В небольшом городке Нанжикуре жил сборщик налогов, по фамилии Готье-Ленуар, который с грехом пополам уплачивал свои собственные налоги. Его жена тратила много денег на прически и наряды, и виной тому был хорошенький лейтенантик, служивший в обозе. Каждое утро проезжал он верхом на коне мимо ее окон, а вечерами то и дело сталкивался с ней на Главной улице.

Впрочем, госпожа Готье-Ленуар была верной женой и почти не позволяла себе дурных мыслей. Ей просто нравилось воображать, будто у нее роман с молодым человеком, хорошо сложенным и хорошо одетым, и нравилось при этом сознавать, что подобные мечты никак не назовешь несбыточными. Самый знаменитый нанжикурский парикмахер каждую неделю мыл ей голову шампунем и укладывал волосы волнами, что обходилось в семнадцать франков, не считая втираний, стрижки, а при случае и перманента. Но наибольшую статью расхода составляли платья, костюмы и пальто, ибо шились они у госпожи Легри на улице Рагонден (Леонар Рагонден, родился в Нанжикуре в 1807 году, чувствительный поэт, автор «Влюбленных листьев» и «Од кузине Люси», мэр города во время войны 1870–1871 годов. Город обязан ему существованием картинной галереи. Выдающийся археолог. Последние годы его жизни были омрачены нашумевшей полемикой с профессором Ж. Понте по поводу развалин Алибьенской башни. Умер в 1886 году. Его каменный бюст работы нанжикурского скульптора Жалибье украшает площадь Обороны, откуда и берет начало улица, носящая ныне его имя), у госпожи Легри, которая одевала всех дам, принадлежащих к нанжикурской аристократии. Не будучи аристократом, сборщик налогов оплачивал счета от портнихи без малейшей задержки; поэтому каждый раз, как подходил срок уплаты налогов, он оказывался без гроша в кармане.

Но он никогда не жаловался, никогда не говорил жене, что она слишком расточительна. Больше того, он так мило осматривал ее новые туалеты, что это вполне можно было счесть за поощрение к дальнейшим тратам. Сборщик налогов был мужчиной тридцати семи лет, его рост составлял 1 метр 71 сантиметр, окружность груди — 85 сантиметров; у него были черные волосы, правильный овал лица, карие глаза, небольшой нос, черные усы, а на щеке — родинка, покрытая жесткими волосами; она росла слишком высоко, и поэтому не было ровно никакого смысла отпускать бороду. Служба поглощала его почти целиком, отнимая нередко и вечера; ему и самому бывало нелегко наскрести деньги для уплаты налогов, поэтому к большинству налогоплательщиков он относился с сочувствием. Когда они являлись в налоговое управление, он принимал их с радушием и охотно предоставлял отсрочку для погашения задолженности. «Я ведь не приступаю к вам с ножом к горлу, — говорил он. — Делайте то, что в ваших силах. В конце концов, выше головы не прыгнешь». И порой добавлял со вздохом: «О, если бы все зависело лишь от меня!..» Налогоплательщики прекрасно понимали это приветливое обхождение и не очень торопились с уплатой. У иных задолженность накопилась за несколько лет, а они и в ус не дули. Таких людей сборщик налогов особенно любил, в глубине души восхищался ими и говорил о них с нежностью. Но, являясь лишь маленьким винтиком административного механизма, он бывал вынужден посылать им повторные извещения и даже прибегать к услугам судебного исполнителя. От этого сердце у него обливалось кровью. Когда он решался отправить кому-нибудь последнее предупреждение, он почти всегда прилагал несколько любезных строк от своего имени, стараясь, насколько возможно, смягчить резкость официальных формул. Бывало даже и так, что, охваченный угрызениями совести, он выходил из конторы, отправлялся к налогоплательщику и говорил ему с доброй улыбкой: «Завтра вы получите предупреждение, но, пожалуйста, пусть оно вас не слишком тревожит. Я прекрасным образом могу подождать еще немного».

Во всем Нанжикуре только один налогоплательщик вызывал у сборщика налогов враждебные чувства. Это был господин Ребюффо, богатый домовладелец, который жил в красном доме на улице Муане (Мельхиор Муане, родился в Нанжикуре в 1852 году. Получив в Париже диплом архитектора, вернулся в родной город. Из архитектурных памятников, им воздвигнутых, наиболее известны сберегательная касса и хлебный рынок. Умер в 1911 году, в результате несчастного случая во время охоты). Этот самый господин Ребюффо всегда уплачивал налоги первым. Получив жировку, он в то же утро являлся в контору и провозглашал с некоторой игривостью в голосе: «Господин Готье-Ленуар, я пришел уладить это дельце. Долг платежом красен, не так ли? Просто терпеть не могу, когда надо мной что-то висит!» Вытащив из бумажника пачку тысячефранковых билетов, штук этак с шестьдесят, он принимался отсчитывать вслух: один, два, три, четыре — и так до шестидесяти или около этого, потом переходил к билетам сотенным, добавлял серебро, клал в карман квитанцию и, ожидая услышать слова одобрения, говорил с улыбкой человека, который живет в добром согласии с собственной совестью: «Ну вот, теперь я снова чист до будущего года». Но сборщику налогов никогда не удавалось выдавить из себя ни одного любезного слова. Он холодно кивал головой и зарывался носом в бумаги, а когда посетитель поворачивался и шел к дверям, зло смотрел ему вслед.

Однажды — это было в 1938 году — сборщик налогов переживал тяжкую пору безденежья. И вот почему. Как-то днем, идя по Главной улице, которую иногда называют просто Главной, госпожа Готье-Ленуар увидела, что ее обозный лейтенант следует по пятам за некой молодой вдовой и буквально раздевает ее (другого слова и не подберешь) взглядом. На другой день, сообщив лейтенанту анонимным письмом, что молодая вдова страдает венерической болезнью, она отправилась к госпоже Легри и заказала ей одно платье модного цвета, одно шерстяное платье спортивного фасона, один английский твидовый костюм, один костюм из крепдешина, набор блузок и одно пальто цвета резеды с накладными карманами. Чтобы справиться с этими расходами, сборщику пришлось пустить в ход деньги, отложенные для уплаты налогов. Впрочем, это не особенно огорчило его. Ежегодно откладывал он сэкономленные деньги — и всякий раз сбережения таяли, не дожив до августа. Он просто отметил, что на этот раз дело пошло быстрее обычного, и утешил себя надеждой, что теперь у его жены есть запас платьев по крайней мере на год. Месяц спустя она купила шесть шелковых комбинаций, четыре шелковых пижамы, шесть шелковых штанишек, шесть шелковых бюстгальтеров, два пояса из шелковой прорезиненной ткани, двенадцать пар шелковых чулок и две пары туфель, розовую и белую.

Как-то октябрьским вечером сборщик налогов вышел из своей конторы со страдальческим выражением лица. Не успел он дойти до площади де ля Борнебель (Этьен де ля Борнебель, родился в замке де ля Борнебель в 1377 году. В 1413 году возглавил оборону города Нанжикура, осажденного бургундцами, и поклялся умереть, но не сдаваться. И действительно, капитулировал лишь на восемнадцатый день, когда у осажденных кончились съестные припасы. Умер в Париже в 1462 году), как начался дождь. Площадь была ярко освещена огнями витрин. Сборщик налогов направился к зданию почты, что на углу Главной улицы; остановившись перед почтовым ящиком, он вынул из кармана зеленый конверт и несколько раз перечитал написанный на нем адрес. Это было первичное предупреждение, которое он посылал самому себе. После некоторого колебания он бросил конверт в ящик, потом вынул из другого кармана пачку таких же предупреждений, адресованных другим налогоплательщикам, и опустил их вслед за своим.

Дождь усиливался. Чувствуя, что его лихорадит, сборщик налогов смотрел на площадь, на танцующие над тротуаром зонтики, на автомобили, замедляющие ход по мокрой мостовой. От города поднимался в вечернее небо смутный гул, и сборщику налогов казалось, что это стонут и жалуются налогоплательщики, просрочившие платеж. Среди спешащих мимо людей он заметил человека, который почти бежал, приподняв воротник пиджака; сборщик налогов узнал кондитера Планшона, которому он только что послал предупреждение. В порыве солидарности он тоже бросился бежать и вслед за Планшоном вошел в кафе. Десятка два посетителей сидели в большом зале, болтая, играя в карты. Он сел рядом с кондитером и пожал ему руку с особой сердечностью; но Планшон, очевидно, не понял, какие чувства обуревают сборщика налогов, так как ответил на приветствие рассеянно, с видом полного равнодушия и стал смотреть, как играют в пикет за соседним столиком. Рядом с игроками сидел господин Ребюффо, образцовый налогоплательщик, и, попыхивая трубкой, тоже следил за игрой. Присутствие этого безупречного человека заставило сборщика налогов еще явственнее ощутить, как горька участь граждан, которым не дает покоя налоговое управление. Он наклонился к Планшону и сказал ему вполголоса:

— Я видел, как вы входили в кафе. Я бежал вслед за нами. Хотел вас предупредить, что послал вам повестку. Поймите, пожалуйста, что если я все же послал вам ее, то лишь потому, что был обязан это сделать. Но главное, пусть она вас не слишком беспокоит…

Планшон был явно раздосадован. После короткого раздумья он громко сказал:

— Ах, вот как! Значит, вы послали мне предупреждение?

— Что поделаешь! Существуют правила, заставляющие меня его послать. Поверьте, я не стал бы этого делать ради собственного удовольствия.

И сборщик налогов скромно добавил:

— Я и сам подчиняюсь тем же правилам. Даже вдвойне: ведь я тоже налогоплательщик.

Планшон не заметил робкого призыва к братству, звучавшего в этих словах. Впрочем, если он даже не сомневался в том, что сборщик налогов тоже платит налоги, то все же подозревал, что служебное положение предоставляет ему какие-то льготы. Повернувшись к столику, за которым шла игра, Планшон с горечью сказал:

— Чудесная новость! Я получил предупреждение от сборщика налогов!

Партия в пикет как-то сразу потеряла свой темп. Игроки с неприязнью посмотрели на сборщика налогов, и один из них спросил:

— Вероятно, и мне не придется особенно долго ждать такого же предупреждения?

Скромное молчание сборщика налогов было равносильно признанию. Игрок досадливо поморщился:

— Что ж, будь что будет.

Было видно, впрочем, что он довольно легко мирится с мыслью о близком сроке платежа. Планшон тоже был не из тех, кто станет портить себе кровь из-за какой-то налоговой повестки. Но оба одновременно ощутили дух насилия, и оба инстинктивно заняли оборонительную позицию. Посетители за соседними столиками подхватили их слова и стали довольно язвительно толковать о казне и налогах, правда, не касаясь при этом непосредственно личности сборщика. А он слушал их реплики и не мог вставить ни словечка в свое оправдание. Ведь никто не осуждал его в открытую: осуждение было для этих людей чем-то само собою разумеющимся. Было ясно, что в их глазах налоговый чиновник — это явный соучастник всех жестоких действий казны и что только осторожность не позволяет им обратить свои упреки против него лично.

Сборщик налогов молча страдал от обиды, зная, что подобные обвинения совершенно несправедливы. Ему хотелось бы выложить перед ними свои собственные страхи, донимающие его как налогоплательщика, хотелось объединиться с этими людьми, которые так враждебны к нему, разделить с ними столь близкое ему самому чувство возмущения или, во всяком случае, тревоги, осудить жестокость налоговой машины, — он задыхался под бременем своих должностных обязанностей. Господин Ребюффо, откинув голову назад, посасывал мундштук трубки, которую держал в ладонях, и молча слушал, как жалуются соседи. В его глазах сверкал иронический огонек, и он старался встретиться взглядом со сборщиком налогов, чтобы прочитать отражение собственных мыслей и призыв к совместному выступлению. Но сборщик налогов ничего не замечал, оставаясь, таким образом, в неведении относительно дружелюбных чувств, которые питал к нему господин Ребюффо.

И тут господин Ребюффо не выдержал. Замечание Планшона о царящей в государственном аппарате неразберихе показалось ему наиболее опасным, подрывающим общественные устои, и он счел необходимым вмешаться. Сделал он это солидно, основательно, с сердечной улыбкой, обращенной к сборщику налогов. Он убедительно показал, что налоги являются жизненной необходимостью для нации и что если граждане уклоняются от уплаты, они наносят вред собственным интересам. Имея в виду Планшона, он со всей очевидностью установил, что, например, торговля кондитерскими изделиями своим процветанием обязана строгому соблюдению налогового режима, ибо, сказал он, если бы государство не располагало достаточными средствами для материальной поддержки церкви, то церковь пришла бы в упадок и верующие не могли бы ходить по воскресеньям к мессе, а тогда кто покупал бы торт или пирожное, выходя из церкви после мессы? В заключение господин Ребюффо с похвалой отозвался об усердии скромных собирателей налога, чьими трудами обеспечивается нормальная жизнедеятельность общественного организма. Прежде чем снова сунуть в рот свою трубку, он с ласковой улыбкой сообщника взглянул на сборщика налогов. Готье-Ленуара прошиб пот, лицо его побагровело от стыда. Поддержка, пришедшая к нему от господина Ребюффо, наполнила его сердце горечью. Ему хотелось немедленно возразить, но слова протеста застряли у него в глотке: профессиональная совесть запрещала выступать против столь здравых речей, произнесенных столь образцовым налогоплательщиком.

Соседи выслушали господина Ребюффо с почтительным вниманием. Солидность этого уважаемого человека придала его словам вес, и если он никого не убедил, то, во всяком случае, никто не посмел ему возражать. Наступило примирительное молчание, и Планшон, желая показать, что выступление господина Ребюффо не пропало даром, любезно осведомился у сборщика налогов, что он желает выпить. Сборщик налогов довольно неловко отказался, что-то робко пробормотал на прощанье и удалился, ощущая на себе удивленные и доброжелательно-иронические взгляды.

Покинув площадь де ля Борнебель, на которой все еще танцевали зонтики, сборщик налогов пошел по какой-то пустынной улице. Не замечая дождя, он воскрешал в памяти мельчайшие подробности недавней сцены в кафе. Яростную ненависть, которую он испытал к господину Ребюффо, было трудно объяснить простой антипатией к этому человеку. Он смутно догадывался о существовании причин совсем иного порядка, но уважение к своим чиновничьим обязанностям еще мешало ему предаться более глубокому самоанализу. Эти причины казались ему столь угрожающими для его душевного равновесия, что он заставил себя больше о них не думать. Решив отвлечься от тревожных мыслей, он обратился к домашним заботам, однако это привело его все к той же проблеме. Мысль о собственных денежных затруднениях заставила его вспомнить о брошенной в почтовый ящик повестке, которую он получит завтра утром. Эта угроза, медленно приближающаяся к нему в ночи, была вещью довольно странной и таила в себе определенную долю иронии. Это был своего рода сюрприз, который сборщик налогов приготовил самому себе. Вместо того чтобы опускать повестку в почтовый ящик, он мог просто сунуть ее в карман — и счесть себя, таким образом, предупрежденным. Но ему захотелось дать себе эту призрачную отсрочку на одну ночь. И, шагая по темным улицам, он поймал себя на том, что в глубине души он надеется на задержку предупреждения по вине почты, будто подобная задержка, даже если она в самом деле произойдет, может что-то изменить.

Размышляя об этом, он наконец понял истинный смысл того немого возмущения, которое росло в его сердце против господина Ребюффо. Этот счастливчик, который платит налоговые взносы день в день и час в час, никогда не стал бы тешить себя подобными фальшивыми сюрпризами. Уплачивая долги немедленно, он, в отличие от большинства налогоплательщиков, не нуждался в самообмане; ему не приходилось намеренно забывать о висящей над ним угрозе платежа, и он никогда не подвергался риску, который таится в подобной забывчивости. Понятие долга (разумеется, речь идет именно о долге перед казной) было неотделимо в сознании сборщика от идеи соблазна, колебания, отсрочки, опасности. Не требуя от налогоплательщика обязательной немедленной уплаты, казна тем самым предоставляла ему право свободно распоряжаться своими доходами, давала своего рода испытательный срок, в течение которого он мог наделать глупостей, истратить деньги черт знает на что, — но мог и победить все искушения и полностью выполнить свой долг перед казной. Господин Ребюффо платил сразу и наличными — уже в силу одного этого факта он уклонялся от суровых побед над соблазнами, выполняя лишь часть своего долга. Причем самую малую, самую ничтожную часть. «Свинья! — пробормотал Готье-Ленуар. — Я и раньше это подозревал. Я всегда считал, что этот человек не выполняет своего долга». Тем временем он вышел из глухих переулков я впереди, на бульваре Вильсона (Вудро Вильсон, родился в Стентоне, штат Вирджиния, в 1856 году. Кандидат демократической партии на пост президента Соединенных Штатов, был избран в 1912 году и вторично — в 1916 году. Автор «Четырнадцати пунктов». Умер в Вашингтоне в 1924 году), уже увидел свет фонаря и в этом свете — маленький, сложенный из прессованного песчаника дом, в котором он жил.

На другое утро сборщик налогов сидел с женой за завтраком, когда почтальон принес извещение. Он развернул его и почти беззвучно произнес:

— Я получил предупреждение, что должен уплатить налоги до первого ноября.

— Предупреждение? — удивилась супруга. — Но кто ею послал?

— Сборщик налогов… В этом году я просрочил…

— Как? Ты сам себе посылаешь предупреждения? Это же глупо!

— Не понимаю, почему я не могу послать себе предупреждение. Ведь не считаешь же ты, что я должен использовать свое служебное положение. Я такой же налогоплательщик, как все.

Глаза у Готье-Ленуара гордо сверкнули, и он повторил:

— Как все.

Супруга только пожала плечами. Ей показалось, что она разгадала маневр мужа: предупреждение понадобилось ему как предлог для нотаций и призывов к экономии. Она уже приготовилась выслушать длинную проповедь на этот предмет, но, видя, что проповеди не воспоследовало, почувствовала к мужу жалость и нарушила молчание.

— Я много потратила на платья, чересчур много. Прости меня.

— Да нет же, — возразил сборщик налогов. — Ведь нужно хорошо одеваться. Твои расходы были необходимы.

Госпожа Готье-Ленуар вздохнула; тронутый ее раскаяньем, он нежно поцеловал ее и отправился на службу. Оставшись одна, супруга бросилась лихорадочно завершать начатые накануне сборы; к десяти часам утра она взобралась на окно, выходившее на бульвар Вильсона. Когда верхом на лошади показался обозный лейтенант, она прыгнула на круп коня сзади него — в одной руке у нее был чемодан, в другой картонка со шляпами, — и, пришпорив животное двумя парами пяток, счастливая чета галопом ускакала в отдаленный гарнизон, размещенный в каком-то восточном департаменте, и никто никогда не слыхал больше в Нанжикуре о госпоже Готье-Ленуар. В полдень, придя домой, сборщик налогов узнал о свершившемся из следующей записки: «Я уезжаю навсегда с тем, кто дорог моему сердцу».

Он долго плакал и в этот день, и в последующие дни, потерял сон и аппетит, стал чахнуть, и в его усталом мозгу появились весьма странные мысли. Он решил, что жену отняла у него казна, и он стал обвинять казну в том, что она наложила арест на его имущество, то бишь на его супругу, не сделав ему предварительного предупреждения. На сей предмет он послал самому себе, как представителю налоговой администрации, несколько жалоб, на каковые получил написанные своей же рукой ответы: из них следовало, что его дело изучается соответствующими инстанциями. Не удовлетворенный этими ответами и считая их просто отписками, он решил нанести самому себе визит в налоговое управление. И, вот однажды утром, около девяти часов, он явился в контору и прямо прошел в небольшую комнату, где обычно принимал налогоплательщиков, просивших об отсрочке платежа. Держа в руках шляпу, он сел на стул, предназначенный для посетителей, лицом к полированному креслу, от которого его отделял стол, и произнес такую речь:

— Господин сборщик налогов, я послал вам три жалобы по поводу наложения ареста на имущество, объектом какового ареста явилась в октябре сего года моя супруга. Изучив ваши ответы, я пришел к заключению о необходимости личной беседы с вами, ибо только она может внести ясность в это дело. Заметьте, что по существу вопроса у меня возражений нет. Мне совсем не трудно понять, что казна имеет полное право забрать у меня жену. Прошу вас обратить на этого особое внимание, господин сборщик налогов. Я не хотел бы, чтобы меня заподозрили, будто я становлюсь в позу судьи или критикана. Разумеется, я любил и поныне страстно люблю свою жену, но тем не менее мне и в голову не приходило хоть на миг уклониться от выполнения этого нового требования казны. Казна приняла решение — и это для меня закон. Я не собираюсь выяснять мотивы, которые побудили казну принять это решение. Если бы налогоплательщики позволили себе отрицать за казной право распоряжаться их женами, то они, чего доброго, могли бы потом отказаться платить налог и в его денежной форме — представляете, к чему это привело бы? Нет, в этом деле меня задевает, повторяю вам, отнюдь не характер взноса, правда несколько необычный; меня задевает тот факт, что не были соблюдены предписанные законом формальности. В самом деле, господин сборщик налогов, я не получил никакого предупреждения, ни первичного, ни повторного, — а ведь сделать это были обязаны именно вы, — и мне никто не предписал внести мою жену в такое-то окно налогового управления, и наложению ареста на имущество не предшествовало распоряжение судебного исполнителя. Я уже не говорю о том, что затронута моя честь как налогоплательщика, но был также нанесен ущерб моей супружеской привязанности. Я мог бы пользоваться своей женой еще несколько недель, если бы мне была предоставлена обычная отсрочка, как это полагается после получения первичного предупреждения. Но, повторяю, такого предупреждения я не получил. Нарушение законности налицо. Поэтому, господин сборщик налогов, смею надеяться, что вы не сочтете неуместным мое требование расследовать это дело.

Тут Готье-Ленуар встал, положил шляпу на стул и, обойдя стол с другой стороны, сел в кресло. После краткого размышления он отвечал примирительным тоном:

— Дорогой мой господин Готье-Ленуар, я не буду отрицать, что в вашем деле имело место нарушение законного порядка. Проявлена ли простая забывчивость? Или здесь был злой умысел? Установить это могло бы лишь расследование. Но я настоятельно прошу вас не требовать такого расследования, хотя вы, конечно, имеете на это полное право. Неприятности, каковые могут быть причинены нашей администрации в результате этого расследования, нанесут непоправимый ущерб ее авторитету. Оппозиционные газеты только и ждут какого-нибудь скандала и, уж конечно, ввяжутся в дело, а этого, господин Готье-Ленуар, я думаю, вы не хотите, этого не позволил бы вам ваш служебный патриотизм. К тому же какую выгоду принесло бы это вам лично? Я знаю, вы вправе надеяться, что вам возвратят вашу жену на пять-шесть недель. Но вы ведь сами знаете, как медленно идут по инстанциям жалобы подобного рода. Пройдут годы, может быть, десятки лет, пока вы чего-нибудь добьетесь. Когда вам возвратят супругу — и не забывайте, пожалуйста, возвратят всего на несколько недель, — она будет старая, беззубая, в морщинах, с серой кожей и жидкими волосами. Не лучше ли беречь в памяти иной образ — образ молодой и красивой женщины! Согласитесь же, что я прав. И потом, ведь вы чиновник, черт побери! Вы должны подавать пример мужества остальным налогоплательщикам. В связи, с этим хочу вам также сказать, что замечания в вашем последнем письме о недопустимости равного отношения казны к вам и к господину Ребюффо показались мне совершенно справедливыми. Действительно, господин Ребюффо из рук вон плохо справляется со своими обязанностями налогоплательщика, и я благодарю вас за то, что вы обратили мое внимание на этот факт. Теперь я наведу в этом деле порядок.

Покинув кресло, сборщик налогов взял шляпу со стула и повесил ее на вешалку. Беседа была окончена.

На следующее утро господин Ребюффо явился в налоговое управление. В руках он держал бумагу и был заметно взволнован. Сборщик налогов принял его с большей любезностью, чем обычно, и участливо осведомился о цели визита.

— Просто невероятно! — отвечал посетитель, протягивая бумагу. — Я получил предупреждение, что должен внести свою жену в вашу контору до 15 ноября текущего 1938 года. Здесь явная ошибка!

— Сейчас посмотрим. Почтовые расходы по первичному предупреждению отнесены на ваш счет?

— Н-нет, не на мой.

— Ну, тогда все в полном порядке, — сказал сборщик налогов с безмятежной улыбкой.

Господин Ребюффо в изумлении вытаращил глаза и пробормотал:

— Неслыханно! Отнять у меня жену! Никто не имеет права!

— Что поделаешь, таковы новые распоряжения по налоговому ведомству. О, я знаю. Это тяжело. Очень тяжело.

— Я просто не могу опомниться, — сказал господин Ребюффо. — Отнять у меня жену! И почему у меня?

— Увы! Этой жертвы потребовали не только от вас. Сегодня утром такие же уведомления получили и многие другие. Я сам уже внес свою супругу. Это в высшей степени тяжело. Но приходится покоряться. Мы живем в жестокий век.

— И все же, — сказал господин Ребюффо. — Да, и все же! Я, который всегда был так аккуратен с уплатой налогов…

— Именно поэтому, господин Ребюффо. Зная вашу аккуратность, казна без малейших колебаний вписала вас первым. Но на сей раз — если только вы позволите мне высказать вам свое мнение — на сей раз не стоит слишком торопиться с уплатой. Используйте предоставляемую законом отсрочку.

Господин Ребюффо поднял голову и задумался. Дело начинало рисоваться ему уже не в столь необычном свете. Пример самого сборщика налогов, заверения в том, что и другим налогоплательщикам уготовано такое же испытание, — все это сделало свое дело. Мысль о необходимости сдать супругу в казну показалась ему почти естественной. И, думая о величии своей жертвы, он растрогался. Он проникся уважением к собственной персоне. Жар героизма окрасил румянцем его щеки. В конце концов, если говорить начистоту, у его жены был препротивный характер, и к тому же она никогда не отличалась красотой. В глубине души — и не смея себе в этом признаться — он довольно легко отказывался от жены. Пожимая руку сборщику налогов, он заставил себя тяжело вздохнуть.

— Будьте мужественны, — сказал сборщик налогов.

— Постараюсь, — ответил господин Ребюффо, идя к двери.

Спускаясь по улице ЛефинА (Юбер Лефина, родился в Нанжикуре в 1860 году. Облагодетельствовал город. Основал больницу на три койки и подарил городу часть своих земельных владений, составляющую нынешний Прибрежный парк, где ему воздвигнут бронзовый памятник. Умер в Нанжикуре в 1923 году), господин Ребюффо с любопытством подумал о том, как будут вести себя налогоплательщики, по которым ударит новое мероприятие. Он прогуливался по городу, не замечая ничего необычного. Вечером среди посетителей кафе оказалось с полдюжины человек, получивших подобное извещение, и господин Ребюффо слышал жалобы на жестокость казны, однако произносились они тоном хотя и мрачным, но спокойным. В воздухе веяло скорее поминками, чем мятежом. Люди пили больше обычного, и скоро многие напились допьяна. Кондитер Планшон, в прошлом году овдовевший, безуспешно пытался подвигнуть налогоплательщиков на бунт. «Но ведь не собираетесь же вы в самом Деле отдать свою жену?» — спросил он торговца скобяными товарами Пети. «Раз это нужно…» — ответил Пети, и остальные повторили: «Раз это нужно…»

Утром 15 ноября около трех десятков супружеских пар выстроились в очередь перед дверьми налогового управления. Каждый налогоплательщик держал под руку жену, которую должен был сдать в окно номер такой-то. На лицах застыла печать скорбной покорности. Все молчали. Лишь время от времени слышались произносимые вполголоса последние клятвы. В конторе сборщик налогов и его помощник приходовали поступающих жен. Зал был разделен невысокой перегородкой на две части. Склонившись над толстой книгой, помощник заносил необходимые сведения и выписывал квитанции; сборщик предлагал очередной супруге пройти за перегородку, передавал квитанцию супругу и напутствовал его сочувственными словами. Жены, уже перешедшие в собственность казны, сгрудились за перегородкой и молча смотрели на входящих в зал новых налогоплательщиков, чьи супруги должны были увеличить их печальную толпу.

Часам к одиннадцати у дверей налогового управления остановился автомобиль, который никак не мог пробиться сквозь толпу, запрудившую улицу. Судьбе было угодно, чтобы как раз в этот день через город Нанжикур проезжал министр налогов, направлявшийся в сопровождении секретаря министерства в свой избирательный округ. Выглянув в окно машины, он был поражен стечением публики к налоговому управлению и решил узнать, в чем дело.

Сборщик налогов встретил министра и секретаря министерства без тени смущения. Он извинился, что принимает их среди такой толпы налогоплательщиков, и добавил с улыбкой:

— Нет, я не смею сожалеть об этом. Перед нами — свидетельство того, что налоги поступают исправно. Смотрите, господин министр, я заприходовал уже двадцать пять жен.

Министр и секретарь министерства изумленно переглянулись. Сборщик налогов с готовностью ответил на все вопросы. Выслушав его разъяснения, секретарь министерства наклонился к министру и тихо сказал: «Он сумасшедший».

— Гм, гм, — ответил министр. — Гм, гм!

С крайне заинтересованным видом он осмотрел внесенных в казну женщин и, глядя на самых красивых из них, подумал, что здесь, возможно, кроется источник немалых доходов для государства. Не ускользнуло от его внимания и то, что многие из жен, проявив чисто женскую непоследовательность, явились в налоговое управление, надев свои самые дорогие украшения. Министр задумался. Не смея нарушать ход его мыслей и уже догадываясь, о чем думает шеф, секретарь министерства разглядывал супружеские пары, терпеливо ожидавшие своей очереди у окна.

— Просто диву даешься, до чего дисциплинированны эти люди, — заметил он.

— Да, да, — пробормотал министр. — Меня это тоже поразило.

Оба государственных деятеля обменялись многозначительными взглядами. Потом министр с чувством пожал руку сборщика налогов, посмотрел в последний раз на казенных жен и пошел к автомобилю.

Через день было объявлено, что Готье-Ленуар назначен сборщиком налогов первого класса. Пользуясь туманными намеками, министр налогов стал говорить о некоем важном проекте, осуществление которого произведет подлинный переворот в налоговом деле.

Но началась война…