Максим Соколов

Максим Соколов

Довольно, казалось бы, далекие от нас дела ватиканской курии все время, покуда папский престол был вакантен, да и теперь, когда избран новый папа Франциск, воспринимаются с большой живостью и комментируются. Вчуже могло бы показаться, что доля добрых католиков в нашей общественности (или по крайней мере хотя и не католиков, но людей религиозно ревностных) весьма высока, что другими данными, однако, не подтверждается.

Впрочем, это парадокс не только российский. Приверженность Риму основной массы французов (тем более людей просвещенных и медийных) оставляет желать много лучшего, но и во Франции, и в других вполне секулярных странах Европы новостям из Города уделялось весьма много места.

Дело, вероятно, в том, что у конклава весьма много увлекательных черт, могущих захватывать широкие массы любопытствующих, включая и тех, кто «Pater noster» прочитать не в состоянии. Во-первых, папа — весьма важная персона. Хоть дивизий у него и нет, но полтора миллиарда католиков во всем мире — это поневоле впечатляет. Во-вторых, выборы нового папы — событие, как правило, не столь частое (хотя, конечно, всякое бывает; не надо ходить в Средние века — достаточно обратиться к 1978 г., когда понтификат Иоанна Павла I длился всего один месяц, после чего пришлось созывать новый конклав). Редкое событие всегда больше притягивает.

Но еще больше притягивает непредсказуемость. Существенное отличие папских выборов от мирских в том, что на мирских, как правило, фавориты всегда известны. Если не Саркози, так Олланд, если не Фома, так Ерема, а третьего, не говоря уже о четвертом, пятом etc. не дано. Все предсказуемо и расквадрачено. Тогда как имя нового папы остается неизвестным до того момента, как из трубы Сикстинской капеллы пойдет белый дым, причем избранник совершенно не обязан быть либо монсеньором X, либо монсеньором Y. Это может быть неожиданный монсеньор Z, и, как правило, бывает именно Z или N. Что любителей интриги привлекает больше, чем обрыдшие до невозможности светские владыки Пат и Паташон.

Затем таинственность. Кардиналы клянутся соблюдать тайну конклава и заседают без прессы, а чтобы клятва была вернее, сдают мобильные телефоны. В итоге конфиденциальность более или менее обеспечена. Выборы папы покоятся если не на чуде — тут всякий волен верить или не верить, — то уж точно на тайне и авторитете. Что также делает мероприятие куда более привлекательным и пристойным, чем если бы по примеру мирских кандидатов кардиналы во время конклава домогались народной благосклонности, обещали всем все, раздавали индульгенции и обцеловывали младенцев. «Мой идеал — полнейшая свобода, мне цель — народ, и я слуга народа», являющееся необходимой составной частью демократической избирательной кампании, настолько приедается (тем более что и актеры, как правило, играют маловысокохудожественно), что средневековая суровость оказывается более занимательной. Человеку играющему нравится всякая игра, а высококачественная ватиканская — в особенности.

Когда бы все сводилось только к игровой составляющей конклава, вряд ли это было бы хорошим комплиментом папскому Риму. Который все-таки отличается или хотя бы должен отличаться от языческого. Признание того, что секулярное (а проще сказать — языческое) общество спектакля вполне ассимилировало себе и Святой престол, сделав выборы папы не более чем еще одним языческим ритуалом современного мира, было бы не очень лестным, чтобы не сказать хуже.

Но представляется, что, к счастью, это не совсем так. Кроме языческого любопытства — как же без него? — во внимании к делам на Ватиканском холме все же проявляется, пусть смутно и неуклюже, тоска по Небесному Отечеству. Собственно говоря, в правильном и совершенном секулярном обществе римские дела должны весьма мало занимать счастливых секуляриев. По завету Вольтера гадина раздавлена, старец семи холмов (теперь уже только одного холма), давно лишенный светской власти, и духовной не сказать чтобы сильно обладает, источник власти над душами (т. е. умами) следует либо искать у других институтов, либо духовный авторитет и вовсе не нужен, потому что свободный человек — сам себе авторитет. В худшем случае можно считать гадину недостаточно раздавленной, но тогда уж надо давить дальше, может быть — поставить обновленца, который сам изнутри будет додавливать, — но уж вовсе не внимать с почтением вестям с конклава, ибо что ж тут почитать.

Но проблема в том, что с другими источниками духовной власти дело обстоит откровенно неважно. Говорить, что мирская власть может быть авторитетна в миросозерцательном смысле, — теперь это злейшая ересь, хотя еще полвека назад и в отнюдь не тоталитарных странах типа Франции или США такая постановка вопроса была вполне дозволительна. Кеннеди и де Голль даже не обиделись бы. Но с нынешними ночными сторожами об этом и говорить смешно.

Гражданское общество и его лидеры доразвивались до мышей. Проделанная ими дистанция от благородных адвокатов человечества (что еще вполне тянуло на светскую религию) до защиты прав содомитов и Pussy Riot, может быть, и закономерна, но жажду духовной истины и тоску по каким-то высшим началам удовлетворить они вряд ли в состоянии. Поэты, писатели, художники — не будем даже цитировать из Луки Мудищева, как «мельчают в наши дни людишки», заметим лишь, что творческие искания последней эпохи, давая богатую пищу критикам и гуманитариям, в то же время решительно неудобны для чтения. Если же тебя не читают, то и пасти народы затруднительно.

Позиция «Сам с усам духовный авторитет, и никого мне не надо» логически непротиворечива, но при этом она во все эпохи была логически непротиворечива — и во все эпохи люди искали внешнего авторитета. Вряд ли наше время чем-то особенно.

Когда выбор столь богат, что выбирать в общем-то негде, а тоска остается — куда ж она денется? — поневоле и люди совсем неверующие и даже прогрессивные вспоминают про старичка в белой шапочке.

Все-таки там есть хоть какая-то надежда, а с прочими ловить решительно нечего.