Юридический подход и «обострение классовой борьбы»

В наше время научные исторические исследования потеснены на прилавках книжных магазинов исторической публицистикой. Это не удивительно. Публицисту проще писать, он не утруждает себя поиском аргументов, легко отмахивается от неудобных фактов, «берет глоткой». В условиях, когда историческая безграмотность транслируется телеканалами, читателю нелегко отличить зерна от плевел, исследование от памфлета, поиск истины от манипуляции сознанием. Сегодня на этой поляне столкнулись две группы мифотворцев.

По одной версии, вызов диктатуре бросали героические единицы и лишь узкий круг безвластных интеллектуалов отваживался скептически относиться к Сталину и его режиму. А Сталин уничтожал преданных ему людей в параноидальном угаре. По другой версии, в СССР в 20—30-е гг. существовало развитое вредительско-тер-рористическое подполье, мечтавшее разжечь гражданскую войну, восстановить капитализм или сдать страну фашистам. Обе версии уходят корнями в официальные трактовки советского периода разного времени.

Подход к событиям 30-х гг., который можно назвать юридическим, опирается на установки XX съезда КПСС и отрицает заметное сопротивление сталинизму. Суть его хорошо видна на примере определения, сделанного Комитетом партийного контроля при ЦК КПСС, КГБ СССР и Институтом марксизма-ле-нинизма по итогам проверки 1988 г. дела «троцкист-ско-зиновьевского центра»: «Установлено, таким образом, что после 1927 г. бывшие троцкисты и зиновьевцы организованной борьбы с партией не проводили…»1 Под борьбой с партией имеется в виду борьба с партийным руководством. Доступные сейчас документы показывают, что как минимум в 1928–1932 гг. такая борьба велась. Так, например, сторонник Зиновьева сообщал ему о ситуации в Ленинграде в середине 1928 г.: «Листовки троцкистов читают охотно, знают, кто их распространяет, но не выдают, стараются скрыть, и в то же время заявляют, что в листовках много правильного, но идти за троцкистами погодим». Троцкисты действуют активно, а зиновьевцы выжидают, сохраняя организационно-информационные связи со своими лидерами. Пока Зиновьев и Каменев ждали ответа на их просьбу о восстановлении в партии, зиновьевцы вели работу по восстановлению позиций этой группы в парторганизациях: «К нам относятся хорошо. Упреков, что потеряли лицо и т. п., нет. Внимательно присматриваются. Где возможно, стараются выдвигать наших ребят в бюро ячеек, бюро коллективов… Вместе с этим нужно отметить, что когда выступает наш парень, то сейчас же водворяется тишина и аудитория слушает весьма с большим вниманием»3 — сообщалось в одном из писем Каменеву. В 1932 г. представители бухаринской и зиновьевской групп «попались» на распространении откровенно антисталинского письма Рютина — обширной антисталинской платформы.

Вроде бы речь идет о невинных шалостях. Но в конкретной обстановке 30-х гг. для Сталина был крайне опасен сам факт существования организованных нелегальных групп, оказывающих воздействие на партийную элиту, предполагающих иную политическую линию. Если в условиях плюрализма «теневой кабинет» борется за власть с помощью более или менее открытых методов и его влияние в стране известно властям, то тоталитарный режим не только лишает оппозицию возможностей открытой борьбы, но и оставляет правящую группировку в полном неведении относительно реального влияния как правителя, так и его врагов. Именно так и воспринимало ситуацию сталинское окружение: «Вы же поймите, в каком положении Сталин оказался! Этакие могиканы — Троцкий, Зиновьев, Каменев… — утверждал. Каганович: — Видите, дорогой мой, иметь в условиях нашего окружения капиталистического столько правительств на свободе. Ведь они все были членами правительства. Троцкистское правительство было, зиновьевское правительство было, рыковское правительство было». Конечно, каждое из этих правительств не располагало реальной властью. Но только пока партийные лидеры «второго эшелона» поддерживали Сталина. Между тем в партии росли симпатии к оппозиции, олицетворявшей эволюционную бюрократическую альтернативу, фактический отказ от форсированного создания сверхцентрализованного планового государственно-индустриального общества, переход власти от монолитной правящей группы к кланам партийной бюрократии (как это фактически произошло в 50—60-е гг.).

Политическая биография большевиков не дает никаких оснований для того, чтобы согласиться с гипотезой О. Лациса о том, что «не недостаток ума, а избыток благородства помешал российским революционным интеллигентам вовремя понять и убрать Кобу». Более резонно мнение Л. Фейхтвангера: «Большинство этих обвиняемых были в первую очередь конспираторами, революционерами; всю свою жизнь они были страстными бунтовщиками и сторонниками переворота — в этом было их призвание».

Конечно, с позиций сегодняшнего дня нельзя утверждать, что сталинские обвинения «доказаны в суде». Но также нельзя на этом основании считать несуществующим антисталинское сопротивление с участием вождей идейных течений 20-х гг. Юридический подход искусственно расчленяет историю 20-х и 30-х гг. Мощные политические потоки, разбуженные Российской революцией, внезапно «исчезают», партия превращается в монолит, во главе которого стоит кровожадный маньяк, уничтожающий ради собственного удовольствия и мелкой мести пассивных невинных агнцев (в недавнем прошлом — неуступчивых, полных идей и амбиций революционеров).

Но приверженцы юридического подхода утверждают: нет, не было опасных для Сталина групп и движений. Ведь они не оставили после себя документов, проектов конституций, как, скажем, декабристы или петрашевцы. Но декабристы успели выйти на Сенатскую площадь «в свой назначенный час». Однако могли и не успеть. Александр I получал предупреждения о заговоре, но не принял мер. А если бы принял, мы бы судили о заговорщиках по их признаниям и проектам конституций. Коммунистические лидеры, обвиняемые в заговоре век спустя, признавались в преступлениях, но им не было нужды перед самым арестом писать какие-то проекты программ. Свои идеи они подробно сформулировали в 20-е гг.

Юристы невиновны в возникновении этого подхода, они делают свое дело, устанавливают чистоту доказательств вины в суде. Нечисто доказано — значит не доказано. Но чисто юридические аргументы для историка недостаточны. Неправовые методы следствия в Средние века не позволяют отрицать возможность существования в то время заговоров. Исторический подход требует критического анализа всех доступных источников, сравнения их достоверности с учетом информации, выходящей за рамки следственного «дела».

Юридический подход игнорирует социальную среду, реальное обострение социального противоборства, оцененное Сталиным как «обострение классовой борьбы». Еще Бухарин возражал: какое может быть обострение классовой борьбы, когда капитализм разгромлен? Но сегодня правомерно поставить и другой вопрос: а как его может не быть, когда взбаламучены миллионные человеческие массы?

Стратегия Сталина — наиболее последовательное и грубое проведение марксистского социально-экономического централизма — могла осуществиться только через преодоление сопротивления всех социальных слоев, насильственной трансформации всех структур страны в единую монолитную вертикаль власти. Все должно было сопротивляться этому процессу — личность крестьянина и чиновника, горизонтальные общественные связи, сохранившиеся с начала века, все классы, характер которых болезненно изменялся, и, наконец, сама правящая бюрократия. Потому что в финале начавшегося социального процесса сжатия власти она должна стать послушным инструментом узкой олигархии. Вся классовая мощь бюрократии должна была сосредоточиться в центре абсолютной власти, что противоречило интересам каждого слоя бюрократии в отдельности. К тому же такая перестройка порождала многомиллионные маргинальные массы, часть которых сплачивалась вокруг олигархии в противостоянии более широким правящим слоям, а часть с надеждой ждала крушения большевистского режима.

В 1930–1932 гг. партия столкнулась с крупнейшим после 1921 г. социальным кризисом. В 1930 и 1932 гг. происходили волнения в городах: в Новороссийске, Киеве, Одессе, Борисове, Ивановской области. А это уже недалеко от Москвы. Сталин ответил на бунты не только силой — была введена новая система распределения по карточкам, где наилучшее снабжение предоставлялось чиновникам и рабочим столиц, а также наиболее важных производств, а также «ударникам». В Новочеркасске рабочие крупных заводов не поддержали выступление горожан. Но проблема оставалась серьезной — в провинции могли возникнуть очаги восстаний с центрами в небольших городах. Часть крестьян люто ненавидели коммунистов. Интеллигенция роптала. Среди участников Гражданской войны шли разговоры: «За что боролись?!»

Страна оказалась на волосок от новой революции. Но для революции нужно не только отчаяние. Нужна надежда, уверенность масс в том, что, если свергнуть ненавистную верхушку, страна не окажется в состоянии хаоса. Есть ли достаточно опытные люди, способные взять управление страной на себя?

Сколько бы инакомыслящие ни каялись в ошибках, но в стране не произошло ничего, что могло бы убедить их в успехе сталинской политики. Издержки индустриального рывка Первой пятилетки были колоссальны, разразился голод, а намеченные в 1930 г. показатели не были достигнуты.

Подпольная оппозиция сохранялась и ждала удобного случая, чтобы остановить сталинскую альтернативу и отстранить от власти ее лидера. В условиях авторитарного и тем более тоталитарного режима это называется заговором.

Как отделить реальность от вымысла ОГПУ?

Н.Н. Покровский предложил использовать для анализа документов процессов 30-х гг. методику Я.С. Лурье, рекомендованную для анализа средневековых процессов: в тенденциозном источнике достоверно то, что противоречит тенденции, и не достоверно — что ей соответствует. К этому правилу необходимо дополнение. Реальность может и соответствовать тенденции следствия, но мы имеем право утверждать это, если имеем еще какие-то источники, подтверждающие «тенденциозный» факт.

Что считать «тенденцией» следствия в «делах» 30-х гг.? Инакомыслие подследственных? Их отрицательное отношение к коммунистическому режиму? Наличие антибольшевистских организаций? Готовность поддержать интервенцию? Вредительство? Наличие оппозиционной организации — вопрос толкования. Организацией можно называть и кружок инакомыслящих, и разветвленную партию. Это просто разные организации. Но в условиях острого социального кризиса политические клубы могут быстро превратиться в массовые движения.

 

Почему сажали «спецов»?

Первая пятилетка сопровождалась арестами «спецов» — инженеров, ученых, публицистов, обвинявшихся во вредительстве и подготовке свержения советской власти с помощью интервентов. Такова «тенденция следствия». Если вынести ее за скобки, останется еще много интересного.

В 1929–1930 гг. ОГПУ заявило о раскрытии нескольких групп, работавших в режиме «теневого кабинета»:

Промышленная партия (лидеры — инженер П. Пальчинский, директор теплотехнического института, профессор Л. Рамзин, зампред производственного отдела Госплана, профессор И. Калинников и др.), Союзное бюро РСДРП (меньшевиков) во главе с членом коллегии Госплана В. Громаном и Н. Сухановым; Трудовая крестьянская партия (лидеры — ученые-аграрники Н. Кондратьев, А. Чаянов, П. Маслов, Л. Юровский), группа ученых-гуманитариев Академии наук во главе с академиками С. Платоновым и Е. Тарле, организация военных специалистов и многочисленные группы вредителей в отраслях народного хозяйства (военная промышленность, снабжение мясом и др.). Еще до суда по стране шли демонстрации с лозунгом «Расстрелять!». На суде обвиняемые занимались самобичеванием, признавая свою вину. Но не все дела были доведены до суда, не во всех обвиняемых сталинское руководство было «уверено»…

Общество не видело ничего невероятного в том, что бывшие члены оппозиционных партий продолжили свою борьбу в подполье. Даже после разоблачения методов, которыми готовились процессы 1936–1938 гг., процессы 1930–1931 гг. некоторое время считались «подлинными». В 90-е гг. ситуация изменилась «вплоть до наоборот».

Решающим основанием для отрицания достоверности показаний меньшевиков, да и участников других групп, является письмо одного из обвиненных на процессе «Союзного бюро» М.П. Якубовича, направленное в мае 1967 г. Генеральному прокурору СССР, в котором он рассказал о методах следствия.

Якубович утверждал, что «никакого «Союзного бюро меньшевиков» не существовало». Показания Якубовича и ряда других меньшевиков и эсеров были получены в результате физического воздействия: избиений, удушений, отправки в карцер в холодную или жаркую погоду, лишения сна. Якубович утверждает, что дольше всех держались он и А. Гинзбург, и даже попытались покончить с собой. И, только узнав, что все уже сдались, а также под воздействием пытки бессонницей, Якубович стал давать нужные показания. Утверждение Якубовича о том, что он сдался последним, не совсем точно: Якубович и Гинзбург «сломались» в декабре 1930 г. и сразу стали давать показания в соответствии со сценарием следствия, в то время как один из основных обвиняемых Суханов в декабре еще давал показания, расходившиеся с версией следствия.

По утверждению Якубовича, наиболее активно из меньшевиков со следствием сотрудничали В. Громан и К. Петунин, которым обещали скорую реабилитацию. Громана следователи к тому же подпаивали (в 1937–1938 гг. этот метод парализации воли, возможно, применялся также к склонному выпить А. Рыкову). После процесса Громан громогласно восклицал: «Обманули! Обманули!» А вот Рамзина, который нигде не кричал об обмане, не обманули. Он тихо подождал и получил работу по специальности, реабилитацию, а потом и государственную премию. Петунин помог следствию разработать классическую схему меньшевистского заговора, в которой члены организации красиво распределялись между ведомствами. Но потом под давлением показаний меньшевиков эту схему придется изменить, сквозь нее проступит какая-то другая реальность…

Якубович утверждал, что следствие не было заинтересовано в выяснении истины. Почему? Во-первых, обвиняемый В. Иков действительно находился в связи с заграничной делегацией РСДРП, вел переписку и возглавлял «Московское бюро РСДРП». Однако о своих истинных связях ничего не сообщил. Во-вторых, получив от следователя А. Наседкина очередные показания, которые нужно было подписать, Якубович как-то воскликнул: «Но поймите, что этого никогда не было, и не могло быть». На это следователь ответил: «Я знаю, что не было, но «Москва» требует». В-треть-их, работа специалистов проходила под бдительным контролем коммунистических руководителей, таких, как Дзержинский, Микоян и др. Они после придирчивого анализа «вредительских» предложений спецов утверждали их. Опровергая свое вредительство, Якубович задает вопрос: «Что же, все были слепы, кроме меня?»1 Действительно, признания во вредительстве без конкретных актов диверсий и террора — явный признак фальсификации. В-четвертых, арестованный за взяточничество М. Тейтельбаум сам попросился у следователей в «Союзное бюро», чтобы умереть не как уголовник, а как «политический». Показания Тейтельбаума о взяточничестве были уничтожены. В-пятых, схема следствия была плохо скроена. Самым слабым местом стал «визит Р. Абрамовича в СССР». Хотя были другие эмиссары меньшевиков, задержанные ОГПУ, известный меньшевистский лидер Абрамович должен был придать организации больший вес. Но выяснилось, что в СССР Абрамович не был (во всяком случае, это он сумел доказать в германском суде). Когда выяснилось, что ОГПУ ошиблось с Абрамовичем, схема не стала пересматриваться. В-шестых, председатель суда Н. Крыленко, хорошо знавший Якубовича, побеседовал с ним перед процессом, сказав следующее: «Я не сомневаюсь в том, что вы лично ни в чем не виноваты… Вы будете подтверждать данные на следствии показания. Это — наш с Вами партийный долг. На процессе могут возникнуть непредвиденные осложнения. Я буду рассчитывать на Вас». Этот призыв помог Якубовичу покончить с собственными колебаниями — не сорвать ли процесс. Нет, нельзя, ведь этим можно «ударить в спину» СССР. Нельзя этого делать в такой тяжелой для страны ситуации. Якубович произнес на процессе пламенную речь против телеграммы заграничной делегации РСДРП, в которой организаторы процесса обвинялись в фальсификации. Якубович не без гордости пишет об этом: «Это была одна из моих лучших политических речей. Она произвела большое впечатление переполненного Колонного зала (я это чувствовал по моему ораторскому опыту) и, пожалуй, была кульминационным пунктом процесса — обеспечила его политический успех и значение».

После опубликования письма Якубовича наиболее очевидным выводом является принятое ныне большинством историков мнение о полной фальсификации дел 1929–1931 гг. Юридический вывод: никаких оппозиционных организаций не существовало.

Раз так, ставится вопрос: зачем понадобилось Сталину фальсифицировать эти дела, жертвуя полезными специалистами?

Историк О.В. Хлевнюк пишет: «расправляясь с «буржуазными специалистами», сталинское руководство не только перекладывало на них вину за многочисленные провалы в экономике и резкое снижение уровня жизни народа, вызванные политикой «великого перелома», но и уничтожало интеллектуальных союзников «правых коммунистов», компрометировало самих «правых» на связях и покровительстве «вредителям». По такой схеме была проведена и новая акция против «вредителей» в 1930 г.». Сталин хотел переложить ответственность? Вряд ли в случае массового восстания несчастные спецы прикрыли бы режим от народного гнева. К тому же в 1932 г. социальные бедствия будут еще сильнее, чем в 1930 г., а «спецеедст-во» пойдет на убыль, и разоблачение политических групп будет свернуто. Более серьезна версия об интеллектуальных союзниках, своего рода «выносных мозгах» правых. Под этим углом зрения группы спецов представляют уже реальную политическую опасность.

В августе, вскоре после арестов, Сталин писал Мо-лотову: «Не сомневаюсь, что вскроется прямая связь (через Сокольникова и Теодоровича) между этими господами и правыми (Бух/арин/, Рыков, Томский). Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев нужно обязательно расстрелять». Но связь не вскрылась, Громана и Кондратьева не стали расстреливать. Сталинская «тенденция следствия» не была соблюдена. Это лишний раз позволяет усомниться в том, что Сталин был «архитектором» процесса. Определенная доля истины следователей все-таки интересовала — были ли обвиняемые политически связаны с правыми, что планировали на самом деле? А затем уже на реальность можно было «навешивать» дополнительные обвинения, дискредитирующие внепартийную оппозицию.

Специально выбивать показания на правых нужно было только в том случае, если Бухарина планировалось не только политически уничтожить, но и арестовать. Показания на Бухарина не моргнув глазом дал Рамзин, но цену его показаниям в ОГПУ знали. Как мы увидим, Сталин серьезно относился к зарубежным контактам Рамзина, но представить себе этого правого либерала рядом с правым коммунистом без «передаточных звеньев» было невозможно. На всякий случай Сталин «прощупал» Бухарина, сообщив ему о показаниях Рамзина. Потрясенный Бухарин написал письмо Сталину: «те чудовищные обвинения, которые ты мне бросил, ясно указывают на существование какой-то дьявольской, гнусной и низкой провокации, которой ты веришь, на которой строишь свою политику и которая до добра не доведет, хотя бы ты и уничтожил меня физически… Правда то, что я терплю невиданные издевательства… Или то, что я не лижу тебе зада и не пишу тебе статей а 1а Пятаков — или это делает меня «проповедником террора»?» В это время Бухарин даже думал о самоубийстве. Несколько лет спустя он в частном разговоре характеризовал коллективизацию как «массовое истребление совершенно беззащитных и несопротивляющихся людей — с женами, с малолетними детьми…»

Меньшевик Суханов рассказывал о своих встречах с Бухариным, на которого возлагал надежды: «Но правые не выступили и уклонились от борьбы. Я высказал по этому поводу Бухарину свою досаду и мнение, что правые выпустили из рук собственную победу. Я сравнивал при этом правых с декабристами, которые были бы победителями, если бы действовали активно, а не стояли бы неподвижно, с войсками, готовыми в бой, на Сенатской площади. Бухарин отвечал мне, что я ничего не разумею… События развиваются в направлении, им указанном… В будущем предстоит перевес отрицательных сторон проводимого курса над положительными, только тогда можно говорить о победе его принципов». Несмотря на то что для Бухарина эти воспоминания Суханова были неприятны (еще одна беседа с оппозиционным деятелем «за спиной партии»), но никакого «криминала» Суханов не сообщил — речь шла о весне 1929 г., то есть о периоде, когда «правые» открыто противостояли Сталину, до капитуляции Бухарина в ноябре 1929 г.

Не было ничего удивительного, что внепартийная оппозиция симпатизировала правым коммунистам. За это правых можно было попрекнуть: «И вредители из промпартии, и чаяновско-кондратьевское крыло, и громановское крыло, все они чаяли победы правых оппортунистов», — говорил В. Куйбышев. Но все это ненаказуемо.

 

Неприятности правых коммунистов

«Выбитые» показания на правых коммунистов ничего не меняли. И без них Бухарина можно было унижать сколько угодно. В декабре 1929 г. его вполне лояльная статья «Технико-экономическая революция, рабочий класс и инженерство» была подвергнута унизительной для Бухарина цензуре. Куйбышев, ознакомившись с проектом статьи, отчитывал Бухарина: «Это твое первое выступление после ссоры с партией… Статья выдержана в стиле «как ни в чем не бывало»… как выступал раньше: и за что же меня разносили?» Пришлось Бухарину каяться еще раз в своих «ошибках». Его статья «Великая реконструкция» подверглась нападкам в советских газетах, и только после жалобы Сталину и Куйбышеву «Правда» взяла статью Бухарина под защиту как правильную. Хотим — поправим, хотим — потравим. Сочтем нужным — поддержим. Знай, от кого зависишь.

И без показаний спецов Бухарину, Рыкову и Томскому не доверяли. Время от времени Бухарина подлавливали на «фиге в кармане», попытке провести свои взгляды намеками. Были ли эти упреки сталинистов к Бухарину несправедливыми придирками? Но вот и биограф Бухарина С. Коэн перечисляет основные идеологические «диверсии» идеолога правого большевизма: напоминание о том, что государство «прибегло к самым острым средствам внеэкономического принуждения» (но Бухарин официально оправдывал эти методы), рассказ о преступлениях католической церкви (с намеком на политику Сталина, читавшуюся только очень пытливым взором), напоминание о том, что приближение к коммунизму ведет к отмиранию государства. Бухарин отказался очередной раз каяться на XVI съезде партии. Но 10 ноября 1930 г. Бухарин еще раз публично покаялся и актуально осудил вскрывшиеся внутрипартийные оппозиционные группировки. Он не стал превозносить Сталина, но призвал к сплочению вокруг ЦК. Это Сталин счел достаточным. В 1931 г. Бухарина снова стали пускать на заседания Политбюро. Дела «спецов» этому не помешали.

В это время правые представляли собой лишь тень власти. Реальную хозяйственную власть сохранял Рыков, но, когда Сталин решит, что его квалификация в новых условиях не годится, премьер-министр будет легко сменен. Показания «вредителей» для этого не понадобятся. Но они сыграют свою роль, чтобы убедить одного человека в необходимости снятия Рыкова с поста. Этим человеком был сам Сталин. 2 сентября 1930 г. в письме к Молотову Сталин откомментировал эту проблему так: «Насчет привлечения к ответу коммунистов, помогавших громанам-кондратьевым. Согласен, но как быть тогда с Рыковым (который бесспорно помогал им) и Калининым (которого явным образом впутал в это «дело» подлец — Теодорович)? Надо подумать об этом». Такие результаты следствия расходятся с его первоначальной версией о том, что след выведет на Бухарина. А если бы и вывел? Рыкова можно было отправить в отставку, Калинина — простить. Бухарина можно было еще понизить в должности и даже посадить. И тем вызвать новый всплеск разговоров о гонениях, жалость к опальному идеологу. Бухарина нельзя было даже выслать из страны — он не оказывал прямого сопротивления, как Троцкий. Он был лоялен системе. Но его идеи были опасны — это была приемлемая для большевиков альтернатива на случай провала пятилетки.

А вот в деле с Рыковым близость премьера к спецам делала его негодным в качестве проводника сталинской политики. Это была последняя капля. Сталин писал Молотову: «Наша центральная советская верхушка (СНК, СТО, Совещание замов) больна смертельной болезнью. СТО из делового и боевого органа превратился в пустой парламент. СНК парализован водянистыми и, по сути дела, антипартийными речами Рыкова… Надо прогнать, стало быть, Рыкова и его компанию… и разогнать весь их бюрократический консультантско-секретарский аппарат»'. Сталин мог без труда снять Рыкова с должности уже в 1929 г., но не был уверен в способности кого-то справиться с задачами координации индустриального рывка. Но с этими задачами не справлялся и Рыков, он их саботировал, опираясь на мнение экспертов. Ворошилов предложил Сталину взять дело в свои руки, но вождь отказался. Почему? Принято считать, что Сталина отличало «особое властолюбие, стремление к обладанию не только реальной властью, но и всеми внешними ее атрибутами…» Чтобы объяснить с этой точки зрения не только разительное различие между количеством наград Сталина и, скажем, Брежнева, но и длительный отказ занимать пост предсовнаркома, приходится приписывать Сталину стремление избегать ответственности за дело. Но с 1929 г. Сталин в СССР отвечал за все и нес личную ответственность за успех или провал пятилетки. Но он извлек урок из трагического опыта Ленина: носитель стратегии не должен брать на себя всю хозяйственную текучку. Ничего личного — полновластный глава государства предпочитает иметь управляемого премьера, который будет вести дела и обращаться к арбитру и гаранту стратегии только в сложных или политически важных случаях. На эту роль Сталин избрал преданного друга Молотова.

На пленуме ЦК и ЦКК 17–21 декабря 1930 г. Рыков был подвергнут дружной критике за непоследовательность и старые ошибки. Он опасался отвечать на обвинения прямо, о чем с некоторым злорадством говорил Бубнов: «человек с этакой нарочитой осторожностью ходит по скользкому льду». Контакты с «вредителями» и зависимость от их мнения играли второстепенную роль в критике Рыкова. 19 декабря Рыков был заменен на посту предсовнаркома Молотовым, а 21 декабря — выведен из Политбюро. Результатом назначения Молотова стало, по словам Сталина, «полное единство советской и партийной верхушек». Разгром «консультантского» аппарата означал торжество партийного аппарата над хозяйственниками, политической воли над экономической компетентностью.

Но для этого не нужно было фальсифицировать процессы, это и так было в воле Сталина, отстранение правых от власти приветствовали даже аппаратчики, недовольные Сталиным и близкие к правым по взглядам. Это подтвердило дело Сырцова — Ломинадзе.

Сталина волновала проблема смены поколений в руководстве. Нужно готовить более молодых лидеров, которым со временем, постепенно можно будет передать руль страны. С. Сырцов и В. Ломинадзе имели репутацию молодых радикалов, и на волне борьбы с «правыми» их выдвинули во второй ряд руководства.

Орджоникидзе покровительствовал Ломинадзе, который к тому же вместе со своим товарищем Л. Шацки-ным особенно рьяно атаковал правых. Но после победы над Бухариным Сталин «осадил» и Шацкина, а Ломинадзе отправился руководить Закавказской парторганизацией. Сырцов во время Гражданской войны громил казаков (руководил «расказачиванием»), в 1926–1929 гг. возглавлял Сибирскую парторганизацию. Тесня Рыкова, Сталин сделал Сырцова председателем Совнаркома РСФСР (Рыков занимал этот пост по совместительству). Сырцов поддерживал борьбу с правыми, верил Сталину. Но первые итоги «великого перелома» разочаровали Сырцова. В начале 1930 г. он выпустил большим тиражом достаточно критическую брошюру «О наших успехах, недостатках и задачах». В июле 1930 г. на XVI съезде партии он говорил не только о победах, но и о проблемах. В августе Сырцов разослал в райисполкомы текст своего доклада о контрольных цифрах, который содержал критические замечания по поводу проводимой политики. Этот шаг Сырцова был охарактеризован Политбюро как ошибка.

Сырцов был недоволен методами раскулачиваний, сомневался в правомерности действий ОГПУ против вредителей — не раздувают ли дело?

21 октября 1930 г. сотрудник «Правды» Б. Резников сообщил, что он участвовал в совещании у Сырцова, в котором принимали участие его близкие товарищи. По утверждению Резникова, Сырцов сообщил своим товарищам: «Значительная часть партийного актива, конечно, недовольна режимом и политикой партии, но актив, очевидно, думает, что есть цельное Политбюро, которое ведет какую-то твердую линию, что существует, хоть и не ленинский, но все же ЦК. Надо эти иллюзии рассеять. Политбюро — это фикция. На самом деле все решается за спиной Политбюро небольшой кучкой, которая собирается в Кремле, в бывшей квартире Цеткиной, что вне этой кучки находятся такие члены Политбюро, как Куйбышев, Ворошилов, Калинин, Рудзутак, и, наоборот, в «кучку» входят не члены Политбюро, например, Яковлев, Постышев и др.».«Обвинение во «фракционности» было самым серьезным из всех возможных обвинений, выдвинутых против Сталина», — комментирует О.В. Хлевнюк. Участники встречи были вызваны в ЦКК к Орджоникидзе, всё отрицали, после чего были арестованы. Под арестом они стали давать показания. Выяснилось, что откровенные беседы Сырцов вел также с леваками Ломинадзе и Шацкиным. Обсуждая дело Сырцова — Ломинадзе на президиуме ЦКК 4 ноября, Орджоникидзе восклицал: «Что случилось с этими людьми? Где их надорвало, где им переломило политический хребет?» Они просто увидели первые результаты индустриального рывка, после чего их взгляды стали быстро смещаться вправо.

Были и личные причины. Сырцов вовсе не возражал против того, что от реального принятия решений отрезан «Рыков, как человек, допустивший правые ошибки», но иерархия внутри Политбюро противоречит интересам молодых выдвиженцев Сталина. Они уже хотят принимать главные решения, ан нет — надо сделать еще один шаг в круг избранных. А политическая линия нуждается в срочном исправлении. По мнению В. Роговина, «сформировался блок, участники которого готовились выступить на очередном пленуме ЦК с критикой сталинской экономической политики и режима».

Как видим, критика «режима» была непоследовательной, и готовности сближения с правыми тоже пока не было. Участники «право-левацкого» блока Сырцова — Ломинадзе были сняты с постов и понижены в должности. Умеренность мер против молодых выдвиженцев показывает, что Сталин хотел замять это неприятное дело. Но не только потому, что боялся обвинений во фракционности — он выслушивал их не впервой. Проблема была серьезнее — молодые выдвиженцы, пытавшиеся рассуждать о стратегическом курсе партии, под давлением обстоятельств сдвигались вправо. Настоящей угрозой была идейная неустойчивость правящего слоя. Стоило потерять контроль над вторым эшелоном руководства, и он мог проголосовать против политики Сталина. Поскольку квалификации, достаточной для руководства страной, у второго эшелона не было, привлечение к власти правых станет делом времени. Бухарин и Рыков превращались в своего рода «теневой кабинет» СССР. И это был не единственный «теневой кабинет».

 

Троцкий и Блюмкин

В условиях индустриального рывка, когда Сталин стал радикальней Троцкого, лидеры левой оппозиции, причем уже не только Зиновьев и Каменев, но и Преображенский, Радек и Пятаков, были готовы к примирению с ним. 15 июня 1929 г. Преображенский писал, что оппозиция — это «организация, смысл существования которой утерян… армия после войны, которая не желает распускаться». После того как партия по сути приняла троцкистскую экономическую программу, оппозиционеры думали вернуться в ВКП(б) торжественно, с развернутыми знаменами. Но нет, Сталину не нужна была «союзная армия» в партии. Он был готов принять троцкистов назад в партию только через покаяние (как все понимали, весьма неискреннее). Троцкисты не должны претендовать на авторство новой политики и, следовательно, — высшую власть.

В июне 1928 г. начали принимать в партию зиновьевцев. 16 ноября 1928 г. Каменеву разрешили напечатать статью о реконструкции промышленности в «Правде». Каменев был восстановлен в июне 1929 г. и затем назначен начальником Научно-технического управления ВСНХ. Зиновьев, восстановленный в партии, стал ректором Казанского университета, а затем введен в редакцию теоретического органа ВКП(б) «Большевик», сотрудничал в «Правде». Пятаков стал заместителем председателя, а с 1929 г. — председателем Госбанка. Преображенский, Радек и Смилга готовили «разрыв с троцкизмом», о котором объявили 10 июля 1929 г. И. Смирнов и его сторонники сначала попытались отделаться заявлением об общности взглядов с нынешним руководством. Не прошло, пришлось переписывать заявление несколько раз в духе покаяния, и только в октябре оно было признано приемлемым Политбюро. Стали возвращать раскаявшихся троцкистов из ссылок, предоставлять им работу в соответствии с квалификацией. Радек говорил одному троцкисту, вернувшись из ссылки в ноябре 1929 г.: «В Москве нет хлеба. Недовольство масс… Мы накануне крестьянских восстаний. Это положение вынуждает нас во что бы то ни стало вернуться в партию… С Троцким мы совершенно порвали». Не желавший каяться Троцкий в этих условиях становился лишней фигурой — 10 февраля 1929 г. его выслали из СССР. А бывшие троцкисты стали верхушкой слоя спецов. Но только те, кто покаялся. Остальных продолжают арестовывать.

Сталин не доверял вернувшимся в партию оппозиционерам. Идейно они теперь были ближе. Но что будет завтра, когда потребуется новый крутой поворот. Их фракция будет решать — поддерживать Сталина или голосовать против него. Они каются, но это неискренне. В 1928 г. Сталин говорил Зиновьеву: «Вам…вредят даже не столько принципиальные ошибки, сколько… непрямодушие…»1 Сталин уже понял, что ошибки совершал Бухарин, а не Зиновьев. Но вот «непрямодушие», фракционная интрига, исходящая от Зиновьева, мешала его возвращению в руководящую группу, которая теперь должна была строго подчиняться именно Сталину, а не аргументам в споре.

* * *

После своей высылки за границу Троцкий жадно искал связей с СССР, с оставшимися там товарищами и единомышленниками (в том числе и теми, кто формально заявил о разрыве с оппозицией). Одна из первых попыток такого рода закончилась трагически.

16 апреля в Константинополе с Троцким встретился сотрудник ИНО ОГПУ Яков Блюмкин, бывший левый эсер, бывший сотрудник Троцкого во времена Гражданской войны, симпатизировавший левой оппозиции 20-х гг. и снабжавший ее некоторой политической информацией служебного происхождения.

Троцкий поразил Блюмкина своими прогнозами — советская власть может пасть в ближайшие месяцы: «может быть, Вы меня через 3–4 месяца позовете доклад прочесть на тему «Что делать», но тогда уже будет поздно». В условиях грядущей политической катастрофы «задача состоит в том, чтобы среди элементов коммунистической партии найти такие кадры, которые при смене советского режима какой-нибудь другой системой образуют левую оппозицию пролетариата в условиях этой новой системы, когда теперешняя компартия будет непоправимо скомпрометирована в глазах пролетариата, и что нужно строить нелегальную организацию не только для сегодняшнего, но и для завтрашнего дня». Троцкий считал, что для создания новой коммунистической партии в будущей России ситуация лучше, чем в дореволюционной, так как «до революции нельзя было найти такое огромное количество сочувствующих элементов, могущих быть использованными для работы в порах самого правительственного аппарата». Однако связей с СССР у Троцкого не было, и Блюмкин с его возможностями казался в этом отношении настоящей находкой.

Троцкий передал с Блюмкиным литературу (как выяснилось, она уже попадала в СССР и другими путями) и письма своим сторонникам в Москву. Сразу передать письма по адресу Блюмкин не смог или не захотел (в своих показаниях он утверждает, что колебался, но так ли было на самом деле — неизвестно). За советом он в октябре отправился к Радеку. Показания Блюмкина о поведении Радека противоречивы. С одной стороны, Радек рекомендовал Блюмкину во всем признаться. С другой стороны — вместе со Смилгой они стали втягивать Блюмкина «в какую-то новую фракционную игру». Это можно понять так, что бывшие троцкисты решили действовать без контактов с Троцким, прогнозы которого не очень-то оправдывались. Тем более, что связи с ним могли скомпрометировать левых в СССР.

Оказавшись в такой сложной ситуации, Блюмкин не нашел ничего лучшего, как посоветоваться «с большим другом» — сотрудницей ИНО ОГПУ Горской, которая и выдала его начальству с головой. 15 октября Блюмкин был арестован.

В своих показаниях, желая доказать свое раскаяние, Блюмкин признал, что «ГПУ знало мои шатания. Я должен сказать, что тт. Менжинский, Трилиссер и Ягода обнаружили очень большую терпимость и готовность помочь мне кончить с моими шатаниями». Учитывая, что «терпимость» не покончила с «шатаниями», это была неважная характеристика Ягоды и Трилиссера в глазах Сталина. Говоря о своих связях с оппозицией, Блюмкин вдруг упоминает Агранова, Артузова и Дерибаса, которые должны подтвердить его алиби в вопросах утечки информации. На что он намекает? В тот момент это не имело последствий для карьеры упомянутых руководителей ОГПУ, но «осадок остался».

В своих показаниях Блюмкин намекает руководству ОГПУ на возможность двойной игры с Троцким через него, пытается доказать свое искреннее раскаяние «перед партией». Но на полях рассуждений Блюмкина о его искренности Сталин написал «Ха-ха-ха». Он не собирался сохранять в игре человека, который так часто меняет сторону. В начале ноября Блюмкин был расстрелян.

Расстрел Блюмкина положил первую жертву на алтарь сталинского террора из членов партии коммунистов. Впрочем, сама жертва была специфической — Яков Блюмкин уже имел смертный приговор, вынесенный ему за убийство германского посла Мирбаха еще в 1918 г., при Ленине, когда Блюмкин был не членом компартии, а левым эсером. Так что этот коммунист был «не вполне свой», и партия не содрогнулась, когда он был без лишней огласки расстрелян за связь с Троцким. Причина казни тоже была не столь однозначной. Блюмкин был сотрудником ОГПУ, и использование каналов спецслужб против режима — само по себе тяжкое преступление. Блюмкин «слишком много знал» о геополитических играх СССР в Азии, и после того, как показал себя способным на двойную игру, был опасен именно этим. В своих показаниях Блюмкин делал намеки в адрес своих начальников по части их терпимости или прежних связей с оппозицией. Так что на этой фигуре сошлось несколько факторов, каждый из которых, может быть, и не потянул бы на «вышку», но по совокупности заслуг закончился расстрелом. Во всяком случае, до убийства Кирова это была единственная казнь коммуниста, уличенного в троцкизме. Она не остановила попыток Троцкого наладить связи с СССР.

 

Осколки гражданского общества

Ситуация в стране была поистине революционной. Не хватало только «субъективного фактора», открытой оппозиции. Но после революции 1917–1922 гг. в России остались тысячи людей с политическим опытом, сохранившие связи между собой. Сталин любой ценой стремился предотвратить их выход на политическую арену. Этих людей нужно было не просто изолировать, но и скомпрометировать, чтобы не создалось ореола «мучеников идеи». Этот мотив разгрома идейных лидеров «спецов» был куда более веским, чем компрометация «правых» (собственно, контакты с подследственными «спецами» имели не только правые, но и Куйбышев, и Микоян, и другие соратники Сталина). Сталину незачем было выдумывать оппозицию, документы свидетельствуют скорее об обратном — сталинское ядро верило в нее и видело в ней реальную угрозу.

Стало как-то не принято обсуждать очевидный, казалось бы, вопрос: есть ли дым без огня. Были ли процессы сфальсифицированы полностью, или подсудимые действительно представляли угрозу для режима? Перечитаем под этим углом зрения письмо Якубовича Генеральному прокурору СССР 1967 г. Аргументы Якубовича доказывают лишь его персональную непричастность к вредительству и небрежность подготовки процесса. Так, обвиняемый Иков не вскрыл своих реальных связей, сознавшись лишь в контактах с заграничной делегацией РСДРП. Но ведь именно в этом он обвинялся. Якубович по существу подтвердил в этом пункте правильность обвинения в основном, хотя и не в деталях.

Очевидно, следствие и не интересовали детали. Это объясняет все неувязки. Не было времени исследовать истину во всех нюансах. Выяснив, что группа меньшевиков представляет угрозу режиму, политическое руководство не считало необходимым подтвердить эту «истину» по всем правилам «буржуазной юриспруденции». Нужно было разгромить и скомпрометировать эту группу в короткие сроки и с максимальной убедительностью, которую вызывает у публики покаяние преступника на процессе. При таком методе борьбы с оппозицией необходимо не тщательное и скрупулезное исследование всех обстоятельств дела, а «удары по площадям», аресты периферии оппозиционной группы, выделение среди арестованных тех, кто готов сотрудничать со следствием (значительная часть арестованных не призналась в преступлениях и была осуждена безо всякого процесса коллегией ОГПУ). Если следователи предполагали, что Якубович не виновен в том, что ему приписывают, это еще не значит, что они так думали обо всех подследственных. Якубович мог понадобиться следователям и как инструмент разоблачения врага. Впрочем, о словах следователя мы знаем со слов Якубовича. Он был удобен следователям тем, что не знал толком, как там было у Громана и Кондратьева на самом деле. Он не будет отвлекаться на реальные детали, расходящиеся со схемой следствия. По той же причине было полезно привлекать людей, обвиняемых по более «позорным» статьям и потому готовых дать политические показания.

«Поймав» человека на ведении «контрреволюционной пропаганды» и на обсуждении перспектив крушения коммунистического режима (что уже само по себе считалось тяжким преступлением и могло истолковываться как заговор), следователи добивались сотрудничества в выстраивании собственного сценария обвинения в обмен на жизнь и даже последующую реабилитацию.

С точки зрения юриспруденции такие методы следствия не доказывают ничего — ни виновности, ни невиновности. Якубович утверждает, что на самом деле он непричастен к организациям Громана и Кондратьева. Он ничего не знал о них. Даже если правда — доказывает ли это, что оппозиционных групп не было? В изоляторе из бесед с Иковым Якубович убедился в том, что как минимум Московское бюро РСДРП существовало…

А что еще существовало? Меньшевики, традиционно недолюбливавшие эсеров, утверждают, что «разоблачения» исходили от Кондратьева. Но эта версия не подтверждается поздними показаниями лидера Трудовой крестьянской партии — они гораздо дальше от схемы следствия, чем признания самих меньшевиков. Но он не отрицал, что в его кругу шла речь о ТПК. Кстати, и само название «выдумали» не следователи ОГПУ. В фантастическом романе А. Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», опубликованном в 1920 г., эта партия приходит к власти в начале 30-х гг. Сталин опасался провала дела именно ТПК, лидеры которой были менее склонны каяться и могли вызвать сочувствие крестьянства: «Подождите с передачей в суд кондратьевского «дела». Это не совсем безопасно», — писал Сталин Молотову. Народники не хотели каяться так же рьяно, как меньшевики. Но не отрицали факта своей оппозиционности.

А в чем признавались деятели «Промпартии»? Профессор А. Федотов, отрицавший «тенденции следствия» и даже споривший на процессе с прокурором Крыленко, все же рассказал, что в 1925 г. была организована группа инженеров, «которые хотели для поддержки своего и общего инженерного авторитета и улучшения своего и общего положения инженеров и быта их семей держаться сообща, подготавливать свои выступления на совещаниях и таким образом добиваться повышения авторитета». Федоров подчеркивал безобидность объединения, однако предварительный сговор «спецов», отсутствие дискуссий между ними лишали коммунистическое руководство возможности объективно оценивать ситуацию. Можно было лоббировать любые решения. Федоров признал, что затем этот своеобразный «профсоюз» превратился в политическую организацию.

Рамзин утверждал на процессе, что «основная техническая установка центра сводилась к максимальной охране предприятий крупных промышленников, связанных с центром». Ай да вредительство! Потом решили вредить более активно. Но без диверсий. «Поэтому от прямого технического вредительства центр быстро пошел к «плановому» вредительству», которое выражалось в планировании замедления темпов роста и созданию диспропорций. То есть люди делали то, что считали правильным, а потом согласились признать, что это — «нанесение вреда». Недостатки планирования, столь очевидные в 1930 г., не могли быть виной людей, которые уже отстранены от дела планирования. Но их прежнее сопротивление оптимистическим планам — политическое действие, которое теперь признавалось подрывным. Новые планы привели к еще большим диспропорциям, косвенно подтвердив правильность старых.

Но «вина» спецов не только в этом. Они стремились к капиталистической реставрации, надеясь на интервенцию. Не столь уж невероятные взгляды для людей, которые преуспевали при капитализме. Руководители организации, которая, по версии следствия, называлась сначала Союз инженерных организаций или Инженерно-промышленная группа, а с 1928 г. — Промышленная партия (зачем бы следствию менять название «выдуманной» структуры), встречались за границей с руководителями Торгово-промышленного комитета — объединения предпринимателей, поддерживавших интервенционистские планы, направленные против СССР. Встреча старых знакомых (предпринимателей и их инженеров) в частной обстановке — это еще не создание контрреволюционной организации, хотя, с точки зрения ГПУ, — уже преступление. Если беседа шла о перспективах интервенции, нападения на СССР соседних государств при помощи Франции и белогвардейских формирований, то Рамзин был источником важной стратегической информации. Если дело фальсифицировалось полностью и связи Рамзина с влиятельными кругами эмиграции были выдуманы ОГПУ — то не был. Как руководители ВКП(б) относились к этим показаниям? Сталин писал Менжинскому в октябре 1930 г.: «Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях — это вопрос об интервенции, вообще, и особенно, вопрос о сроке интервенции. Выходит, что предполагали интервенцию в 1930 г., но отложили на 1931 или даже на 1932 г. Это вероятно и важно. Это тем более важно, что исходит от первоисточника, т. е. от группы Рябу-шинского, Гукасова, Денисова, Нобеля, представляющих самую сильную социально-экономическую группу… «Торгпром», ТКП, «Промпартия», «партия» Милюкова — мальчики на побегушках у «Торгпрома». Далее Сталин инструктирует Менжинского, какие еще сведения необходимо получить у Рамзина и представителей других «партий». Сталин, таким образом, был уверен, что Рамзин — носитель реальной информации, и вряд ли ОГПУ решилось бы мистифицировать его по такому важному поводу. Характерно, что именно в это время советско-французские отношения обострились до предела, и Франция объявила о торговых санкциях против СССР.

Первоначально Сталин действительно опасался нападения на СССР в 1930 г. Поскольку важной составляющей сил вторжения могли стать белогвардейские формирования, ОГПУ предприняло действия, направленные на дезорганизацию Русского общевоинского союза (РОВС) — 26 января был похищен его руководитель, преемник Врангеля генерал А. Кутепов. Хотя РОВС продолжал засылать в СССР террористов (так, двое белогвардейцев, присланных РОВС, были арестованы в апреле 1932 г.), следующий руководитель РОВС генерал Миллер был похищен только в 1937 г. Опасность была не в РОВСе как таковом, а в его использовании для формирования корпуса вторжения.

К концу 1930 г. военная тревога стихает. Не сыграла ли информация Рамзина свою роль в этом.

На процессе Промпартии Рамзин должен был представить свои контакты с заграницей как можно ярче. Встречи с посредниками показались Сталину недостаточно убедительными, и обвиняемые стали рассказывать о встречах лично с организатором Торгпро-ма Рябушинским. Получился конфуз — Рябушинский умер в 1924 г. Судебный спектакль имел свою драматургию, но это не значит, что сюжет не был основан на некоторой, пусть и более скромной, реальности.

Поймав группу инженеров и экономистов право-либеральных взглядов, мечтавших о том, что их избавят наконец от большевистского ига, на контактах с белой эмиграцией, ОГПУ по заданию Сталина решало две основные задачи: во-первых, скомпрометировать сторонников реставрации путем фальсификации обвинения во вредительстве и, во-вторых, выяснить настоящие планы зарубежных центров и их более или менее организованных друзей внутри страны. Эти связи не были безобидными даже в случае бездействия группы. В случае интервенции противнику могут понадобиться компетентные общественные деятели, которые возглавят гражданскую власть. В этих условиях было не так важно, носят беседы о политике и экономике характер официальных переговоров или частных контактов.

Предъявив реальные обвинения, ОГПУ предложило провинившимся игру на выживание: признаться в преступлениях, назвать беседы организацией, отстаивание своих экономических позиций — вредительством. Рамзин согласился и выиграл. Смертный приговор был заменен для него десятилетним заключением, которое на практике стало успешной работой по профессии, увенчавшейся реабилитацией и Государственной премией. Эта судьба стала «морковкой» для других участников полуфальсифицированных процессов. Не случайно, что процесс Промпартии, на котором председательствовал А. Вышинский, открывал серию. Он прошел 5 ноября — 7 декабря 1930 г. А в 1931 г. Рамзин выступал как свидетель на процессе меньшевиков. Его показания резко контрастируют не только с версией Кондратьева и ранними показаниями Суханова, но и с классическими показаниями меньшевиков, сотрудничавших со следствием. Он ясно и четко рапортует о «консолидации контрреволюционных организаций», «общем контрреволюционном фронте», оформленном в начале 1929 г., стремлении к использованию интервенции, шпионаже (который не признают за собой даже наиболее последовательные сотрудники следствия среди меньшевиков).

В своих декабрьских показаниях 1930 г. (когда уже сломались Якубович и Гинзбург) Суханов по-прежнему расходится со следствием: «в моем присутствии никто из моих знакомых никогда не высказывал какого бы то ни было сочувствия интервенционистским планам». Также Суханов категорически отрицает свою осведомленность о вредительстве. Это позволяет считать признание интервенционизма и вредительства проявлением «тенденции» следствия (если нет других оснований подозревать их в интервенционизме, как в случае с Промпартией).

Постепенное усиление «тенденции» видно в показаниях Суханова, который постепенно отступал под давлением следствия. По мнению A.Л. Литвина, «из признаний Суханова ясно, что все тогда он делал в сговоре со следствием». Ясно ли это? Суханов предпочитал излагать следствию свои политические взгляды 1927–1930 гг. В его изложении нет ничего невероятного: «мне стали казаться неизбежными наряду с экономическими трудностями также и политические потрясения». Кто только этого ни ждал в 1930 г. В условиях народных волнений Суханов считал необходимым «для спасения системы» предложить ВКП(б) пойти на уступки, приняв ограниченную («куцую») конституцию, предоставляющую право на легальное существование небольшевистским течениям, стоящим на позициях советской власти и Октябрьской революции. Только в условиях полной социальной катастрофы, «кровавой каши» (по излюбленному выражению одного из участников нашего кружка)» возможны более глубокие преобразования и политический блок с Крестьянской партией: «Однажды, в момент, когда «кровавая каша казалась мне неизбежной, я все это высказал в одном из разговоров: дело так плохо, что даже возможен блок с Кондратьевым».

Суханов признает, что обсуждал с Кондратьевым возможность создания Крестьянской партии, считал это «исторически законным при условии малейшей к тому легальной возможности» и полагал, что она должна иметь эсеровскую идеологию и в перспективе слиться с эсерами. Однако перспектива слияния с эсерами Кондратьеву «не улыбается». Эта деталь расходится с тенденцией следствия, которое увязывало каждую из «партий» с заграничным центром. Группу Кондратьева так и не удалось увязать с зарубежными единомышленниками, и это объяснимо — Кондратьев считал себя достаточно крупным теоретиком, чтобы не идти за В. Черновым. Это — реальность, с которой следствию пришлось смириться.

Эти показания, данные Сухановым в августе 1930 г., вскоре после ареста, внутренне логичны и совершенно расходятся со схемой следствия. Для выдвижения своего проекта «куцей конституции» Суханов считал необходимым создать авторитетную в стране группу, вождем которой прочил члена президиума Госплана и члена коллегии ЦСУ В. Громана, человека известного и уважаемого в среде социалистической интеллигенции. Но весной 1929 г. Громан отклонил проект Суханова, назвал его тезисы «сталинскими». Из этого можно сделать вывод о том, что попытка Суханова создать организацию не удалась. Но это не противоречит другому толкованию — Суханова не пустили в существовавшую организацию как «слишком левого», даже просталинского. Впоследствии, на дне рождения Суханова 9 декабря 1929 г., между Сухановым и Громаном произойдет даже бурное объяснение по поводу подозрения, будто Суханов состоит в германской компартии. Нужен ли был меньшевикам человек с коммунистическими воззрениями?

Из воспоминаний Валентинова известно, что обвиняемые по делу 1930–1931 гг. В. Громан, П. Ма-лянтович, Э. Гуревич состояли в «Лиге объективных наблюдателей» (название условное, как бы «шуточное»), Валентинов утверждает, что она прекратила существование в 1927 г. Это утверждение вызывает целый ряд сомнений. Во-первых, Валентинов в 1927–1930 гг. лечился и работал за границей. Откуда ему знать, точно ли не собираются члены Лиги. Ему могли не сообщать о деятельности Лиги и во время кратких приездов в Москву — лишнее распространение информации об этом было нежелательно. Во-вторых, Валентинов не мог не понимать, что его рассказ о Лиге доказывает факт длительного существования нелегального кружка политически влиятельных социал-демократов и подтверждает материалы процесса. Не желая «лить воду на мельницу» коммунистической пропаганды, Валентинов должен был «умертвить» Лигу именно в 1927 г., чтобы она не могла преобразоваться в «Союзное бюро». Между тем с 1927 г. у социал-демократов было больше оснований для недовольства официальным курсом, что могло только активизировать, а не прекратить их обсуждения. 1927 г., таким образом, может рассматриваться как дата прекращения работы Лиги лишь в том случае, если Лига в этом году преобразовалась в политическую группу с другим наименованием. Подследственные называли разные даты образования «Союзного бюро» в 1926–1928 гг., в том числе 1927 г. Вероятно, это был постепенный процесс, без акта образования бюро. Эту версию поддерживают некоторые «неклассические» показания.

В документе 1967 года Якубович утверждает, что «организационное собрание» «Союзного бюро» произошло в тюрьме накануне суда над меньшевиками. Возможно, под этим наименованием арестованные собрались впервые. Их кружок мог называться иначе. Следствие, выяснив главное, уже не интересовалось деталями. Само название «Союзное бюро» было взято у организации, реально «оставленной» на родине в начале 20-х гг. после эмиграции большинства вождей меньшевизма. Несколько лет она существовала в подпольном состоянии, в последние годы представителем заграничной РСДРП был Иков.

Как они себя называли на самом деле? Материалы следствия не могут дать ответа на этот вопрос, потому что наименование «Союзное бюро» (СБ) полностью совпадает с тенденцией следствия. Поэтому в дальнейшем мы можем одну и ту же группу с оппозиционными социал-демократическими позициями называть как «Лига», так и СБ.

Несмотря на то что Суханова до декабря 1929 г. не допускали в эту организацию, именно через него она и «засветилась». Социал-демократы посещали смешанный по составу «салон» на квартире Суханова, где шел обмен информацией и, благодаря радикалу Суханову, «в шутку» ставились острые политические вопросы. Меньшевик Ф. Череванин, не посещавший эти беседы и относящийся к обвиняемым на процессе меньшевиков враждебно, так передал дошедшие до него слухи: «У Суханова был салон, где собирались люди, занятые на высокой советской службе и безусловно лояльные, но иногда фрондирующие». Очень характерный взгляд инакомыслящего из подполья на инакомыслящих из правящей элиты. Так же смотрели радикальные, но далекие от власти неформалы 80-х гг.

XX в. на статусную интеллигенцию, тихонько обсуждавшую возможность реформирования системы «реального социализма» вплоть до полной ее ликвидации. Именно этот стык властных и диссидентствующих кругов является крайне опасным для системы — в случае «сдвига власти» эти люди могут выдвинуть реальные проекты реформ и даже взять управление на себя.

Сталин отнесся к собраниям серьезно, ибо понимал, что после 1928 г. фронды в этих кругах гораздо больше, чем лояльности. Вождь писал Молотову: «Нужно пощупать жену Суханова (коммунистка!): она не могла не знать о безобразиях, творившихся у них дома». Кто-кто, а Сталин прекрасно понимал, чем могут кончиться такие «безобразия» на квартире Суханова — именно там планировался октябрьский переворот 1917 г., правда, в отсутствие самого хозяина. Тогда в стране тоже был острый социальный кризис.

В. Базаров подтвердил, что посещал воскресные вечера у Суханова, которые «сводились к свободному обмену мнений по различным политическим и экономическим вопросам. Иногда этот обмен мнений носил резкий характер». Особенно резко высказывался Громан, опасавшийся, что политика большевиков конца 1929 г. может привести к «правовому хаосу» (другие говорили о «кровавой каше»).

Эти беседы не были организацией с единой программой, скорее — местом согласования разных программ. Там бывали и народники из круга Кондратьева, и, возможно, более правые «промпартийцы». Суханов, как и Сталин, понимал, что «при наличии продуманной платформы, группа может образоваться в 48 часов». Речь шла о подготовительном этапе создания организации, которая сможет составить конкуренцию коммунистам в случае распада их диктатуры. Как бы Суханов ни доказывал, что «куцая конституция» укрепит советскую власть, было очевидно, что она стала бы лишь переходным состоянием, позволяющим оппозиции легализоваться, укрепить организационные связи и перейти в наступление.

Свое сближение с группой Громана в рамках этих бесед Суханов относит к концу 1929 г. Потом следствие «передвинет» этот момент на весну 1929 г., игнорируя столь важную деталь, как объяснение с Громаном на дне рождения Суханова 9 декабря 1929 г. Только после этого Суханова могли допустить к более интимным обсуждениям («принять в СБ»), На заседаниях СБ Суханов делал крайне критический доклад об аграрной политике, содержание которого явно расходится с тенденцией следствия: колхозы названы там «воскрешением народнической утопии». Такая трактовка бьет и по большевистской идеологии, и по версии о близости меньшевиков и народников из ТПК. Лишь в январе 1931 г. Суханов начинает косвенно признавать факт вредительства, выразившийся в том, что меньшевики не поддерживали план пятилетки и поэтому не выполняли его с должным рвением. Ничего невероятного в таком саботаже не было, тем более, что лидеры меньшевиков уже были уволены с ответственных постов за саботаж разработки сверхиндустриалистских планов.

В показаниях 22 января 1931 г. происходит психологический перелом. Теперь Суханов уже недвусмысленно говорит о поддержке со стороны СБ интервенции против СССР и вредительства, называет нужные следствию сроки. Казалось бы, фальсификация состоялась. Но и дальше Суханов не называет никаких фактов вредительства, а предпочитает рассуждать о политике, называя встречи «совещаниями», «заседаниями» и «пленумами». Даже сдавшийся Громан все равно пишет: «Сношения носили характер политических собеседований…»1 Правду, ничего кроме правды…

Ранние показания Суханова в целом соответствуют поздним показаниям Кондратьева. 26 февраля он утверждал, что до 1928 г. они с Громаном были скорее политическими противниками: «Я считал его тогда сверхиндустриалистом и инфляционистом. Он обвинял меня в крестьянофильстве и антииндустриализме». В это время Кондратьев считался идейным лидером «прокрестьянского» направления общественной мысли, на него ориентировались единомышленники-специалисты по всей стране, как на Громана — специалисты социал-демократических взглядов. Левая коммунистическая оппозиция попрекала правящую группу тем, что она находится под влиянием Кондратьева и Громана. Так, в 1927 г. тезисы Кондратьева к совещанию наркомземов Зиновьев назвал манифестом кулацкой партии. Он даже пытался опубликовать об этом статью, но нарком земледелия А.П. Смирнов не позволил этого сделать. «Калинин тоже, насчет того, что кулак в Америке богат, а у нас какой-де кулак, у нас он бедный. Это все вдохновляется Кондратьевым».

Понятно, что после перемены курса лидер «крестьянофилов» оказался в опале. После увольнения Кондратьева с поста директора Конъюнктурного института Наркомфина в 1928 г. началось его личное сближение с Сухановым и Громаном. Постепенно Кондратьев понял, что за Громаном стоит какая-то организация, и Громан понял то же самое о Кондратьеве.

До этого момента в показаниях Кондратьева нет ничего невероятного. За обоими теоретиками стоял круг близких по взглядам людей. Тут бы с точки зрения тенденции следствия и начать свидетельствовать о Союзном бюро ЦК РСДРП, его подрывных действиях, стремлении к интервенции и т. д. Но Кондратьев не желает говорить то, чего не знает: «Но я никогда ни от Громана, ни от Суханова не слышал, что во главе организации стоит оформившееся Союзное бюро ЦК меньшевиков… Я не помню, чтобы указывал Громану и Суханову, что наша организация называется ТКП». Ничего кроме правды…

Кондратьев признает, что в центральную группу (ЦК) ТКП входили также Юровский и Макаров. ЦК дано в скобках. Хотите называть лидеров группы ЦК — ну называйте. Хотите называть консультации Кондратьева, Громана и Суханова блоком — называйте. Тем более, что в разговорах «употребляется даже самый этот термин».

Планы ТКП Кондратьев излагает как сценарий вероятного развития событий, которыми оппозиция может воспользоваться, но которые не собирается провоцировать. Участники обеих организаций высказывались за демократическую республику и экономическую программу НЭПа. Но, вопреки интересам следствия, Кондратьев добавляет: «Должен, однако, сказать, что платформа как меньшевистской организации, так и ТКП была далеко не закончена выработкой и потому по ряду вопросов не существовало единства взглядов как в одной, так и в другой организации». Кондратьев подчеркивает: «ЦК ТКП не имел никаких непосредственных связей с интервентами… Совместных специальных организационных действий по подготовке общего восстания организации не предпринимали». Даже Громан, согласившийся полностью «разоружиться» перед следствием, все-таки подчеркивал разногласия между организациями блока: «О слиянии организаций не может быть и речи, в виду явного различия политических программ». По утверждению Громана, в 1928 г. был создан только информационный центр (то есть люди делились друг с другом информацией). Более того, весной 1929 г. представители Промпартии не явились на встречу, контакты с ними были потеряны.

Не получается блок сплоченных вредительских организаций. А клубы оппозиционных политиков вырисовываются вполне рельефно. Но в случае социального кризиса и политической демократизации из таких клубов быстро формируются партии. Если не за 48 часов, как утверждал Суханов, то за неделю. А в случае кризиса власти массы знают, кого поддерживать, и такие партии становятся массовыми движениями. «Теневые правительства» выходят из подполья и начинают претендовать на власть. В феврале 1917 г. оппозиционные политики, популярные в среде интеллигенции, подхватили падавшую власть.

Громан утверждает, что на их совещаниях обсуждался вопрос о создании временного правительства из представителей СБ и ТКП, возможно, с привлечением Промпартии и правой оппозиции ВКП(б). Думали ли Громан, Суханов и Кондратьев о создании «временного правительства»? Базаров рассказывал, что как-то в конце 1929 — начале 1930 г. у Суханова «кто-то из присутствующих, возможно, Громан, заявил, что в стране, в ВКП (б) нет никаких организующих сил, на которые можно было бы опереться. В ответ на это Суханов, шутя, заметил: «Как нет таких сил? Даже из числа присутствующих здесь лиц можно указать таких, какие могли бы быть министрами. Вот, например, Базаров мог бы быть министром иностранных дел… Одновременно Суханов и других присутствующих характеризовал как способных занять министерские посты». Обмена мнениями после «шутки» Суханова не было, но позднее Кондратьев сообщил Громану, что его хотелось бы видеть в будущем правительстве. Тема «теневого кабинета» обсуждалась в шутку, но обдумы-валась всерьез.

Была ли у людей, которых посадили на скамью подсудимых, реальная возможность взять управление страной на себя в случае крушения большевистской диктатуры? A.Л. Литвин отрицает наличие у этих людей политического опыта: «О каком политическом опыте обвиняемых в данном конкретном случае приходится говорить, если Суханов, Гринцер, Громан и другие поверили следователям, говорили под их диктовку явные несуразности, а потом удивлялись, как же их обманули». Здесь явно смешивается политический опыт и опыт подследственного, что не одно и то же. Как подследственные, меньшевики пытались спасти себе жизнь. В этом была своя логика — коммунистическая диктатура могла рухнуть в любой момент. Меньшевики не верили, что она могла продержаться долго. Покаяния на процессе не были непреодолимым препятствием для возвращения в политическую жизнь. Это подтвердил опыт Восточной Европы, где выжившие в коммунистических застенках люди становились партийными и государственными лидерами в 50—80-е гг. Важно было пережить этот трагический период. И здесь следователи не обманули подследственных — смертные приговоры вынесены не были.

Думаю, не побывав в тюрьме, несправедливо обвинять людей, которые не справились со следственным прессингом, в недостатке «политического опыта». Политический опыт заключается в знаниях иного рода. Напомню, что Громан занимался планированием развития народного хозяйства со времен Временного правительства.

Кондратьев, видный эсер, товарищ Министра земледелия в 1917 г., не был выслан в 1922 г. из СССР по просьбе Наркомфина, остро нуждавшегося в его знаниях. Очевидно, такие люди могли справиться с управлением экономикой России не хуже большевиков. Тем более, что у каждого была своя команда и связи с коллегами в провинции. Громан показывал: «Постепенно для меня и Суханова выяснилось, что кондратьевская группировка представляет собой весьма разветвленную организацию, с базой в органах Наркомзема, а частью и Наркомфина, как в центре, так и на местах, с охватом всех видов кооперации…». «Разветвленная» сеть могла быть основана не на формальных связях, а на личном авторитете лидеров. Нужно ли формально считать себя членом подпольной организации, чтобы в случае революционного развития событий агитировать за того, кого уважаешь, и выполнять его указания?

* * *

Слабое место дел «спецов» — отсутствие документальной базы. Куда делись программные документы меньшевиков? По признаниям обвиняемых, их было совсем немного. Тиражи листовок ограничивались десятками. Внутренние документы также были немногочисленны. И. Рубин признался, что отдал чемодан со своими бумагами директору Института Маркса и Энгельса Д. Рязанову.

Рязанов, конечно, категорически отрицал это, что не спасло его от наказания. Рязанов видел в Институте хранилище социалистической мысли — не только «правильной». Чемодан с меньшевистскими бумагами представлял для него большую ценность, а после начала арестов — еще и большую опасность. У Рязанова было достаточно времени, чтобы перепрятать или уничтожить архив.

Отсутствие письменных источников, созданных организацией, еще не свидетельствует о том, что ее не было. Так, описанная Н. Валентиновым Лига создала программный документ «Судьба основных идей Октябрьской революции», который тоже до нас не дошел. Но это еще не является основанием для того, чтобы считать воспоминания Валентинова выдумкой.

Гинзбург утверждает, что листовки СБ печатались тиражом ок. 40 экземпляров. Что мешало следствию фальсифицировать эти листовки? Не ставили такую задачу. Фальсифицировать нужно было обвинение во вредительстве, а не в пропаганде. Пропагандистские действия меньшевиков не вызывали сомнения. Главные обвинения не предполагали документальных доказательств.

Сохранились письма к Икову из-за границы. В них ничего не говорится о вредительстве и приверженности интервенции, но факт переписки, связи с РСДРП, налицо.

«Сознательный» обвиняемый А. Гинзбург воспроизвел резолюцию СБ, написанную им в феврале 1930 г. Казалось бы, документ должен был быть написан под диктовку следствия, повторять основные его версии. Но текст не подтверждает это предположение. Политика режима характеризуется в выражениях, которые вряд ли могли возникнуть в головах следователей: «авантюра большевизма, чувствующего свое банкротство», которая ведет «к вооруженному столкновению со всем капиталистическим миром». Это столкновение рассматривается не как благо, а как бедствие, что тоже противоречит версии следствия. Вставкой выглядит призыв к противодействию пятилетке, «не останавливаясь перед дезорганизацией работы советских хозяйственных органов». В остальном документ явно является плодом оппозиционной социал-демократической мысли, развивающейся вне. тюремных стен.

Для торжества сталинской версии не хватало главного — фактов вредительства. Под давлением следствия обвиняемые согласились признать вредительством проведение умеренного курса в своих ведомствах и возможный саботаж радикальных партийно-государственных решений. Нельзя исключать и обсуждения темы вредительства в оппозиционных кружках, хотя нет признаков, что дело пошло дальше разговоров.

Главное направление «вредительства» представляло собой воздействие на коммунистических руководителей, «манипулирование» ими с помощью превосходства в знаниях. Сталин писал Молотову: «Теперь ясно даже для слепых, что мероприятиями НКФ руководил Юровский (а не Брюханов), а «политикой» Госбанка — вредительские элементы из аппарата Госбанка (а не Пятаков), вдохновляемые «правительством» Кондратьева — Громана… Что касается Пятакова, он по всем данным остался таким, каким он был всегда, т. е. плохим комиссаром при не менее плохом спеце (или спецах). Он в плену у своего аппарата». Такой вывод Сталин сделал после того, как Пятаков «поправел», ознакомившись с первыми результатами первой пятилетки.

С этой же опасностью манипуляции слабыми руководителями со стороны сильных специалистов Сталин столкнулся, привлекая к работе бывших лидеров оппозиции. Он писал Молотову: «Как бы не вышло на деле, что руководит «Правдой» не Ярославский, а кто-нибудь другой, вроде Зиновьева…», который начал сотрудничать в главной большевистской газете. Власть экспертов, власть знания разлагала власть партийно-государственного руководства.

 

Академики и золотопогонники

Если социалисты рассчитывали на новый «Февраль», то «промпартийцы» могли рассчитывать на интервенцию. В показаниях упоминался также военный переворот. «Тенденция следствия»? Эта версия повторяется и в показаниях арестованных по «академическому делу», идейно близких «промпартийцам».

Противостояние академиков и компартии в 1928–1929 гг. — факт, не вызывающий сомнений. Проблему составляет соотношение этого противостояния и последующих репрессий. Академиков хотели сломить с помощью репрессий, или противостояние стало выливаться в формы, в которых власть увидела угрозу себе?

12 января 1929 г. в обстановке сильнейшего давления властей прошли выборы в Академию наук СССР. Академики старой школы сопротивлялись внедрению в свое сообщество коммунистических «выскочек». Скрепя сердце академики проголосовали за избрание в АН большевиков, имевших в науке хоть какое-то имя: Н. Бухарин, И. Губкин, Г. Кржижановский, М. Покровский, Д. Рязанов. Большинство из них были инакомыслящими большевиками. А вот посланники партии А. Деборин, Н. Лукин, В. Фриче были забаллотированы. Из этого акта сопротивления исследователи обычно и выводят «академическое дело». Месть власти. Но за что мстить? Академики продержались недолго. 13 февраля в обстановке запугивания, в том числе и на уровне Политбюро ЦК, академики сдались — трое коммунистов были избраны в АН. Из собрания «лучших умов» академия стала превращаться в штаб организаторов науки. В условиях перехода к индустриализации это был естественный процесс, практически неостановимый. Власть не видела в академиках достойного противника. 4 марта была ликвидирована комиссия Политбюро, созданная для проведения коммунистов на выборах в АН. Коммунистическая фракция брала в свои руки управление наукой. Развернулись увольнения неугодных сотрудников АН. Зачем тут аресты? Было уволено 648 человек.

Но в октябре 1929 г. начались аресты. Было арестовано более 100 человек. Были ли репрессии в отношении научных работников вызваны стремлением властей вытеснить старых академиков коммунистами в АН? Разумеется, когда дело набрало обороты и были арестованы академики С.Ф. Платонов, Е.В. Тарле, М.К. Любавский и Н.П. Лихачев, власть не преминула продолжить избрание новых академиков-коммуни-стов. Но репрессии проводились явно не ради этого. Аресты оставались выборочными. Так, открытый демарш президента АН А.П. Карпинского, протестовавшего против арестов, остался без организационных последствий. После внедрения в АН коммунистической фракции для большевизации науки уже не нужны были аресты — хватало голосования и увольнений.

Поводом для арестов стало «архивное дело». Было обнаружено, что академики хранят акт об отречении Николая II и другие дореволюционные документы без санкции правительства (академики объясняли, что сообщили «наверх», что у них есть эти документы, но не настаивали на их передаче властям). В основе «архивного дела» лежал конфликт старых академиков во главе с С. Платоновым и С. Ольденбургом, с одной стороны, и лидером «красной» исторической науки М. Покровским. Можно ли передавать большевикам ценнейшие исторические документы, или подождать? Саботаж передачи документов Центрархиву и оппозиционные беседы, обостренные недовольством линией властей во время избрания новых академиков, — вот основа, на которой выросло «академическое дело». Власть не мстила за прошлое. Она обнаружила еще один центр оппозиционного общения недовольных интеллектуалов с известными именами.

Трудно отрицать критический характер бесед ученых между собой. В начале следствия Платонов рассказывает следователю о кружках, существовавших в академической среде. Да, есть либералы-демократы и консерваторы-монархисты. Люди не «перековались» за десятилетие. Названия этих интеллектуальных клубов рождены явно не в голове следователей. «Новый Арзамас», например. В беседах со следователем Платонов излагает не идеи следствия, а взгляды консервативного историка. Он указывает на «неподготовленность широких крестьянских масс к социалистическим элементам». Частные беседы интеллектуалов касались перспектив интервенции и восстановления монархии, к которым собеседники относились по-разному. На то и интеллектуальный клуб, чтобы анализировать разные возможности.

По словам Платонова, ситуация 1928 г. «обостряла политическое настроение членов нашего кружка-организации, создавала иллюзию непрочности соввласти, ее скорого падения и подталкивала нас к скорейшему организационному и политическому оформлению нашего кружка как политической организации». Для людей, переживших 1905 и 1917 гг., это вполне нормальное поведение. А уж если клуб вступает в контакты с другими подобными кругами (Промпартия, например), то нужно скорее договориться об общей линии на переговорах с партнерами. В феврале 1917 г. кабинет сформировали те известные интеллектуалы, которые быстрее договорились.

Интересно, что следствие, которое вроде бы фальсифицировало дело от начала до конца, действительно проверяло показания. Так, Е. Тарле, намеченному вроде бы Промпартией в министры иностранных дел, предъявили для опознания фотографии Рамзина. Кандидат в министры выбрал фотографии, «не имевшие с Рамзиным ни малейшего сходства». Но если о коалиции договариваются подпольные группы, все лидеры могут и не знать друг друга лично.

По версии следствия, клуб, действовавший в АН, оформился во «Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России». Откуда возникло это название. Придумал следователь? Но следствие искало монархический заговор. «Возрождение свободной России» — либеральный лозунг, не предполагающий реставрации монархии. Источник названия, как и в других «делах» 1929–1931 гг., — беседы оппозиционно настроенных интеллигентов, которые обсуждали возможность политического оформления своих групп, если власть всерьез зашатается. Название в этом деле — важнее программы. Это квинтэссенция программы, визитная карточка в переговорах с партнерами и, если это будет возможно, — в агитации.

По версии следствия, в организации определенно состояли 33 арестованных. В военную организацию «союза» входили 16 бывших офицеров, работавших в учреждениях АН. Она якобы должна была выступить во время интервенции. Если бывшие «товарищи по оружию» из кутеповского РОВСа действительно высадятся на Черноморском или Балтийском берегу, почему бы не присоединиться к ним? Главой «академической военки» ОГПУ назначило зятя академика Платонова Н. Измайлова (по «академическому делу» его все же не стали расстреливать). Он был наиболее удобной для следствия связью между академиками и недовольными военспецами. Но были и другие связи. Консервативная интеллигенция активно общалась с консервативными офицерами. Учитывая «дело военных» 1930–1931 гг., контакты академиков и офицеров могли показаться особенно опасными. Опыт белого движения убедительно показал, что в случае падения коммунистического режима страна не примет диктатуры офицеров. Иное дело — коалиционное правительство, состоящее из известных ученых и опытных хозяйственников, которые придерживаются разных политических взглядов (от консервативно-либеральных, как академики, до социалистических, как участники других групп). Лучшие шансы в условиях грядущей революции получат те силы, которые будут располагать вооруженной поддержкой.

Приговор академикам и их подельникам был вынесен 8 августа 1931 г. Академиков ждало самое мягкое наказание — 5 лет ссылки. А вот военные участники академического кружка, обсуждавшие вопросы истории России с либеральных и монархических позиций, будут отправлены в тюрьму. Шестерых бывших офицеров по приговору 10 мая 1931 г. расстреляли.

По признанию академика Е. Тарле, один из участников их бесед говорил, что «диктатором мог быть Брусилов, популярный человек и вместе с тем не какой-нибудь эмигрант, не знающий происходящих изменений в психологии военных масс». Это было до смерти генерала в 1926 г. Поскольку другого популярного генерала царского призыва в СССР не было, офицеры могли переориентироваться на либеральных интеллектуалов. Самого Тарле, по версии обвиняемых по делу Промпартии, прочили на место министра иностранных дел. Но он, как и академик-монархист С. Платонов, отделался ссылкой. Странно: и Громан, и Рамзин, и Тарле сотрудничали со следствием, а какие разные судьбы. Но это объяснимо: Громан представлял опасность для режима сам по себе — как носитель знаний и идей. Он, равно как и Кондратьев с Чаяновым, оказывал воздействие на правое крыло компартии. Идеи Рамзина и Тарле не могли быть приняты послереволюционными массами или новой правящей элитой, и поэтому они были безопасны. При условии, если старая правящая элита не имеет вооруженной поддержки в армии.

Из показаний интеллектуалов следовало, что такая поддержка есть. В августе 1930 г. были произведены массовые аресты военных специалистов, бывших царских офицеров. Операция по ликвидации старого офицерства была названа «Весна», так как в кругах внепартийной, в том числе военной, интеллигенции ходили слухи о том, что весной 1930 или 1931 г. будет интервенция, и происходили обсуждения, что делать в этом случае. Репрессировали более 10 ООО человек. Это был своего рода «удар по площадям». Подозревая, что в офицерской среде зреет заговор, ОГПУ и руководство страны снова не стали разбираться в деталях, а вырезали целый социальный слой. Были арестованы бывшие генералы М. БончБруевич (в 1931 г. отпущен с миром), А. Свечин, А. Снесарев, А. Секретарев и др.

«Дутый» характер некоторых дел был очевиден даже следователям. Но в ряде случаев удалось найти вещественные доказательства и получить правдоподобные показания. Так, офицеры продолжали собираться на вечера, посвященные их боевому братству в дореволюционные годы, хранили дореволюционную и белогвардейскую форму и символику (включая даже полковые знамена). До 1926 г. вечера георгиевских кавалеров возглавлял сам генерал Брусилов. В этих показаниях нет «тенденции следствия» — как потенциальный военный диктатор покойный генерал не был выгоден следствию.

На встречах георгиевских кавалеров Брусилов говорил о своей радости, «что, несмотря на то, что волею судеб сейчас служим в Красной Армии, мы все же не забываем старых традиций русского офицерства». Ему ответствовал Снесарев, который говорил, что собравшиеся и дальше не будут «терять друг друга из виду».

Снесарев был близок к научной интеллигенции, что увязывало военное дело с академическим через «Русский национальный союз» профессора И. Озерова. Упоминалась ли возможность создания такого союза в беседах генерала и профессора? Сам Снесарев признал, что георгиевские кавалеры считали его одним из преемников Брусилова. Старика Снесарева выпустили уже в 1932 г., без массы старого офицерства он был не опасен. Свечин говорил: «Мы только беспечные ландскнехты». Сталин не доверял ландскнехтам, тем более, если они ведут ностальгические разговоры о старой России. Он опасался, что в момент интервенции тысячи офицеров, носители советских военных тайн, отправятся на занятую интервентами и белогвардейцами территорию (как в свое время на Дон), придадут массовость русским контрреволюционным формированиям и дезорганизуют тыл Красной армии. При первых сигналах о заговоре в «белогвардейской среде» было решено уничтожить саму почву этой «пятой колонны» (используя крылатое выражение, возникшее в Испании через шесть лет).

 

Красный милитаризм

При расследовании заговорщических настроений среди военспецов Сталина ждала неприятность. Оказалось, что недовольство наблюдается не только в среде старого офицерства. Бывший полковник Н. Какурин (с 1920 г. сражавшийся в Красной армии) показал: «В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки (имеется в виду любовница Какурина. — А.Ш.). Лидером всех этих собраний являлся Тухачевский». Во время XVI съезда решено было выжидать, «организуясь в кадрах», чтобы потом вмешаться в борьбу сталинцев и правых. Высказанная еще в 1923 г. идея В. Антонова-Овсеенко об армии, сдерживающей «зарвавшихся вождей», получила второе рождение. Целью считалась «военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон». Тухачевский обсуждал и возможность покушения на Сталина фанатика из оппозиции. По мнению Какурина, участники бесед рассматривали Тухачевского как военного вождя на случай «борьбы с анархией и агрессией».

Показания Какурина были особенно ценны, так как, во-первых, он был почитателем и товарищем Тухачевского (как и признававшийся по этому же делу И. Троицкий), и, во-вторых, были получены не под давлением — первоначально он поделился своими откровениями с осведомительницей ОГПУ, своей родственницей.

10 сентября 1930 г. Менжинский писал Сталину: «…Арестовывать участников группировки поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро и последнее решение представляет известный риск».24 сентября Сталин предлагает Орджоникидзе подумать о мерах «ликвидации этого неприятного дела»: «Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии… Эти господа хотели, очевидно, поставить военных людей Кондратьевым-Грома-нам-Сухановым. Кондратьевско-сухановско-бухаринская партия — таков баланс. Ну и дела…»«Письмо Сталина показывает, что он хорошо понимал, что дело о «военном заговоре» сфабриковано в ОГПУ. Чем иначе объяснить благодушную готовность «отложить решение вопроса» еще на несколько недель, оставить «заговорщиков» на свободе, несмотря на «предупреждение» Менжинского об опасности?» — комментирует О.В. Хлевнюк. Перечитаем письмо еще раз. Оно написано Орджоникидзе, а не в газету «Правда». Сталин не убеждает своего товарища в необходимости расправы с Тухачевским или правыми. Он не мистифицирует Орджоникидзе и не сетует на излишнее усердие ОГПУ. Нет, пожалуй, письмо Сталина «не показывает» то, что приписывает ему О.В. Хлевнюк. Тогда почему заговорщиков не арестовали? Менжинский фактически объяснил это. Слишком рискованно. Не ясно, кто еще вовлечен, нет уверенности в вине Тухачевского и его товарища комдива Г. Гая (слишком уж они отличаются от арестованных военспецов). И потом, у Сталина было свое объяснение «фронды» Тухачевского, которое требовало не хирургических, а терапевтических методов лечения.

Перечитаем письмо еще раз. Перед мысленным взором Сталина встала страшная картина. Страна на грани социального взрыва. Интеллигенция настроена враждебно и при первой возможности начнет формировать альтернативную большевикам политическую систему, привлекая враждебные Сталину элементы компартии. И в этих условиях, даже без всякой интервенции, армия может нанести по партийным лидерам решающий удар, если спровоцировать красных «генералов». Неограниченная власть самодержца ограничена только переворотом.

Но по трезвом размышлении Сталин понял, что не все так страшно. Интервенции пока не будет. «Теневые правительства» арестованы, их политическая сеть обезглавлена. Между правыми коммунистами, эсерами из крестьянской партии, меньшевиками и тем более правыми либералами из инженерных и академических кругов — множество разногласий, и единого штаба у сопротивления по-прежнему нет. То же можно сказать и о военной «фронде». Причастность Тухачевского к заговору старого офицерства была невероятной: будущий маршал был известен как сторонник скорейшей индустриализации, критик «правого уклона» в военном строительстве и оппонент Свечина, арест которого вызвал одобрение Тухачевского. «Фронда» Тухачевского была вызвана не его политическими взглядами. А чем? Как не вспомнить о недавней обиде, нанесенной самолюбию Тухачевского Сталиным, который оказался «правее» своего полководца.

В январе 1930 г. командующий Ленинградским военным округом и бывший начальник штаба РККА М. Тухачевский направил наркомвоену К. Ворошилову записку, в которой излагал планы резкого роста производства военной техники в условиях Первой пятилетки. Ворошилов, недолюбливающий Тухачевского, передал план Тухачевского на рецензию нынешнему начальнику штаба РККА, бывшему полковнику Б. Шапошникову. Тот не упустил возможности «осадить» командующего Ленинградским военным округом.

Шапошников придерживался консервативного взгляда на военную стратегию, а Тухачевский был известен своим пристрастием к техническим новшествам и революционным лозунгам в военной теории. Шапошников подверг план суровой критике, несколько преувеличив требования, которые Тухачевский предъявлял к стране. Расчет Тухачевского исходил из оптимизма сталинских планов 1930 г. Если задачей военного планирования, по Ворошилову и Шапошникову, было достичь равновесия сил с потенциальным противником, то Тухачевский исходил из необходимости создать подавляющий технический перевес, который позволил бы разгромить поляков, румын и страны Прибалтики в приграничном сражении и не дать возможность другим европейским странам оказать поддержку соседям СССР.

Проект Тухачевского с комментариями Шапошникова был передан Сталину. 23 марта Сталин написал Ворошилову: «Ты знаешь, что я очень уважаю т. Тух(ачевско)го, как необычайно способного товарища. Но я не ожидал, что марксист, который не должен отрываться от почвы, может отстаивать такой, оторванный от почвы, фантастический «план». В его «плане» нет главного, т. е. нет учета реальных возможностей хозяйственного, финансового, культурного порядка… Этот «план» нарушает в корне всякую мыслимую и допустимую пропорцию между армией, как частью страны, и страной, как целым, с ее лимитами хозяйственного и культурного порядка… «Осуществить» такой «план» — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию». У Сталина и так не сходились концы с концами, а тут еще запросы Тухачевского. Он был так раздражен, что назвал предлагаемые Тухачевским меры системой «красного милитаризма». Ворошилов с удовольствием огласил оценки Сталина на расширенном заседании реввоенсовета. Тухачевский был уязвлен, и Ворошилов продолжал сыпать соль на раны, отчитывая своего излишне радикального подчи-ненного-конкурента. Даже сочувствующий Тухачевскому Л. Самуэльсон признает, что «если бы предложенный Тухачевским проект перевооружения начал бы каким-то образом осуществляться, то он при этом оказался бы значительно более дорогостоящим, чем виделось Тухачевскому в январе 1930 г.». Этот план и стал отчасти осуществляться в 1932 г. Ситуация изменилась.

Ситуация осени 1930 г. заставила Сталина по-новому взглянуть на сам конфликт. Мнения Тухачевского противостояли мнениям Шапошникова, старого офицера с консервативными военными взглядами. Осенью 1930 г. Шапошников торопливо вступает в ВКП (б). Прежде — не считал нужным, а теперь это — жест лояльности, необходимый для спасения, для того, чтобы отмежеваться от «золотопогонников».

Были проведены очные ставки между Тухачевским и Какуриным. Тухачевский твердо опровергал обвинения (возможно, толковал смысл говорившегося на встречах в свою пользу). Были проведены беседы с другими «генералами»: Гамарником, Якиром и Дубовым. Это помогло Сталину определиться и решить «зачеркнуть» это дело.

«Что касется дела Т(уха)чевского, то последний оказался чистым на все 100 %. Это очень хорошо», — писал Сталин Молотову в октябре 1930 г. Сталин выбрал «своих». Шапошников был отправлен командовать Приволжским военным округом (без опоры на разгромленное военное офицерство он был не опасен). На его место был назначен А. Егоров, старый товарищ Сталина по Гражданской войне. Он не был столь опытен в штабной работе, как Шапошников и Тухачевский. Сталин «двигает» Тухачевского в сторону от непосредственного руководства войсками, на разработку военно-технической военной политики.

В июне 1931 г. Тухачевский был назначен заместителем наркома и начальником вооружений РККА. Как говорится, «и карты в руки». Сталин фактически принял его идею милитаризации экономики. А в мае 1932 г. Сталин извинился перед Тухачевским за письмо 1930 г.: «Я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не во всем правильными». Теперь предложения Тухачевского не казались столь уж фантастическими по сравнению с фантастичными «планами партии». Дело не только в новых возможностях, которые открылись перед советским руководством в ходе индустриализации. В 1931 г. Япония захватила Маньчжурию и широким фронтом вышла к границам СССР. Теперь страшная угроза нависла с востока. Сталин присоединяется к идее Тухачевского о необходимости технического переоснащения армии.

В 1932 г. была принята большая танковая программа, которая, правда, как и все планы пятилетки начала 30-х гг., была провалена. Но это было только начало.

«Разрулив» своих военных, Сталин завершил и разгром спецов. Офицеров, арестованных по делу «Весна», примерно наказали. 31 участник «заговора» был расстрелян, остальные отправлены в тюрьмы. Некоторых потом выпустили и позволили продолжать работу. Опасная среда консервативного офицерства была разрушена.

 

Хватит спецеедства

Были «закрыты» и другие дела: участников ТПК и большинство меньшевиков посадили решением ОГПУ без суда, расстреляли 48 подозреваемых в участии во вредительской организации в области снабжения во главе с профессором А. Рязанцевым и бывшим редактором «Торгово-промышленной газеты» Е. Каратыгиным. Минет сталинская эпоха, и людей, проштрафившихся в области снабжения, будут приговаривать не за вредительство, а за хищения.

1—9 марта 1931 г. успешно прошел процесс меньшевиков, их присудили к различным срокам тюремного заключения. Одновременно с постов были сняты и большевистские командиры, скомпрометированные связями со своими спецами-«белогвардейцами». Высшее руководство РККА за десятилетие сменилось на 80 %. Во главе армии встали две категории командиров — военные чиновники, безусловно лояльные политическому руководству, и инициаторы технической модернизации армии. «Не аристократ-кавалерист, «благородный рыцарь», или интеллектуал-генштабист, «мозг армии», теперь были объектом уподобления в качестве элитарного образца, а «механик», грубоватый, но сноровистый «мастеровой». Индустриализация и здесь определяла направление человеческих судеб.

В июне 1931 г. Сталин решил снизить масштабы «проверочно-мордобойной работы» в отношении интеллигенции и заявил на совещании хозяйственников: «Тот факт, что не только этот слой старой интеллигенции, но даже определенные вчерашние вредители, значительная часть вчерашних вредителей начинает работать на ряде заводов и фабрик заодно с рабочим классом, — этот факт с несомненностью говорит о том, что поворот среди старой технической интеллигенции уже начался… «Спецеедство» всегда считалось и остается у нас вредным и позорным явлением».

Теперь Сталин не опасался политической роли этого слоя и считал возможным использовать его при повороте к более прагматической политике, которая начнется по завершении Первой пятилетки.

10 июля 1931 г. Политбюро приняло решение, что арест специалиста должен в обязательном порядке согласовываться с соответствующим наркомом. А в августе Ягода направил своим сотрудникам обращение, в котором признавал, что чекисты «прибегали при допросах к совершенно недопустимым методам обращения с подследственными», заставляя их оговаривать себя и других. Этим работники ОГПУ позорили органы, запутывали дело и позволяли ускользнуть от ответственности подлинным преступникам. Пойдя на эту вынужденную самокритику, Ягода требовал от чекистов отказаться от «приемов наших врагов». «Издевательства над заключенными, избиения и применение других физических способов воздействия являются неотъемлемыми атрибутами всей белогвардейщины. ОГПУ всегда с омерзением отбрасывало эти приемы как органически чуждые органам пролетарской диктатуры». Получается, что не всегда. Но теперь с «мордобойной работой» должно быть покончено: «Чекист, допустивший хотя бы малейшее издевательство над арестованным, допустивший даже намек на вымогательство показаний, — это не чекист, а враг нашего дела… Этим моим письмом я предостерегаю всех чекистов, каковы бы ни были их заслуги, что повторение подобных случаев встретит беспощадную кару». Это не была пустая угроза. Так, в 1932 г. под суд отдали следователей, выбивавших показания из инженера А. Маковского. Сказалось и то, что Маковский был членом ВКП(б), ответственным работником. Но после 1934 г. это станет скорее отягчающим обстоятельством. Отныне и вплоть до 1937 г. любители физических методов воздействия на подследственного должны были действовать осторожнее. Сталину нужны были достоверные показания оппозиционеров. Однако эта самокритика не должна была скомпрометировать прежние приговоры о вредительстве. 10 августа 1931 г. были сняты со своих постов и переведены на другую работу (в том числе и вне ОГПУ) высокопоставленные чекисты Мессинг, Вельский, Ольский и Евдокимов, считавшие «дутым» дело о вредителях в военном ведомстве. Однако они были перемещены на другую ответственную работу. Евдокимов сохранил влияние в НКВД, и в 1937 г. его выдвиженцы получат возможность припомнить клану Ягоды былые обиды.

Сталин понимал, что борьба с оппозиционными настроениями интеллигенции обостряет проблему квалификации кадров. В середине 30-х гг. среднее и высшее образование имели менее трети секретарей обкомов. На нижестоящих уровнях партийной бюрократии с образованием было еще хуже. Люди с образованием перестали оказывать серьезное влияние на принятие текущих решений. Беседуя с английским писателем Г. Уэллсом в 1934 г., Сталин признался: «пролетариату, социализму нужны высокообразованные люди, очень нужны». Но слова «очень нужны» Сталин при подготовке текста к публикации все же вычеркнул. Монолитность власти важнее.

Централизовав партийно-государственную систему, урегулировав отношения со «своими» военными и направив их энергию в «полезное русло», разгромив «теневые правительства» спецов, лишив их возможной военной опоры, почистив и запугав интеллигенцию, еще раз унизив внутрипартийную оппозицию, Сталин надеялся, что теперь можно спокойно «дожать» страну, успешно завершить пятилетку. Но бедствия 1932–1933 гг. были столь велики, что недовольство стало все заметнее проявляться в партии.

 

Трещины в монолите

После 1929 г. резко меняется характер переписки между партийными вождями. Из писем всех, кроме Сталина, почти исчезает обсуждение идейных вопросов и личности коллег. Большевики сообщают друг другу о любви к корреспонденту и своих трудах на благо страны и партии, о ненависти к уже осужденным врагам и противникам, о трудностях, которые все же будут преодолены.

Сталкиваясь с провалами и бедствиями пятилетки, партийцы быстро правели. О.В. Хлевнюк комментирует: «Несомненно, «правые» настроения были распространены и среди рядовых членов партии. Это было одной из причин очередной чистки партии. В 1929–1931 гг. из ВКП(б) было исключено около 250 тыс. человек, значительная часть которых поплатилась партбилетом за принадлежность к «правому уклону». Всего за причастность к оппозициям и нарушение партийной дисциплины было вычищено 10 % исключенных (за бытовые проступки — 21,9 %). Вычищались «классово чуждые», уличенные в обмане «двурушники», нарушители дисциплины, сомневающиеся в партийных решениях (вот они, «правые»), «перерожденцы, сросшиеся с буржуазными элементами», «карьеристы», «шкурники», «морально разложившиеся». Вслед за этой чисткой почти сразу началась новая — сталинский аппарат снова перебирал партийные кадры. Многие партийцы, вычищенные в 1933–1936 гг. как «карьеристы», «шкурники» и т. п., вернутся на руководящие посты в 1937–1938 гг. А кому не повезет, тех в 1937 г. расстреляют. Они «озлоблены», а значит, опасны.

Самое опасное теперь было — принадлежность в прошлом к оппозиции. Какую бы позицию человек ни занимал в прошлом, его причастность к оппозиции означала — склонен размышлять «своей головой». А что, если, получив приказ, он снова начнет размышлять?

Но и вне партии такие люди себя не видели. Они были убежденными коммунистами, многие привыкли командовать (а такую возможность давал партбилет).

Судьба типичного фракционера 20-х годов в 30-е годы — взлеты и падения, «сизифов труд» карьеры.

Так, например, подписавший заявление 83-х В. Лавров исключался из партии трижды, последний раз за примиренчество к троцкизму в 1933 г., снова вступал и в 1936 г. прошел очередную проверку партийных документов и работал в Восточно-Сибирском крайкоме. Бывшие оппозиционеры работали даже в НКВД. Большинство проверенных во время чисток скрывали былую принадлежность к оппозиции. В 1932 г. в московских центральных учреждениях работали около 600 бывших оппозиционеров. При этом в новых условиях левые часто становились правыми. Для бывших троцкистов появились даже новые «правые» квалификации. Так, К. Долгашев в январе 1928 г. был исключен как троцкист, восстановлен в партии в том же году, был директором совхоза, несвоевременно сдал зерно в 1932 г. и был привлечен к ответственности как «правый оппортунист на практике». Бывший троцкист, старший консультант Центрального планового сектора Наркомтяжпрома П. Зумский в 1931 г. получил выговор за праволевацкие настроения.

В 1930 г. выяснилось, что продолжается активность «рабочей оппозиции», была разоблачена ее группа в Омске. А в январе 1933 г. «бывший» лидер «рабочей оппозиции», а ныне член президиума Госплана А.Г. Шляпников публично заявил, что Октябрьская революция крестьянству ничего не дала.

Настоящим шоком для правящих кругов стало дело «Союза марксистов-ленинцев». Организатором союза стал бывший первый секретарь Краснопресненского райкома М. Рютин, снятый с поста за правый уклон и исключенный из партии в 1930 г. К марту 1932 г. он подготовил два документа: «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» и воззвание «Ко всем членам ВКП(б)». 21 августа несколько сторонников Рютина, руководителей низшего звена, собрались на квартире в Головине под Москвой и приняли эти документы как платформу Союза марксистов-ленинцев. Новая организация приступила к пропаганде, распространяя свои документы. По отлаженным каналам неформальных внутрипартийных связей этот самиздат дошел до Зиновьева, Каменева, Томского, Угланова, Слепкова, Марецкого, то есть как до правых, так и до левых. Они не сообщили об этом в ЦК и ЦКК. Документы Союза «просочились» в Харьков, а возможно, и в другие города. Они получили распространение в ВЦСПС. В итоге платформа Рютина сыграла роль «меченого атома». Обнаруживая этот документ в самых разных кругах партийцев, ОГПУ докладывало Сталину, что круги эти контактируют друг с другом.

Сталин стал подозревать, что платформа была составлена не Рютиным, а Бухариным, и стала проектом программы объединенной антисталинской оппозиции.

Работа Рютина производила на рядового партийца впечатление откровения. Многочисленные беды, обрушившиеся на страну, систематизировались с марксистско-ленинских позиций.

Анализируя ситуацию в стране, Рютин отмежевывается от Бухарина и признает частичную правоту Троцкого. Но он считает, что старые вожди оппозиций не годятся для борьбы, нужно движение в низах партии. Опора Сталина в партийной массе неустойчива: «История и тут шутит со Сталиным злую шутку: он… создает лишь самый худший вид мелкобуржуазного политиканства наверху и задавленных, забитых манекенов… внизу».

Опираясь на завещание Ленина и собственный анализ кризиса страны и партии, Рютин делает вывод: «Пролетарская диктатура Сталиным и его кликой наверняка будет погублена окончательно, устранением же Сталина мы имеем много шансов ее спасти».

Воззвание в сжатой форме суммировало содержание платформы: «Сталин за последние пять лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) свою личную диктатуру, порвал с ленинизмом, стал на путь самого необузданного авантюризма и дикого личного произвола и поставил Советский Союз на край пропасти… Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики…»

Сталин высоко оценил платформу Рютина. Как мы увидим, он считал, что Рютин лишь взял на себя ответственность за платформу объединенной оппозиции, написанную более известными вождями.

По словам Бухарина, меньшевику-эмигранту Б. Николаевскому «Сталин объявил, что эта программа была призывом к его убийству, и требовал казни Рютина». Бухарин не был свидетелем обсуждения вопроса о Рютине в Политбюро, но, опираясь на его слова и другие слухи, Николаевский утверждал, что между «умеренными» членами Политбюро (включая Кирова) и Сталиным разгорелась настоящая борьба. Проанализировав имеющиеся источники, О.В. Хлевнюк делает убедительный вывод: «В общем доступные документы заставляют признать рассказ Николаевского о столкновении между Сталиным и Кировым по поводу судьбы Рютина не более чем легендой, каких немало в советской истории».

2 октября было принято решение исключить из партии всех, знавших о документе и не сообщивших о нем. К партийной и уголовной ответственности было привлечено около 30 человек. Немного. Сначала казалось, что речь идет все же о бывших оппозиционерах, ныне потерявших политическое влияние. Но вскоре выяснилось, что участники оппозиций пользуются влиянием на круги партхозаппарата, ранее непричастные к фракциям, более осторожные, менее оформленные, но обсуждающие то же самое.

В 1932 г. Сталин столкнулся с фактом обсуждения прежде лояльными партийными работниками необходимости его смещения. 19–22 ноября 1932 г. кандидат в члены ЦК М. Савельев сообщил Сталину о беседах своего знакомого Н. Никольского с наркомом снабжения РСФСР Н. Эйсмонтом. Среди прочего Эйсмонт сказал (в интерпретации Савельева): «Вот мы завтра поедем с Толмачевым к А.П. Смирнову, и я знаю, что первая фраза, которой он нас встретит, будет: «и как это во всей стране не найдется человека, который мог бы «его» убрать».

Еще в 1930 г. Эйсмонт в письме Сталину, Рыкову и Орджоникидзе высказал сомнения по поводу методов следствия ОГПУ: возможно, «применяются пытки с целью сознаться во взятках». Возможно, это было начало его сомнений. Потом они усиливались во время откровенных разговоров правительственных чиновников, иногда за «рюмкой чая». Сталин раздраженно писал: «Дело Эйсмонта — Смирнова аналогично делу Рютина, но менее определенное и насквозь пропитано серией выпивок. Получается оппозиционная группа вокруг водки Эйсмонта — Рыкова… рычание и клокотание Смирнова и всяких московских сплетен как десерта».

 

Школа бухарина

«Разматывая» сеть неформальных связей, по которым распространялись политические слухи и самиздат, ОГПУ вышло еще на две структуры. В октябре 1932 — апреле 1933 г. были арестованы 38 человек, в основном — бывших правых коммунистов, многие — выпускники Института красной профессуры. Это была «школа Бухарина». Главой этой организации считался радикальный ученик Бухарина А. Слепков, исключенный из партии в 1930 г. за упорствование в правых взглядах. В ссылке Слепков все же покаялся в ошибках и был в 1931 г. восстановлен в партии. Но в октябре Слепков попался на распространении документа Рютина и был снова исключен из партии и сослан на три года в Сибирь. Однако, прослеживая связи Слепкова, ОГПУ установило, что в августе—сентябре 1932 г. на квартирах Д. Марецкого и В. Астрова прошли «нелегальные конференции правых». Слепков иронизировал по поводу этих обвинений: «Теперь такое время, если соберутся три товарища и поговорят искренне, то нужно каяться, что была организация, а если пять — то нужно каяться, что была конференция».

Сталин так не считал. В конференциях принимали участие не пять человек, а десятки людей. Из откровенных бесед о тяжелом положении в стране вытекал вывод о необходимости смещения генсека. В. Астров уже в конце XX в. утверждал, что на встрече правых обсуждалось, как «убрать силой» Сталина. Добиваясь во время Перестройки своей личной реабилитации, В. Астров не отрицал оппозиционный характер деятельности правых в 30-е гг., но настаивал на том, что она не носила антисоветского и террористического характера. Рассмотрим его показания с учетом этого.

Астров вспоминает, как на новый 1930 год «школа Бухарина» (16 человек) во главе с самим учителем собралась на даче А. Слепкова в Покровском-Стрешневе. Бухарин предсказал, что весной организованное в колхозы крестьянство окажет сопротивление сталинским хлебозаготовкам. Восстания могут переброситься в города. Далее Астров утверждает, что Бухарин призывал возглавить эти восстания, что уже больше похоже на тенденцию следствия, так как противоречит уже следующему абзацу показаний — Бухарин призывал расширять кадровую поддержку правых внутри режима: «Только находясь в партии, правые обеспечивают себе доступ к тем партийным кадрам, которые сейчас еще не заявляют себя правыми, но в острый момент борьбы перейдут к нам». Таким образом, стихийные восстания, которые не было никакой нужды возглавлять, создавали условия для усиления правых в рамках сохранения (а не свержения) коммунистического режима. Однако что делать, если восстания достигнут частичного успеха? В этом случае придется идти на компромиссы с левым крылом их лидеров — на «временные блоки с эсерами и меньшевиками».

Горячие головы в бухаринском окружении (Н. Кузьмин и др.) развивали эту тему, обсуждая возможность «дворцового переворота» или физического устранения Сталина. Бухарин сделал выговор Кузьмину за такие речи, но Астров в соответствии с тенденцией следствия трактовал это скорее как критику нарушения конспирации.

Получив импульс на Новый год, члены школы продолжали контактировать, обсуждать развитие ситуации, укрепляться в своих антисталинских настроениях.

В следующую зиму 1930–1931 гг. встречи на даче продолжились. Во многом прогнозы Бухарина на 1930 год оправдались, но Сталину удалось путем «удачного маневра» (имелась в виду статья «Головокружение от успехов») «оттянуть развязку, но не разрешить коренных противоречий». Бухарин говорил: «Теперь за каждое высказывание наших взглядов будут исключать из партии и арестовывать. Так как эти взгляды объявлены несовместимыми с пребыванием в партии». Надо быть осторожней.

При дальнейших встречах Бухарин критиковал Пятилетку, солидаризируясь с оценками осужденных спецов Громана и Кондратьева. Процессы над меньшевиками и вредителями назвал «театральными постановками». При этом Цетлин сказал, что в отношении внутрипартийного режима правы были троцкисты, а не правые. В начале 1932 г. Слепков стал выступать за блок с троцкистами против Сталина. Ведь троцкисты сдвинулись к правым в экономической программе, а правые к троцкистам — в политической.

Для определения политической линии правых Слепков собрал в Москве конференцию молодых правых коммунистов. Она проходила 26 августа — 1 сентября 1932 г. Во время этой конференции экстремисты Арефьев и Кузьмин высказывались за то, чтобы захватить Кремль с помощью роты курсантов, но большинство не поддержало эти планы. Школа Бухарина не должна выступать самостоятельно — действиями правой оппозиции должен руководить «центр правых» — Бухарин, Рыков и Томский. Однако что это за центр, если не он проводит конференцию, а Слепков, который в центр не входит? «Школа Бухарина» организовывалась самостоятельно, готовая в случае чего поддержать признанных лидеров правого коммунизма.

Хотя «центр» в реальности не управлял правым активом, молодежь и перед конференцией проконсультировалась со старшими товарищами — за отсутствием в Москве Бухарина «директивы» давал Томский: «сколачивать кадры, с целью возобновления в ближайшем будущем открытой борьбы за свержение сталинского руководства». То есть речь идет не о терроризме, не о внезапном дворцовом перевороте, а об открытой — политической — борьбе.

Слепков проинформировал конференцию о предложении блока со стороны группы леваков (Ломинадзе, Стэн, Шацкин). Она могла стать мостиком к троцкистам.

В итоге дискуссий собравшиеся решили, что сталинская политика «привела страну к глубокому хозяйственному и политическому кризису». Выход для страны — в возвращении к политике, которую предлагали правые в 1928–1929 гг. «Задача правых в текущий момент: сколачивать кадры и укреплять нелегальную организацию, усилить вербовку новых членов организации, ведя устную пропаганду и используя все возможности печатной пропаганды (нелегально), сочетая это с легальными возможностями.

Ориентировать организации правых на близость открытого выступления с целью свержения сталинского руководства». Следствию нужны призывы к восстанию, терроризму и перевороту. Но Астров вспоминает и о том, что совершенно расходится с тенденцией следствия: «Возможно, что для начала мы потребуем открыть дискуссию с тем, чтобы перенести ее в массы…» Это путь, который совершенно расходится с методами тайной террористической организации, которая в глубоком подполье готовится убить царя. Или готовить убийство Сталина, или требовать открытия дискуссии, которая прояснит, кто есть кто.

Уже после завершения конференции в руки Стец-кого попала платформа Рютина, которую, по его версии в пересказе Астрова, написали Бухарин, Рыков, Томский и Угланов, а Рютин лишь взял на себя ответственность. Такая роль приписывалась платформе и на февральско-мартовском пленуме, но, как мы увидим, Бухарин вполне убедительно опроверг эту версию.

Осенью 1932 г. с арестом Слепкова и других правых сеть правых была дезорганизована. Но Бухарин продолжал готовиться к будущим политическим потрясениям и говорил Астрову, что контактирует с бывшими эсерами. 18 февраля 1933 г. был арестован и Астров.

В апреле 1933 г. 38 участников организации правых были присуждены к различным срокам заключения и ссылки. «Старшие товарищи» были освобождены от наказания. Бухарин сумел отмежеваться от своей школы. Он заявил, что возобновление фракционной работы — возмутительно и преступно. Теперь Бухарину было важно убедить Сталина в том, в чем еще недавно тот сам убеждал Бухарина: «Ты оказался прав, когда недавно несколько раз говорил мне, что они «вырвались из рук» и действуют на свой страх и риск…».

 

Тайные связи

14 января 1933 г. ОГПУ провело аресты троцкистов. Многие из них формально заявили о разрыве с Троцким и оппозиционной деятельностью. У И. Смирнова, Е. Преображенского и других 75 арестованных было обнаружены письма Троцкого из-за границы, переписка с троцкистами, пропагандистские материалы, которые подтверждали — левые оппозиционеры редко становятся бывшими.

Участники группы троцкистов были отправлены в тюрьмы и ссылки. Правда, уже в августе 1933 г. их стали освобождать, а Преображенского даже приняли в партию и дали выступить на ее съезде.

Следствию не удалось установить, что И. Смирнов в 1931 г., во время заграничной командировки, встречался с сыном Троцкого Л. Седовым и обсуждал взаимодействие его группы с Троцким. Контакты продолжились в 1932 г., во время поездки за границу Э. Гольцмана, который передал Седову письмо Смирнова о переговорах между группами троцкистов, зиновьевцев и Ломинадзе — Стэна о создании блока. Седов утверждал, что он получил сообщение о переговорах между блоком левых (троцкистами и зиновьевцами) и правыми: слепковцами и рютинцами. Это позволило историку-троцкисту В. Роговину сделать вывод: «В 1932 году стал складываться блок между участниками всех старых оппозиционных течений и новыми антисталинскими внутрипартийными группировками».

Говорить о складывании блока рано — связи носили информационный характер, как, скажем, связи Промпартии и меньшевиков. При случае троцкисты были готовы доказать властям свою лояльность за счет коллег по нелегальной оппозиционной деятельности. Так, после разоблачения рютинцев Л. Преображенский направил в ЦКК сообщение о том, что получил анонимное письмо, которое нужно рассматривать в связи с делом «Союза марксистов-ленинцев». Вряд ли Преображенский стал бы способствовать раскрытию организации, с которой находился в связи. Возможно, с рютинцами контактировал Смирнов. Преображенский же был возмущен письмом к нему правых коммунистов-рабочих (возможно, принадлежавших не к рютинской, а к еще одной группе), да и авторы письма Преображенского не жаловали: «Московские рабочие считают наше положение катастрофическим и безвыходным. Страна, по существу, уже голодает, и массы не в состоянии работать. Поэтому Ваша хваленая индустриализация, на которую вы с Троцким толкнули Сталина, обречена на полное фиаско… Все спекулируют, таково завоевание социалистической пятилетки… Но подумайте только, с каким омерзением и негодованием отшатнулся бы от вас любой революционер до 17-го года, если бы вы сказали ему, что после революции у нас будут такие порядки… Самодержавие Сталина неизбежно должно привести к тому же концу, что и Николая».

Это письмо отражало массовые настроения, проникавшие в партию. Троцкисты и зиновьевцы не симпатизировали этим настроениям, но они тоже считали Сталина ответственным за провалы, за компрометацию левого курса, который проведен некомпетентно. А уж если Сталина действительно постигнет судьба Николая, то восстановленный в 1932 г. блок левых был готов действовать самостоятельно. На каком-то этапе даже в союзе с правыми коммунистами.

Уж очень отличалось возникавшее на глазах новое общество от коммунистических идеалов, уж очень бедственным было положение рабочего класса. За что боролись?! Почему нельзя обсуждать политический курс и недостатки руководителей даже между товарищами коммунистами? Накапливаясь, недовольство не находило выхода, а ответы на неудобные Сталину вопросы можно было найти в троцкистском «Бюллетене оппозиции». Троцкий был «голосом оппозиции», потому что мог из своего далека излагать критическую точку зрения коммуниста на сталинскую политику. На процессах 30-х гг. говорилось об обширных связях Троцкого в СССР. Были ли эти связи реальностью? Например, Троцкий отрицал, что знал своего «связника» Райха, упоминавшегося на процессах. Современные исследования показывают, что Райх был в контакте с Троцким и, следовательно, Троцкий скрывал реальные контакты с большевиками, оставшимися в СССР.

Троцкий оставался фактором политической жизни СССР. Между тем взгляды Троцкого в начале 30-х гг. заметно менялись. Иначе после сдвигов Первой пятилетки и быть не могло. Еще в 1930 г. Троцкий заявил об индустриализации: «Разгон взят не по силам».

В марте 1930 г., во время сталинского временного отступления на поле коллективизации, Троцкий, естественно, возложил на сталинскую фракцию ответственность за провал: «Все, что проповедовалось годами против оппозиции, якобы не признававшей этого, — о «смычке», о необходимости правильной политики по отношению к крестьянству, вдруг оказалось забыто, или, вернее, превращено в свою противоположность… Как уже не раз бывало в истории, хвостизм превратился в свою противоположность — в авантюризм».

Это означало, что разногласия Троцкого с правой оппозицией перед лицом сталинского скачка становились непринципиальными. Троцкий требовал более научного планирования вместо волюнтаристских рывков, выступал за демократизацию внутрипартийного режима: «Задачи правильного распределения производительных сил и средств могут быть разрешаемы только путем постоянной критики, проверки, идейной борьбы различных группировок». Оказавшись за рубежом, Троцкий сдвинулся в сторону демократических идей. Конечно, демократизм Троцкого был очень ограниченным. С его точки зрения, небольшевистские массы не должны были иметь отношение к выбору стратегии развития страны. Но в масштабе своих предприятий и местностей они тоже могли вставить свое слово.

Экономически оппозиция стремилась сохранить огосударствление экономики, которое считала дорогой к социализму. Но поскольку в реальности государственное хозяйство не улучшило жизни трудящихся, идти к социализму предполагалось более осторожно. После первой пятилетки Троцкий, как и Бухарин, выступал за упорядочение хозяйства, инвентаризацию, направление ресурсов на улучшение положения рабочего класса (Бухарин делал акцент на крестьянстве). Это означало бы конец форсированной индустриализации. Собственно, и Сталин во Второй пятилетке перешел от форсированного этапа к наведению порядка в экономике. Но Троцкий считал, что сталинское руководство и связанные с ним слои бюрократии должны нести ответственность за произошедшее. Необходимо «отделение здорового от больного, очистка от мусора и грязи» в бюрократических коридорах. И, конечно, необходимо «выполнить последний настойчивый совет Ленина — убрать Сталина». В этом контексте требование Троцкого звучит как чисто политическое. Но после того, как требование «убрать Сталина» будет повторяться оппозиционными группами, Сталин станет трактовать его как террористический призыв.

Троцкий относился к терактам в СССР так же, как большевики к эсеровскому террору начала века, — с сочувствием. Это — симптом разложения режима, приближения революции. Но «сами по себе террористические акты меньше всего способны опрокинуть бонапартистскую олигархию».

В октябре 1933 г. Троцкий отказывается от борьбы за изменение партийного режима легальным политическим путем: «Для устранения правящей клики не осталось никаких нормальных, «конституционных» путей. Заставить бюрократию передать власть в руки пролетарского авангарда можно только силой». Это означало начало подготовки антисталинской революции или переворота. При этом революция не должна была сломать «социалистические элементы хозяйства» и структуры «диктатуры пролетариата», которые, по мнению Троцкого, все еще сохранялись в СССР наряду с бюрократической диктатурой. Троцкий стремился отделить «здоровый» базис от «больной» надстройки, «хорошую» причину от «плохого» следствия, которое уже на фашизм стало похоже. «Как и в странах фашизма, толчок к революционному движению советских рабочих дадут, вероятно, внешние события» — говорилось в документах IV Интернационала, организованного Троцким. Из подобных высказываний (а возможно, — и более откровенных обсуждений троцкистов в узком кругу) Сталин сделал вывод, что Троцкий надеется одержать политическую победу в результате военного поражения Сталина, а значит — готов приложить руку к этому поражению.

На следствии перед процессом 1938 г. Бухарин утверждал: «Радек мне говорил, что Троцкий считает основным шансом прихода блока к власти поражение СССР в войне с Германией и Японией и предлагает после этого поражения отдать Германии Украину, а Японии — Дальний Восток. Радек мне сообщил об этом в 1934 г…«' Что это, выдумка или интерпретация? Если интерпретация, то о чем говорили Троцкий и его сторонники, а потом Радек и Бухарин? Если Сталин потерпит поражение в войне, то это приведет к его падению и возвращению к власти большевистской или левосоциалистической коалиции. Для укрепления новой власти, как и в 1918 г., придется заключить с немцами (а теперь еще и с японцами) «похабный мир», придется предоставить самостоятельность Украине и фактически отдать ее немцам. А потом, укрепившись, вызвав в Германии революцию, вернуть с прибытком. Это уже проходили. Противники Сталина могли говорить о вынужденных мерах в случае поражения (это вполне соответствует открытой позиции Троцкого), а Сталин заставил Бухарина и других подсудимых признавать, что они желали делать уступки врагам СССР.

На процессе Бухарин упоминал, что виновников поражения можно было бы предать суду и тем самым решить проблему «бонапартизма». При этом «мы рассчитывали, что немцев надуем и это требование не выполним». Здесь тоже видны отголоски реальных бесед, соответствующих большевистской тактике времен революции и противоречащих тенденции следствия 1937–1938 гг.

Главная надежда Троцкого и его сторонников — на новую революцию в СССР. Он считает, что эта революция будет носить политический, а не социальный характер. Сложившийся в СССР социальный строй Троцкий считает необходимым сохранить. Только бюрократический абсолютизм должен быть ограничен и поставлен под контроль системой советов. Троцкисты готовы вернуться к требованиям, которые во время Гражданской войны выдвигали противники большевиков — левые эсеры, анархисты, меньшевики, матросы Кронштадта в 1921 г.: советская демократия вплоть до легализации советских партий (то есть партий, признающих советскую власть), свобода профсоюзов и заводских комитетов. Чтобы «плагиат» не был заметен, в этом же номере «Бюллетеня оппозиции», где опубликованы эти предложения, Троцкий выступил с большой статьей, доказывая «контрреволюционный характер Кронштадтского мятежа». Троцкисты оставались большевиками, выступали за сохранение планового хозяйства («демократического»), контроля над ценами со стороны «потребительской кооперации», готовы были поступиться интересами крестьянства. Нападая на бюрократию, Троцкий, как и в 20-е гг., считает ее экономическую власть пока полезной: «Без планового хозяйства Советский Союз был бы отброшен на десятки лет назад. В этом смысле бюрократия продолжает выполнять необходимую функцию».

Несмотря на радикализм риторики своих статей, Троцкий собирается бороться со сталинизмом, а не с бюрократическим классом.