Я помню, зеленели дерева —
все — по своим законам, для себя,
в любви к самим себе.
И шелест их был полон сам собой.
А я воображал —
все это для меня.
Я помню, высились дома, дома...
И улица была —
мозаика из лоскутков.
Был свой незыблемый закон чередований,
и гнет квартплаты и привязанности к месту.
А я воображал:
ко мне,
ко мне,
ко мне
красоты города наперебой взывают.
И также радости —
они отмерены. И что там ни стрясись —
лишь вспышка случая, что гаснет на лету.
Из глаз, что вовсе не желают плакать, —
соленая слеза.
А я воображал,
что барабаны бьют ради меня,
что не воскликни я: «Да будет радость!»,
не прозвучал бы ни один напев.
И муки помню я:
в одной руке Творца небесная палитра,
таблица умножения — в другой...
И сочетались как-то вкус и цвет,
что в кусе хлеба,
и в куске холста,
и в безыскусственности слов ребенка.
Союз извечен между «да» и «нет».
И нет такого пиршества души,
что не стремится к своему концу.
А я воображал — всё для меня.
Мне думалось: моя ведь это песня
и добровольно я ее пою —
так мне казалось
в простоте душевной, —
что мне и только мне
овации, хвала и все на свете,
где каждый предоставлен сам себе.
О,горе,
о, блаженство
безрассудства!
Я вспоминаю с нежностью о вас.
Перевод Р. Баумволь