Не вымысел это, не сказка из книжки
для малых детей, а глава бытия.
Живали-бывали однажды парнишки.
Одним из парнишек, представьте, был я.
Что годы промчались, не я в том повинен.
Ведь стать пожилым — это участь, не цель.
Я детство провел в степной Украине —
земле среди многих галутских земель.
Яркон и Киннерет — душа наших песен,
которые мы вдохновенно поем.
Но Днепр Украины, он тоже чудесен,
и сложено множество песен о нем.
Он ластился каждой волной своей зыбкой,
он хлебом насущным впитался в меня,
и мне золотою мерещилось рыбкой
днепровское солнце высокого дня, —
Когда не понять — где конец, где начало,
кто в ком отражается — не разберешь.
Ты неводом руки раскинешь, бывало,
и ловишь лучей золотистую дрожь.
Но сладкую грусть передать мне едва ли,
что сумеркам на Украине дана.
О, как они детское сердце пленяли,
когда я в те дали смотрел из окна!
А сумерки были как тайна, как чудо.
Писал я для взрослых об этом не раз.
Но взрослый лишь ясное ищет повсюду.
Не любит он тайн. Вся надежда на вас...
От взрослых услышишь: чудак ты, однако!
Мнишь времени вспять повернуть колесо...
А вам-то понятно, что можно заплакать
без всякой причины. Взгрустнулось, и все.
Прислушались люди к поэту большому,
когда он сказал, непомерно грустя:
«О, Господи! Мир Твой подобен Содому,
покуда одно хоть рыдает дитя».
Немало ночей пережил я ребенком,
когда колотили прикладами в дверь.
И вечером, как постучат ко мне громко,
запрыгает сердце даже теперь.
Любил у Днепра я ходить вечерами:
один, завороженный, словно во сне.
Ведь это случалось, наверно, и с вами:
вас что-то пугает и тянет вдвойне.
Мне было до трепета страшно и странно:
вот день вдруг в небесном просторе иссяк,
вот солнце скатилось кровавым бараном —
и ангелом Божьим спасен был Исаак...
Сплетались деревья в узоры тугие.
Тут жертвенником разгорались одни,
а там богомольно качались другие
деревья, которые были в тени.
Но хлопчик Михаиле, хоть рядом стоял он,
а чуда великого не замечал, —
что небо час вечера благословляло,
что шепот Днепра как молитва звучал.
Всплывала луна, как субботняя хала,
а небо мерцало пучками огней, —
как свечи, которыми мама встречала
субботу — особенный день среди дней.
А в ночь посветлее нужна была малость —
и вот уже Днепр семисвечья зажег...
луна тогда яблоком мне казалась,
насаженным в Симхат Тора на флажок.
Но я не забуду той ночи ужасной —
о, Днепр! Твое вдруг потемнело чело.
Теченье схватило луну, что погасла,
как мертвую птицу, ее понесло...
Рыдающий город представить вам трудно —
когда не спасает, что дверь — на засов.
На улицах гулких темно и безлюдно.
Погромщиков топот и вопль беглецов...
О прошлом вы знаете только по книгам,
со страшных пророческих слов «ма милейл»,
на мне же те ночи — подобно веригам,
и память воздвигла в душе мавзолей.
Я страхами в детстве обязан погрому,
и я повторяю полвека спустя:
о, Господи! Мир Твой подобен Содому,
покуда одно хоть рыдает дитя.
Перевод Р. Баумволь