Охотничья собака всерьез учится на настоящем звере. Батько за месяц скитаний по городу вынюхал все закоулки и проходные дворы не хуже Медянникова. Вот только наказывать дворников и подчиненных филеров рука еще подымалась с трудом. Но подымалась.

Самым удобным для наблюдений был Финляндский вокзал: много чухонцев, простого рабочего люда, дачники зимой не ездили и вычислять человека было легко и удобно. Тут же рядом работали ищейки из Охранного отделения, высматривали неблагонадежных, приезжающих через финскую границу. Все сыскари знали друг друга по общему делу, виду не показывали, но при случае ненароком выручали: то подножку подставят убегающему, то просто помогут как сторонние свидетели доставить гаврика в отделение.

Топаза Батько узнал со спины — так ему хотелось увидеть его. Даже вначале не то чтобы узнал, просто дышать стало тяжело, как увидел знакомую походочку. Топаз отрастил аккуратную бородку, надел синие очки, в руках была тросточка, портфель — чисто учитель.

С фасада Батько его не признал, что и испортило все дело. А как обернулся да увидел спину — было поздно, паровичок до Сестрорецкого курзала уже набрал ходы. Спину да ноги не замаскируешь — этому его Медянников научил. По походке можно вычислить всю подноготную человека: и возраст, и образование, и сколько детей у бедолаги.

Уже в департаменте, приняв рапорт, Медянников ободряюще похлопал Батько по спине:

— Не тот настоящий филер, у которого люди не бегают, — у всех бегают, даже у меня случалось, — а тот настоящий, который потом его вычислит и поймает. Так что ты его вычислил! Молодец!

— Дык я ж и не знал, что его встречу! — стыдливо радуясь похвале, оправдывался Батько.

— По нюху, выходит, шел! Нюх в нашем деле больше головы значит. Есть у тебя, Батько, нюх! Как тебя кличут?

— Денисом, — щербато улыбаясь, застеснялся Батько.

— А по батюшке? — как ни в чем не бывало поинтересовался Медянников.

— Трофимовичем…

Батько засиял от счастья. По батюшке его еще никогда в жизни не называли. «Эх, да я за Евграфия Петровича! Да в огонь! И в воду!»

И Медянников отправился докладывать по команде, что усилиями младшего чина Батько Дениса Трофимовича местопребывание Топаза почти что выявлено и нужны еще минимум трое филеров для завершения операции. Каковые были ему немедленно выделены. Неусыпное наблюдение за делом самого великого князя обостряло у чиновников чувство служебной ответственности до невозможной тонкости.

Наставив приписанных чинов на путь истинный с помощью демонстрации голоса и силы, Медянников отправился в лечебницу, куда свозились со всего города обожженные и покалеченные на пожарах. Предыдущие визиты по иным лечебницам результата не дали.

Не стал сильно урожайным и этот визит. Профессор Эрманс, специалист по пластической и ожоговой хирургии, воспринял визит полицейского чина как редкую возможность продемонстрировать прилежному слушателю искусство косметической хирургии. Развернув весь свой богатейший фотоархив, он целый час удивлял Медянникова сравнительными картинками до операции и после. Носы из задницы, уши из локтей, щеки из ушей и губы из щек полностью повторяли бредовые фантазии Босха. К собственному несчастью, Медянников с Босхом знаком не был и привычкой к такому зрелищу не обладал. Подавляя естественную тошноту, он перелистывал уже последнюю страницу и вдруг остановился.

С фотокартинки на него внимательно смотрел молодой человек. Половина лица у него была обезображена свисающими лохмотьями кожи и наростами дикого мяса. Вторая половина, красивая и печальная, поражала контрастом. Вид молодого человека после операции был Медянникову определенно знаком: «Где‑то я видел эту морду… Турчин Яков Николаевич… нет, не помню…»

— Господин профессор, эту фотокарточку я у вас изымаю! — Медянников ничего никогда не просил, он требовал.

— Пожалуйста–пожалуйста, у меня остаются негативы, мне напечатают еще! — обрадовался профессор. Мало кто изъявлял желание взять эти фото на память. Пожалуй, Медянников был первым, и это порадовало профессора как первый знак пробуждающегося интереса общества к благородному хирургическому искусству.

— А этого кто так? — поинтересовался Евграфий Петрович. — Паровой котел, небось, взорвался?

— Хуже, батенька, много хуже! Женщина!

Откровенно говоря, женщин в своей жизни Медянников видел много, а с несколькими (Господи, спаси и сохрани душу грешную!) дело доходило и до прелюбодеяния. Но чтобы баба такое сотворила с молодым мужиком? Это что же надо было с ней сделать? Немой, но жгучий вопрос застыл во взоре Медянникова, обращенном к профессору.

И профессор рассказал трогательную историю о целомудренном Иосифе и о развратной жене начальника фараоновой стражи Потифара, возжелавшей юношу. Только, в отличие от библейской легенды, версия Викентьева–Турчина в живом профессорском исполнении не исторгла слез у слушателя, а, наоборот, поселила в душе Медянникова сомнения в искренности первоначальной версии. Не часто развратные жены с целью совращения поливают лица юношей царской водкой.

Карандашиком на обратной стороне было записано подлинное имя Иосифа. И с этой единственной добычей Медянников удалился, мысленно шепча слова упрека всем женщинам вообще и неизвестной даме со стаканом в руке в частности.

* * *

Темнота и тишина — лучшие друзья бомбиста. В течение дня следует избегать физической работы, руки должны быть сухими и спокойными, равно как и нервы. В плохом расположении духа к нитроглицерину лучше не подходить, он этого не любит.

На ужин Викентьев принес из соседнего ресторанчика пару хороших рубленых бифштексов, двойную порцию жареной картошки и мороженое на десерт. Плотно поужинав, выкурил папиросу и прилег отдохнуть, в приятной дреме полежав часа два. Дом успокоился, все перестали ходить, шуметь, погасили огни. Одевшись в старое, но удобное платье, он спустился в лабораторию и крепко запер за собой двери. На окнах полуподвала висели плотные черные шторы, так что никакой любопытный взгляд не мог проникнуть в святая святых.

Весь расходный запас динамита он поделил на две неравные части. Большая часть разошлась по шести жестяным коробкам из‑под того же монпансье, купленным в маленьком магазине в противоположном конце города. Быстро и споро он заполнил динамитной массой коробки, замотал их тесьмой. В проделанные для запалов дырки вставил затычки. Затем сложил все жестянки в одну коробку поболе, туда же засунул куски бикфордова шнура. Запалы он положил подальше, в отдельной коробочке красного цвета и другой формы: мало ли, придется клиенту работать в полной темноте. Первая и несложная часть работы выполнена. Можно передохнуть.

Он вышел из подвала во двор, закурил папиросу. Курить в лаборатории не позволялось. Над петербургским двором–колодцем висело низкое черное небо со слабыми пятнышками северных звезд. Ничего, скоро он увидит другой узор созвездий. И звезды там крупные и блестящие. И краски совсем другие. И жизнь другая, лучшая, чистая, Начнется там с самого начала.

Для меньшей части динамита он уготовил иную судьбу. Вначале он разделил стальные точеные цилиндры на половинки. Резьба была качественной. Верхние половинки отставил в сторону. В нижние аккуратно разложил оставшийся динамит, за исключением центральной части, куда вставил отрезанные мундштуки от папирос. Таким образом, в центре каждой нижней половинки было пустое цилиндрическое отверстие по внутреннему диаметру мундштука. Все нижние полуцилиндры поставил в деревянную подставку. Цилиндры стояли там плотно и не имели ни малейшего свободного хода.

Викентьев посидел, выпил стакан дистиллированной воды, успокоился. В три маленькие пробирки, наружным диаметром чуть меньше диаметра отверстия, пипеткой залил до половины концентрированной азотной кислоты. Из толстого войлока вырезал штампом три пыжа по диаметру пробирок и загнал их в пробирки, чуть–чуть не доходя до уровня кислоты. Поверх войлока осторожно вогнал такие же плотные бумажные пыжи. Вставил пробирки в отверстия нижних полуцилиндров. И снова передохнул, отхлебнул воды. Оставалось самое опасное.

Поиграв пальцами для восстановления чувствительности в кончиках, Викентьев достал из сейфа коробочку с крошечными нитроглицериновыми запалами. Захватив пинцетом, медленно вставил первый запал в пробирку с кислотой. Посидел, успокоился. Затем так же аккуратно вставил еще два. Пробирки заткнул сверху хлопчатой бумагой. Завернул верхние полуцилиндры до отказа. Проверил путь движения от стола до каморки, очистил его от случайных вещей и пронес деревянную форму с тремя черными цилиндрами в ней до каморки, где бережно уложил форму в крепкий фанерный сундучок с ручкой сверху. Запер сундучок на небольшой навесной замок. Вытер платком со лба мгновенно проступивший пот и вышел из лаборатории, предварительно погасив свет.

Товар был готов к продаже. Жестянки предназначались одной небольшой компании медвежатников, давно просивших изготовить джентльменский набор молодого подрывника. А эти три цилиндра пойдут Лелявскому- $1Дяде». И там, и там должен будет вестись честный обмен произведенного на изрядную сумму. Деньги — товар — взрыв. По формуле небезызвестного немецкого экономиста Маркса.

Наверху, в квартире, Викентьев расстелил кровать, разоблачился и улегся на приятно холодящие простыни. Он любил спать обнаженным на левом боку. Но теперь, пока кожа на лице не станет грубой, про левый бок придется забыть. Заснул крепко, без сновидений. Он никогда не видел снов. Ему нечего было рассказывать по утрам, да и некому.

* * *

Первым, кого Путиловский узрел в департаменте, был старик Певзнер, состарившийся со времени их последнего свидания более, нежели можно было ожидать. Он сидел в приемной еще с раннего утра. Такое поведение заслуживало поощрения, и Павел Нестерович, усадив Исидора Вениаминовича в почетное кресло для допрашивания исключительно особ высокого ранга, заказал два чая в кабинет. Исидор Вениаминович расположение оценил по достоинству и не стал докучать Путиловскому преждевременными просьбами и жалобами. Но допив чай, тем не менее разговорился.

Он начал без обиняков. Рассказал все про морфий, про визит милого молодого человека, про свои мысли по поводу скупки краденого у самого себя, потом поведал, каким образом он обманул молодого человека. Путиловский внимательно слушал, ничего не записывая. Он понял, что разговор этот ведется не для протокола, начистоту.

Затем, волнуясь и вытирая испарину, Певзнер показал в лицах сцену с пистолетом. И как он отдал деньги, и как молодой человек быстро ушел. Про слабость в своих далеко не молодых ногах. Про бессонную ночь и явку с повинной. Хотя в чем его вина, он не понимает. Видно, Бог решил покарать его. А если Бог захочет это сделать, сопротивление бесполезно. И он пришел сюда с единственной целью — защитить самое ценное, что у него осталось.

Пусть молодые люди с пистолетами отберут у него все деньги — это еще не беда! Бог дал, Бог взял. Но пусть они оставят в покое его бесценного Иосифа, его кровиночку, его ненаглядного сынка. Короче, пусть Павел Нестерович поймет: дороже Иосифа у него нет никого на свете. Кроме, конечно, Павла Нестеровича (шутка!). И он готов на любой поступок, лишь бы отвадить сына от таких, как Гриша Гершуни.

Про Гершуни Путиловский ничего не знал, но Певзнер его просветил. Теперь уже Путиловский, извинившись, начал все подробно записывать. Записал про Гришу, записал все про Иосифа: где учится, что любит, как одевается, что читает. И тут же попросил описать молодого человека с пистолетом в форме студента Горного института. Спросил, может ли Певзнер узнать такого на улице.

Певзнер замахал лапками и заверещал, что никуда ходить не будет, не тот возраст! Если принесут фотографию, посмотрит и скажет! А теперь ему надо срочно в аптеку, иначе без него новый провизор все перепутает, выдаст не то, люди примут лекарство и помрут без покаяния — и все из‑за того, что Певзнер не соизволил вовремя явиться в свой кабинет. До свидания, уважаемый Павел Нестерович! Извините, оторвал вас по пустякам! Ежели что, приходите ко мне, отпущу все самое лучшее и заграничное! Но лучше не болеть. Здоровье — это самое большое богатство. Только не говорите всем, что это сказал аптекарь! Засмеют.

И Певзнер исчез за дверью, оставив после себя запах валериановых капель. Наверное, пил их всю ночь. Бедный старик. Придется навестить Охранное отделение. Кстати, Путиловский там еще ни разу не был.

* * *

Больше всего женщины интересуются тем, что их совершенно не касается. С самого утра Нина ходила по дому, придумывая причины, по которым ей совершенно необходимо увидеть изувеченного фотографа. Она должна… должна… Что должна, она не понимала, но что‑то сделать было необходимо. То ли вручить ему целебный лосьон для протирания кожи, то ли… Маленький девичий ум метался в поисках выхода, не решаясь признаться самому себе, что Нине просто хочется видеть Викентьева и ничего более.

И когда душевное напряжение достигло предела, в голове вспыхнула спасительная мысль, настолько простая и естественная, не требующая никакой лжи и усилий, что Нина даже рассмеялась: как же ей раньше‑то это в голову не пришло? Накинув на плечи шубку, она тут же выскочила на лестницу.

Дверь в фотоателье была не заперта, при входе прозвенел колокольчик. Из задней двери вышел фотограф. На нем был просторный рабочий халат серого полотна, под халатом белела расстегнутым воротом рубашка. Стройная белокожая мускулистая шея привораживала взгляд Нины. Во рту у нее вдруг пересохло, сердце застучало часто и глухо, она перестала слышать звуки, и единственным желанием осталось припасть к этой шее и закрыть глаза.

— Доброе утро, мадемуазель. Что вам угодно? — Во взгляде фотографа не было никакого удивления.

Усилием воли Нина вернулась в этот мир.

— Я хочу, чтобы вы сделали мой портрет.

— Прямо сейчас?

— Да, прямо сейчас. — Внутри Нины говорила какая‑то другая, ей неизвестная девушка, а Нина только удивлялась тому, как она складно говорит за нее. — Это можно сделать?

— Отчего же нет? Почту за честь, — и фотограф подошел к ней совсем близко. — Позвольте?

Обомлев от такой неожиданной близости, Нина не поняла, что именно она должна позволить, но безропотно позволила. От шеи фотографа пахнуло свежестью кельнской воды. Голова у Нины закружилась, и, чтобы не упасть, она оперлась о руку фотографа.

— Вам дурно? — учтиво спросил Викентьев.

— Нет–нет! — и Нина поспешно встала у мраморной колонны.

Фотограф отошел к своей треноге. Нина чуть было не ухватила его за хлястик халата — так ей не хотелось, чтобы он отходил. Но небеса сегодня были на ее стороне. Установив правильно треногу, он вернулся к ней, чтобы выставить Нинину фигуру по отношению к мраморной колонне. Пока колонна явно выигрывала: ноги у Нины подкашивались.

Викентьев сразу догадался, какого рода любопытство повлекло эту девицу нанести ему визит ранним утром. Глядя на неожиданную клиентку через объектив камеры, он хладнокровно прикидывал, чем она может быть полезна. Деньги? Вряд ли, драгоценности разве что… но судя по серьгам, семья небогатая. Внезапно ему в голову пришла весьма неожиданная мысль. А что, можно попробовать… Отличная идея! Вот только фигурка у нее слишком миниатюрна. Но наверняка в доме есть дамы и повыше, и пообъемистей. Появившись из‑под балахона, он полыхнул магнием.

— А теперь попрошу на диванчик…

И фотограф подошел к Нине, чтобы должным образом усадить ее на бархатную обшивку. Но Нина застыла греческим изваянием. И когда он, поясняя свое намерение, подвинулся совсем близко, правая рука Нины словно сама собой поднялась и осторожно дотронулась до вожделенной шеи Викентьева.

Говорить что‑либо было напрасным. Слова потеряли всякий смысл и цену. Самыми кончиками пальцев Нина нежно провела по мраморной коже от подбородка к ключице. Исследовала ямочку под ключицей. Дальше дороги пока не было. Тогда она вернулась к лицу и еле–еле коснулась обожженной половины. Какая нежная и теплая кожица… Викентьев не строил иллюзий и никак не ожидал, что кому‑то будет трепетно при виде его уродства. А профессор‑то оказался прав…

От ответного прикосновения глаза Нины закрылись. Все ее чувства остались в кончиках пальцев, которыми она молча ласкала лицо Алексея. Когда же их губы наконец встретились, из груди Нины вырвался вздох облегчения, тело вновь обрело свободу и стало требовать тесных объятий и долгих поцелуев. И здесь она оказалась опытнее Викентьева: ее целовал второй в ее жизни мужчина, а его до сей поры юные девушки ни разу не целовали, и это было нечто непознанное…

* * *

На другом конце города не целовались, хотя обстановка была самой к тому располагающей. В свой будуар княгиня Урусова завлекла Путиловского хитростью: князь лично заявился в департамент, прошел огнестрельный курс владения маузером у польщенного вниманием Берга и, не принимая во внимание никаких отговорок, увез Путиловского на ланч — так Урусов по английской привычке (он закончил Кембридж) называл второй завтрак. А все остальное можно было предсказать с точностью до секунды.

Когда по сигналу пушки с Петропавловки была принята адмиральская чарка водки, перешли к столу. И тут в столовую райской птичкой впорхнула княгиня, присела с ними поклевать из тарелочки, задержалась и осталась. Князь же ушел отдавать последние приказания относительно оружейного багажа и пропал.

Путиловский несколько раз приподымался с кресла, но объявили, что кофе подан в будуар, и он был отконвоирован княгиней к месту заключения.

— Пьеро, — без обиняков начала княгиня, — почему ты хочешь, чтобы я уехала? Зачем ты внушил Сержу эту гнусную идею насчет Ниццы?

— Потому что я хочу спокойно жениться, — хладнокровно пояснил Путиловский. — Ты не знаешь, но после нашего последнего свидания Нина получила анонимное извещение о нем.

— Кто такая Нина? — поинтересовалась на всякий случай княгиня.

— Нина — моя невеста, — напомнил Путиловский и заиграл желваками на скулах.

— Ха–ха! Надеюсь, я вне подозрений! — Княгиня нервно закурила пахитоску. — Хорошенькое дельце! Один отправляется за приключениями к каким‑то оранжевым дикарям, второй — вкушать наслаждения на брачном ложе! А бедная Анна марш–марш в эту сырую дыру! Весной, когда там нет ни одного приличного человека! И ты хочешь сказать, что даже не навестишь меня там?

Путиловский был тверд, как кремень.

— Извини. Я женюсь.

— Надоела — и бросаешь?! Поздравляю! Между прочим, я тоже замужем! Однако это не мешало тебе использовать меня как игрушку!

— Анна, ну зачем ты так? Пойми, я устал от этой пустой холостой жизни. Сейчас в ней появилась любовь. У нас будут дети…

Совершенно нечаянно Путиловский затронул больное место княгини. Она тоже мечтала завести детей, но врачи пожимали плечами и возводили очи к небесам: увы!

Неудивительно, что после этой фразы слезы полились из маленькой княгини ручьем. Путиловский кинулся ее утешать, но делал это крайне осторожно, контролируя каждое движение плачущей. Удалось ограничиться братским поцелуем в лоб и заверениями в вечной дружбе. Что вкладывала княгиня в понятие «дружбы между мужчиной и женщиной», осталось неясным. Ясно было лишь одно: отношения консервировались до более благоприятных времен. А пока Путиловскому надо будет жениться, а Урусовой — собираться в Ниццу, куда в это время года хороший хозяин даже собаку не вывезет.

На том и порешили. Тут очень кстати возник Серж и обрадовал известием, что полностью готов отбыть в Трансвааль, к президенту Крюгеру, воевать против своих однокашников по Кембриджу. Те, видать, с нетерпением ждали Урусова, чтобы продолжить английские великосветские мужские игры, но на сей раз со смертью.

* * *

— Завяжите мне глаза, — и Лелявский в последний раз окинул взглядом разложенные перед ним детали браунинга.

Карпович тщательно, в два слоя обмотал голову Николая шарфом.

— Готово.

— Засекайте время!

Николай быстро застучал деталями, собирая браунинг на ощупь. Собрав машинку, он выкинул руку в сторону Карповича и щелкнул курком:

— Вы убиты! Сколько?

— Двенадцать секунд.

— Вот так вот, милый друг. Тренируйтесь, пригодится.

И Лелявский протянул Карповичу браунинг по всем правилам, рукояткой вперед. Петр с удовольствием примерил браунинг по руке.

— Мы же решили, что бомбой.

— Бомбы пока еще нет. И браунинг пойдет как запасной вариант. Вот что, дорогой мой, — Лелявский критически оглядел Карповича с ног до головы, — так не годится…

— А в чем дело? — Карпович уже не хотел расставаться с новой игрушкой, прицеливался ею в разные стороны и чуть слышно щелкал языком, изображая выстрел.

— Вот вам деньги, — Лелявский отсчитал из бумажника несколько солидных купюр. — Закажите себе студенческую форму попрезентабельнее, чтобы все было как с иголочки. Мастерскую Макри на Конюшенной знаете?

— Это же очень дорого!

— Вот и отлично. К чему жалеть простые бумажки? — Он подбросил купюры в воздух. — Поймите, в таком мундире вас к министру просто не подпустят. А ежели мундир от Макри — то чего изволите? Шинель с белой подкладкой. Бобра на воротник можно не пускать, но перчатки, стек и монокль — обязательно. И питайтесь эту неделю хорошо, вы слишком бледны, а это тоже вызывает подозрение. Вид должен быть сытый. И бить благородного студента не станут, решат — дело чести.

— Неужели у них поднимется рука?

— Ого! Еще как!

— Я застрелюсь.

И Карпович примерился, как лучше это сделать. Вначале он вхолостую выстрелил себе в голову, а потом — в грудь.

— Бросьте, — безапелляционно заявил Лелявский, точно сам стрелялся не раз. — Во–первых, на вас накинутся, значит, собьют руку. Вы только искалечите себя и принесете лишние страдания. Не дай бог, ослепнете. Зачем? Осудят вас лет на семь, отсидите год–два от силы — тут и революция! Которую вы встретите в полном расцвете сил! И отдадите эти силы благодарному народу.

Радужная картина настолько захватила товарищей по революции, что несколько минут они сидели в полной тишине и размышляли о том будущем ликовании, которое охватит все угнетенные трудовые слои при вести о гибели ненавистного министра просвещения.

— А вдруг революция не произойдет? — вопросил Карпович хриплым голосом.

— Как это не произойдет? Да вы что? неужели не видите, что Россия беременна революцией?! Она уже дышит в чреве народном! И ей надо только помочь! Мы врачи, мы делаем свое кровавое, но необходимое дело! — Лелявский стукнул по столу, помогая родине разрешиться от бремени. — Если боитесь, пойду я!

Карпович прижал к груди пистолет:

— Нет! Нет! Боголепов мой!

ДОСЬЕ. БОГОЛЕПОВ НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ

Родился в 1846 году, в г. Серпухове, в семье квартального надзирателя. Окончил с золотой медалью 1–ю Московскую гимназию. С 1881 года доктор, ординарный профессор по кафедре римского права Московского университета, ректор Московского университета. С 1898 года министр народного просвещения.

Известен консерватизмом и жесткостью в проведении государственной политики в области образования, за что получил прозвище «Чертолепов». Автор «Временных правил об отбывании воинской повинности воспитанниками учебных заведений, удаляемыми из сих заведений за учинение скопом беспорядков». За участие в студенческих волнениях 1900 года 183 студента Киевского университета были отданы Боголеповым в солдаты.

* * *

Который уже год служа в департаменте, Путиловский тем не менее ни разу не посещал Особый отдел, отвечавший за политический сыск во всей империи и за ее рубежами. Не то чтобы не интересовался, просто не было в том нужды. А без нужды мало кто хотел иметь дело с этим заведением. Но историю отдела он знал досконально.

Все началось с приснопамятного Третьего отделения Собственной его императорского величества канцелярии, которое благополучно прошляпило Степана Халтурина. Вышеозначенный дядя Степа пронес во дворец изрядное количество динамита, спрятал его в подушку, а потом благополучно взорвал, чем заработал страшные головные боли и проклятия всей России.

Государь Александр Второй, как всякий домовладелец, не желал терпеть практики приношения динамита и иных легковоспламеняющихся взрывчатых веществ без его ведома в его собственные покои. Поэтому уже на третий день во дворец был призван граф Лорис–Меликов, назначенный высочайшим повелением председателем ВРК (Верховной распорядительной комиссии).

ДОСЬЕ. ЛОРИС–МЕЛИКОВ МИХАИЛ ТАРИЕЛОВИЧ, ГРАФ

С 1843 года на военной службе. Участник экспедиций против кавказских горцев, участник Крымской и русско–турецкой войн. В 1855 году начальник Карской области, в 1860 году военный начальник и градоначальник Дербента. В 1879 году во время эпидемии чумы временный генерал–губернатор самарский, саратовский и астраханский. С мая 1879 года харьковский генерал–губернатор.

Лорис–Меликов подчинил Третье отделение вновь созданной ВРК. За пятьдесят лет существования отделение превратилось в идеальную машину по наблюдению за высокопоставленными лицами — в основном за великими князьями и их морганатическими супругами. Оно также поставляло ко двору все анекдоты и смешные случаи, произошедшие накануне. Понятное дело, простой столяр Степа Халтурин своим хамским поведением заинтересовать отделение никак не смог.

Затем ВРК была благополучна похоронена, а благородное дело Третьего отделения перешло в ведение Министерства внутренних дел, по нисходящей в Департамент полиции и далее в Особый отдел внутри Департамента, так называемую охранку.

Одной из функций охранки была организация надзора за политическим настроением учащейся молодежи. Туда и направил свои стопы Путиловский, надеясь любым благопристойным способом выполнить просьбу потерпевшего Певзнера И. В. и отвратить его сына, Певзнера И. И., от радикальных взглядов на устройство будущего российского общества.

Возглавлял охранку давний знакомец Путиловского Леонид Александрович Ратаев, человек приятнейший во всех отношениях.

ДОСЬЕ. РАТАЕВ ЛЕОНИД АЛЕКСАНДРОВИЧ

1857 года рождения. Из дворян. Род Ратаевых происходил от татарина Солохмира. В 1878 году закончил Николаевское кавалерийское училище. Корнет Уланского полка, штабист 2–й гвардейской кавалерийской дивизии. С 1882 года чиновник особых поручений Департамента полиции, с 1894 года глава Особого отдела.

Путиловский знал Ратаева как человека весьма светского и не чуждого высокого искусства, записного театрала. Они много раз сталкивались в балете. Мало кто о том ведал, но пьесы Ратаева под псевдонимом «Берников» с успехом шли на сценах петербургских и московских театров, а сам Леонид Александрович не раз блистал первым любовником в спектаклях Петербургского драматического кружка. Так что Путиловский мог рассчитывать если не на поддержку, то хоть на понимание.

И не ошибся! Тут же был призван соответствующий столоначальник, принесены документы и выставлен на свет Божий графинчик с арманьяком, редким видом коньяка. Ратаев был большой любитель Франции и знал о ней и ее винах намного больше любого россиянина.

Была проведена дегустация и прочтена небольшая лекция об отличии арманьяка от коньяка, заключавшемся в присутствии пряно–фруктового оттенка и отсутствии мыльного тона. Путиловский подивился такой тонкости знания и все тщательно записал в книжечку, чтобы потом блеснуть перед Франком.

Действительно, в бумагах были обнаружены сведения о Певзнере–младшем и о его крайне воинственных взглядах, так не свойственных Певзнеру–старшему. Очевидно, сии взгляды объяснялись влиянием супруги Певзнера Двойры, особы крикливой и не очень умной. Объяснение это полностью удовлетворило Ратаева, и они дружно порешили Певзнера–младшего из картотеки пока не изымать, но избавить от революционных взглядов агентурными методами.

— Как это сделать грамотно? — поинтересовался Путиловский.

— Ха! — воскликнул профессиональный драматург. — Тоже мне интрига! Да нет ничего проще: я распространяю слух о том, что Певзнер Иосиф — мой агент.

— И? — догадливо спросил Путиловский.

— И все! — ответил Ратаев, наливая по третьей. — Более ему не будут доверять.

— А не убьют? У нас в криминальной за такое могут и пришить невзначай.

— Нет, Боже упаси… все‑таки интеллигенты! Да там половина моих людей, — проговорился Ратаев, но Путиловский благоразумно сделал вид, что не расслышал цифру.

Арманьяк приятно согрел желудок и душу, собеседники почесали языки театральными новостями и расстались, дав слово вскорости встретиться и отметить премьеру нового спектакля Ратаева, который готовился на сцене Александринки. Пьеса была очень нежная и называлась так же — «Облачко». В будущих же планах драматурга значилось большое историческое полотно «Дон Жуан Австрийский»!

Путиловский возвращался к себе и размышлял о необыкновенной широте русско–татарского человека, который и швец, и жнец, и пьесы пишет, и сыск ведет. «Все‑таки в нас, русских, есть что‑то особенное», — приятно думалось ему. И не хотелось вспоминать о порочных сторонах той же русско–татарской души, но по приходу в кабинет пришлось…

* * *

В городе Санкт–Петербурге каждое землячество или национальное меньшинство занимало вполне определенную нишу городского хозяйства. Немцы держали маленькие механические мастерские, пекарни либо кондитерские. Финны торговали молоком, творогом и сметаной. Татары служили дворниками. Черкесов держали за отличных цепных псов–охранников. Евреи шли в адвокаты и аптекари. Ярославские — в половые. Грузинские князья украшали собой гвардейские полки.

А уроженцы села Дурыгино успешно занимались разбоем и взломом сейфов. Треть мужского дурыгинского населения прилежно училась этому, треть тихо сидела по тюрьмам и острогам, треть работала по призванию и кормила первые две трети.

Получив записку с предложением выкупить свой заказ, глава дурыгинской банды медвежатников Нил Зотов радостно перекрестился и поставил свечку Николе–чудотворцу в храме Семеновского гвардейского полка, что неподалеку от Литейного проспекта.

Сей заказ был сделан два месяца назад в преддверии ограбления кассы страхового общества «Финист». Уже все было готово: и подкупленный охранник, и снотворное в чай, и извозчики свои, родственники из соседней деревни. Как воздух, не хватало динамита — рвануть патентованный сейф фирмы Уилкинсона, за свои солидные размеры и непомерную толщину стенок получивший среди дурыгинских кличку «паровоз».

Молодой барин из студентов показал Зотову все, на что способна была новая адская машинка. Дырки в стальных листах возникали как по волшебству.

— Вот она, наука! — Зотов, надорвавший спину на возне со стальными сейфами, цокал языком от восхищения, проводя рукой по рваному броневому листу толщиной в дюйм. Так его предки оглаживали перед покупкой коня–кормильца на ярмарке. — Сколько просишь?

— Триста целковых за штуку.

— Гожо, уговорились. Готовь шесть штук.

Викентьев попробовал мужика на вшивость:

— Деньги вперед.

— Милок, — протянул Нил, неспешно заходя Викентьеву за спину. — Где ж ты такому научился? Коня нет, а денег просишь!

И легонько, любя, стукнул студента пудовыми кулаками по ребрам. Викентьев упал на оба колена и долго не мог прийти в себя, восстанавливая дыхание.

— Вот так мой дед быков валил. — Зотов ласково помог ему встать на ноги. — А ежели конокрад попадался, так чуть сильнее бил — и нет человека. Хотя какой из конокрада человек — зверь, одно слово. Так что, милок, не проси денег вперед. Зачем тебе деньги? От них одна только пакость и зверство по земле идут.

Викентьев подивился такой доморощенной психологии и, не удержавшись, спросил Зотова:

— А вам тогда деньги зачем?

— А мне они на святое дело нужны, на мечту. — Зотов радостно заулыбался: про свою мечту, видно, любил поговорить. — Дал обет церковь богатую в нашем селе поставить. Грешен я. Вот хочу грехи к старости замолить. Уж и батюшку присмотрели, молодой, красив по–хорошему, голос чисто ангельский, так сладко проповеди читает, плачешь и молишься. В «Крестах» служит, отец Георгий, в миру Гапон.

Договорились о сроках, о том, как свяжутся. Напоследок разговорились. Молодой барин показался Зотову.

— Ты лучше в наши дела, барин, не лезь, пока силы есть. Заработаешь на мне денежку — и тут же вали, потому что ты ишо молодой, а уже умный. Это хужей всего, когда ум наперед бороды у мужика вырастает. Жизнь — она стержень дает, а потом по этому стержню ум как вьюнок вверх вьется. Видал хоть раз, как вьюнок опору ищет? А стержня в тебе пока нету. Вот ум твой и свихнется в сторону от Бога. Плохо тебе будет. Я таких на каторге навидался…

— А вы были на каторге?

— Где я только не бывал… Вот ты полюбопытствовал и согрешил — любопытство ведь грех! Любопытной Варваре язык оторвали. Не произноси попусту знак вопроса, и с тебя никогда спрашивать не будут. Тебе я отвечу, нравишься ты мне. Бывал я на каторге. Каторга дана человеку в наказание, на ней легко, коли веруешь. А город дан на испытание… Совратиться в нем легше, чем на Сахалине: там дьяволы все видные, а здесь хоронятся по улочкам. Беги отсюда, пропадешь ни за грош.

Получать заказ Зотов отправил племянника Антипку, бойкого парнишку четырнадцати годков. А сам издалека смотрел, не появятся ли в округе топтуны с Фонтанки. Племяш долго стоял на условленном углу. Вначале к нему присобачились местные подростки, но Антипка был тертый калач, сказанул им такое, что ушли сразу не озираясь. Потом к Антипке подошла дама, высокая, видная из себя, в густой черной вуали, закрывавшей все лицо.

Племяш взял у дамы сверток и чинно принес дяде. Зотов в сверток взглянул — товар был на месте. Подивился осторожной хитрости барина, отдал пакет с деньгами племяшу, тот в два шага к даме, и тем дело закончилось. Никого лишних вокруг не сновало. Можно было в эту же ночь идти на дело. Зотов сходил в церковь, истово помолился, наставил свечек перед всеми угодниками и дал условленную команду родственникам. Сегодня Бог на его стороне…