Кто-то меня ласкал, но мне это совсем не нравилось. Я повернулся на бок и почувствовал, как влажный морской моллюск хрустнул возле меня. Отвратительный мужской рот с гнилыми зубами дышал мне в нос.

— Моя рука! — воскликнул рот. Открыв глаза, я увидел мужчину, какого-то грязного типа. Которому было больно.

— Простите, дружище, — сказал я. Я откатился от его руки, и он сжал ее, плача и пытаясь разогнуть пальцы, которые в моем затуманенном сознании уподобились зеленым лапкам кузнечика. — Уф, — произнес я и потер глаза. Я все еще на Террасе Сево? Что, черт побери, случилось? Во-первых, ланза. А затем… Всплыли какие-то странные воспоминания, наполняя мою голову парами. Но все эти облака пара вели в одном направлении — к щупальцам Ватикана Сево, выворачивающимся наружу, словно для того, чтобы меня обнять. Особенно один кусок оранжевой лепнины кувыркался и тянулся к моему счастливому, бестрепетному лицу. Я поднял руку к переносице и ощутил сильную боль в носу. С одной стороны появилась шишка, но я также ощущал какую-то странную пустоту, какую-то вогнутость. Оставив в покое свой нос, я взглянул на город вокруг меня.

С городом было покончено.

Небоскребы Интернациональной Террасы все еще стояли, но их фасады полностью лишились стекла, и остались одни скелеты. В своих новых реинкарнациях здания выглядели как обугленные салоны, где демонстрируется западная мебель на продажу. «Хайатт» больше не был магической целью для самых дорогих проституток города — он сделался шахматной доской из пятисот квадратов, и в каждом квадратике были идентичные широкая кровать, туалетный столик вишневого дерева и стол с мраморной столешницей. Башни с офисами тоже стали неузнаваемыми, и было ясно: если Запад раздеть догола, остаются лишь дешевые пластиковые компоненты, пневматические рабочие кресла и мотивационные плакаты в скверных рамках. Башни, которые вздымались над городом, как водяной знак евро-американской цивилизации, были всего лишь рабочими ульями. Их можно было быстро собрать и так же быстро разобрать. Команды местных авантюрных альпинистов уже взбирались на ободранные фасады башен и спускали вниз телевизоры с плоским экраном и сверкающую сантехнику «Хайатта» с помощью хитроумной системы блоков, которую они создали за несколько часов.

Терраса Свани, находившаяся под Интернациональной, была в руинах. Здание оперы в мавританском стиле было засыпано блестевшими осколками зеленого стекла, шесть церквей свани пострадали от пожара, и теперь они тлели, напоминая дымовые трубы промышленных предприятий. На Террасе Сево купол Ватикана Сево был похож на яйцо, которое разбили самой большой ложкой в мире. Колонны-щупальца рухнули, и теперь осьминог церкви будет существовать лишь на страницах советских путеводителей и на обратной стороне купюр достоинством в сто абсурди (0,001 доллара США).

Я поднялся на ноги и побрел к берегу, собираясь смыть кровь с лица водой Каспия, смешанной с нефтью. Я осторожно пробирался среди людей, которые в разной степени пострадали и предавались печали. Я еще не знал, что все были эвакуированы из отеля «Хайатт» и офисных зданий, прежде чем днем начался обстрел артиллерийскими снарядами. Больше всех пострадали беженцы из Горбиграда и сельской местности, которые пытались укрыться на нижних террасах. Я избегал взглядов людей, которые все еще инстинктивно жались к земле и тихонько раскачивались. Одни тихо истекали кровью в ожидании смерти, другие, спотыкаясь, брели вперед в поисках воды и хоть каких-нибудь представителей власти.

Я направлялся к докам. Солнце то ли садилось, то ли всходило — невозможно было определить. Ко мне приблизилась какая-то женщина, которой было за сорок. У нее были золотые зубы и чистое русское произношение.

— Как же нам выбраться из этого круга? — спросила она, и тон у нее был таким же мягким, как большая грудь, которую она с гордостью выпячивала. — Из этой кармы, которой нас наделили?

— Хороший вопрос, — заметил я, созерцая то, что осталось от Интернациональной Террасы. Мне не хотелось упоминать тот факт, что на самом деле я никогда не верил в карму и считаю, что большинство событий — просто результат разрозненных действий индивидуумов, корпоративных групп и государств. Но как же мне сказать это обыкновенному человеку, чтобы не выглядеть при этом всезнайкой?

Женщина проследила за моим взглядом, устремленным на обломки более не существующего здания «Дэу».

— Ах, это, — сказала она. — На самом деле меня не волнует, что случится с иностранцами. Наша жизнь будет адом и с ними, и без них. Вы хотите выслушать мою историю?

— Гм-м. — Я начинал отходить от травки ланза, а мне хотелось вернуться в состояние, навеянное ее парами.

— Не беспокойтесь, это короткая история. Я вижу, что вы человек значительный и вас ждут повсюду в городе. Вообще говоря, я зарабатывала тридцать долларов в месяц, служа в железнодорожном министерстве. Пока не прекратили ходить поезда. Потом моего сына призвали в армию сево, прежде чем он сдал экзамены на степень магистра. А мы русские по национальности. Какое нам дело, кто победит — сево или свани? А потом меня оставил мой муж. Я хочу снова выйти замуж, но больше не осталось нормальных мужчин. Если вы знаете какого-нибудь хорошего мужчину, пожалуйста, скажите мне. — Она взглянула на мою упитанную фигуру и кокетливым жестом отвела от лица жидкие рыжие волосы. Сочла ли она меня хорошим мужчиной? Если учитывать ее обстоятельства — возможно. Я попытался из вежливости представить, как она задирает юбку, а я беру ее сзади, но ничего во мне не дрогнуло. И вообще — где моя Нана? Наверное, дома, в безопасности. В окружении вооруженных мужчин.

К нам подбежала маленькая девочка и вцепилась в юбку этой женщины. У нее было загорелое личико, на голове — капор, из-под которого выбивались волосы соломенного цвета. В ее улыбке было что-то мышиное и недоброе.

— Где твои сандалии, детка? — пробурчал я. — Повсюду битое стекло.

Женщина начала что-то горячо нашептывать в ухо девочке.

— Поговори с этим хорошим человеком, как умная девочка, — наставляла она ребенка. — Не будь маленькой дурочкой. И ничего не сочиняй.

Девочка отвернулась от меня и покачала головой. Затем закрыла личико локтем и издала неприличный звук.

— Какая хорошенькая! — сказал я. — В чем дело? Ты не хочешь поговорить со своим Толстым Дядюшкой? Ну же, не бойся. Война скоро кончится, и тогда мы все пойдем домой и будем играть с нашими котятами.

Женщина сильно поддала ребенку коленом, вытолкнув ее вперед.

— Юля, поговори с этим милым человеком! — приказала она. — С детьми так трудно! — посетовала она. — Но по крайней мере их можно чему-то научить. Это моя младшая. Ей пять лет. Она туговато соображает. А вот два моих сына — настоящие сокровища. Один получил в школе бронзовую медаль, а второй умный, как олигарх.

— Я знаю сказку, — сказала девочка приторным детским голоском. — О рыбке, которую поймали в море, а потом рыбак вырвал у рыбки глазки, чтобы она не смогла уплыть, а потом разрезал ей животик, чтобы вынуть икру…

Мать отвесила девочке хороший подзатыльник.

— Это глупая история, — сказала женщина. Девочка не заплакала. Она только дотронулась до своей нежной шейки и прошептала:

— А мне ни капельки не больно.

— Послушайте, — сказала мать. — Вы славный человек. Вы слишком милый, чтобы беседовать с нами и слушать дурацкие истории такой глупой девчонки. Мои мальчики голодают. Если вы дадите мне пятьдесят долларов, мы можем спуститься под доки, все трое. Я знаю там одно место, где нас никто не увидит. Вы можете делать все, что захотите.

— Что? — спросил я.

Мое тело поплыло как баллон, воздушный шар — или как валлон, если хотите. Я улетел отсюда; я был в Нью-Йорке, с Наной, на скамейке в парке. Солнце садилось. Деловой день закончился. Я чувствовал залах гамбургеров и бездомных людей. И свой собственный запах на гладкой коричневой руке Наны.

— Что? — повторила женщина, словно насмехаясь надо мной.

— Что вы говорите? — спросил я.

— Просто если вы хотите, — ровным голосом произнесла женщина, — если у вас есть деньги, мы могли бы спуститься под доки. Мы все, или только вы и Юля. Это стоило бы пятьдесят долларов, и мы бы не задавали никаких вопросов.

Я резко к ней повернулся. Сам того не ожидая, я почти сразу нанес удар прямо в ее ужасные золотые зубы. Она укусила меня, но крови не было. Ни один из нас не кричал. Я выдохнул слово «сука» и тут же ощутил, насколько фальшиво оно прозвучало. Я поднял вторую руку, словно был отличником, старающимся привлечь внимание учителя, и, сжав ее в кулак, обрушил на голову женщины, вложив в этот удар весь свой вес. Женщина рухнула на землю. Она просто лежала на бетоне, усеянном осколками стекла, трясясь как в лихорадке и пытаясь произнести какое-то слово — наверное, «полиция».

Как будто тут еще осталась полиция.

Мою лодыжку пронзила боль. Маленькая девочка Юля вцепилась в нее зубами и ногтями. Сначала я не стал ее стряхивать. Я стоял, ожидая, когда боль усилится и вынудит меня действовать, придав решимости. Но маленькой девочке это было не под силу, да и зубы были не такие острые, чтобы я увидел все в ином свете. Я повернулся и пошел прочь, и с каждым трудно дававшимся мне шагом ее хватка слабела. Я молча тащил ее по бетону и битому стеклу.

— Папа! — услышал я ее плач после того, как она выпустила мою лодыжку. Я не стал оглядываться.

Мне хотелось вернуться в свою постель в отеле «Хайатт». Хотелось долго нежиться в римской ванне. Хотелось подушку, не вызывающую аллергии, и исполненную заботы записку от Ларри Зартарьяна на тумбочке у кровати. Чем дальше я уходил от пирса, тем больше ненавидел эту маленькую девочку. Какая-то часть меня — несомненно, ужасная часть — хотела, чтобы я ударил ее, а не мать. Хотела, чтобы я ее убил. Бросил кирпич в эту мышиную улыбку, во все наши мышиные улыбки. «Пусть все мы умрем, — подумал я. — Пусть эта планета освободится от нас. А потом, через сто лет, пусть на ожившей земле вырастут пушистые одуванчики, маленькие хомяки и пятизвездочные отели. Ничего хорошего не получится с этой человеческой расой. Ничего хорошего не получится с этой землей».

Я направлялся — или мне только так казалось — к Интернациональной Террасе, к «Парфюмерии 718» и к отелю «Хайатт», но эти три вещи существовали только в весьма абстрактном смысле. Я шел к идеалу отеля «Хайатт». К воспоминанию о магазине «Парфюмерия 718». К развалинам выжженной Интернациональной Террасы. На самом деле я уходил от девочки, крики которой о папе преследовали меня на дороге, обагренной людской кровью.

— Друг, — позвал меня какой-то голос. — Друг, куда ты идешь? — Рядом со мной бежал какой-то проворный старик, добродушный клоун, не поспевавший за моими широкими отчаянными шагами.

— В «Хайатт», — ответил я.

— Его больше нет, — сказал старик. — Его разбомбили свани. Скажи мне, друг, кто ты по национальности?

Я сказал. Уголком глаза я увидел, что он крестится.

— Некоторые из лучших людей в мире — евреи, — сказал он. — Моя мать будет твоей матерью, и в моем колодце всегда найдется для тебя вода.

Я продолжал быстро шагать, глядя вперед и пытаясь вновь обрести свое одиночество. Здесь все слишком много говорят. Никто не хочет оставить тебя в покое. А что, если мне не нужна мать этого человека! Что за глупость — навязывать этот ритуальный обмен матерями!

Какое-то время мы шагали, не произнося ни слова. И вдруг этот человек сделал несколько решительных шагов, которые на самом деле оказались прелюдией к остановке. Не понимая почему, исключительно из-за того, что поддался силе его внушения, я тоже замедлил шаг. И взглянул ему в лицо. Он вовсе не был старым. Похожие на молнии морщины, образовавшие на его лице странный параллелограмм, были следами от ударов большим ножом. Его нос принял на себя столько апперкотов, что стал вздернутым, как у американской дебютантки. А глаза — глаза исчезли, вместо них появились маленькие черные цилиндры, которые могли видеть только цель перед собой, в зрачках отражалась всего одна пугающая идея.

— Позвольте мне пожать вам руку, — сказал мужчина, сжимая мою безвольную руку. — Нет, не так. Как пожимают руку настоящие братья.

Я сделал все, что мог, но из меня будто выпустили воздух. Его пальцы были испещрены многочисленными татуировками, свидетельствуя о жизни, проведенной в советских тюрьмах.

— Да, я сидел в тюрьме, — сказал он, заметив мой взгляд, — но не за крану или убийство. Я честный человек. Вы мне не верите?

— Я вам верю, — прошептал я.

— Любой ваш враг в городе Свани — мой враг, — заявил мужчина. — Что я говорил вам о моей матери?

— Что она также моя мать, — запинаясь, вымолвил я. Я чувствовал сильную боль в правой руке, и мир накренился влево — видимо, в порядке компенсации. Если я должен умереть, то я хочу, чтобы возле меня была моя Руанна.

— Моя мать… нет, наша мать в больнице, — начал этот человек.

— Чего вы хотите? — пролепетал я.

— Вы просто выслушайте меня, — сказал он. — Я мог бы причинить вам зло. Я мог бы позвать своих друзей, которые ждут за углом со своими кинжалами. Вот такими. — Он повернул свой торс, демонстрируя тусклый блеск короткого кавказского кинжала в кожаных ножнах. — Но я не сделал этого.

— Я министр мультикультурных дел сево, — зарыдал я, чувствуя, как на мои плечи наваливается груз унижения, какого я до сих пор не испытывал. — Я основал детский благотворительный фонд под названием «Мишины дети». Вы не отпустите мою руку? Пожалуйста!

— Наша мать в больнице, — повторил мужчина, еще сильнее стискивая мою большую рыхлую руку. — Вы так бессердечны, что не поможете ей? Мне что, в самом деле вынуть свой кинжал и выпустить вам кишки?

— О боже, нет! — вскричал я. — Вот! Вот! Возьмите мои деньги! Возьмите все, что хотите!

Но в тот самый момент, как он отпустил мою руку, чтобы я мог найти мой пухлый бумажник, я почувствовал, как страх и унижение исчезли. Нет, дело было вовсе не в деньгах. Просто после того, как моя голова тридцать лет лежала на плахе и я тридцать лет слышал, как приветствуют палача, и тридцать лет видел его черный капюшон, одно было несомненно: я больше не боялся топора.

— Ё… твою мать! — сказал я. — Надеюсь, она сдохнет.

А потом я побежал.

Я бежал с такой скоростью, что люди — или то, что от них осталось, — молча расступались передо мной, словно меня все время ждали — как очередей из миномета и лишений. Я сталкивался с горящими автомобилями и горящими мулами, я вдыхал дым, висевший в воздухе, — этот дым давал мне надежду на спасение. А я больше всего на свете хотел спастись. Жить и отомстить за свою жизнь. Стряхнуть с себя вес и родиться заново.

Я все бежал и бежал, и сердце и легкие с трудом справлялись с такой нагрузкой. Я промчался мимо перевернутого танка «Т-72», покоившегося на своем собственном стволе и обгоревшей доске с плакатом шахматной школы, на котором дети окружили пожилого учителя и розовые точки обозначали их румяные щеки. Оглянувшись, чтобы посмотреть, гонится ли еще за мной человек с кинжалом (его не было видно), я обо что-то споткнулся. Это было перекрученное тельце, из которого торчало что-то похожее на обгоревшую лапку и текла кровь.

— Бедный щенок, — прошептал я, осмелившись поближе приглядеться к животному.

И я сразу же замер над красной землей и искромсанным бетоном.

Это был вовсе не щенок.

Я отпрянул от маленького трупа. И тут вдруг заметил знакомое социалистическое здание, возле которого меня угораздило споткнуться.

Я вошел в отель Интуриста — один из бетонных монстров, где в советские времена иностранцам помогали избавиться от валюты. На пыльной картине был изображен Ленин, бодро высаживающийся из поезда на Финляндском вокзале. Под ней были надписи на английском: «НИКАКИХ КРЕДИТНЫХ КАРТОЧЕК. НИКАКИХ ПРОСТИТУТОК СО СТОРОНЫ, ТОЛЬКО ПРОСТИТУТКИ ОТЕЛЯ. НИКАКИХ ИСКЛЮЧЕНИЙ».

За конторкой портье сидела бабушка, которая плакала в свой шарф о бедном покойном Грише.

— Мне нужна комната, — сказал я.

Женщина вытерла глаза.

— Двести долларов за номер люкс, — сообщила она. — И вас уже ждет проститутка.

— Мне не нужна никакая проститутка, — промямлил я. — Я просто хочу побыть один.

— Тогда — триста долларов.

— Больше — без проститутки?

— Конечно, — ответила пожилая дама. — Теперь мне нужно искать, где бы ей переночевать.