2

Джеку Келлеру было двадцать лет, когда он впервые понял, что влюбился.

Он был очарован Кэролайн Хейл с самой первой встречи на лекции по психологии. Она сидела на три ряда позади него и на семь стульев влево. Конечно, в конце семидесятых почти все молодые люди в кампусе Колумбийского университета были тайно влюблены в Кэролайн. Не только Джек то и дело оглядывался и смотрел на нее во время лекций. Она того стоила.

И дело было не только в ее внешней красоте, хотя и этого было вполне достаточно. Более чем достаточно для того, чтобы Джек почти каждый день на лекциях выворачивал шею и тайком поглядывал на Кэролайн так часто, как только у него получалось. Ему нравилось ее лицо, мягкое и милое, несмотря на некоторую угловатость. Высокие скулы, чудесные губы — не слишком тонкие и не слишком пухлые. Серьезные глаза, цвет которых, казалось, менялся в зависимости от окружающего фона. Порой они были пронзительно-голубыми, а иногда — меланхолично-серыми, а изредка даже неспокойными фиалковыми. Волосы у Кэролайн были темно-каштановые, прямые, до плеч. Иногда она завязывала их в «конский хвост» и становилась похожей на семилетнюю девчушку. Ноги у нее были длинные, крепкие и загорелые. Кэролайн носила короткую черную юбку и имела привычку небрежно класть ногу на ногу, особенно когда увлеченно писала конспекты, и тогда у Джека начинало учащенно биться сердце. Джек не мог понять, как ноги Кэролайн остаются такими загорелыми даже зимой в Нью-Йорке. Позднее, когда он с ней познакомился, он узнал, что она из богатой семьи, и сделал для себя первое открытие насчет богатых людей: они всегда кажутся загорелыми, словно за свои денежки получают больше солнца, чем отпускается беднякам.

Джек никогда не был загорелым. Он был одним из необеспеченных студентов, получавших стипендию и трудившихся по ночам, чтобы заработать недостающие деньги для оплаты обучения. Он никогда особо не задумывался о том, чтобы иметь деньги. Пока не встретил Кэролайн. Но даже тогда он стал думать не о деньгах, а о ее ногах, всегда таких смуглых и изящных. Он гадал, что надо сделать для того, чтобы оказаться рядом с ними, чтобы ласкать их грубыми, мозолистыми и совершенно бледными руками.

Он наблюдал за ней почти целый год. Никогда не ходил за ней следом, только смотрел на нее, когда она оказывалась поблизости. И он не сох по ней, нет; она не занимала все его мысли — у него были подружки, его жизнь была очень занятой и наполненной, но все же она всегда жила где-то в глубине его сознания. Когда бы он ни увидел ее — на занятиях, в кампусе, в баре или на вечеринке, он разглядывал ее и восхищался ее непринужденностью. Ему было непонятно, как можно быть настолько уверенным в себе, настолько раскрепощенным и свободным в любой ситуации человеком. Мужчин постарше и юношей тянуло к ней, они постоянно собирались вокруг нее. Девушки, похоже, не возражали, и им она нравилась, несмотря на ее удивительную популярность. Все искали ее дружбы. Джек, поглядывая на нее издалека, наблюдал за тем, как она умеет подпускать к себе что угодно и кого угодно, как все и всё омывает ее, а она ведет себя мило и приветливо, но при этом всегда сохраняет дистанцию.

В первый раз услышав ее голос, он поразился. Голос никак не сочетался с ее обликом. Джек не ожидал услышать южный акцент, который оказался не таким уж сильным, но все же особый выговор чувствовался в каждой фразе. Голос Кэролайн был скорее игривым, чем серьезным или изысканным. Он звучал не гладко и не идеально, а немного хрипловато. Он был не нежен, не мягок, как представлял Джек. Голос оказался сильным, в нем слышались властные и колючие нотки.

Они сидели в клубе под названием «У Микелла» на Верхней Западной улице, недалеко от Колумбийского университета. Джазовая кафешка, темноватая, совсем не модная, с хорошими отбивными и дешевым пивом. Там они были не вместе; как обычно, они находились в разных концах зала. Кэролайн пришла с компанией друзей, все они были хорошо одеты, все смеялись и разговаривали и не слушали музыку. У всех, видимо, хватало эгоизма, чтобы считать, что они намного интереснее, чем сладкие и печальные звуки, лившиеся со сцены. Джек сидел один, он был не слишком хорошо одет и не смеялся. Он был первокурсником и пребывал в постоянном ощущении шока от того, как быстро расширялся мир вокруг него. Одно из этих расширений касалось любви к музыке: рок-н-ролл, иногда классика, но больше всего — джаз. В хорошем клубе, в хороший вечер, с хорошими музыкантами, выпив хорошее количество кружек пива, Джек начинал слышать джаз. Джаз уносил его в свой чувственный и таинственный мир. Сегодня был один из таких вечеров. Джек погрузился в музыку, поэтому не заметил, как кто-то сел на свободный стул возле него. А когда мелодия отзвучала, он с изумлением обнаружил, что за его столиком сидит Кэролайн Хейл.

— Я тебя знаю, — сообщила она.

Он кивнул. У него язык словно бы прилип к нёбу.

— С курса Голдмена.

Он снова кивнул. Голос окончательно изменил ему, и он надеялся, что хотя бы глаза выражают радость.

— И живешь ты в кампусе, — добавила Кэролайн. — Я все время замечаю, как ты на меня смотришь.

Снова кивок. На этот раз — смущенный. Джек знал, что радость ушла из его глаз.

— Обычно ты стоишь за деревом или за статуей. Словно следишь за мной.

Кивок. В глазах — тоска, определенно тоска.

— Ты разговаривать умеешь? — спросила она.

Он снова кивнул, и она рассмеялась.

— Тебя все девушки так пугают?

На этот раз он отрицательно покачал головой.

— Только я?

Кивок.

— Отлично, — сказала Кэролайн и улыбнулась.

Улыбка оказалась настолько чудесной, что Джек чуть со стула не свалился.

— Хочешь пересесть ко мне и моим друзьям?

Он опять покачал головой. Едва заметно.

— Трудновато задавать вопросы, на которые можно ответить только «да» или «нет».

Джек пожал плечами, и Кэролайн проговорила:

— Потому что ты сноб и считаешь их тупицами? Моих друзей, в смысле. Ты поэтому не хочешь сесть с нами?

Он кивнул. Это был самый тоскливый кивок в его жизни.

— Хм. Что ж, в каком-то смысле я с тобой согласна. Ну а насчет того, чтобы я с тобой посидела, ты не против?

Он закивал с таким воодушевлением, какого не выказывал еще ни разу в жизни. Кэролайн подозвала официанта и заказала себе темное пиво, потом спросила:

— Ты не хочешь узнать, почему я сижу с тобой?

Он кивнул.

— Потому что я люблю эту музыку, а мои друзья ее не понимают. Но ты, как я догадалась, глядя на тебя, понимаешь. Вот мне и захотелось посидеть с тем, кто знает толк в джазе. Веришь?

Он кивнул.

— Отлично. И знаешь, это единственная причина. Потому что в остальном ты мне не кажешься интересным или особенным. Ты такой же, как все, кого я знаю, а главное, ты совсем не красивый.

— Ты любишь итальянскую еду? — спросил Джек.

Это были его первые слова, обращенные к ней.

Кэролайн пристально посмотрела на него, словно удивилась тому, что он все-таки умеет разговаривать, и кивнула.

— Хочешь поужинать со мной завтра вечером?

Она опять посмотрела на него, на этот раз без удивления. Это был долгий взгляд, словно бы чего-то ищущий. Но чего бы ни искала Кэролайн, она это нашла, потому что снова кивнула. Твердо и решительно.

— В чем дело? — спросил Джек. — Ты не умеешь разговаривать?

Она улыбнулась одной из своих очаровательных улыбок и покачала головой — медленно, мягко, мило, просто прекрасно.

После этого они были вместе почти каждую минуту. Но прошло еще четыре месяца, прежде чем он понял, что по-настоящему влюблен в нее, что готов на ней жениться.

Это случилось в тот день, когда она познакомилась с Домиником Бертолини.

После гибели матери Джек перебрался в квартиру Дома с двумя спальнями в Хеллз-Китчене. Это было для них обоих самое естественное. Им было хорошо вместе, и каждый связывал другого с прошлым, что было необходимо и приносило некоторое утешение и о чем даже не требовалось говорить.

Лет в двенадцать Джек пошел работать в цех Дома по упаковке мяса на Гансворт-стрит и после полудня до самого вечера оставался в «мясном» квартале. Это место не казалось Джеку странным, совсем наоборот: там он чувствовал себя уютнее всего, там он ощущал себя взрослым. Дом платил ему неплохие деньги, и юному Джеку пришлась по душе эта работа. Он был достаточно силен, чтобы поднимать и таскать половины говяжьих туш, у него даже хватало силы перерубить топором почти все, что требовалось перерубить. Крови он не боялся. Кровь являлась всего лишь частью работы, чем-то неизбежным, с чем приходилось иметь дело. На самом деле ему нравились холодные помещения цеха, опилки на полу, ослепительно белые стены, туши, висевшие повсюду на крюках. Ему нравилось находиться рядом с Домом, слушать его рассказы о старых добрых деньках в Нью-Йорке, о салунах, о разных типах, о неудачах и ошибках, которые преследовали Дома в молодости. Это был настоящий мужской мир, и Джеку в нем жить было хорошо. Он и жил там вполне счастливо, пока не повзрослел достаточно для того, чтобы перебраться на восемьдесят кварталов ближе к центру и поступить в колледж.

Но прошло довольно много времени, прежде чем Джек смог привести Кэролайн в Хеллз-Китчен и познакомить с Домом, чтобы она увидела другую сторону жизни, о которой не имела понятия. Они встречались уже несколько месяцев, а Джек все еще волновался из-за этого. Для нее это был чужой мир, так же как ее мир, о котором она рассказывала, должен был оказаться чужим для него. Если в ее мире царили престиж и утонченность, то в его мире преобладали пот, тяжкий труд и стремление выжить. Он боялся вести ее туда и говорил ей об этом. И боялся он не того, что его мир не понравится Кэролайн, — его бы это не порадовало, но он бы это пережил. Он боялся другого: вдруг так получится, что и он из-за нее невзлюбит этот мир.

Когда он сказал об этом Кэролайн, она ничего особенного не ответила. Просто сказала, что понимает. Через несколько месяцев они как-то раз вместе обедали — он угощал ее кока-колой и сувлаки в Центральном парке, — и она повернула к нему голову и сказала:

— Ты готов?

Джек сразу понял, что она имеет в виду, на миг задумался, кивнул и удивленно отозвался:

— Ну да, готов.

Но сначала он подготовил ее.

Он не мог этого сделать, не подготовив ее. Поэтому сначала он рассказал Кэролайн о своем прошлом, поведал ей о себе больше, чем когда-либо кому-либо говорил.

Джек объяснил Кэролайн, что примирился с трагедией, которая отбросила такую длинную тень на его отрочество и юность. Он вынужден был с этим примириться, потому что он это пережил и знал, что придется и дальше жить с этим. Это случилось с ним, как с другими детьми случается что-то вроде участия в соревнованиях «малой лиги» бейсбола, сломанных рук или развода родителей. Но когда Кэролайн начала задавать вопросы — робкие и осторожные, но ни в коем случае не смущенные и не неловкие, а потом нежно прикоснулась к его руке и сжала ее так, словно имела право узнать о нем все, что только можно было о нем узнать, Джек признался, что порой все еще просыпается посреди ночи, напуганный образами, предстающими перед ним: он сам, замерший от страха и не способный помочь матери; безумец, пытающийся выбросить его из разбитого окна; Дом, вытаскивающий и спасающий его. Частенько он не мог заснуть из-за того, что его охватывало чувство вины. Он выжил, а мама нет. Она хотела спасти его; он знал, что именно поэтому она бросилась к нему, но безумец успел схватить ее. А вот у Джека не было такой силы воли, как у мамы. Он не спас ее. Он позволил ей погибнуть, и ему надо было жить с этим всю жизнь.

В ту ночь, после того как они предались любви на односпальной кровати в его тесной комнатушке на углу Сто пятнадцатой улицы и Амстердам-стрит, Джек понял, что Кэролайн подумала над тем, о чем он ей рассказал. Он решил, что она скажет ему что-нибудь банальное, попробует утешить его, произнеся что-то вроде: «Ты не виноват», или: «Никого нельзя спасти», или: «Ты тогда был совсем маленький», или выдаст еще какую-то из подобных бессмысленных фраз, которые он слышал от многих людей, очень старавшихся проявить к нему доброту. Но ничего такого Кэролайн не сказала. Вместо этого она пробормотала:

— Ты говорил, что твоя мама что-то хотела сказать тебе в тот день. Тебе удалось узнать что?

Джек кивнул и ответил:

— Дом сделал ей предложение. Она собиралась сообщить мне, что они решили пожениться.

Кэролайн провела по его плечу тыльной стороной ладони и поцеловала его в шею, а потом положила голову ему на грудь и сказала, что, когда раны заживают, это не выглядит так, словно их никогда и не было. После ран остаются рубцы, и эти рубцы — на всю жизнь. Она сказала ему, что он никогда не смог бы остаться тем человеком, каким был до гибели матери; он стал другим, совершенно новым человеком. И еще Кэролайн сказала, что любит этого нового человека. А потом закрыла глаза и заснула.

На следующий день Джек позвонил Дому и сказал, что приведет кое-кого с ним познакомить.

— О господи, это девушка? — спросил Дом.

— О господи, конечно, — ответил Джек.

— Джеки, нет, ты этого не хочешь. Ни к чему тебе это. О чем мне с ней говорить? Про отбивные на развес?

— Просто очаруй ее своим врожденным умом, — сказал Джек. — Только постарайся не употреблять слова «долбаный» и «жопа» в одном и том же предложении слишком часто, ладно?

— Пришла беда — отворяй ворота, — проворчал Дом. — Знаешь, да? От тебя одни беды.

Джек и Кэролайн отправились на окраину сразу после лекции Голдмена по психологии. Они поехали от станции метро на Бродвее до Четырнадцатой улицы, а потом прошли два квартала пешком к западу от Седьмой авеню.

— Вот что я хочу тебе сказать, — проговорил Джек, взяв Кэролайн за руку. — Дом мне про это рассказал, когда мне было восемь лет. Он тогда жутко нервничал и говорил, что откроет мне большую тайну, и я до сих пор не понимаю, почему он мне про это рассказал, но помню, что потом он очень хотел, чтобы я ему что-то сказал, поэтому я на него посмотрел и говорю: «Спасибо». Он опешил и спрашивает: «И это все, что ты можешь сказать?» А я говорю: «А что тут еще сказать?» Никогда не видел, чтобы кто-то испытал большее облегчение. И он мне сказал: «Да, пожалуй, ты прав».

— Так ты мне расскажешь или нет? — спросила Кэролайн, когда они были уже недалеко от мясного квартала. — Или будешь ходить вокруг да около, а главного так и не скажешь?

Джек сделал глубокий вдох и кивнул. Откладывать не имело смысла, и он начал рассказ.

В тысяча девятьсот сорок восьмом году, когда Доминику Бертолини было двадцать два, всего два боя отделяли его от титула чемпиона мира в легком весе. На счету Дома было тридцать четыре победы и ни одного поражения, причем двадцать восемь побед он одержал нокаутом. Из этих двадцати восьми в девятнадцати боях он послал соперников в нокаут в течение первых пяти раундов. Трое из нокаутированных больше не вернулись на ринг. Один из них оглох на одно ухо после сильнейшего хука Дома. Остальные двое внешне остались невредимы, но пали духом настолько, как если бы у первого оторвалась селезенка, а у второго лопнула почка. Доминик был жестоким клубным боксером, а не элегантным спортсменом, он был любимцем кровожадных фанатов и циничных газетных репортеров, обожавших его за неуклюжее и необузданное дикарство.

Дому не нравилось, когда его называли дикарем, хотя он ничего не делал для того, чтобы развеять этот образ хотя бы публично; его агенты говорили, что это помогает заполнять залы, и при этом заполнялся также карман Дома. И поскольку Дом мало что в жизни ненавидел сильнее бокса, а боксом занимался по одной-единственной причине — ради денег, он не имел никакого желания видеть в клубных залах пустые места. Если бы ему самому понадобилось подобрать слово, чтобы сказать, какой он, он бы употребил слово «неподдающийся». И он в самом деле был таким с самого детства.

Конечно, и жестокость, и дикарство для него не были пустым звуком. Страх и грубость довольно часто соседствовали в западных районах среднего Манхэттена, и их соседство в тридцатых годах было известно под названием Хеллз-Китчен. Жестокость и дикарство вторгались в квартирку Дома в облике его папаши. Насколько мог понять маленький Доминик, у Энтони Бертолини вовсе не наблюдалось положительных черт характера. Он был груб, криклив и туп, и от него всегда противно пахло потом, перегаром и еще целым букетом уличных ароматов. Табаком. Грязью. Мусором. Иногда даже кровью.

Иногда это была кровь Доминика.

Но чаще всего — кровь его матери.

В тот день, когда Доминику исполнилось одиннадцать, отец особенно жестоко поколотил его и мать, и Доминик понял, что ему пора делать выбор. Он догадывался, что вариантов у него всего два: либо молчать, притаиться в своем болезненном тихом мирке и продолжать терпеть побои отца, либо (когда он будет готов, когда сумеет) дать отцу сдачи и положить конец своим несчастьям.

К четырнадцати годам Доминик стал на редкость крепким парнем. В школе он побеждал в драках любого, даже старших ребят. И дело было не только в том, что он был сильный и неподдающийся, хотя он был именно таким. Дело было в том, что он спокойно сносил удары. Он не боялся боли. Он к ней привык.

За три дня до пятнадцатого дня рождения Доминика отец вдруг взорвался за ужином. Повода особого не было — просто мать Доминика нервно кашлянула, а Энтони решил, что это она сделала нарочно, и он развернулся и с такой силой ударил жену тыльной стороной ладони, что Розмари Бертолини слетела со стула. Энтони начал медленно закатывать рукава, потом встал из-за стола и с кривой ухмылкой объявил, что сейчас изобьет жену до полусмерти. И тогда Доминик решил, что время настало. Он поднялся со стула и тихо проговорил: «Нет, ты этого не сделаешь».

Отец посмотрел на него, не веря собственным глазам. «Повтори-ка, — гаркнул он. — А то я, кажись, оглох».

«Ты ее не тронешь».

«Хорошо», — произнес отец с растяжкой. Он закатал рукава и сверху вниз глянул на жену, все еще лежавшую на полу. Розмари принялась умолять его не трогать сына. Энтони ей улыбнулся — впервые Доминик увидел, как отец улыбается матери, — а потом обошел вокруг обеденного стола и стал надвигаться на Дома.

Доминик Бертолини был готов. Он не нервничал. Его голос не дрогнул. Его руки не тряслись. Он мысленно готовился к этому с самого раннего детства. Он хотел этого, сейчас он этого хотел, и, сделав первый шаг навстречу отцу, он понял, что будет помнить это мгновение до конца жизни.

Отступить и умереть. Или драться и жить. Он сделал свой выбор. Теперь все пойдет иначе. Все станет лучше. Настало время впервые в жизни победить. Не просто победить в драке, но выиграть войну. И навсегда одержать победу.

К несчастью, Доминик был слишком юн и не знал, что существуют другие варианты. Да, молчать и страдать — это был первый вариант. Сразиться и победить — второй.

Но еще можно было сразиться и проиграть.

Что и произошло в тот вечер.

Энтони Бертолини сначала двигался медленно и небрежно, пока ему не осталось пройти до Доминика всего два коротких шага. Потом он резко атаковал. Резко и нечестно. Он сжал в руке стакан и изо всех сил ударил им сына по виску. Стакан разбился и глубоко рассек бровь Доминика, из раны потекла кровь, как густая краска из жестяной банки. Не дав сыну возможности опомниться, Энтони схватил стул и обрушил его на голову Доминика. Древесина треснула. Звук был такой, будто летящий на полной скорости мяч стукнулся о бейсбольную биту и отлетел на четыреста футов. А потом Энтони занес для удара правую ногу, и жесткий нос его туфли угодил в шею Доминика. Мальчик издал тоскливый булькающий звук, и это только сильнее взбесило отца. Он нанес еще несколько ударов — по шее, по ребрам. Избиение продолжалось и после того, как Доминик потерял сознание. Потом Энтони вернулся к жене.

На этот раз он не поколотил ее до полусмерти, как обещал. Он забил ее насмерть.

Доминик очнулся в больнице почти двое суток спустя, его мать уже похоронили, а отца посадили в тюрьму. Там Энтони провел четыре года за убийство жены. А когда вышел, свиданий с сыном не искал. Даже он понимал, что при следующей встрече в живых не останется.

Дом очень скоро почувствовал свое призвание. За год он провел шесть любительских боев и во всех легко одержал победу. Он стал профессионалом. На протяжении нескольких следующих лет он дрался регулярно, объехал все клубы на Восточном Побережье и всегда побеждал. В двадцать два года он занял двенадцатую строчку в списке лучших боксеров. Он поднялся бы выше, но никто из первой десятки не желал выходить с ним на ринг. Однажды его агент пришел в нему и сказал, что Доминику предстоит бой с шестым номером в табели о рангах, «Сладким» Ленни Свитсом. Если бы Доминику удалось выиграть этот бой, он мог бы встретиться с номером два и даже с номером один. А если бы удалось и в этих боях победить, у него появился бы шанс сразиться за титул чемпиона. И Доминик не сомневался, что в скором времени станет чемпионом.

За несколько дней до боя со Свитсом до Дома дошли слухи. От него ждали проигрыша. Он не был наивен и не был настолько защищен, чтобы не понимать правил клубного бокса того времени. Однако он был дерзок и уверен в своих силах, и, выйдя на ринг, он знал одно, и только одно: он не собирается проигрывать.

И он не проиграл. Он вышиб Ленни Свитса с ринга в седьмом раунде.

Неделю спустя он находился в своей квартирке в Хеллз-Китчене. Не в той, где он вырос; после пребывания в больнице он больше не наведывался в ту квартиру, он оставил там все, даже одежду. В дверь постучали. Он встал из-за кухонного стола и отпер дверь. Потом все замелькало, как в калейдоскопе.

Их было трое. Здоровенные, сильные, неповоротливые, но их медлительность значения не имела, поскольку квартирка была маленькая и повернуться было негде. Двое схватили Доминика. Третий достал мясницкий нож-тесак, огромный и блестящий.

«Говорят, у тебя правая уж больно хороша, да? — сказал один. — И ты очень гордишься своей долбаной правой».

Дом молчал. Он молчал даже тогда, когда тесак опустился на его правую руку и перерубил кость на середине предплечья.

Единственное, что он услышал перед тем, как потерять сознание, были слова: «Ты никчемный кусок дерьма. Вряд ли ты теперь помашешь своей долбаной правой».

Ближе к концу истории Кэролайн остановилась. Она прислонилась к фонарному столбу, сжав его рукой так сильно, что у нее побелели и покрылись красными пятнышками костяшки пальцев.

— О боже, — проговорила она несколько раз подряд.

— Я же тебя предупреждал.

— Ты говорил мне, что это другой мир.

— Это и есть другой мир.

— Это другая вселенная!

— Хочешь, чтобы я больше не рассказывал?

— Есть что-то еще? Это не конец?

Джек покачал головой.

Она на секунду зажмурилась, но, открыв глаза, сказала:

— Рассказывай до конца.

И он рассказал Кэролайн о том, что после того страшного случая Дом выздоравливал несколько месяцев. Его карьера на ринге оборвалась. Как только к нему вернулись силы, он устроился работать мясником. Он сам выбрал эту профессию — казалось, она ему подходила после того, что с ним стряслось. Пару лет он работал в мясном магазине, многому научился и стал откладывать деньги, чтобы открыть собственное дело. Он все время задавал вопросы, смотрел и слушал. Прошло чуть больше трех лет после той ночи в его квартирке, и он наконец нашел троих мерзавцев, которые тогда нанесли ему визит. А теперь он нанес визит им. Двое из них были вместе, и он подловил их, когда они вышли из бара вскоре после полуночи. Дом приблизился к ним сзади, ничем себя не выдавая, и подстрелил обоих прямо на улице. Еще десять дней ушло на поиски третьего типа. Но Дом его нашел. Подстерег его в подъезде того дома, где жил этот мерзавец. На этот раз Дом намеревался показаться гаду на глаза и назвать свое имя, но как только тот увидел его культю, то сразу все понял, развернулся и дал стрекача. Однако далеко не убежал. Гаденыш и двух шагов сделать не успел, как Доминик Бертолини послал ему пулю в затылок.

Кэролайн побледнела и опустила глаза.

— Его посадили? — спросила она.

Джек покачал головой.

— Доказательств не было. Да никто их особо и не искал. Жертвы были не из тех, кого называют образцовыми гражданами.

— Но если все знали, что Дом…

— Никто не знал. Может быть, некоторые подозревали, но сам он об этом не распространялся. Сказал только тем, кому доверял. Думаю, не больше пяти человек знают, что произошло.

— А как… что он подумает, когда узнает, что… что…

— Что я тебе рассказал? Я ему вчера сказал, что собираюсь сделать это.

— И что он ответил?

— Ничего. Он мне доверяет.

Кэролайн медленно и шумно выдохнула.

— Этот человек… он тебя вырастил?

— Я жив благодаря ему. И каким бы я ни был, большей частью я такой из-за него.

Он немного помолчал, но Кэролайн, похоже, не собиралась задавать других вопросов.

— Ты все еще хочешь с ним познакомиться? — в конце концов спросил он.

Она кивнула.

— В чем дело? — спросил Джек. — Разговаривать не умеешь?

Она покачала головой и впервые за время их знакомства не улыбнулась в ответ.

И он повел ее на мясной рынок и наблюдал за тем, как она смотрит на туши, на кровь на полу, на пузатых мужиков с засаленными волосами, грузящих мясо на тележки. Джек наблюдал за тем, как Кэролайн ищет взглядом Дома. Дом поднял голову, заметил их, но с места не тронулся. Он смотрел на Кэролайн, будто ждал, как она себя поведет, что сделает. А она пошла прямо к нему и не стала ждать, когда Джек ее представит. Она двумя руками взяла его за здоровую руку, приподнялась на цыпочках и нежно поцеловала его в щеку. И что-то прошептала ему на ухо. Дом покраснел, словно смутился, но руки не отнял. Она держала его за руку, а он, сохраняя потрясающую непринужденность, задал ей несколько вопросов:

— Откуда ты родом? Как попала в Нью-Йорк? И что ты нашла, — он кивком указал на Джека, — в этом чурбане? — А потом извиняющимся тоном добавил: — Прошу прощения, но мне надо работать.

Он осторожно опустил руку, повернулся и направился к комнате-холодильнику. Но чуть погодя остановился, нашел взглядом Джека и одобрительно кивнул.

Джек попытался узнать у Кэролайн, что она шепнула Дому, но она отказалась говорить. Только потом он все узнал, когда позвонил Дому.

— Что такое? — удивился Дом. — Она тебе не сказала?

— Нет, — признался Джек. — Говорит, что это касается только тебя.

— Да нет, — буркнул Дом.

— Так ты мне скажешь?

— Ты хочешь, чтобы я слово в слово тебе передал, как она мне сказала?

— Да. Слово в слово.

— Слово в слово, — повторил Дом, и в голосе его зазвучало что-то сродни изумлению. — Она сказала так: «Спасибо вам за Джека. Вы отлично поработали».

Та ночь в квартирке Джека у них с Кэролайн получилась особенно страстной. Она вся дрожала от восторга и не давала ему выйти из нее. Крепко обняла и тесно прижалась к нему. И тогда он рассказал ей о своих планах. Он сказал, что, закончив учебу, хочет открыть ресторан. Ему хотелось соединить все, что он почерпнет, изучая бизнес в университете, с тем, что он познал, живя и работая рядом с Домом. Он точно знал, что это будет за ресторан. Удобный, доступный, с хорошей простой едой. С такой едой, которая ему была знакома. И с отличным обслуживанием. А зал он думал отделать необработанным камнем, чтобы было уютнее.

Кэролайн подождала, не скажет ли Джек еще чего-нибудь, и он сказал:

— Я хочу, чтобы ты стала моей партнершей. Я беру на себя тылы — кухню, еду, бизнес. А на тебе будет, так сказать, фасад. Делай все по своему вкусу. Чтобы было классно.

Она подождала еще немножко, и не зря.

— Я люблю тебя, — сказал он. — И хочу, чтобы ты стала моей женой.

— Это хорошие планы, — откликнулась Кэролайн. — Такие планы мне нравятся.

И они поцеловались. Это был долгий, роскошный и всепоглощающий поцелуй, за которым снова последовали восторги любви, а потом Кэролайн сказала:

— Да, мне очень нравятся эти планы. Мне нравится мысль, что потом можно будет жить долго и счастливо.

 

3

Свадьба стала настоящим кошмаром. Родители Кэролайн пожелали устроить торжество на широкую ногу и собрать несколько сотен гостей в фамильном доме в Виргинии. Дом думал, что лучше всего собраться в верхнем зале ресторанчика «Старое поместье», почтенном заведении на Пятнадцатой улице, славившемся своими бифштексами. Ресторанчик располагался близко, так что парни с мясных рынков легко могли туда добраться, и вдобавок там подавали отличное пиво — холодное как лед.

Они пошли на компромисс. Джек и Кэролайн поженились не слишком рано утром в судебном зале Сити-Холла. На церемонию прибыли родители Кэролайн и две ее сестры, Ллуэллин и Сюзанна Рей. Ллуэллин оказалась настоящей южной красоткой, изящной и приветливой. Сюзанна Рей вела себя чопорно и вроде бы осуждала счастье Кэролайн. Она держалась особняком, едва замечала существование Джека и выглядела так, будто короткие и простые свадебные клятвы наносили ей болезненную и неизлечимую рану.

На вечеринку после бракосочетания родные Кэролайн не пошли, выразив таким образом свое неодобрение. Они вернулись в гостиницу в центре города. Дом закатил угощение в своем разделочном цеху — это был выбор Кэролайн. Джек впервые в жизни надел смокинг, а Кэролайн ослепляла — она была в белой шелковой блузке и короткой белой юбке. Пиво, виски, бурбон и даже немного шампанского — все это лилось рекой, а оркестрик весь вечер играл шумные рок-н-роллы. Они танцевали между подвешенными на крюках кусками говядины, поднимая тучи опилок, и все до одного из прошлого Джека и Дома по очереди обнимали и целовали лучащуюся счастьем невесту. В шесть часов вечера Джек и Кэролайн поймали такси, доехали до аэропорта и встретились там с семейством Хейлов. Долетев самолетом до Вашингтона, они потом поехали на автомобиле на семейную ферму в Виргинии, совсем рядом с Шарлотсвиллом. С утра начался праздник на весь день. На открытом воздухе поставили навесы, оркестр играл изысканную камерную музыку, сотни элегантно одетых друзей семейства вкладывали чеки в руки Джека или Кэролайн и желали им счастья. Джек большей частью молчал, боясь, что ляпнет что-нибудь не то или еще как-то обнаружит, насколько неловко он себя чувствует в высшем обществе. Здесь говорили о событиях, о которых он не слыхивал. Смеялись в ответ на шутки, смысла которых он не понимал. Десятки людей, о которых Кэролайн ему даже не упоминала, произносили хвалебные тосты в ее честь, и среди них явно было несколько бывших ухажеров. Отец Кэролайн говорил о том, какой замечательный молодой человек Джек, и здорово приукрашивал его происхождение и его достижения. Мать Кэролайн поцеловала Джека в щеку — едва прикоснулась губами — и прошептала что-то насчет того, что он взял в жены настоящее сокровище и должен об этом сокровище заботиться.

Но Джек знал, что это не так. Кэролайн не была сокровищем. Она была простая и легкая. И между ними все должно было быть просто и легко, потому что они любили друг друга.

На следующее утро они отбыли в свадебное путешествие и провели неделю в маленьком отеле на Верджин-Горда — крошечном островке в Карибском море. У них был свой домик со спальней, черепичной крышей и душем во дворике, а больше им ничего не было нужно, потому что температура не опускалась ниже двадцати пяти градусов.

По пути на остров в самолете они сидели в уютной тишине, держась за руки. Джек размышлял о вечеринке в Виргинии и знал, что Кэролайн думает о том же. Он крепче сжал ее руку и спросил:

— Почему ты вышла за меня?

— Ты спрашиваешь об этом, увидев, откуда я родом, посмотрев на моих друзей и поняв, что я покидаю буколическую жизнь и уезжаю в жестокий город, чтобы нищенствовать там с кем-то вроде тебя?

Он пожал плечами, кивнул и ответил:

— Да, что-то в этом роде.

Кэролайн повернула голову — всего на дюйм, чтобы встретиться с ним глазами. После долгого испытующего взгляда она нежно улыбнулась, сжала руку Джека и сказала:

— Знаешь, я не хочу, чтобы ты становился таким, как эти люди.

— Не стану, — заверил он ее. — Не думаю, что у меня получится.

— Это хорошо, — сказала она. — Вот почему я вышла за тебя.

Их неделя на Верджин-Горда была очень похожа на рай. Они сидели на берегу и читали, отправлялись на долгие прогулки, часами купались, ездили по окрестностям в маленьком автомобильчике, предоставленном им вместе с домиком. Они плавали с дыхательными трубками, ели лангустов, приготовленных на гриле, и пили густую пенистую пина-коладу, щедро приправленную мускатным орехом. Они долго говорили по ночам, делились друг с другом опасениями за будущее и уверенностью в том, что все получится, рассказывали о прошлом, что еще не успели рассказать.

Днем и ночью они ложились на большущую кровать, над которой вертелся потолочный вентилятор. В окна через щелки в жалюзи залетал морской ветерок, а они обнимались. Бывало, Кэролайн вытягивалась на кровати, обнаженная, и позволяла Джеку гладить ее. Он целовал выступавшие косточки ее бедер, любовался ее волшебно-бронзовыми ногами, казавшимися бесконечно длинными, от бедер до маленьких узких ступней. Она впускала его в себя и стонала от удовольствия. Он все время поражался тому, что такая утонченная и всегда владеющая собой женщина способна быть такой чувственной и сексуально безудержной. Иногда она вскрикивала так громко, что они оба смеялись. Она говорила ему, как это хорошо, что их домик стоит так близко от берега, потому что рев прибоя заглушает ее крики, а не то охранники отеля уже явились бы и арестовали Джека.

Вернувшись в Нью-Йорк (вопрос о том, что они будут жить где-то в другом месте, ни разу не вставал), они приступили к выполнению непростой задачи, стараясь стать не только партнерами по жизни, но и партнерами по бизнесу. Порой глубокой ночью они обсуждали свою деловую стратегию. Они заходили в пиццерию или в китайский ресторанчик, собираясь потом заскочить в кино, но до кино дело так и не доходило. Они засиживались в пиццерии, болтали, забрасывали друг друга вопросами, отвечали на эти вопросы как-то вроде «я так и думал», пока их не просили уйти, потому что был нужен столик, и тогда они перебирались в кофейню или в бар и строили, и строили планы, пока, опомнившись, не обнаруживали, что уже два часа ночи и пора идти домой.

Они искали хорошее место. Верное место. Вариантов и правил было множество, и они это понимали, но «правильное», помимо всего прочего, означало «по карману», поэтому в конце концов правила пришлось нарушить. Они нашли отличное место. Небольшой дом, выстроенный из темного известняка, первый этаж которого можно было арендовать под коммерческий бизнес. Контору легко было переделать под ресторан, а позади дома даже имелся садик с патио. Единственная проблема состояла в том, что дом стоял в переулке в Челси. Пешком добраться трудно. В то время это был не самый желанный район. Слишком далеко к западу, слишком далеко от деловой части города. Не слишком фешенебельно, в чересчур грубом окружении. Но зато по карману. Самым первым, во что Джек и Кэролайн вложили деньги до того, как купили хотя бы банку краски или хоть одну серебряную ложку, был небольшой бело-голубой навес. На нем мелким рукописным шрифтом было начертано: «Стейки на косточке от Джека». Навес простоял перед домом целый год, пока не открылся ресторан. Всякий раз, когда Джек смотрел на этот навес, это вселяло в него уверенность в успехе, и он понимал, что его мечта вот-вот свершится.

Кэролайн настояла на том, чтобы они не арендовали дом, а купили. Джек из-за этого нервничал. Он никогда не был владельцем чего-нибудь дороже кожаной куртки. Но Кэролайн сказала, что они должны смотреть в будущее. Став владельцами собственности, они будут вправе делать с ней все, что пожелают. Они будут всем управлять. Кроме того, они смогут жить над рестораном. А это означает, что, обслужив самого последнего посетителя, они смогут запереть дверь и через две минуты оказаться в постели.

— Это сэкономит нам целый час, который мы потратили бы на дорогу, — сказала Кэролайн и добавила с самым невинным видом: — У нас будут дети, Джек. Четыре ребенка, а может быть, и пять. А это значит, что мы сможем провести в постели лишний час, занимаясь тем, от чего появляются дети.

Кэролайн обратилась в свой трастовый фонд за дополнительным обеспечением, банк его сразу принял, и дом стал принадлежать им.

Казалось, что им стал принадлежать весь мир.

Ресторан мгновенно обрел популярность. Вначале он работал как старинная закусочная. Подавали лучшие куски тщательно прожаренного мяса, отличные салаты «Цезарь» и фирменное блюдо «Картошка от Джека» — круглое сооружение из тонких ломтиков картофеля, обжаренных в глубокой чугунной сковороде с луком-шалотом и репчатым луком. Джек интересовался и другими блюдами. Он впитывал разные мелочи, которые для него являлись не бизнесом, а искусством. У продавцов рыбы с Южной улицы он узнал о том, что рыба, пойманная на удочку, лучше пойманной сетью. У рыбы, пойманной в сети, вода попадает в рот, и она из-за этого раздувается и становится не такой вкусной. Джек интересовался пекарством. Жан-Гюи, светловолосый парижанин, главный пекарь в булочной на Ван-Дам-стрит, рассказал ему о том, что твердая пшеница лучше всего годится для выпечки хлеба, а мягкая подходит для сдобы, и довольно скоро Джек научился по вкусу различать хлеб, тесто для которого было приготовлено на натуральной закваске. Болтая с фермерами, у которых он закупал фрукты и овощи на рынке «Юнион сквер фармерз», Джек начал познавать нюансы во вкусе лучших помидоров, лука и зелени. Джек набирался опыта, он сам становился все более изысканным знатоком кулинарии, а Кэролайн ему умело в этом помогала, и ресторан изменялся в лучшую сторону. Они съездили в Италию, сняли небольшой домик в Тоскане и как-то раз посетили чудесную тратторию под названием «Праго» рядом с Луккой. Они задавали вопросы, обращали внимание на всевозможные мелочи, а главное — подружились с хозяином траттории, Пьеро, который на прощание все-таки выдал им секрет трех своих особых соусов для макарон, и все эти соусы были добавлены в меню ресторанчика в Нью-Йорке. В «Картошке от Джека» для особых посетителей вдруг появились ароматные трюфели. Когда город захлестнула калифорнийская кухня, Джек и Кэролайн устояли перед напором сочетаний резко противоположных вкусов, но приняли то из американской кухни, что поменялось, и поменялось к лучшему. Ресторан эти изменения отразил. Вскоре там стали подавать блюдо из нарезанного кольцами лука и ломтиков красных апельсинов, разложенных на листьях салата. Блюда из курицы и рыбы испытали на себе влияние разных кулинаров — от Вольфганга Пака до Поля Прюдома. И все же ключом к успеху всегда оставалась простота; Джек и Кэролайн понимали это и никогда от этого не отходили. Вскоре упростилось и название ресторана: «Стейки на косточке от Джека» были укорочены до «У Джека». Через два года после открытия заведение стало хорошо известно в Нью-Йорке. Желающим попасть в ресторан приходилось за несколько недель заказывать места. Но меню оставалось коротким, атмосфера — домашней, обслуживание — безупречным. Джек понимал, что, как бы ни была хороша еда, к нему приходят не ради этого. Приходили потому, что он и Кэролайн и все, кто работал в ресторане, любого и каждого посетителя принимали как важную персону. Келлеры старательно нанимали на работу только любезных людей, умных людей, неравнодушных людей. Они хорошо платили и относились к работникам как к членам семьи, и это возвращалось сторицей, поскольку посетители покидали ресторан с благодарностью за радушие и ощущением, что их здесь любят.

Ресторан «У Джека» довольно скоро сделал Кэролайн и Джека преуспевающими и уверенными в себе людьми. В то время хорошие рестораторы порой становились даже большими звездами, чем те знаменитости, которых они обслуживали. Заведение Джека и Кэролайн было упомянуто в «Нью-Йорк таймс мэгэзин», а еще Кэролайн в ответ на вопросы журналистки перечислила те книги, которые прочла в последнее время, на страничке «Книжка на тумбочке» журнала «Вэнити фэйр». Время от времени в каком-нибудь таблоиде или телевизионном шоу предпринимались попытки копнуть прошлое Джека. Один из журналов даже перепечатал печальный заголовок из «Пост» насчет гибели его матери: «ВЫСОТА БЕЗУМИЯ». Но большей частью Джеку и Кэролайн удавалось сосредоточиться на настоящем и будущем. И конечно, на ресторане. Они опубликовали «Кулинарную книгу Джека» в издательстве «Кнопф», и почти каждый год в журнале «Загат» кто-нибудь писал что-то вроде: «О да, Джек самолично подошел к нашему столику, чтобы удостовериться, что все в порядке». Но Джека никогда особенно не интересовали ни деньги, ни слава. С самого начала ресторан «У Джека» всегда означал для них с Кэролайн одно — возможность заниматься тем, что они любили больше всего в жизни.

Через четыре года после открытия ресторана они начали расширяться. Сначала открыли свое заведение в Чикаго, потом в Лос-Анджелесе и Майами и наконец за границей, в Париже, где недорогие американские ресторанчики стали писком моды. Джек и Кэролайн участвовали в открытии своих детищ во всех городах, были заняты во всем, от начала до конца: работали с архитекторами и декораторами над дизайном, обсуждали меню с шеф-поварами, делили риск с разными финансовыми партнерами, не жалели времени для того, чтобы удостовериться, что качество и атмосфера — в соответствии с их стандартами.

Через семь лет после того, как открылся первый ресторан «У Джека», бизнес семейной пары процветал, и они начали строить планы насчет открытия своего филиала в Лондоне. Ресторан в Нью-Йорке стал для них слишком мал. Они продали дом. В это время полным ходом шло заселение Манхэттена так называемыми яппи, и Кэролайн, как выяснилось, оказалась права: дом они продали гораздо дороже, чем купили. А ресторан переехал в другое место, ближе к театральному району, на Сорок седьмую улицу между Бродвеем и Восьмой авеню. Теперь им понадобилось новое жилье, и Джек нашел отличную квартиру. Он ничего не говорил об этом Кэролайн, он просто отвез ее на угол Мэдисон и Семьдесят седьмой, кивнул консьержам, которые их поджидали, и поднялся с женой на лифте туда, где, как он надеялся, с этих пор будет находиться их новый дом.

Квартира впечатляла: три спальни и просторная столовая, чудесная кухня и гостиная с огромным действующим камином, украшенным мраморной доской с резьбой ручной работы. Но, осознав, какова главная особенность квартиры, Кэролайн в испуге замерла на месте и изумленно посмотрела на мужа.

Квартиру опоясывала терраса. С нее открывалась панорама почти всего Манхэттена. Без сомнения, это был один из самых красивых видов в Нью-Йорке.

Квартира располагалась в пентхаузе.

На восемнадцатом этаже.

Джек толкнул в сторону скользящую стеклянную дверь и вывел Кэролайн на террасу. Он быстро прошел к большому чугунному столу, стоявшему посреди террасы, — это был единственный предмет мебели, оставшийся от прежних хозяев. Кэролайн двинулась мимо Джека к защитному кирпичному парапету высотой ей по пояс. Машинально она положила руку на парапет и вдруг поняла, что наделала. Она посмотрела на Джека. Он побледнел, у него начали подгибаться колени. Кэролайн тут же отдернула руку от холодного камня, но было слишком поздно. Джек тяжело опустился на один из стоявших около стола стульев. Его грудь вздымалась, он никак не мог сделать нормальный вдох. Кэролайн покачала головой, злясь на себя за непроизвольную жестокость. Но она гадала, какого же черта Джеку приглянулась эта квартира, ведь если она была в чем-то уверена насчет своего мужа, так это в том, что он абсолютно, безумно, фобически боится высоты.

С того дня, когда погибла его мать.

С тех пор Джек, за исключением случаев, когда этого было никак не избежать, не поднимался выше шестнадцатого этажа в любом здании. Ему больше не нравилось летать. Он не садился на верхние ряды на стадионе или в театре. Он знал, что очень многое пробуждает самые болезненные из его воспоминаний, что бывают определенные моменты, когда страх подступает и парализует его. Кэролайн прожила с ним достаточно долго, чтобы знать, что ей ни за что на свете не следовало так близко подходить к парапету. И понимала, что Джек не любит смотреть, как другие люди подходят слишком близко к краю пропасти. Особенно женщины. И особенно его жена.

Глядя, как Джек оседает на стуле, Кэролайн сделала шесть быстрых шагов, встала рядом с ним и взяла мужа за руку. Он посмотрел на нее, его щеки начали розоветь, дыхание стало более ровным и легким.

— Тебе нравится? — выдохнул Джек, и Кэролайн не выдержала и рассмеялась.

— Да, — сказала она. — Очень нравится. Это квартира моей мечты. Но жить тут будет не так уж легко, если ты намереваешься пару раз в день падать в обморок.

— Нет, — проговорил Джек негромко, хрипловато. Он все еще тяжело дышал. — Я хочу эту квартиру.

— Джек, это безумие. Давай подыщем квартиру нашей мечты на третьем этаже какого-нибудь другого дома.

Но Джек настаивал. Он сказал, что пришла пора покончить с его страхами. Пора избавиться от терзающих его призраков. Кэролайн стала возражать, она говорила, что для этого есть другие способы, но перестала спорить, когда Джек сказал:

— Это отличная квартира для детей.

Сначала Кэролайн не нашлась что на это ответить, и в воздухе повисла долгая пауза. Несколько мгновений она не отводила глаз от Джека. Она смотрела, прищурившись, а потом наконец кивнула.

— Ты думаешь, — спросила Кэролайн, — что, когда у нас родятся дети, они не станут трусами, потому что вырастут здесь, выше семнадцатого этажа?

— Да, — ответил Джек, вовсе не удивившись тому, что Кэролайн все поняла. — Я думаю именно так.

Она снова кивнула и сказала:

— Ковер в гостиной — полное уродство, правда?

— Просто жуть, — согласился Джек.

— Но с другой стороны, с этим ковром там довольно уютно.

— Потрясающе уютно.

— Настолько уютно, что можно попробовать сделать ребенка? — осведомилась Кэролайн.

— Есть только один способ выяснить это, — ответил Джек.

И он позволил ей увести его с террасы в гостиную, и они предались любви на уродском ковре в своей новой квартире.

Сразу же после того, как они переехали, Кэролайн впервые забеременела. За три недели до предполагаемой даты родов они закончили переделку одной из спален в детскую комнату — комнату для мальчика, поскольку тесты показали, что будет мальчик, наполнили ее игрушками и детской одеждой и даже нарисовали звезды на потолке над кроваткой. За неделю до родов Кэролайн согнулась от боли, и Джек спешно повез ее в больницу. Ей сделали кесарево сечение, ребенок оказался мертворожденным. Они горевали несколько месяцев, но пережили потерю, любя друг друга еще сильнее, и Кэролайн забеременела снова. На этот раз на втором месяце беременности у нее началось кровотечение, и пришлось делать аборт.

За несколько дней до девятой годовщины свадьбы Кэролайн объявила Джеку о том, что снова беременна. Они принимали все меры предосторожности. Кэролайн почти не занималась делами ресторана, перестала посещать спортзал, не выпила ни капли алкоголя и перешла на вегетарианскую диету. Они отложили открытие ресторана «У Джека» в Лондоне из-за первых двух беременностей, но решили, что больше тянуть нельзя. Врач сказал, что перелет не полезен ни самой Кэролайн, ни будущему ребенку, поэтому впервые в жизни Кэролайн позволила Джеку выполнить большую часть трудов, и он отправился в путь один. На протяжении нескольких месяцев он ежемесячно проводил неделю в Англии и присматривал за тем, чтобы все шло как надо, а Кэролайн тем временем отдыхала, правильно питалась, не пила спиртного и заботилась о том, чтобы в Нью-Йорке тоже все было хорошо. С самого первого свидания они не расставались почти ни на минуту, и Джек, к собственному изумлению, виновато поймал себя на мысли, что ему нравится время от времени покидать Кэролайн. Они постоянно разговаривали по телефону, он посвящал ее во все детали бизнеса, но впервые понял, что теперь у них есть тайны друг от друга. Он не мог рассказать ей обо всем, чем занимался и о чем думал, и догадывался, что она тоже не может. Женщины флиртовали с ним, и ему это нравилось. Бывало, он отправлялся с друзьями-мужчинами то в паб, то в частное казино в Мейфэре, и это ему тоже нравилось. Он начал копить свои маленькие секреты и порой гадал, как это отразится на их жизни с Кэролайн, когда он вернется домой. В итоге он решил, что от этих секретов никакого вреда нет и никак они не отразятся.

Но секреты Кэролайн оказались далеко не такими тривиальными. Сразу после открытия ресторана в Лондоне Джек возвратился домой, и Кэролайн сообщила ему, что ребенка у них опять не будет. Она ложилась в больницу, и теперь все было кончено. Она ему не звонила, не хотела ничего рассказывать по телефону, чтобы не тревожить его в то время, когда у него столько дел. Но на этот раз все было по-другому. Возникли новые осложнения: врач сказал Кэролайн, что у нее больше не будет детей.

Она плакала, они обнимались, и, как и прежде, их раны постепенно зажили. И, как когда-то заметила Кэролайн, после полученных травм они стали другими людьми. Не лучше, не хуже, а просто другими.

Они стали другими и впустили в свою жизнь Кида Деметра.

Все началось в вечер десятой годовщины их свадьбы. Они были дома вдвоем. Джек собирался приготовить ужин, они с Кэролайн решили провести романтический вечер, предаться любви и постараться, как это часто теперь с ними бывало, не думать о том, что у них никогда не родится ребенок. Они слушали пластинку «Чет Бейкер в Париже». Джек навсегда запомнил, что звучала «Му Funny Valentine», потому что это была любимая песня Кэролайн, и они произнесли тост и чокнулись бокалами с шампанским, когда задребезжал телефон. Звонил Дом, и, едва услышав его голос, Джек сказал:

— Мы пьем шампанское и шепчемся о всякой милой ерунде. Ты когда можешь быть у нас?

Но поскольку Дом ничего не ответил, Джек понял, что что-то неладно, и спросил:

— Что случилось?

— Сэл, — коротко отозвался Дом.

Джек поставил на стол бокал с шампанским и сказал:

— Черт.

Сэл Деметр трудился у Дома, и Джек несколько лет проработал с ним в мясоразделочном цехе. Когда Джек был подростком, Сэл всегда относился к нему не как к мальчику, а как к мужчине; он был первым, кто повел Джека выпить, а когда Джеку было четырнадцать, однажды позволил ему посреди ночи повести свой трейлер по пустынному Уэст-Сайд-хайвею. Сэл был чертовски хорошим малым. Здоровяк весом в три сотни фунтов и при этом добрый. С огромным животом, который как бы шел впереди него. С ручищами, похожими на свиные окорока. Казалось, он способен этими ручищами поднять что угодно. А он и поднимал. Не сказать чтобы Сэл блистал умом, но, будучи таким великаном, он отличался добротой и мягкостью характера.

Дом рассказал Джеку, что Сэл только-только закончил работу и шел по цеху, развязывая тесемки своего фартука, когда вдруг зашатался. Он сделал три-четыре быстрых шага, опустился на колени и простоял так пару секунд. К нему со всех сторон побежали люди, но он рухнул ничком, повернув голову набок, и умер. Сэл немного не дожил до сорока пяти, у него остались жена и четырнадцатилетний сын, а страховка, насколько знал Джек, у Сэла была мизерная. Четырнадцатилетнего сына Сэла звали Джордж, но так его никто не называл, наверное, с трехмесячного возраста. Он с самого начала был Кид — Малыш. Кид Деметр.

Дом и Джек стали заботиться о Киде. Джек, а потом и Кэролайн постоянно разговаривали с мальчиком, помогали ему пережить боль от потери отца. Между ними легко и естественно образовалась теплая связь. Сначала отношения строились на том, что это было нужно — нужно Джеку и Кэролайн, и Киду тоже, но потом все переросло в настоящую привязанность и даже в любовь. Они давали мальчику деньги, когда требовалось. Они давали ему, когда требовалось, советы, а в советах он нуждался чаще, чем в деньгах. Кид был способным мальчишкой, но не таким простым. Чертовски упрямый, он то и дело попадал в какие-то неприятности. Но было в нем что-то такое, чего нет в обычных уличных парнях с железной волей. Кид хотел стать кем-то. Джек видел это в его глазах, он узнавал это, потому что помнил, что такой же взгляд был у него самого в этом возрасте. Кид хотел уйти из своего мира, подняться над ним. Выйти из жизни, которая его выковала, перейти на новый, иной уровень. На уровень Джека и Кэролайн.

Джек водил его на игры с участием «Никс», как когда-то его водил Дом. Кид стал талантливым спортсменом, и Кэролайн отправилась на Стейтен-айленд, поговорила с матерью Кида и объяснила ей, что они с Джеком хотят определить Кида в подготовительную спортивную школу в пригороде, где бы он мог учиться играть в американский футбол. Лу-Энн Деметр согласилась. Она сказала, что желает своему сыну только самого лучшего, и Кид отправился сначала в «Бей-Шор» на Лонг-Айленде, а потом в Академию Уэбстера. Кроме того, Джек добился, чтобы туда поступил и получал там стипендию лучший друг Кида, Брайан Бишоп. Брайан был невероятно крупный парень. Он выглядел не просто как игрок оборонительной линии, он смотрелся как целая оборонительная линия. И еще он был предан Киду, они были неразлучны с раннего детства, прямо как сиамские близнецы. Кэролайн предложила сделать так, чтобы они были вместе. Она думала, что это облегчит Киду переход к новой жизни.

Джек и Дом, бывало, ездили смотреть футбольные матчи с их участием. Благодаря своей выносливости Кид быстро стал полузащитником, звездой команды. Брайан столь же быстро превратился в одного из лучших блокирующих защитников в штате. После игр Джек и Дом брали обоих парней и шли в пиццерию, а если матч происходил в выходные, они отправлялись в центр города и съедали по отбивной в ресторане «У Джека». В свободное время Кид всегда бывал либо в квартире у Джека и Кэролайн, либо в ресторане. Кэролайн умела смягчать Кида, ей он поверял свои страхи и проблемы. Только в это время Кид расслаблялся. Он словно бы чувствовал, что его присутствие помогает Кэролайн залечить раны, которые все еще болели, — три неудачные беременности. С Джеком он всегда держался уверенно и немного заносчиво, потому что Джек его таким и хотел видеть. Но Кид очень ценил их обоих. Окончив школу, он поступил в Сент-Джонс-колледж в Куинсе, и Джек с радостью стал платить за его обучение. «Это не долг, — говорил он Киду, — это капиталовложение». Он имел в виду вложение капитала в будущее Кида, и не только. Когда Киду исполнился двадцать один год — он был первокурсником, все еще играл защитником и все еще дружил с Брайаном, который подыгрывал ему на блоке, — Джек повел Кида поужинать после игры. Они ужинали вдвоем, и Джек сказал Киду, что они с Кэролайн уже говорили о том, чтобы предложить ему стать их партнером по бизнесу, если его это заинтересует. Кида это предложение по-настоящему потрясло, но он с некоторой небрежностью ответил, что, пожалуй, да, его бы это могло заинтересовать. Джеку хотелось получить более определенный ответ, но он хорошо знал Кида и понял, насколько тот доволен. Пару недель спустя, после другой игры, они, как обычно, ужинали вместе — Дом, Джек, Кид и Брайан. Брайан отвел Джека в сторону и сообщил, что Кид рассказал ему о предложении Джека. Друг Кида говорил, что никогда еще не видел его таким взволнованным и счастливым.

Но Кид не пришел в ресторанный бизнес.

И он не вырос тем сыном, которого Джек и Кэролайн не смогли родить.

Он просто исчез.

Он пережил тяжелый психологический срыв. Это случилось перед самым окончанием второго курса. Харви Уиггинс, товарищ Кида по команде и его близкий приятель, получил серьезную травму на футбольном поле во время тренировки. Харви бежал на полной скорости, намереваясь отнять мяч у Кида. За мяч завязалась схватка, и Харви сильно досталось. Кто-то заблокировал его атаку, выставив плечо под неправильным углом. Кид слышал, как хрустнули кости, когда у Харви сломались шейные позвонки, он видел, как тот рухнул на землю. С того дня Харви парализовало на всю жизнь. Кэролайн не один час разговаривала с Кидом об этом несчастном случае; почему-то Кид решил, что виноват, и чувство вины и раскаяния у него оказалось необыкновенно сильным. Кэролайн пыталась убедить его в том, что это не так.

— Люди идут на риск, — повторяла она снова и снова. — Нельзя защитить всех и каждого от такого опасного дела, как жизнь.

Но после этого происшествия Кид изменился. Он стал более отстраненным, отвечал односложно и словно бы утратил энергию. Джек как-то раз усадил его напротив себя и спросил, не принимает ли он наркотики, но Кид это отрицал. Однако нельзя было отрицать, что между ними встала стена, и в самом конце третьего курса Кид пришел к Кэролайн и Джеку и объявил им, что бросает колледж. Кид вел себя отчужденно, будто бы злился на что-то. В нем проглядывало его детское упрямство.

— Кид, — сказал Джек, — я не думаю, что речь идет о чем-то таком, что ты можешь решить самостоятельно. Почему бы тебе не побыть здесь несколько дней, чтобы мы могли обсудить…

— Нет! — Кид впервые повысил голос в разговоре с ними. Но он не пошел на попятную. Он проговорил с напором и пылом: — Нечего обсуждать. Я ухожу.

— Может быть, мы что-то сделали не так? — спросила Кэролайн. Она говорила тихо и робко, будто пыталась успокоить раненого щенка. — Потому что если это так, то мы могли бы все исправить.

Кид откликнулся на ее заботу. На мгновение показалось, что он готов лишиться чувств или разрыдаться. Но в следующий миг его лицо стало угрюмым. Он не пожелал посмотреть Кэролайн в глаза, а только покачал головой и промолчал.

— Думаю, ты должен что-то объяснить нам, — сказал Джек, и тут Кид словно бы опять с трудом сдержал злость.

— Я ничего вам не должен, — заявил он, — кроме того, чтобы убраться от вас ко всем чертям.

Он отказался взять хоть немного денег, не счел нужным хоть что-то объяснить. Сказал, что свяжется с ними, как только станет ясно, куда он отправится, но так и не сделал этого. Ни звонка, ни электронного письма, ни открытки с номером телефона и адресом.

Ничего.

Сегодня он был. Завтра его не стало.

Джек и Кэролайн были в шоке. Они бесконечно обсуждали случившееся. Что они сделали неправильно? Что произошло? Не было ли это все же связано с наркотиками? Не попал ли Кид в беду? Несколько раз они пытались разыскать его через разных друзей и знакомых в Сент-Джонс-колледже. Брайан помочь не сумел; он тоже был в полной растерянности, поскольку Кид и с ним порвал все связи. Даже мать Кида вынуждена была признаться, что не знает, как с ним связаться, хотя и получает письма и открытки от сына. Много месяцев исчезновение Кида было главным событием в жизни Джека и Кэролайн, но наконец Кэролайн сказала:

— Хватит. Нужно об этом забыть.

А когда Джек ответил:

— Не знаю, смогу ли я забыть, — она покачала головой и настойчиво проговорила:

— Придется. Мы с тобой потеряли еще одного ребенка.

Джек знал, что она права. Они действительно потеряли еще одного ребенка.

«Ушел — значит ушел», — сказал когда-то Дом.

И Кид Деметр ушел.

 

4

Джек Келлер проснулся, как обычно, за минуту до того, как сработал радиобудильник. И, как обычно на протяжении уже почти двадцати лет, едва лишь выключив будильник, он сразу повернулся на бок и легонько прикоснулся к плечу Кэролайн. Это был знак, что он проснулся, что все хорошо и что ей не надо вставать вместе с ним. Сейчас половина пятого утра, и почему бы ей не остаться под нежно-голубым стеганым пуховым одеялом и не проспать еще пять-шесть часов, пока он отправится в мясной квартал, а потом на рыбный рынок, а потом — если только это не возьмет на себя их новенький шеф-повар, которого они недавно увели от Дэнни Мейера, — потом на фермерский рынок на Юнион-сквер.

«Спи», — шептал он на ухо Кэролайн почти каждое утро, потом нежно целовал ее, едва прикасаясь губами к ее мягкой щеке.

«Ммм…» — сладко бормотала в ответ Кэролайн, потому что, хотя она и собиралась спать дальше, таков был их ритуал. Ей нужно было почувствовать его присутствие с утра, каким бы кратким оно ни было. Она не любила просыпаться и обнаруживать, что Джека нет. Кэролайн не любила ни пустых кроватей, ни сюрпризов.

Но этим утром пальцы Джека не нащупали шелковой ночной сорочки, прилегающей к ложбинке на нежном боку жены, и не легли на ее твердое, всегда чуть смуглое плечо. Его рука прикоснулась к прохладной ткани белоснежной льняной простыни. На миг Джек удивленно вытаращил глаза, а потом вспомнил.

Виргиния.

Они снова решили расширяться, и Кэролайн уехала в Шарлотсвилл, штат Виргиния, чтобы все подготовить к открытию нового ресторана «У Джека».

Джек пару минут повалялся в постели, улыбаясь. На самом деле он изумлялся тому, что по прошествии стольких лет ему все еще не хватало Кэролайн, когда они разлучались. Конечно, они постоянно говорили по телефону — три, четыре раза в день. Даже когда речь шла о самых мельчайших деталях бизнеса, Джек все равно получал удовольствие от разговоров с Кэролайн. Даже если они торопливо обсуждали площадь помещения в квадратных футах, количество столиков или трудности с поиском распорядителей, Джека успокаивала прохладная хрипотца в голосе Кэролайн, ему безумно нравились ее четкое произношение и решительная интонация.

В последнее время они часто обсуждали разные мелочи, и Джек заметил — он вдруг с изумлением осознал это, — что впервые за очень долгое время Кэролайн, похоже, снова по-настоящему счастлива. Может быть, впервые со времени исчезновения Кида.

Это была рана, которая не могла быстро зажить ни у Джека, ни у Кэролайн.

Джек несколько лет наблюдал за тем, как уход Кида повлиял на Кэролайн. Больше никто, пожалуй, этого не заметил бы, но Джеку казалось, что она одинока и не так бодра, как обычно. Признаков полного выздоровления Джек не чувствовал до тех пор, пока они не решили открыть новый ресторан.

Это было ее детище. Сначала Джек хотел целиком и полностью посвятить себя планированию и открытию заведения в Шарлотсвилле и на первых порах так и делал, но вскоре стало ясно, что к этому новому ресторану Кэролайн относится с особой привязанностью. И эта привязанность добавляла исключительный вес и важность всему предприятию, давала чувство востребованности, которого раньше Джек у Кэролайн не замечал. Короче говоря, Кэролайн не на шутку увлеклась этим делом. Открытие нового ресторана стало для нее чем-то личным.

— Иногда я наблюдаю за тобой в Нью-Йорке, — сказала Кэролайн. — За тем, как ты обводишь взглядом ресторан. Как ты смотришь не на работников, не на посетителей, а на само место. Бар, столики, вмятинки от каблуков на полу. Для тебя это что-то живое, дышащее.

— Это часть меня, — сказал Джек.

— Иногда, мой дорогой супруг, я жалею о том, что ты не смотришь на меня так, как на ту треклятую качающуюся дверь, которую ты купил для кухни.

— Но это потрясающе красивая дверь, — усмехнулся Джек, и Кэролайн покачала головой с притворным осуждением.

Но потом она взяла его за руку и провела кончиками пальцев по мозолям на правой ладони.

— Вот так я чувствую себя в Виргинии, — проговорила она, и он поразился тому, с какой серьезностью это было сказано. — У меня там есть кое-что красивое. Мое.

Кэролайн никогда не говорила, что хочет управлять этим рестораном одна, но Джек слишком хорошо знал ее, чтобы не заметить важных сигналов. И он понимал, что для нее это способ заняться тем, чем он занимался в Лондоне, — побыть немного одной, завести собственные секреты. Этот ресторан с самого начала был ее идеей. Город находился всего-то милях в тридцати от фамильной фермы, где Кэролайн выросла; ее родня по-прежнему владела поместьем, хотя пользовались им редко. Отец Кэролайн умер почти девять лет назад. Мать не могла смириться с мыслью о продаже собственности, но и заставить себя жить там не могла. Сразу после похорон она практически перестала бывать в поместье. Говорила, слишком много воспоминаний: там прошла ее юность, и она не хотела чувствовать, как стареет. В итоге ферма стала чем-то вроде элегантного убежища. Величественным — пусть и призрачным — вторым домом. Две сестры Кэролайн порой наезжали туда на выходные. У старшей, Ллуэллин, было слишком много детей, а те слишком сильно любили футбол, а ее муж слишком сильно любил гольф, поэтому они не могли постоянно жить на ферме. Вторая сестра, Сюзанна Рей, не вышла замуж и почти не общалась с остальными родственниками. Почему-то ее всегда задевал успех и счастье Кэролайн. В общем, она почти совсем не наведывалась на ферму. Так что по большому счету чудесное поместье было поручено заботам и доброй воле Тротти, чернокожей супружеской пары, служившей семейству Кэролайн с незапамятных времен.

Несмотря на то что Кэролайн сбежала оттуда так рано, как только смогла, она всегда питала теплые чувства к Виргинии. Ее даже немного раздражало то, что она так привязана к этим местам, но ее до глубины души волновала красота поместья, его связь со старинным Югом, который так быстро исчезал под натиском скучно-безликих кофейных баров «Старбакс», магазинов фирмы «Гэп» и чудовищных гигантских кинотеатров. Кэролайн нравился мягкий и учтивый нрав виргинцев. Больше всего она любила ферму, где могла поохотиться на лис и заняться стрельбой по тарелочкам, а иногда в порыве чувств могла натянуть блестящие сапоги, вскочить на любимую кобылу и прогуляться верхом по покатым холмам.

Много раз после свадьбы они с Джеком бывали там вместе, но Джек как был, так и остался городским парнем. Он был твердо убежден, что, если бы человек постоянно скакал верхом на лошади, он бы никогда не изобрел БМВ. Джек всегда не мог дождаться, когда, возвращаясь, увидит на горизонте Манхэттен, и никогда не переставал радоваться, открывая дверь в свою квартиру и выходя на террасу с видом на Центральный парк. По его мнению, именно здесь происходило идеальное слияние человека с природой. Хорошие футбольные матчи осенней серии, а после них холодное пиво — это значило для него чертовски больше, чем верховые скитания по виргинским холмам в тесных штанах и дурацких маленьких жестких шапочках в поисках какой-нибудь несчастной запуганной лисицы.

Сначала, когда Кэролайн сказала, что подумывает разместить ресторан в Шарлотсвилле, Джек решил, что выбор довольно странный. Но Кэролайн напомнила ему о том, что на таких причудах люди делали состояния. Никто не считал Лас-Вегас ресторанным городом, пока там не открыли свое заведение Пак и Эмерил. Никто не предполагал, что богатые жители Нью-Йорка отправятся поесть в деловую часть города, пока Дэнни Мейер не открыл там свое кафе. Специалисты по маркетингу заверили Джека в том, что шаг правильный. Интеллигенция округа Колумбия и публика из средств массовой информации за последние десять лет обратили внимание на Шарлотсвилл и понакупили там загородных домов. Даже голливудские звезды толпами ехали в Виргинию. Многие актеры, продюсеры и режиссеры, увидев которых люди оборачивались в ресторанах «У Джека» в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, теперь постигали культуру виргинской сельской местности. По мере того как сюда приезжали все более утонченные горожане, совершенствовалась торговля и поднимался на другой уровень местный театр. Отставал только ресторанный бизнес. Джек знал, что ресторанные взрывы начинаются с кофе и хлеба. Как только в городке открывалось серьезное кофейное заведение, а следом за ним — булочные высшего класса, можно было считать, что рынок подготовлен для прихода первостатейных шеф-поваров. В Сиэтле в свое время все так и получилось. И в Портленде. А Сан-Франциско не просто пошел по этому пути, он этот путь и создал. И вот теперь Шарлотсвилл наполнялся чудесными изящными кофейными барами и столь же чудесными заведениями с отличной сдобной выпечкой и хлебом. Это началось уже год назад. Город был «золотым дном» и только ждал открытия правильного ресторана — с верным названием, с верной комбинацией вкусов, с верными ценами и верной атмосферой, и в этом смысле ресторан «У Джека» идеально подходил по всем параметрам. Помимо всего прочего, Шарлотсвилл был крупным туристическим центром, поскольку располагался в непосредственной близости от Монтиселло, этого памятника человеческому гению — ну, по крайней мере одному гению, Томасу Джефферсону.

К окончательному решению Джека подтолкнуло — хотя, как только Кэролайн предложила открыть этот ресторан и он увидел радость в ее глазах, в глубине души он сразу понял, что дело уже, можно считать, сделано, — то, что он посетил кое-какие виноградники в Виргинии и попробовал некоторые из местных вин. Они еще не были окончательно хороши, но близки к очень хорошим. Шардонне Алана Кинне оказалось первоклассным. «Пино нуар» Дэшиела было очень и очень неплохим, по качеству не уступало вашингтонским и орегонским среднего класса. А каберне из Бабурсвилла порадовало Джека приятным тонким вкусом и к тому же идеально соответствовало меню ресторана. Через несколько ближайших лет он мог иметь совсем неплохой вирджинский раздел в карте вин. Эта идея Джеку понравилась. В конце концов, именно Томас Джефферсон привил Новому Свету любовь к виноградному вину. Местные красные вина впоследствии могли бы оказаться очень неплохи в сочетании с некоторыми южными вариантами классических рецептов ресторана.

В общем, они согласились с тем, что дело того стоит.

— Тебя это все еще увлекает? — спросила Кэролайн.

Джек немного подумал и удивился тому, что ему пришлось задуматься над ответом, а потом кивнул и сказал:

— Увлекает. Как и ты.

Она улыбнулась — ответ порадовал и тронул ее, — потянулась к Джеку и поцеловала его в лоб, и он почувствовал, как от ее дыхания чуть шевелятся его волосы.

Они подыскали хорошее место — в средней части мощенной камнем главной торговой улицы города, сравнительно недалеко от прославленного университета, поэтому создавалось ощущение, будто на них падает величественная тень Джефферсона, но все же расстояние было вполне достаточным, чтобы ресторан не терялся на фоне шашлычных и дешевых кафешек или более степенных заведений с фальшивым колониальным декором и диким ассорти якобы изысканных ингредиентов. Работников набрали легко, и в будущем это не сулило никаких проблем: Джек поговорил кое с кем в университете, и они согласились ввести небольшой спецкурс по ресторанному менеджменту. Джек и Кэролайн читали на этом курсе по несколько лекций в году, а студенты могли практиковаться и в новой кухне, и в зале. Тем временем в Шарлотсвилл прибыли несколько человек из Майами, включая менеджера, замечательную женщину по имени Белла, которая работала двадцать четыре часа в сутки, отличалась кристальной честностью, находилась в разгаре не самого легкого развода и поэтому была только рада на время отлучиться из города. Заместитель шеф-повара в чикагском ресторане был определенно не прочь стать во главе кухни и персонала, и, как только он с энтузиазмом перебрался в Шарлотсвилл, все было готово.

И вот теперь до открытия оставался всего один день.

В последние несколько месяцев Кэролайн бывала в Шарлотсвилле очень часто, она проводила там по два-три дня в неделю, заботясь о том, чтобы дела делались при наличии всего лишь двух компонентов — элегантности и точности, которых она требовала от всех и вся. Несколько раз вместе с ней в Шарлотсвилл, конечно, ездил и Джек — так часто, как только мог, но у него и дома работы хватало.

То есть работы было по горло.

«У президента Соединенных Штатов дел все-таки побольше», — любил говорить Джек, но даже президент не вставал так рано, как один из лучших рестораторов Нью-Йорка.

Джек посмотрел на часы. Четыре сорок пять. Он выбился из своего графика на пятнадцать минут.

«Наверное, я становлюсь лентяем», — подумал он, мысленно пробежался по списку запланированных на сегодня дел и рассмеялся. Лентяй. Да уж.

Джек еще не успел коснуться ступнями пола, как раздался телефонный звонок. Он улыбнулся, взял трубку и, даже не спрашивая, кто звонит, проговорил с притворной укоризной:

— Зачем это ты вскочила в такую рань?

— Дурная привычка, — ответила ему Кэролайн.

— Я так никогда не считал, — сказал Джек. — Но уж лучше что-то, чем ничего.

— Ты опаздываешь.

— А откуда ты знаешь? Может, ты меня на пороге поймала.

— Да нет, слишком у тебя голос уютный. Думаю, ты все еще валяешься в постели и размышляешь над тем, как много у тебя дел.

— Угадала, — сказал Джек.

— Хм, — пробормотала Кэролайн тоном человека, который так и думал.

А потом она сообщила ему о своих планах на день. Сказала, что собирается еще пару часов поспать, потому и решила поговорить с ним до того, как он уйдет из дома.

— Ты так тихо говоришь, — отметил Джек. — Все в порядке?

— Все отлично. Просто здесь все так мило и мирно сейчас. Не хочется испортить.

— Ты, моя прелесть, не способна хоть что-то испортить.

— А ты, моя прелесть, не о том думаешь. Когда ты намерен здесь появиться?

— Вечером. Поужинаю с Домом пораньше, а потом, пожалуй, приеду на машине. Наверное, выеду около восьми, значит, к полуночи доберусь. Куда прибыть? Домой или в ресторан?

— В ресторан. Я еще буду там. А ты не забудь, что у тебя сегодня в семнадцать тридцать встреча с человеком с виноградников Боферм, — напомнила Джеку Кэролайн. — Он хочет продать тебе новое ронское.

— О господи. Я забыл.

— Запиши.

— Он захочет, чтобы я с ним выпил, а я начну ему возражать…

— Запиши, пожалуйста.

— Ты же знаешь, я так вино не дегустирую. Я не пью с тем, кто продает. Я пью за ужином, как положено.

— Запиши, и хватит хныкать и искать виноватых. Вино-ватых…

— Очень смешно.

— Весь вопрос в том, кто тут вино-ват.

— Еще смешнее.

— Запиши.

Наступила пауза. Джек скорчил телефонной трубке рожицу и помахал рукой в воздухе, делая вид, будто что-то записывает. А Кэролайн сказала:

— Джек, хватит корчить рожи и смеяться надо мной. Запиши.

— Никогда не пойму, как ты это делаешь, — признался Джек. — Но меня это немного злит.

— О, — вздохнула Кэролайн. — Захватишь охотничье ружье? Мне бы хотелось завтра пострелять.

— А оно дома?

— В шкафу, в прихожей. Я привезла, чтобы его проверили.

— Эх, не так я себе представлял романтику… Да, милая, я привезу тебе твое ружье.

— Не забудь, — сказала Кэролайн.

— Записываю, — сказал Джек и повертел пальцами в воздухе.

— Ну, принимайся за работу.

— Сладких снов, — пожелал жене Джек и одновременно с ней повесил трубку.

Следующие несколько минут прошли как обычно. Джек заглянул в кухню, поставил кофе, быстро принял душ, надел джинсы и удобную трикотажную рубашку, потом снова зашел в кухню и налил себе большую кружку кофе, вышел на огромный балкон, сел на стул (но не слишком близко к парапету, он никогда не садился слишком близко к парапету) и стал прихлебывать горячий напиток и смотреть с высоты на огни города, застывшего между угасающей ночью и разгорающимся рассветом.

Джек сделал глубокий, довольный вдох, покинул террасу и вошел в кабину лифта, двери которой открывались прямо в холле его квартиры. Кабина доставила Джека в гараж, устроенный под домом. Он сел за руль своего четырехдверного сверкающего черного БМВ, проехал по плотно заставленной машинами парковке и повел машину по крутому пандусу, выводившему на середину Восточной Семьдесят седьмой улицы. Затем он направился к югу, к Пятой авеню.

Манхэттен еще спал, и в воздухе чувствовалась легкая предутренняя прохлада. Рабочий день Джека начался. Он любил эту прохладу, не уставал радоваться ей каждое утро. Он поеживался и добирался до другого конца города ожившим и бодрым. Каждый день этот утренний холодок заставлял Джека чувствовать, что, несмотря на призраки, все еще бродившие по задворкам его жизни, он любит эту жизнь. Ту жизнь, за которую они с Кэролайн боролись, ради которой трудились, которую выковывали друг для друга.

Ту жизнь, которая всего через один день, сразу после открытия ресторана в Виргинии, даст трещину и изменится навсегда.

 

5

Прикоснись к ней. Подержи в руках. Убедись в том, что она реальна.

Да. О да. Очень, очень реальна.

Она была ключом ко всему, эта маленькая открытка. К будущему. К хорошей жизни. К любви, к деньгам, к уважению. Ко всему, чего они всегда хотели.

Ко всему, что могли потерять.

Но теперь им не обязательно было все это терять. Вот оно — и она все это сделала для них. Все устроила.

Знала ли она хотя бы, что делает? Может быть. Трудно сказать. Трудно судить о чем-либо.

Собственно, не о чем было судить. У них было все, что им нужно.

Губернатору Виргинии

Мэру Шарлотсвилла

ПЕРСОНАЛ РЕСТОРАНА «У ДЖЕКА»

Приглашает вас на открытие своего самого крупного филиала года

ВЕЧЕР ОТКРЫТИЯ «У ДЖЕКА»

В ШАРЛОТСВИЛЛЕ

АДРЕС: угол Дивижн-стрит и Восточной улицы

ДАТА: 1 апреля

ВРЕМЯ: от 7 часов вечера до последнего посетителя

ОДЕЖДА: вечерняя, элегантная

БУДЕМ РАДЫ ВИДЕТЬ ВАС У СЕБЯ…

Пригласительная открытка словно бы стала больше, начала расти, вспыхнула неестественным светом. Это был поистине волшебный предмет. Решение всех их проблем. Билет в новый прекрасный мир.

А в этом мире… что ж, в этом мире открытка тоже знала правду. Конечно, знала.

«Будем рады видеть вас у себя…»

Попомнят они свое гостеприимство, это точно.

Они оба были воришками, самыми худшими из воришек. С самого начала. Они крали мечты. Крали любовь.

«Будем рады видеть вас у себя…»

Еще как обрадуются.

И еще они могут умереть.

Если им повезет.

 

6

У Джека ушло меньше пятнадцати минут, чтобы доехать до Четырнадцатой улицы, к району мясных рынков. На Манхэттене за пятнадцать минут можно было добраться куда угодно.

Цель его поездки располагалась в двух кварталах к югу от Четырнадцатой, на Гансворт-стрит. Там Джек свернул направо с Девятой авеню. Как это обычно бывало за последний год, его удивили почти каждодневные перемены в районе. Большая часть квартала осталась такой же, какой была на протяжении значительного отрезка двадцатого века. Старинные мощеные улицы, половина домов — склады мясников и морозильщиков. Целые поколения были представлены на вывесках словами «И сыновья». Добрую часть этих вывесок можно заменить на «И внуки», «И правнуки». Кроме того, здесь находилось пристанище (а Кэролайн всегда говорила: «кладбище») всех торговцев хот-догами в городе; в зданиях хранились уличные тележки. Глядя на то, как торговцы с утра выкатывают, а вечером закатывают на склады свои тележки, Джек испытывал странное чувство. Он словно бы попадал в далекое прошлое, в те времена, когда еще не было систем быстрого питания, супермаркетов и покупок через Интернет. Но двадцать первый век быстро завоевывал этот последний бастион пролетарского Манхэттена. Многие мясники не выдержали высокой арендной платы и исчезли, и на месте их складов возникли художественные галереи и шикарные салоны женской верхней одежды. Единоличные склады переоборудовались в дорогущие кооперативные. На каждом углу, как грибы, вырастали недешевые рестораны, их завсегдатаями становились модели, актеры и рэперы с толпами своих фанатов. Джек и Кэролайн как-то раз подумали, не открыть ли свой филиал в так называемом Нижнем Уэст-Сайде, но Джек немалую часть своей взрослой жизни потратил на то, чтобы вырваться оттуда. Ему нравилось время от времени ненадолго погружаться в прошлое, но, какими бы супермодными ни становились эти кварталы, он не хотел возвращаться туда насовсем.

Он припарковал машину на правой стороне Гансворт-стрит, прямо перед мясным магазином-складом Доминика Бертолини. Здоровенный малый в комбинезоне и белой футболке, заляпанной кровью, повернувшись спиной к Джеку, тащил половину говяжьей туши к грузовику. Он недружелюбно зыркнул на БМВ Джека, успел рявкнуть, что тут парковаться нельзя, но, как только Джек вышел из машины, враждебность сменилась узнаванием. Здоровяк понес дальше свою тяжелую ношу, а когда Джек проходил мимо него, тот кивком поприветствовал его, как своего.

Джек перешагнул через ручеек розоватой жидкости — крови, смешанной с водой, медленно вытекающей из склада. Ступив на металлический пандус и зашагав к тяжелой скользящей двери, ведущей в помещение гигантского склада, он услышал (даже отсюда) стук и звон тесаков, рубящих мясо в разделочном цеху.

Он вошел внутрь и увидел Дома, склонившегося над небольшим письменным столом. Правой рукой — тем, что от нее осталось, — Дом прижимал к столу лист бумаги, а в левой держал ручку и быстро писал. Как обычно, при этом он что-то бормотал себе под нос. Джек подождал. Он стоял, ничего не говоря и просто наблюдая за тем, как старик сосредоточенно что-то подсчитывает. Дом не сутулился, и, даже несмотря на просторную спецодежду мясника, легко было заметить, что живот у него по-прежнему плоский, как доска, а здоровая рука крепка и сильна. Старик не переставал удивлять Джека. «С того дня, как мы впервые встретились, он не состарился ни на день, — думал Джек. — Такой же задиристый, такой же работяга. Такой же сильный и дерзкий». Он был уверен, что Дом не замечает его присутствия, и радовался тому, что может наблюдать за своим старым другом и восхищаться им, не мешая ему работать. Но вот знакомый голос, хрипловатый от сигарет и виски, произнес:

— Ты что, втюрился в меня, что ли? Чего торчишь там и таращишься на мою задницу? — Дом обернулся и посмотрел на Джека. Голова у него немножко подрагивала вверх-вниз — обычный признак нервного напряжения, к тому же Дому стукнуло уже семьдесят пять. Он проворчал: — Чего тебе надо?

— Почему ты всегда спрашиваешь, чего мне надо, если отлично знаешь, что ты сам сейчас скажешь, чего мне надо?

— Я не хочу, чтобы тебе казалось, будто ты для меня пустое место.

— Ну, так чего же мне надо? — спросил Джек.

— Ягненка тебе надо. Хорошенького. Свеженького, натурального, четырех-пяти месяцев от роду, двадцать четыре — двадцать пять фунтов. И пока ты не спросил, поскольку я-то знаю, что у тебя странные представления о честности и к тому же тебе нравится поддерживать некоторых производителей, так я тебе скажу, что ягнята нашенские, из Нью-Джерси, с фермы Бёрдена.

— Ладно, беру…

— Джеки, помолчи немножко, а? Возьми сто семьдесят фунтов, тебе на три дня хватит. Я уже порубил — плечо, пашина, вырезка, шейка, бедренная часть для жарки. Ни мозгов, ни головы. Правда, все никак в толк не возьму, почему ты не наймешь шеф-повара, умеющего готовить мозги.

— Пытаешься продать свои мозги моим клиентам, Дом?

— Твоим клиентам не мешало бы прибавить мозгов, Джеки. Что да, то да.

Дом крякнул и подошел к одной из тушек четырехмесячных ягнят, подвешенной на крюке под потолком. Он шлепнул по туше, и несколько секунд звук увесистого шлепка разлетался эхом по складу.

— Глянь-ка на эту малышку. Просто песня, вот что я тебе скажу, Джеки. Знаешь, сколько человек от меня получает такое? Один ты. И только ты. А знаешь почему?

— Я тебе плачу больше всех остальных.

— Нет. Потому что ты чувствуешь разницу.

Дом вернулся к столу, сунул руку в приоткрытый ящик и достал бутылку скотча. Ничего особенного, обычный «Джонни Уокер» с черной этикеткой. Джек пробовал покупать для Дома бутылки выдержанного дорогого солодового виски, но старик их и видеть не желал. На столе уже стоял стаканчик, и Дом наполнил его до краев.

— Тяпнешь со мной? — спросил он.

— Сейчас пять тридцать утра.

— Это что — слишком рано или слишком поздно?

Джек не ответил, и Дом добавил:

— К тому же я кое-что отмечаю.

— Что ты отмечаешь?

— А то, что сейчас пять тридцать утра. Я всегда радуюсь, когда наступает новый денек.

Он выпил виски залпом, довольно облизнул губы и поставил стаканчик на стол. Затем подошел к Джеку. Рукав халата-фартука закрывал культю правой руки. Левой рукой Дом сделал такое движение, будто собирался врезать Джеку по физиономии. Кулак метнулся к щеке Джека идеально выверенным хуком — даже теперь, в таком возрасте! — но ладонь раскрылась, и пальцы легли на шею Джека. Дом притянул его к себе и чмокнул в щеку.

— А это еще за что?

— Она в отъезде, да?

Дом обожал Кэролайн и редко называл ее по имени, будто назвать ее по имени означало оскорбить. В большинстве случаев Кэролайн для Дома была «она». А Джек говорил жене, что это звучит так, словно Дом говорит о королеве — «Она». С большой буквы.

— Да. Она в отъезде.

— Ну, стало быть, надо, чтобы кто-то тебя приласкал, Джеки.

С этими словами старик хрипловато рассмеялся и, хлопнув Джека по затылку, отвернулся и зашагал по цеху. Джек понял, что надо идти следом за Домом. Думая об отношениях Дома и Кэролайн, он улыбался. Более невероятной пары на свете не существовало. И все же Кэролайн была одним из немногих людей, которым Дом доверял. Точно так же было с Кэролайн. Она любила старика. С ним она могла расслабиться, стать открытой, уязвимой, чего не допускала почти ни с кем. Джек гадал, такие ли отношения были у Дома с его матерью. Любила ли его Джоанни Келлер, доверяла ли ему? И когда бы Джек об этом ни подумал, ответ был «да».

— Тебе обязательно все время называть меня Джеки? — спросил он, шагая за Домом.

— Ага. Потому что я всегда тебя так звал. И всегда так звать буду. Ну, хочешь сделать бизнес, а? Потому как у меня для тебя есть кое-что хорошенькое.

Джек вздохнул.

— Ладно, давай нагружай меня, старик.

— А тебе обязательно все время звать меня стариком?

— Я всегда тебя так звал.

Дом покачал головой и что-то проворчал себе под нос, но вскоре заговорил по-деловому, демонстрируя Джеку товар.

— У меня есть для тебя восемьдесят фунтов натуральных цыплят — этого тебе хватит на пару дней. Цыплят еще подвезут, поэтому про запас брать смысла не имеет. Твой шеф-повар заказывал телятины на три дня — это сто шестьдесят фунтов. На три дня грудинки — это будет четыреста фунтов, еще четыреста фунтов филея, да пятьдесят фунтов вырезки, да тридцать футов утки — утка потрошеная, сами разделаете. А чем ты занят нынче вечером?

— Господи, ты и вправду стареешь. Я ужинаю с тобой, а потом отправляюсь на машине в Виргинию.

— На машине?

— Да. Думаю, после того как мы там откроемся, мы с Кэролайн и обратно поедем на машине, устроим себе двухдневный отпуск. Остановимся в какой-нибудь гостинице, где подают завтрак. Устроим себе что-то вроде сто тридцать седьмого медового месяца.

— А знаешь, куда я собирался повезти на медовый месяц твою маму? — вдруг спросил Дом.

— Знаю, — ответил Джек. — В Италию.

— Я тебе, небось, уже говорил.

— Наверное, говорил.

— Я ведь там не был никогда, — сказал Дом. — Никогда не был в Италии.

— Поедешь.

— Да нет, — проговорил Дом без тени жалости к себе. Он просто констатировал факт. — Нигде я никогда не был. И никогда никуда не поеду.

— Моей маме понравилось бы в Италии, это точно. Она бы с радостью поехала туда с тобой.

Дом пристально посмотрел на Джека. Его губы и морщинистый подбородок дернулись, получилось что-то вроде улыбки. Он снова изобразил левой отличный хук и вновь обхватил Джека за шею. Приятно было почувствовать прикосновение его сильной и крепкой руки. Мозоли на ладони старика царапали кожу, и по спине Джека пробегала приятная дрожь.

— Хороший ты мальчик, Джеки. Хороший мальчик.

— Мне через пару недель сорок один стукнет. Хорош мальчик.

— Сорок один… Боже ты мой… А мне тогда сколько же?

— Сто восемь.

Дом покачал головой так скорбно, как только мог.

— И никогда-то с тобой не было легко.

— Потому что ты сам не любишь, чтобы было легко. — Джек потянулся к старику, обнял его и поцеловал в лоб. — Ты не перенапрягайся, полегче с работой.

В ответ послышалось ворчливое:

— Угу, угу, договорились.

Эти слова прозвучали Джеку в спину, а когда он обернулся у выхода, то увидел, как Дом берет под мышку свиной бок весом фунтов в сто пятьдесят.

— Жду в шесть, — проговорил Джек, как бы ни к кому не обращаясь.

Впервые за многие годы он поймал себя на том, что смотрит на пол мясного цеха, на то место, где когда-то упал Сэл Деметр. Он задумался о Сэле, о его внезапной смерти, о Киде и его исчезновении.

«Нет, — сказал он себе. — Не делай этого. Больше никаких призраков».

«Думай о Кэролайн, — подсказал ему внутренний голос. — Думай о завтрашнем дне. О ресторане. О Шарлотсвилле».

Повернувшись и медленно шагая к машине, Джек беззвучно шевелил губами, приговаривая:

— Больше никаких призраков. — На всякий случай он повторил еще раз: — Больше никаких призраков.

 

7

Она смотрела в зеркало.

Как обычно в эти дни, то, что она видела, ее удивляло. Она вдруг вспомнила, как девчонки в школе шептались после свиданий и хихикали: «Похоже на пенис, только меньше».

Глядя в зеркало, она думала: «Похоже на меня, только старее».

Кэролайн Хейл Келлер щелкнула выключателем возле небольшого туалетного зеркала. Дюжина маленьких лампочек загорелись и образовали круг яркого света. Кэролайн едва заметно вздрогнула, но заставила себя внимательно рассмотреть свое искаженное, слишком близкое отражение, которое, казалось, было нарисовано на стекле. Она не замечала красивых высоких скул, не видела идеальных черт лица. Только морщинки, образовавшиеся около глаз, чуть опустившиеся уголки губ, небольшие мешки под глазами.

Она подняла правую руку, чтобы снять сережки. Пальцы, вынимавшие серьги из мочек ушей, отразились в зеркале, и Кэролайн замерла, глядя на руку, неподвижно застывшую в воздухе. Руки у нее тоже покрылись морщинками. Ее тонкие, изящные руки больше не были гладкими и нежными. А ногти, длинные и ненакрашенные, показались ей несуразными.

Она подумала о Джеке, который должен был вечером выехать из Нью-Йорка, и улыбнулась, потому что знала: муж подгадает все так, чтобы по дороге послушать трансляцию с матча с участием «Никс». Как же он любил этих «Никс»! Уже много лет Джек покупал билеты на весь сезон во второй ряд, под самой корзиной. Он всегда говорил, что, если бы ему предложили одно-единственное место на свете, где можно было находиться, он бы выбрал зал «Гарден» и игру с участием «Никс». Он был знаком кое с кем из игроков, знал многих спортивных журналистов и всех билетеров. Ресторан «У Джека» давно стал излюбленным местом для всех, кто был так или иначе связан со спортом, — по крайней мере для тех спортсменов, журналистов и билетеров, которые понимали толк в еде. Кэролайн не могла винить Джека за эту страсть. Он так много работал, всего себя отдавал работе. Надо же ему было расслабляться. Жившему внутри его мальчишке было необходимо поболеть за Спри и взорваться аплодисментами, когда тот заработает двадцать пять очков и когда Хьюстон отразит атаку соперника. Кэролайн все отлично понимала. И все же…

И все же она хотела, чтобы сегодня ночью он оказался в ее постели. А сегодня ночью ей был нужен мужчина. Не мальчишка.

Кэролайн снова посмотрела в зеркало. Похлопала ладонями по щекам и подбородку. Оттянула кожу к ушам, разгладила.

Господи, повезло же мужчинам. С возрастом они выглядят только лучше — очень многие, по крайней мере. Волосы, тронутые сединой, не старят их, а придают им шарм. Тело у них остается крепким, без полноты, и не становится желеобразно-климактерическим. Даже морщинки им идут. К мужчинам в возрасте влечет молодых женщин. Более того, большинство молодых женщин готовы выйти за них замуж. Неудивительно, что многие мужчины бросают своих жен, с которыми прожили столько лет. Какое кому дело до совместимости, до прожитой вместе жизни, наполненной общими событиями, когда можно перебраться поближе к гладкой коже и твердым грудям? Это было несправедливо. Это было чертовски несправедливо.

Кэролайн закончила массаж. Напряжение начало понемногу спадать. Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Еще один…

Раньше она никогда не считала себя самовлюбленной.

Правду сказать, она много какой себя не считала. Скрытной. Двуличной. Неуверенной в себе. Напуганной.

Опасной.

Но ведь она была и той, и другой, и третьей. Всякой. Может быть, раньше не была. А теперь стала.

«Время — удивительная штука, — решила Кэролайн. — Оно не только изменяет внешний вид вещей. Оно изменяет сами вещи».

Она выдохнула воздух, и на зеркале образовалось туманное пятнышко. Кэролайн щелкнула выключателем, кольцо из лампочек погасло. Она встала, медленно разделась, прошла в ванную и встала перед большим зеркалом во весь рост. Тело у нее было хорошее. Что правда, то правда. Она весила ровно столько же, сколько тогда, когда они познакомились с Джеком. Прекрасная осанка. Груди маленькие, они всегда были маленькие… ну да, да, не такие крепкие, как когда-то, но все же смотрелись они недурно. Кэролайн знала, что выглядит совсем неплохо для женщины в сорок один год, управляющей целой сетью ресторанов, один из которых открывается завтра.

Просто она не выглядела молодо.

Кэролайн облачилась в голубую ночную рубашку. Ей не хотелось сразу возвращаться в спальню, поэтому она прошла в кабинет и довольно долго осматривала книжные полки, пока не нашла старый детективный роман. Вроде бы она его раньше читала, но не помнила. Решила полистать книжку, чтобы отвлечься от своих мыслей, пока не взойдет солнце и не начнется новый день.

Ей нужно было сделать выбор. Нужно было безотлагательно принять несколько решений. Она это понимала. Некоторые решения она уже приняла и надеялась, что они верные. Насчет остального она пока сомневалась, что выбрать и как решить. Она только знала, что теперь у нее появились свои секреты. Секреты, которыми она никогда ни с кем не поделится. Секреты, из-за которых, как ни крути, может измениться ее жизнь и жизнь тех, кого она любит.

«Кто бы ни сказал, что с возрастом приходит мудрость, этот человек был круглым идиотом, — заключила Кэролайн. — С возрастом приходят сомнения. И страх».

Она гадала, что же случится завтра.

Но боялась она не завтрашнего дня.

Она боялась того дня, который наступит потом, и следующего за ним. Она боялась всех предстоящих завтрашних дней.

 

8

Ладно, не психуй.

Не надо нервничать. Ничего не изменилось.

Все идет, как намечено. Отличный План.

Он приехал на открытие. Всю дорогу сам вел машину. Не приехать он не мог, но этого и следовало ожидать. Все по плану. Пока никаких сюрпризов.

Три этапа. Главное — помнить об этом. Три решающих этапа: До, Во время, После. Все этапы легкие. Главное — сохранять спокойствие.

Вот и все, что нужно. Сохранять спокойствие и придерживаться Плана.

До: Лучше и быть не могло. Никто ничегошеньки не заподозрил. По крайней мере, не заподозрили ничего такого, что было на самом деле. И все было сделано. Телефонный звонок вечером все подтвердил. Проще пареной репы.

Во время: А что может пойти не так? Ничто, вот и весь сказ. Главное — быстрота. Быстрота, но без спешки. Поспешишь — людей насмешишь. Тогда как же? Быстро, но не торопясь? Разве так бывает? Нет. Быстро, но без напряжения. Да, а вот так бывает. Только так и нужно. Быстро, быстро, быстро, но при этом точно и без напряжения. Войти, дождаться нужного момента, сделать дело и выйти.

Быстро быстро быстро.

Беззз напряжжжения.

А потом — После. Это будет посложнее. Тут надо будет смотреть, чтобы не дать маху. А поупражняться заранее никакой возможности. Очень плохо. Тут ведь сноровка всего важнее. Сноровка, отточенная до совершенства, правильно?

Что ж, по крайней мере, так легче будет все сделать быстро быстро быстро.

Просто и без напряжения.

Все равно, После будет отлично.

А потом — Кончено.

Все кончено.

Уже скоро. Еще один день.

До, Во время, После, Кончено.

Очень, очень скоро.

 

9

1 апреля, 4 часа утра

Джек и Кэролайн проверяли все до последней мелочи в новом ресторане.

Для Джека каждый рабочий вечер немного напоминал бродвейское шоу: приготовления, напряженная обстановка перед открытием занавеса, начало представления, дикая усталость после последнего поклона. Сегодня, несмотря на то что в Шарлотсвилле было еще так рано, Джек чувствовал себя как в день премьеры на «Великом белом пути».

Они с Кэролайн выкупили помещения старого ресторанчика (по совместительству павильона с розливом содовой и магазина), а также пиццерии по соседству на центральной торговой улице. Место было выбрано идеально — совсем рядом с Пьемонтским советом по искусству, Окружной комиссией по планированию имени Томаса Джефферсона и Корпорацией экономического развития Виргинии. Всем, кто трудился в этих влиятельных организациях, были разосланы приглашения на вечеринку по поводу открытия ресторана, и все они, так же как и все служащие офисов, расположенных на протяжении пяти ближайших кварталов, получили к приглашению карточку, в которой было сказано, что ресторан «У Джека» угостит гостей их любимым вином, ликером или бренди и сохранит выбранные бутылки для каждого лично, чтобы потом посетители могли пить свои излюбленные напитки за ужином. После перепланировки в ресторане могли разместиться сто двадцать пять человек. Кроме того, Джек и Кэролайн обсудили возможность обустройства столиков под навесом снаружи, в длинном красно-кирпичном патио перед рестораном. В итоге там поставили чугунные столики и тридцать стульев, а вдоль них — керамические вазоны с кустами роз.

Ресторан выглядел роскошно. Об этом Джек даже не думал тревожиться — Кэролайн просто не смогла бы иначе. Здесь чувствовалась атмосфера самого первого «У Джека», но, как в каждом из филиалов, добавлялись какие-то колоритные особенности. Джек никогда не мог до конца разобраться в том, как это удается его жене. Сегодня, похоже, все дело заключалось в цветах и пастельных тонах — это придавало ресторану нечто южное.

Все работники были на месте, в том числе и представители сложной структуры управления, уникальной для ресторанного бизнеса. Утреннего менеджера Джек и Кэролайн нашли в местной гостинице, которая не так давно была продана. Ночным менеджером стала Белла, раньше работавшая в ресторане «У Джека» в Майами. Настоящее сокровище. Джек мог без всяких опасений все отдать в руки этого профессионала. Шеф-повар представлял собой солидную фигуру. В ресторане «У Джека» в Чикаго он работал помощником шеф-повара и теперь был вполне готов к тому, чтобы взять под свое начало собственную кухню. Его не пугала перспектива руководства большим коллективом, и он был не только подлинно талантливым кулинаром, но и неплохим управляющим. Менеджер-ассистент, менеджер по напиткам и менеджер по организации торжественных мероприятий — все они были молоды и относительно неопытны, но отличались недюжинными способностями. Метрдотелей Джек не любил, и в его ресторанах такой должности не существовало. Метрдотели представлялись ему телохранителями-попрошайками, заносчивыми и падкими на взятки. Вместо этого у него были те, кого он называл своей опорой, — распорядители, работники передовой линии ресторана. Они знали, как лучше усадить посетителей, как избежать очереди, как устроить контроль на входе. И еще эти люди знали, как справиться с необычайным напряжением в ночные часы работы ресторана. Распорядителей Джек и Кэролайн подбирали особенно придирчиво. Эти люди должны были обладать умом, чувством собственного достоинства, они должны были стараться все делать так, чтобы посетители были довольны и счастливы. Репутация ресторана всегда основывается на взаимоотношениях посетителей с персоналом. И не только на высшем уровне. Вот почему и на новом месте Джек и Кэролайн брали на работу только опытных официантов и посудомоек, которые были рады повысить класс своей работы и служить у работодателя, обеспечивавшего их медицинской страховкой. Глядя на то, как все они готовятся к открытию — пылесосят, протирают столы, складывают салфетки, разносят по столам меню, отлаживают уровень громкости джазовой музыки, которая будет звучать весь вечер, — Джек ощущал радость и гордость. Кэролайн, судя по всему, потрудилась здесь на славу. Он мысленно пробежался по своему обычному списку и попытался найти хоть какое-то упущение. И не нашел.

5 часов вечера

Они провели первое собрание персонала.

— Я хотел бы кое-что уточнить, — начал Джек, — до того, как наш шеф Дейв даст команду приступить к торжественному ужину. Я снял пробу и уверяю вас, еда не такая уж никудышная.

В ответ на это некоторые одобрительно закивали.

— Сегодня вечером у нас ожидается несколько высокопоставленных персон. Для них потребуется особенное обслуживание и внимание, но мне бы хотелось подчеркнуть, что репутация ресторанов «У Джека» не основана на том, как мы принимаем больших шишек. Она зиждется на том, как мы принимаем наших постоянных посетителей. Сегодня вечером, например, столики, стоящие снаружи, будут отведены для неприглашенных гостей, так что в недемократичности нас трудно упрекнуть. Нам предстоит великолепный вечер, и, я думаю, за счет использования патио мы примем целую толпу народа. В патио люди будут не только ужинать, дворик сможет послужить нам и барной территорией. Мне бы хотелось, чтобы к этим клиентам вы отнеслись с таким же вниманием, как к мэру города, губернатору и другим особам, от которых вы хороших чаевых не дождетесь, уж вы мне поверьте.

Сотрудники в ответ закивали еще дружнее, стали понимающе усмехаться и переговариваться. Джек поблагодарил всех за хорошую работу, потом несколько слов сказала Кэролайн. Она сообщила, что только что договорилась с местной химчисткой, поэтому работникам не стоит сильно переживать из-за пятен на форменной одежде. Потом она рассказала о небольших сложностях, с которыми предстоит столкнуться в помещении для хранения бакалейных продуктов и в одной из трех комнат-холодильников. И еще она объявила, что все сотрудники на протяжении нескольких ближайших месяцев пройдут обучение по курсу оказания первой помощи. Затем работников проинструктировали, как лучше всего пользоваться зеркалами, расставленными по залу в стратегических точках (что делать, приходилось присматривать и за флиртом, происходящим под столиками). Все знали, как обращаться с дебоширами, пьяными и недовольными. Кроме того, работникам были показаны специальные столики, стоявшие открыто, для тех особо важных персон, которые желали праздновать свои успехи, не прячась от посторонних глаз, и еще два столика в закрытом кабинете — для важных шишек, которые не хотят, чтобы их видели.

Когда со всем этим было покончено, шеф-повар Дейв и официанты накрыли столы. Торжественный ужин был одним из особых событий этого вечера. Джек снова попробовал еду, и все оказалось превосходно, но, как обычно в такие дни, он нервничал, и есть ему не хотелось. Однако он с улыбкой заметил, что Кэролайн с аппетитом попробовала вторые блюда.

5 часов 30 минут вечера

Кэролайн села обсудить некоторые проблемы ужина с двумя распорядителями. Сегодня предстояло столкнуться кое с какими сложностями в связи с размещением посетителей. Никто из горожан не мог просто так зайти поужинать или заказать столик на более позднее время, потому что внутрь могли попасть только те, кто придет по приглашениям. И все же рассадить гостей было сложно. Лучшие столики, естественно, следовало отвести губернатору и мэру, а также некоторым из местных бизнесменов. Из Вашингтона должны были приехать несколько политиков. Кроме того, Джек знал, что приглашение себе выпросила ресторанный критик из газеты «Вашингтон пост» и собиралась явиться под одним из пяти своих псевдонимов. Это стало известно местным сотрудникам ресторана через Интернет. Пришел из кухни шеф-повар, подсел к распорядителям, чтобы обсудить с ними, как лучше обслужить критикессу. Он согласился приготовить все заказанное этой дамой в двух порциях, так же как и все, что закажут те люди, которые будут сидеть с ней за одним столиком, — на всякий случай, если с одной порцией что-то окажется не так. Одна из распорядительниц проинструктировала официантов и официанток относительно того, где именно будет сидеть критик. Посудомойкам было велено проследить за тем, чтобы на тарелках не было ни трещинки, ни пятнышка. Затем приступили к разбору списка приглашенных, определили, кого куда усадить, кому уделить особенное внимание. Кэролайн применила систему, которая хорошо себя зарекомендовала в других ресторанах «У Джека»: когда кто-то звонил и желал заказать столик, его имя сразу заносилось в компьютер. Затем туда же попадали любые сведения, какие только можно было подтвердить, как о первом визите, так и о последующих. Затем нужная информация попадала в определенный файл, называемый «Подробный перечень клиентов». Кэролайн заносила в этот файл все сведения, представлявшиеся ей важными: профессия клиента (если она оказывалась необычной или интересной); регулярность посещения ресторана (этого или любого другого из филиалов «У Джека» по стране — выяснить это было легко, поскольку база данных имела перекрестные ссылки по всем ресторанам); обычные члены компании; предпочитаемый сорт вина; излюбленное время посещения; наличие личных отношений с кем-либо из персонала. Сегодня в Шарлотсвилле особого обслуживания требовал конгрессмен из Вашингтона. Его жена была невысокого роста, и она попросила положить на ее стул подушку, чтобы казаться выше. Но сделать это нужно было незаметно. Никто не должен был заподозрить, что дама сидит на чем-то, что добавляет ей пару дюймов роста.

Распорядители выслушали последние наставления Кэролайн безропотно. Когда инструктаж закончился, воцарилось на удивление спокойное настроение, и Джек почувствовал, что еще один фрагмент головоломки благополучно лег на свое место.

6 часов 20 минут вечера

Джек и Кэролайн поднялись наверх, в личный кабинет — небольшую комнату с компьютером, кожаным диваном и большим окном, выходившим на торговую улицу. В то время, когда они находились в городе, кабинет принадлежал им. Когда их не было, здесь работали двое менеджеров сайта. В нью-йоркском ресторане внизу, в зале, была установлена телекамера, а монитор стоял в кабинете Джека. Оттуда он мог наблюдать за всем залом — и за клиентами, и за работниками, дабы проверять, все ли в порядке. Кэролайн отговорила его устанавливать такой же порядок здесь. Говорила, что зал слишком маленький и что сверху видно то же самое, что и внизу. Но Джек, усевшись на небольшой диван (размером как раз для двоих), пожалел о том, что здесь нет монитора. Если не хватало хотя бы одной маленькой детали, ему было не по себе. Он попытался представить, что сейчас происходит внизу, увидеть то, что его тревожит.

— Черт, — проговорил Джек. — Я забыл поговорить с Эмилем о наполнении бокалов. Белла сказала мне, что он вроде бы немного медлителен.

— Успокойся, — сказала Кэролайн. — С этим можно повременить несколько минут. Поговоришь с ним, когда мы спустимся. А то, что Эмиль немножко медлителен, это не трагедия. Люди часто сами себе наливают вино.

— Только не в «У Джека», — возразил он.

— Нет, — согласилась Кэролайн. — Здесь это не принято. — И с ласковой улыбкой добавила: — Ты позволишь мне налить тебе вина?

— Да, — ответил Джек. — Пожалуй, это допустимо.

Кэролайн откупорила бутылку «Дом периньон», которую несколько часов назад положила в ведерко со льдом. Они чокнулись бокалами и сделали по глотку.

— Между прочим, это нечестно, — заметил Джек.

— Что? — спросила Кэролайн.

— У тебя что-то на уме.

— А что тут нечестного?

— Ты всегда знаешь, о чем я думаю, а я никогда понятия не имею о том, что происходит у тебя в голове.

Кэролайн улыбнулась.

— Вот я и стала загадочной женщиной, — сказала она. — Всю жизнь к этому стремилась.

— Ну так скажи мне, загадочная женщина, что бы ты купила первым делом, если бы мы были очень-очень богаты?

— Что это за вопрос?

— Просто мне любопытно. Допустим, мы продадим рестораны и получим кучу денег. Ты можешь поехать, куда душе угодно, можешь что угодно приобрести. Да брось, неужели ты никогда ни о чем таком не думала?

— Ну хорошо, — примирительно проговорила Кэролайн. — Пожалуй, я знаю. Я бы купила что-то невероятно красивое.

— Новый дом?

— Господи помилуй, у меня и в мыслях никогда не было куда-то переезжать из нашей квартиры. Нет, я бы купила что-нибудь такое… постоянное. Что-то такое, на что я могла бы смотреть и знать, что оно ждет меня. Что-то такое, про которое я бы точно знала, что оно никогда не изменится. — Она вскинула брови в ожидании, что на нее снизойдет откровение. — Я бы купила картину Хоппера, — заключила она. — Один из его ранних городских пейзажей. Повесила бы над камином и потом ощущала бы, насколько меняюсь я сама, в зависимости от того, как реагирую на картину. Видела бы только красоту — и знала бы, что счастлива. А если бы ощущала отчаяние одиночества, то понимала бы: что-то не так.

— Искусство как эмоциональный компас?

— Ты задал вопрос, — сказала Кэролайн. — Ты спросил. А я тебе ответила, что бы я купила. Ну а ты?

— Это просто, — ответил Джек.

— Вложился бы в акции «Никс»?

Он покачал головой.

— Я бы тоже купил что-то невероятно красивое.

— Шато во Франции?

— Вот это.

Джек сунул руку в карман, вытащил тонкий черный футляр и вложил его в руку Кэролайн.

— Что это?

— Открой.

Она открыла футляр, и он обрадовался. Он никогда не слышал, чтобы его жена так ахала от восторга.

— О боже, Джек, это же… это…

— Впечатляет?

— Да. Еще как впечатляет. Ты что, с ума сошел? Это же, наверное, стоит целое состояние.

— Стоит, — не стал спорить Джек. — Поздравляю с открытием.

Кэролайн двумя пальцами достала украшение из футляра, полюбовалась им. Это было колье, идеальный круг из бриллиантов, чудесно сверкавших в приглушенном верхнем свете.

— Нравится? — спросил Джек.

— Никогда не видела ничего красивее. Просто не верится. Джек, не надо было этого делать.

— Я оправдался за то, что забыл твое треклятое ружье?

— Все равно не могу поверить, что ты его забыл. Я же тебе напомнила прямо перед тем, как ты выехал…

— Так я помилован?

— Да. Помилован. — Она очаровательно улыбнулась. — Но только капельку.

— Надень его.

Кэролайн приложила колье к шее, завела руки назад, чтобы застегнуть замочек. Повернулась лицом к Джеку.

— Вы отличная парочка, — сказал он.

Они потянулись друг к другу, и их губы встретились. Должен был получиться быстрый поцелуй, который словно печатью скрепил бы грядущий вечер, но Джек широко открыл глаза, что-то прочел во взгляде Кэролайн, не совсем понял, что именно, но это заставило его крепче обнять жену, и поцелуй затянулся. Их губы разжались, языки встретились, Кэролайн обняла Джека за шею, он притянул ее к себе, и их тела прижались друг к другу с такой силой, будто возжелали слиться воедино. Когда они наконец оторвались друг от друга, первым закончился поцелуй — их губы нежно расстались, и они медленно отстранились друг от друга.

— Когда вечеринка закончится, надо будет всерьез заняться любовью, — сказал Джек.

— Можно, — кивнула Кэролайн. — Если эта вечеринка когда-нибудь закончится.

А потом настало время готовиться. Колье осталось на шее у Кэролайн, но она сняла ботинки, джинсы и рабочую рубашку. Прошло, казалось, всего несколько мгновений, и она обрела великолепие и простоту, облачившись в короткое черное платье от Кризиа, а Джек тоже выглядел идеальным хозяином ресторана в костюме-тройке от Армани.

Кэролайн завязала его черный шелковый галстук изящным узлом, что никогда не удавалось самому Джеку. Он отступил назад, секунду полюбовался собой в зеркале, обернулся, еще раз поцеловал Кэролайн — на этот раз легко и быстро.

— Пойдем спляшем рок-н-ролл, — сказал он.

7 часов 32 минуты вечера

— Губернатор, как приятно видеть вас.

— Кэролайн, вы выглядите еще прекраснее, чем обычно. Как это возможно?

— Губернатор, позвольте представить вам женщину, которая действительно заслуживает комплиментов. Ее зовут Уэнди, и в будущем именно через нее вам предстоит заказывать себе столик.

— А-а. В таком случае позвольте мне переключить внимание на реальную власть.

Распорядительница рассмеялась и едва заметно покраснела.

— Вот моя визитка, губернатор. Пожалуйста, звоните, когда вам что-то понадобится.

Довольная улыбка и взгляд на Кэролайн.

— Она мне уже нравится, Кэролайн.

— Мы рады доставить вам удовольствие, губернатор.

7 часов 38 минут вечера

Пора приступать. До осталось позади. Наступило Во время.

Волшебное приглашение было использовано. Оно сработало. Конечно же сработало. Ведь оно было волшебное.

Все получалось.

Сегодня все было волшебным.

Ресторан уже заполнялся, на дорожке перед входом толпился народ. Некоторые из самых важных гостей уже приехали. В восточном конце торговой улицы парковались лимузины. Похоже, вечеринка с размахом. Люди выпивали, смеялись, болтали. Все шло как надо. Время настало.

Пока они делали то, что должны были делать, пока придерживались заданной схемы. А как же иначе? Они должны были придерживаться. А теперь настала пора сделать шаг. Важно было сделать шаг. Пора.

Лавировать между выпивающими гостями было совсем нетрудно. Не стоило даже опасаться, что кто-то что-то заметит. Не было ровным счетом никаких причин что-то замечать.

Парень на входе оказался таким лапочкой. Ванная комната? Конечно. Прямо туда, за барную стойку и налево. Совсем рядом с лестницей.

С лестницей, ведущей к кабинету.

Опустить голову, теперь ни с кем не встречаться глазами. Никого не задеть. Не толкнуть. Не расплескать спиртное. Не привлекать к себе внимание. Вон она. Вон там, около бара. Где же ей еще быть. Я пройду совсем близко от нее, еще чуть-чуть — и задену. Нет, голову не поднимать. Не делай этого. Нельзя привлекать внимание. Ни за что. Не трогать ее. Пока не трогать.

Войти в дверь справа. Внутри никого. Отлично. Чудесная ванная. Очень миленькая. Такая чистая. Что за камень такой? Мрамор? Да, пожалуй. Дорогой, небось. Тут наверняка все дорогущее.

О, все идет как задумано, правда? Именно так, как все рисовалось в уме.

Ты умница. Настоящий гений.

Теперь надо зайти в кабинку. Это часть Плана. Закрыть дверь. Теперь только ждать.

Скоро это произойдет. Очень скоро. Они не посмеют все испортить. Поэтому просто жди. Тебе нужно только ждать, и больше ничего.

Нет-нет, о чем это ты думаешь? Это не все, что нужно делать.

Нужно проверить пистолет.

Отлично. Заряжен полностью. Уже десять раз все проверено, и все в полном порядке. Все готово.

А вот теперь осталось только ждать. Ждать.

Ждать…

8 часов 14 минут вечера

— Так, народ, хватит болтать. Мы опаздываем.

— Простите, шеф.

— Не надо извиняться. Болтать будете после ужина. Мы отстаем с подачей закусок к мясным блюдам.

Официантка заглянула в зал, за качающуюся дверь.

— Просто не верится. Все заказывают одновременно, как сговорились.

— А ты чего ждала? Ведь они и за столики сели одновременно!

— Господи, ну и жара здесь. Что случилось с вентиляцией?

— Ладно, ладно, народ, какие там заказы?

— С тридцать вторым столиком можно повременить. Там влюбленная парочка. Чуть не трахаются за столиком — этим все равно, сколько ждать.

— За двенадцатым столиком мэр. Тараторит без остановки, а все вокруг него по-черному закладывают за воротник, так что с ними тоже все нормально. Тоже подождут.

— Так, народ, полюбуйтесь на креветки. Остывают. Накройте крышкой! Скорее накройте! Ты слышишь меня? Накрой крышкой треклятые креветки! Господи Иисусе!

8 часов 19 минут вечера

Через одиннадцать минут.

Пока в ванную вошли и вышли четыре человека. Никто даже не заметил, что здесь еще кто-то есть.

Опять осталось одиннадцать минут… как же это? Секундочку! Вот черт… Проклятье, часы не работают! Они остановились, мать их!

Да нет, нет… Все нормально. Все отлично. Секундная стрелка движется. Все нормально. Просто показалось. Воображение разыгралось. Вот. Между прочим. А Первый всегда говорит, что у меня нет воображения. Посмотрим, что он теперь насчет этого скажет. Посмотрим, как он попробует это сказать.

Почему все так медленно тянется? Здесь все как будто замедлилось. Но секундная стрелка движется. Все движется вперед. Все получится в точности так, как задумано. Мне нужно только продолжать ждать.

Просто терпеливо ждать.

8 часов 28 минут

Джек посмотрел на столик в дальнем углу ресторана. Пятьдесят четвертый. Он отвел в сторонку охранника, обслуживающего ту зону.

— Пригляди вон за теми двумя парнями, хорошо?

— Хорошо, сэр. — Охранник обернулся и увидел двоих мужчин. Оба внушительной комплекции. Один довольно высокий, блондин, второй ростом поменьше, волосы темные. — А в чем проблема, сэр?

— Может быть, ни в чем. Просто у них вид сердитый. Они о чем-то спорят.

— Оба прилично выпили. Бурбон и пиво.

— Я не хочу, чтобы что-нибудь случилось, так что приглядывай за ними.

— Ладно.

Молодой охранник нахмурился. Джек похлопал его по спине.

— Расслабься. Наверное, я сегодня все преувеличиваю. Они притихнут.

Джек еще разок ободряюще похлопал парня по спине и увидел Кэролайн в другом конце зала. Озабоченно сдвинув брови, она смотрела на столик в углу. Джек услышал, как молодой охранник говорит двоим мужчинам:

— Простите, джентльмены. Не могли бы вы разговаривать немного потише?

И один из мужчин ответил:

— Да-да, конечно. Просим прощения.

Джек улыбнулся Кэролайн. Он подумал о предстоящей ночи любви и помахал жене рукой.

Она помахала рукой ему в ответ, и он решил, что она думает о том же самом.

8 часов 29 минут вечера

Ладно. Приготовься. Чулок на месте? Ну да, как же, разве можно было его забыть?

Так достань же. Приготовь.

Странно. Чулок такой тугой. Гораздо туже, чем во время репетиций перед зеркалом.

Немножко тяжело дышать.

Нет-нет, все нормально. Надо сделать глубокий вдох. Еще раз. И еще. Видишь, все отлично. Все просто здорово.

Секундная стрелка движется.

Ожидание почти закончено…

8 часов 30 минут вечера

— Да пошел ты на хрен!

— Ты мне такого не говори.

— Это почему? На хрен пошел.

— Я не шучу, мать твою! Еще раз так скажешь, я твою долбаную башку размозжу!

Со стороны нельзя было сказать, что охранник бежит, но до столика он добрался за рекордное время.

— Джентльмены, пожалуйста. Мне придется попросить вас уйти.

Тот, что повыше, уставился на него.

— Уйти?!

— Вы мешаете другим гостям.

— Да ну?

Это сказал тот, что пониже ростом.

— Пожалуйста. Или мне придется вызвать полицию.

Тут встрял высокий блондин.

— Хм. Ладно. Лучше не надо. — Он привстал со стула, повернулся к охраннику. — Я только еще скажу кое-что. — Он повернул голову к темноволосому и заорал: — На хрен пошел! На хрен, на хрен, на хрен!

И тут началось…

8 часов 31 минута вечера

Ну все. Вперед. Давай, давай, давай!

Выйти из кабинки. В ванной — никого. Выйти за дверь. И в коридоре тоже никого.

Бар. Никто не смотрит. Все таращатся на драку. Или спешат на помощь. А она — вон там. Все еще около барной стойки. Где и должна быть. Где сказала, там и стоит.

Все получается. Все получается, получается, получается!

Быстро, покажи ей пистолет. Не размахивай им. Не надо лишних движений. Просто удостоверься в том, что она его видит.

Ага. Увидела. И она спокойна. Очень спокойна. Почти не подает виду, правда? Совсем не подает виду. Но эти глаза. Нет, посмотреть только в ее глаза. Вот, видно же. Ох, она напугана? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть она будет напугана.

Нет. Это не страх. Поразительно.

Это гнев.

Ладно, надо двигаться. Заставь ее шевелиться. Быстрее!

Да! Она сдвинулась с места.

Ждать нельзя. Больше нельзя.

Даже если она не боится, все равно все получается.

О господи. Все получается, мать твою.

8 часов 32 минуты вечера

На сквернословие посетители старались на обращать внимания. Но как только разгорелась потасовка, все обернулись.

Когда высокий мужчина за пятьдесят четвертым столиком заорал: «Пошел ты на хрен, мать твою!», второй, поменьше ростом, схватил со столика стакан с водой и швырнул в высокого. Высокий пригнулся, и стакан разбился о стену у него за спиной. Женщина за соседним столиком вскрикнула, потому что разлетевшиеся в стороны осколки задели ее оголенное плечо. К тому времени, как Джек добежал до середины зала, он увидел, как на платье женщины и на белую скатерть капает кровь.

Люди начали вскакивать, разбегаться в стороны. Высокий блондин перевернул столик, и коротышка отлетел в сторону и упал на спину, а вместе с ним — охранник. Тогда высокий, размахивая кулаками, бросился к поверженному врагу. Они сцепились и покатились по полу. Они осыпали друг друга бранью и ударами. Вскочили на ноги, налетели на другой столик.

Еще одна женщина вскрикнула.

Трое официантов и трое посетителей попытались разнять драчунов.

Распорядительница звонила по телефону, вызывала полицию.

Мэр и губернатор направлялись к выходу.

Двое драчунов продолжали яростную потасовку. У троих охранников текла кровь, у одного из них явно был сломан нос. Уже несколько столов были перевернуты. На полу валялись еда и столовое серебро. Драка словно бы сковала по рукам и ногам всех, кто находился в ресторане.

Джек уже собирался вступить в схватку, начать разнимать дерущихся, когда внезапно обернулся. Инстинкт сработал. Инстинкт защиты. А обернувшись, он увидел Кэролайн — ее спину и правую ногу. Жена поднималась вверх по лестнице. А за ней следом шел кто-то, одетый в черное. И этот человек тоже исчез в следующий миг. Но Джек успел заметить, что у этого незнакомца что-то не так с лицом. Что? Лицо было спрятано, как бы затуманено, будто на голову было что-то натянуто… Что-то тонкое. Вуаль? И он что-то держал в руке. Джек точно заметил что-то у него в руке.

Что-то металлическое.

Джек забыл о драке и опрометью помчался по залу в другую сторону.

Из-за потасовки никто не обратил внимания на его отчаянный спринт. В другом конце ресторана соперники бились, как два озлобленных зверя.

Джек побежал вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Подлетел к двери кабинета, схватился за дверную ручку, рванул дверь на себя…

8 часов З6 минут вечера

Да, да, все должно получиться. Их никто не заметил. Никто не заметил. Вот теперь она испугалась. Теперь она сделает все, что ей скажут. Все, что нужно.

Движение пистолетом — и она шагнула в угол. Теперь можно брать все, что угодно.

Но что? Что взять?

Что за шум такой? Кто-то бежит. Да. Кто-то бежит вверх по лестнице. Не волнуйся. Это не важно. Ты держишь ситуацию под контролем. Все будет легко и просто. Очень просто.

И это тоже будет просто. И не надо так долго думать над тем, что взять. Совсем не надо. Это тоже легко.

Взять нужно только одно.

8 часов 37 минут вечера

Джек вбежал в кабинет и увидел Кэролайн. Она стояла в углу, ссутулившаяся, опустошенная. Казалось, кто-то выпил из нее все жизненные соки. Затем Джек увидел человека около письменного стола. Всего секунду он его видел. Успел заметить пистолет. И маску. Это была не тонкая ткань, а чулок. Чулок, плотно обтягивающий лицо. Из-за этого черты лица различить было невозможно. А потом весь мир затуманился. Джек не успел повернуться, не успел толком среагировать, как получил удар пистолетом по макушке. Удар оказался необычайно силен. Джек закачался, попятился и рухнул на диван. Он попытался встать и пойти в атаку, но его сильно замутило. Он еще раз попробовал подняться, понимая, что должен что-то делать, что нельзя просто так сидеть, нельзя, но комната вдруг завертелась вокруг него, все быстрее и быстрее. Он сполз с дивана и упал на пол.

— Мы не держим здесь денег.

Похоже, это сказала Кэролайн. Да, конечно же, Кэролайн. Но все так затуманилось. Даже голос исказился. Казалось, что это запись проигрывается на неправильной скорости. Замедленно.

— В таких ресторанах мы не держим много наличных.

Опять Кэролайн. Наверняка это говорила Кэролайн.

Потом послышалась скороговорка вперемежку с растянутыми, замедленными словами.

— Бар… Там кассовый аппарат… Единственное место, где у нас есть деньги.

Потом вроде бы Джек услышал, как опять говорит Кэролайн:

— Берите… две, три тысячи… я возьму для вас…

Потом в комнате прозвучало ворчание. Опять Кэролайн? Нет, голос был более низкий. Злобный. Джек расслышал:

— Больше.

И опять — низким, злобным голосом:

— Больше. Уничтожу. Почему.

И еще такие слова:

— Сука. Шлюха. Дрянь.

Джек снова попытался подняться. Повернул голову, и это движение далось ему с превеликим трудом. Снова посыпались слова. Какой-то бред, чепуха. Бред сумасшедшего.

— Вот сцена.

Что это означает?

— Сцена тут… Сцена кепка… Сцену нельзя пить…

Что это значит? Почему он не может понять?

— Сцена… касается… навсегда.

Он увидел, как человек в маске шагнул к Кэролайн и протянул руку. Схватил колье, чудесное бриллиантовое колье, сорвал его с шеи Кэролайн. Джек увидел, как снова взметнулась рука преступника, услышал звук удара — кулак врезался в щеку Кэролайн, услышал, как она вскрикнула. И тогда он вскочил на ноги. Он должен был встать и броситься к ней. Он был обязан сделать это. Боль пронзила все его тело. Голова у него запрокинулась назад, и он увидел вспышку света. Он знал, что в этой комнате такого света нет, и понял, что слепнет от боли, но он мог бороться с болью, он должен был побороть эту боль, и он сделал еще шаг, и его руки прикоснулись к мерзавцу. Он оттащил негодяя назад — в этом Джек не сомневался. А потом произошел взрыв. Очень громкий взрыв. Прямо у него в голове. И боль стала невыносимой. Новая боль. Это испугало его. Потом — еще один взрыв. Потише. И тут же третий. Еще тише.

А потом страх пропал, потому что вдруг не стало боли. Он чувствовал только расслабленность, мягкость. Что-то вроде приятного сна. И не было больше слепящего света. Вместо него он видел нежное белое облако. Он опять услышал голос Кэролайн. Почему она кричит? Ведь все кончилось? Теперь нечего было бояться. Боли больше не было.

Джек потянулся к ней, чтобы показать ей, что все в порядке. Чтобы показать ей, что она в безопасности. Но он никак не мог до нее дотянуться. Она словно таяла и удалялась от него.

А потом он ощутил нечто странное. Словно бы что-то начало вытекать из него. Что — он не мог понять. Это было приятно, но очень странно. Он понимал, что это плохо, но ощущение было такое приятное.

Неожиданно он понял, что из него утекает. Что покидает его, что уже мчится прочь бурным потоком.

Это жизнь покидала его.

Перед тем как обмякнуть и рухнуть на пол, Джек успел услышать последний звук. Последний взрыв. Этот взрыв его совсем не напугал. Он прозвучал слишком далеко. Поэтому Джек решил, что ему показалось. Это был не взрыв. Это был сон.

Чудесный сон, спокойный, без боли.

Во сне Джек снова протянул руки к Кэролайн. Но она исчезла. Джек закрыл глаза.

И сон унес его в глубокую, неподвижную, бесконечную темноту.

 

10

— Ладно, братцы, пора нам собрать по кусочкам нашего Шалтая-Болтая. Он потерял четыре литра крови — ранения в области таза и бедра. Если мы хотим сохранить ему жизнь, первым делом надо возместить потерю жидкости. Сейчас мы сменим тонкие трубки для переливания плазмы и физраствора на широкие. Пошевеливайтесь! Ему потребуется много крови, и быстро! Иначе он нам тут все зальет.

После этих слов на несколько минут наступила тишина. Толстые трубки пришли на смену тоненьким, тянущимся от капельниц, которые чуть раньше лихорадочно подсоединили врачи в машине «скорой». Опытные руки ввели более крупные катетеры в артерии паха и шеи. Казалось, что сосредоточенные, не знающие ошибок ткачи чинят бесценный порванный ковер. Руки быстро и ловко сновали вверх и вниз, штопали тело пациента почти в унисон, возвращали на место жизненно важные сосуды. Как только со штопкой было покончено, катетеры были переключены на систему внутривенного вливания, и вскоре кровь перестала вытекать из неподвижного тела и начала втекать в него.

Операционная была залита кровью, как и доктора и медсестры, сгрудившиеся вокруг стола. Оперирующий хирург, доктор Гарольд Соломон, приподнял левое плечо, чтобы стереть со щеки коричневатый сгусток. Он сделал долгий глубокий вдох, выдохнул через нос на манер тяжелоатлета перед последней попыткой взять вес и заговорил негромко, быстро, без эмоций. В операционной стояла тишина. Так мог бы говорить бригадир докеров, перечисляющий наименования грузов и распределяющий рабочих по местам.

— Итак, мы имеем множественные огнестрельные ранения. Первая рана — справа в области таза. Вторая — в правом бедре. Третья — в левом коленном суставе. В бедре мы имеем перелом. Поставим восстановительную пластину. Ничего необычного, мы все делали это раньше. Ранение в область таза потенциально угрожает жизни пациента. Мы имеем сочетанный перелом верхней ветви с захватом подвздошного крыла. Пуля угодила в средний таз и не только повредила кости — она еще много чего там натворила. Самое скверное — это разрыв мочевого пузыря, и тут мы имеем профузное кровотечение. Первым делом поработаем здесь, потому что, честно говоря, я не знаю, переживет ли это наш пациент, так зачем тратить силы на все остальное? Что касается колена, то здесь мы имеем кондулярный перелом левой берцовой кости. Если он выкарабкается, произведем здесь такую же реконструкцию, как в тазобедренном суставе, с помощью пластин и спиц. Все готовы?

Все были готовы.

Первичная операция длилась восемь часов и сорок минут.

Сначала изготовили наружный фиксатор для таза. Он был похож на старинный строительный конструктор — сложное нагромождение трубок, сочленений и скоб. Устройство предназначалось для того, чтобы приподнять таз и не дать ему развалиться на куски. Главная функция фиксатора заключалась в том, чтобы обеспечить необходимое пространство для операции на мочевом пузыре. Если наружный фиксатор свою задачу не выполнит, пациент погибнет.

Группа медиков, колдующая над пациентом, выглядела поразительно свободно и даже беспечно. Врачи и сестры трудились и болтали обо всем на свете. Кто-то спрашивал, как с нападением у «Редскинз»; кто-то интересовался сексуальной ориентацией ортопедической медсестры, которая на данной операции не присутствовала; кто-то жаловался на новый автомат в кафетерии — все соглашались с тем, что машина вместо кофе выдает пойло, напоминающее смесь мела с мочой. Этот этап хирургического вмешательства ничем не отличался от того, как плотник изготавливает стеллаж. Все делалось уверенно, умело, чисто механически, безошибочно. Здесь не было места для науки и инициативы. Как только принималось решение, люди брались за работу и эмоций проявляли не больше, чем при склейке разбитого фарфорового блюдца. И гордились тем, как незаметно им удавалось соединить осколки.

Когда наружный фиксатор был собран и готов, место у операционного стола занял хирург-уролог, доктор Хат. В местном медицинском сообществе он был не самой популярной фигурой. Оперируя, он любил поучать, словно читал лекции, и за глаза его прозвали «доктор Хват». Несколько месяцев назад он запатентовал собственную технику наложения швов. Теперь ни один хирург в стране не имел права использовать этот метод, не отстегнув приличные авторские за каждую операцию. В результате доктор Хват еще сильнее задрал нос — он купил себе новенький «феррари» и загородный дом с шестью спальнями на побережье Мэриленда. При всем том руки его работали плавно и споро, и, хотя он болтал не закрывая рта, взгляд у него был ровный, уверенный. Через каких-то два с половиной часа доктор Хат повернулся к пациенту спиной и объявил:

— Все в лучшем виде. Заживать будет примерно неделю, потом мы можем произвести открытую редукцию и внутреннюю фиксацию. Этому малому дико повезло, что я оказался в городе.

Не добавив больше ни слова, он вышел из операционной. Итак, на данный момент брюшную полость и мочевой пузырь можно было считать целыми и стабильными.

Настало время вернуться к операционному столу доктору Соломону, хирургу-ортопеду. Он приступил к реконструкции бедра.

Пуля сильно разрушила кость. Сначала доктор Соломон думал, что придется производить трансплантацию, но все же в области вертлужной впадины структура сохранилась относительно неплохо, и в итоге решили остановиться на комбинации пластинок и спиц.

До того как Соломон поступил в медицинский, он мечтал стать архитектором. У него хорошо было развито пространственное воображение, и, кроме того, он умел думать о том, как все на свете устроено и как работает. Когда он смотрел на какой-либо объект, его сознание как бы заглядывало под поверхность; он сосредоточивался на структуре и многое представлял в виде чертежей. Отчасти это можно было назвать мышлением в духе Платона — чаще доктор Соломон видел то, как вещь работает, а не ее саму, и это не только помогало ему концентрировать внимание во время операции, но и придавало его действиям высокую объективность. Это позволяло ему отвлекаться от человеческого фактора и фокусировать внимание на той структуре, с которой он работал. И вот, пока он вершил процесс «ремонта» этого почти разрушенного бедра, его глаза видели не ткани, которые он рассекал, и не кость, которую он дробил и восстанавливал. Вместо этого он видел точный, четко изображенный архитектурный план человеческого тела.

Держа в сознании этот план, он просверлил два отверстия в головке бедренной кости, ввел в эти отверстия две спицы и присоединил с их помощью восстановительную пластину, которая накрыла собой всю область перелома. Когда пластина окончательно встала на место, доктор Соломон поднял голову и увидел восхищенные взгляды коллег. Чертеж в его сознании растаял, в мышление вторглась реальность, и он увидел лежащего на столе пациента. Он задумался о том, что это была за стычка, что за стрельба, попытался представить себе сценарий событий, которые могли привести к таким травмам, но поскорее выбросил эти мысли из головы. Сейчас не время было думать о пациенте как о личности. Настала пора браться за восстановление левого коленного сустава.

Несмотря на то что доктор Соломон оперировал уже почти на протяжении двенадцати часов, ни физически, ни морально он не устал. И вот, начертав в сознании чертеж нового участка тела пациента, он снова принялся сверлить. На этот раз он работал с дистальным концом бедренной кости, входящей вместе с берцовой в сустав. Когда это было сделано, в отверстия ввели спицы и наложили еще одну восстановительную пластину.

В шесть часов тридцать пять минут утра операционная бригада закончила работу.

Одна из медсестер была вынуждена сразу же перейти в другую операционную. Во время семейной ссоры пуля повредила спинной мозг четырнадцатилетней девочки. Врачи еще не знали, ушиблен спинной мозг или порван. Если имел место ушиб, то шансы на полное выздоровление были неплохими. При разрыве девочка больше никогда не сможет ходить.

Одному молодому врачу только и хватило сил на то, чтобы доплестись до первого стула в больничном коридоре. Он рухнул на него, вытянул ноги и мгновенно уснул.

Выйдя из операционной, доктор Соломон первым делом направился в кафетерий, сунул семьдесят пять центов в щель кофейного автомата, получил пластиковый стакан мерзопакостного горького пойла, а потом вышел из служебного входа, сел на ступеньку больничного крыльца и закурил сигарету. Через пятнадцать минут, докурив вторую сигарету, он устало поднялся и направился к своей машине. К этому времени ему уже успели сообщить, что, если пациент проживет ближайшую неделю (в лучшем случае шансы составляли пятьдесят на пятьдесят) и мочевой пузырь благополучно заживет, доктор Хат, как он и объявил, произведет открытую редукцию и внутреннюю фиксацию пузыря, и тогда он, доктор Соломон, вернется вместе с пациентом в операционную для торжественного «ремонта» таза. Это означало, что пациент будет разобран, как головоломка, дабы медики могли удостовериться, что с костной структурой у него все в порядке. После этого внутрь мочевого пузыря на время будет введен баллон-катетер, и еще несколько дней пациент будет находиться под наблюдением докторов, пока у него не стабилизируется гемодинамика. Потом его на вертолете отвезут в Нью-Йорк, в больницу частной хирургии, и там им займется его личный хирург-ортопед.

Доктор Соломон понимал, что после этого он больше никогда не увидит своего пациента, никогда не узнает, как сложится жизнь человека в дальнейшем. Это не так уж сильно огорчало врача. Он свою работу сделал. А если этот человек выживет, то ближайшие шесть, а то и двенадцать месяцев его жизни будут представлять собой одно, и только одно, — боль. Гарольда Соломона мало интересовала боль. Он предпочитал сдержанную, подчеркнутую стерильность операционной долгим мукам восстановительного периода. Нет, его работа была практически закончена, завершалось и его участие в судьбе пациента. Но, не дойдя всего ста пятидесяти футов до машины, он вдруг остановился и быстро вернулся в больницу. Подошел к киоску с прессой и купил утреннюю газету. Скорее всего, ему не суждено было узнать о будущем этого пациента, но он решил узнать о его прошлом. Он хотел узнать о том, что чуть было не погубило Джека Келлера. По крайней мере, перед тем как вернуться в свой уютный дом с тремя спальнями, маленьким кирпичным патио на заднем дворе, туалетом, где то и дело протекал бачок, занудой соседом и своей невестой, которая, конечно же, будет недовольна тем, что его опять не было дома всю ночь, — так вот, перед тем как туда вернуться, доктор Соломон пожелал узнать, чью жизнь он так старательно спасал.

 

11

Джек Келлер часто задумывался о том мгновении, когда понял, что не умер. Это случилось, когда он услышал три коротких и простых слова. Самый простой и непоэтичный из вопросов:

— Ты меня слышишь?

Да, конечно, он слышал. Это был женский голос, ясный и чудесный. Чуточку хрипловатый, но такой успокаивающий и нежный. Голос согревал его, зажигал внутри его свет. Но он не знал, кто с ним говорит. Он не видел ее. А голос доносился из такой дали. Кто это была такая? Он помнил, что долго гадал. Казалось, она такая красивая. Такая знакомая…

— Ты меня слышишь?

Он вроде бы ответил, но, может быть, и нет. «Да, — сказал он. — Я тебя слышу. Но кто ты?»

— Джек, пожалуйста, скажи мне, что ты слышишь мои слова.

«Да, да, да. Я сказал, что слышу тебя. Почему ты меня не слышишь?»

— Тогда просто слушай меня, Джек.

«Зачем ты так со мной поступаешь? Почему ты не можешь понять, что я тебе говорю?» Он выкрикивал эти слова, зная ответ: «Потому что я ничего не говорю. Все только в моей голове. Я вообще не говорю. Я думаю. Я не издаю никаких звуков. Но почему? Как это может быть? Что происходит?»

— С тобой все будет хорошо, Джек.

И тут он узнал этот голос. Прекрасный голос, который так настойчиво и нежно утешал его, будто чья-то прохладная рука прижималась к его лихорадочно горячему лбу. Это была Кэролайн. Как он мог не узнать ее? И почему он ее не видел? Где она была? Где был он сам?

Неожиданно голос перешел в шепот, а шепот зазвучал так близко, что он почувствовал, как ее волшебное дыхание согревает его ухо.

— Ты должен поправиться, Джек. Понимаешь? Мне нужно, чтобы ты поправился.

Он почувствовал, как она берет его за руку и сжимает его пальцы. Он не ощущал больше ни одной части своего тела, словно все остальное не существовало, но он чувствовал, как ее рука надавливает на тыльную сторону его ладони, чувствовал, как настойчиво прикасается к ладони ее большой палец.

— Я люблю тебя. Я люблю тебя сейчас и всегда буду любить тебя, и мне нужно, чтобы ты поправился, чтобы я могла показать тебе, как сильно я тебя люблю.

Джек снова попробовал ответить ей, но не смог. А потом и слышать ее перестал. Его будто бы окутало плотным туманом. Он пытался дотянуться до нее, пытался вернуть ее, но ничего не находил. Она ушла, и он остался один.

Только потом, гораздо позже, Джек Келлер решил, что жизнь ему сохранили два момента.

Во-первых, конечно, Кэролайн. В этом он нисколько не сомневался.

Потому что после того первого визита она снова посещала его. Много раз. И в Виргинии, и в Нью-Йорке — когда он стал транспортабелен. И всякий раз, чувствуя, что она рядом с ним, он становился сильнее и был готов еще решительнее бороться с тем, что не давало ему двигаться и пыталось его уничтожить. Когда она была рядом, она держала его за руку и прикасалась к его щеке, что-то шептала ему, подбадривала и умоляла перетерпеть страдания, потому что впереди их обоих ждали огромные радости. Для того чтобы позвать его в будущее, она разговаривала с ним о прошлом, о времени, которое они провели вместе, и, хотя он по-прежнему не видел ее, по интонациям ее голоса он понимал, что она улыбается, что она так красива, как только может быть, а это означало — необыкновенно красива.

— Ты помнишь, как мы с тобой впервые были близки? — спросила она.

Да, конечно, он хорошо это помнил, до последних мелочей. Невозможно забыть нечто настолько восхитительное, но он с наслаждением слушал, как об этом рассказывает она, и воспоминания принесли ему радость, словно близость опять стала возможна впервые после всех этих лет.

— Я так нервничала, — продолжала Кэролайн. — Но нервничала по-другому. Не так, как волнуются девственницы, господи, дело было совсем не в этом, но я еще никогда не занималась любовью с кем-то настолько важным для меня. Это было не просто свидание, не просто секс. Мы проверяли, выдержим ли постоянство чувств. Понимаю, это звучит не слишком романтично, но я уже тогда так мыслила. И все же было романтично, почему-то я знала, что и ты думаешь так же. Если бы тебе оказалось плохо со мной, если бы я тебя разочаровала, ну… я не пережила бы этого. А мысль о том, что ты можешь меня не удовлетворить, мне даже в голову не приходила. Я сходила по тебе с ума. Ты знал? Наверное, нет. А может быть, отчасти догадывался. Я не выказывала всех своих чувств. Ну, может быть, совсем немножко. Я боялась, хотя даже не смогла бы сказать, чего боюсь. Возможно, я боялась того, как сильно я тебя люблю. Помнишь? Мы пошли в твою комнату в кампусе. Ты всюду расставил свечи. Купил бутылку хорошего вина. Французского, жутко шикарного. Поставил пластинку Джони Митчелл. Тебе она совсем не нравилась, но ты знал, что я ее люблю. Помнишь, как мы с тобой разговаривали? Как мы понимали, что мы здесь для того, чтобы заняться любовью? Это обязательно должно было случиться, поэтому мы не спешили. Просто говорили, говорили, говорили — час за часом. Мы лежали на твоей кровати. Иногда прикасались друг к другу, иногда нет. А потом я очутилась в твоих объятиях, но мы все равно еще о чем-то говорили, пока я тебя не поцеловала. Я не могла больше терпеть, я должна была это сделать. Ты положил руку мне на грудь, я это помню. А потом… потом твои руки я чувствовала везде. Они были такие нежные. Мы целовались, обнимались, сливались в порыве любви, слушали Джони Митчелл и не отрывались друг от друга до следующего утра. Я до сих пор помню все. Не просто помню, а чувствую. Каждое прикосновение, каждый поцелуй. Как славно было быть молодыми…

В следующий раз она пришла, села рядом, стала гладить его руку и заговорила о том, как впервые забеременела.

— Я почти не поправилась, и, наверное, в глубине души ты не верил, что внутри меня есть ребенок. Но он был, и, когда я тебе сказала, что, по-моему, начались схватки, когда мне было так больно, помнишь, как ты испугался? Ты все шутил и вел себя так дурашливо, но я знала, что ты за меня боишься, боишься, что случится что-нибудь ужасное. Видимо, ты с самого начала понял, что все идет не так. И я помню, как ты сказал, что хотел бы пройти через все это вместо меня, потому что знаешь, как я боюсь боли. Я тогда подумала, что лучше этих слов никогда и ничего не слышала. Ты хотел забрать себе мою боль. И в каком-то смысле ты так и сделал, потому что в операционной ты смотрел на меня с такой заботой, с таким состраданием. Я очень хотела удержать этого ребенка и все повторяла: «Все в порядке. Со мной все хорошо, все не так ужасно!» Я старалась тебя утешить. До сих пор помню твое лицо, когда… когда мы узнали. Врач сказал тебе, он говорил именно с тобой, и я понимала, какой это ужас, но ты смотрел на меня, чтобы знать, что со мной все нормально. Никто так на меня не смотрел. Помню, на первом курсе, до того как мы с тобой познакомились, я сломала руку. Каталась верхом в Центральном парке. Мне нужна была операция, должны были вставить спицы — что-то такое серьезное. И я позвонила маме и папе, чтобы сказать им об этом. Я думала, что хотя бы кто-то из них прилетит в Нью-Йорк, чтобы позаботиться обо мне, понимаешь? Я помню, что, когда разговор заканчивался — я тогда уже поняла, что они даже не думают приезжать, — папа мне сказал: «Позвони нам после операции и дай знать, как ты себя чувствуешь». Я ничего не ответила, но мне очень хотелось сказать: «Нет! Это вы мне позвоните!» Они не позвонили. У меня не было никого, кто бы мне звонил и заботился обо мне, пока я не встретила тебя. Но ты не только звонил, ты был рядом со мной. А когда мог, ты даже болел за меня.

Она ненадолго умолкла. Джек слышал, как она дышит. Он не мог сказать, принесли ли эти воспоминания ей радость, или грусть, или и то и другое. Когда она заговорила вновь, ее голос зазвучал с новой нежностью, но в нем была и тихая печаль.

— Я порой думала: наверное, это правильно, что у нас с тобой не было детей, Джек. Мы так любили друг друга, что, может быть, у нас не осталось бы любви на кого-то еще. Я приучила себя к мысли о том, что внутри нас — некое определенное количество любви. Не только внутри нас с тобой — у всех людей. Мы отдаем эту любовь, а когда она заканчивается, ее уже не хватает для кого-то другого, для кого-то нового. Когда ты сможешь говорить, Джек, я хочу, чтобы ты сказал мне, правда ли это. Вправду ли нам всем грозит опасность израсходовать нашу любовь без остатка…

Да, он знал, что Кэролайн давала ему силы на борьбу. И дело было не только в ее любви. Или в ее терпении. Когда он слушал, как она говорит — о них, о ресторанах, об их совместной жизни, — он понимал, что они были не просто друзьями, или любовниками, или мужем и женой. Они были партнерами с самой первой встречи — партнерами во всем, и он понимал, что не может просто так исчезнуть и оставить ее одну. Это придавало ему сил и заставляло бороться. Он не мог положить конец их партнерству, умерев.

Но было еще кое-что. Второе, что спасло его.

То, что ему сказал доктор Фельдман.

Когда боль становилась нестерпимой. Когда он понял, что страшнее боль уже не станет.

Это началось после того периода, когда он не отличал забытье от реальности. Он и потом не мог в точности сказать, сколько длился этот этап. Может быть, несколько дней. Но скорее, несколько недель. Порой он слышал голоса, искаженные звуки, долетавшие до него как сквозь туман. И еще он видел лица людей, склонявшихся над ним и смотревших на него сверху вниз. Иногда он что-то чувствовал. Покалывание. Или движения. Однажды он был уверен, что кто-то его переворачивает. В другой раз он чувствовал, как кто-то водит его по комнате, управляя им, как марионеткой. Порой он пытался говорить. Часто думал, что говорит. Но похоже, никто его не понимал.

В какой-то момент туман начал рассеиваться. Он еще не встал на якорь в реальном мире, но время от времени ему удавалось к этому миру прикасаться. Он дрейфовал. Не мог остановиться. Внезапно вспыхивали яркие цвета, и он вдруг осознавал, что смотрит на тыльную сторону собственной руки. Рука выглядела более бледной, чем помнилась ему, но она была из плоти и крови. И она была на удивление подвижна. Он наблюдал за тем, как шевелятся его пальцы, и чувствовал, что они — часть его, и почему-то ему казалось чудом, что, где бы он ни находился, что бы с ним ни случалось, он был способен какими-то крохами своего мозга думать: «Двигайся», и его пальцы следовали этому приказу. Они шевелились и сгибались, они повиновались ему, пока он снова не проваливался в туман, измученный и опустошенный.

Вскоре в беспорядочном смешении звуков вокруг него стали проступать отдельные слова. Потом, время от времени, фразы. Часто он слышал слово «происшествие» и понимал, что оно имеет отношение к нему. «После происшествия», — слышал он. Или: «Со времени происшествия»… «В результате происшествия»… «Травмы, полученные в результате происшествия»… А ему хотелось кричать: «О чем вы говорите? Какое происшествие? Никакого происшествия не было! Это была звериная дикость, безудержная и сгущенная!» Но прошло еще какое-то время, пока другие не начали слышать и понимать звуки, исходящие из его горла. Когда он в первый раз произнес слово «пить» и кто-то появился — чернокожая женщина во всем белом приподняла его голову и дала ему воды, — Джек заплакал, по его щекам потекли слезы облегчения.

Каждые несколько дней к нему возвращалось что-то новое. Потом это стало происходить каждый день, а вскоре час за часом. Он стал отчетливо видеть комнату. Начал вспоминать детали — слова, числа, места, названия. Но когда в новый мир Джека хлынула реальность, с ней вместе пришла необычайная боль.

Сначала его заставляли двигаться, пока он еще был прикован к постели. Перекладывали, бережно поворачивали в суставах руки и ноги. Медсестры объясняли ему, что делают.

— Вы же не хотите, чтобы у вас развился тромбоз, — говорила одна из них.

Потом появлялась вторая, она тоже шевелила его и приговаривала:

— Это для того, чтобы не было легочной эмболии. Нам ведь не нужен инфаркт, правда?

А Джеку было до лампочки, будет у него инфаркт или нет. Ему хотелось только одного: чтобы ушла боль. Потому что она наполняла его всего, не оставляла его ни на миг, пока он бодрствовал, и он жаждал благословенного забытья и — да, да, даже смерти.

Как только он пришел в сознание, его заставили сесть в кресло-каталку.

— Вам нужно двигаться, — говорила ему медсестра.

А он думал только: «Пожалуйста, позвольте мне умереть, чтобы я больше не чувствовал боли».

Джек знал, что, пока живет, он никогда не забудет слова хирурга, потому что эти слова изменили все. Добрый старый доктор Фельдман… хотя какой же он старый? Он был на год моложе Джека, но при этом слыл лучшим ортопедическим хирургом Нью-Йорка. Джека перевезли в Нью-Йорк, но он не помнил ни одного мгновения перелета. Перевезли, как только его состояние стало стабильным, и поместили в отделение интенсивной терапии больницы частной хирургии на Восточной Семнадцатой улице. Фельдман несколько лет назад оперировал Джеку плечо — тогда не было ничего особо сложного, разрыв вращательного мускула и костная шпора. Но Фельдман сработал превосходно и потом стал заглядывать в ресторан Джека. Обычно он являлся с привлекательной женщиной, а пару раз они объединялись вчетвером — Фельдман, его подруга, Джек и Кэролайн. Слова, изменившие жизнь Джека, были произнесены во время обхода, когда Фельдман увидел своего бывшего пациента и друга, лежащего в полной неподвижности. Он склонился над кроватью, но не притронулся к Джеку, не попытался вести врачебную беседу: Энди Фельдману была несвойственна привычка ворковать с больными. Он даже не стал проверять, живо ли тело, без движения лежащее на матрасе, спит Джек или бодрствует. Он просто произнес очень буднично:

— Я знаю, ты этого не чувствуешь, Джек, но тебе повезло. Потому что человеческий мозг — удивительная штука. Сейчас он не может делать почти ничего из того, чего бы ты от него хотел. Он не может справиться с болью. Победить боль не может ничто. Но он способен на кое-что хорошее. Он не будет помнить боль. Я обещаю тебе, не будет. Он не позволит тебе когда-нибудь хоть на мгновение вспомнить то, что ты чувствуешь сейчас.

И вот тогда Джек понял, что он действительно выживет, понял, что выдержит. Если бы ему сказали, что его страдания бесконечны, если бы он хоть на минуту подумал о том, что очнется через год, через два года, а она все еще будет, эта боль, неизменная, поглощающая его, пронзающая его тело, — он бы себя убил.

Как только Джек понял, что будет жить, он смог позволить себе вернуться в прошлое. К открытию ресторана в Шарлотсвилле. К драке в ресторане. Он вспомнил, как устремился к лестнице, как влетел в кабинет наверху. Он позволил своему замечательному мозгу вспомнить, что с ним случилось. И по мере того, как мозг вспоминал, мир стал обретать чуть больше смысла.

А потом всякий смысл покинул Джека.

Сначала он им не поверил. Они лгали. Наверняка лгали. Но они держались так спокойно, так уверенно. Так понимающе и с таким состраданием. И не желали отступаться от своего.

Они повторяли ему снова и снова одно и то же, пока он не начал верить. Они показывали ему газетные статьи и заметку в журнале «Ток». Они даже уговорили Дома навестить Джека и подтвердить: да, они говорят правду. А потом Дом уронил голову на грудь Джека и заплакал…

И тогда Джек понял.

Кэролайн не прикасалась к его лихорадочно жаркому лбу прохладной рукой. Она не уговаривала его вернуться к жизни полным любви шепотом. Ему объяснили, что так действовали лекарства. У него были галлюцинации. Кэролайн вообще не было рядом с ним в больнице.

Потому что последний звук, который он слышал в тот вечер, вечер происшествия, перед тем как отключиться, тот самый далекий взрыв… он прозвучал не вдалеке. И это был не взрыв.

Это был выстрел из пистолета. Четвертый выстрел после тех трех, которые раздробили его колено, бедро и разорвали живот.

Это было еще одним проявлением человеческой дикости. Жажды уничтожения. Убийства.

Нет, в мире не прибавилось смысла. Джек вернулся, пришел в себя. Потому что ему действительно повезло. Несмотря на ранения, он выжил.

А Кэролайн нет.

В нее выстрелили один раз. В голову.

А потом убийца схватил ее и вышвырнул из окна.

Джеку сказали, что она погибла от пули. Что она была мертва до того, как упала с высоты второго этажа на мостовую.

Эта новость не удивила Джека, когда он пришел в сознание и сумел ее воспринять. Он понимал, что выстрел был предназначен для того, чтобы убить.

Точно так же он понимал, что означало падение.

Оно означало, что это — послание от кого-то, кто знал о его прошлом.

Предупреждение.

От кого-то, кто намекнул Джеку, какие сюрпризы ему сулит будущее.

 

12

До прошло как по маслу.

Во время тоже получилось неплохо.

Но потом настало После. И все пошло не так.

О, первый этап прошел гладко. Встреча как запланировано, их довольные лица, а потом изумление в их глазах. Четыре быстрых выстрела. Быстрых. Небрежных. Это было просто блеск.

И никто ни фига не понял. Ни тебе мотива, ни отпечатков пальцев. Чистенько, как в аптеке.

Но по Плану должно было произойти все. До, Во время, После и Кончено. Таков был План.

А теперь что вышло?

Ведь они оба были в той комнате. Бери голыми руками. Получилось даже лучше, чем по Плану.

Но он не умер. Про это написали в газетенке. Вот, пожалуйста, черным по белому. После всего этого Джек Келлер выжил.

Значит, не кончено. Нет. Еще нет.

Значит, снова — До, Во время, После…

И Прямо сейчас.