Коричневый след

Шмиц Вернер

Вернер Шмиц — родился в разбомбленной, разделенной на зоны оккупации Германии сразу после окончания второй мировой войны.

В книге он пытается найти ответы не только на вопросы, которые ставит перед ним настоящее их страны, но и на вопросы "непреодоленного прошлого", истории, то и дело вторгающейся в сегодняшнюю жизнь

 

1

Эмиль заглянул на минутку в пивную Эрны Скомрок купить сигарет. Он торопился.

Внезапно по крыше забарабанили крупные капли дождя. Дети иностранных рабочих, целыми днями болтавшиеся на улице, скрылись в затхлых подъездах. Улица опустела.

На площадке возле железнодорожной насыпи стояли всего три автомобиля. Четвертый пристроился в полусотне метров от стоянки, прямо на тротуаре. Это был белый "мерседес”. Водитель сидел за рулем, высматривая что-то через ветровое утекло.

— Эрна, еще бутылку пива с собой.

Эмиль извлек бумажную купюру, положил возле кассы.

Хозяйка взглянула на него с беспокойством.

— Неужели отправишься в такой дождь?

— Ерунда! Не такая уж я старая развалина.

Эмиль плотно застегнул видавшую виды куртку на меховой подкладке, надел на голову шлем, не спеша натянул кожаные перчатки. Его мопед стоял у стены. Пришлось несколько раз рывком дернуть педаль, прежде чем мотор заработал.

— До скорого, ребята. Уж в следующий раз постараюсь этого негодяя не упустить.

Мопед уверенно поехал на красный свет. Он горел только для тех, кто, переехав мост, сворачивал на Эссен.

Через тридцать секунд у светофора затормозил "мерседес". Водитель неуверенно огляделся. Ярко освещенная электричка прогромыхала мимо, и он дал газ.

Исчезнувший за поворотом мопед с трудом тащился в гору по булыжной мостовой. На этой улице домов не было. Слева находился пустынный берег реки, справа заброшенная шахта. Дождь усилился.

Фары "мерседеса" ярко освещали дорогу. Метров сто еще отделяло его от мопеда. Водитель прибавил скорость. Шины зашуршали по мокрому асфальту.

Левой рукой Эмиль показал поворот. И тут автомобиль его настиг. Удар огромной силы смел мопед, отбросил вместе с седоком на тротуар.

Застыв в неестественной позе, Эмиль остался лежать на асфальте рядом с остатками мопеда, руки у него были широко раскинуты. По морщинистому лицу бежала струйка крови. Он не шевелился.

Проехав метров десять, "мерседес" затормозил. Дверца распахнулась. Водитель быстро, но внимательно оглядел место происшествия, рывком захлопнул дверцу и дал газ.

 

2

Согласно предписанию Цибулла и Шванд обязаны были время от времени прочесывать на полицейском автомобиле закрепленный за ними участок, но было уже десять вечера, к тому же понедельник, день, который все полицейские ненавидели. В понедельник у них менялся график дежурств. Оба они не так давно сменились, с ночного дежурства перешли на послеобеденное. Отдыха между двумя дежурствами всего восемь часов. В такие дни они предпочитали нести службу в помещении.

С бесстрастными от усталости лицами, сделавшими бы честь любому профессиональному игроку, они играли в детское лото.

— Вечно ты жулишь, когда мне карта идет, — злился Артур Шванд. — Думаешь, я не вижу, как ты опять три картинки перевернул?

— Не нажалуйся твоя старуха шефу, мы бы сейчас в эту дурацкую игру не играли, — кольнул в ответ Цибулла. — К тому же трех картинок я не переворачивал. Смотри сам, только "мишка косолапый" и "принцесса".

Он был здорово зол на Шванда. Раньше они вместе с Лохне-ром, третьим дежурным, каждую свободную минуту играли в скат. Но жена Шванда разнюхала, что играют они на деньги, а стало быть, ее пентюху-мужу частенько приходится оплачивать выпивку. Она не преминула позвонить в полицайпрезидиум и осведомиться, с каких это пор в полиции выманивают деньги у многодетных отцов. Игре в скат пришел конец.

В тот же день начальник полиции издал приказ, "имея для того веские основания", согласно которому во время несения службы категорически запрещались азартные игры, к тому же честное исполнение служебного долга, гласил приказ далее, вряд ли оставляет время для подобных занятий.

Теперь они играли в детское лото с "мишкой косолапым" и "зайчишкой сереньким", каждый по очереди переворачивал две картинки, нужно было из них составить несколько пар. Цибулла проигрывал. Когда он предпринял шестую отчаянную попытку отыскать пару "лягушке-квакушке", зазвонил телефон.

— Полицейский участок Дальхаузен, — ответил Лохнер и приготовился слушать.

— Так, а теперь повторите все снова и помедленнее, — произнес он через мгновение в трубку. — На Фердинанд-Крюгерштрассе рядом с мопедом лежит мужчина. Где точно?.. Затрудняетесь сказать, так. Телесные повреждения есть?.. Ну, знаете, такие вещи видно сразу! А может, он просто пьян?.. Тоже затрудняетесь. Ну а фамилию свою и адрес назвать вы не затрудняетесь? Кто это вам грубит, интересно? Итак, назовите вашу фамилию, адрес… Да вы знаете, сколько у нас бывает ложных вызовов?! Хорошо, я высылаю наряд.

В соседней комнате Цибулла и Шванд раздраженно прислушивались к разговору. При последних словах они встали и смешали карточки.

— Вечно, когда я выигрываю, — буркнул Шванд.

Лохнер язвительно пожелал им "благополучного завершения дежурства".

21 час 42 минуты. Тащиться неизвестно куда за восемнадцать минут до конца!

На следующий день Лохнер и Цибулла выехали на патрулирование.

Дежуривший у телефона Шванд уселся за разболтанную пишущую машинку. Рядом из репродуктора доносился треск полицейского радио. Шванд не прислушивался. По обычному радио передавали рекламу.

Описание дорожного происшествия вводилось в память ЭВМ и занимало три страницы. Только на первой предстояло заполнить сорок девять строк, нужное отметить крестиком.

Номер полицейского участка: Северо-Запад, 200 000

Дата несчастного случая: 12.09.83

Время несчастного случая: 21.30

Количество задействованных лиц: 01

Убитые: 00

Тяжелораненые: 01

Легкораненые: 00

Общий ущерб: 100 марок ФРГ

Водитель скрылся бегством: —

Воздействие алкоголя: х

Обстоятельства дорожного происшествия: к моменту прибытия полиции задействованное лицо 01 находилось под своим транспортным средством, лежавшим частично на проезжей части, частично на тротуаре. Реконструировать дорожное происшествие не представлялось возможным, поскольку задействованное лицо 01 не в состоянии было давать показания. Свидетели отсутствуют. На данном участке Фердинанд-Крюгер-штрассе строений не имеется.

Шванду понравилось собственное описание. Он позволил себе выкурить сигарету и только потом перевернул страницу.

Задействованные лица и транспортные средства:

Порядковый номер: 01

Фамилия: Штроткемпер

Имя: Эмиль

Место жительства: Бохум Улица, номер дома: Левакерштрассе, 2276

Дата рождения: 10.03.08

Место рождения: Бохум

Тип транспортного средства: колесное

Модель /Дата выдачи разрешения на эксплуатацию: "Флорет"/ 1965.

Шванд продолжал мучительно заполнять формуляр, определяя "размер ущерба" и "характер телесных повреждений", после слова "свидетели" он сделал прочерк, потом еще один в графе "другие пострадавшие" и, наконец, на последней странице изложил все, что обозначено было крестиками и черточками, своими словами.

Повреждения или следы на транспортном средстве, позволяющие предположить несчастный случай: погнутая ось переднего колеса.

Он вынул формуляр из машинки, расписался под ним с лихим росчерком, потом на оригинале и копиях поставил еще штамп "полицаймайстер".

Скрепил листы канцелярской скрепкой и сунул в папку к другим донесениям. Оттуда они перекочевали на письменный стол начальника участка, который тщательно изучил написанное и отправил в четыре различных адреса.

Пятый экземпляр остался в участке, заняв полагающееся ему место в одной из картотек.

На Фаренгейтштрассе машину оставить было негде. Лохнеру пришлось пристроиться во втором ряду. Полицейские вышли из машины, пересекли лужайку перед огромным современным жилым домом.

Цибулла нажал кнопку звонка под табличкой, на которой стояло: "Шульте". Раздался звук зуммера, и Цибулла толкнул дверь плечом.

По окрашенной в светлые тона лестнице полицейские поднялись на второй этаж.

Дверь в квартиру была приотворена.

В дверях стояла девушка лет девятнадцати, среднего роста, с большими черными глазами. На ней был голубой махровый халат, из выреза которого выступала красивая шея, лицо у нее было круглое и курносое.

Лохнер внимательно оглядел девушку с головы до ног, потом еще раз с ног до головы и подчеркнуто небрежно взглянул на часы.

— Доброе утро, фройляйн. Старший вахмистр Лохнер из полицейского участка Дальхаузен.

Вместо того чтобы смотреть ей в глаза, он пялился в разрез махрового халата.

Девушка прикрыла разрез рукой.

— Родители ваши дома? — осведомился Лохнер, засовывая руки за пояс форменных брюк.

— Нет. А в чем, собственно, дело?

Лохнер извлек из нагрудного кармана записную книжку и долго листал ее.

— Эмиль Штроткемпер, — произнес он наконец. — Он ведь приходится вам дедом, так?

Девушка кивнула.

— Вчера вечером с ним произошел несчастный случай. Он ехал на мопеде. В настоящий момент находится в католическом госпитале.

Рука девушки судорожно сжала ткань халата. На побледневшем лице выступили скулы.

— Как он себя чувствует?

— Этого мы не знаем, — ответил Лохнер. — Но если вы поспешите с туалетом, до госпиталя я вас подброшу. Он расположен почти что на нашем участке.

— Лучше я на велосипеде, — ответила девушка.

— В таком случае ничем больше не могу помочь, — Лохнер повернулся и принялся спускаться по лестнице.

Цибулла последовал за ним.

 

Госпиталь святой Елизаветы находился на холме в Линдене. Улла оставила велосипед на стоянке и, с трудом переводя дыхание, бросилась к воротам. Всю дорогу она изо всех сил крутила педали, и сейчас ей было жарко.

Одетая в белое монашка в проходной говорила по телефону. Когда она положила трубку, Улла уже успела отдышаться.

— В какой палате лежит господин Штроткемпер?

— Имя? — спросила монашка, не поднимая глаз.

— Эмиль.

Палец заскользил по страницам толстой тетради.

— Мужское хирургическое отделение. Как войдете, сразу налево до конца по коридору, третий этаж, там направо, палата 267.

В выложенном кафелем коридоре противно пахло лекарствами и больничной едой. Казалось, он никогда не кончится, и лестница к тому же оказалась крутая, тяжелая. Наконец-то палата 267.

Над дверью горела надпись: "Вход запрещен. Обращаться к сестре".

Улла поискала сестру, та оказалась в раздаточной, мыла огромные тяжелые чайники. Улла назвала себя, попросила разрешение пройти к больному.

— У вашего деда тяжкие повреждения, — нравоучительно заметила сестра. — И главное для него сейчас — покой.

— Но можно хотя бы взглянуть на него? Только несколько минут…

— Ну, бог с вами, — согласилась сестра, подумав. — Идите со мною.

Она сполоснула руки и вытерла их о передник.

Вместе они вернулись к палате 267, и Улла нерешительно вошла внутрь.

В палате была одна-единственная кровать. Дед неподвижно лежал под белой простыней. Лицо у него было бледным, осунувшимся, из-под повязки выбивались волосы. К руке присоединена была капельница. Пластмассовые трубочки от нее вели еще и к носу. От затылка три тоненьких проводка тянулись к какому-то измерительному устройству. По экрану размером с почтовую открытку через равные промежутки времени пробегала белая пунктирная линия, рядом ровным зеленым светом горело: 78.

Глаза больного были закрыты.

— Пойдемте, он спит.

Сестра взяла Уллу за руку и вывела из палаты.

— Приходите завтра. Возможно, наступит улучшение. А ваши родители смогут встретиться с врачом.

— Это было бы прекрасно, — сказала Улла уже в коридоре.

При этом голос ее странно дрогнул. Сестра удивленно поглядела ей вслед.

Дома никого не было. Улла повесила куртку на крючок, в это время включился холодильник. Было уже половина четвертого, а она с утра ничего не ела.

Усевшись в кухне, она вскрыла пакет с кефиром. Кисловатый вкус неприятно обжег язык. Она встала, швырнула почти полный пакет в мусорное ведро.

В ее комнате царил обычный беспорядок. На полу валялся голубой махровый халат. Улла раздвинула портьеры. Тусклые осенние сумерки тоже не способствовали настроению. Она неохотно начала прибираться. Вытряхнула переполненную до краев пепельницу, собрала разбросанную одежду, потом застлала постель.

Когда она собиралась полить кактус на подоконнике, в прихожей зазвонил телефон. Она бросилась туда, едва не свернув торшер, быстро схватила трубку.

— А, это ты… Да нет, я тебе рада. В самом деле. Но я совсем убита. Дед попал в аварию… Да, тяжелые повреждения… В госпитале Елизаветы… То есть как наши планы? И это все, что ты можешь сказать? Дед лежит в реанимации, а ты думаешь только о том, как бы обзавестись его ключами от дома… Конечно, я бы тоже хотела, глупый. Думаешь, мне очень нравится у тебя? Каждые четверть часа мамуля твоя суется в дверь — а может, вам тоже принести по чашечке кофе, Юрген?

Она передразнила высокий, резкий женский голос, удобнее уселась рядом с телефоном на тумбочке и уперлась бывшими некогда ослепительно белыми кроссовками в стену. Она внимательно слушала.,

— Давай все-таки поедем завтра в больницу… Да нет, мои старики не пойдут. Ты ведь знаешь, они никогда и слышать не хотели о деде. Это я точно могу сказать. Но завтра позвони на всякий случай… А сейчас схожу, куплю что-нибудь поесть… Вот такая жизнь, Джимми. Ну, договорились. Пока.

Родители отреагировали именно так, как она себе представляла. Когда за ужином она рассказала, что случилось с #едом, мать, хотя и показалась расстроенной, не задала больше никаких вопросов. Отец сделал вид, будто его это не касается. Он раздраженно жевал бутерброд.

До завершающей ужин благодарственной молитвы не произнесено было больше ни слова.

 

4

Госпиталь святой Елизаветы был третьей больницей, куда он позвонил из телефона-автомата на почтамте.

Сразу мог бы, конечно, догадаться, что старика отправят в травматологический госпиталь в Линдене, не в шахтерскую больницу, и уж, конечно, не в соседний городишко.

— Кригесготт, Апьшевски, Цибора… — сестра словно молитву бормотала фамилии недавно поступивших пациентов.

— Штроткемпер. Да, у нас. Доставлен позавчера вечером.

— Ну, и? — спросил он. Ничего другого ему не пришло в голову.

— Что "ну, и"? — быстро переспросила сестра.

Он замолчал, лихорадочно подыскивая слова.

— В каком отделении он находится? — нашелся он наконец.

— Мужское хирургическое. Минуту, соединяю.

Он жив! Проклятие, он жив! Ни о чем другом он не мог сейчас думать.

В трубке раздался щелчок, ему ответил молодой женский голос.

Сохранять спокойствие, приказал он себе, сохранять полное спокойствие.

— Говорит Штроткемпер, — сказал он и откашлялся. — В справочной мне сказали, брат лежит у вас в отделении.

Он сам удивился, насколько озабоченно звучал его голос.

— Ваш брат лежит в палате номер 267, интенсивная терапия, — ответила сестра.

Что ж, уже кое-что, подумал он.

— А что, сестра, ему очень плохо?

— Задето основание черепа. К тому же перелом трех ребер и вывих руки, — перечислила сестра. — В его возрасте это не пустяк, — добавила она.

— Но он выживет, скажите?

— Все в руках божьих, господин Штроткемпер. Но будем надеяться. Сегодня, во всяком случае, он уже произнес несколько слов.

— Хорошо, в ближайшие дни я навещу его, — сказал он и повесил трубку.

 

5

— Юрген, к телефону!

Он с трудом раскрыл глаза и огляделся. Лишь увидев на стене грамоты и фотографии, понял, где находится.

— Юрген! — снова крикнула мать.

Он медленно поднялся с дивана, почесал голову и громко зевнул. Потом вышел.

— Быстрее, Юрген! Там твоя подружка.

Мать была единственной, кто до сих пор называл его Юрген. С начальной школы все звали его Джимми. При этом никто не знал точно, фамилия это или имя. Когда к нему обращалась Улла, первый звук она произносила мягко, получалось почти как "Шимми". У мастера на заводе выходило "Тшимми".

Приятно, однако, что это не мастер.

— Алло, Улла… Что? Сколько уже?.. О кэй, через десять минут у тебя.

Он с шумом швырнул трубку и помчался в ванную, оттуда назад к себе в комнату, где принялся натягивать мотоциклетный комбинезон.

Мать вошла к нему, когда он был почти готов.

— Выпей хотя бы чашечку кофе, сынок!

— Не успеваю. Если бы ты разбудила меня чуть раньше, — сказал он, натягивая сапоги.

— Тебе нужно высыпаться, Юрген. Отец тоже дремал часик-другой после смены. Помню, он говорил, что это важно для глаз.

— Да, мама. Но ему было пятьдесят восемь, а мне двадцать один.

— И все же, — она стояла в дверях, мешая пройти.

Джимми мягко отстранил ее, достал шлем и перчатки.

Его "сузуки" стоял прямо перед домом. Он включил мотор и умчался прочь.

Улла уже дожидалась на углу. Она заправила джинсы в сапоги, натянула ветровку, надела старый мотоциклетный шлем, когда-то принадлежавший Джимми. В таком виде можно не только на мотоцикле ездить, но даже в американский футбол играть, подумал Джимми.

Улла уселась на мотоцикл и исчезла за его плечами. Вместо приветствия она обхватила его руками и тесно прижалась всем телом.

Булыжная мостовая на Доктор-Отто-штрассе чуть не растрясла им внутренности. Однако Джимми выдержал темп, несмотря на подъем. Только мотор заревел громче, и кое-кто послал вслед пару проклятий.

Госпиталь расположен был в тихом переулке. Джимми оставил мотоцикл на площадке у ворот. Оба сняли шлемы, быстро поцеловались и вошли внутрь.

В комнате сестры был врач. Он грыз шариковую ручку и слушал сообщение о состоянии какого-то пациента.

Улла кивнула монашке, и та ее узнала. Тонко очерченные брови сестры взметнулись вверх.

— Фройляйн Шульте, верно?

Улла кивнула.

— Это внучка Штроткемпера, господин доктор. Доставлен позавчера "скорой помощью". Палата интенсивной терапии.

— Верно, — сказал врач и взял историю болезни. Задумчиво просмотрел записи.

— А родители ваши знают об этом случае? — неожиданно спросил он.

— Знают, — быстро ответила Улла, — но оба они работают.

Почему всегда, когда говоришь неправду, горят уши, подумала она. Впрочем, сейчас она даже не солгала. Но уши все равно выдавали.

— Похоже, вашему деду крупно повезло, — сказал врач. — Судя по всему, основание черепа задето незначительно. Мозг, насколько мы смогли установить, без повреждений. Справа сломаны пятое, шестое и седьмое ребра, но перелом без смещения. А это значит, что ребра не задели легкие. Вывих правого плеча тоже не трагедия. Так что, если ничего не случится непредвиденного, что, понятно, совсем уж исключать в таком возрасте нельзя, у него реальные шансы выжить.

Улла просияла.

— Можно мне к нему?

— Все, что нужно вашему деду, это покой. Абсолютный покой. Никаких волнений. Вообще ничего. Если вы уж очень хотите его посетить, то недолго и в сопровождении сестры Хильдегард.

Он вернул сестре историю болезни.

— Подождите в коридоре, пока мы с сестрой закончим дела, — обратился он к обоим. — Нам нужно еще кое-что обсудить.

Улла и Джимми двинулись по коридору в направлении палаты. Вокруг столика для посетителей сидели мужчины в полосатых махровых халатах. Они курили и что-то обсуждали.

Когда через несколько минут в коридоре появилась сестра, разговор оборвался. В раскрытое окно полетели сигареты. Один из мужчин откашлялся и завел разговор о погоде.

Проходя мимо, монахиня бросила в сторону махровых халатов ядовитый взгляд.

Эмиль не спал. Он уже немного двигал головой. Даже попытался рассмотреть входящих.

— Господин Штроткемпер, к вам пришли, — сказала сестра, склоняясь к нему.

Глаза у деда были ясными. Улле даже показалось, что он слегка улыбается. Непроизвольно погладила она лежавшую поверх одеяла большую руку.

— Тебе сегодня лучше, дедушка? — громко спросила она.

Эмиль кивнул и пошевелил губами, но сказать ничего не

смог.

— У тебя что-нибудь болит?

Эмиль покачал головой.

Улла взглянула на капельницу. Ничего удивительного, подумала она, при всех этих трубочках.

— Как же это случилось?

Уже задавая этот вопрос, она поняла, что спрашивать глупо: в таком состоянии он все равно ответить не мог. Должно быть, сестра подумала о том же, она громко кашлянула и бросила на Уллу неодобрительный взгляд.

Эмиль беспомощно глядел на внучку. Он пытался что-то сказать, но безуспешно.

— Думаю, лучше оставить его сейчас одного, — сказала сестра, отворяя шкаф. Там висела кожаная куртка, что была на Эмиле, когда его привезли в госпиталь. Сестра порылась в карманах, вытащила связку ключей, закрыла шкаф и пошла к двери.

Джимми нерешительно стоял возле кровати. Вид опутанного проводами старого человека произвел на него сильное впечатление.

Улла сидела на постели.

— Я завтра снова приду, дедушка, — сказала она и погладила старика по плечу. Потом осторожно убрала руку и вышла из палаты. Сестра Хильдегард дожидалась в коридоре.

— У меня к вам просьба, — сказала она. — Пострадавший доставлен к нам прямо с места происшествия. Вы не могли бы завтра принести ему пижаму, полотенце, бритвенный прибор и пару носовых платков?

И она сунула в руку Улле ключи.

 

6

Дом с узенькой террасой прилепился к склону над рекой. Джимми протащил "сузуки" вдоль изгороди, завел в маленький деревянный сарайчик, сооруженный Эмилем у самых ворот для мопеда.

Пока Улла перебирала связку ключей, выбирая подходящий, Джимми изучал окрестности. Прямо перед ними раскинулся старый городской пляж, а еще дальше, посреди реки, виден островок, куда летними вечерами вплавь любят добираться парочки. Справа лабиринт железнодорожных путей, бездействующая ныне товарная станция. Последние вагоны были загружены здесь двадцать лет назад — углем из заброшенных ныне шахт. Теперь на ржавеющих рельсах остались лишь пустые, списанные за ненадобностью вагоны. Еще дальше высились трубы камнедробильной фабрики, оттуда валил густой дым, низко стелившийся над землей.

С тех пор как прошлым летом он познакомился с Уллой, Джимми побывал у деда трижды, но' вид казался ему таким родным, будто он здесь вырос. Ему все чаще хотелось переселиться сюда, разбить перед домом настоящий сад и-любоваться долиной Рура.

— А, черт!

— Что случилось?

— Кролики!

Она показала на сарай, откуда доносились подозрительные шорохи. Четверо серебристо-серых кроликов царапали проволочные стенки клеток, стучали задними лапами об пол. Пахло капустой, которая без пользы пропадала в ящике у стены. Рядом лежал мешок с сухарями.

Улла принялась кормить животных, жадно набросившихся на еду. Какое-то время оба молча наблюдали за кроликами, потом отперли дверь дома.

Воздух внутри был нежилой, застоявшийся. Улла распахнула окна.

Джимми огляделся. Все в этом доме выглядело маленьким, угловатым, старым. И сами комнаты, и скудная мебель, даже фотографии на стенах. На одной из них, в прихожей, молодой темноволосый Эмиль присел на корточки рядом с доберманом, позади рурский ландшафт. Портрет пожилой женщины, стоявший на шкафу, окантован был черным крепом. На фотографии, висевшей над диваном в гостиной, выстроились в несколько рядов музыканты духового оркестра, прямо на барабане размашистым почерком было написано: "Слет духовых оркестров. Хамме, 1929 г.".

Джимми уселся на продавленный потертый диван. Улла разыскивала по всему дому нужные для больницы вещи. Каждая дверца шкафа сулила ей новые сюрпризы. Бритвенный прибор, в поисках которого она облазила кухню и ванную, находился в шкафу в гостиной. Эмиль явно использовал матовое стекло дверцы в качестве зеркала.

— А знаешь, где я нашла пижаму?

Он пожал плечами.

— В кухонном шкафу! — фыркнула она, засовывая полосатую пижаму в пластиковый пакет.

В тишине дома оба тонули, как в пуховой постели. Даже маятник настенных часов висел неподвижно. Стрелки показывали половину двенадцатого.

Не спеша пальцы Уллы скользнули по молнии мотоциклетной куртки, нашли застежку и так же не спеша потянули ее вниз. Ладони ее заскользили по широкой груди.

Джимми заинтересованно наблюдал за ее действиями.

— Ни о чем другом думать не можешь? — съязвил он. — Дедушка лежит в больнице, а ты только и знаешь, что…

Договорить он не смог.

Рука Уллы вцепилась ему в бок. Он завизжал и попытался освободиться. Но она оказалась проворнее и вцепилась в другой бок. Джимми принялся отбиваться. Сбросив куртку на пол и стянув майку, он угрожающе заиграл мышцами.

— Подойди-ка ближе, парень! — сказала Улла. — Вижу, что ты высокий и сильный.

Она стянула его на диван и прижалась к теплому телу.

Снаружи доживал последние свои минуты пасмурный сентябрьский день. Небо над Руром затягивалось с востока глухой, беззвездной чернотой.

В Бургальтендорфе, на другом берегу, зажглись фонари. Туман поглотил остров посреди реки. Монотонно шумела плотина.

Хлопнула дверца машины. Улла подняла голову и прислушалась.

— По-моему, сюда кто-то идет, — прошептала она.

Джимми что-то невнятно пробурчал.

— Неужели ты не слышишь?

По дорожке шуршала рано опавшая листва. Шаги приближались к дому.

— Разве у кого-то еще есть ключ?

Улла мотнула головой.

— Мы просто не станем открывать, если он позвонит.

Но никто не позвонил. Вместо этого снаружи попытались открыть дверь. Заскрипело дерево, какой-то металлический предмет заскрежетал в замке.

Джимми встал, чтоб включить свет. Но забыл про столик с магнитофоном. Магнитофон с шумом грохнулся на пол.

Мгновение за дверью было тихо, потом скрипнула калитка, на дороге послышались быстрые удаляющиеся шаги.

— Я задержу его! — выдохнул Джимми, рывком натянул сапоги, брюки и бросился к двери.

— Останься! — крикнула Улла, но Джимми был уже на дорожке, вытаскивая из сарая мотоцикл. На улице заработал мотор автомобиля.

Джимми слишком резко дал газ. Мотоцикл взревел, заднее колесо забуксовало на сырой почве. Он сбросил газ, и "сузуки" загромыхал по корням деревьев. Метров через двадцать дорога стала лучше. Мотоцикл уже несся по щебенке в направлении шоссе. Когда Джимми выехал на него, автомобиль как раз сворачивал вправо на Левакерштрассе.

Джимми дал полный газ и через несколько секунд был уже внизу у реки, он стремительно вошел в поворот, слегка лишь сбросив скорость, и мотоцикл опасно накренился. Шедший навстречу "кадет" посигналил ему фарами и дал гудок.

А тот в это время уже достиг моста. Возможно, Джимми удалось бы догнать его на том берегу. Но зажегся красный свет, и он вынужден был остановиться. При этом он представил себя со стороны: голая грудь, незашнурованные ботинки, отсутствие защитного шлема.

Он повернул назад, стараясь как можно быстрее убраться с шоссе. На другой стороне реки "мерседес" покатил в сторону Эссена.

Когда он вернулся, Улла сидела за столом в кухне.

— Ну, Чарльз Бронсон, как всегда уложил преступника наповал?

— Он смылся через мост, а то бы я догнал его.

Джимми огляделся вокруг.

— Кому нужно вламываться в такую конуру?

— В наше время из-за пяти марок проломят череп любой старушке.

Джимми покачал головой.

— Допустим. Но этот не из таких. Ты знаешь, какая у него машина? То-то и оно. Белый "мерседес", шикарная тачка.

Его знобило. Он все еще был без майки. Улла принесла ему ее из соседней комнаты.

— На возьми, герой! Гоняется за всякими взломщиками, а меня оставляет одну трястись от страха.

— А что это тогда упало? — спросил он.

— Кассетник.

— И что с ним? Работает?

— Я пока не включала.

Магнитофон валялся на полу. Похоже было, что удар он перенес стойко. Джимми подсоединил шнур и нажал клавишу. Из хрипящего динамика раздался какой-то марш. Пока он искал клавишу выключателя, музыка прекратилась сама по себе. В микрофоне несколько раз громко щелкнуло, и кто-то сказал:

— Вы спрашиваете, удалось ли это теперь.

Джимми подождал еще мгновение, потом нажал клавишу.

— Твой дед?

Улла кивнула.

— Быть может, у него найдется объяснение этой истории?

— Не исключено, — ответила она. — Но мне кажется, не стоит сейчас лезть к нему с этим.

Улла взяла пакет с вещами для больницы и вышла. На улице было темно, холодно и тихо.

 

7

Протяжный воющий звук разбудил Уллу. С трудом она открыла глаза. Сквозь жалюзи на соломенный коврик падала полоса дневного света. Улла встала, плотно закрыла окно и снова нырнула в постель.

Не успела она закутаться в одеяло, натянув его на голову, как сирена завыла снова. О том, чтобы заснуть, нечего было и думать. А ведь эти дремотные утренние часы были самым прекрасным из того гнусного полугодия, что ей предстояло пережить. В мае она наконец-то распростилась со школой имени Теодора Кернера, имея в кармане аттестат зрелости. Занятия на акушерских курсах, куда она после долгих размышлений решила поступить, начинались только в январе.

Она решительно встала с постели, подняла жалюзи и направилась в ванную.

Часом позже она уже громыхала в гору на велосипеде, подаренном родителями по случаю получения аттестата. Пластиковый пакет был прочно закреплен на багажнике.

Подъем был крутой, и мускулы ее под узкими джинсами напряглись. Последние сто метров пришлось пройти пешком рядом с велосипедом.

С сестрой. Хильдегард она столкнулась в коридоре.

— Хорошо, что вы принесли вещи, — обрадовалась та. — Вашему дедушке намного лучше. Пойдемте, мы его сейчас же переоденем.

Эмиль узнал ее в дверях. Он улыбался. Трубочки, провода и капельница исчезли.

— Итак, господин Штроткемпер, сейчас мы вас принарядим, — промурлыкала монахиня, словно мать, пеленающая ребенка. Она откинула одеяло и осторожно стянула с него белую больничную рубаху.

Несмотря на возраст, тело Штроткемпера было подтянутым и мускулистым. Во многих местах заметны были темно-синие рубцы — напоминания о ранах, в которые со временем въелась угольная пыль.

Улла достала пижаму и принялась помогать сестре. Дед улыбнулся и весело подмигнул ей.

— Вы могли бы заодно и побрить его, — сказала сестра Хил ьдегард.

Улла растерянно взглянула на нее.

— Впрочем, это терпит до завтра, — не стала настаивать сестра. Она вышла из палаты.

Улла уселась на краешек постели, погладила деда по руке.

Тебе сегодня лучше, правда?

Штроткемпер открыл глаза и кивнул.

— Вчера мы были у тебя дома, — громко сказала она. — Я дала корм кроликам.

Дед пожал ей руку. Ему и в самом деле было намного лучше.

— Как же это случилось, дед?

Эмиль попытался ответить, но она не разобрала ни слова.

— Ты лучше не говори. Можно беседовать и по-другому.

Эмиль кивнул.

— Ты поскользнулся на мопеде во время дождя?

Он покачал головой.

— Ударился о тротуар?

Снова отрицательный ответ.

— Может, ты вдруг почувствовал себя плохо?

Эмиль с укоризной взглянул на нее. Как всегда, стоило затворить о возрасте и здоровье. Потом отнял руку и демонстративно положил на простыню.

— Но дедушка, я ведь ничего такого не думала, — пошла на попятный Улла.

Он покачал головой и, закрыв от напряжения глаза, вытянул из-под одеяла левую руку. Она бессильно осталась лежать рядом с правой. Слабым движением головы он показал ей на руки. Правая пришла в движение и спокойно заскользила по простыне, сделав через несколько сантиметров поворот к середине постели. Теперь двинулась и левая рука, быстро перемещаясь по прямой, она отрезала путь правой и протаранила ее на самом повороте. Правая рука медленно опрокинулась на тыльную сторону и так и осталась лежать.

Глаза Уллы напряженно следили за происходившим на простыне. Когда все кончилось, она внимательно взглянула деду в глаза.

— Выходит, это было столкновение, — сказала она.

Эмиль с облегчением кивнул.

— С автомобилем?

Он взглянул на нее своими темными глазами, и губы его зашевелились.

Улла склонилась над ним. Ее ухо коснулось его губ.

— Белый "мерседес", — выдохнул он, и еще какое-то слово, разобрать которое она не смогла.

— Белый "мерседес", — повторила она без всякого выражения.

Дед кивнул. Обессилев, он прикрыл глаза.

В полицейский участок Улла явилась в момент сдачи дежурства. В глазах рябило от оливково-зеленой формы. Все говорили, перебивая друг друга, на нее никто внимания не обращал.

Взгляд ее упал на доску с объявлениями возле двери. Директор полицайпрезидиума подтверждал своим приказом недопустимость азартных игр в служебное время. Вырезка из местной газеты знакомила с судебным очерком под броским названием: "Полиция слишком миндальничает — не пора ли пустить в ход дубинки?". Кто-то поставил рядом с заголовком красный восклицательный знак и жирно подчеркнул ряд фраз в тексте.

— Интересно?

В дверях стоял полицейский, сообщивший ей несколько дней назад о несчастном случае. Светло-зеленая форменная рубашка с короткими рукавами, на ремне пистолет в кобуре. Полицейскому было под тридцать. Смуглый, светловолосый, коротко стриженный, он разглядывал ее, как кусок отборного мяса.

— Я хотела бы выяснить, кто совершил наезд на моего деда, — вежливо сказала Улла, делая вид, что не замечает липнущего взгляда.

— А я уж решил, что вы пришли ко мне в гости.

С наигранным разочарованием он достал нужную папку из шкафа.

— Напомните мне фамилию и имя.

— Штроткемпер, Эмиль Штроткемпер.

Он извлек отчет и внимательно прочитал все три листка.

— И что же вы хотите узнать?

— Кто совершил наезд?

— Но никакого наезда не было, здесь, по крайней мере, об этом ничего нет.

— Но дед только что мне рассказал.

Полицейский воззрился на нее в полном недоумении.

— Эрвин, поди-ка сюда! — крикнул он в соседнюю комнату.

В дверях появился маленький толстый полицейский, он тоже был тогда у нее на квартире.

— Ты расследовал происшествие с мопедом на Фердинанд-Крюгер-штрассе, там еще старик пострадал, помнишь?

Толстяк кивнул.

— Да, ну и что?

— Вы обнаружили там следы постороннего воздействия?

Толстяк энергично покачал головой. Тело его при этом заколыхалось.

— Все и так было ясно. Дождь, булыжная мостовая. Он поскользнулся на повороте, вот и грохнулся…

— Но фройляйн утверждает, что на ее родственника совершен наезд.

— Так ведь свидетелей не было.

Блондин воздел глаза к небу.

— Неужели ты не слышал ничего о водителях, бесстыдно удирающих с места происшествия, дабы избежать ответственности?

— Уймись, Лохнер, — примирительно ответил другой. — Старый идиот в свои семьдесят четыре гоняет на мопеде, да еще в дождь. Да после стаканчика-другого. Я бы просто запретил такие вещи.

Он порылся в одной из папок.

— Вот, пожалуйста. Результаты анализа крови. Одна и одна десята я промилле. И старик еще карабкается на мопед. Естественно, навернулся.

Он помахал бумажкой перед носом Уллы.

— А как себя чувствует ваш дед? — спросил Лохнер. — Тут указаны тяжелые повреждения.

— Задето основание черепа и сломаны три ребра. Но доктор уверен, что дед выкарабкается.

О вывихнутой руке она просто позабыла.

— Так, — воскликнул толстяк с явным удовольствием, — и в этом состоянии он рассказал вам, что произошло, во всех подробностях?

Другие полицейские, с интересом прислушивавшиеся к разговору, засмеялись.

Улла почувствовала, как краска прилила к ушам.

— Он почти ничего не произнес, — отчеканила она. — Спрашивала его я, а он только делал мне знак.

Это было уже слишком даже для светловолосого.

— Думаю, не стоит воспринимать все так трагично. Представьте сами его состояние.

Он посмотрел на Уллу таким масленым взглядом, что ее затошнило.

— Но он даже запомнил марку машины. Это был белый "мерседес", — отчаянно настаивала она.

— Возможно, он имел в виду что-нибудь другое.

— А что вчера человек, приехавший на белом "мерседесе", пытался залезть к нему в дом, это тоже что-нибудь другое?

Она сердито огляделась. Голоса вдруг разом смолкли. Только потрескивала рация.

— Кто и где пытался совершить кражу со взломом? — строго спросил толстяк.

Улла перевела дух.

— Вчера вечером кто-то пробовал войти в дом моего деда, — начала она. — Мы как раз были там, собирали ему вещи для больницы.

— Кто это мы?

— Мой друг и я.

— И когда вы находились в доме, кто-то захотел совершить кражу со взломом? Выходит, внутри было очень тихо.

Охотнее всего Улла залепила бы ему пощечину. Но, вспомнив название статьи на доске объявлений, удержалась.

— Вы видели этого человека? — поинтересовался толстяк.

Улла кратко описала происходившее.

Полицейские переглянулись.

— Никто к вам так и не вломился в итоге, вы ничего толком не видели, вот только мотоциклист погнался за "мерседесом". Не густо.

Толстяк покачал головой, и вновь пришло в движение все его тучное тело.

— По-моему, детишки нынче слишком насмотрелись детективов. Как думаешь, Лохнер?

 

8

Автомобиль остановился у стены в человеческий рост, окружавшей комплекс больничных зданий. Пожилой человек в сером костюме вышел из машины, запер дверцу и уверенным, твердым шагом направился к воротам. Медсестра на проходной как раз говорила по телефону. Не замедляя шага, мужчина прошел мимо.

Было около четырех. В коридоре он смешался с толпой посетителей. У лифта его обогнал молодой человек с пышным букетом роз. Полная женщина лет пятидесяти вплыла в лифт с тортом на подносе. На втором этаже она толкнула дверь спиной и выкатилась в коридор. "Кавалер роз" поднимался на третий этаж. Он целиком поглощен был букетом и собственным галстуком, у которого лихорадочно поправлял узел. Когда над дверцей засветилась цифра "3" и кабина резко остановилась, он стремительно выскочил в коридор, где на матовом стекле написано было: "Родильное отделение".

Пожилой господин свернул влево. И в этом коридоре полно было людей. Монахиня в белом исчезла за дверью душевой. Пожилая женщина в пальто металась от палаты к палате, пока наконец не нашла нужную. У противоположной стены сидели два пациента, тихо беседовавшие с посетителями.

На пожилого господина в сером костюме никто не обратил внимания.

Все двадцать коек ее отделения были заняты, завтра предстоял операционный день, и, как назло, заболела одна из санитарок. Часть ее обязанностей взяла на себя молодая практикантка, но только часть. Она работала в отделении первую неделю и была еще слишком неопытна.

Суматоха началась двадцать минут четвертого, когда прибыла "скорая помощь". Четырехлетний мальчик при падении пробил шею рулем самоката. К счастью, артерия оказалась не задетой. Ребенку дали наркоз, рану зашили и перевязали.

После этого в двести шестьдесят первой палате пришлось сменить окровавленную повязку пострадавшему во время уличного происшествия, а в двести пятьдесят седьмой прочистить по жалобе мнительного больного якобы засорившийся дренаж.

Половина пятого. Самое время готовить больных к завтрашним операциям. Прежде всего аппендицит из двести пятьдесят шестой.

Здоровенный кузнец сжал зубы, когда сестра Хильдегард принялась массировать ему для клизмы живот. Он боялся. В какой-то момент побледнел как полотно и рухнул на пол без чувств. Он сильно ударился лбом, из раны пошла кровь.

— Ну и денек, — вздохнула сестра.

В операционной рану, которую наспех обработала сестра Хильдегард, быстро зашили. Когда кузнец наконец-то успокоился, сестра улыбнулась. Ну и глаза будут завтра у его жены, когда после операции аппендицита она увидит его в постели с забинтованной головой.

У лифта топтался пациент в красно-голубом халате. Пожилой господин в сером костюме подошел, нажал на кнопку и стал дожидаться.

— Я уже вызвал, — с достоинством сказал пациент.

И действительно, в тот же миг лифт остановился. Мужчина в махровом халате придержал посетителю дверь. Тот нажал кнопку первого этажа.

Лифт рывком тронулся с места.

В больнице был наплыв посетителей. Не успел один из них открыть дверь лифта, как ее уже распахнули снаружи. Пришлось протискиваться сквозь толпу людей, собравшихся в холме. Пожилой господин аккуратно одернул пиджак и, недовольно покачивая головой, двинулся к выходу.

В проходной какой-то мужчина вызывал по телефону такси. Стрелки на уличных часах показывали четверть пятого.

Посетитель пробыл в госпитале святой Елизаветы ровно семь минут.

Отворив дверь в палату интенсивной терапии, сестра Хильдегард сразу увидела зеленый ноль и белую вертикальную черту на маленьком экране. Со всех ног кинулась она в комнату сестер.

Там, прислонившись головой к стене, сидела практикантка.

— Немедленно вызови врача! В двести шестьдесят седьмую! Срочно! — приказала она и исчезла, захватив пакет первой помощи при сердечной недостаточности.

Пациент в двести шестьдесят седьмой выглядел мертвенно-бледным, осунувшимся. Он не дышал. Пульса не было. Уже без всякой надежды она вскрыла пакет, наложила маску искусственного дыхания.

Когда подбежала Илона, они принялись делать массаж сердца. Но даже самые энергичные усилия вызывали на экране лишь слабый всплеск.

Они почувствовали облегчение, когда в палату ворвался врач.

— Электрический стимулятор! — приказал он, бросив взгляд на кардиограмму.

Сестра Хильдегард принесла прибор, смазала электроды и подала их врачу, пока практикантка продолжала делать искусственное дыхание.

— Сто миллиампер.

Сестра Хильдегард установила указанную величину.

Небольшой писк показал, что аппарат заработал. Когда ток достиг установленной силы, писк прекратился.

Врач прижал электроды к грудной клетке пациента. Нажав кнопку, он вызвал удар током. Тело вздрогнуло и снова выпрямилось.

Линия на экране пришла в движение, но затем снова стала вертикально.

— Двести пятьдесят.

Снова писк до тех пор, пока ток не достиг нужной силы.

На этот раз тело содрогнулось сильнее, и линия кардиограммы продержалась дольше, но потом замерла на нуле.

— Пятьсот.

Когда казавшийся бесконечным писк прекратился, врач снова прижал электроды.

Верхняя часть туловища пациента выпрямилась, зеленые числа на шкале забегали, как безумные, над экраном сверкнул электрический разряд. Через несколько секунд фейерверк прекратился. Безжизненное тело лежало на постели.

— Это смерть, — тихо произнес врач.

Сестра Хильдегард перекрестилась. Практикантка заплакала.

Должно быть, она еще ни разу не видела смерти, подумала сестра Хильдегард. Положив руку Илоне на плечо, она увела ее из палаты.

Когда через несколько минут она вернулась, врач задумчиво стоял в изножье постели.

— О чем вы думаете, доктор Бемер?

— Так, ни о чем, — сказал врач, пожевывая кончик шариковой ручки.

— Что-нибудь не так?

— Мм-мм, — промычал он. — Сегодня в полдень вы измеряли ему температуру? — Он постучал шариковой ручкой по истории болезни. — Неужели действительно было 36,8?

— Это делала практикантка, — неуверенно ответила Хильдегард. — А почему вы спрашиваете?

— Странно, — пробормотал врач. — Пульс оставался нормальным до последнего момента, электролит в порядке… Все это не подтверждает нарушение сердечной деятельности.

Отложив историю болезни в сторону, он принялся вышагивать возле кровати.

— С другой стороны, что еще может быть?

Он взглянул на сестру, словно рассчитывал получить ответ.

— Выходит, мозг все-таки был задет… обширное внутреннее кровоизлияние… смертельный исход.

Казалось, его не особенно удовлетворил этот ответ.

На лбу мертвеца блестели многочисленные капельки пота.

Доктор Бемер отбросил одеяло. Тело умершего тоже было мокрым от пота.

Он снова взял историю болезни и принялся жевать ручку.

А уколы сегодня вы делали сами? — неожиданно спросил он.

Сестра взглянула на него, не понимая.

Конечно, господин доктор.

Я спрашиваю из-за пота. Обычно он выступает при недостатке сахара в крови, это бывает и у здорового человека в результате инъекции инсулина.

Вместе они направились в ординаторскую, проверили все предписания, но никакой ошибки не обнаружили. Диабетику из соседней палаты действительно была сделана в полдень инъекция инсулина объемом в 48 единиц. Умерший же получал предписанную ему дозу тагамета. Ошибка исключалась, поскольку инсулиновые шприцы существенно меньше других.

— Слава богу, — прошептала сестра Хильдегард и прикрыла глаза. Она работала в госпитале святой Елизаветы с восемнадцати лет, и мать-настоятельница всегда приводила ее в пример остальным.

 

9

Ужин начался семейной сценой. Улла вышла к столу на пять минут позже положенного и уселась, когда отец читал молит-иу: "Приди, господи, будь гостем на нашей трапезе".

В семействе Шульте ужин начинался ровно в семь часов, с первым ударом настенных часов; сесть за стол с немытыми руками считалось смертным грехом.

Она проигнорировала покашливание отца и принялась рассказывать матери, что было сегодня в больнице и в полиции. Услышав, как она называет типов из дальхаузенского полицейского участка гнусными легавыми, отец с шумом отставил іарелку.

— Послушай, Урсула, — начал он и прочел одну из своих невыносимых получасовых лекций на тему исполнения долга вообще и германской полицией в частности.

Она не преминула спросить, считает ли он исполнением долга также и игнорирование важных показаний, способных пролить свет на обстоятельства дорожного происшествия.

Но отец был убежден, что полиция права всегда. Он решительно запретил ей беспокоить полицию впредь, поскольку в итоге все это отразится на его карьере.

На ее замечание, что она, между прочим, уже взрослая и он больше не вправе что-нибудь ей запрещать, отец пригрозил запретить и дальнейшее посещение больницы.

— Эрих, ну ты ведь это не всерьез, — примирительно сказала мать.

— Почему? С тех пор, как она с ним общается, возникло множество проблем.

В наступившей тишине телефон прозвучал как трамвайный звонок.

Мать встала и пошла в прихожую.

Улла краешком глаза наблюдала за отцом. Сегодня он, как и каждый второй четверг месяца, побывал у парикмахера. Его прическа была верхом прилизанности и аккуратности. Маленькие плотно прилегающие уши делали и без того вытянутое лицо еще длиннее.

Мать вернулась из прихожей и молча села за стол. Плечи ее вздрагивали от сдерживаемых рыданий.

— Что с тобой, мама?

— Эрика, кто это звонил?

— Из больницы, — всхлипнула она. — Отец… сегодня после обеда… а я так и не побывала там!

Она уже не сдерживалась.

Улла встала. Она двигалась, словно во сне, медленно, плавно. Как при замедленной съемке. Прошла в свою комнату и легла на постель. Плакать она не могла.

Когда часа через два она вошла в столовую, родители уже обсуждали предстоящие похороны.

— Ты не знаешь случайно, у него была страховка? — спросил отец.

Улла вылетела из комнаты и тут же разрыдалась. Она плакала в постели, пока не заснула.

На следующий день после обеда явился служащий похоронного бюро. Родители Уллы позволили себе несколько дней отпуска и теперь сидели за столом в трауре. Служащий похоронного бюро оказался мрачным человеком лет шестидесяти, впрочем, хитроватые его глаза явно не свидетельствовали о подобающей профессии печали. Он тоже был в черном. Красные джинсы и бело-голубой пуловер Уллы выглядели здесь явно неуместно.

После того как родители по каталогу выбрали гроб, подушку и одежду покойного, началось обсуждение процедуры похорон.

Траурные извещения исключались, поскольку не существовало адресов, по которым следовало их разослать. Об извещении в газете отец и слышать не хотел.

— Но ведь у деда наверняка были друзья и знакомые, чьих адресов мы не знаем. Не будет сообщения в газете, и они даже не узнают, что он умер, — решительно возразила Улла.

— Вообще-то девочка права, Эрих, — робко высказалась мать и справилась у служащего бюро о ценах.

— За триста марок вы будете иметь вполне приличный размер, — подкупающе заявил тот.

В портфеле у него находился альбом с образцами.

— Вот такое объявление давал доктор Вестерманн по случаю смерти матушки. Триста двадцать марок.

— А поменьше? Особо расписывать ведь нечего.

Служащий полистал альбом.

— Вот это на семьдесят марок дешевле, господин Шульте. Но не слишком ли оно для вас скромное?

Служащий попал в точку. Отец согласился на триста двадцать марок и даже точно воспроизвел текст каталога.

— Точный срок погребения я определю, как только переговорю со священником, — гость был явно доволен. — Какой веры придерживался ваш тесть?

Наступило неловкое молчание.

— Мой дед не принадлежал ни к какой церкви, — ответила в конце концов Улла, чем навлекла сердитый взгляд отца.

— Без проблем, — быстро сказал представитель похоронною бюро. — У меня контакт с одним прекрасным оратором из союза свободомыслящих. Мне довелось слышать несколько ого выступлений. Получше иного пастора, скажу я вам.

Отец взглянул на гостя. Челюсть у него отвисла, словно он собирался что-то сказать. Но потребовалось еще секунд двадцать, прежде чем он пришел в себя. И тут же взорвался.

— Оратор из союза свободомыслящих? Об этом не может быть и речи. Послушайте, вы, я член церковного совета евангелической общины. Я занимаюсь благотворительностью.

— Но я вовсе не хотел обидеть вас, — возразил представитель похоронного бюро, пытаясь спасти то, что еще можно было спасти. — Завтра же поговорю со священником. Евангелическая церковь не столь строга.

— Не трудитесь, — прошипел отец Уллы. — Со священником Майзенбургом я поговорю сам.

На щеках у него выступили маленькие красные пятна.

— А кроме того, в траурное извещение я хотел бы вставить цитату из Библии. А именно псалом 22, стих 4.

Он торжествующе огляделся, но ни мать, ни Улла не проронили ни слова.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успо-коивают меня, — продекламировал он.

— Прекрасный псалом, — заметил гость. — Только места для него маловато.

— Тогда выберем извещение более крупного размера, — решительно заявил скорбящий отец Уллы.

 

10

Еще раз звонить в больницу он не решался. Следовало выждать, для этого он и остался в городе. Весь день не выходил на улицу.

А ведь возвращаться нужно было скорее. Дома ждали дела.

Но ничего не поделаешь. Засел он здесь крепко.

Журнальную подшивку из библиотеки он унес к себе в комнату, прочел все журналы от корки до корки. Потом улегся в постель и забылся тревожным сном.

На следующее утро в шесть он уже был на ногах, разыскивая на еще пустынных центральных улицах работающий газетный киоск. На вокзале он купил "Вестдойче альгемайне цайтунг", но не нашел того, что искал. Купил еще "Рурнахрихтен", хотя уже не верил в успех. Торопливо перелистал газету.

Извещения о пропаже.

Взгляд его задержался на витрине вокзального книжного киоска. Только не детектив, подумал он, но в итоге все-таки выбрал роман Сименона и вернулся в отель.

На следующее утро он сразу отправился на вокзал. В выплескивавшемся со станций метро потоке служащих, учащихся и продавщиц он чувствовал себя увереннее.

"Вестдойче альгемайне цайтунг" дала три страницы траурных извещений. Он мельком пробежал фамилии с траурными крестиками и тут же нашел, что искал.

"В результате трагического случая…" — прочитал он, подивился цитате из Библии, бросил на ходу скомканную газету в урну и устремился к южному выходу.

Больше ему делать здесь было нечего.

 

11

Голос Уллы по телефону звучал тихо и подавленно.

— Заеду через двадцать минут, выберемся куда-нибудь, — решительно сказал Джимми и уже через десять минут стоял перед высоченной коробкой, где она жила.

Улла выглядела плохо. Лицо землистого цвета, под глазами темные круги.

— Садись, надевай шлем. Хватит уже несчастий, — неловко пошутил он.

В эту сентябрьскую субботу день выдался на редкость теплый. Пенсионеры сидели на скамейках, грелись на солнышке.

Через несколько минут "сузуки" прогромыхал по центру Хаттингена — старому городу, безнадежно изуродованному огрЪмным универсальным магазином. Джимми обогнал три грузовика, направлявшихся к шоссе на Вупперталь, затем свернул вправо. "Швейцария в Эльфрингхаузере" написано было на одном из белых указателей, и Джимми не счел это рекламным преувеличением.

Дорога была теперь не более пяти метров в ширину, повороты следовали один за другим, и ехать было приятно. Редкие машины попадались навстречу, да трактор время от времени тянул к бурту тележку с собранной кукурузой.

Джимми притормозил и остановился у небольшого домишки.

"Сливы, за фунт 40 пфеннигов".

Он купил два фунта.

Они уселись прямо на землю и начали швырять косточки далеко через луг. Шлемы валялись на траве, мотоцикл стоял у пастбищной изгороди. Сливы оказались спелыми. Пакет вскоре опустел.

— Мне нужно быть на похоронах? — нарушил молчание Джимми.

— Неужели ты придаешь значение этим вещам?

Он шмыгнул носом.

— В общем-то нет. Но я считал его сильным человеком, твоего деда.

— А тебе дадут освобождение от работы?

— Да нет, придется взять день отпуска.

— Тогда отправляйся лучше на работу. Потом отец устроит мне разнос из-за тебя. А это не нужно.

Она прислонилась к нему и погладила по волосам.

Какое-то время они посидели молча, потом отправились домой. В долине было уже темно.

В часовне на кладбище было холодно. Собравшиеся на похороны мерзли.

Не так уж много явилось людей, пожелавших проводить Эмиля Штроткемпера в последний путь. Пересчитать их мот жно было по пальцам.

В первом ряду восседал Эрих Шульте с женой и дочерью. У входа он приобрел сборник псалмов, который теперь внимательно изучал.

Жена рассматривала венки. Их собственный был таким, как она и хотела. Сорок белых гладиолусов украшали верхнюю половину венка из еловых веток, создавая яркий контраст с черными лентами, на которых золотыми буквами было вытиснено: "Последний привет от детей". Венок обошелся в восемьдесят марок и выглядел бы вполне прилично, не будь рядом двух еще более весомых доказательств германского искусства составлять траурные композиции.

Один был почти в два раза больше венка от семьи, его составили голубые лилии и желтые розы, покрывавшие всю окружность, так что дешевых еловых веток не было видно. "Спи спокойно" написано было на одной из лент, на другой — "От посетителей пивной Эрны Скомрок".

Третий венок обращал на себя внимание еще больше. Сто красных гвоздик вплетено было в его зелень, ленты бело-голубые. Эрике Шульте не пришлось гадать, расшифровывая надпись. "Объединение лиц, преследовавшихся при нацизме" четко выведено было на одной из них, "Нашему товарищу Эмилю Штроткемперу" — на другой.

Они украдкой огляделись. Через три ряда от них сидела пожилая женщина в черном пальто, тихо беседуя с соседом того же примерно возраста в видавшем виды антрацитовом костюме. Другой спутник женщины казался моложе, на нем было габардиновое пальто с траурной нарукавной повязкой, и руки его находились в непрерывном движении.

Чтобы разглядеть третью группу, пришлось вытянуть шею. У входа сидели трое мужчин в дешевых темных костюмах. Средний зажал между колен свернутый флаг. Соседи его оглядывали зал.

Заиграл орган, и вошел священник. Он был еще молод, с аккуратно подстриженной бородкой и заметно поредевшими волосами. Эрих Шульте, женщина из третьего ряда и священник запели в унисон "Господь твердыня моя и прибежище мое".

— Дорогие родственники и друзья покойного, — начал священник. — Сегодня мы провожаем в последний путь брата нашего Эмиля Штроткемпера, которого в семьдесят пять лет господь призвал к себе. Семья его избрала для сегодняшнего дня прекрасные слова из двадцать второго псалма. Какая убежденность слышится в этих стихах! "Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успокоивают меня". Все ли мы, собравшиеся здесь, можем сказать о себе то же самое? И мог ли сказать это наш брат Эмиль Штроткемпер?

Взгляд священника задержался на пресвиторе в первом ряду.

Эрих Шульте прикрыл глаза.

— Эмиль Штроткемпер не был особенно верующим человеком, дорогие братья и сестры. И если мы хотим сохранить верность истине, как учил нас господь, следует признать, что Эмиль Штроткемпер не верил ни в бога всевышнего, ни в сына божьего.

После этих слов наступила абсолютная тишина. Улла перестала всхлипывать. Эрна Скомрок уже не шелестела страницами псалмов, а сосед ее на какое-то время перестал даже теребить одежду.

— И все же слова этого псалма могли бы стать эпиграфом к жизни ушедшего, — продолжил священник. — Брат наш Эмиль Штроткемпер действительно шел долиною смертной тени. То была тень фашизма, опустившаяся над нашей страной на двенадцать долгих лет. Человек, принадлежавший к нашей церкви, Мартин Нимеллер, скажет позже: "Когда нацисты арестовывали коммунистов, я молчал, ведь я не был коммунистом. Когда нацисты арестовывали социал-демократов, я снова молчал. Ведь я не был социал-демократом. Когда нацисты арестовывали католиков, я молчал. Ведь я не был католиком. И когда нацисты пришли за мною, вокруг не осталось никого, кто мог бы возвысить голос в мою защиту". Эмиль Штроткемпер, братья и сестры, был не из тех, кто молчал. Нацистские антихристы схватили его одним из первых, и лишь неколебимая вера в добро помогла ему не склонить головы в ту ночь. Люди разной веры шли тогда одним путем. Да будет так и сегодня, когда мы провожаем его в последний путь.

Священник повернулся к гробу, прочитал короткую молитву и объявил следующий псалом.

Органист сидел с раскрытым ртом. Лишь когда священник твердым голосом повторил: "Мы споем сейчас псалом номер тридцать шесть, стихи первый, третий и пятый", он торопливо ударил по клавишам.

Снова запели лишь трое, но с подъемом.

Когда отзучал последний стих, священник вышел из часовни. Все последовали за ним.

Шестеро одетых в дешевые темные костюмы пенсионеров вышли вперед и водрузили гроб на лафет. За гробом шагал священник с родственниками. Один из стариков развернул флаг, выставив перед собою полосатое бело-голубое полотнище с красным треугольником политзаключенных.

Лафет медленно подъехал к могиле, выложенной зеленым дерном. Гроб опустили на деревянные катки, подвели под него тросы. Веревки плавно заскользили в руках, и гроб, покачиваясь, исчез в могиле.

— Итак, всевышний господь учит нас: из праха произошел ты, и в прах обратишься.

Священник вскарабкался на земляной холмик, из которого торчала маленькая лопатка. С последними словами он бросил лопаткой в могилу немного земли.

После того как священник выразил им свое соболезнование, семья Шульте подошла к могиле. Мать и дочь, поддерживая друг друга, бросили на гроб белые цветы и отошли в сторону. Эрих Шульте долго молился с закрытыми глазами. Лишь когда рядом с ним взвилось бело-голубое знамя, он быстро отвернулся.

Трое стариков похоронили за последние годы много друзей. Им хорошо был знаком ритуал. Двое вышли вперед и положили венок на вершину земляного холмика, откуда красные гвоздики были видны далеко. Они разгладили ленты и выпрямились, третий склонил над могилой стяг. Потом старики стали перед могилой в ряд и подняли сжатый кулак в коммунистическом приветствии.

Они подошли к родственникам и выразили соболезнования. Эрих Шульте сдержанно поблагодарил. Он боялся, что трое из заведения Эрны Скомрок, стоявшие теперь у могилы, станут произносить речи. Но чаша сия его миновала, впрочем, те трое тоже молча и торжественно прошествовали к могиле.

Когда все руки были пожаты, Эрих Шульте глубоко вздохнул и направился в окружении жены и дочери к машине.

Две другие группы в нерешительности остановились у кладбищенских ворот.

— Пошли, мальчики, в мою пивную, — пригласила женщина своих спутников. — Если эти такие скупердяи, я угощу вас сама.

И все трое зашагали к автобусной остановке.

Другая группа обнаружила неподалеку открытый ресторанчик и со свернутым флагом направилась туда.

Уже подходя к машине, Улла заметила, что они вошли внутрь.

— Я скоро буду, — сказала она родителям и последовала за ними.

 

12

Как всегда в первые вечерние часы, пивная "Обломов" была набита битком. Дым от самокруток стоял столбом, пахло пиццей и пивом.

Улле и Джимми удалось найти два свободных места за большим столом. Минут через десять на них наконец обратила внимание студентка, подрабатывавшая здесь официанткой, и приняла заказ. Таким образом, можно было надеяться, что минут через пятнадцать им принесут доброе старое пиво. Музыка была приличная, в этом оба сходились, интерьер не менялся уже лет десять, еда была вкусной и недорогой. В "Обломове" собирались преимущественно молодые люди, от восемнадцати до двадцати пяти.

В ожидании пива Улла рассказывала Джимми о похоронах.

— Стоило посмотреть на моих стариков во время проповеди. Если б это не было так грустно, я бы умерла со смеху.

Она попыталась воспроизвести гримасу на лице отца.

— А откуда пастор узнал так много про твоего деда?

— От ОЛПН.

Джимми вопросительно взглянул на нее.

— А, это куда он обычно уходил и оставлял нам ключ. А что означают эти буквы? Добровольное общество спасения на водах или еще что?

— Идиот, — прошипела Улла и ткнула его в бок. — Это объединение лиц, преследовавшихся при нацизме…

— А какое отношение имеет к этому пастор?

— Об этом я спросила тех, что пришли на похороны. Я ведь потом была с ними в пивной.

Она перехватила косой взгляд Джимми.

— Да не смотри ты таким кретином. Самому младшему из них семьдесят два. Они сказали, что знают пастора по движению сторонников мира. Наверное, они ему все рассказали.

Кельнерша поставила на гладко выскобленный стол кружки с пивом.

— Думаешь, у него теперь будут неприятности?

Улла слизнула с губ пивную пену.

— Уж мой старик об этом позаботится, — ответила она, вздохнув. — Но тот человек, наверное, и не ждет ничего другого. Он отнюдь не собирается разыгрывать врачевателя душ перед набожными мещанами, так сказал он тем из объединения.

Она достала из сумочки табак, скрутила тоненькую сигарету толщиной со спичку и жадно закурила. С момента несчастного случая с дедом прошла всего неделя, но она прожила ее тяжело: больница, полицейский участок, кладбище.

— А что же с белым "мерседесом"? — спросил Джимми.

По телефону она рассказала ему о последних словах деда и о своем визите в полицию.

— Какое все это имеет теперь значение? — вздохнула она. — Дед умер, понимаешь? И от того, что мы начнем гоняться за белым "мерседесом", он не оживет.

Тут она сделала глубокую затяжку.

— Тебе все-таки надо было пойти на похороны.

— Почему?

— Там было много поучительного. Пастор и эти железные старики. Я, например, усвоила, что нельзя слишком быстро сдаваться.

— Главное, что ты это усвоила, — подкольнул Джимми.

— Я — да, — сказала она вполголоса.

— Ну, а дальше?

— Что ж, давай выясним, кто этот человек на "мерседесе". — Помолчав, она добавила: — Но как?

— Предположим, — глубокомысленно начал Джимми, — что дед действительно был сбит этим человеком. Тут же возникает вопрос: кому нужно устранять человека в возрасте семидесяти пяти лет?

Он испытующе взглянул на Уллу.

— Говорите же, комиссар Шимански, — воскликнула она абсолютно серьезно.

Джимми скривился.

— Мы слишком мало знаем о твоем деде. Как он жил и всякое такое. Может, у него были враги.

— Я тебе рассказывала, как живет дед… как жил то есть, — поправилась она. — По утрам он чаще всего шел к врачу. По-юм в магазин, покупал что-нибудь к обеду. Потом спал часа два-три и, наконец, садился на мопед. Покупал корм для кроликов, наведывался к старым друзьям, заглядывал в пивную Эр-ны. По вечерам смотрел телевизор или отправлялся на собрание.

Улла допила пиво.

— Так, может, с этого и начнем? — спросил Джимми.

— С чего?

— С пивной. Ты говоришь, он часто бывал там.

— Точно. Они даже были на похоронах. Но я туда не пойду.

— Почему?

— Из-за парней, что болтаются там целыми днями. Не люблю, когда пристают.

— Хорошо, пойду я, — сказал Джимми. — А ты куда?

— Я пойду в городской архив. Старики рассказали, что там есть записанное на магнитофон интервью с дедом. Для какой-то выставки. "Террор и сопротивление в Бохуме" или как-то так.

— А тебе не кажется, что с тех пор прошло уже много времени?

— Но с чего-то ведь надо начать, — решила Улла.

 

13

После двух холодных осенних дней вновь выглянуло солнце, и у входа в пивную появился народ. В компанию молодых парней с наголо обритыми головами затесалось несколько девушек.

Джимми медленно проехал мимо, поставил мотоцикл у пивной, подошел к окошку и спросил бутылку пива.

— Но открыть ее вам я не смогу, — сказала хозяйка, кивнув на картонное объявление в окне.

"Потребление алкогольных напитков возле пивной запрещено" написано было на нем кривыми печатными буквами.

Джимми уселся на свободное местечко возле стены. Солнце пригревало. Девушки искоса наблюдали за ним. Он протянул бутылку соседу.

— У тебя не найдется ключ семнадцатый номер?

Наголо остриженный парень извлек из кармана открывалку, рывком снял пробку, совсем не погнув ее, и снова аккуратно прижал к бутылке.

— Вот это школа, — восхитился Джимми.

— А ты как думал? — гордо сказал другой, наслаждаясь триумфом.

Он был того же возраста, что и Джимми, быть может, чуть старше. Между высокими ботинками парашютиста-десантника, в которые заправлены были линялые джинсы, стояла бутылка с пивом. Правой рукой парень вылил треть ее содержимого в себя, снова закрыл пробкой и поставил на старое место. Все это время левая рука помещалась в кармане летной куртки.

— Слышь, — начал Джимми, по достоинству оценив его искусство, — ты не знаешь Эмиля Штроткемпера, он бывает здесь время от времени?

Другой парень из группы, тоже бритоголовый, но чуть постарше остальных, отставил бутылку в сторону. Потом выключил кассетник. Громкая, шумная музыка резко оборвалась.

— Бывал, ты хочешь сказать, — ответил сосед Джимми. — Сейчас он в земле сырой.

— А откуда ты его знаешь? — осведомился старший.

— Это дед моей подружки.

— Надо же, у Эмиля была внучка, — удивился открыватель бутылок. — Я об этом не знал. И сколько же лет этой красотке, сорок?

Девушки, продолжавшие коситься на "сузуки", захихикали.

— Ну, ты даешь! — воскликнула одна, густая прядь волос падала ей прямо на левый глаз.

Один-ноль в пользу завсегдатаев.

— Ты бы к парикмахеру, что ли, сходил, — Джимми попробовал выравнять положение и незаметно вынул руки из карманов.

Движение это заметили бритоголовые, и девушки тоже.

— Нервный ты больно для своих лет, — сухо сказал владе-пец кассетника, утверждая тем самым свое превосходство.

Джимми сделал еще глоток, раздумывая, как бы получше подступиться к парню.

— Историю с несчастным случаем ты знаешь, наверное, лучше, чем я, — попытался он еще раз.

Ответ последовал незамедлительно.

— Можешь быть уверен, старина. В тот вечер я был здесь.

— Здорово, — кивнул Джимми. — Только ведь все это произошло по дороге домой. Или ты сидел на заднем сиденье?

Девушки прыснули, представив себе подобную картину. Счет стал два-один. Джимми продолжал наступление.

— Ты, наверно, уже слышал, что это был вовсе не несчастный случай?

— Говорят.

Бритоголовый вынул руку из кармана и закатал рукава куртки. Татуировка в виде креста натянулась на мускулах.

— Старой развалине ездить в такую погоду на мопеде — самоубийство.

Он кинул быстрый взгляд на девушек. Они по-прежнему хихикали. Равновесие сил было восстановлено.

— А ты в самом деле думаешь, его кто-то задавил? — спросил старший.

— Эмиль, во всяком, случае говорил именно так, — простодушно выдал Джимми. — Вроде бы это был белый "мерседес".

Парень внимательно взглянул на него.

— Я его видел.

— Значит, все-таки сидел на заднем сиденье? — театрально выдохнул Джимми.

Девушкам это, естественно, понравилось. Он снова вел в счете.

— Спроси лучше Пивную Бочку. Он-то был при этом наверняка, — съязвил бритоголовый.

— А это еще кто?

— Он был тогда на улице, — вмешалась одна из девушек, показав на скорчившегося пьяного в самом конце стены.

— А еще парочки столь же надежных свидетелей у тебя нет? — спросил Джимми.

Фырканье девушек подтвердило, что он набирает очки.

Но до победы было еще далеко. Он снова глотнул пива.

— Ну и где ты видел эту телегу? — спросил он уже вполне серьезно.

— Здесь, у пивной. Он проехал мимо и двинулся вслед за Эмилем, верно, как в аптеке.

— А номер не помнишь?

Бритоголовый почесал кончиками пальцев лысину.

— Во всяком случае, машина была не из Бохума, — сказал он наконец.

Спрашивать про водителя глупо, решил Джимми. Тогда было темно и шел дождь.

— А у тебя нет идей, кому это так хотелось придавить Эмиля? — спросил он вместо этого. — Он тебе ничего не рассказывал?

Бритоголовые переглянулись.

— Эмиль рассказывал много всякого, особенно когда заняться было нечем, — ответил старший. — Все басни прошедших времен.

— Ну а насчет настоящего как? Не мог же он все время рассказывать о прошлом?

— Он — мог! — небрежно бросил старший и снова включил музыку. Сосед откинулся назад и влил в себя остатки пива. Потом лениво направился сдавать пустую бутылку.

На обратном пути он остановился возле Джимми.

— Знаешь, из-за чего убивают чаще всего?

Джимми взглянул на него снизу вверх.

— Из-за ревности, — ухмыльнулся парень и, повернувшись к девушкам, дернул свисавшую на лоб прядь.

Джимми уселся на мотоцикл и на нем сорвал разочарование. Слишком сильно дал газ, и мотоцикл с ревом вылетел на проезжую часть.

Парень, которого называли Пивной Бочкой, подошел шаркающей походкой, чтоб допить оставшееся после Джимми пиво.

Старший из бритоголовых поднялся, направился к вокзалу и стал набирать в телефонной будке длинный номер.

 

14

Городской архив находился в уродливом кирпичном здании за биржей труда. От висящего над Руром смога красные когда-то кирпичи почернели. Должно быть, в здании мрачно и пахнет сыростью. Таким и должно быть место, где хранятся старые, списанные в архив дела.

Но первое впечатление оказалось обманчивым.

Архивариус, к которому ее направили, доктор Меерманн, совсем не походил на древнего иссохшего человека в сером кителе. Ему было самое большее тридцать пять, спортивная фигура, длинные черные волосы и юношеское лицо. Вместо бумажной пыли от него пахло хорошим одеколоном. Улле он понравился.

— Да, какое-то время назад мы брали интервью у вашего деда, — дружелюбно подтвердил он.

— Когда примерно это было?

Он прикрыл глаза и потер кончик носа.

— В сентябре восемьдесят первого, совершенно точно.

— Можно мне его прочесть? — спросила Улла.

— Вряд ли.

Меерманн снял телефонную трубку и набрал номер.

— У вас сохранилась запись интервью со Штроткемпером?.. Эмиль Штроткемпер… для выставки… в восемьдесят первом… Нет?.. Тогда принесите, пожалуйста, пленку… Да, сейчас.

— Как я и думал, его до сих пор не перепечатали, — вздохнул архивариус. — Но ведь у вас есть время?

Улла кивнула.

— Тогда можете прослушать запись.

Он не спросил ее о причине подобного интереса. Ему, ежедневно общающемуся с историей, такое казалось вполне естественным.

Вошла молодая женщина с кассетой в руках. Меерманн вставил ее в магнитофон, лежавший на полке у стены. Через несколько секунд из динамика раздался его собственный голос.

"Беседа, состоявшаяся двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят первого года с Эмилем Штроткемпером. Интервью взял доктор Меерманн".

Он нажал клавишу.

— Прослушайте это не торопясь. А у меня еще дела в подвале. Мы ведь на днях должны переезжать.

Улла осталась в одиночестве. Она подошла к полке и включила магнитофон.

Архивариус беседовал с дедом о детстве и юности. Обстоятельно, слегка запинаясь, рассказывал Эмиль о своей семье, об отце, мачехе, о братьях и сестрах. Потом, уже гораздо более раскованно, о работе клепальщиком в шахте.

Эмиль не был крупным деятелем рабочего движения в Бохуме, это Улла узнала, прослушав первую сторону кассеты. Он был скромным помощником кассира в местном отделении компартии, в доме на Мольткеплац, этой штаб-квартире красных в городе. Потерявший основную работу, он всегда был под рукой, когда требовалось расклеить плакаты, разбросать листовки, организовать демонстрацию или дать бой нацистам.

Она перевернула кассету.

— Когда тридцатого января тридцать третьего года нацисты пришли к власти, вы были здесь, в Бохуме?  — спросил архивариус.

— Да, конечно,  — отвечал Эмиль.  — Когда наци захватили власть, я поначалу пытался скрыться. Я жил тогда в доме, принадлежавшем партии, на Ронштрассе. Укрылся я у некоего Витмана. С еще одним товарищем вместе, он тоже был коммунистом. Как-то вечером Витман мне говорит:

Эмиль , пошли в кино! Тогда они показывали "Германию, истекающую кровью". Мы пошли. Дома он меня спрашивает: Ну, и как понравился тебе фильм, Эмиль? Ничего такого коммунисты никогда не делали, говорю я. Мы никогда не стаскивали венков с катафалков, не оскверняли могил. Это специально сделанный клеветнический фильм против нас. Он промолчал тогда, а мне ничего и в голову не пришло. А спустя несколько дней пришли ночью штурмовики и взяли меня прямо из постели.

— Когда примерно это было? Вы можете вспомнить точную дату вашего ареста?

— Нет, теперь уже нет. С тех пор много воды утекло. А вначале это было как-то и ни к чему.

— Что же случилось после того, как на рассвете вас аресто — вали?

— Они доставили меня на Херманнсхоэ, в бывшую типографию социал-демократов, там штурмовики оборудовали для себя подвал. Через час меня вызвали на допрос к некоему Карлу Аугсбургеру, он был у них главным. На столе лежала резиновая дубинка, и если я говорил "нет", то получал ею по морде, говоря простым языком. Но он из меня ничего не выудил. Три раза я был на допросе. Как-то раз входит женщина, она искала мужа. Аугсбургер спрашивает ее фамилию. Она отвечает, такая-то, фамилию я забыл. Что тебе здесь нужно, красная коровища?  — орет Аугсбургер. У женщины огромный живот, в любой момент могут начаться схватки. И тут эта жирная свинья встает и бьет ее прямо по животу, да так, что она отлетает в угол и прямо на полу рожает. Я помогал принимать ребенка, она истекала кровью. Я много страшного видел в жизни, но такого — никогда.

Улла встала, выключила магнитофон, взяла сигарету, распахнула высокое окно, уселась на подоконник и жадно закурила. Потом выбросила окурок в окно. И снова включила магнитофон.

— И как долго вы пробыли на Херманнсхоэ, господин Штроткемпер?

— Дней восемь, а потом они посадили меня в машину и повезли к реке. Когда мы свернули неподалеку от моста, нацисты принялись палить из своих пушек, словно ковбои. Господи, подумал я тогда, да ведь они убьют тебя запросто , а труп сбросят в реку!

— Куда же вас привезли?

— На Гибралтарштрассе. Там внизу была старая шахта. Штурмовики устроили там лагерь , он был еще недостроен. А нас заперли в душевую.

— И что же было потом?

— Когда мы прибыли, впереди стояло пять штурмовиков. Один был со всеми знаками отличия, как павлин. Это был штандартенфюрер Фос. Один из штурмовиков был инвалид, когда меня ввели, он заорал: Из-за вас, красной сволочи, я потерял ногу. Там было что-то вроде проходной, он взял карандаш, бросил сквозь окошко в другую комнату и заорал: Поднять! Я хотел пройти за карандашом через дверь. Нет, орет тот, отсюда! И я, идиот, наклоняюсь, чтобы поднять карандаш через окно. Как только я дотронулся до пола, верхняя половина окошка захлопнулась. Тогда Фос приказал: Двадцать пять ударов! При первом я взвыл, как собака. А потом уже не чувствовал боли. На двадцать четвертом Фос сказал: Должно быть, я ошибся. И они начали снова. Я пришел в себя уже на нарах. Товарищи приносили мне холодной воды из Рура.

— Сколько всего арестованных было там размещено?

— Около двухсот человек, может, чуть больше. Нас всех заставляли работать, мы обновляли для штурмовиков помещение. Там еще лежал металлолом от старого подъемника. Мы должны были аккуратно его разобрать, и потом штурмовики продали его одному из своих тайных покровителей. У них завелись деньги на выпивку. Напившись, они вламывались к нам в барак. Мои нары были первые у двери. И доставалось мне всегда первому.

— Как долго вы пробыли там?

— Около пяти месяцев.

— Вы помните, когда вас снова выпустили на свободу?

— Выпустили на свободу — это хорошо сказано. Я бежал. Мой брат знал, куда меня отправили. Он был знаком с одним из штурмовиков. Мы с братом все продумали. Он достал грузовик и дожидался меня ночью на горе, в Штипеле. Я бежал с двумя товарищами. На грузовике мы переправились в Голландию.

— А как вы вышли из лагеря?

— С помощью штурмовика, которого знал мой брат, тот помог нам.

На этом запись беседы обрывалась.

Улла выключила магнитофон и принялась вышагивать взад и вперед по комнате. Архивариус не появлялся. Она вырвала листок из записной книжки, нацарапала на нем пару строк и ушла.

 

15

— Гибралтарштрассе, — буркнул Джимми и кивнул на табличку с названием улицы.

Он остановил мотоцикл прямо посреди дороги. Справа высились три дома из бута, в которых прежде жили шахтеры. Новехонькие окошки с плотными стеклами, ухоженные палисадники и мощные автомобили у ворот кое о чем говорили. Квартиры шахтеров приобрели зажиточные бюргеры, они перестроили их для себя.

Найти здание бывшей шахты им не удалось. Зажав шлемы под мышкой, они спустились к реке.

— Неужели здесь можно нырять?

Улла показала на стайку дохлых рыб, плавающих брюхом вверх на мелководье.

— Дело привычки, — заметил Джимми. — Нужно лишь уметь мгновенно закрывать нос, рот и уши.

Они подошли к дому, сложенному из обтесанного рурского известняка, необычайно длинному. Он походил на здание церкви, только без колокольни. Невозможно представить, что когда-то здесь была шахта. Камни отсвечивали желтым, между ними — стандартные проемы окон с рамами под красное дерево.

"Лодочная станция Овеней" — написано было на одном из щитов, другой указывал за угол, там выдавались напрокат велосипеды. Гребцы тащили из домика лодки. Толстяк с трудом карабкался на взятый напрокат велосипед.

Улла надеялась найти сохранившейся декорацию, на фоне которой разыгрались некогда важные события в жизни деда.

Заброшенные штреки, зияющие темными провалами окна, горы ржавеющего железа — сценическая площадка "фильма ужасов", где не хватало только коричневых рубашек штурмовиков, заключенных, подгоняемых пинками, штандартенфюрера, отдающего команды, и торговца металлоломом. А вместо этого перед ними был заново отстроенный домик лодочной станции, улыбающиеся лица кругом, весело играющие дети, пожилые люди, отправляющиеся выпить кофе. А где были эти люди пятьдесят лет назад, им ведь тогда было столько же, сколько деду? И почему нет на доме никакой доски, свидетельствующей о том, что когда-то творилось здесь? Ведь все это происходило не за сто километров от города, в каком-нибудь там лагере на болотах, которых у них тоже было достаточно, но здесь, в Бохуме, у порога их собственных домов.

Молча стояли они среди весело суетящихся отдыхающих.

И потерянно.

 

16

Он нажал на клавишу. Текст на экране изменился. Компьютер желал знать, что интересует потребителя — предметный указатель или картотека имен.

Архивариуса интересовали имена. Он быстро набрал имя и фамилию разыскиваемого. Ответ не заставил ждать.

"Фос Отто, род. 21.03.1903, род. 12.09.1901".

— Начнем с первого, — пробормотал Меерманн и сразу же потерпел неудачу.

"Фос Отто, род. 21.03.1903, торговец мелочным товаром, без постоянного места жительства".

Он начал сначала и набрал номер два.

"Фос Отто, род. 12.09.1901, один из руководителей организации СА в Бохуме. Звание: штандартенфюрер, принадлежал к высшим кругам НСНРП, участвовал в передаче власти в 1922 году”.

Меерманн язвительно вздохнул:

— И кто только придумывает подобные формулировки?

Он раскрутился на вертящемся стуле, пригладил рукой рассыпающиеся свежевымытые волосы и состроил забавную гримасу.

Из стопки бумаг на полке он выудил брошюру и полистал ее.

— Вот. Послушайте. Отряды штурмовиков маршировали по городу, охраняли вход в ратушу и контролировали движение на Аллеештрассе. Штандартенфюрер Фос и крайсфюрер Рименшнайдер направились с группой штурмовиков к бургомистру. Они потребовали, чтобы тот подал в отставку. Переговоры затянулись. Около двенадцати часов Фос и Рименшнайдер появились на балконе магистрата и объявили, что бургомистр отставку подписал. Начальник штурмовиков Фос заявил также одному из журналистов, что они не потерпели бы бургомистра Рюра больше ни дня.

— А почему нацисты были так настроены против него? — спросила Улла.

— Потому что он отказался вступить в нацистскую партию. Доктор Рюр был консерватором до мозга костей, но мать у него была еврейка. Вскоре после "отставки” его арестовали — за якобы имевшее место присвоение общественных средств. Через три месяца им пришлось выпустить его на свободу. Он не пережил всего этого и покончил самоубийством.

Улла молча смотрела на экран.

— А что же с Гибралтаром? — спросила она наконец. — Там ведь тоже был этот Фос.

— Об этом известно слишком мало. По существу, лишь то, что рассказал нам ваш дед. Точнее… — Меерманн потер кончик носа. — Была еще статья в окружной газете нацистов. Репортаж о дне в учебном лагере штурмовиков. О заключенных там, разумеется, ни слова, лишь о самоотверженной деятельности штурмовых отрядов Бохума во главе с штандартенфюрером Фосом.

Перед мысленным взором Уллы встала заброшенная шахта. Деду было тогда около двадцати. Сколько сейчас Джимми. Она представила, как штурмовики в коричневых рубашках набрасываются на юношу в черном мотоциклетном комбинезоне.

— И куда он делся, когда кончилась война? — спросила Улла.

Меерманн еще раз внимательно изучил текст, выданный компьютером.

— В памяти машины больше ничего нет. Наша программа охватывает период лишь до 8 мая 1945 года. Дальше мы пока не продвинулись. Быть может, через год-два нам удастся…

Улла сочла подобную перспективу малоутешительной, но не показала виду, чтоб избежать лишних вопросов архивариуса.

Быть может, с другими им повезет больше.

Меерманн уже набрал фамилию и имя.

"Аугсбургер Карл, род. 18.12.1908, профессия: чиновник юстиции. В 1929 году уволен из прусской полицейской службы за враждебные республике акции, сотрудник разведки в штурмовых отрядах, обергруппенфюрер".

Улла прочла скупые данные на экране.

— И больше вы ничего о нем не знаете?

Меерманн снова скорчил гримасу.

— Не совсем так, — вздохнул он, — была еще история с Раутенбергом и Шмицем.

— Ну и?

Меерманн закатил глаза.

— О ней я не могу больше слышать. На выставке, посвященной нацистскому периоду в Бохуме, я по меньшей мере раз шестьдесят рассказывал об этом школьникам.

— Ну ради меня, — притворно сладким голосом проговорила Улла и посмотрела на Меерманна, склонив голову набок.

— Хорошо, — вздохнул тот. — Раутенберг и Шмиц, повествование шестьдесят первое. Раутенберг был руководителем социал-демократов в Бланкенштайне. Его семья подвергалась постоянным преследованиям со стороны штурмовиков. Поэтому он отправился на Херманнсхоэ, чтобы подать жалобу. Он ведь еще верил в закон и порядок. На Херманнсхоэ доставили тогда двух молодых социал-демократов, Хайни Шмица и Вилли Деппе. В соседнем помещении пытали двух молодых коммунистов с Мольткеплац. Шмиц даже не мог узнать их в лицо, у обоих вместо лица кровавая масса, одного он потом признает по голосу. Аугсбургер, считавшийся у них специалистом по допросам, приказывает коммунистам избить социал-демократов. Те отказываются. Тогда штурмовики сбивают Шмица и Деппе с ног, жестоко избивают, награждают пинками. Когда те снова оказываются на ногах, им суют в руки плеть. Ею должны отхлестать коммунистов. Оба отказываются взять плеть в руки. Тогда всех четырех утаскивают в соседнюю комнату, там находится Раутенберг. "Это один из ваших начальников, он заслужил хорошую взбучку", — орет Аугсбургер и приказывает всем четверым избить Раутенберга. Никто не трогается с места. И опять штурмовикам приходится самим делать их черное дело. Они вымещают свою злость на Шмице, насильно открывают ему рот и набивают крысиным ядом, потом под дулом револьвера заставляют проглотить эту дрянь. Вечером его отпускают. Все тело у него в кровоподтеках, раздулось до неузнаваемости. В больнице так и не удается вывести из организма яд. Через десять дней страшных мучений Хайни Шмиц умирает. Нанятый его родителями адвокат добивается вскрытия. Заключение: полное поражение внутренних органов.

Меерманн замолчал, поднялся, подошел к окну и глотнул минеральной воды.

— А эти два коммуниста… — тихо сказала Улла. — Вы не знаете, как их звали?

— Ваш дед ведь тоже жил на Мольткеплац, так?

Улла кивнула.

— И в то время он тоже находился на Херманнсхоэ.

Меерманн задумался.

— В интервью он ничего об этом не говорит. Да и коммунистов на Мольткеплац было больше, не только два человека.

И все-таки мысль засела в голове Уллы. Дед пережил так много, почему он должен рассказывать обо всем сразу в одном интервью? Ей вспомнилась беременная женщина, искавшая на Херманнсхоэ мужа. У нее было ощущение, будто кто-то стиснул обручем грудь, трудно стало дышать.

— А откуда вы так хорошо знаете эту историю? — спросила она архивариуса, заставив себя отвлечься от страшной картины.

— Из воспоминаний других заключенных, — ответил тот и снова глотнул воды.

Улла сидела на стуле, предназначенном для посетителей, и думала, что взвалила на себя непосильное бремя. Она ухватилась за конец ниточки, которая, как ей казалось, должна вывести на мужчину в белом "мерседесе". А теперь перед нею огромный клубок, в котором и та ниточка затерялась. Она понятия не имела, как отыскать ее снова.

Должно быть, Меерманн что-то понял.

— Один дельный совет я мог бы вам дать, — ободряюще сказал он. — Адвокат Книппель. В тридцать третьем он вел дело Хайни Шмица, точнее, его родителей. Год спустя эмигрировал в Англию. В сорок пятом вернулся вместе с английской армией переводчиком. Мы познакомились на выставке, он лишь несколько лет назад окончательно переехал из Англии. Я дам вам его адрес.

Он порылся в ящике письменного стола и протянул визитную карточку.

— Подождите, — сказал он, увидев, что Улла прячет ее в сумочку, — адрес мне еще понадобится. Я хочу взять у него интервью.

Меерманн подвинул ей листок бумаги.

Она взглянула на карточку, облокотилась на стол и записала: "Рудольф Книппель. Barrister at law. Федельштрассе, 52, Бохум, 4630, ФРГ".

Все это время архивариус рылся на письменном столе, пока наконец не нашел, что искал.

— У меня есть для вас еще кое-что. Текст записанного интервью готов. Я велел сделать копию и для вас.

Его молодые карие глаза смотрели весело, он широко улыбнулся и протянул ей текст.

Приятный человек, подумала Улла, поблагодарила и вышла.

 

17

Дорога стала уже. Кустарник хлестал по кабине грузовика. Еще несколько метров, и они на месте. Джимми съехал вправо, чтобы можно было откинуть борт, и остановился.

— Ни метром дальше, — сказал он.

Улла открыла дверцу и протиснулась между кустами и кабиной. Мать внимательно наблюдала за ней, потом взглянула на свое платье и выкарабкалась из кабины с противоположной стороны.

До тридцатого сентября необходимо было освободить квартиру деда, иначе пришлось бы внести плату и за октябрь.

— Ноги моей не будет в этом бараке, — заявил Эрих Шульте, когда жена показала ему письмо домовладельца.

— Выходит, я одна должна заниматься всем этим?

Вместо ответа отец встал и молча вышел из комнаты. После того как похоронное бюро выставило счет на сумму свыше шести тысяч марок, он стал просто невыносим.

Оставалось согласиться с предложением Уллы и взять с помощью Джимми грузовик напрокат.

Они остановились у садовой калитки, взглянули на дом, заросший сад, вольеры для кроликов и гору дров у забора.

Улла взяла мать под руку.

— Как давно ты не была здесь?

— Не знаю. Наверное, лет пятнадцать. Ты тогда еще сидела в колясочке.

— А почему ты не приходила к нему?

— В самом деле, почему? — Мать глубоко вздохнула. — Они вечно сцеплялись друг с другом. Каждый хотел переубедить другого. А когда дед как-то назвал твоего отца ханжой и святошей, мы вообще перестали сюда ходить.

Глаза у Джимми округлились. Он быстро скользнул в ворота, прошелся по саду и теперь ждал их у входа.

Все двери дома были нараспашку.

Кухня выглядела как после землетрясения. Немногочисленная мебель была сдвинута с мест, даже шкаф отстоял от стены на изрядном расстоянии. С полдюжины кастрюль, немногочисленная посуда и другой кухонный инвентарь валялись на полу вперемешку с отбросами из мусорного ведра. Один ящик стола был выдвинут почти полностью. Ножи и вилки разбросаны по столу в прихотливом узоре.

В гостиной та же картина. Шкаф выпотрошен целиком, из софы торчит конский волос, вокруг разбросаны половицы.

В маленькой спальне все засыпано перьями. Матрацы распороты, кровать отодвинута от стенки, комод перерыт. Перед шкафом на полу груда одежды, тут же чистое постельное белье.

Мать Уллы опустилась в кухне на стул. Еще раз огляделась и закрыла лицо руками.

— Что за вид! — простонала она. — Что тут происходило?

Улла и Джимми обменялись быстрым взглядом. Он покачал головой. Она кивнула в ответ.

— Должно быть, бродяги, мама, — сказала Улла как можно естественнее. — Они устраиваются повсюду, где пустует жилье.

— Ты думаешь? — недоверчиво спросила мать. — Но здесь же никаких следов. Ну там пустых бутылок или чего-то еще.

Она встала и прошлась по дому.

— А может, подростки, — крикнул Джимми ей вслед.

Мать Уллы вернулась на кухню.

— Те наверняка взяли бы телевизор или магнитофон.

— Кто же еще это мог быть, мама?

Они помолчали.

— По-моему, нужно вызвать полицию.

— Но ты же сама говоришь, что ничего не пропало.

— Но все-таки это дело полиции, если кто-то забирается в дом к другому человеку, переворачивает там все вверх дном! Разве я не права?

Улла ничего не ответила. Она прислонилась к двери, уставившись на разбитую посуду.

Кое-что все-таки пропало. Она заметила это сразу, как только вошла в кухню. На полке кухонного шкафа она оставила тогда копию интервью, потому что не хотела брать ее домой. Здесь она еще раз внимательно прочитала текст, подчеркнула наиболее важное, сделала заметки на полях.

Теперь копия исчезла. Единственное, что исчезло в этом доме.

— Когда ты была здесь в последний раз, Урсула?

— В доме? За день до дедушкиной смерти, — солгала она. — После этого я сюда больше не заходила. Только к кроликам в сарае.

— Тогда, наверное, это случилось с неделю назад, — решила мать и встала. Она надела передник и повязала волосы косынкой.

Джимми принес большие картонные коробки, и они занялись уборкой. Работали быстро и сосредоточенно. К полудню все мелкие вещи были уложены в коробки.

Джимми отнес первую партию в машину.

Вернувшись, он приступил к разборке мебели. Для этого он пользовался обухом топора. Мебель была ветхой и расшатанной, ее обломки не заняли и половины грузовика.

Потом они разобрали сарай. Из инструмента вряд ли что-то еще годилось. Кроликов Джимми посадил в две большие картонные коробки. Он обещал подарить их товарищу. Ему самому мать Уллы предложила забрать магнитофон. Он поломался немного, но все-таки взял.

В последний раз проходя по пустому дому, Улла заметила на внутренней стороне входной двери маленький почтовый ящик. Она открыла его и вытащила голубой конверт.

Это был денежный штраф на сумму свыше пятисот марок за езду в нетрезвом виде. Кроме того, деду запрещалось в течение месяца управлять мопедом.

 

18

Дом стоял на тихой платановой аллее с булыжной мостовой, неподалеку от городского парка. Обычная для этого квартала трехэтажная вилла, какие строились в конце прошлого века.

В полуподвале, где раньше помещалась прислуга, оборудована была мастерская, в которой дочь адвоката, борясь со свойственной домохозяйкам депрессией, а также с ощущением Midlife-Crisis, пыталась заниматься гончарным ремеслом. Сама она вместе с мужем, преуспевающим налоговым советником, и породистой овчаркой жила на первом этаже.

Второй этаж занимал после позднего своего возвращения из Англии ее отец, адвокат Рудольф Книппель.

Голос в телефонной трубке звучал дружелюбно, и Улла заранее радовалась встрече.

— Что ты так скривился? — спросила она Джимми, который отправился вместе с ней.

Он кивнул на противоположную сторону улицы. Пожилая женщина в сером костюме, оттененном белой шляпкой, белыми перчатками и белым пуделем, гордо вышагивала в направлении центра.

Улла улыбнулась и потянула его за рукав.

— Пошли!

Они позвонили.

Им открыли не сразу.

По зеленой ковровой дорожке, закрепленной на старинной дубовой лестнице медными трубками, они поднялись на второй этаж.

Адвокат оказался худощавым мужчиной лет восьмидесяти и ростом примерно с Джимми. Он лихорадочно принялся приводить в порядок свой костюм, не заметив, однако, как сбоку из брюк вылезла рубашка. Должно быть, до их прихода он спал. На правой щеке остались складки от подушки.

Книппель провел их в комнату, представлявшую нечто вроде кабинета, и исчез, чтобы привести себя в порядок.

Они огляделись. Книжные полки вдоль всех стен, у окна огромный письменный стол.

Улла плюхнулась в темно-красное кожаное кресло, скрестила на животе руки и принялась рассматривать комнату. Джимми, нашедший наконец подходящий к его росту стул, с удовольствием вытянулся.

Вернулся старик. Теперь поверх явно не первой свежести рубашки он натянул клетчатую куртку. Вместо тапочек на ногах у него были комнатные туфли.

Он подсел к ним и налил "шерри" из пузатого графина, не пролив при этом ни капли. Пока он выбирал себе трубку из огромного количества лежавших наготове, набивал ее табаком и раскуривал, разговор вертелся вокруг погоды и его поездки в Англию прошлой осенью.

— Впрочем, вы ведь пришли не для того, чтобы болтать со старым человеком о погоде, так я полагаю? — прервал он сам себя.

Улла не успела всего сказать по телефону, сказала лишь, откуда у нее его адрес. Теперь она рассказала остальное. Время от времени Джимми дополнял ее, внимательно наблюдая за старым человеком, который молча слушал.

— Так, так, внучка Эмиля Штроткемпера разыскивает Фоса и Аугсбургера, — сказал он, больше обращаясь к себе, когда Улла закончила. Потом встал и налил еще "шерри”.

— Фоса можете забыть, — сказать он. — В сорок пятом покончил с собой, незадолго до того, как вошли наши части.

Словно подтверждая это сообщение, он выпустил вверх сладковатый дымок своей трубки.

— Остается Аугсбургер. Тот был еще жив, когда в сорок пятом я вернулся в Бохум. Или, точнее, в то, что оставалось от Бохума. Я был в эмиграции в Лондоне и вернулся назад вместе с армией переводчиком. Рурскую область они называли "Black Town". Но вообще-то все здесь было серым. Дома, развалины, руины, люди, все. Я был переводчиком при "Public Safety Branch 921", отряде военной полиции, расположенном в Бохуме и окрестностях. Ответственным за контакты с политической полицией, которую мы тогда создавали заново. Тут я познакомился с Эмилем Штроткемпером. Он помогал новой полиции и пришел к нам, чтобы возбудить обвинение против Карла Аугсбургера. Я знал Аугсбургера лишь по фамилии. Родители одной из его жертв поручили мне в тридцать третьем вести их дело. Сын у них был отравлен на Херманнсхоэ крысиным ядом. Многого добиться мне тогда не удалось. За одно только разрешение на вскрытие пришлось достаточно побороться. Следствие было остановлено, а я попал в немилость у нацистов. Когда Эмиль Штроткемпер возбудил обвинение против Аугсбургера, я поразился, как это мне самому не пришло в голову. Я принял его заявление и передал по инстанции дальше. Как-то я шел по коридору президиума, несколькими неделями позже. У меня до сих пор в ушах этот крик. Эмиль схватил одного из чиновников за галстук, крича: "Куда, собака, ты подевал это дело?” И в самом деле, обвинение исчезло. А с ним и Аугсбургер. Кто-то, видно, дал ему знать. Еще несколько недель о деле ничего не было слышно, потом вдруг Эмиль снова появился в моем кабинете. Он выследил Аугсбургера. Жена его еще проживала по старому адресу. Эмиль много раз прогуливался мимо ее дома в надежде встретить обвиняемого. Но тот не показывался. Потом жену положили в больницу, рак. От одной из ее сестер Эмиль узнал, что муж время от времени наведывается к ней. Я выправил приказ на арест и отправил туда Эмиля в сопровождении надежного парня. Но Аугсбургер не появился. Должно быть, как опытный охранник, он сразу же заприметил обоих. Теперь все сводилось к тому, чтоб установить за его женой наблюдение. Когда в ее палате освободилась койка, я распорядился поместить там сотрудницу женской полиции. Следовало запастись терпением. Начальник отделения то и дело звонил нам, требуя освободить койку. Госпиталь сильно пострадал во время бомбежек. Не хватало лекарств, перевязочных материалов, белья. И при этом состояние многих людей было просто ужасным. Распространялись туберкулез, тиф, венерические болезни. Еще кожные заболевания от недостатка мыла, дистрофия. Через неделю врач впрямую спросил нас, что важнее — наказание одного из виновных или жизнь невинного, которому он вынужден отказать в койке. Я добился продления срока на три дня. На другой день явился Аугсбургер. Мы арестовали его прямо в палате жены. Я готовил этот процесс. Главной проблемой были свидетели. Кое-кто не перенес жестоких допросов, другие погибли позже в концлагерях и штрафных батальонах. Многие находились еще в плену. И даже тех, кто оставался в Бохуме, трудно было разыскать, ведь эсэсовцы перед отступлением сожгли свою картотеку. В конце концов мы дали объявления в газетах социал-демократов и коммунистов. На очной ставке четверо человек опознали его. Они выступали на суде свидетелями. Аугсбургер пытался представить свои действия нормальной работой полиции. Свидетели это опровергли. Один из них продемонстрировал огромный шрам, другой сообщил, что во время допроса ему выбили все зубы. Об убийстве крысиным ядом свидетели знали понаслышке, суд такие показания в расчет не принимал. Аугсбургер получил пять лет за преступление против человечности. Так как другого места не было, он и после вынесения приговора остался в полицейской тюрьме в Ваттеншайде, где уже отсидел предварительное заключение. Через несколько месяцев ему удалось бежать. При расследовании обстоятельств выяснилось, что в течение всего срока заключения его дополнительно снабжали продуктами питания, одеждой, которую невозможно было купить тогда ни в одном магазине. Неизвестные доставляли все это на пост охраны, а затем уже полицейский, с которым бывший охранник оказался на дружеской ноге, передавал посылки адресату. Естественно, получая при этом свою долю. Накануне бегства поступила особенно роскошная посылка, в том числе несколько бутылок шнапса. Аугсбургер пригласил охрану. Они ели и пили до поздней ночи. А утром заключенного не оказалось на месте. Мы разжаловали полицейских, но Аугсбургера-то не заполучили. При этом очевидно было, что он вращается в кругах, связанных с черным рынком. Любые товары, которые сумели утаить от общественного учета крестьяне, фабриканты и торговцы, все, начиная с мясных консервов английской армии вплоть до рентгеновского снимка, демонстрирующего здоровое легкое человека, на самом деле больного туберкулезом, немедленно появлялось там, но уже по спекулятивным ценам.

Каждому, кто кормил тогда семью, приходилось как-то выкручиваться. Поначалу наши солдаты поторговывали каждый в отдельности сигаретами и консервами. Это мы поставили под контроль довольно быстро. Но потом сформировались организации, которые, в свою очередь, взяли под контроль весь черный рынок — от производителя до покупателя. Спекулянты большого калибра, торговавшие не граммами, как мелкая рыбешка, но центнерами, целыми грузовиками. Тем ничего не стоило выложить за мешок кофе сорок пять тысяч марок наличными. Разветвленная система сбыта гарантировала им, что товары в кратчайшее время по многочисленным каналам попадут на черный рынок. В этой системе полно было скрывавшихся нацистов. Людей, которые с большой охотой восстановили бы старый порядок. "Вервольфы" и все подпольные нацистские организации финансировались на средства черного рынка. Мы догадывались, что Аугсбургер во всем этом не последний человек. В пользу такого предположения свидетельствовало и то, что бохумский черный рынок располагал прекрасными контактами с полицией. Большинство проводимых облав кончались ничем. Попробуем действовать их же средствами, подумал я после очередной неудачи и добился от капитана солидной суммы на подкуп осведомителей. Нам удалось завербовать одного из торговцев. Они там организовали комитет, который регулировал цены и решал, кому чем торговать. Допущенные к торговле получали от шефа соответствующую карточку, разумеется, за наличные. Наш торговец отказался признать этот комитет. Полицейский патруль обнаружил его утром на Мольткеплац избитым до полусмерти. На допросе он рассказал все, что знал. Но для нас это было слишком мало. Поэтому мы отправили его снова на рынок. Ему предстояло выступить там в роли раскаявшегося грешника. Какое-то время они подержали его в подвешенном состоянии, потом приняли. Постепенно мы все больше узнавали о комитете, о его членах, о поставщиках и посредниках, связанных с продовольственным управлением. Когда наш человек сообщил срок очередной большой встречи, мы провели операцию. Окружив весь район, прочесали его улица за улицей, развалины за развалинами. Несколько сот людей было обыскано, более пятидесяти арестовано. Успех гарантирован, предполагали мы. Пока с Аллеештрассе не пришло сообщение, что какой-то грузовик прорвал оцепление и скрылся в направлении Ваттеншайда. Руководители комитета исчезли. По крайней мере теперь мы знали их имена, ведь другие, те, которым скрыться не удалось, рассказали все. Наше предположение, что среди скрывшихся был и Карл Аугсбургер, подтвердилось. Но больше он так и не появился.

 

19

На ужин был печеночный паштет.

— Снизойди, господи, будь нашим гостем, — молился ее отец.

"Я угощу тебя, господи, своим паштетом," — подумала Улла.

После новостей шла веселая викторина "Угадай кто?".

Так кто же она? Беспомощная, растерянная, зашедшая в тупик.

Ее розыски и в самом деле зашли в тупик. След человека, который — в том случае, если он еще жив, разумеется, — мог иметь какое-то отношение к смерти деда, затерялся тридцать пять лет назад.

В следующее воскресенье был день благодарения, о том, чтобы не пойти в церковь, не могло быть и речи, явка обязательна. После богослужения церковный хор в сопровождении тромбона исполнил на кладбище псалом. Отец подпевал с упоением. Свежий могильный холмик мать украсила еловыми ветками. Три венка увядали в стороне. Отец спрятал бело-голубую ленту в цветы и продолжил молитву. Мать всхлипывала, Улла смотрела в сторону.

Дома после обеда (глава семейства уснул на тахте, Улла убирала вымытую посуду) мать достала из шкафа бумажник Эмиля и разложила содержимое на письменном столе. Удостоверение личности с фотокарточкой шестидесятых годов; фотокарточка матери с двумя дырками, должно быть, с какого-то документа; маленький красный партийный билет с отметкой об уплате членских взносов по сентябрь включительно; старый пропуск, где указана профессия: служащий охраны; пожелтевшая газетная вырезка: Эмиль перед зданием Национально-демократической партии в Ваттеншайде; инвалидная карточка; записка с адресом; совсем недавнее газетное фото: бургомистр вручает трем мужчинам огромный ключ.

Когда все следы воскресного обеда были устранены и мойка из нержавеющей стали заблестела как новенькая, Улла подсела к матери. Вдвоем разглядывали они сокровища, которые Эмиль Штроткемпер сберегал в собственном бумажнике.

— Ты знаешь тех, кто на фотографии?

— Вот здесь, рядом с дедушкой?

— Нет, рядом с бургомистром.

— Но здесь же подпись: "За многолетнюю блистательную и многотрудную деятельность германская ассоциация владельцев отелей на своей ежегодной конференции, состоявшейся в отеле "Эксцельсиор", наградила Хуберта Фронцена (Бохум) и Генриха Лембке (Вестерланд) почетными золотыми ключами. Серебряный ключ вручен за достойные подражания нововведения владельцу отеля в Дюссельдорфе Хансу Марино. Бургомистр Эллердик, вручая награды, заявил, что ему особенно приятно видеть среди награжденных жителя Бохума".

Улла, недоумевая, взглянула на мать.

— А какое отношение имел ко всему этому дед?

— Бог его знает.

— Но что-то было очень важное, если он таскал эту фотографию в бумажнике. Ведь другие документы в бумажнике были для него очень важны: удостоверение личности, партийный билет, фотография бабушки, демонстрация перед штаб-квартирой нацистской партии, инвалидная карточка.

— А чем важна была ему записка с адресом?

— Как ты думаешь, мама, это почерк деда?

— Вильгельм Мюллер, Шеферштрассе, 29. Нет, взгляни, дед писал совсем по-другому.

Она положила раскрытое удостоверение личности, где стояла кривая подпись деда, рядом с запиской и на какое-то время задумалась, не находя убедительного объяснения ни фотографии, ни этой записке.

Улла ушла в свои мысли. Разочарование прошедшей недели боролось в ней с пробуждающейся заново жаждой знания. Она не рассказывала матери о своем расследовании. Зачем? Помощи от нее все равно никакой, зато есть опасность, что она проболтается. Ей хотелось избежать скандала, который непременно устроил бы отец, узнав все это. Она молчала, пока мать, тихо вздыхая, снова не сложила документы в бумажник.

Улла вытащила бумажник из кухонного шкафа, позвонила по телефону и вскоре после этого ушла.

Шеферштрассе, 29.

Улла разглядывала домик со всех сторон: защищающая от ветра пристройка из цементированного оргстекла перед дверью, окна, украшенные тюлевыми занавесками.

— Великолепная маскировка для профессионального убийцы, — съязвил Джимми.

Улла яростно толкнула его в бок.

— Только не строй из себя героя, приятель!

В трамвае — мотоцикл у Джимми сломался — было достаточно времени поразмышлять, кем мог быть этот Вильгельм

Мюллер из бумажника Эмиля. Варианты были самые разные — от нацистского преступника и профессионального убийцы до товарища по работе, по выпивке; при этом Улле приходили в голову самые опасные варианты, а Джимми — безобидные. Но для дальнейших теоретических построений времени уже не оставалось.

Нарочито небрежно Джимми подошел к входной двери дома и нажал кнопку звонка.

— Открой, Луиза, кто-то звонит.

Вилли Мюллер сидел в кресле и разгадывал кроссворд.

— Я ничего не слышала, — буркнула супруга, не отрываясь от красочных фотографий в журнале "Нойе фрау".

— Тебе говорю, кто-то позвонил, — настаивал муж.

— Но кто бы это мог быть?

— Не знаю.

Любитель кроссвордов покачал головой.

— Вот видишь! Сам не знаешь, — довольно ответила жена.

Второй звонок не услышать было нельзя.

Луиза Мюллер сдвинула в сторону занавеску и выглянула в окно.

— Я их совсем не знаю, двое.

— Да открывай же, Луиза. Спроси, что нужно.

Женщина прошаркала по узенькому коридору и чуть приоткрыла входную дверь.

— Простите, вы фрау Мюллер?

Джимми сам понимал, что это была не особенно блестящая находка. Табличка с фамилией висела прямо перед его носом. Голова в двери кивнула.

— Не могли бы мы поговорить с вашим мужем, фрау Мюллер?

— А зачем он вам нужен? — спросила она недоверчиво.

Улла слегка оттеснила своего друга.

— Фрау Мюллер, — начала она так обаятельно, как только могла. — Я обнаружила адрес вашего мужа в бумажнике моего дедушки, а с ним произошел весьма странный несчастный случай.

Договорить она не успела.

— Мужа нет дома, — перебила ее женщина, собираясь захлопнуть дверь, но тут кто-то крикнул из дома:

— Что случилось, Луиза? Чего они хотят?

Улле с трудом удалось сдержать смех.

— Так вы позволите нам войти? — спросила она.

Голова в двери исчезла. Дверь оставалась закрытой на цепочку.

— Это из-за того несчастного случая, Вилли. Помнишь, старик… объявление в газете.

— Так кто там? Полиция? В воскресенье?

— Это его родственники. Теперь иди разбирайся с ними! Нужно было тебе так орать. Я их почти спровадила.

Медленно направился Мюллер к двери, внимательно разглядел посетителей через глазок, прежде чем открыть.

— Добрый день, господин Мюллер!

Улла кивнула ему и вытащила из кармана куртки потрепанную записку.

— Я не хочу иметь с этим ничего общего, — быстро ответил тот.

— Но это ведь вы написали, правда?

Во взгляде Мюллера заплясали огоньки.

— Я не имею к этому никакого отношения. Когда я подошел, он уже лежал там.

Улла остолбенела.

— Но ведь вы видели, как на него наехали? — вмешался Джимми.

— Что значит наехали?

— Выходит, на него никто не наезжал?

— Да нет, его просто сбили с ног!

— Сбили с ног?

Мюллер кивнул.

— Может, вы разрешите все-таки на минутку войти? — попросила Улла.

Мюллер неохотно отворил дверь. Они вошли в маленький коридорчик. Жена расположилась у двери в гостиную и теперь бросала на супруга ядовитые взгляды.

— Значит, вы все-таки видели, как произошел несчастный случай? — снова начала Улла.

— Да какой это несчастный случай, — ответил Мюллер, мечась между вопрошающими глазами девушки и сверлящим взглядом жены.

— Что же тогда?

— Драка. Это была самая настоящая драка. Я еще подумал, вот странно, двое пожилых людей колотят друг друга прямо на улице.

После столь неожиданного открытия у Уллы появилось настоятельное желание сесть. Но супруга Мюллера по-прежнему заполняла собою дверной проем и не делала попыток оставить позицию.

— Значит, вы сообщили в полицию, когда дед уже лежал на земле?

Челюсть Луизы Мюллер слегка отвисла.

— Вилли, почему ты ничего не сказал про полицию? — взвилась она.

— Потому что я вообще не звонил в полицию, — попытался тот утихомирить жену. — Я лишь помог ему подняться на ноги и написал свой адрес, больше ничего. Он сказал, что я понадоблюсь ему в качестве свидетеля.

Улла и Джимми, недоумевая, взглянули друг на друга.

— Но ведь полиция нашла его с тяжелыми повреждениями под мопедом?

— Что? Какой еще мопед?

— Его, тот, на котором он ездил!

— Не видел я никакого мопеда.

— Может, вы позволите нам присесть? — попросила Улла.

Вот уже минут пятнадцать они беседовали вчетвером в крошечной прихожей.

Луиза Мюллер взглянула на Уллу, заметила, как та бледна, и освободила проход.

Они уселись на темно-зеленую тахту под портретом цыганки с полуобнаженной грудью, Мюллер уселся напротив.

Супруга осталась стоять в дверях.

Джимми возобновил разговор.

— То есть как это вы не видели мопеда? А где же вы стояли?

— На остановке, где я всегда делаю пересадку.

Джимми не очень хорошо представлял себе Дальхаузен.

— А где там остановка? — спросил он Уллу. В другой ситуации она наверняка расхохоталась бы, увидев гримасу, которую скорчил он при ее коротком "нигде".

— То есть как это нигде, там есть остановка! — рассердился Мюллер. — Прямо перед новым отелем, за вокзалом.

Возникшую паузу использовала супруга, чтобы еще раз высказать свое мнение по поводу происходящего.

Улла выглядела как дошкольница.

— Выходит, вы видели несчастный случай или драку, как угодно, возле нового отеля — за вокзалом, там вы помогли деду подняться на ноги, дали ему свой адрес и уехали?

Мюллер энергично кивнул.

— Так все и было.

— С той только разницей, что полиция вытащила его из-под мопеда на Фердинанд-Крюгер-штрассе в Дальхаузене, — лаконично прокомментировал Джимми.

Вилли Мюллер беспомощно взглянул на жену. Ее моральная поддержка ограничилась злобным:

— Я тебе говорила, держись от этого подальше.

Улла не прислушивалась к супружеской перебранке. У нее вдруг возникла мысль.

— А когда это было? Когда вы помогли деду?

— Подождите-ка… Луиза, ты помнишь, когда это было?

Луиза сложила руки на животе и не проронила ни слова.

— Да уж недели три прошло, — сказал Мюллер, подумав.

— А точную дату вы не можете вспомнить или по крайней мере точное время?

— Это я могу сказать точно. Я опоздал на трамвай в пять десять, он ушел у меня из-под носа. Потому я и стоял там.

Теперь дошло и до Джимми.

— А несчастный случай, при котором дед был тяжело ранен, произошел по крайней мере тремя часами позже.

Напряжение тут же отпустило Вилли Мюллера.

— Вот видишь, Луиза, я сразу тебе сказал, что не имею к этому отношения.

Но его супруга не верила в человечество и осталась при своем.

— Как же выглядел человек, с которым поспорил дед? — спросила Улла.

— Да как ему выглядеть? Такого же возраста, как ваш дед, может, чуть помоложе. Я ведь видел его мельком. И одет был очень прилично.

— А откуда он появился?

— Почем я знаю, откуда он появился? Я видел только, как после этого он вошел в отель.

— А это был действительно тот самый отель у вокзала?

— Естественно.

Улла порылась в кармане куртки.

— Эту фотографию я обнаружила недавно у деда. Конференция ассоциации владельцев отелей.

Вилли Мюллер взял фотографию. Очки лежали на столике рядом с журналом. Улла подала ему их.

— Это был один из них?

— Но ведь это как-никак наш бургомистр, — констатировал Мюллер.

— А трое других?

— Вот это явно не он, слишком молод. А двое других — вполне возможно.

— Который же?

— Скорее этот.

Улла взяла газетную вырезку и еще раз прочла подпись под фотографией.

— Генрих Лембке, — провозгласила она и передала вырезку Джимми.

— А вам дед не сказал, из-за чего возникла драка? — неожиданно спросила она.

Вилли Мюллер подумал.

— Знаете, все произошло так быстро, к тому же я спешил на трамвай. Он был взволнован, это точно. Подождите-ка, он все время повторял… Теперь уж не припомню.

Улла искоса взглянула на друга.

— Что ты думаешь обо всем этом, Джимми?

Но Джимми пока ничего обо всем этом не думал.

Улла поблагодарила Мюллера и встала.

— Что вы собираетесь предпринять? Я имею в виду, что вам это даст? — спросил он.

Улла пожала плечами.

— Может, обратимся в полицию, я в самом деле пока не знаю.

Когда оба распрощались, в доме номер 29 прорвало плотину, и поток упреков, пророчеств и обвинений обрушился на Вилли Мюллера с такой силой, что лишь час спустя он смог вернуться к начатому кроссворду.

Жизненный союз, четыре буквы. Вилли Мюллер глубоко вздохнул и вписал — "брак".

А в это время Улла и Джимми сидели в кафе, глядя из окна на пустынную улицу.

— Ваш шоколад, пожалуйста.

Развевающаяся юбка официантки переместилась к следующему столику. В помещении полно было молодых людей и тех, кто считал себя таковыми. Тихая музыка создавала уютный фон, разговоры велись вполголоса. Белый какаду, неподвижный, словно чучело, сидел на перекладине. Под потолком шумел вентилятор.

— Вообще-то следовало бы немедленно отправиться в полицию, — заметила Улла. Пятнышко от взбитых сливок белело у нее на носу. Джимми стер его кончиком пальца.

— А если без вообще?

— А без вообще я хорошо представляю себе, что из этого выйдет. Ты ведь не думаешь, что жеребцы из полицейского участка в Дальхаузене так уж увлекаются историей?

— Но теперь это уже не по их ведомству, Улла. Это дело уголовной полиции.

— Они сидят этажом выше, в том же доме! Ворон ворону глаза не выклюет, так говорил дед.

— А у твоего деда не было других идей насчет того, что нам предпринять? — спросил Джимми.

Он сидел на неудобном крошечном стуле между столиком и стеной и чувствовал, как правая нога у него немеет.

— Наверняка, — язвительно ответила Улла. — Он считал, что мы должны спросить одного из его друзей, Книппеля к примеру.

Она допила чашку шоколада, положила деньги рядом со счетом и натянула куртку. Джимми с трудом вылез из своего угла и захромал следом.

На улице они взялись за руки и зашагали мимо витрин многочисленных привокзальных магазинчиков. Джимми, эксплуатировавший "сузуки" даже когда нужно было съездить за угол в булочную, досадовал, что не сумел вчера отремонтировать мотоцикл.

Впрочем, и на машине они бы вряд ли двигались быстрее. Полуразбитый "форд", одновременно с ними отъехавший от кафе, останавливался перед каждым светофором.

Лишь в конце улицы, у старого здания северного вокзала, где кроме них пешеходов не было, они заметили, что это не случайность. Битком набитый автомобиль двигался со скоростью пешехода рядом с Джимми, вплотную к кромке тротуара. Заднее боковое стекло опустилось. Молодой человек лет восемнадцати, не больше, положил руку на дверцу и, высунув из окна бритую голову, крикнул:

— Эй, парень, а не хочешь схлопотать по роже?

Джимми отодвинул Уллу от края тротуара и прибавил шагу.

"Форд" по-прежнему следовал за ними. Из переднего окна высунулась другая бритая голова, и Джимми узнал одного из завсегдатаев пивной.

— Куда так спешишь, парень? К недоноскам на Шваненмаркт?

— Эй, смотри-ка, он хочет к Бербе! — заорали на заднем сиденье.

Все сидевшие в автомобиле урчали от удовольствия.

И действительно, на скамейке в крошечном сквере между большим кольцом, Кастроперштрассе, железнодорожной насыпью и общественной уборной сидело несколько довольно неприглядных молодых парней.

Подбадриваемые криками бритоголовых, они в свою очередь начали изгаляться.

Улле и Джимми предстояло пройти между двумя группами.

Крепко схватившись за руки, они перебежали на красный свет Кастроперштрассе, бросились вдоль железнодорожной насыпи, затем кинулись вправо на Бергштрассе. Когда они вынырнули из подземного перехода возле больницы, "форд" снова оказался рядом.

— Куда так спешишь, парень? Поговори с нами немного!

Посетители, выходившие из больницы святой Августы, заполонили тротуар у ворот. Пришлось протискиваться между ними, да еще бегом.

У музея красный свет вынудил "форд" остановиться.

Теперь у них было крошечное преимущество. Улла замедлила бег, схватилась за правый бок.

— Быстрее, еще метров сто, ты должна!

Джимми обнял ее и потянул за собой.

На углу, когда до дома оставалось шагов пятьдесят, их обогнал "форд" и с визгом затормозил.

Все дверцы распахнулись. Пятеро бритоголовых выпрыгнули на тротуар, с криком набросились на них, сбили с ног.

Уже на земле, откатившись в сторону, Улла услышала, как закричал Джимми, увидела размеренные движения шнурованных сапог и почувствовала боль, словно это били ее. Раздалась команда:

— Кончай, хватит с этих легавых!

Она увидела, как сапоги стремительно удаляются, услышала, как захлопнулись дверцы и заработал мотор.

Джимми лежал на животе, защищая руками голову. Она осторожно тронула его за плечо.

— Они уехали, — прошептала она.

Джимми взглянул на нее, пытаясь улыбнуться. Лицо у него было в порядке. Тяжело дыша, он попробовал сесть. С трудом распрямил одну ногу. Нога двигалась.

Тогда он собрался с силами, сел на корточки и, опираясь на плечо Уллы, медленно поднялся. На негнущихся ногах прошел последние пятьдесят метров, затем с огромным трудом поднялся по лестнице. И почему только этот адвокат жил под самой крышей?

Книппель пригласил их в кабинет, усадил Джимми в кресло, налил "шерри".

— Это подкрепит жизненные силы, — сказал он и приготовился слушать рассказ Уллы.

— Можно взглянуть на фото в газете? — спросил он, когда она закончила.

Фотографию он рассматривал долго. Улла нервничала. Терпение не было сильной стороной ее натуры.

— Вы его знаете? — не выдержала она.

Старик поднял глаза, отложил лупу.

— Полной уверенности у меня нет.

Улла разочарованно вздохнула, но на Книппеля это не произвело впечатления.

— Я должен увидеть его в натуре, услышать голос.

— О ком вы говорите?

Джимми без сил полулежал в кресле, внимательно глядя на обоих.

— О Карле Аугсбургере.

Книппель встал и прошелся по комнате. Остановился перед Уллой.

— Ничего не поделаешь, придется подключить полицию. Вам это не по плечу. Дайте мне адрес свидетеля и газетную вырезку. Утром я им позвоню. Думаю, что кое-какие старые связи еще сработают.

Он положил бумаги на письменный стол, прижал скоросшивателем.

— А что делать с вами? — Книппель озабоченно взглянул на Джимми. — Наверное, нужен врач?

Джимми покачал головой. У него просто сильная слабость, и нужно немного полежать, чтобы прийти в себя. Уговоры Уллы действия тоже не возымели.

— Рентген? Чушь собачья!

— Ну хорошо, — согласился старик. По телефону он заказал такси.

— Как только что-то прояснится, позвоню, — пообещал он Улле и сунул в руки шоферу денежную купюру.

— Пожалуйста, развезите молодых людей по домам.

 

20

Хорсту Бринкману шел уже шестидесятый год и в отличие от многих сверстников он с нетерпением ждал, когда же этот год наконец кончится. В шестьдесят полицейские уходят на пенсию. Бринкман был хаупткомиссаром бохумской уголовной полиции. Он прошел по всем ступенькам служебной лестницы, получил все возможные надбавки и теперь твердо знал размер будущей пенсии. Начиная тридцать пять лет назад службу в полиции, он и помыслить не мог о таком — уйти в должности хаупткомиссара. Тогда хаупткомиссары считались "крупными шишками", и необходимо было добиться незаурядных успехов, чтобы дослужиться до столь высокого поста. Однако времена менялись. Карьера Бринкмана была тому лучшим свидетельством. Он не раскрыл никаких крупных дел и все свои повышения в буквальном смысле "высидел".

Адвоката Книппеля, которому Бринкман обязан был назначением в полицию, он не видел очень давно. Тем сильнее было его изумление, когда старик сам позвонил ему и договорился о встрече. Книппель приходился близким другом его отцу и по старой привычке обращался к комиссару только по имени. Бринкману не оставалось ничего другого, как продолжать именовать его "дядя Руди".

История, которую Книппель ему изложил, Бринкмана не убедила.

— По-моему, сильно смахивает на книжку "Эмиль и сыщики", — засомневался он.

Но старик продолжал настаивать.

— Ты бы хоть приказал внимательно исследовать мопед, Хорст.

— Они наверняка это сделали, но если тебе так хочется, я позвоню в Дальхаузен.

Там никто не мог припомнить такого случая. Дежурный попросил позвонить еще раз после обеда, когда на дежурство заступит другая смена.

Послеобеденный звонок Бринкмана имел хоть какой-то результат. Хауптмайстер Лохнер вспомнил происшествие и, порывшись в бумагах, нашел даже соответствующее донесение.

— Проверьте, были ли расследованы обстоятельства того несчастного случая, — попросил Бринкман.

Лохнер достаточно долго служил в полиции, чтобы не понять: что-то тут не так. Почему один из начальников комиссариата интересуется давно забытым простейшим случаем?

Нервно листал он донесение, пробегая скупые данные об обстоятельствах происшествия.

— Минутку, господин хаупткомиссар, я передам трубку коллеге Шванду, он как раз составлял донесение.

И, прежде чем Бринкман успел что-то ответить, Лохнер положил трубку на письменный стол и позвал Артура Шванда, предававшегося вместе с Эрвином Цибуллой столь полюбившемуся им с недавних пор детскому занятию.

— Так что же вы выяснили по обстоятельствам несчастного случая? — спросил Бринкман. В голосе его слышалось нетерпение.

— Ну, несчастный случай, вы ведь знаете, чего там особенно выяснять. Когда мы прибыли, он там лежал. И свидетелей не было.

— А вы не обнаружили на мопеде следов, что позволили бы предположить постороннее воздействие?

— Я больше занимался пострадавшим, господин хауптко-миссар. Вот мой коллега, возможно, он знает больше. Он производил погрузку мопеда.

Шванд подозвал Эрвина Цибуллу.

На другом конце провода бушевал Бринкман, однако Шванд, не обращая внимания, отвел трубку в сторону и быстро объяснил Цибулле, в чем дело.

— Итак, это вы занимались мопедом, с которым произошел несчастный случай? Я прав? — спросил Бринкман, гнев которого сменился общим пессимистическим настроем по поводу состояния дел в дорожной полиции.

— Что вы имеете в виду, говоря "занимались", господин хаупткомиссар? Я погрузил мопед в наш фургон и принял необходимые меры по сохранности собственности.

— А идея исследовать мопед на предмет обнаружения следов постороннего воздействия вам, конечно, в голову не приходила?

— Но тут же все было ясно, господин хаупткомиссар. Булыжная мостовая, дождь, влияние алкоголя, да и водителю почти семьдесят пять.

— Допустим так, но вам ведь известна инструкция, предписывающая тщательное исследование всех транспортных средств, потерпевших аварию, на предмет следов постороннего воздействия?

Цибулла промолчал.

— К тому же у вас имелись для этого основания. Мне стало известно, что внучка потерпевшего была у вас в участке и поделилась своими подозрениями.

— Со мной она не говорила, господин хаупткомиссар.

Он беспомощно оглянулся.

— Лохнер, — тихо подсказал Шванд.

— А где он? — также тихо переспросил Цибулла.

— В нужнике, — прошептал Шванд.

— Минутку, господин хаупткомиссар, коллега, который беседовал тогда с фройляйн, только что вышел. Я попробую его…

— Все, с меня довольно! — прервал его Бринкман. — Мы не в детском саду. Каждый валит на другого. Вы что, меня за идиота принимаете? Назовите мне свою фамилию и звание!

— Цибулла, Эрвин, полицайобермайстер, господин хаупткомиссар.

Невольно он вытянулся по стойке "смирно", ожидая страшного разноса. Но разноса не последовало. Хотя Бринкман и записал фамилию себе в блокнот, он вовсе не собирался создавать себе хлопоты из-за этих кретинов.

— Немедленно отправьте мне копию донесения о несчастном случае, — приказал он, уточнив еще раз номерной знак мопеда, а также порядковый номер регистрации в сохраненной книге собственности.

В группе дорожных экспертов никто не пришел в восторг от его просьбы тщательно исследовать мопед. Пришлось позвонить начальнику отдела, его сверстнику, чтоб добиться желаемого без письменного запроса.

Когда через два дня на стол Бринкмана лег отчет о проведенном исследовании, вывод был однозначен: следы белого лака на раме, на заднем предохранительном щитке вмятина справа, тоже со следами белого лака.

— Выходит, он прав! — буркнул комиссар и задумчиво пригладил существенно поредевшие с годами волосы.

Порывшись в ящике стола, Бринкман извлек материалы, оставленные Книппелем. Придется еще раз побеседовать с этим Вильгельмом Мюллером. А газетная вырезка — от какого, собственно, числа та газета?

Комиссар выглянул из окна: моросил октябрьский дождь. Никакого желания выходить на улицу. Но и поручать допрос кому-то другому нельзя, придется потом выслушивать глупые шутки, как он помогал детям играть в сыщиков.

Бринкман прошел в соседнюю комнату, там сидел за машинкой молодой парень из его отдела и печатал донесение. Хаупткомиссар приказал снять копию с газетной вырезки и послал парня в редакцию "Вестдойче альгемайне цайтунг'*, поручив установить дату выпуска. Оригинал он прихватил на допрос.

Они вернулись в президиум часа через два, к концу рабочего дня, и почти одновременно. Поскольку Бринкман позабыл сказать, что статья появилась до смерти Штроткемпера, сотрудник отдела, естественно, начал с последних номеров газеты и после нудного перелистывания многочисленных газетных листов обнаружил фотографию лишь в номере за тринадцатое сентября.

Нудным был и допрос. Потребовалось целых полчаса, чтобы хоть немного привести в чувство до смерти перепуганного человека. Но все равно показания его были туманны. Как теперь утверждал Мюллер, никакой особенной драки он не видел, точную дату происшедшего не помнит, да и что один из участников драки изображен на фотографии тоже не факт. А тут еще появилась супруга! Бринкман знавал подобные браки, от бракоразводного судьи дело нередко перекочевывало в комиссию по расследованию убийств. Мрачно перелистывал он донесения о несчастных случаях.

С какой стати именно я должен заниматься этим дерьмом, подумал он. С каким удовольствием выбросил бы он сейчас донесение вместе с газетной вырезкой и собственными заметками!

На следующее утро он предпринял последнюю попытку внести ясность в этот случай. Он вызвал фрау. Шторх, секретаршу и телефонистку, чтобы продиктовать ей ряд заданий. Ко всем этим новомодным диктофонам он, как и большинство полицейских его возраста, так и не сумел привыкнуть.

Сорокалетняя располневшая женщина подсела к письменному столу с блокнотом и карандашом в руках.

— Нужно отправить телекс коллегам из уголовной полиции на Зильте, фрау Шторх. Касательно Генриха Лембке, Вестер-ланд, адрес неизвестен.

Уголовная полиция на Зильте, судя по всему, не была перегружена в межсезонье. Уже на следующий день в здание полицайпрезидиума на Уландштрассе поступил ответ. Курьер принес его в первый отдел вместе с другими бумагами. Бринкмана на месте не было. По средам обычно проводились совещания у шефа. После двух часов утомительнейшего монолога начальника полиции, направленного на дальнейшее улучшение их работы, он возвратился в кабинет, плюхнулся в кресло и неохотно раскрыл папку с почтой. Телекс с Зильта лежал сверху. "Касательно Генриха Лембке, род. 18.12.08, проживает: 2280, Вестерланд/Зильт, Уферштрассе, 13. В ответ на Ваш запрос по телексу от 12.10.83 сообщаем следующее:

1. Вышепоименованный является владельцем легкового автомобиля марки "Мерседес-Бенц", тип 35 °CЕ, год выпуска 1982, цвет белый.

2. Путем тщательного осмотра установлено, что на автомобиле не имеется следов столкновения.

Опрос в мастерских, обслуживающих автомобили марки "Мерседес" на острове, показал, что, хотя вышепоименованный является их постоянным клиентом, в последний раз ежегодный технический осмотр он проходил лишь в августе месяце.

3. На основании данных, указанных в п. 2, мы отказались от проверки алиби вышепоименованного. Тем более что ему принадлежит отель "Морской орел" и он является уважаемым гражданином нашего острова".

Ни то ни се, подумал Бринкман. Как и многое в этом деле.

На рассвете следующего дня разносчица газет обнаружила у стен больницы святой Елизаветы труп бродяги. Мужчина был убит бутылкой.

Бринкман прибыл на место преступления в пять утра. Розыск в таких случаях протекал по отработанной схеме.

Он выбрал "Приют святого Христофора", сунул там под нос примерно пятидесяти опустившимся людям цветное фото убитого, однако никто из них ничего существенного не сообщил.

Настроение было соответствующее, когда в десять утра, позевывая и чувствуя тоскливую пустоту в желудке, он вошел в кабинет.

Там его дожидался посетитель, явно чувствовавший себя как дома. Замшевое пальто на толстой меховой подкладке и меховую шапку он швырнул на стул для посетителей, сам же, не обращая внимания на расширившиеся глаза секретарши, уютно расположился за письменным столом в бринкмановском кресле. Прождав с полчаса, он знал содержание почты хаупткомиссара так же хорошо, как и содержание заметок, которые Бринкман делал во время допроса.

— Дядя Руди, что ты тут делаешь?

— Я не мешаю? — задал встречный вопрос пожилой господин.

Комиссар подавил неудовольствие по поводу дерзкого вторжения и подал посетителю руку. Поскольку ему все равно не удалось бы прогнать старика из начальственного кресла, он освободил себе стул для посетителей.

Вошла фрау Шторх с четырьмя бутербродами и чашкой кофе.

— С удовольствием выпил бы сейчас чаю, — заметил Книппель, и Бринкман подал знак секретарше.

— Ничего, если я позавтракаю, пока мы разговариваем?

Фрау Шторх принесла чай.

Кончиками пальцев Книппель вытянул бумажный мешочек из стакана.

— В мои времена здесь пили настоящий чай.

— Но английская оккупация давно кончилась, дядя Руди, — попробовал пошутить Бринкман.

— А жаль.

Книппель подлил в чай большую порцию молока.

— Что же тебе удалось узнать по делу Штроткемпера?

Бринкман изложил новости в общих чертах, постаравшись

свести на нет такой факт, как наличие белого "мерседеса" у владельца отеля, зато старательно выпятив остающиеся неясности и неувязки.

— Иными словами, ты хочешь приостановить дело?

— А что мне еще остается? — спросил Бринкман с хорошо разыгранной беспомощностью. — Обходить все мерседесовские мастерские отсюда до Фленсбурга?

— Мой дорогой Хорст, — Книппель поправил узел галстука, — не стоит делать себя глупее, чем ты на самом деле есть. Может, мне, находящемуся на пенсии адвокату, объяснить тебе, как ведется расследование по правилам? Будто сам не знаешь, что экспертам не составит труда установить, имелись ли на машине повреждения лаковой поверхности, пусть даже теперь они устранены. А об алиби твои пляжные мальчики и вовсе не спросили уважаемого господина.

Раздраженно порылся он в папке с почтой, вытащил оттуда ответ зильтской полиции и не без иронии процитировал: "Тем более что ему принадлежит отель "Морской орел" и он является уважаемым гражданином нашего острова".

— А теперь остановись! Хочешь, я скажу тебе собственное мнение об этом деле? — прервал его Бринкман.

Книппель откинулся в кресле и прикрыл глаза.

— Я весь внимание.

— Ну и хорошо. Старик в возрасте семидесяти пяти лет в плохую погоду и явно в нетрезвом состоянии влезает на мопед. На булыжной мостовой его заносит, он наезжает на тротуар или на что-нибудь еще, теряет сознание. Задето основание черепа. В больнице старик начинает рассказывать внучке сказки про белый "мерседес''. Потом умирает. Малышка воображает, будто деда ее убили, мотается туда-сюда, рассказывает древние истории, не имеющие никакого отношения к данному случаю. А люди вроде тебя, которые все всегда знают лучше других, поддерживают девочку в ее заблуждении. Глубоко сожалею, но в подобные детские игры я не играю.

И Бринкман энергично тряхнул головой.

Книппель приоткрыл глаза и не без интереса наблюдал происходящее. Потом встал, с трудом натянул пальто.

— Что ты намерен теперь предпринять? — спросил Бринкман бывшего покровителя.

— Довести расследование до конца.

И Книппель удалился.

 

21

Джимми многого ожидал от первого своего полета: голубое небо, причудливой формы облака, города и села размером со спичечный коробок, леса, реки, озера с высоты птичьего полета.

Теперь он сидел у иллюминатора пассажирского самолета и злился. Всего через несколько минут после взлета в Дюссельдорфе серые облака поглотили машину "Люфтганзы". Но Джимми был не тем человеком, которому легко испортить настроение. Неделя все равно обещала быть интересной.

Дома мать только покачала головой.

— В какие высокие круги ты попал, мальчик мой?

Улла сидела у иллюминатора прямо перед ним.

Отцу она сказала, что отправляется в гости к бывшей своей однокласснице, которая учится сейчас в Гамбурге, и единственное, что обеспокоило отца, это нравственный ущерб, которому дочь могла подвергнуться в портовом городе. Мать тоже не знала истинной цели поездки.

Единственным, у кого не было проблем с родителями, был Рудольф Книппель. За завтраком он кратко проинформировал дочь и оставил на всякий случай адрес. Дочь разозлило, что в его возрасте он позволяет себе такие траты. Книппеля давно раздражали эти косые взгляды на его наследство. Не без удовольствия рассказал он ей о двух молодых людях, которые должны были отправиться с ним за его счет.

Вокруг защелкали пристяжные ремни, самолет стал проваливаться в пустоту.

— Как бы там ни было, вниз возвращаются все, — плоско сострил Джимми и прижался головой к стеклу иллюминатора.

Облака стали прозрачнее, время от времени сквозь них виднелась стальная гладь Северного моря, с каждой секундой становящаяся ближе.

— Неужели это гидроплан? — простонал Джимми.

Вместо ответа Улла постучала по стеклу. Под ними лежал

остров, похожий сверху на обезглавленного сокола.

Лишь внизу, после приземления с ужасающим ревом и визгливого крика пожилой дамы, когда они уже держали в руках чемоданы и Книппель называл водителю такси адрес, Джимми наконец перевел дух.

Отель “Морской орел" находился в центре Вестерланда, самого большого населенного пункта на Зильте. Некогда это был обычный рыбацкий поселок, однако сто лет назад его поразил вирус туризма и до сих пор трясла лихорадка.

Десятиэтажные бетонные туристские бункеры загораживали вид на пляж, шпалерами вдоль улиц выстроились магазинчики сувениров, закусочные, дискотеки и модные лавки. И лишь изредка попадался старинный кирпичный дом с верандой, построенный в давнем благородном стиле морских курортов.

Тем сильнее было их удивление, когда такси затормозило перед одноэтажным, выкрашенным в белый цвет традиционным фризским домом с красной черепичной крышей, на фронтоне которого искусно выкованные буквы гласили: отель “Морской орел”. Под названием год постройки: 1872.

Из входной двери выбежал молодой человек в темной ливрее, подхватил их багаж и исчез внутри. Двери распахнулись, и все трое вошли в холл с камином, старинными бархатными креслами и подобранными строго в тон обоями.

Сквозь узкие окошки в помещение проникал тусклый осенний свет, но он был слишком слаб, чтобы конкурировать с теплым ровным пламенем буковых поленьев. Со стен на вновь прибывших смотрели резные деревянные фигурки, изображавшие фризских крестьян в национальной одежде.

— Чем могу служить? '

Рудольф Книппель вздрогнул. За стойкой портье стоял мужчина его возраста, возможно, чуть моложе. Волосы у него были пышные, но седые, с серебристым отливом. Мужчина с фотографии в газете, владелец отеля с золотым ключом в руках, Генрих Лембке.

Книппель напряг память, пытаясь понять, видел ли он когда-либо этого человека.

— Добрый день. Я заказывал по телефону номера, одноместный и двухместный, — ответил он наконец.

— Будьте добры, вашу фамилию.

— Книппель, Рудольф Книппель из Бохума.

Если это действительно тот, за кого мы его принимаем, и он помнит меня, сейчас он должен занервничать, допустить ошибку. Из этих соображений Книппель и предпочел остановиться в отеле Лембке под настоящей фамилией. Но владелец отеля либо и в самом деле не помнил, где прежде он встречался с этим гостем, либо прекрасно владел собой.

С профессиональной вежливостью завел он обычный разговор о городе, откуда прибыл гость, о нем ведь так много говорят в последнее время — тут и драматический театр новейшего направления, и спортивное общество с недавно созданной футбольной командой, да и обсерватория кое-чего стоит. Сам он всего несколько недель назад имел удовольствие пройтись по его улицам, он был на конференции владельцев отелей. Да, что ни говори, шахтерский город он представлял себе иначе.

Книппель вежливо улыбнулся. Конечно, со времен войны кое-что изменилось, но зато этот вот остров по-прежнему чудо, жемчужина Северного моря, северный Сен-Тропез, узкая полоска суши между двумя морями. Еще в молодости тянуло его сюда, и только теперь, прихватив с собой взрослую внучку, он осуществил давнюю мечту.

Господа выбрали чудесное время, заметил Лембке, сейчас здесь можно по-настоящему отдохнуть, вот почему в межсезонье приезжают подлинные ценители. Его отель один из немногих, что в это время открыты. Он предложил им заполнить гостиничные формуляры.

Комнаты их помещались в боковом крыле отеля, тоже одноэтажном, но построенном значительно позже. Комната Книппеля выдержана была в голубых тонах.

— Через час внизу в ресторане, — распорядился он и исчез в своей голубой келье.

Посыльный привел Уллу и Джимми в соседний номер.

То же самое, только в зеленой гамме, комната чуть больше из-за двуспальной кровати.

Держа в руках дорожную сумку, Джимми в нерешительности застыл в дверях.

Улла принялась исследовать помещение, она оглядела шкаф в крестьянском стиле, опробовала кресла, посмотрелась в зеркало, украшенное причудливым орнаментом, и наконец плюхнулась на кровать.

— Не скрипит, — довольно заметила она и покачалась на прекрасных пружинах.

Джимми распаковал вещи. Тут же врубил полученный в наследство магнитофон. Shine on Jon Crazy Diamond.

Улла взглянула на него, улыбнулась.

— Успел записать вчера вечером, — признался Джимми. — Специально для "мертвого часа".

Молча они разделись и нырнули под огромное одеяло, наслаждаясь накатывающей волнами музыкой. Ни тебе звона кофейных чашек за пропускающими звук стенками современных многоэтажных домов, ни хрустнувшей ветки под ногами одинокого пешехода. Они были в целом мире одни.

Музыка кончилась. Отзвучали последние аккорды, слегка искаженные синтезатором. Что-то щелкнуло. И не было уже безмятежности в зеленой комнате.

С кассеты говорил Эмиль. Фраза начиналась на полуслове.

— …и тогда один из полицейских говорит: "Но это мог бы быть и вон тот, сзади". Нет , говорю я, это он. Подними-ка свою правую руку. Видишь, у тебя тут не хватает пальца. Тогда на Херманнсхоэ ты хотел двинуть меня пишущей машинкой, потому что я все время молчал. Но промахнулся , я отскочил в сторону. А палец у тебя застрял внутри , и ты принялся орать что резаный , потом нажал кнопку на столе, прибежали другие штурмовики , они перевязали тебе руку, а меня до полусмерти избили. Нет , Аугсбургер, тебя я узнаю среди тысяч.

Снова щелчок. Кассета кончилась. Улла отмотала назад.

Далеко. Вперед. Стоп. Снова этот чертов финал с их дурацким синтезатором. Потом наконец Эмиль. И тишина.

— Ну откуда я мог это знать? — начал Джимми. — Вначале играл духовой оркестр, я немного послушал. Откуда я мог знать, что именно здесь он рассказывает о своей жизни.

Он замолчал, и Улла, ни слова не говоря, ушла в ванную.

Книппель прослушал запись дважды.

— Это было вскоре после ареста Аугсбургера, на очной ставке. Странно, но насчет отсутствующего пальца я вообще ничего не знаю.

— Зато знал дед.

— Теперь мне уж кажется, что твой дед — я, — пошутил старик. Потом посерьезнел: — Не надо пока никому об этом говорить.

Джимми перевернул кассету.

— Может, на другой стороне тоже что-то есть.

Из магнитофона зазвучал марш. Книппель сидел на краю кровати, внимательно слушая.

— Когда ты шагаешь с друзьями в строю, — сказал он и начал тихо подпевать.

Прозвучало еще четыре или пять песен, Книппель их все знал. Всякий раз, как кончалась песня, Джимми надеялся услышать голос Эмиля. Но вновь вступали духовые.

— Не вешай носа, — утешил его Книппель. — Как бы там ни было, ты разгадал одно звено в нашей головоломке. У Аугсбургера недостает пальца.

— Пойдем взглянем сейчас на лапищи этого Лембке, — предложил Джимми.

Книппель охладил его пыл. Он подвел обоих к окну. Они увидели внутренний дворик, окруженный со всех сторон постройками отеля. На усыпанной красным гравием стоянке под деревьями находились два автомобиля.

— Полчаса назад здесь стоял "мерседес" Лембке, потом наш радушный хозяин уселся в него и отбыл в неизвестном направлении.

— Неужели вы все время стояли у окна?

— Конечно, — ответил Книппель и, бросив взгляд на скомканную постель, ухмыльнулся. — В конце концов, мы здесь не ради удовольствия, верно?

Послеобеденное время прошло в хлопотах. Для начала они взяли напрокат старенький "гольф". Джимми предстояло обследовать все автомастерские на острове, а тот вытянулся в длину почти на сорок километров. Маловероятно, чтобы "мерседес", если он и в самом деле был поврежден, ремонтировали в другой местности. На сушу можно было попасть лишь через дамбу, а она всегда была забита машинами.

Они купили карту острова, выписали из справочной книги адреса всех мастерских и заправочных станций. Джимми еще раз отрепетировал легенду, которую собирался рассказывать недоверчивым механикам.

Книппель переговорил по телефону с неким Люббо Вилкенсом из Кейтума, его адрес Улла узнала в бохумском отделении Объединения лиц, преследовавшихся при нацизме.

Вечером они сидели в ресторане отеля "Морской орел". Лембке так и не появился.

 

22

Ночью начался шторм. Потоки дождя обрушились на остров, ревел прибой, по песчаным дюнам метался ветер. На рассвете усилился прилив, волны бросались на набережную, ветер вздымал вверх фонтаны брызг.

В девять, когда просыпающиеся постояльцы начали выглядывать на улицу, день еще не начинался. Темно-серые облака поглощали свет, в такую погоду не очень-то хотелось вылезать из постели.

В это время Джимми уже совершал объезд автомастерских острова, он начал с северной его оконечности, там была заправочная станция в Листе.

Улла сидела с Книппелем в вестерландском архиве и перелистывала старые газеты. Перед ними лежало шесть подшивок "Зильтер Рундблик" за 1972 год. Это была единственная ежедневная местная газета. Перелистав первые четыре подшивки, они уже знали в лицо всех важных персон местного значения, знали, что местное население единодушно воспротивилось постройке на вестерландской набережной стометрового многоквартирного "небоскреба", что хор военно-морской школы в Листе удостоился чести выпустить собственную пластинку, что лейтенант Диллинджер из американской береговой охраны намеревается покинуть Зильт через несколько дней.

В пятой подшивке Книппель нашел наконец то, что искал.

"Сто лет отелю "Морской орел" — ликовала газета. Под этим заголовком фотография отеля с выкованным на фронтоне числом 1872, которое и навело Книппеля на мысль о возможном юбилее.

Редактор провел солидные изыскания по части истории. Прошение разрешить строительство, поданное еще в 1864 году, было отклонено датским губернатором острова. Лишь с поражением датского короля, когда черно-белый прусский флаг извился над островом, заложен был фундамент будущего оте-пя.

Завершение строительства относят к 1872 году. В вильгельмовские времена Вестерланд становится модным морским курортом. В гостевой книге тех лет бесконечные графы, бароны, герцоги. Здесь отдыхали издатель Брокгауз, супруга великого Карузо с младенцем. Зимой 1913 года сооружается новая пристройка. Но следующий сезон складывается для курортников неудачно. В новеньких номерах располагаются солдаты 2-го пехотного полка его кайзеровского величества.

Впрочем, уже в 1920 году дела снова пошли в гору. Богатые жители Гамбурга первыми предпочли виллам на берегу Эльбы вестерландские фризские домики. Чопорные ганзейские купцы испытывали сладостное волнение, обнаружив, что спят под одной крышей с такими звездами, как Жозефина Бейкер или Марлен Дитрих. В более поздние годы в отеле "Морской орел" останавливалось немало видных деятелей в сфере экономики, искусства, политики — так изящно и уклончиво повествовала статья о нацистском периоде. Во вторую мировую войну — вновь расквартированные воинские части, на сей раз женский зенитный батальон, именно благодаря ему отель не терял даже в те тяжелые времена своей притягательной силы.

После поражения сорок пятого года — на Зильте никто не сражается, здесь капитулируют сразу — временное пристанище находят на острове беженцы с востока.

— Вот наконец! Слушай-ка!

Книппель основательно высморкался и стал читать вслух.

"В конце 1947 года пришедшую в упадок гостиницу покупает нынешний ее владелец Генрих Лембке из Дортмунда. "За весьма умеренную цену", — улыбаясь добавляет внушающий симпатию хозяин отеля. Вместе с недавно почившим управляющим Фрицем Юргелейтом, беженцем из Кенигсберга, где тот владел небольшой гостиницей, Лембке создает один из лучших отелей острова.

"Зильт и "Морской орел" — едины, в единстве этом залог прекрасного отдыха", — утверждает Генрих Лембке. Многие преуспевающие промышленники с удовольствием устраивают в отеле небольшие конференции. Для успешной работы здесь созданы все условия. Столетний юбилей отеля совпал с двадцатипятилетним юбилеем нынешнего его владельца. Не подумывает ли он отдалиться от дел, спросили мы Генриха Лембке, которому на вид никак не дашь его шестидесяти трех. "Никогда! последовал решительный ответ. — Для меня отель — это семья, я поддерживаю дружеские отношения с постоянными клиентами, в отеле собираются мои друзья. Это в самом деле заменяет семью". Семья Генриха Лембке погибла в Руре во время налета английских бомбардировщиков".

— У вас нет лишнего носового платка? Просто душат слезы. — Улла театрально всхлипнула.

— Не думаю, что это театр, Улла. У него в самом деле ничего больше нет. Благодаря отелю он кое-чего добился. "Уважаемый гражданин нашего острова" — так было написано в телексе зильтской полиции. Ты обратила внимание, он повесил золотой ключ в холле на видное место? И рядом грамота. Нет, здесь он не лжет. Скорее всего, только здесь.

Джимми, полагавший, что именно ему досталась важнейшая часть следствия, принялся за дело с величайшим рвением.

К полудню он успел рассказать свою старательно заученную историю на пяти бензоколонках. В картотеке листской автомастерской ни одного наряда на ремонт белого "мерседеса" зарегистрировано не было. Следующим пунктом был Рантум. Деревушка укрылась за дюнами, которые защищали ее от прилива. Остров был здесь не больше километра в ширину.

Северо-западный ветер валил Джимми с ног. Согнувшись, он заковылял в направлении дома, отличавшегося от соседних разве что эмалированной табличкой с надписью: "Автомастерская Б. Ханзен. Лакокрасочные работы". Во дворе стоял просторный гараж, служивший, очевидно, мастерской. Джимми вошел, прикрыл за собою дверь и мгновение постоял, наслаждаясь отсутствием ветра.

Под полкой, уставленной банками с краской, сидел на деревянном ящике мужчина лет пятидесяти и курил. Его комбинезон — некогда, очевидно, белого цвета — имел теперь столько оттенков, столько банок с краской стояло на полке, из-за этого мужчина походил на попугая, и нос с горбинкой еще больше подчеркивал сходство.

— Извините за беспокойство. Во время каникул я отдыхал на Зильте. На стоянке кто-то стукнул мой автомобиль и исчез. Но свидетели видели. Белый "мерседес" с зильтским номером. Я заявил в полицию, но они не шевелятся. Вот и разыскиваю его сам. Восемьсот марок ущерба — это вам не просто так. Может, за это время вы устраняли повреждение лакокрасочного покрытия на каком-нибудь белом "мерседесе"?

Джимми заученно выпалил свою историю. Бой Ханзен слушал не без интереса. Докурив одну сигарету, он сразу же закурил следующую и при этом оглядел Джимми с головы до ног.

— Красивая история, — кивнул он. — Жаль только, концы с концами не сходятся.

— То есть как это?

Голос Джимми неподдельно задрожал от возмущения.

— Потому как зильтских номеров в природе не существует. Следовало проверить это, когда ты изобретал свою сказочку. Есть номера Северо-Фризских островов, и только.

— Ну и что, а разве он не может быть с этого острова?

— Может, мальчик, может. И из Хузума тоже. И из Кланксбюлля, или из Нибюлля, или из Воббенбюлля, или из еще черт знает какого Бюлля, а может, и с материка.

— И все-таки, вам не приходилось ремонтировать в сентябре белый "мерседес"? — сделал еще один заход Джимми.

— А я уже не помню, мальчик. Но постараюсь вспомнить, если ты скажешь, кого ищешь.

— Я и сам хотел бы это знать, — Джимми не вышел из своей роли, за что был награжден сердитым взглядом мастера.

Ханзен швырнул окурок на цементный пол, раздавил его, затем кряхтя выпрямился.

— Ну, бывай.

Он принялся рыться в шкафу с инструментом, не обращая больше внимания на Джимми.

А что, собственно, случится, если я скажу ему правду, подумал тот. Хотя бы фамилию. Судя по виду, он явно не кинется со всех ног в "Морской орел".

Как и большинство его сверстников, он предпочитал оценивать людей по внешности. А может, просто решил довериться своему брату, такому же рабочему-ремонтнику?

Когда тишина в мастерской стала невыносимой, он назвал фамилию владельца отеля.

— И ты полагаешь, эта важная птица станет штопать свою тачку у пляжного разбойника в Рантуме? Нет, мальчик, в эти круги он не вхож. Наверняка ремонтирует свой лимузин по контракту в лучшей мастерской Вестерланда, не здесь.

— Но в мастерской, что связана с ним контрактом, он тоже не появлялся.

— Ты что, спрашивал там?

— Не я, полиция.

— Тогда другое дело.

— Но где-то ведь ему починили машину!

Бой Ханзен в задумчивости почесывал огромный живот. От звука, производимого его ногтями, у Джимми по спине побежали мурашки. Он вздрогнул.

 

23

Итак, он снова появился, подумал Книппель, задергивая портьеру. Теперь можно спокойно вытянуться на кровати.

Но почему я никак не могу вспомнить его лицо? Я ведь долго тогда занимался его делом. Правда, с тех пор прошло тридцать пять лет. Но дело не во времени, по крайней мере не только во времени. Эмиль-то узнал его сразу, по одной фотографии в газете. А я узнать никак не могу, хотя полагаю, что это он.

А есть ли у меня основание для такого предположения?

Время уходит. Итак, Лембке появился здесь после того, как от нас сбежал Аугсбургер. И сразу упираемся в тупик. Никаких доказательств, одни гипотезы плюс мертвый свидетель. Бринкман прав. Так мы далеко не продвинемся.

Даже эта история с пальцем не так уж много дает, в том случае, конечно, если у него и в самом деле не хватает пальца. Что можно легко выяснить немедленно, спустившись в холл. Но сколько людей вернулось с войны с такими же ранениями? А я даже про этот палец не могу вспомнить, не говоря уже о его внешности.

Может, все дело в том, что я всего лишь шел по следу.

Эмиль же знал его как облупленного, в коричневой форме с резиновой дубинкой в руке, и потом в полицайпрезидиуме как преступника, обвиняемого в преступлении против человечности. Эмиль узнал его и через тридцать пять лет. Вот только уголовного кодекса Эмиль не знал. Иначе ему было бы известно, что все это теперь не наказуемо за давностью лет, ни избиения в комнате для допросов, ни крысиный яд, ни бегство из уголовной тюрьмы, ни черный рынок…

А может, это его просто не интересовало? У него был свой счет к Аугсбургеру, и счет этот должен был быть оплачен. Плевать он хотел на уголовный кодекс! Эмиль мог позволить себе такое. Я не могу, да и Бринкман не может тоже. Нам нужны доказательства.

Доказательства имевшего место умышленного наезда, преступления, а все остальное — бесплатное приложение. Мы должны продвинуться в главном. "Мерседес" — вот что сейчас важнее всего.

Книппель не знал, сколько проспал, когда его разбудил стук в дверь. Это была Улла.

С огромным трудом он поднялся, на негнущихся ногах прошел в ванную. После сна лицо у него было мятое, и потребовалось пять пригоршней ледяной воды, чтобы привести себя в божеский вид.

— Джимми вернулся? — прокряхтел он, нащупывая рукой полотенце.

— Нет еще.

Книппель взглянул на часы. Половина седьмого.

— Спустимся в ресторан, девочка, — сказал он и взял ее под руку. — Твой герой сейчас подъедет. При его молодом аппетите он может позволить себе лишь пять — десять минут опоздания.

Давно уже стемнело. Круглые светильники рассеянного света создавали в ресторане уют. От форелей на тарелках остались только головы, во всяком случае у Уллы. Книппель с удовольствием посасывал челюстной хрящик. Они уже рассчитались, а Джимми так и не появился.

— Без четверти восемь. Мы не можем заставлять ждать людей в Кайтуме.

Улла кивнула и поднялась. Книппель попросил портье вызвать такси.

В холле собирались какие-то господа, они дружески приветствовали друг друга, роняли несколько слов о шторме. Потом появился Лембке, пожал всем руки, и общество исчезло за массивной дверью.

— Ты взглянула на его пальцы?

— Разумеется, — голос Уллы звучал обиженно.

— Ну, что?

— А что можно увидеть при рукопожатии?

Улыбнувшись, старик положил руку ей на плечо. Он тоже не смог бы сказать, сколько пальцев — пятьдесят девять или шестьдесят — участвовали в торжественной церемонии приветствия.

Подошло такси.

Улла обязательно хотела оставить у портье номер телефона, по которому их можно было бы разыскать. Он вынужден был разрешить, хотя в душе не одобрял подобной затеи.

Господа расселись вокруг овального стола в конференц-зале. Как всегда по вторникам, сначала заказали еду и выпивку, официанты быстро сервировали столы и покинули зал. Начался основной доклад, который ввиду важности темы делал сам председатель.

— Призрак бродит по Зильту — призрак массового туризма, — провозгласил начитанный оберштудиендиректор, и слушатели довольно заулыбались удачной шутке. — Понятно, мы должны радоваться каждому гостю, но все имеет свои границы, господа.

— Очень верно, — прохрипел морской офицер, — очень верно.

— Скоро год наблюдаем мы процесс, который не может оставить нас равнодушными. Некий торговец Альфред Хирш из Херне стал вдруг крупнейшим домовладельцем нашего острова. В его владении пять тысяч коек в более чем ста домах, а также прачечная и таксомоторный парк с отделом проката машин. И это только начало. Десять тысяч коек — вот цель господина Хирша, который, не стесняясь, заявил в одном из интервью, цитирую: "Это число меня пока устроило бы".

— Нет, вы послушайте, послушайте! — выкрикнул богатый крестьянин из Кайтума.

— В восемьдесят втором году мы насчитали у Хирша в общей сложности пятнадцать тысяч отдыхающих и выразили по этому поводу обеспокоенность. В нынешнем году их будет девяносто тысяч. Шесть миллионов марок вложил Хирш в одну только рекламу, дабы побороть в Рурской области "предубеждение против острова, славящегося своими дорогими ценами", — я цитирую этого господина дословно. Итак, посмотрим, как обстоит дело с ценами. Неделю на Зильте, включая дорогу туда и обратно на принадлежащем ему автобусе, Хирш оценивает в 290 марок, правда, не в самый отпускной пик. А кроме того, уважаемые господа, он предоставляет десятипроцентную скидку безработным и сезонным рабочим. Благодаря Хиршу на остров прибывает соответственная публика. Не желая предвосхищать дискуссию, хочу тем не менее побудить вас воспрепятствовать превращению нашего острова в отпускной рай для всех уборщиц Федеративной Республики!

Оберштудиендиректор откинулся в прекрасно гармонирующем с оформлением зала кресле, наслаждаясь произведенным эффектом. Участники совещания дружно забарабанили костяшками пальцев по столешнице антрацитового цвета.

— Хиршевы клиенты путаются под ногами с десятью марками в кошельке, а по вечерам выстаивают очередь в дешевую столовку, — открыл дискуссию владелец фешенебельного ресторана "Серебряная сковорода".

— Одеваются в магазинах стандартных цен, — добавил владелец дорогого модного магазина в Кампене.

— Хирш устроил туризм по дешевке на неккермановский лад. Это отпугивает нашу постоянную клиентуру, — констатировал владелец отеля из Кайтума.

— На стройках у него работают строители из Рура! — возмутился владелец местной строительной фирмы.

Резкий звук, произведенный ударом обручального кольца председателя о винный бокал, подвел итог дискуссии.

— Я вижу, уважаемые господа, что мы в этом вопросе более чем едины. Это прекрасно, но недостаточно. Должны быть приняты решительные меры, чтобы покончить с призраком. Побеседовав предварительно с наиболее солидными членами нашего клуба, я предлагаю: первое, всеми силами препятствовать дальнейшей покупке домов Хиршем, второе, бойкотировать фирмы Хирша, третье, развернуть в прессе широкую кампанию против Хирша и тех, кто стоит за его спиной, скорее всего это арабские нефтяные короли.

И снова стук костяшек по овальному столу. Официальная часть закончилась. Дальнейшая беседа протекала в более непринужденной обстановке.

Когда откланялся последний гость, было без пяти двенадцать. Как и каждый вечер, Лембке в последний раз обошел помещения, там поправил стул, там выключил одиноко горящую настольную лампу, обменялся парой слов с ночным портье.

— Когда все гости вернутся, можете спать до рассвета.

— Благодарю вас, шеф.

На доске позади портье ключи висели только в двух отделениях.

— Пожилой господин с двумя молодыми людьми, шеф, — объяснил портье, проследивший направление его взгляда. — Наверное, отправились к кому-нибудь в гости. Оставили зильт-ский телефонный номер — на случай, если их будут спрашивать.

Он показал записку, оставленную его коллегой при сдаче дежурства. Лембке бросил на нее равнодушный взгляд и повернулся к двери.

— Появятся, — спокойно сказал он.

У себя дома он набрал четырехзначный номер.

Раздался один гудок, и сразу же мужской голос ответил:

— Вилкенс.

Владелец отеля бросил трубку и тут же раскрыл телефонный справочник.

Вилкенс 29–84, Вилкенс 23–71, Вилкенс Люббо, Кайтум, Докази, 13, 22–41.

— Ах, этот, — тихо произнес Лембке и захлопнул телефонную книгу.

 

24

Люббо Вилкенс был недоверчивым человеком. Его отец погиб в концлагере. Зильт тогда как раз вошел в моду у нацистов, и Геринг каждое лето прогуливался в роскошной форме по главной набережной Вестерланда. Прошло немало времени, пока Вилкенс разговорился. В памяти его хранилась своя, реальная история острова. Он помнил, как на летней эстраде исполняли "Хорста Весселя" и как запретили отдых на острове евреям. Как какое-то время после войны отдыхающих не было вовсе, а потом появились новые. Мужчины, любой из которых мог оказаться под трибуналом в качестве военного преступника. Как незадолго до денежной реформы на сцене появился Лембке и купил у старого Петерсона отель за 30 000 рейхсмарок. Как Петерсон повесился на чердаке своего дома, когда через три месяца оказалось, что рейхсмарки годятся только на то, чтоб оклеить ими стены. Как всего десять лет назад, на праздновании дня рождения фюрера в вестерландском баре, сардельки подавали на тарелках, где горчица уложена была в форме свастики, тогда еще в списке почетных гостей имя Лембке появилось рядом с известным старым нацистом, список опубликовала одна из газет. Как юстиция остановила следствие, поскольку речь шла не о нацистской символике, а всего лишь о продуктах питания.

Интонация у Вилкенса была спокойная, размеренная, типично северонемецкая, он словно взвешивал каждое слово, прежде чем доверить его миру. Когда Улла и Книппель вышли от него, было половина двенадцатого.

Улла лежала под одеялом, свернувшись в комок, и никак не могла согреться. Мозг ее лихорадочно изобретал все новые причины отсутствия Джимми.

Джимми заперт в одной из мастерских, Джимми с девушкой в дискотеке, Джимми — утопленник в полосе прибоя…

Страх вызывал спазмы в желудке, в животе бурчало. Она встала, включила свет, выпила глоток теплой воды из-под крана.

Из соседнего номера донесся какой-то шум. Старик тоже еще не спит. Она тихо открыла дверь, прошмыгнула по коридору, постучала и вошла.

Книппель сидел выпрямившись на постели и курил.

— Садись, чего стоишь, — сказал он и угостил ее своими любимыми английскими сигаретами.

Улла села. Хорошо, что она сейчас не одна.

— Как вы думаете, почему его до сих пор нет?

Книппель выпустил дым через нос.

— Трудно сказать. Я все время размышляю об этом и почти наверняка уверен, что к Лембке это не имеет отношения.

Спокойно и вдумчиво он перебрал все возможности. В конце концов ему удалось убедить Уллу, что с Джимми ничего плохого случиться не может.

— Я хотела вас еще кое о чем попросить, — нерешительно начала она. — Это ничего, если я сегодня посплю у вас на софе?

— А что скажет на это Джимми? — спросил Книппель с преувеличенной серьезностью.

— Но его же сейчас нет.

— Тогда неси постельное белье, — сказал он и тихо рассмеялся, когда минуту спустя она влетела в комнату с одеялом и подушкой в руках.

В то время как его подружка забылась в комнате Книппеля тревожным сном, Джимми Шиманек лежал на откинутом назад водительском сиденье и дожидался утра. Утренний холод проникал во все щели, укрыться было нечем.

Джимми был счастлив. Примерно в четверть третьего он вышел из мастерской фризского попугая. Около трех он въехал на автопаром, отправлявшийся из Листа в Данию. В четыре у него под колесами снова была земля. В пять он стоял перед единственной в округе мастерской, производившей ремонт "мерседесов". В половине шестого он вышел оттуда с запиской в кармане. В шесть он опоздал на последний паром, отходивший в Лист. Следующий паром был только в семь утра.

Джимми взглянул на часы на приборном щитке. Половина пятого. Он включил свет, вытащил из куртки записку и принялся изучать цифры и буквы. Когда без десяти семь появился паром, он знал уже все наизусть.

"Гольф" въехал на паром первым. Потом прибыли несколько датчан, работавших на острове, и два западногерманских автомобиля с отпускниками.

В отсеке для пассажиров пахло растворимым кофе. Джимми отказался от коричневой бурды. Он хотел позавтракать вместе с Уллой и стариком.

В ванной ее тоже не оказалось. Двадцать минут девятого. Может, они уже завтракают?

Он постучал к Книппелю.

Старик сидел на краешке кровати и пытался откашляться.

— Вы не знаете, где Улла? — выпалил Джимми.

Книппель приложил узловатый палец к губам и показал в угол за дверью.

— Может, все-таки закроешь дверь? — прокашлял он. — Сквозит.

Джимми стоял в нерешительности, держась за дверную ручку.

— С этой стороны, разумеется.

Негнущимися ногами Книппель пытался нащупать тапочки. Потом поднялся и скрылся в ванной. От шума воды Улла открыла глаза. Джимми нерешительно подошел к ней. Она вскочила, обняла его за плечи, притянула к себе.

— Где ты был всю ночь?

Джимми рассказал, что произошло.

— Почему же ты не позвонил?

— Я хотел сделать вам сюрприз.

— И тебе это удалось, — заметил Книппель, вышедший в халате из ванной.

Словно оправдываясь, Джимми достал записку из кармана и громко прочитал: Ng — HL, 372, 350 CЕ, поставлено новое правое крыло. 15.9.83. Мастерская Сёдерстрёма по обслуживанию машин фирмы "Мерседес", Тондерн, Дания.

После завтрака Книппель позвонил из автомата в уголовную полицию Бохума.

— Старшего комиссара Бринкмана нет в здании, — промурлыкала секретарша.

 

25

По вечерам газета всегда лежала на тумбочке пациента. Когда приносили ужин, газета отправлялась в корзину. Сестре Хильдегард нужно было место для подноса. К тому же это была социал-демократическая газета. Одни заголовки чего стоят.

Но в тот вечер именно броский заголовок спас газету от мусорной корзины.

"Полиция предупреждает: бракованные шприцы для инсулиновых инъекций" — это напечатано было на первой странице.

Она захватила газету в ординаторскую и там прочитала.

"Полиция предупредила вчера о неверно замаркированных шприцах для одноразовых инсулиновых инъекций. Медикаменты произведены были в Ирландии, предполагались поставки в Великобританию. Каким образом они оказались в Федеративной Республике, пока не выяснено.

На неверно замаркированных шприцах имеется этикетка: "пластиковая упаковка в-α инсулин 2 мл, microfine". При данных инъекциях возникает угроза жизни пациента в силу резкого снижения количества сахара в крови. В Лондоне двое больных уже умерли от сверхдозы инсулина. В Скотланд-Ярде придерживаются мнения, что в данном случае речь должна идти об особо коварных происках неизвестной террористической группировки".

Сестра Хильдегард отложила газету и прошла в процедурный кабинет. Шприцы с инсулином лежали в шкафу у окна. Она вытащила один. "Пластиковая упаковка в-α, инсулин 2 мл".

Это была явно не та партия. Отсутствовало обозначение "microfine".

Однако облегчения она не испытала. Слишком силен был в ней страх перед людьми, способными на такие вещи. И они еще считают себя католиками! Убийцы, подумала она, трусливые подлые убийцы, без всякого риска убивающие невинных. Кто знает, сколько уже людей на их совести? Двое больных в Англии, там это заметили. Но кому вот так сразу придет мысль о недостатке сахара в крови? Какой нормальный человек станет предполагать убийство, когда в реанимации умирает старик с поврежденным основанием черепа, пусть даже с отличными шансами выжить? Кто станет требовать вскрытия потому только, что старик перед смертью сильно вспотел? Она положила инсулиновый шприц на место и сдала дежурство ночной сестре.

— Скажите-ка, эти шприцы попали и к нам? — спросил доктор Бемер, когда утром она положила перед ним газету.

— Хвала господу, нет, господин доктор. Но мне не дает покоя другое.

Она высказала подозрение в обычной своей рассудительной манере, не преувеличивая и не впадая в панику.

Главный врач еще раз внимательно прочитал историю болезни пациента, доставленного тогда в результате несчастного случая. Он до сих пор не мог найти удовлетворительного объяснения его внезапной смерти. '

— Что же нам делать, сестра?

Было всего две возможности: вернуть историю болезни в регистратуру и все забыть или позвонить в полицию. Он знал это так же хорошо, как она.

Теперь еще эта монахиня начала трепать ему нервы. Только этого недоставало. Сначала Руди с убийством этого престарелого спортсмена на мопеде, теперь вот сестра со своим террористским инсулином. Ну почему в его профессии он должен вечно сталкиваться с сумасшедшими?

Старший комиссар Бринкман тяжело поднимался по лестнице в мужское хирургическое отделение. Стараясь отдышаться, он медленно направился к кабинету главного врача. Вошел, не постучав, и плюхнулся на стул у письменного стола.

— Итак, я весь внимание.

Жестом ярмарочного боксера он выставил напоказ часы марки "Тимекс" и принялся внимательно изучать циферблат.

— Я хотел бы прежде всего поблагодарить вас за то, что сумели найти для нас время, вы ведь так заняты, — начал доктор. — Сестра Хильдегард сообщила вам по телефону о бракованных инсулиновых шприцах разового пользования, так ведь?

Бринкман кивнул.

Он достал из пальто мятую пачку сигарет, выудил одну, закурил и, к ужасу сестры, попросил ее передать ему пепельницу.

— Эти шприцы, слава богу, у нас не обнаружены.

— Зачем тогда вы вызвали меня?

— Потому что возник новый момент, проливающий свет на смерть господина Штроткемпера. Мой первоначальный диагноз гласил: нарушение мозгового кровообращения. Однако ряд обстоятельств опровергает подобное предположение. Пульс оставался до последнего момента нормальным. Кровяное давление, температура, электролиты — все было в порядке за несколько часов до смерти. С другой стороны, во время агонии пациент сильно потел — симптом, вызываемый обычно недостатком сахара в крови.

— А почему?

— Вот тут и появляются инсулиновые шприцы. У диабетика повышенное содержание сахара в крови. Чтобы снизить его, ему вводят инсулин. Если мы введем инсулина слишком много, в крови возникает недостаток сахара, который, достигнув определенного уровня, может вызвать мгновенную смерть.

Бринкман удивленно поднял брови.

— Вы что же, ввели ему повышенную дозу?

Сестра Хильдегард, сидевшая до сих пор с каменным лицом на краешке топчана, кашлянула.

— Нет, Штроткемпер не получал инъекций инсулина. И перепутать ампулы мы тоже не могли.

— Откуда же тогда недостаток сахара в крови? — зацепился Бринкман.

Врач молчал.

— Можно предположить, что кто-то из посторонних сделал ему укол инсулина, — произнесла за него сестра.

— Можно предположить. Предположить можно многое. Подобные умозаключения меня не интересуют, — резко оборвал Бринкман. — Какая причина указана в свидетельстве о смерти?

— Нарушение мозгового кровообращения.

— Вот видите, доктор. И пока это имеет такой вид, у меня нет оснований начинать официальное расследование.

Он встал, швырнул окурок в раковину и вышел.

На улице накрапывал мелкий дождь. Бринкман добирался по бесконечной Хаттингерштрассе в полицайпрезидиум, проклиная вечно забитый машинами центр.

— Что тут у вас?

Фрау Шторх вздрогнула и подняла глаза от журнала.

— Ничего особенного, — сказала она, засовывая журнал в ящик стола. — Был всего один звонок. Должно быть, тот пожилой господин, что был у нас недавно. Он позвонит еще.

Вздохнув, Бринкман прошагал в свой кабинет. Ему пришлось основательно порыться в столе, пока он не разыскал тонкую папку. Не так уж много материалов собралось по этому делу. Донесение о несчастном случае из Дальхаузена, подробная расписка в приеме собственности на сохранность (в данном случае мопед), краткое донесение экспертизы по поводу мопеда, фотография в газете. Бринкман еще раз внимательно прочитал все это, но новых зацепок не нашел. Чего хотел от него старикан?

Он разыскал номер телефона Книппеля и позвонил. На шестом гудке, когда он собрался уже положить трубку, ответил женский голос.

— Бринкман из уголовной полиции Бохума, здравствуйте! Я хотел бы поговорить с господином Рудольфом Книппелем.

— К сожалению, отец уехал на несколько дней.

— Но он звонил мне сегодня утром.

— Должно быть, оттуда.

— А вы знаете, где он сейчас?

— Проводит отпуск на Зильте. Он собирался жить в Вестер-ланде, отель "Морской орел".

Бринкман чуть не поперхнулся, однако вежливо поблагодарил.

— Фрау Шторх, — заорал он.

В соседней комнате раздался стук задвигаемого письменного стола. Секретарша просунула голову в дверь.

— Мне нужен разговор с Вестерландом, отель "Морской орел". Найдите быстро по телефонной книге.

Через десять минут его соединили.

— Это Хорст Бринкман, — крикнул он в трубку, — ты звонил, дядя Руди?

— Не кричи так, Хорст! Слышимость прекрасная, и я не глухой.

— Извини, но что у тебя там? Ты можешь говорить?

— Все дело в автомобиле, Хорст. Через два дня после несчастного случая он заменил правое крыло!

— Это может быть случайностью.

— И также случайно он сделал это не в мастерской, с которой у него подписан договор, она, кстати, прямо против его отеля, а в Дании.

— Ты можешь это доказать?

Бринкман услышал тяжелый вздох.

— Мой дорогой Хорст, — начал старик слишком уж спокойно, — ты отдаешь себе отчет, с кем имеешь дело?

— Хорошо, хорошо, дядя Руди. Я тебе верю.

— И что ты теперь собираешься предпринять?

Хороший вопрос, подумал Бринкман. Что я собираюсь предпринять? До сих пор я только позорился.

— Завтра выезжаю… Но сделай мне одолжение.

— Какое?

— Не спугни. Подожди меня, ладно?

Он действительно не купался в славе. Так почему теперь, за одиннадцать месяцев до ухода на пенсию, он должен проявлять какое-то тщеславие? Правда, так неприглядно он еще никогда не смотрелся. Хорошо хоть в комиссариате никто об этом не знает. Он еще под занавес покажет этим молодым голодранцам с высшим образованием. Бринкман раскроет убийство, о котором никто и не подозревал. Бринкман тоже кое на что годится, пусть у него нет аттестата зрелости и он понятия не имеет обо всей этой социологии и психологии.

Вот только старикан. Ему он ничего не сможет доказать. Все козыри у него на руках. Кроме инсулина. О нем он и не подозревает. Это известно только Хорсту Бринкману. Личный шанс, который он должен использовать.

Бринкман схватил портфель, набросил на себя плащ и промчался мимо вздрогнувшей секретарши. Уже стоя в дверях, он обернулся.

— Завтра утром мне понадобится надежная помощь в Зиль-те, милая Шторх. Подыщите подходящего человека, хорошо?

Главный врач не выказал удивления.

— Неужели, господин комиссар, вы уже нашли убийцу?

— М-м, — промычал Бринкман. — Он у меня в кармане. — Охоты соревноваться в остроумии у него не было. — Не могли бы вы сейчас на четверть часа собрать весь персонал отделения, доктор?

— Как вы себе это мыслите? Отделение должно функционировать. Где я сейчас найду им замену?

— Кто, по-вашему, закрутил всю эту историю, вы или А?

Оба молча рассматривали друг друга в течение нескольких секунд.

— Через полчаса в раздаточной, — деловито сказал врач, уже без иронии.

Раздаточная была самым маленьким помещением в отделении. За одним из столов сидели доктор Бемер и тридцатилетний ассистент. Они о чем-то беседовали вполголоса. На подоконнике напротив уселись три молодые практикантки, они болтали ногами и шушукались друг с другом. Прислонившись к шкафу, стояли сестры Хильдегард, Агнес и Вероника. Они осуждали поведение молодых сестер.

Отворилась дверь, и Бринкман вошел в помещение. Все головы как по команде повернулись в его сторону.

Комиссар подсел к врачам. Доктор Бемер представил его.

— Я не собираюсь вас долго задерживать, — доверительно начал Бринкман. — Лишь задам несколько вопросов. Мы расследуем в настоящий момент дело Эмиля Штроткемпера, который умер в прошлом месяце в вашем отделении. Имеются серьезные подозрения, что речь в данном случае может идти об убийстве.

Он сделал многозначительную паузу, наслаждаясь устремленными на него взглядами.

— Я весьма признателен начальнику отделения, проинформировавшему меня, что причина внезапной смерти Штроткемпера в больнице… ну, скажем, до конца не выяснена.

Бринкман улыбнулся доктору Бемеру словно с телевизионного экрана.

— Вполне могло случиться, что человек, совершивший наезд на Эмиля Штроткемпера, прибыл потом сюда, чтобы довершить свое грязное дело.

В переполненном помещении стало вдруг тихо. Врачи обменялись взглядами. Молодые медсестры перестали болтать ногами. Взгляды монахинь обратились к спасителю, распятому на кресте.

— Мой первый вопрос — кто посещал Штроткемпера?

— Только его внучка, — ответила сестра Хильдегард, обменявшись перед этим взглядом с врачом и получив его молчаливое согласие. — Точнее, один раз она приводила кого-то с собой. Молодого человека высокого роста, лет около двадцати.

— И больше никто?

Бринкман испытующе оглядел собравшихся людей в белых халатах.

— Тогда второй вопрос. Справлялся ли кто-либо о нем по телефону? Ну, что он лежит именно здесь и как он себя чувствует?

— Сведения о тех, кто лежит в нашем отделении, имеются в проходной, господин комиссар, — прервал его начальник отделения. — А справки о состоянии здоровья пациентов даем мы… точнее, лечащий врач, и только ближайшим родственникам. Ни в коем случае не по телефону.

— Благодарю за пояснение, доктор. Но я не собираюсь выяснять, каковы правила вашего внутреннего распорядка, мне необходимо установить, что было на самом деле. Итак, повторяю свой вопрос — справлялся ли кто-нибудь по телефону о Штроткемпере?

Бринкман взглянул на начинающих медсестер.

Под одной из девушек начал гореть подоконник. Она соскользнула с него, не поднимая глаз. Потеребила верхнюю пуговицу на блузке. Провела рукой по волосам. Стала накручивать на указательный палец черную прядь, пока кончик пальца не побелел.

— Вы что-то собираетесь нам сказать, Илона? — разрезал тишину голос врача.

Девушка залилась краской. Сначала покраснели уши, потом все лицо.

— Он назвался его братом.

— И что вы ему ответили?

— Ничего. Только, что он лежит здесь и что ему лучше.

— Вы можете вспомнить, когда это было? — спросил Бринкман.

— За два дня до его смерти.

— А почему вы так точно помните этот срок?

— Это была первая смерть за время моей практики в больнице, — тихо ответила Илона.

— Вы можете вспомнить его голос? Можете сказать, какого примерно возраста был тот человек, что звонил?

— Нет.

— Но если он назвался братом Штроткемпера, выходит, и сам он был не первой молодости? — нашел зацепку Бринкман.

Медсестра только пожала плечами.

Дальнейшие расспросы были бессмысленны. Бринкман повернулся к врачу.

— Мне нужен список всех пациентов, которые тринадцатого сентября находились в вашем отделении.

— К какому сроку?

— Немедленно.

Полчаса спустя Бринкман вместе с сестрой Хильдегард просматривал список. В нем значились фамилии и адреса двадцати двух пациентов мужского пола.

Номер восемнадцать Бринкман из списка вычеркнул: Эмиль Штроткемпер. После этого сестра еще раз сверила фамилии с имеющимися историями болезни. Осталось семнадцать. Опросить семнадцать человек за оставшуюся половину дня, даже при условии, что все они проживают в одном районе, было невозможно.

Бринкман позвонил в президиум, чтобы вызвать двух или трех полицейских. Естественно, все писали сверхсрочные донесения, отправлялись на сверхсрочные встречи, бежали на сверхсрочные совещания.

Какое-то время Бринкман все это выслушивал. После третьего отказа он взорвался.

— Меллер, через двадцать минут вы вместе с Херетом должны быть в госпитале святой Елизаветы в Линдене, мужское хирургическое отделение. Это приказ!

Он швырнул трубку. Еще одиннадцать месяцев. Достал сигарету и закурил; не обращая внимания на сердитые взгляды сестры.

— У вас в больнице есть какой-нибудь художник? — спросил он. — Ну чтоб он мог изготовить пару рисунков, на которых можно было бы узнать человека?

Он положил на стол газетную вырезку.

— Если и есть, то только внизу, в управлении.

Сестра разглядывала фото в газете.

— Один из них совершил наезд на Штроткемпера… возможно, совершил, — поправился он. — И если в вашей истории с инсулином что-то есть, то, значит, впоследствии он побывал и здесь.

— Но они совсем не похожи на убийц.

— А кто похож на убийц, сестра? Небритые, свирепые типы?

Монахиня улыбнулась, как школьница. Она еще раз взглянула на фотографию.

— Вот этого человека, кажется, я где-то видела.

— Какого? — быстро спросил Бринкман.

Лишь теперь он сообразил, что не предъявил фотографию персоналу.

— Вот этого, с тяжелой челюстью и торчащими ушами.

— А это, сестра Хильдегард, Ханс Эллердик, наш бургомистр!

Она проводила его по коридору туда, где он мог бы дождаться своих людей. В конце коридора, как всегда, сидели под окном махровые халаты. И, естественно, курили.

— Ой, — воскликнула сестра, — папаша Мертенс. О нем я совсем забыла. Это сократит вам по крайней мере одну дорогу, господин комиссар. Тот пожилой господин в красно-синем халате числится в вашем списке. У него не осталось никого из родных, и через каждые три-четыре месяца он просит врача дать ему направление в больницу.

Они подошли к группе. Махровые халаты тут же выбросили сигареты в окно. Карл Мертенс спрятал свою в кулаке.

Монахиня попросила его следовать за ней. По пути старик сунул сигарету приятелю и покорно зашлепал за сестрой.

— У меня несколько вопросов к вам, господин Мертенс, — начал Бринкман после того, как старик медленно уселся к столу. — Вы ведь находились здесь в сентябре, так?

— Да, в сентябре был. У меня тогда что-то разболелась спина, господин комиссар. Я еле ходил. Поэтому доктор Шюр-хольц и отправил меня сюда. Я тогда еще ему сказал: все, что угодно, только не больница. Но он решил, что больше мне ничто не поможет. Тут уж пришлось смириться, господин комиссар.

Когда он говорил, голова его тряслась, как у черепахи на заднем стекле бринкмановского автомобиля.

— Вы меня неправильно поняли, господин Мертенс. Единственное, что меня интересует, это пациент, лежавший тогда в палате интенсивной терапии, Эмиль Штроткемпер. Может, вы помните его.

Мертенс перевел дух.

— Знаете, господин комиссар, — ответил он, — я его вообще ни разу не видел. Он ведь не выходил из палаты.

— А тех, кто его посещал, вы видели?

— Тех, кто посещал, да. Его много посещали. Молоденькая такая девушка, она приходила почти каждый день. Все наши ребята вылупляли глаза, когда она приходила.

— Это была внучка Штроткемпера, господин Мертенс. А больше вы никого не видели?

Мертенс подумал. Его голова затряслась чуть сильнее.

— Нет, больше я никого не видел.

А если так будет все семнадцать раз, подумал Бринкман. Он извлек из кармана газетное фото и положил на стол перед стариком.

— Вы видели кого-нибудь из этих людей? Я имею в виду здесь, в больнице?

Мертенс прищурил глаза, держа вырезку на расстоянии вытянутой руки.

— Я должен принести очки, господин комиссар, — сказал он. — Иначе ничего не получится.

Через три минуты он снова появился в раздаточной. Древние ветхие очки украшали его птичье лицо.

Бургомистра он узнал сразу.

— Но вы ведь не его разыскиваете, господин комиссар, правда?

Бринкман подтвердил. Папаша Мертенс уставился на остальных.

— Вот этого, с седыми волосами, его я видел здесь. — Палец старика ткнулся в лицо Лембке. — Он был здесь в коридоре. Я даже ехал вместе с ним в лифте, хотел спуститься в киоск и купить сига… э-э, бутылку воды.

— Вы в этом абсолютно уверены, дедушка Мертенс? — вмешалась сестра Хильдегард, до тех пор молча стоявшая у буфета.

— Уверен вполне, сестра. Я даже помню день, когда все это было. Помните этого здоровенного, с аппендицитом, как он боялся, когда ему делали клизму. Вы сами нам рассказывали, и мы смеялись до упаду над перевязанной головой. В тот день это и было.

Бринкман увидел, как у монахини поползли вверх брови и широко раскрылись глаза. Сестра Хильдегард кивнула.

— А не можете ли вы вспомнить еще какие-нибудь детали, господин Мертенс? Откуда пришел мужчина? Как он выглядел?

Папаша Мертенс осознал свою значимость. Его тонкая шея гордо вытянулась из воротника махрового халата.

— Это был очень приличный господин, сразу видно. Хороший костюм и все такое. Но откуда он появился, я не знаю. Я стоял возле лифта, а когда обернулся, смотрю, он стоит рядом. Вместе мы спустились на первый этаж.

— Сколько лет было этому человеку, как вам кажется?

— Под семьдесят, господин комиссар. Может, чуть меньше. Во всяком случае, все зубы у него были на месте. Зато не хватало одного пальца.

Бринкман скептически взглянул на него. Выудить еще что-то из рассказа папаши Мертенса было невозможно. Он просто радовался, что кто-то с ним беседует. Пусть только не думает, что его россказни принимают за чистую монету.

 

26

На вестерландском вокзале Бринкман вышел один, остальные пассажиры направлялись дальше.

Было ровно три. Привокзальная площадь словно вымерла. Бринкман направился к стоянке такси и попросил отвезти его на Кирхвег, там помещалась зильтская полиция.

Вдоволь поплутав по длинному коридору и настучавшись в запертые двери, он наконец наткнулся на полицейского. Тот сидел, уткнувшись в какое-то толстое дело. Бринкман предъявил ему удостоверение. Полицейский молча взглянул на него.

Бринкман в нерешительности постоял возле стола, потом пододвинул стул и уселся.

— Я должен провести расследование, которое затрагивает ваш район, — начал он.

— По поводу чего? — спросил зильтский полицейский.

— Убийство.

Должно быть, для островного служаки подобные акты насилия стали повседневной рутиной. На эту приманку он не клюнул.

Бринкман пустил в ход тяжелую артиллерию.

— В убийстве подозревается Генрих Лембке, владелец отеля "Морской орел", здесь, в Вестерланде.

Подобный лаконизм возымел свое действие. Полицейский с шумом втянул воздух.

— Генрих Лембке? — переспросил он. — А вы не ошиблись?

— Нет, уважаемый коллега, думаю, что нет.

Полицейский, фамилия и звание которого до сих пор оставались Бринкману неведомы, почесал за ухом.

— И чего вы от нас хотите?

— Узнать фамилию его врача. Вы ведь хорошо здесь ориентируетесь.

— Раньше, — сказал местный житель и выдержал паузу настолько долгую, что Бринкман уже начал опасаться, не впадает ли он в первоначальную свою молчаливую задумчивость. — Раньше сказал бы вам это по памяти. Но теперь доктора на каждом углу, откуда узнаешь, кто у кого лечится?

Оставался телефонный справочник. Бринкман попросил ему его раздобыть и направился к телефону в соседней комнате. Он набирал беспрерывно разные номера, и всем ассистенткам задавал один и тот же вопрос, не знает ли она, в какой больничной кассе, а возможно, частным образом лечится такой-то господин. Через час он наткнулся на врача Лембке и договорился о встрече на следующее утро.

Наконец, он позвонил в отель. Книппель был там. Они договорились встретиться в семь вечера в "Штертебекер-Штубе".

И вот все вместе, Улла и Джимми, Книппель и Бринкман, они принялись складывать свою головоломку. Части, которые удалось им разыскать. Улла — внешний контур, который все определял, Книппель — задний план, коричневые, черные и серые тона, трудно отличимые друг от друга, Джимми — центральную часть, которую все так долго искали.

А Бринкман легкой своей рукой — передний план.

Недостающие части они должны были получить завтра.

 

27

Он любил раннее утро, когда отель только просыпается. Как всегда, он вставал первым, принимал душ и одевался. Открывал уборщицам черный вход. Отправлялся на кухню выпить чашечку кофе с поварами. Наслаждался молчанием измученного бессонной ночью портье в тихом холле. Смотрел, как уборщицы в ресторане взгромождают стулья на столы. Слышал, как рано встающие постояльцы открывают в номерах воду.

Это был его отель, вот уже тридцать пять лет.

На него косо поглядывали, когда он приехал сюда и купил его. Если б не было Кляйнегарта, он не выдержал бы и трех лет. Кляйнегарт умел обращаться с этим народом. Он сам был одним из них. И потому его приняли. Кляйнегарт был находкой, которую подарили ему старые друзья, когда он собирался исчезнуть из Бохума. У Кляйнегарта были связи. Он стал бургомистром, хотя все знали его прошлое. Но они же и вышвырнули его, когда оно вышло наружу. Когда этот Вилкенс разбрасывал на каждом углу свои листки? Неужели наш бургомистр бывший высокий чин СС? Если б мы только раньше знали об этом! Наш бургомистр проводил ликвидацию варшавского гетто? Ах, какой ужас!

С ним бы подобного не случилось. Ему было достаточно опыта тридцать третьего года. Уже тогда он кое-что взял на себя. Но ведь это они заставили его, простого помощника полицейского. Не комиссара, намного дольше в партии, чем он, зато из хорошей семьи. Его, мелкую сошку штурмовиков.

Но тогда он им показал, этим красным. И вот, пожалуйста. Все равно они его не достанут. Уж во всяком случае не этот смехотворный старикашка на мопеде. Ему не удалось отобрать у него отель. Он вообще ничего больше ни у кого не отберет. И Люббо Вилкенсом он не станет.

На ошибках Кляйнегарта он кое-чему научился.

Он вернулся в личные апартаменты. Прошел по слабо освещенному коридору, мимо номера, в котором спал этот помешанный на англичанах полицейский.

 

28

Бринкман остановился в ''Полярной звезде'', небольшом пансионате, где стоимость номера вполне соответствовала его командировочным. Он проглотил две булочки с джемом, запил прозрачным жидковатым кофе и отправился в путь. Осенний день обещал быть чудесным, ясным, солнечным и безветренным. Врач Лембке практиковал в Кампене. Комната, где ожидали пациенты, была отделана под дуб, на обтянутых тканью стенах висели гравюры с изображением старинных кораблей.

Ему пришлось прождать с полчаса. Затем ассистентка на высоченных каблуках ввела его в кабинет.

— Чему могу быть полезен, господин комиссар? — спросил врач, бросив взгляд на служебное удостоверение Бринкмана.

— У меня несколько вопросов, касающихся одного из ваших пациентов, господин доктор. Речь идет о Генрихе Лембке.

— И что же такое натворил этот пожилой господин, так что бохумская полиция преследует его буквально по пятам?

Это прозвучало небрежно, однако от Бринкмана не ускользнул напряженно-выжидательный тон.

— Пока существуют подозрения, не более того. Быть может, как раз ваши показания помогут их рассеять.

— Спрашивайте.

Врач мягко опустился в кожаное кресло за письменным столом и принялся слегка раскачиваться.

— По поводу чего у вас лечится Лембке? — осторожно начал Бринкман.

Врач пододвинул к себе картотеку.

— Минутку, небольшое нарушение кровообращения, повышенное давление, возрастной сахар. Все не так уж плохо.

— И что же вы ему рекомендуете?

— Не много, честно говоря. Лембке в том возрасте, когда приходится мириться с такими вещами.

— И с сахаром тоже?

— Диабет сегодня уже не проблема, господин комиссар. Лембке делает себе уколы сам, точно так же, как тысячи других людей.

Бринкман даже не стал искать сигареты, он листал записную книжку.

— И вы прописываете ему инсулин, доктор?

Врач кивнул.

— А может так случиться, что в распоряжении больного диабетом окажется инсулина больше, чем нужно?

— Не понимаю вашего вопроса, господин комиссар.

— Ну, некоторый избыток препарата. Больше, чем можно использовать на себя.

Врач понял. Он раскрыл лечебную карту пациента и проверил записи.

Посреди страницы палец его вдруг замер.

— Что там, доктор? — наседал Бринкман.

Врач задумчиво взглянул на него.

— Как-то раз Лембке пришел ко мне, потому что потерял рецепт. Я выписал новый.

— Когда это было?

— В прошлом квартале. Двенадцатого сентября.

Бринкману уже не требовалось листать записную книжку, чтоб узнать, что случилось потом.

Он встал и протянул врачу руку. Доктор, однако, не сделал попытки ее пожать. Он уставился в карту.

Рука Бринкмана повисла.

— Он был у меня позавчера, — сказал врач. — По поводу инсулина. Хотя у него еще немного осталось, он не уверен, хватит ли ему на отпуск. Я выписал еще.

 

29

Пакет со шприцами лежал на полочке над умывальником. Один или два? Генрих Лембке посмотрел в зеркало и попробовал улыбнуться. Улыбка не получилась.

Они достали его. Тогда, в сентябре, он только оттянул этот момент. Или все ухудшил. Наверняка ухудшил. Он мог бы просто уйти, если б все вышло наружу. Уйти на покой, как Кляйнегарт. После этого он прожил еще пятнадцать лет.

Но он не был Кляйнегартом. И не было у него в запасе пятнадцати лет. Даже года не было.

И зачем только он поехал тогда в Бохум? В это осиное гнездо. Захолустье, оно захолустье и есть. Но его это добило. И все из-за разукрашенного узорами кусочка меди. Золотой ключ.

Он расхохотался и сам испугался своего смеха.

И где только они были прежде, этот рассыпающийся еврейский переводчик и его парень с девкой?

Почему им понадобилось так много времени?

Но они придут. Сегодня или завтра. Сейчас или позже.

Он снова расхохотался.

Они придут, когда будет поздно.

Слишком поздно.

Мужчина, который был некогда Карлом Аугсбургером и в душе всегда им оставался, растворил снотворное в небольшом количестве воды, залпом осушил стакан и сделал себе два укола.

Когда люди Эмиля Штроткемпера вошли в середине дня в ого комнату, он лежал на кровати, руки поверх одеяла.

Указательного пальца на правой руке не было.

Ссылки

[1] Адвокат (англ.).

[2] Midlife-Crisis (англ.) — "кризис середины жизни", социологический термин, обозначающий связанное с первыми признаками старости чувство неудовлетворенности жизнью, утраты жизненных целей.

[3] Черный город (англ.).

[4] Название террористических нацистских групп, действовавших после разгрома фашистской Германии.

[5] Повесть для детей известного западногерманского писателя Эриха Кестнера (1899–1974).

[6] Город на Лазурном берегу во Франции.

[7] Песня группы "Пинк Флойд".