на несколько месяцев выдать Шрамкову под расчет сто тысяч долларов.

Москва встретила его неприветливо. Как всегда, не было тележек для багажа, и пока он озирался в поисках ее, какой-то жучила предложил ему «свою» за десять баксов. Грубо отшив его и проклиная «демократов», Шрамков сам потащил чемодан к стоянке такси. Валил мокрый снег — ему сразу залепило очки, и он вынужден был поставить дорогой чемодан в грязь, чтобы протереть стекла. И наконец, таксист, здоровый амбал с красным лицом, нагло потребовал сто долларов, чтобы довезти его до дома. Виктор Васильевич хотел было возмутиться, но, окинув взглядом окружающее пространство и заметив длинную очередь на маршрутку, плюнул и, что-то проворчав себе под нос, согласился.

Приехав на Брянскую, он сразу бросился к телефону. Костя не отвечал, и он почувствовал, что им снова овладевает тревога. Он принялся бесцельно слоняться по квартире, но зачехленная мебель, настежь открытый пустой холодильник и немытые окна, выходящие на вокзальную площадь с автобусами, уличными торговками и бомжами, наводили еще большую тоску, усиливая тягостное ощущение неприкаянности и одиночества. Не выдержав, он набрал номер родителей и тут же пожалел об этом — мать, подойдя к телефону, разохалась, что он не предупредил о своем приезде, и долго донимала его бессмысленными вопросами, не случилось ли чего с ним или с Сашенькой. «Я бы хоть в квартире у тебя убралась, — причитала она и, не дав ему опомниться, потребовала, чтобы он немедленно явился к обеду: — Я только что сварила куриную лапшу… еще горячая…» — «Отец дома?» — спросил он, едва скрывая досаду и проклиная себя за то, что поддался настроению и позвонил, хотя собирался спокойно принять душ и заняться делами и только потом объявить о своем приезде. «Дома, конечно! Куда он денется?..»

Стоя под горячим душем, он пытался убедить себя, что все хорошо, что мать обрадуется подаркам, а потом они как всегда будут сидеть за большим столом в уютной отцовской гостиной и говорить о политике.

Но и тут его надеждам не суждено было сбыться. К подаркам мать отнеслась равнодушно и оживилась только тогда, когда он достал альбом с фотографиями. «Сашенька-то как повзрослел!» — умилялась она, и Виктор, гордясь успехами сына в английском, ввернул, что тот смотрит телевизор и все понимает. «А Оля зачем постриглась? — воскликнула Валентина Георгиевна, увидев снимок невестки. — Не надо было ей позволять!» — и он почувствовал, что с трудом сдерживает раздражение.

Кроме того, они оба показались ему какими-то постаревшими, потускневшими, потерявшими интерес к окружающему, и он никак не мог понять, чего больше у него в душе — раздражения или жалости. Отец хмурился, слушая его рассказы об интригах в представительстве, но молчал.

— Ты зачем приехал? — спросил Василий Демьянович, и он вздрогнул, в очередной раз подивившись умению своего отца попадать в самую точку.

До Кости удалось дозвониться только в начале второго. Нервы его к этому времени уже окончательно расходились, и он чуть не нахамил своему ни в чем не повинному приятелю, когда тот, лениво зевнув, благодушно спросил: «А-а, это ты, старик?.. Завтра приедешь?»

В эту ночь Виктор Васильевич впервые за последние полгода спокойно заснул.

На даче Антоновых в Алабино Виктор никогда не бывал и дом двадцать семь по улице Красных комиссаров нашел не сразу. «Черт его дернул тащиться на дачу!» — ворчал Виктор, увязая в снегу.

Над крышей поднимался жидкий дымок, и он с раздражением подумал, что богатые хозяева вполне бы могли позволить себе отопление. Забрызганная грязью темно-вишневая Костина «хонда» стояла у самого крыльца. Виктор поднялся по ступенькам, обглоданным веничком стряхнул с ботинок снег и толкнул дверь. В прихожей было темно, и откуда-то из глубины дома доносилась тихая музыка.

— Костя, это я! — позвал он, но никто не ответил.

Виктор поставил кейс на пол, расстегнул дубленку и двинулся по коридору на звуки музыки.

— Костя, ты где? — повторил он, увидев, что в комнате, где играла магнитола, никого нет. — Костя, алло!

Недоумевая, Виктор приоткрыл соседнюю дверь и в ужасе застыл на пороге.

В кресле перед камином сидел его приятель Костя Антонов с простреленной головой, а на полу, рядом с выпавшим из рук глянцевым журналом, лежал пистолет.

Первая мысль, пришедшая ему в голову, была мысль о самоубийстве. Однако он тут же понял, что это не так. Расположение пулевого отверстия (в центре лба), валяющийся корешком кверху журнал и пистолет, лежащий в полутора метрах от тела, возможность самоубийства исключали полностью.

Не помня себя, он бросился к выходу, споткнулся, с грохотом налетев в темноте на собственный пустой кейс, и чуть не закричал. У него так тряслись руки, что он даже не сразу смог подобрать его, и только на крыльце, с жадностью вдохнув морозный воздух, вспомнил про деньги.

«Так я и знал, так и знал…» — дрожа всем телом, бормотал он, вернувшись в дом. Стараясь унять сердцебиение, Виктор Васильевич сделал несколько неуверенных шагов по коридору и прислушался. Что делать? Попробовать поискать? А если кто-то придет и застукает его здесь? Как он докажет, что убил не он? И не прячется ли в доме настоящий убийца, стоя за одной из дверей?..

От страха у него стучали зубы, но уйти без денег он не мог.

Музыка сменилась тихо журчащей английской речью, но в остальном в доме царила тишина. Он вошел в комнату с магнитолой, увидел стоящий на стуле открытый пустой портфель из свиной кожи и все понял. Константин убит, и денег ему не видать как своих ушей. «Я так и знал, так и знал…» — повторял он, без сил опускаясь на стул.

Сейчас он вернется домой — мать опять будет донимать его расспросами, а отец наверняка заметит, что он не в себе. Он обязательно затащит его в свой кабинет и спросит: «Что ты натворил?» или что-то в этом роде, но ясно одно — отвертеться он не сможет. Виктор вспомнил, что, когда ему было тринадцать лет и они с родителями только что вернулись из Стокгольма, он взял у матери из сумки пятидесятиграммовую бутылочку виски из самолета и десятидолларовую купюру, чтобы показать их товарищам, и как отец, обнаружив это, потребовал признания. «Я знаю, что это сделал ты. Но если ты не сознаешься, имей в виду, ты мне не сын — я сдам тебя в милицию, как простого воришку». Тогда он не понимал, что это была лишь угроза и воспитательный прием, но страх перед отцом и фраза «Ты мне не сын» запомнились ему на всю жизнь. «Интересно, что бы он сказал, если бы узнал, что я взял казенные сто тысяч и отдал их в рост новорусскому воротиле, спекулирующему земельными участками?..»

Съежившись от ужаса при мысли о реакции отца, он попытался отогнать от себя кошмарную картину и принялся судорожно выдвигать ящики письменного стола, уже не надеясь, что деньги найдутся, и в голове у него назойливо стучало: «Ты мне не сын… Ты мне не сын…»

Когда стало окончательно ясно, что ни в ящиках стола, ни в шкафу, ни в старинном комоде с облупившейся фанеровкой, ни за диванными подушками денег нет, он с ужасом подумал, что ему придется обыскать весь дом и неизбежно заглянуть в комнату, где находится труп.

Никаких иллюзий относительно того, что он найдет деньги, у него уже не осталось, но то ли по инерции, то ли из упрямства, то ли чтобы оттянуть страшный момент возвращения домой, он продолжал методично обшаривать дом. Обыскав второй этаж, кухню, заиндевевшую веранду и даже подсобку, где хранились инструменты и садовый инвентарь, он вернулся в комнату с камином и, стараясь не смотреть на мертвого Костю, стал искать там. Денег не было.

Виктор Васильевич, обхватив голову руками, сидел на кухонной табуретке и думал, что он пропал. Такой суммы ему никогда не достать, и теперь он не может вернуться ни домой, ни к родителям, ни в Нью-Йорк. Отец его никогда не поймет и не простит, жена стала чужой, а сыну он не интересен. Он подставил единственного человека в представительстве, который к нему хорошо относился, понимал его и согласился помочь. На него повесят убийство Кости, и ему никогда не доказать, что убил не он. И за что все это? Что он, собственно, такого сделал? Взял деньги? Но ведь он не вор — он собирался их вернуть! И не просто вернуть, а дать заработать хорошему человеку. Разве он преступник? Он никого не убил, не ограбил. Деньги взял в долг, на время — что тут такого? Сейчас все берут кому не лень — свое и чужое. Вот Горбачев развалил великую державу — и ничего, живет себе припеваючи. Чубайс всю страну ограбил, а какую должность занимает. Ельцин и вовсе должен сидеть в тюрьме, а ему — госдача, охрана, президентская пенсия. А честные люди в этом «демократическом» бардаке остаются в дураках. Вот, например, отец — был послом, и какие должности занимал, и какой стаж дипломатической работы имеет, не говоря уже о других его заслугах перед Родиной. И что теперь? Пенсия у него — курам на смех, до ста долларов не дотягивает. Он хоть и храбрится, и ходит по-прежнему с важным видом по двору мимо своих сверстников, забивающих козла, хоть он и посещает заседания какого-то ветеранского совета или клуба — черт его знает, как это теперь у них называется! — но про себя-то прекрасно понимает, что век его кончился и никакого влияния при всей своей надутой физиономии он больше не имеет не только в МИДе, но даже в ЖЭКе, куда он звонит время от времени и грозным голосом требует прислать сантехника для починки давно пришедшего в негодность крана.

И что всего обидней — никогда бы он не связался с этими проклятыми деньгами, если бы получил местечко в ООН, а он бы его получил — чем он хуже других? — если бы не сволочи демократы. Все его сверстники уже давно послы и урвали себе самые теплые места: Сашка Худяков — в Бельгии, Вася Дружинин — во Франции, Витя Перфилов в Японии. А он в свои сорок пять все никак не поднимется выше первого секретаря. А все потому, что не могут ему простить 91-й год! Он хоть и притворился, что сочувствует новой власти — чутье у него всегда было верное, — но они, видимо, все-таки видели в нем чужака. А может, и отец подгадил — он-то открыто поддержал ГКЧП и поплатился — за честность и бескомпромиссность.

А новый министр? Да кто он такой? Конъюнктурщик… да еще наверняка пособник проклятых янки. Но ничего, поглядим. Долго на этом месте ему не просидеть, свои же его и слопают с кашей и не подавятся, и пойдет он торговать американской тушенкой или средствами от импотенции… Его тогда и американцы к себе не возьмут как отработанный материал. Все они сейчас рвутся в Америку, или качают нефть, заколачивая миллионы и обманывая честных людей, или спекулируют как… как… А он всего лишь хотел, никого не обманывая и не обижая, приобрести начальный капитал и попытаться честно заработать себе на старость. Он-то и будет козлом отпущения — ежу понятно.

Нет, этому не бывать! Не станет он отдуваться за воров и предателей… Он себя в обиду не даст. Но что?.. Что он может сделать? Что вообще может сделать честный человек против бездушной государственной машины? Бороться с ней бесполезно, спрятаться — негде.

Виктор Васильевич взял со стола бутылку минералки и первую попавшуюся под руку чашку. У него так дрожали руки, что ему с трудом удалось налить себе воды. Он выпил ее одним глотком и застонал. Надо встать… Надо заставить себя встать и идти, если он не хочет, чтобы его застукали здесь…

Он поднялся с табуретки, сделал несколько шагов и обессиленно привалился к дверному косяку. «Куда я пойду? Некуда мне идти…» Он почувствовал такую слабость, что ему внезапно захотелось лечь, и, с трудом дойдя до комнаты, он рухнул на диван. Страх перед возвращением в прежнюю жизнь заглушал страх быть пойманным на месте преступления.

Он почти задремал, и в полусне в его сознании проносились картины прошлого. Вспомнился двор их старого дома на Шаболовке, институт, комсомольские собрания, буфет на четвертом этаже, куда они в перерывах между лекциями ходили пить кофе, поездки на картошку, однокурсники — Сашка Любимов, Миша Кутовой, Костя Антонов… С Костей они были немного похожи, и им иногда в шутку советовали сдавать друг за друга зачеты… А теперь он с простреленной головой сидит в соседней комнате…

И вдруг он вскочил как ошпаренный. Похожи. Да, они похожи. Конечно, не так, как раньше, но достаточно для того, чтобы…

Он заметался по комнате, судорожно пытаясь сообразить, не безумие ли то, что пришло ему в голову. В голове у него словно вращалось огромное тяжелое колесо, которое мешало думать, путало мысли, доводило до исступления. «Костя мертв, ему уже все равно. А мне это может спасти жизнь… Но как? Как это сделать?.. Переодеть труп в мою одежду и сунуть в карман документы?.. Почему бы и нет?.. Машина, слава Богу, есть. Увезти подальше от дачи и закопать в снег. До весны его не найдут, если только не случится внезапной оттепели. Хотя… при такой температуре труп все равно промерзнет, и опознать его будет невозможно, тем более что и трудиться особенно никто не станет — документы найдут и успокоятся. А Костины родственники?.. Впрочем, обойдется. Слава Богу, о том, что он встречается со мной, они не знают — по крайней мере, вчера я просил его никому не говорить… Хорошо бы найти его паспорт…»

Паспорт и документы на машину лежали во внутреннем кармане висевшей в коридоре Костиной кожаной куртки. Там же обнаружилось несколько банковских карточек и две стодолларовые купюры.

Виктор Васильевич вернулся в комнату. Теперь надо сесть и все хорошенько обдумать. Костю будут искать и неизбежно приедут сюда. Но не сразу. Печка успеет остыть, магнитолу он выключит, пистолет и одежду с трупа заберет с собой и уничтожит, а верхнюю наденет на себя. Что еще? Следы от машины? Занесет снегом. В поселке пусто, но даже если Костю и видели, ничего страшного — приезжал, побыл и уехал. Все? Вроде бы все. А отпечатки? Кто станет их тут искать? Трупа нет, значит, и убийства нет. Подумают, что Костя задолжал кому-то и лег на дно. Впрочем, свои отпечатки он здесь не оставит — зачем рисковать? Лучше стереть. Первыми все равно приедут родственники, снова все захватают, и затертостей не останется.

Он снял с себя все, даже белье, с отвращением натянул на себя Костины вещи, которые в беспорядке валялись в шкафу, и надел ботинки, чуть жавшие ему большой палец. Выключил магнитолу, плеснул на тлеющие угли немного воды, на кухне вымыл чашку, из которой пил, и, прихватив ворох своей одежды, приступил к самому главному.

Когда на трупе была застегнута последняя пуговица, он встал с колен и вытер пот — Костя был чуть худее его, но весил не меньше восьмидесяти пяти. Виктор Васильевич оглядел результаты своих трудов и нахмурился. Все было хорошо, одежда сидела как влитая, и даже прическа была почти как у него — русые, с легкой сединой коротко стриженные волосы. Но лицо… «Похож, но не я» — с тоской подумал Виктор Васильевич и вдруг почувствовал, что страшно устал. Прилив энергии, который он ощутил, когда мысль о подмене пришла ему в голову, внезапно сменился страхом и апатией. Что, если он ошибся и что-то неправильно рассчитал? Что он в этом понимает? Если труп сразу найдут и легко опознают, тогда ему точно придет конец. Не переиграть ли все назад, пока не поздно?..

Он сел на корточки и принялся расстегивать свою рубашку, надетую на труп, но тут же понял, что никакая сила не заставит его снова надеть ее на себя. «Надо протереть пуговицы, — думал он в панике, — тут везде мои отпечатки — на пряжке, на очках… Что делать?..»

Он почувствовал, что на него снова накатывает истерика, и попытался взять себя в руки. «Где-то я видел какую-то химию… Может?.. Да нет бред… при чем тут химия? Просто протереть…»

И вдруг он вспомнил, что в подсобке, среди банок с краской, в глаза ему бросилась бутылка с надписью «Серная кислота». Мысль еще не успела окончательно оформиться у него в голове, но уже начала приобретать некоторые очертания. Виктор Васильевич бросился в подсобку и там, между банкой олифы и пачкой обойного клея, действительно стояла пыльная бутыль. Он осторожно открыл ее, и ему в нос шибанул резкий запах.

Он вернулся назад, взял с письменного стола пару газет и тщательно завернул бутыль в несколько слоев. «Теперь ни одна собака…»

Он прошелся по дому проверить, не осталось ли следов убийства, стер свои отпечатки, прихватил пистолет, кислоту, кейс, рассовал по карманам Костины ключи, документы и банковские карточки. Когда стемнело, перенес труп в багажник, запер дом и сел за руль.

Поселок был пуст. Шел сильный снег, и машину слегка заносило на поворотах. Добравшись по бетонке до Дмитровского шоссе, он отъехал еще километров на пятнадцать, свернул на проселочную дорогу, убедившись, что вокруг никого нет, сбросил труп в кювет, спустился сам, вытащил из кармана бутыль с кислотой и в этот момент услышал шум мотора. Плеснув как попало на лицо кислотой, он бросился наверх и едва успел тронуться с места, как из-за поворота появился раздолбанный грузовичок.

Через двадцать минут, оказавшись на безопасном расстоянии, он остановил машину, приоткрыл окно и обессиленно откинулся на спинку сиденья. Засыпать труп он не успел, но это еще полбеды — при таком снегопаде через несколько минут его и так занесет. Но что делать с лицом? Вернуться и вылить оставшуюся кислоту? А если он попадется? Если на даче у него еще оставался какой-то шанс отвертеться, то там, возле трупа, в Костиной машине, в его одежде и с его документами — ни малейшего. Придется оставить все как есть и спрятаться. На всю оставшуюся жизнь.

Прошло полгода. Виктор Васильевич Шрамков жил в подмосковном Реутове в однокомнатной квартире, которую снимал за сто долларов в месяц. Денег у него было немного — только то, что ему удалось снять по Костиным банковским карточкам в первые дни после убийства. Он сильно похудел, отрастил волосы, и если бы кто-нибудь из прежних знакомых встретил его на улице, ни за что бы не узнал. Впрочем, из дома он выходил редко — в соседний магазин и газетный киоск за прессой. В криминальной хронике «Московского комсомольца» он прочитал, что его обезображенный труп нашли в сорока километрах от Москвы в снегу у проселочной дороги. Лежа на кровати, он думал, что это еще ничего не значит и успокаиваться рано — заметка могла появиться до опознания. Вот если бы написали, что его похоронили… Он пытался представить себе панихиду в Голубом зале на Смоленке и заваленную цветами могилу, но картинка тут же разваливалась: предположить, что менты — идиоты, еще можно, но обмануть родителей?.. Никогда. Он ловил себя на том, что ему хочется съездить на Востряковское кладбище, но что-то останавливало его: он никак не мог понять, чего боится больше — увидеть собственную могилу или не увидетьи понять, что его все еще ищут.

Во сне он часто видел Нью-Йорк, свою квартиру, уткнувшегося в компьютер сына, слышал голос жены, и в первый момент, проснувшись, продолжал ощущать себя там, с ними, а когда открывал глаза, вспоминал, что он мертв.

Однажды, включив телевизор, который почти никогда не смотрел, Виктор Васильевич попал на передачу «Я вернусь». Показывали человека, страдающего амнезией, и он возмущенно подумал: «Какая, к черту, амнезия?.. Все он врет». Оказалось, однако, что не врет и что таких, как он, — пруд пруди. «Надо же, я всегда считал, что это выдумки детективщиков», — сказал он себе и придвинулся ближе к экрану. Ведущий возмущался, что такими людьми никто не занимается и что, если бы не передача, они бы никогда не нашли родных и не вернулись к прежней жизни. «Что я тут сижу? Кого боюсь?

Если спросят, кто я такой, скажу, что потерял память, и никакая милиция не станет со мной возиться…»

С этого дня Виктор Васильевич начал свободно передвигаться по Реутову, а вскоре позволил себе совершить первую вылазку в Москву — никто не обращал на него внимания, никто не подходил, никто ни о чем не спрашивал.

Однажды в дождливый будний день редкие посетители Востряковского кладбища видели, как высокий худой человек, стоя у одной из могил, истерически хохотал, а уходя, собрал лежащие на гранитной плите увядшие цветы и унес с собой. «Псих какой-то!» — подумала пожилая женщина, прибиравшая неподалеку могилу мужа, и даже подошла посмотреть, что именно так развеселило странного посетителя. На плите, под овальным портретом улыбающегося полнолицего мужчины, было написано «Виктор Васильевич Шрамков. 1953–1999».

Через полгода, стоя в седьмом часу вечера у здания Министерства иностранных дел на Смоленской, Виктор Васильевич наблюдал за бывшими сослуживцами, которые, выходя из массивных дверей, спускались по пандусу к автомобильной стоянке или в сторону метро. Никто не обращал на него внимания, и лишь некоторые, скользнув по нему равнодушным взглядом, шли дальше. Когда поток служащих иссяк, Виктор Васильевич повернулся и, с трудом сдерживая сердцебиение, поплелся к троллейбусной остановке.

Он по-прежнему ни с кем не общался. После последней вылазки долго не выходил из дома, даже за продуктами. Он еще больше похудел, осунулся и стал окончательно неузнаваем. Он почти все время лежал, то погружаясь в дремоту, то бормоча себе под нос что-то неразборчивое. Иногда ему начинало казаться, что в квартире кто-то есть, и он долго и напряженно вслушивался и, прежде чем лечь спать, по нескольку раз проверял, запер ли за собой дверь. Он не переносил яркий свет и боялся темноты и, уходя из дома, всегда оставлял в коридоре включенную лампочку.

От длительного одиночества и постоянного страха он постепенно сходил с ума.

О назначении Леонида Сергеевича Сапрыкина на должность заместителя министра он узнал из газет. Он помнил его еще по институту, где они учились с разницей в три курса. Виктор Васильевич уже тогда завидовал его элегантности, успехам у девушек и блестящим способностям к языкам и ненавидел за интеллигентность, которую считал пижонством. В министерстве Виктор Васильевич почти не замечал его, едва кивая при встрече. Пока отец занимал высокий пост, его карьера успешно продвигалась, но в декабре девяносто первого, когда отца выперли на пенсию, а союзный МИД прекратил свое существование, все кончилось. Сапрыкин резко пошел в гору, а он за семь лет с трудом перебрался с ранга второго секретаря на первого. Вскоре Леонида Сергеевича назначили председателем комиссии по отбору кадров в международные организации, куда Шрамков всегда так стремился — как в нем сочеталась ненависть ко всему американскому и страстное желание попасть в Америку — неизвестно. Он ненавидел Сапрыкина и завидовал ему по-прежнему, но теперь, встречая его в коридоре или в буфете, раскланивался и заискивающе улыбался. Но это не помогло. Комиссию он не прошел и, как ему вскоре стало известно, именно из-за Леонида Сергеевича.

Несколько раз перечитав набранные петитом строки, он скомкал газету и сквозь зубы проговорил: «Это все ты… Ты сломал мне жизнь… Лишил семьи… Если бы не ты, я бы работал сейчас в ООН, имел положение, деньги, хорошую пенсию. А вместо этого…»

Он стиснул зубы и долго сидел, глядя в одну точку и чуть раскачиваясь. Потом встал, вытащил из-под кровати спортивную сумку, достал завернутый в газету пистолет и бутыль с остатками кислоты. «Я тебя убью. Убью и опозорю… И сделаю это так, что милиция упрыгается в поисках маньяка, которого нет…»

В ближайшем киоске он купил «Спид-инфо», обвел фломастером несколько сомнительных объявлений, перелил кислоту в маленький пузырек, взял пистолет и поехал на Киевскую. Он понимал, что шансов встретить Сапрыкина в субботу вечером одного у него почти нет, и надеялся на случай, так как с некоторых пор знал, что в таких делах случай играет не последнюю роль. Кроме того, ему хотелось убедиться, что во дворе дома, где он прожил больше двадцати лет, его не узнают, как не узнали коллеги по министерству.

Он сидел на скамейке неподалеку от детской площадки, со странным чувством поглядывая на окна родительской квартиры. Внезапно поднялся ветер, и огромная черная туча закрыла небо. Двор сразу опустел. Он собрался было уйти, но в последний момент увидел Сапрыкина, выходящего из подъезда и садящегося в машину. «Кретин! Дурак! Он сейчас уедет!» — пробормотал Виктор Васильевич, досадуя на себя за то, что упустил такой шанс, но Сапрыкин не уезжал: опустив стекло, он спокойно закурил, даже не включив зажигание. «Ждет кого-то… Жену, наверное», — подумал Шрамков, и его захлестнула волна ненависти. Ни минуты не раздумывая, он бросился к машине, и в унисон с ударами сердца в голове у него стучало: «Успею — не успею… Успею — не успею…» Но он успел.

Средства массовой информации скупо сообщали об убийстве, не выдвигая никаких версий, и только вездесущий Хинштам, ссылаясь на сведения, полученные из анонимных источников в правоохранительных органах, разразился статьей о появившемся в МИДе маньяке. «Есть! Клюнули!» — злорадно подумал Шрамков — мысль о собственной безнаказанности и неуязвимости приятно щекотала ему нервы.

Елизавету Константиновну Данилову-Вильдо он заметил пару дней спустя в вагоне метро. Он узнал ее сразу, и ему показалось, что она пристально вглядывается в его лицо. «Чертова старуха», — подумал он, вспомнив ненавистные уроки французского, свой унизительный страх перед каждым экзаменом и ту злосчастную двойку, которую она однажды все-таки влепила ему. Она всегда была ему противна — с ее придирками, замечаниями, иронией, снисходительными улыбками, въедливостью, синим карандашом, которым были изуродованы его переводы, с ее любовью к чубайсам и гайдарам, ко всей этой сволочи, погубившей страну… Если она узнала его, ему конец.

Выследив ее и выяснив, что Елизавета Константиновна живет в мидовском доме на Большой Академической, он подумал, что она не слишком удивится позднему визиту соседа, которому срочно понадобилась консультация по французскому языку. «Таких, как она, хлебом не корми, дай только кого-нибудь поучить». Расчет оказался верным — Елизавета Константиновна сразу открыла. Увидев его и узнав в нем человека из вагона, она испугалась и хотела закричать, но не успела. Убив ее, он втащил тело в комнату, открыл пузырек с кислотой, но что-то остановило его — он и сам не знал что…

Шрамков стал с нетерпением ждать следующую статью Хинштама. «Знал бы ты, сволочь, о ком пишешь…» Он до сих пор не мог простить себе, что так и не решился дать ему в морду за статью об отце, хотя они были знакомы и много раз встречались в пресс-центре министерства…

Статья не появлялась, а мысль о встрече с Хинштамом продолжала преследовать его. «Доставить Семенчику маленькое удовольствие?.. Он же так любит чужие секреты… Вот пусть и получит еще один, последний… вместе с пулей…».

Добыть в редакции телефон Хинштама было делом несложным — куда труднее оказалось выбрать место для встречи. «Его надо куда-то вызвать, подальше, ночью, обставить все с подобающей таинственностью — журналисты любят дешевые эффекты. Куда-нибудь за город, в уединенное место, на природу… какие-нибудь развалины… катакомбы… заброшенный дом… Но где ж его взять?» И тут он вспомнил о мидовских дачах на Щелковском шоссе — он был там когда-то давно, навещал коллегу, пригласившего его с семьей на дурацкий детский день рождения. Лучшего места нельзя было себе представить. «Там сейчас никого… Тишина… Опавшие листья… То, что нужно…»

Он не только осуществил задуманное, но и получил два подарка: большой — десять тысяч долларов, на которые вовсе не рассчитывал, и маленький — позвонив наудачу с хинштамовского мобильника по последнему номеру, попал на его любовницу, которая почему-то сразу клюнула на историю со свертком и согласилась приехать.

На следующий день Виктор Васильевич позволил себе маленький праздник — устроился перед телевизором и, с наслаждением потягивая дорогой виски, купленный на деньги Хинштама, посмотрел репортаж с Щелковского шоссе. «Трагедия произошла здесь, на этой дороге, в сорока километрах от Москвы… Труп журналиста, как и предыдущие жертвы маньяка изуродованный кислотой, обнаружен сегодня в семь утра в принадлежащей ему БМВ, — тараторил молоденький репортер с покрасневшими от холода оттопыренными ушами. — Орудие убийства не найдено…»

Виктор Васильевич злорадно улыбнулся и вытащил из-под кровати спортивную сумку. Бутыль с кислотой была пуста, но в пистолете оставалось еще два патрона — о возвращении из Нью-Йорка своего последнего начальника, Игоря Геннадиевича Щеголева, он уже знал.

 

23

По настоятельной просьбе Жени, которая хотела избавить родителей от лишних переживаний, Василий Демьянович и Валентина Георгиевна с внучкой Машей отправились в Чехию и находились там уже вторую неделю. Уехали они вовремя — через три дня после их отъезда Виктор Шрамков застрелился после неудачной попытки совершить очередное убийство. На сей раз его жертвой чуть не стал бывший постпред России в ООН Игорь Геннадиевич Щеголев, недавно вернувшийся в Москву из Нью-Йорка и вышедший на заслуженный отдых.

Пережив изрядное потрясение, Игорь Геннадиевич слег с гипертоническим кризом. На третий день, когда он немного пришел в себя, в палате появился симпатичный майор милиции. Он вежливо осведомился о самочувствии больного и спросил: «Игорь Геннадиевич, вы узнали человека, который в вас стрелял?» — «Я его не видел!» — «Вы, вероятно, помните Виктора Васильевича Шрамкова, который…» — «Разумеется, помню, — сердито перебил Щеголев. — Вы хотите сказать, что я чуть не стал очередной жертвой пресловутого мидовского маньяка?» — «Дело в том…» — замялся Лобов. «Говорите же! Я не кисейная барышня!» — «Шрамков жив. И стрелял в вас именно он». — «То есть как — жив? Его же убили в позапрошлом году…» — «Его не убили. Он скрывался под чужим именем». — «Так это он — маньяк? — усмехнулся Щеголев. — Ну-ну…» — «Как вы думаете, Игорь Геннадиевич, чем можно объяснить его, скажем так, негативное отношение к вам?» — «Ха! Хорошенькое дело! “Негативное отношение”! Вы хотите, чтобы я вам сказал, почему он в меня стрелял? Понятия не имею!» — «И у вас нет даже отдаленных предположений на этот счет?» — «У меня?! — рассердился Игорь Геннадиевич. — Почему бы вам не задать этот вопрос самому Шрамкову? Я надеюсь, вы поймали его?» — «Он застрелился». — «Ах вот как, — проговорил Щеголев, и Лобов уловил легкий вздох облегчения, — в таком случае ничем не могу вам помочь…» Игорь Геннадиевич откинулся на подушки, и Лобов понял, что разговор окончен.

Когда за Лобовым закрылась дверь, Щеголев позвонил дежурной медсестре и потребовал позвать врача.

«Вам плохо?» — испуганно спросила молоденькая сестричка. «Позовите Алексея Константиновича», — раздраженно повторил Щеголев и, когда через пару минут в палате появился завотделением, попросил: «Доктор, у меня к вам настоятельная просьба — больше не пускайте ко мне никого, кроме жены». — «Хорошо-хорошо… Вас расстроил этот майор?.. Как вы себя чувствуете?.. Давайте-ка мы померим давление…» — «Оставьте, — брюзгливо поморщился Игорь Геннадиевич, — со мной все в порядке. Все, о чем я прошу, это чтобы меня больше не беспокоили!»

Оставшись один, Щеголев налил себе минеральной воды, но пить не стал. Ему вдруг вспомнилось опрокинутое лицо бухгалтера Мухина в тот день, когда в представительстве стало известно об убийстве Шрамкова.

— Игорь Геннадиевич, я должен вам признаться в одной вещи, — сказал тот, войдя к нему в кабинет, — я совершил должностное преступление…

Тогда он ответил ему: «Вернете деньги в кассу, и я на закрою на это глаза», — а через полторы недели, когда тот вернулся из Москвы, вызвал его и потребовал написать заявление об уходе по собственному желанию. Разве можно было предположить, что из-за этого жизнерадостный Борис Дмитриевич покончит с собой? Никто в представительстве не догадывался, что после разговора с полпредом у весельчака и везунчика Мухина впервые в жизни случился сильнейший приступ депрессии — у него было такое ощущение, что рухнул мир, и в помрачении рассудка обрушившиеся на него проблемы представились ему целой лавиной катастроф. Вернуться в Москву с позором, жить в нищете, смотреть, как медленно умирает жена, и понимать, что во всем виноват он один… Мысль об этом была так мучительна, что в охватившей его панике самоубийство показалось ему единственным выходом…

Щеголев никогда не сомневался в правильности своей позиции, и только иногда ему почему-то вспоминались испуганные глаза мухинской жены Ниночки, которая перед отъездом в Москву все причитала: «Как же это, Игорь Геннадиевич?.. Почему?..»

«Черт знает что такое!» — проворчал Щеголев и, взяв с тумбочки стакан с водой, жадно выпил.

Операция по захвату преступника разрабатывалась при самом активном участии Гулина. В ночь после вечеринки, так и не сумев заснуть, он сидел в одиночестве на Татусиной кухне, курил одну сигарету за другой и продолжал упрямо чертить свои схемы — стрелки от жертвы к жертве. Но ничего не складывалось: ни в одной из цепочек не было ни логики, ни системы. Эти четверо никогда не жили в одном дворе, не лежали в одной больнице, не занимались общим бизнесом… Было непонятно, где искать пятого, которому они все могли бы насолить. В какой-то момент, заметив, что Шрамков — единственный, у кого были хоть какие-то основания для мести, он, сам того не подозревая, оказался в двух шагах от разгадки.

Гулин зевнул и вдруг почувствовал, что страшно устал. Он стащил с себя одежду, лег на старую скрипевшую при каждом движении раскладушку и закрыл глаза. Засыпая, он вспомнил прошедший день — Димку с замерзшими руками, уток на Патриарших, Татусин «наполеон», половину которого он бессовестно сожрал, Женины разговоры и Татусины глаза, когда она сказала: «Я тебе помогу…» И вдруг понял, что весь вечер не давало ему покоя — возясь с розеткой, он услышал, как Женя шепотом просила Татусю завести с ним разговор о Митином брате.

Сама по себе просьба вовсе не казалась ему странной — кого же и просить, как не его? Но почему она не сделала этого сама? Почему вообще настаивала на этом разговоре, притом что Митя — он это отлично заметил — явно не хотел привлекать внимание милиции к исчезновению своего брата, и она не могла об этом не знать. Там, в коридоре, у него мелькнула мысль, что они что-то замышляют по части кокетства, — он еще ругнул себя за ментовскую привычку замечать все подряд — что нужно и что не нужно. А теперь понял, что, кажется, свалял дурака. «Зачем ей это понадобилось? Не хотела ли она навести меня на какую-то мысль? И если — да, то на какую?»

Гулин вскочил и вытащил из кармана джинсов салфетку, на которой набросал для себя кое-какие моменты из Митиного рассказа. Что она могла иметь в виду? Что здесь?..

Вот. Митин брат пропал 17 января. Во всяком случае, именно в этот день он последний раз звонил матери. Дата смерти Шрамкова по результатам экспертизы установлена как 17–18 января — сделать это точнее из-за обморожения трупа оказалось невозможным. Что это — совпадение? Не слишком ли много совпадений?

И вдруг он понял. «Кретин! Какой же я кретин! Я же чувствовал, что здесь что-то не так! Почему же до меня не дошло сразу?!»

Вопрос о том, для чего убийца уродует свои жертвы кислотой, все это время не давал ему покоя. Напрашивающееся само собой объяснение, что это делается для затруднения опознания, не работало — во всех случаях лицо было изуродовано лишь частично, при каждой из жертв были оставлены документы, две из них находились при этом в собственных машинах, а одна — у себя на квартире. И только Шрамкова зачем-то вывезли за город и сбросили в кювет… Зачем? Чтобы милиция нашла неопознанный труп? Тогда зачем оставлять при нем паспорт?

А если учесть, что Митин брат спекулировал земельными участками, что требует постоянных вложений, а Шрамков взял через представительского бухгалтера сто тысяч долларов…

«Что тебе еще? — спрашивал себя Гулин. — Разве не ясно? Шрамков убил его и подложил в карман свои документы. Но зачем? Зачем ему его убивать?.. Даже если предположить, что тот не вернул деньги… Из мести?.. Бред. А если убил кто-то другой? Тогда Шрамков должен был найти труп, испугаться, что его заподозрят в убийстве и совершить подмену?.. Тогда почему лицо не уничтожено полностью? И откуда взялась кислота? И как могли старики Шрамковы так ошибиться при опознании? Да-а…» Он почувствовал, что наворотил что-то неправдоподобное, схватился за голову и в ту же секунду вспомнил про Женю. «Так. Стоп. Если я прав и она действительно хотела мне помочь, значит, она все знает. С ней надо говорить. Срочно. Завтра же. Вернее, уже сегодня…» Гулин поставил будильник на семь утра, повернулся к стене и мгновенно заснул.

Проснувшись без четверти семь, Гулин подумал, что звонить Жене в такое время невозможно, но не вытерпел и набрал номер ее мобильника. Она ответила сразу, и по тому, как она сказала: «Да, Андрей! Я слушаю», — он понял, что она нисколько не удивилась. «Могу я подъехать прямо сейчас?» — спросил он, свободной рукой натягивая джинсы.

Одевшись и наскоро ополоснув лицо холодной водой, он вышел из ванной и прислушался. «Спят… Черт! Надо будить Димку». Он тихонько приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Татуся спала — ее рыжие волосы разметались по подушке. Стараясь не смотреть в ее сторону, Гулин шепотом позвал: «Димыч, пора вставать!» — «Угу», — сквозь сон пробормотал Димка и повернулся на другой бок. «Вставай, в школу опоздаешь!» Татуся открыла глаза и сонно спросила: «Который час?» — «Еще рано. Ты спи, а нам пора». Татуся приподнялась на локте и откинула с лица рыжую прядь. «Может, ты разрешишь Димке сегодня прогулять? Один разок… С уроками я помогу… Мы бы с ним сходили куда-нибудь, в зоопарк, например… Я там сто лет не была…» — «А на работу?» Татуся блаженно потянулась: «У меня сегодня свободный день». — «Ну, не знаю… Димыч, ты как?» Димка, услышав про зоопарк, бодро сказал: «Пап, ты иди! Мы тут сами…» — и спустил ноги с дивана. Гулин потоптался на пороге и нерешительно проговорил: «Тогда я пошел?..» — «Подожди, я сварю тебе кофе!» — «Спасибо. Очень хочется, но нет времени. Совсем. Я позвоню».

Женя ждала его, сидя на скамейке — той самой, на которой в день похищения Лора показывала ей фотографии.

— Андрей, хочу тебя предупредить, — сказала она, — на твои вопросы я буду отвечать при одном условии. Обещай, что мои родители ни о чем не узнают — они тут совершенно ни при чем.

— На этапе следствия я сделаю все, что смогу. Но дальше… ты понимаешь, что это может попасть в прессу?..

— Я постараюсь их увезти. Дай слово, что, пока они здесь, вы не будете их трогать.

— Хорошо.

— Тогда спрашивай.

— Это твой брат?

— Да.

— Тебе известно, где он?

— Нет.

Гулин внимательно посмотрел на нее.

— Хорошо. Где он может быть?

— Не знаю. Я действительно не знаю. Мы не виделись несколько лет. Последний раз — семь лет назад.

Гулин молчал, пристально глядя ей в глаза.

— Не смотри так, — прошептала Женя, — мне и без тебя тошно.

— Я понимаю, но…

— Ничего ты не понимаешь! Я помогаю милиции найти собственного брата. Не перебивай!.. Я никогда не любила его… ну, может быть, в детстве… Он для меня давно чужой человек… Но если бы мне когда-нибудь сказали, что я настучу ментам… — Женя осеклась. — Прости…

— Ничего. Я привык.

— …что я настучу на него… да на кого бы то ни было! Молчи! Я знаю, что ты хочешь сказать! Дело даже не в том, что он мой брат… Не знаю, как объяснить… Донос — это самое гнусное, что может сделать человек, по крайней мере, в моих глазах… И потом, я не могу не думать о родителях. Один раз они уже похоронили его, а теперь им придется пережить еще и это! И узнать к тому же, что я принимала в этом участие…

Женя закрыла лицо руками.

— Зря ты думаешь, что я не понимаю, — мягко сказал Гулин, — но, во-первых, напрасно ты все это берешь на себя. Даже если бы ты не помогла мне с Митиным братом, я бы все равно догадался — не сегодня, так завтра. Во-вторых, подумай о том, что ты спасаешь кому-то жизнь — заметь, совершенно невинному человеку… Вспомни убитую учительницу — она-то уж точно никому не сделала зла.

— Не надо меня утешать. Я уже большая девочка и сама все понимаю. Меня больше волнуют родители…

— Так ты хочешь их увезти? У тебя есть куда? А то у меня под Киржачем живет друг…

— Спасибо, — улыбнулась Женя сквозь слезы.

— Митя знает?

— Нет. Никто не знает.

— Расскажи ему.

— Как я ему расскажу?! Он уверен, что его брат жив.

— Так это он его?..

— Нет. Нет. То есть я думаю, что Костю убил не он. Гулин кивнул.

— Я тоже так думаю… Знаешь, с Митей я сам поговорю, — твердо сказал Гулин и задумчиво добавил: — Значит, ты не знаешь, где он может быть…

Женя покачала головой и тихо сказала:

— Подожди… Может быть, это чистое безумие, но если он собирается убивать дальше… Есть еще один человек, которого он…

— Кто?

— Его бывший начальник — постпред Щеголев.

— Так. Я понял. Теперь расскажи все по порядку.

 

24

Когда Митя вышел из здания на Петровке, было уже темно.

— Замерзла? — спросил он, сев в машину и повернув ключ зажигания. — Надо было включить печку… Может, мы где-нибудь посидим, ты не против? Хочется спокойно поговорить…

— Так что они сказали? — нетерпеливо спросила Женя, когда они устроились за столиком ее любимого кафе на Пушкинской. — Будут они заниматься убийством Кости или нет?

— Будут. Хотя Гулин считает, что это безнадежно.

— Почему?

— Заказные убийства вообще плохо расследуются, а уж через три года…

— А это заказное убийство?

— Судя по всему — да.

Они помолчали.

— Как ты догадалась? — наконец спросил Митя, закуривая. — Расскажешь?..

— Сейчас? — нахмурилась Женя. — Тогда дай мне сигарету.

Митя протянул ей пачку «Парламента» и дал прикурить. Женя затянулась и продолжала молчать, упорно глядя в окно.

— Увидела Костину фотографию и заметила, что они похожи? — спросил Митя, видя, что она не решается начать.

— Может быть, я и заметила некоторое сходство, но тогда не придала этому особого значения. А потом сопоставила то, что ты рассказывал о Костином бизнесе, с тем, что он был в Нью-Йорке еще до приезда Виктора в Москву, и с тем, что Виктор взял у представительского бухгалтера сто тысяч и не вернул.

— Как ты об этом узнала?

— От Гулина. Это же те самые сто тысяч, из-за которых похитили Машку! И похититель — сын бухгалтера — считал, что во всем виноват Виктор и что наша семья должна вернуть ему долг.

— То есть ты думаешь, что в Нью-Йорке Костя встретился с твоим братом и предложил ему вложить деньги в свой бизнес?

— Именно так.

— А бухгалтер…

— Бухгалтер наверняка имел свой интерес. Думаю, они договорились поделить деньги — ведь они дружили…

Митя молча кивнул и вытащил из пачки еще одну сигарету.

— Так вот, — продолжала Женя, — через полгода Виктор приехал в Москву за «дивидендами» и отправился на встречу с Костей. Я, правда, не знаю, почему это происходило на даче…

— Костя любил там бывать… — тихо сказал Митя, — даже зимой…

— Тогда понятно. Виктор приехал, увидел, что Костя убит и что денег ему не видать, и… — Она осеклась.

— И его осенило, — сквозь зубы проговорил Митя. — А потом он пришел к Косте и взял записную книжку с ПИН-кодами…

— Ты уверен, что хочешь все это слушать?

— Я должен знать. Давай дальше.

Женя немного подумала и продолжала, тщательно выбирая слова.

— Ты спрашивал, как я догадалась… Помнишь, в тот день, когда мы встретились на телевидении, ты говорил про школу и свое увлечение химией? Ты тогда сказал, что у тебя на даче до сих пор хранятся какие-то реактивы…

— Так вот почему ты потом спрашивала, какие именно…

— Да. Когда ты сказал, что на даче была серная кислота, все встало на свои места. Я не могла понять только одного — как могло случиться, что никто не заметил подмены, даже родители.

— И как же?..

— Мне пришлось поговорить с мамой. Я завела разговор издалека, чтобы она ни о чем не догадалась… Видишь ли, мои отношения с братом… как бы это выразиться?..

— Оставляли желать лучшего… Я знаю.

— Так вот, — Женя говорила быстро, стараясь избегать его взгляда, — когда они приехали в морг на опознание, им сказали, чтобы они не смотрели на лицо… что им станет плохо… Вот.

Женя потянулась за следующей сигаретой, и он заметил, что у нее слегка дрожат руки.

— Прости… Словом, они опознали его по фигуре, по одежде и по часам, которые он демонстрировал им по приезде…

— Ты не допускаешь мысли, что это он убил Костю? — спросил Митя после некоторого молчания.

— Нет. Зачем бы он стал его убивать? Убив должника, деньги не вернешь. Но дело даже не в этом. Он бы никогда не решился на убийство. Он всегда был трусом. Ты когда-нибудь видел мидовского чиновника? Прилизанного, правильного, выслуживающегося перед начальством… А он был именно таким. Если бы он не струсил, он бы смог достать деньги и вернуть Мухину — обратился бы к отцу, ко мне, продал бы квартиру. И ничего бы не случилось…

— Но ведь убил же он потом…

— Вот именно — потом. После трех лет подполья это был уже другой человек. Он свихнулся — от страха, от ненависти, от одиночества… И начал убивать. Из мести. Сапрыкина — за то, что тот завалил его на выездной комиссии. Данилову — потому что ему не давался французский. Хинштама — за статью об отце.

— Это не более чем предположение.

— Нет. Про Сапрыкина мне сказал отец. А я достаточно хорошо знаю своего братца, чтобы понимать, что для него могла означать возможность стать международным чиновником и как он мог ненавидеть человека, который его этой возможности лишил.

— Хорошо, допустим. А Данилова?

— С Даниловой было сложнее… Я, конечно, понимала, что плохие оценки — недостаточная причина для убийства, и решила пойти к Сапрыкиной, которая работает на мидовских курсах, чтобы попросить ее что-нибудь выяснить, — не особенно, впрочем, рассчитывая на успех. Но мне повезло. Во-первых, безутешная вдова знала Данилову. Во-вторых, за пару дней до нашего разговора она побывала на заседании кафедры, где Данилову вспоминали… Того, что она мне рассказала, вполне хватило на скромный мотив…

— То есть? Не била же она его…

— Нет. Но она, несмотря на возраст, была человеком либеральных убеждений и не считала нужным это скрывать. А для моего брата это как красная тряпка для быка. Во-вторых, она была принципиальна и не стеснялась ставить двойки и называть плохой перевод плохим переводом, даже когда имела дело с сынками высокопоставленных мидовских чиновников… Что касается Хинштама…

— С Хинштамом — ясно, — перебил Митя и задумчиво постучал по столу пачкой сигарет.

Женя внимательно взглянула на него:

— Может, пойдем? Уже начало восьмого… Татуся обещала приготовить что-то феерическое… да и Гулин, наверное, уже вернулся с работы… Ты не забыл? Мы сегодня обмываем его майорские звезды.

— Ах да… Что ж, пошли.

Митя сгреб со стола сигареты и зажигалку и подал ей пальто. Они вышли на морозный воздух и медленно направились к машине.

— Будем считать, что это история с хорошим концом, — задумчиво произнес Митя и привлек ее к себе.

— В этой истории ты потерял брата…

— Да… Зато я нашел жену и дочь. А? Как ты думаешь? Женя уткнулась ему в плечо и ничего не ответила — только закрыла глаза и улыбнулась одним уголком рта.