14
Станислаус овладевает ремеслом пекаря и «центральным взглядом». С помощью колдовства он напускает тараканов на спину девице.
Когда Станислаус собирал у себя в саду вишни или сливы, он съедал при этом столько, сколько мог, сколько хотелось. Никто не мешал ему. Ведь вол, когда тянет жнейку, срывает колоски и жует зерно. Неужто ученик пекаря глупее вола? Время от времени Станислаус брал с горячего противня свежий румяный рогалик. Ведь надо же было вознаградить себя за боль от ожогов, которые оставляли на его бледных руках раскаленные железные противни, хоть он и брался за них через тряпку.
Бритый череп хозяина лоснился от пота. Кряхтя, ругаясь и сопя, этот иссохший творец пирожков выхватывал горячие противни из разверстой пасти печки.
— Ух, ух, проклятая печь! А ты живей поворачивайся, деревенский щенок, не то весь товар подгорит!
Станислаус отшвыривал свои обсыпанные мукой шлепанцы, чтобы легче и быстрее прыгать. Его грязный фартук развевался, словно цеховое знамя пекарей. А за нагрудником лежал свежий рогалик. Станислаус откусил торопливо, пока хозяин, нагнувшись, шуровал кочергою в печи. Капли пота на плешивом затылке сверкали, как маленькие глазенки.
— Что это ты там жуешь и чавкаешь? Не вздумай стянуть с листа настоящий товар!
Станислаус от испуга выплюнул недожеванный кусок в маленькую печурку и больше уже не решался прикоснуться к рогалику. Вечером из-под нагрудника выпали мелкие крошки.
Другой ученик, Фриц, видел, как падали крошки.
— Эй, ты, у тебя из-под фартука что-то вывалилось. Может, это твое сердце? Оно, видать, совсем раскрошилось!
Итак, стало ясно, что на пирожки с творогом и сливами рассчитывать не приходится. На каждом противне должно быть столько-то тех и столько-то других. И те и другие легко пересчитать. И они действительно были сосчитаны, черт бы их побрал! Фриц Латте некоторое время потешался, наблюдая, как его коллега тоскливо и жадно глядит на пирожки.
— Послушай, я могу тебя научить, как добраться до пирожков. За это ты мне начистишь воскресные ботинки, да так, чтоб сверкали!
Почему бы Станислаусу и не почистить воскресные ботинки Фрицу Латте? Воскресная скука выгрызала у него последние остатки теста из-под заусениц. В темном дворе пекарни не было ни лисьей норы, ни лесной речушки, в которой можно было бы ловить раков. Крохотный огород хозяина с трудом втиснулся в мощеный двор. Еле хватало места на семь пучков салата, восемь кочанов цветной капусты и пять кустиков настурций. Станислаус в тоске даже плюнул.
— Ты зачем плюешь в мой огородик, деревенщина? — Хозяйка визгливо орала. Ноздри ее угреватого носа раздувались. — Лучше полей его, а потом убирайся в свою конуру, ничтожество!
Фриц лежал на койке и спал «про запас» до вечера. Он уже заканчивал третий год ученичества, ему разрешалось каждый вечер уходить, и он постоянно рассказывал о толпах девчонок, которых он якобы соблазнил.
— А потом была Ани. Ну, эту я бросил еще наполовину девицей.
— А почему ты ее бросил? — допытывался Станислаус.
— Мы с ней катались на карусели. И я увидел, как она смеется. Меня сразу же напугали ее зубы. У нее были настоящие клыки. Такая тебе искусает губы в кровь, когда станешь целоваться.
— Со сколькими девчонками ты целовался, Фриц?
— Ты что ж думаешь, я записываю такую чепуху? Думаю, штук восемьдесят, пожалуй. А эту Ани я могу тебе уступить, если ты мне побреешь затылок.
Но Станислаусу не нужны девчонки. Его больше привлекали пирожки с творогом и сливами. И Фриц в награду за чистку ботинок показал ему, как быстро провести кочергой по противню с горячими ватрушками в то мгновение, когда хозяин отходит от печи, чтобы закурить свою первую сигару.
— Р-раз — и получается брак. — Фриц ткнул кочергой в горячий творог и сразу же выскочил из пекарни.
— Вот, а теперь жри ватрушки с бракованным творогом, пока у тебя пузо не вздуется, как барабан. Сможешь прямо на нем блох давить.
Пирожков теперь всегда хватало. Станислаус наслаждался и роскошествовал. Но прошло несколько недель, и он убедился в несовершенстве рая. Учитель Гербер на уроках закона божия говорил, что люди, которые безупречно ведут себя на земле, будут на том свете ежедневно кушать самые лучшие пирожки. Дай бог, чтоб на небе кормили не только ватрушками!
Не прошло и полугода, как Станислаус знал уже и умел делать все, что полагается знать и уметь подмастерью пекаря. Но какой толк? Им по-прежнему всячески помыкали и хозяин, и хозяйка, и Фриц Латте, а если он не сопротивлялся, то и служанка Софи. Софи была кругла, очень кругла и жирна. Бракованные пирожки, которые сдавались на кухню для прислуги, шли ей впрок. Сзади она была совсем похожа на хозяйку, разве что у Софи иногда тоскливо выглядывала из-под подола нижняя юбка.
— Не выставляй ты свой флаг напоказ покупателям, когда стоишь в булочной, — говорил хозяин и хлопал ее плоским противнем по округлым выпуклостям юбки.
Работники ужинали на кухне. Хозяева ели в столовой. Фриц погрозил в сторону хозяйских комнат.
— Он там пьет пиво, она жрет лососину, а нашему брату ничего такого не положено.
В кухне подавали дешевую ливерную колбасу и ячменный кофе. Фриц воротил нос. Станислаус уплетал за обе щеки. Он не пренебрегал никакой едой. Стоило ему только вспомнить о доме и о тоненьких ломтиках хлеба, намазанных маргарином, и все, чем потчевали здесь, казалось ему трапезой в преддверии рая.
Фриц ел не все из того, что подавалось на стол учеников. Еще бы, ведь он был уже мужчиной — на третьем году обучения! Он получал чаевые от клиенток за то, что ловко снимал с листов те домашние пироги, которые они выпекали в большой печи булочника. При этом с дерзкого языка Фрица текли самые вежливые речи.
— Позвольте, я донесу пирог до вашей тележки, госпожа Паттина.
— Вы так любезны, господин Фриц!
— А как здоровье фрейлейн? Надеюсь, ваша дочь уже оправилась от бледной немочи?
— Благодарю, господин Фриц, ей, слава богу, лучше. — И госпожа Паттина совала Фрицу в карман тридцать пфеннигов.
Станислаус тоже снимал с листов пироги клиенток. Но он делал это молча, только глаза его дружелюбно светились. Ему не давали чаевых. Клиентки привыкли к Фрицу и к его нагловатой вежливости. Они не ценили скромного Станислауса.
— Он так смотрит, так смотрит, точно насквозь, совсем насквозь вас видит. Невольно думаешь, а чистое ли на тебе белье, — говорила госпожа Паттина.
— Он же из деревни.
— Настоящий зевака.
У Фрица Латте были и другие источники доходов. Он носил хлеб мясникам и при этом выменивал у тамошних учеников бракованные пирожки на бракованную колбасу. В корзинке у его постели всегда был небольшой запас пахучих сосисок.
И Станислаусу приходилось носить хлеб мясникам. Он добросовестно сдавал все, что полагалось, но получал за это только «спасибо».
— Ты еще, как говорится, зеленый, — дразнил его Фриц. — Давай условимся: ты будешь каждую субботу так чистить мой костюм, чтобы дамы не могли уже за десять метров догадаться, что я пекарь, а я зато научу тебя, как добывать колбасу.
Станислаус, жуя, отрицательно покачал головой. Он вовсе не собирался наниматься в слуги к Фрицу, уж лучше есть дешевую ливерную колбасу.
Фриц щелкнул себя по лбу.
— Ты, видать, настоящий верблюд!
— Да, но не верховой… — сказал Станислаус. — Только что наездник шлепнулся.
Лишь на улице Латте сообразил, что это о нем Станислаус сказал: «наездник шлепнулся».
— Этот франт Фриц еще добегается со своими девчонками до того, что сделает какой-нибудь ребенка, — сказала Софи и намазала ливер, оставленный Фрицем, на пирожок Станислауса. — Вот из тебя, парень, еще будет толк. На, закусывай.
В пекарне стрекотали сверчки. Софи убирала посуду. Станислаус очень устал. Он опустил голову на стол.
— Поют сверчки, соловьи запечные — значит, к дождю. — Софи пила ячменный кофе прямо из кофейника.
Станислаус вскинул голову:
— Что? Где?
— Дождь, дождь, говорю! Запечные соловьи все поют и поют.
— Так они же каждый вечер поют. А ведь не каждое утро дождь идет.
— Но сегодня у меня спина зудит и чешется. Это значит — дождь будет. — Софи терлась спиной о дверной косяк. — Ну словно у меня тараканы под сорочкой! Ты бы посмотрел, пощупал, что там у меня.
Станислаус испугался, представив себе, каково ощупывать жирную спину Софи.
— Тараканы под сорочкой? Нет, Софи, такое не бывает.
— Но вот же все чешется и чешется.
— Это кровь такая, Софи. От этого мой отец жевал чай для очищения крови, когда мы еще с ним занимались чудодейством.
— Чай? Какой чай? Как это можно чаем расчесывать спину?
Софи продолжала яростно тереться о косяк.
— Этот чай очистит тебя, Софи. Спокойной ночи!
Станислаус лежал в холодной каморке учеников. И словно кто-то скреб его сердце маленьким напильником; его томила тоска по дому, по лугам, по бабочкам над полевыми кашками. Когда отец привез его в это мучное гнездо, было заключено соглашение, что Станислаус на целый год останется в городе и не посмеет показываться в Визендорфе. Хозяин ссылался на свой опыт. Необходимо, чтобы обыкновенный человек, в жилах которого еще не было крови пекаря, привык к муке, тесту и жаре, чтобы мучная пыль проникла в его кровь.
Однажды в воскресенье Станислаус забрался на чердак, где хранились мешки с мукой. Он искал мышиные норы. От скуки ему захотелось приручить мышь. Так, чтобы она садилась на задние лапки и ела у него из рук. Может быть, удастся ее даже обучить по команде пищать — «фи-и». Он ее спрашивал бы: «А скажи-ка, что у Фрица Латте в голове?» — «Фи-и!»
Станислаус действительно нашел мышиное гнездо, но мышата были еще совсем крохотные. Он продолжал поиски и нашел под балкой пыльный колпак пекаря и несколько свернутых фартуков. Кто знает, какой подмастерье запрятал здесь свои пожитки. Может, хозяин выгнал его, а вещи так и остались на чердаке. Под фартуками лежало несколько книжечек. На обложках были ярко размалеванные картинки. Одна из них изображала мужчину и девушку. На девушке было платье с большим вырезом, из него торчали кирпично-красные груди. А мужчина в черном костюме нагибался к девушке. Под картинкой Станислаус прочел: «Когда набухают почки». Но он не видел никаких почек на картинке. И в книжке ничего не говорилось про садоводство.
Одну из книжек Станислаус разглядывал особенно долго. На обложке был изображен человек в белом халате. На голове у него красовался индийский тюрбан, а лицо было коричневое, как кофе. Из глаз этого человека вылетали огненные лучи. Они устремлялись в полуоткрытые глаза молодой красивой девушки, очень сонной. Внизу было написано: «Искусство гипноза». Все воскресенье Станислаус просидел на мешке муки, читая эту книгу.
Иной день таскали муку. Ученики носили ее с чердака в творильни. Станислаус кряхтел под тяжелыми мешками.
— Привыкнешь. У пекаря ноги постепенно приспособляются. — Фриц Латте показал на свои кривые, изогнутые колесом ноги. — Вон, мои уже привыкли, я могу просунуть между ними мешок, не раздвигая пяток.
Но Станислаус все-таки стонал.
— Чем площе будут ступни, тем легче стоять, когда месишь и у печки возишься. — Хозяин указал пальцем, облепленным тестом, на свои ступни. Они распластались на полу пекарни, как два куска масла.
Мука становилась тестом, тесто — хлебом и пирогами. К вечеру и пекарня и булочная пустели. Новую муку нужно было превращать в тесто, новое тесто — в хлеб и пироги. Радость садовника, которую приносят ему цветы и кустарники, длится целый год, а порой и дольше, а той радости, которую доставляют пекарю его создания, хватает на один день, на несколько часов. Узорные коржики, румяные булочки и рогалики переходят с листов на прилавок, оттуда в корзинки и сумки хозяек, потом на столы, за которыми едят люди. Все это разжевывают в бесформенные комья и смывают глотками кофе в глубины желудков. Как скучна была Станислаусу эта жизнь! И как хорошо получилось, что в руки ему попалась книжка «Искусство гипноза».
Он полюбил ее, как друга. Она рассказывала ему о чудесных силах, которыми природа наделяет некоторых людей. Не могло быть сомнения, что ему присущи такие необычайные врожденные свойства… Разве он не разговаривал с бабочками? Разве эти пестрые и нежные существа не приносили ему вести, которых не слышал никто другой?
Станислаус садился на постели и таращился в карманное зеркальце. Он тренировался, добиваясь «центрального взгляда», которого требовали правила, написанные в книжке.
Нужно было смотреть, ни разу не моргнув. Глаза щипало, но Станислаус не позволял себе мигнуть. Он и не заметил, как заснул с зеркальцем в руках. Он как будто и во сне смотрелся в зеркало.
Фриц вернулся из кино и разбудил его.
— Можешь таращиться сколько влезет, усы у тебя все равно не вырастут. Сперва нужно стать мужчиной, таким, как наш брат.
— Какие еще усы? — плаксиво пробормотал Станислаус и зевнул. Карманное зеркальце и книжку о гипнозе он спрятал под подушку.
Дни проходили в серой мучной пыли и жаре. На городок опускался вялый летний вечер. Вонь от стоячей воды в сточных канавах вдоль тротуаров проникала в открытые окна. По булыжной мостовой, дребезжа, катилась запоздалая повозка. С ярмарочной площади долетали отрывки модных песенок, теплый ветер разносил их вдоль улиц, словно бумажки от конфет.
Хозяин с хозяйкой ушли пиво пить. Такое уж правило: «Он ест мои булки, я пью его пиво».
Фриц Латте, чемпион по качелям, спешил на ярмарочную площадь. Софи должна была подвить его рыжие волосы горячими щипцами.
— Когда вьются кудри, девчонки не замечают веснушек, — сказал он.
Станислаус и Софи поужинали. Тикал будильник. Софи подперла рукой голову и задумалась.
— Слышишь, как тикают часы?
— Слышу, Софи.
— При каждом тиканье в чрево вечности падает горошина. Вся твоя жизнь — это много-много горошин. Но однажды вот так же «тикнет», и покатится последняя горошина. И тогда уж тебя не будет, умрешь.
Станислауса не интересовали горошины.
— Скажи, теперь у тебя под рубашкой уже не ползают тараканы? — Он уставился на Софи «центральным взглядом». Широко открыв глаза, он смотрел ей в переносицу. Там сходились ее брови, похожие на две полоски войлока. Софи вздрогнула.
— Вот, стоило тебе сказать, и опять начинается.
Она вскочила, подошла к двери и стала тереться спиной о косяк. Радостный испуг пронизал Станислауса. Вот оно — это все его сосредоточенная воля. Он загипнотизировал Софи, и ей мерещатся тараканы на спине.
— Ты не знаешь, почему тараканов называют тараканами? — спросила Софи. — Может, потому, что они таращатся и у них глаза по бокам?
— Я знаю, как избавить тебя от тараканов.
— Хорошо бы, если б ты и вправду знал, только не вздумай опять болтать про свой чай.
— Садись и смотри на меня, — приказал Станислаус.
Софи послушно села на табуретку.
— Смотри на меня, Софи.
Перезрелая девица доверчиво смотрела в глаза мальчика.
— Тараканы удирают, — сказал Станислаус глухим голосом.
Софи прислушивалась.
— И правда, они ползут вниз, вот уже под юбкой, теперь по ногам, в туфлях. Удирают! Правда! — радостно закричала Софи.
Станислаус подошел к ней и погладил ее по плечам. Из мальчишеского любопытства он провел руками по ее груди.
— Теперь будет все меньше и меньше тараканов. Все меньше. Они совсем пропали, а ты хочешь спать.
— И правда, спать хочу.
Станислаус провел рукою по лбу Софи, потом по глазам. Толстая девушка закрыла глаза. Веки у нее были в красных жилках и с короткими ресницами. Края век покраснели от слез одиночества.
— А теперь тебе так легко, Софи! Твои руки слабеют и опускаются. Ты теперь легкая, как пушинка, как тополиный пух, ты летишь, как летают ангелы в небе. А теперь ты сочетаешься браком с… — Станислаус вытащил из-под передника книжонку. Нужно было найти позабытое слово. Очень трудное слово. Он поспешно листал. Нельзя же было его пропустить. Гипноз требовал порядка.
— Ты сочетаешься с Нирваной…
Софи вздохнула и заулыбалась. Наконец-то она хоть с кем-то сочетается браком!
— Поправь цилиндр, Теодор, он у тебя совсем набок съехал, так я не пойду с тобой венчаться, — Софи говорила, сюсюкая, как маленькая.
Станислаус решительно возразил.
— Нирвана — это индийский господин. Он не носит никаких цилиндров. Он носит тюрбан, Софи.
— Да-да-да, — бормотала Софи. Ей было все равно, что у жениха на голове. Главное — был бы жених.
— Ты больше не в силах говорить, Софи.
Софи кивнула. У Станислауса горели щеки.
— Скамейка под тобою нагревается, Софи.
Софи сморщилась.
— Скамья все горячей и горячей. Она раскалилась.
Софи вскочила.
— А теперь говори, Софи, — приказал Станислаус.
— Ой-ой, — закричала Софи, — горячая церковная скамья обожгла меня!
— А теперь жжет все меньше, еще меньше, ты уже почти не чувствуешь ожога. Вот боль прошла, Софи.
Софи блаженно улыбнулась.
— Садись, Софи.
Хотя глаза у Софи были закрыты, она нашла табуретку.
Станислауса лихорадило от возбуждения. Значит, его сосредоточенная воля отлично действует! Софи спала. Ее руки бессильно свисали. Станислаус опять перелистал несколько страниц своей книжки.
— Расскажи о своей жизни, Софи. Но только чистую правду!
Софи вздохнула и начала рассказывать.
— Это чистая правда, что я так хотела выйти за него, за Теодора. У меня никого не было, кроме него, а у него были еще и другие. Он был господский кучер. Очень красивый кучер, с серебряными галунами. И фуражка с лакированным козырьком. Я была очень грешная. Я пустила его в свою каморку. И в свою постель.
У Станислауса перехватило дыхание.
— Это было так хорошо. Он был настоящий мужчина. Так сладко было. Наверное, вот так и бывает на небе… Там я его опять увижу… Он приходил ко мне по ночам еще много раз, с каждым разом было все слаще. А потом он уже не приходил.
Станислаус хотел знать больше.
— Что же там было такого сладкого?
Софи попыталась широко развести руки, но они не повиновались ей.
— А мы любили друг друга, любили и любили; и это было сладко.
— Почему же он перестал приходить?
— Он не приходил. Одну ночь не пришел. Потом на другую не пришел и на третью. Я вся горела. Точно раскаленная, лежала я одна в постели. Я прокралась через темный за́мок к нему в кучерскую. Каждую ночь пробиралась к его комнате. Потом потихоньку царапала ногтем по двери. Тогда он вышел и сказал: «Ты как похотливая сука». Он больше не приходил, потому что я была как сука. Бог наказал меня. Кому нужна такая девка? И еще… у меня должен был родиться ребенок. Настоящий ребенок, с розовым тельцем и пушистыми волосиками. Но наша барышня не держала таких горничных, которые рожают детей. И что же мне было делать? Куда деваться? Я стала еще хуже, чем сука: я дала убить своего ребенка прямо у себя в теле. Старуха Грабеляйт сказала: я, мол, помогу тебе, Софи. И я согласилась, чтобы она помогла. Она топтала меня, мое тело, так, будто грядку вытаптывала. Так и затоптала мой цветочек, моего ребеночка. Вот какая я была плохая! А старуха Грабеляйт была ведьма.
Станислаус плакал. Этого только недоставало. Бравый гипнотизер — и вдруг реветь!
— Молчи! — приказал он. — Все забыто, все стерто. — Он взмахнул рукой так, словно стирал с классной доски решенную задачу.
— Спой лучше песню, чтобы весело стало.
Софи пискливо откашлялась и запела ломким, дрожащим голосом:
Все вишни давно уж алеют
И яблок полно на ветвях,
Брожу я в тенистых аллеях,
Ищу мое дитя.
Не скрылся ли ты за листвою?
Не твой ли смех слышу, сынок?
Гляди, я дрожащей рукою
Несу для тебя пирожок.
Вот беда, Софи все не могла отвязаться от мыслей о своем ребенке.
— Спой веселую песню, Софи. Слышишь, веселую!
Софи прислушалась, потом пронзительно засмеялась и запела:
Индюк спросил индюшку:
«А где же наш малыш?» —
«Он там в кустах играет с ветром,
Смеется и шалит».
Курлы-курлы-курлы.
Стал раздуваться красный зоб —
Все больше, толще… Вдруг
Фонтаном перья, пух летит,
Так лопнул наш индюк.
Курлы-курлы-курлы.
Софи вскочила и начала отплясывать вокруг кухонного стола. Она напыжилась, приподняла юбки и старалась выступать изящными мелкими шажками. «Курлы-курлы-курлы».
Дверь отворилась. В кухню вошел хозяин. Его лицо побагровело, залитое пивным румянцем. Стоячий воротник промок от пота. Хозяйка оттеснила его в сторону. Она таращилась из-под воскресной шляпки, словно это был стальной шлем. Короткое платье открывало ее жирные колени, огромные, как у бегемота. Станислаус вспотел.
— Садись, Софи, немедленно садись!
Софи послушно плюхнулась на стул. Хозяйка заорала:
— Неужели у тебя ни капли совести не осталось, глупая девка?
Софи кивнула.
— Ты ради этого мальчишки уже задрала юбку?
Софи отрицательно покачала головой. Хозяин вцепился в посудный шкаф. Ему, видно, хотелось избавиться от тесных башмаков, но никак это не удавалось.
— Это… это у них т-т-тут орга… орга… органия. — Он отрыгнул и широко открыл глаза. — А дрожжи приготовлены? А опару ты замесил? Слышишь, деревенщина?
— Все сделано, хозяин! — Станислаус не был больше гипнотизером. Его «центральный взгляд» не достигал осоловелых глаз хозяина.
— Так чего ж вы еще тут расселись и жжете дорогой свет?
Софи, вся расслабленная, сидела на табуретке. Глаза у нее были закрыты, она чему-то улыбалась. Хозяйка трясла ее, но Софи спала. Ее усыпил Станислаус и, видимо, только он и мог ее разбудить. Но как же в присутствии хозяев достать заветную книжку? Не зная, что делать, он беспомощно сказал хозяйке:
— Софи очень устает. Она часто так засыпает сразу же после ужина.
Хозяйка попыталась вытащить стул из-под Софи. Софи сидела грузно и неподвижно. Спинка стула затрещала, но Софи не шевельнулась.
Станислаус помчался в пекарню. Он притащил два железных листа. Ударил листом о лист и прокричал:
— Софи, проснись, путь свободен!
И, гляди-ка, Софи потянулась. Протерла глаза, зевнула, широко развела руки.
— Ах, какой мне хороший сон приснился, — сказала она мечтательно.
— Пошли спать, парень. — Она подняла глаза и увидела хозяйку в коротком платье. — Что, разве пора вставать, хозяйка? Неужто я проспала?
— Бесстыжая дура!
Хозяйка сняла шляпу. Коротко, «под мальчика» остриженные волосы торчали во все стороны. А хозяин хохотал не унимаясь.
— Видала, как он — бах-бах-тра-ра-рам! — Он попытался ухватить Станислауса за ухо своими жирными пальцами. Но Станислаус вывернулся. — А ты не забыл посыпать мукой кислое тесто, а, колдун?
— Много муки насыпал, хозяин.
В эту ночь Станислаус не мог заснуть. Он весь горел. Он раскалялся в пламени своего воображения, как железный прут в кузнечном горне. Ему удалось загипнотизировать Софи!
Фриц в эту ночь вообще не вернулся. Может, он спал у своих девчонок? Может, для какой-нибудь из них он тоже был настоящим мужчиной, с которым так сладко? Только под утро, за полчаса до подъема, Станислаус заснул беспокойным, прерывистым сном.