1. Как вдруг ослепший

Я помню хорошо смутившую меня внезапность,

когда впервые я услышал голос мой

с магнитофонной пленки;

мой голос это?

Это голос мой?

Ведь я всегда такой вот голос ненавидел!

Не потому ль всегда сны виденные забывает человек

в час пробуждения,

если, скрывая недостатки, их не приукрасит,

того не сознавав?

Разве не потому все его исповеди

(с оправданиями и грехами вместе)

есть лжесвидетельство причастного к делам,

невольное присочинение?

Завтра, конечно, докажут мне и это:

что все видения и действия мои —

они не так,

они не то,

а лишь капризы

изнеженного принца.

Так видит человек свой город

в сверхзвуковом полете,

так видит космонавт планету нашу,

которая и меньше,

и милее,

и...

Все ж не как она.

Так, просыпаясь, помнит человек видения и сны

две стороны какой-то небылицы.

Испуг ослепшего, когда глаза его открылись,

и видит он тела без облачений.

2. Ты называешь это напевом

"Раздумья,

раздумья и их выражения" —

но не всегда ты говоришь словами:

ты называешь это напевом.

"Любовь,

любовь и исповедь сердец" —

но больше говорит ее молчанье.

Ты называешь это напевом.

"А странствия,

странствия и цель?" —

Но дали много ближе к вечному.

Ты называешь это напевом.

Ты говоришь напев, имея в виду все,

что сбрасывает иго обозначений и понятий,

бежит от призрачного света смысла обнаженного

и тех, кто мнит, что знает облаченья тайны.

Ибо напев — последнее, что сохранилось

от беседы Бога с его созданиями

до появления слов,

В котором все стенания твои и крики;

их ты умалчивал в молениях любви.

Ведь и сегодня ты скрываешь силы

(о, месяц полный над водой!).

Порою это чайка, вечно помнящая море,

порою это лань в возникшем силуэте —

но всегда напев.

Напев же говорит тебе:

ей имя Ху-а-лу.

Напев же говорит тебе:

ты — Абри.

3. Не хотела забыть птица

Не хотела забыть птица ту ветвь, на которой пела,

и хотело дерево помнить и помнить песню,

но когда прилетело утро на крыльях несчетных птиц,

друг друга они не увидели в неразберихе белой,

и от многокрылия птица исчезла.

Но вот устыдится день,

и они встретятся вновь,

и, быть может, на сей раз им бытие улыбнется —

и оба они прилетят на крыльях птицы одной.

4. Одна из них очень синяя

Есть тридцать шесть сокрытых птиц,

ради которых держится небо,

и песня держится,

и певец —

одна из них (всегда лишь одна!)

синяя очень:

синее небес,

синее бездны,

синей разноцветного платья Тамар, идущей к Амнону,

и снов о лестницах и снопах,

и стихов Ли Тай-по и Рашбага.

До конца всех "более" в чудесах измышлений,

до конца всех "далеко" в полетах мечты —

потому ее не схватить,

потому ее не поймать,

не только силком,

но и глазом.

При каждом пении крыл в час благостного вечера

Ты говорил: она!

При каждом полете напева в предутренний час тишины

ты говорил: она!

В пору, когда все ясно,

в пору, когда все кажется:

то она! —

Не она!

Тридцать шесть скрытых птиц.

Тридцать шесть напевов. Приди, Избавитель,

их собери воедино.

А небеса высоки,

выше самих себя,

такими высокими не были никогда.

5. Прямая связь

Жаждой лишенный чувств,

упавший на берегу речном

в закатной полутьме от поцелуя смерти,

обрубок

против рогов в чащобе —

о, Ху-а-лу!

Вдруг вскакиваешь со своей постели

и среди звезд погибших набираешь

тот номер, может быть, забытый...

(случайно ль то, что я забыл

все номера прожитой жизни,

кроме одного:

стены-стены-стены

и образ матери, которая прекрасней всех!

Какой мой номер

сегодня

под сенью нависающего неба,

шуршащего здесь, в комнате ночной?)

...Нет, нет? Да, верно!

хоть голос (странно!), что-то есть в нем

от касанья тени

убитой птицы,

плывущей по реке.

— Алло! Кто говорит?

— Я это... Это Абри... Это я...

к тебе кричу — ты слышишь? —

тебе кричу я песню голосом наимолчащим.

Так не молчала никогда глубь сцены,

покинутой последним из актеров.

Так не молчали громы бурь,

пока не пробил час их в тучах.

Так не молчал и я

до сей минуты.

Услышь! — кричу я. —

мне помоги бежать от самого себя,

как скрипка убегает от стрелы и лука.

Ведь ночь сомкнула вкруг меня осаду

в звездном ливне,

ведь вновь она смеется надо мной из мрака снов моих,

как беспризорные мальчишки над Элишей:

"Нево, Нево, Нево…

Не дойти до него!

Не дойти до него!

Нево, Нево, Нево!"

Ведь вновь из чащи ночи сон поднимается во мне,

сон о роднике в кувшине,

сон о рыбачьей лодке,

и в ней плывущий гребет без весел —

и вся речная мелюзга над ним смеется:

"Не делай скрипки

из досок, оставшихся от гроба!

И локон мертвеца,

и локон мертвеца —

смычком!"

И вновь взывает ночь (да, это я!):

"Здесь,

в тайниках души (в которых не осталось ничего,

кроме тебя,

и только ты),

твоя могила —

под знаком кувшина, ручья и черепков".

О, кувшин,

о, головня,

что уцелела от всех пожаров! —

...Это Абри, он взывает к Ху-а-лу.

Перевод Ф. Гурфинкель