8

 

Путешественники / Цена невинности / Милосердие

Данные с ауспиков поступали в гололитическую проекцию над центром капитанского мостика. Изображение демонстрировало более ста кораблей, расположенных так близко друг к другу, что флот напоминал рой. Гальба наблюдал за ним, не видя смысла в подобном построении. Когда начала поступать информация о скорости и тоннаже судов, сержант окончательно зашел в тупик.

— Капитан? — подал голос рулевой.

— Подведи нас ближе, я хочу получше рассмотреть этих… нарушителей, — приказал озадаченный Аттик, уже выключивший сирены.

— Как прикажете, — отозвался тоже удивленный Эутропий.

— Вы собираетесь атаковать? — спросил Гальба.

— Они намного превосходят нас числом, — заметил Даррас.

Даже его энтузиазм немного угас при виде стократного перевеса неизвестного флота.

— Пока не знаю, — ответил капитан, после чего отдал новые приказы. — Подходим бесшумно, без моей команды огня не открывать. Всем ясно? Это не построение, а скопление кораблей, в котором нет никакого порядка, никакой тактики. Разброс по тоннажу весьма странный, и, кроме того, все суда тихоходные.

«Веритас феррум» двинулся к внутренним мирам системы, без проблем сблизившись с медленно плетущимся флотом. Начала поступать более детальная информация, и стало ясно, что классы судов разнятся точно так же, как и их тоннаж. Хотя среди них оказались несколько имперских транспортников, ни одного боевого корабля обнаружено не было — по большей части гражданские, от небольших торговцев до древних, неуклюжих колониальных гигантов. Новых среди них нашлось немного, да и те, кое-как залатанные, едва ковыляли. Согласно энергетическим засветкам, двигатели некоторых судов вполне могли пойти вразнос и взорваться, а другие корабли выглядели так, что непонятно было, как на них вообще можно летать. Судя по их виду, ни один бы не перенес варп-переход.

— Как они добрались в такую даль? — поразился Антон.

— Считая откуда? — уточнил Даррас.

— Откуда угодно. Совершенно точно, что этот флот не с одной из здешних планет. Если перед нами корабли, уцелевшие в переходе, сколько погибло по пути сюда? Потребовалось бы много времени, чтобы добраться до Пандоракса из ближайшей обитаемой системы.

— Меня гораздо больше интересует, зачем они здесь, — бросил Аттик.

Отследив вокс-переговоры между кораблями, Гальба получил немного ответов. Передачи в основном состояли из рутинных обменов навигационной информацией, при этом шли явно не по форме и без всякого порядка. Те, кто управлял судами, не были военными или хотя бы профессиональными пилотами, и они до сих пор не обнаружили «Веритас феррум». Чем ближе становился Пифос, тем сильнее в передачах ощущалось радостное волнение.

— Их появление здесь неслучайно, — заключил Антон.

— Как и наше, — произнес Аттик.

— Вы думаете, что флот тоже притянуло к Пифосу?

— В этой системе, определенно, имеется одна вещь, привлекающая внимание издалека.

Гальба ещё раз просмотрел информацию по лоскутному флоту, не представляя, какую пользу потрепанная группа гражданских может извлечь из аномалии.

— Что же им от неё нужно?

— Меня заботит не это, — мрачным и безразличным тоном ответил капитан, — а то, что им вообще нужна аномалия.

Обменявшись взглядами с Даррасом, Антон заметил, что брату-сержанту не по себе.

«Я не голос совести Аттика!» — хотел закричать Гальба. Впрочем, вместо этого он спросил то, о чем не желал и думать.

— Мы ведь не можем атаковать их?

Воцарилось пугающее безмолвие.

«Не можем», — повторил про себя Антон. Путешественники явно были нонкомбатантами, имперскими подданными, и не совершали никаких преступлений. Не существовало стратегических соображений, способных оправдать их уничтожение. Никакая, даже самая бессердечная арифметика войны не поможет воинам очиститься от пятна на чести клановой роты, если они учинят подобную резню.

«Мы не такие, — думал Гальба, — не такие. Мы не должны превратиться в собственных врагов».

— Нет, — наконец ответил Дурун, — мы не такие.

Антон вздрогнул, решив, что произнес свои мысли вслух. Нет, конечно. Облегченно выдохнув, сержант ощутил умиротворение — впервые со дня предательства. Одной фразой Аттик убедил его, что Х легион не поступится честью ради военных побед.

— Следуем за ними и наблюдаем, — приказал капитан. — Пока на этом всё.

Когда флот достиг Пифоса, крупнейшие суда заякорились на геостационарной орбите над аномалией, а более мелкие начали спуск. Лихтеры совершали челночные рейсы, перевозя пассажиров с кораблей, неспособных совершить посадку, и не обходилось без происшествий. Модули ауспиков «Веритас» регистрировали тепловые колебания от взрывов транспортников, потерпевших катастрофу, но эти отдельные трагедии совершенно не снижали энтузиазм, звучащий в перехваченных сообщениях — вокс-переговоры стали ещё более взволнованными. Постоянно повторялось слово «дом».

Гальба, занятый прослушкой, сомневался, что большая часть приземлившихся кораблей сумеет подняться с поверхности.

— Они пришли, чтобы остаться, — заключил Антон.

Аттик промолчал.

Покинув базу, «Громовой ястреб» «Железное пламя» на бреющем полете понесся над джунглями. Сверху лесной полог казался таким же непроницаемым, как и снизу, так что Дурун и его сержанты мало что могли рассмотреть с воздуха. Впрочем, открытых мест всё же оказалось больше, чем во время первой вылазки: пока строилась база, «Громовые ястребы» и «Штормовые орлы» совершили десятки вылетов, обрушивая зажигательные бомбы на участок джунглей от возвышенности до колонны. Затем, пройдя через выгоревшие заросли, «Поборники» довершили начатое, разрывая пушечным огнем в кровавый туман любых ящеров, оказавшихся в зоне досягаемости. Огромные осадные щиты танков грубо выскребли тлеющую землю, создав ровную дорогу, ведущую к аномалии — шрам двадцатиметровой ширины. Поток завалило землей, от болота осталась высыхающая грязь, мох обратился в пепел.

Джунгли уже вгрызались в края дороги, пытаясь вернуть утраченные владения. По прикидкам Гальбы, уже через несколько недель придется повторять бомбардировку.

«Интересно, — подумал он, — надолго ли хватит зажигательных боеприпасов?»

Но состояние наземного маршрута сейчас не волновало легионеров в «Железном пламени», явившихся понаблюдать за судьбой новоприбывших.

Гражданские приземлились на участке площадью в несколько квадратных километров, примерно в центре которого располагалась колонна. Из множества мест поднимались клубы маслянисто-чёрного дыма, погребальные костры разбившихся кораблей. Одни разрушились во время спуска, погубленные отказавшими теплозащитными экранами или корпусами, не выдержавшими нагрузки. Другие врезались в землю, словно метеоры. Третьи вообще промахнулись мимо континента и рухнули в безмятежный океан за тёмными утесами. Кроме того, попадались суда, причины гибели которых не удавалось объяснить: будь то по вине некомпетентных пилотов, из-за ошибок в конструкции или всего вместе, они взрывались уже после посадки. Пока «Железное пламя» готовилось к вылету, Антон наблюдал за последними спусками с орбиты, прислушивался к реву двигателей, периодически прерываемому трескучим грохотом катастроф. Железная Рука задавался вопросом, сколько жизней оборвалось за эти несколько минут — несколько сотен уж точно. На поле битвы потеря такого количества смертных бойцов была бы незначительной, но для высадки без противодействия цифра выглядела просто неприлично.

И всё же, на каждый разбившийся корабль приходилось не меньше десяти успешных приземлений. По крайней мере, так подсчитал Гальба, основываясь на том, что смог разглядеть с базы. Сейчас, когда «Громовой ястреб» приближался к посадочной зоне, сержант прикинул плотность дыма и нахмурился.

— Слишком много пожаров, — произнес Антон.

— Что ты имеешь в виду? — спросил капитан.

— Катастроф было меньше, — пояснил Гальба, глядя, как небо над джунглями меняет цвет с грязно-серого на удушливо-чёрный.

— Я вообще не вижу целых кораблей, — заявил сержант Кревтер.

— Вон там, — показал Даррас, — на два часа.

Судно оказалось колониальным кораблем среднего размера и древней конструкции, намного старше Империума. То, что транспортник сумел покинуть родной мир — не говоря уже о том, что он пережил полёт в пустоте и приземление в тяжелых условиях, — выглядело настоящим чудом. «Железное пламя» зависло над кораблем, и легионеры пронаблюдали за тем, как последние пассажиры бурным потоком сбежали по сходням. Затем новоприбывшие собрались вокруг судна, забираясь на деревья, поваленные им при посадке. Транспортник оказался таким старым, что его изначальное название полностью стерлось, и на коротком, толстом носу было грубо выведено новое: «Великий призыв».

Вскоре корабль содрогнулся, словно звонящий колокол, и из открытых дверей трюма вырвались языки огня. Целый каскад взрывов у кормы образовал гигантский огненный шар, объявший двигатели.

— Они танцуют, — произнес Аттик, который стоял у открытой двери десантного отсека, широко расставив ноги и сложив руки на груди. Ветер ревел в лицо капитана, но тот не колебался, будто врос в палубу.

Многотысячная толпа плясала вокруг пылающего судна, словно какая-то община у костерка.

— С ума сошли, — заметил Даррас. — Если пробьет плазменные реакторы…

— Похоже, они знают, что делают, — возразил Дурун. — Иначе такое произошло бы как минимум с одним из кораблей, и эта область джунглей просто бы исчезла. Подрывные заряды размещались аккуратно.

— Но зачем? — спросил сержант Лацерт.

— Потому что они не планируют улетать, — ответил Гальба. — В их передачах Пифос постоянно называли «домом», а теперь ещё и это. Они уничтожают саму возможность покинуть планету.

Антон внимательно смотрел на горящий колониальный корабль, думая, что тот до конца остался верным предназначению. Прилетевшие на нем люди были не простыми гражданскими, а колонистами.

— Они так сильно хотят остаться здесь? — удивился Даррас. — Значит, это невежи, глупцы или безумцы — или, пожалуй, все три варианта разом.

— Неведение им уже не грозит, — произнес Аттик, показывая, что имеет в виду.

Явились ящеры, учуяв запах многочисленных легких жертв, принесенный ветрами Пифоса. Отвечая на этот зов, твари прибывали куда большими стаями, чем прежде, и легионеры заметили множество новых видов. Хищники обрушились на колонистов, вгрызлись в них.

Танцы закончились, и теперь праздновавшие пытались защитить себя. У них не оказалось огнестрельного оружия — вообще никакого, — так что люди просто сбились в толпу и отбивались кулаками и ногами. Некоторые сражались чем-то вроде мечей, но раны от клинков только приводили ящеров в бешенство. «Линия обороны» колонистов представляла собой самый трагический фарс на свете, и звери пировали на славу.

— Облёт зоны, — воксировал Аттик брату Катигерну, пилоту «Железного пламени».

«Громовой ястреб» переносился от одного места высадки к другому, и легионеры видели, что везде повторяется та же картина. Корабли горели, а на расчищенных в момент приземления участках толпы людей защищались палками, самодельными дубинами и уже знакомыми мечами. Кое-где Гальба замечал вспышки лазвыстрелов — по его прикидкам, одна лазвинтовка приходилась, самое меньшее, на сотню колонистов.

Многие гражданские собирались на дороге, очищенной Железными Руками, и их становилось всё больше, когда к толпе присоединялись беглецы, спасающиеся от буйной резни. Антон с трудом мог сосчитать колонистов, в плотном строю, начинающемся возле колонны и тянущемся широкой рекой к возвышению, шагали десятки тысяч. Гигантское стадо, трагическим образом восстанавливающее экологический баланс, из-за отсутствия которого так беспокоился Птеро. Наконец-то на Пифосе появились травоядные, и хищники возрадовались.

Передние ряды стада сражались отчаянно, защищая идущих позади. Понимая, что наблюдает за немыслимо героическими деяниями, с высоты Гальба видел только уродство смерти. Края толпы превратились в болото кровавой грязи и обезображенных тел, всё время прибывали новые рептилии — Пифос снимал завесу с чудовищного разнообразия своей фауны.

Исход сражения был предрешен. Возможно, на это уйдет несколько дней, но в конце концов дорога к колонне скроется под озером крови.

— Возвращаемся, — скомандовал Аттик пилоту.

— Мы не будем стрелять? — спросил Антон.

— В кого? — огрызнулся капитан.

Гальба промолчал, видя правоту командира. «Громовой ястреб» был грубым оружием, его пушки и ракеты прикончили бы больше колонистов, чем ящеров, а убитые твари оказались бы каплей в океане. Железные Руки просто приблизили бы неизбежное.

— Слышите? — спросил Даррас со смесью неверия, удивления и презрения на лице.

— Да, — в голосе Дуруна слышалось только презрение.

Теперь услышал и Гальба. Над криками умирающих и ревом ящеров вздымался радостный клич, слышимый даже сквозь рев турбин «Железного пламени». Толпа пела, превратившись в гигантский хор, восхваляющий собственный триумф. Даже когда твари пожирали их товарищей, колонисты праздновали прибытие на Пифос, и, хоть Антон не мог разобрать слов, но настроение уловил безошибочно. Возносился, достигая крещендо, победный и могучий мотив — что бы ни происходило с этими людьми сейчас, они ощущали себя так, словно совершили нечто великое.

И правда, суметь добраться в систему Пандоракс на кораблях, будто найденных на свалке — это стоило многого. Не меньшим подвигом стало и успешное приземление большей части из них. Но зачем прикладывать такие усилия, чтобы в итоге добраться до мира смерти?

Гальба подозревал, что никогда этого не узнает. Когда празднование завершится, не останется никого, кто смог бы всё объяснить.

— Идиоты, — пробормотал Аттик, игнорируя песню. Впрочем, капитан продолжал неотрывно наблюдать за колонистами, пока толпа не скрылась из виду.

— Они храбро сражаются, — заметил Антон.

— Их битва лишена смысла. Им не победить, они слишком слабы. Эти люди явились сюда, чтобы умереть, и тут нечему восхищаться.

Когда «Железное пламя» вернулось на базу, где собралась вся клановая рота, Кхи’дем и его Саламандры стояли у края посадочной площадки. Пока воины Х легиона высаживались из выходного люка правого борта, встречающие двинулись к ним. Кроме сынов Ноктюрна, присутствовали Гвардейцы Ворона во главе с Птеро — они подошли достаточно близко, чтобы услышать разговор, но оставались в тени.

— Что вы можете рассказать нам, капитан Аттик? — спросил Кхи’дем, и Гальба отметил уважительный тон и выбор слов Саламандра. Правда, в воздухе всё равно повисло ожидание конфликта.

— Положение такое, как и следовало ожидать, — Дурун не обращался прямо к Кхи’дему, а, подняв голос, объяснял ситуацию своим легионерам, построившимся на площадке. — Путешественники практически безоружны и долго не выстоят против ящеров.

— И каков ваш план действий? — почти прошептал Саламандр.

Аттик по-прежнему обращался ко всем собравшимся.

— Госпожа Эрефрен вновь изучает имматериум. Когда она отыщет цель, мы нанесем следующий удар.

— Каков ваш план действий в отношении людей, прибывших с флотом? — настойчиво, но так же мягко повторил Кхи’дем.

Наконец, холодный взгляд Дуруна обратился к сыну Вулкана.

— План? — переспросил Аттик. — Никаких планов. Здесь ничего не поделаешь.

Наступила пауза, и воины за спиной сержанта Саламандр напряглись. Сам Кхи’дем несколько раз моргнул, но сохранил спокойствие.

— Сожалею, но мне сложно в это поверить.

— Сожалею, но меня удивляет ваше недоумение. Через, самое большее, пару дней, ситуация разрешится.

— Разрешится… — повторил Саламандр, не сумев скрыть ужас в голосе.

— В итоге или останется сколько-то колонистов, научившихся давать отпор ящерам, или выживших не будет вообще, — пояснил капитан.

— Вы не считаете, что нас должен заботить исход?

— Почему? — настал черед Аттика удивляться. — Что бы ни произошло, эти люди не представляют для нас угрозы. Они уничтожили корабли, на которых могли бы улететь с планеты. Если в итоге окажутся выжившие, мы без труда прервем любые их попытки связаться с кем-либо за пределами системы. Впрочем, вероятнее всего, никого не уцелеет.

— Я говорил не об опасности для нашей миссии, — ответил Кхи’дем.

— И очень жаль, — голос Дуруна стал почти таким же тихим, как у Саламандра. Но, чем мягче говорил капитан, тем более гневно шипел его вокалайзер.

— Я имел в виду, — продолжил Кхи’дем, — нашу ответственность за колонистов.

— Её не существует.

— Их вырезают, как скот.

— Мне известно об этом, брат, я видел всё своими глазами. А ты — нет.

— Тогда как ты можешь стоять и ничего не делать?

— Они сами приняли это решение, и прямо сейчас воспевают избранный путь. Мы — легионес астартес, наш долг — защита Империума, а не спасение смертных от их собственной тупости.

— Но и не пренебрежение, доходящее до убийства бездействием.

Опустилась тишина, звенящая от сдерживаемого насилия, приглушающая звуки джунглей. Дурун сохранял неподвижность, Гальба сдерживал импульсивное желание поднять болтер. По рядам Железных Рук пробежала волна — по первому слову Аттика они отомстили бы за оскорбление чести капитана.

Дурун не отдал приказ, и, когда заговорил вновь, его голос звучал так, словно воин придавал форму слов ледяной тишине.

— Объяснись, и как следует.

Предупреждение было оглашено, и Гальба, препогано чувствуя себя, приготовился к бою.

«Отступись и забери свое оскорбление обратно», — молил он Кхи’дема. Нельзя допустить трагического кровопролития между легионерами-лоялистами. «Отступи. Отступи».

Саламандр не отступил.

— Что мы такое, капитан Аттик, если допускаем уничтожение гражданского населения? Что мы защищаем? Если жители Империума для нас ничто, какова тогда наша цель?

— Император создал нас, чтобы сражать врагов человечества. Мы — оружие, а не сестры милосердия.

Гальба чуть облегченно вздохнул — Аттик дискутировал с Кхи’демом. Момент ярости прошел, и это радовало сержанта, разум которого терзали слова Саламандра.

— Часть человечества погибает там! — крикнул Кхи’дем, показывая в направлении резни. — Здесь и сейчас, ящеры — наш враг. Каким принципам ты верен, если не этим?

— Хищники — часть природы, — возразил капитан. — Они — испытание для колонистов, и, если те окажутся сильными, то выживут. Таковы уроки Медузы, а ты, верно, забыл обычаи Ноктюрна?

— Нет, я помню их. Люди Ноктюрна не бросают друг друга, а жители Медузы? — Аттик смолчал, и Кхи’дем развил наступление. — Ты говоришь, что колонисты принимают свой удел с песней. Отбиваются ли они от врагов?

На этот раз молчание капитана не было таким враждебным.

— Да, — ответил он, поколебавшись.

— Значит, они не самоубийцы и до конца борются за жизнь. Я уверен, что это не бесчестное поведение, пусть даже гражданские для тебя всего лишь «плоть». Есть битвы, которые нельзя выиграть, какой бы силой воли и воинским умением ты не обладал. Ты знаешь это — мы все испытали такое на себе.

После упоминания о поражении легионов наступила тишина. Кхи’дем умолк, и Гальба спросил себя, не хватил ли Саламандр лишку. Тут же Антон понял, что надеется на победу ноктюрнца в споре с капитаном, и ощутил недоверие к такому пожеланию. Оно рождалось скорее чувствами, чем разумом — возможно, очередной результат неидеального принятия машины. Но источник надежды не имел значения — она существовала, застряв в мыслях Гальбы со своим непрошеным сочувствием.

Аттик отвернулся от Кхи’дема и посмотрел в направлении указующей руки воина. Казалось, что капитан прислушивается к песне.

«Нет, — подумал Антон. — Не он, а я».

— Колонисты также пригодятся для нашей миссии, — добавил Кхи’дем.

Услышав это, Дурун снова повернулся к нему.

— Каким образом? Мне видится только растрата сил и энергии роты на спасение их жизней.

— Но подумай, к чему это приведет в итоге. Если колонисты сумеют основать здесь свой дом, то принесут стабильность всему региону. Неизвестно, сколько мы проведем на этой планете, так неужели небольшое умиротворение природы не окажется полезным?

— Возможно, — хмыкнул Аттик. — А возможно, и нет. Я не планирую использовать Пифос в качестве постоянной базы.

— Нет, — согласился Кхи’дем, — и я надеюсь, что этого не случится.

Саламандр зашагал прочь.

— Но ты должен поступить, как считаешь нужным. И я тоже, — бросил он напоследок.

— Куда ты идешь?

— На помощь.

Из бионической гортани Аттика вырвался короткий импульс электронного шума, который мог означать как рычание, так и смешок.

— А ты, Гвардеец Ворона, всё время молчавший? — спросил он у Птеро. — Позволишь Саламандрам говорить за тебя?

— Мы молчали, потому что слушали, — ответил Инах. — Суди нас за это, как хочешь, Аттик, делай, что считаешь нужным. Так поступим и мы.

Вместе со своим неполным отделением воин Коракса последовал за сыновьями Вулкана.

Капитан снова издал тот странный звук, но теперь Гальба понял, что это и рычание, и смех.

— Вы пытаетесь опозорить нас! — крикнул Аттик вслед уходящим легионерам. — Думаете, что честь не позволит Железным Рукам остаться в стороне, пока вы даете волю своей сентиментальности?

— И они правы, не так ли? — предположил Антон.

— Да, — ответил капитан, снова взяв прежний тон: холодный, монотонный, лишенный эмоций и непроницаемый. — Правы.

 

9

Спасение в железе/Ске Врис/Бури

Прошлые битвы на Пифосе были скорее стычками, чем настоящими сражениями — слишком велика была несоразмерность сил. Ящеры численно превосходили разведгруппу. Обезлесивание стало механической процедурой — после испепеляющего обстрела с воздуха выжившие существа не представляли угрозы для танков.

Но в этот раз битва была настоящей — истинным противостоянием, в чём, как подумал Гальба, было нечто почти приятное.

Первый этап стал молниеносным наступлением по дороге с возвышенности. Его возглавил почтенный Атракс, дредноут-пренебрегатель 111-й роты, и два «Поборника», «Машина ярости» и «Медузанская сила», следом за которыми бегом наступала пехота. Сопротивление было слабым. Сдвоенные тяжёлые болтеры дредноута разносили на части рептилий, преграждавших путь. Других, слишком медленных, чтобы бежать, давили и размазывали по земле танки. Железные Руки добрались до ближайшей части толпы меньше чем за час после того, как Кхи'дем убедил их вступить в бой.

Там механизированное наступление разделилось на два клина. Пока Атракс продолжал наступать по центру, «Поборники» разошлись по обе стороны от него. Машинам преградили путь джунгли — дом теней и клыков, защищающих их тайны. Но танкам на это было плевать. Каждый выстрел из орудий-«разрушителей» разносил в щепки стволы, повергая великанов и давя всё, что таилось под ними. Эти орудия были разработаны для поражения крепостных стен, и они изничтожали джунгли. Каждый выстрел был не просто разрушительным, но и метким, ведь падающее под неудачным углом огромное дерево бы раздавило колонистов. Над головой проносилось оказывающее поддержку с воздуха «Железное пламя», осыпающие глубокие чащобы джунглей зажигательными снарядами и поражающее крупные скопления ящеров боевыми орудиями и сдвоенными тяжёлыми болтерами на спонсонах.

Гальба находился вблизи от передового края левой колонны. Его поле зрения загораживал массивный силуэт «Машины ярости». Его уши наполнял рёв двигателей и медленный и ритмичный грохот орудий. Сквозь громыхание выстрелов, казавшихся ударами исполинского барабана, от чьего эха дрожало мерцающее небо, доносился треск падающих и раскалывающихся деревьев и животные вопли. Решившую противостоять им планету ждал наглядный урок о безрассудности таких действий.

Сквозь рёв артиллерии и зверей Гальба едва слышал колонистов, но их песня всё ещё была здесь и взмывала, ликуя, несмотря на ярость голодных рептилий. И теперь, когда грозные Легионес Астартес повергали чудовищ Пифоса, в её торжествующем гимне была истина.

Танки вклинились между хищниками и колонистами, давя тяжёлыми гусеницами всё новых и новых зверей. Они стреляли по бесчинствующим ящерам в упор, забрызгивая растения кровавым туманом. А следом за «Поборниками» наступающие Железные Руки осыпали джунгли болтерным огнём, тесня зверей, гибнущих после каждого захода «Громового ястреба».

Внезапность первой атаки застала ящеров врасплох. Между смертными и охотники образовалась брешь, и в неё ринулись легионеры. Пока наступление уводило их от аномалии, Железные Руки строились по сторонам тропы керамитовой цепью, в которой каждый из космодесантников становился звеном, охраняющим несколько метров по обе стороны от себя. Они стали путём к укрытию.

Стоявший в люке «Машины ярости» Аттик обратился к колонистам. Его вокс-передача разносилась через все громкоговорители, а речь казалась обращением настоящей машины, словно «Железное пламя» и «Поборники» внезапно обрели голос.

— Граждане Империума! Ваша отвага делает вам честь! Но настал час вашего спасения. Следуйте по созданному нами для вас маршруту. Этот путь ведёт к безопасности. Бегите или умрёте на месте.

Гальба, продолжавший бежать за «Поборником» и разрывающий хищников болтерными снарядами, кивнул своим мыслям. Слова Аттика были милосердными, но укреплёнными дисциплиной и сталью. Железные Руки пришли спасти этих людей, но не нянчиться с ними. Если колонисты будут глупцами и упустят возможность, то они действительно слабы и не заслуживают снисхождения.

Гальба осознал, что мысленно продолжает спорить с Кхи'демом. Он заставил внутренние голоса умолкнуть и сконцентрировался на битве. Колонисты начали подниматься на холм. Аттик подгонял их, и они перешли на бег, проносясь между легионерами. Вместе с толпой бежали Саламандры и Гвардейцы Ворона, сдерживая ящеров, отбившихся от стай и пытавшихся догнать бегущую добычу.

Эта было крупнейшей планетарной операцией, проведённой воинами «Веритас Феррум» после штурма Каллинида. Сто одинадцатая клановая рота десятого легиона стала тенью себя былой, но она по-прежнему насчитывала сотни воинов, и кулак Аттика обрушился с силой астероидного удара. Легион был ранен, но продолжал сражаться. Легион — вот кем они были здесь и сейчас, и величие этой войны было поразительным зрелищем. Гальба ощутил прилив гордости, а в сердцах его билась жажда битвы.

— Пусть планета узнает, чего мы стоим! — воззвал к воинам Аттик. — Пусть она поймет, что мы идём! Пусть ощутит наш гнев! И пусть она познает страх!

Чем ближе ряды наступающих Железных Рук приближались к эпицентру аномалии, чем гуще становилась толпа, и тем яростнее атаковали ящеры. Когда Гальба оказался рядом со скальной колонной, атаки зверей стали такими яростными, что казалось, будто на месте джунглей вырос водоворот из щёлкающих пастей. Гальба противостоял настоящей стене из когтей, клыков и мускулов. Большинство зверей было двуногими ящерами, напавшими на них при обнаружении колонны. Но были и четвероногие, а также несколько других видов. Были и те, которые выделялись и охотились сами по себе, а не в стаях. Это были настоящие чудовища, десятиметровой высоты и двадцатиметровой длины. У них были длинные и мощные передние лапы, вдоль которых через спины от затылков тянулись ряды костяных шипов. Они прокладывали себе путь через меньших сородичей, пронзая соперников ударами шипастых локтей.

Четвероногий зверь, бросившийся на Гальбу, завыл и рухнул на землю, когда через его глаз прошёл шип длиной с цепной меч. Его огромный убийца взмахнул передней лапой, метя в сержанта. Тот увернулся. Смертельный удар прошёл над его головой, но замах существа был столь сильным, что он обрушился на легионера позади Гальбы. От силы удара кираса раскололась, и шипы впились в грудь. Ящер поднял к пасти пронзённого воина, захлёбывающегося кровью из пронзённых лёгких и сердец. Пасть с затуплёнными клыками длиной с руку Гальбы сомкнулась на пояснице легионера, разорвав его пополам.

Крича нечленораздельные проклятия, Гальба прошил тварь болтерными снарядами с брюха до шеи. Кровь хлынула из рваных ран. Зверь заревел, глубокий басовитой рёв слился с бешеным, полным страдания воплем. Он ударил головой вперёд. Торчавший изо лба шип вонзился в плечо Гальбы. Треснул керамит. Разорвались мускулы. Он рухнул на землю. Зверь поднял когтистую лапу, чтобы его раздавить. Сержант перекатился в сторону, продолжая стрелять. Земля содрогнулась, когда ящер опустил лапу. А затем выстрелы Гальбы пробили его нижнюю челюсть, и передняя половина головы чудовища просто исчезла. Сержант подумал, что последовавший вопль способен сорвать с небес облака. Зверь пошатнулся, хватая когтями воздух там, где только что находились его челюсти, а затем со звучным грохотом рухнул на землю.

На тело уже карабкались меньшие двуногие твари. Звери лишились лёгкой и вкусной добычи, и теперь они были злы. Они пришли убить космодесантников, наказать за дерзость тех, кто вторгся на их территорию и помешал охоте. Их бездумная ярость была столь сильной, что сержант почти мог поверить, что в зверях может существовать зло.

Ящеры были неутомимы. Как и прежде, их численность казалось бесконечной. Но Железных Рук тоже было много. И у них были танки. И штурмовой корабль. Продолжали падать зажигательные снаряды. Грохотали орудия-«разрушители». Горели растерзанные джунгли. Многие рептилии пали прежде, чем добрались до ненавистной добычи. Другие погибли от бесконечных болтерных очередей. Железные Руки удерживали позиции, и будут удерживать их, пока не выполнят своё задание.

Или пока не кончатся патроны.

Застрелив очередного ящера, Гальба проверил, сколько осталось рожков. Этому он научился после первого боя здесь, как и все легионеры. Они брали с собой много боеприпасов, но не бесконечное количество, и Гальба уже потратил половину. Бесконечно он сражаться не мог.

— Бегите! — приказывал колонистам Аттик, не переставая стрелять, меткими выстрелами обезглавив двух ближайших длинношеих двуногих. — Мы не будем ждать ради вашего удовольствия. Бегите и будете жить. Ждите и вы покажете, что вы недостойны наших усилий. Заслужите нашу помощь, ведь без неё вы умрёте.

И колонисты бежали. Гальба чувствовал, как толпа позади уменьшается. Люди уходили. Они уводили тысячи от колонны к безопасности. И колонисты продолжали петь. Этот звук, смешанный со звериным ревом, предсмертными воплями и рычанием орудий был гротескным. Восхищение Гальбы испарилось, необъяснимая радость колонистов казалась сущим безумием. Неужели они так глупы? Неужели у них нет никакого уважения к боевым братьям, сражающимся и умирающим ради них?

Кого мы спасаем? Задумался Гальба, и сделал шаг назад. Огромные челюсти сомкнулись на расстоянии волоска от лицевой пластины шлема. Он выстрелил ящеру между глаз. Достойны ли эти люди спасения?

Он мог предположить, что бы ему ответил Кхи'дем. Саламандр бы сказал, что действия ценны сами по себе, и неважно, ради кого они совершаются. Если люди беззащитны, если он нуждаются в помощи, то да, они достойны спасения.

Справа от него пара четвероногих обрушилась на легионера. Он не успел выхватить цепной меч прежде, чем рухнул под напором и весом зверей, раздавивших его череп, а затем выстрел «Машины ярости» стёр их из бытия.

Не стало ещё одного брата. Ещё одна потеря ослабленной роты верных воинов. Ради чего? Что эти колонисты могут дать в войне, охватившей Империум? Сколько их жизней оправдает гибель одного из Железных Рук?

Внутренний голос, звучавший как его капитан, сказал, что всех их жизней будет недостаточно.

Но и сам Аттик был здесь, сражаясь за жизни смертных с той же целеустремлённостью и жестокой грацией, что и на борту «Каллидоры». Он согласился с Кхи'демом — отчасти. Согласился хотя бы в том, что защита истинной сущности десятого легиона достойна потерь.

И тогда, на базе, Гальба был доволен этим решением. Но теперь песнь резала его уши. Празднование казалось насмешкой. Теперь он предпочёл бы честную дикость зверей, с которыми сражался. Сержант выплёскивал свой гнев через болтер в уничтожаемую плоть. Убив очередного зверя, он с гордостью подумал о том, как величественная полная мощь роты…

Сражающейся со зверями — напомнил ему горький внутренний голос.

Эти люди. Они того стоили?

Стоили они того или нет, но колонистов загнали на склон. Их было слишком много, чтобы укрытия внутри стен базы хватило на всех. Там укрыли раненых и слабых, а также пришедших первыми. Остальные собрались на плато, толкаясь у склонов. Но эту позицию можно было оборонять. «Поборники» заняли позиции ниже смертных и начали обстрел джунглей. «Железное пламя» продолжало вылеты, выжигая джунгли, пока не появилась возможность удерживать верхние пределы возвышенности относительно небольшими подразделениями.

Обстрел продолжался и после наступления вечера. Дикие звери Пифоса отказывались бросить добычу. Отдельные ящеры, чей неистовый гнев оказывался сильнее инстинкта самосохранения, атаковали каждые несколько минут. Их уничтожали, но всё новые наступали, постепенно истощая запасы боеприпасов.

Стоявший рядом с арсеналом Каншелл наблюдал, как Аттик говорил с небольшой группой колонистов. Разговор шёл на посадочной площадке, на виду у всех. Похоже, что эти люди относились к воинской касте, поскольку на них была примитивная броня и не слишком плохая — Каншелл видел в узорах на наплечниках некоторых следы работы по металлу. Некоторые из воинов, мужчин и женщин, носили копья или мечи с причудливыми украшениями. Возможно, что они были ещё и офицерами. Похоже, что один из стоявших на посадочной площадке был предводителем. Он отличался мощным телосложением, а броня его была более украшенной.

Кеншеллу хотелось бы быть ближе и слышать разговор, но толпа перед ним была слишком плотной, такой, что было не протолкнуться. В основном она состояла из новоприбывших на Пифос, к которым, впрочем, прибились некоторые сервы легиона. Каншелл надеялся, что кто-то из его знакомых окажется достаточно близко и потом расскажет ему, какие было принято решение.

— Он просит нас уходить, — раздался за правым плечом Каншелла женский голос.

Серв резко обернулся.

Женщина, как и другие колонисты, была очень высокой и гибкой. Её волосы были тёмными, густыми и неухоженными, а лицо — плоским, почти обезьяньим, но при этом вытянутым. В ней была странная грация, будто женщина танцевала, стоя на месте. Её одежда состояла из меха и шкур, по которым ещё можно было понять, кому они принадлежали, а на шее висело ожерелье из звериных зубов. Да, было странно видеть такими людей, только что прибывших в систему. Женщина казалась дикаркой, подумал Каншелл. Она не выглядела как представитель народа, способного использовать пустотные корабли. И она поклонилась ему — очень плавно.

— Меня зовут Ске Врис.

— Йерун Каншелл, — кивнул в ответ он. — Безумием было приходить сюда. Вам нужно уходить.

— Мы не можем, — женщина блаженно улыбнулась. — Наших кораблей больше нет.

Значит ходившие по базе слухи были правдой.

— Зачем вы это сделали?

— Нам они больше не нужны.

— Но вы сами видели, какие условия на этой планете! Вы же не собираетесь сделать её своим домом?

— Домом, — повторила Ске Врис. Она закрыла глаза и произнесла это слово вновь.

— Домом, — явно наслаждаясь словом, Ске Врис открыла глаза, и в них сверкнула искренняя радость. Каншелл ощутил укол зависти. Стоящая перед ним женщина нашла цель в своей жизни и ответила на её зов. Когда-то Каншелл думал, что и он нашёл цель, но теперь неуверенность была его спутницей в тревожные дни и бессонные ночи.

— А где твой дом? — спросила Ске Врис.

Медуза? Нет, больше нет. Его родная планета стала слишком далёким воспоминанием.

— Корабль, «Веритас Феррум», — серв запнулся, заметив, что произносит название, словно молитву.

— И как мне убедить тебя покинуть его?

— Никак, — сама идея была оскорбительной.

— Именно.

— Но вы никогда не были здесь прежде, — возразил Каншелл и помедлил. — Или были? — возможно ли, что перед ним потерянные люди, вернувшиеся на родину?

— Нет, — ответила Ске Врис. — никто из моих собратьев никогда не ступал на Пифос.

— Тогда как он может быть вашим домом?

— Так было предсказано, — снова эта улыбка. Она говорила об уверенности столь нерушимой, что проще было повергнуть горы, чем переубедить её.

— Тогда почему вы не пришли сюда раньше?

— Мы ждали нужного времени, и оно настало.

— Откуда ты знаешь это?

— Мы не могли начать наше странствие, пока не были вынуждены это сделать. Война пришла на мир, где мы жили, и ему пришёл конец. Поэтому мы покинули его, радуясь, что наше поколение увидело исполнение пророчества.

Каншелл нахмурился — слова Ске Врис о предзнаменованиях и пророчествах на световые годы отставали от привычных ему Имперских Истин. Это тревожило его. Отчасти потому, что он не одобрял.

Отчасти потому, что ему хотелось бы быть таким же уверенным.

Теперь он видел в толпе колонистов, одетых в мантии с капюшонами. Когда люди шли мимо и проходили мимо них, то склоняли головы. В разуме Каншелла не осталось сомнений в том, сколь велики были суеверия новоприбывших. Насколько изолированной была их цивилизация? Сколько прошло времени? Приводили ли их к покорности и согласию? Возможно, ли что Железные Руки встретили одно из потерянных племён человечества теперь, когда всё повисло на краю гибели?

— Откуда вы пришли?

— Теперь этот мир потерян, — ответила Ске Врис, — а с ним и его имя. И это хорошо. Это был неправильный дом. Он не испытывал нас.

— Ты думаешь, что это сделает Пифос?

— Мы узнали это в ярости, которой он приветствовал нас, — кивнула Ске Врис, широко улыбаясь. — Мы должны заслужить здесь дом. Нас будут испытывать каждый день. И это правильно, таков путь веры.

Вера. Это слово преследовало его, возникало всюду, куда смотрел Каншелл. С первой ночи на Пифосе серву было всё труднее отказываться от него, несмотря на долг. Танаура предлагала ему утешение после смерти Георга Паэрта. Йерун понимал, что ему стоит смириться с галлюцинациями — этого и следовало ожидать в регионе, где грань с Имматериумом была тонкой и неровной. Но ему было сложно отмахнуться от пугающей реальности того, с чем он столкнулся. И что может помочь перед лицом злых чудес, спросила его Танаура, если не вера? Верил ли он, что простого применения силы, неважно сколь великой, всегда будет достаточно?

Вера. Вот, опять. Он смотрел на сияющее лицо Ске Врис и чувствовал дикую зависть. Эта женщина потеряла сотни своих сородичей за один день, но смотрела в будущее не просто с надеждой, но с чем-то гораздо более сильным: с уверенностью. Каншелл задумался, что же могло бы её потрясти?

И подозревал, что ничего. Он смотрел на женщину, чья вера была нерушимым щитом, возможно даже более крепким, чем у Танауры — та была напуганной, а Ске Врис радовалась даже после всего произошедшего.

— Почему? — спросил Каншелл. — Почему вас необходимо испытывать?

— Чтобы мы стали сильными. Мы должны быть сильными, чтобы завершить наш труд.

— И что это за труд?

Ске Врис посмотрела на скрытое тучами небо и высоко подняла руки, приветствуя его.

— Это откровение ещё не пришло, — она помедлила, пытаясь объять необъятное, а затем опустила руки, и глаза её сверкнули с ещё большей радостью, чем прежде. — Оно явится здесь, и скоро. Так сказал мой учитель.

— Твой учитель?

Ске Врис показала на одного из людей в мантиях, стоявшего рядом с посадочной площадкой и наблюдавшего за спором между Аттиком и представителями колонистов. Даже в наступающих сумерках его можно было заметить, ведь этот человек почти на голову был выше большинства своих собратьев, державшихся от него на почтительном расстоянии.

— Как его зовут?

— Я ещё не заслужила право произнести его имя.

Каншелл вновь посмотрел на одежду Ске Врис. Туника женщины была длиннее, чем у большинства колонистов. На ней также был короткий капюшон. Каншелл заметил связь между этим и тёмными одеяниями.

— Ты религиозная ученица?

— Послушница. Да.

Каншелл помедлил, прежде чем заговорить, пока не понял, что должен. Если он не скажет ничего, то признает поражение того, что знал как истину.

— Зря вы тут остались. Вас привели сюда заблуждения. Здесь нечему поклоняться. Нет никаких богов.

— Ты так думаешь? — улыбка Ске Врис не померкла. — Ты так уверен?

— Да.

— Но почему ты так уверен?

— Император открыл эту истину всему человечеству, в том числе и тебе, не так ли?

— А чем открытая истина отличается от божественного откровения?

— Нет, — запнулся Каншелл. — Нет, ты всё не так поняла, я… я… — он умолк. Его воля защищать свои воззрения исчезла.

— Да?

— Ничего. Но ты ошибаешься, — даже сам Каншелл слышал, насколько слаб его довод.

Должно быть, его тревога была заметной. В знак понимания Ске Врис положила руку ему на плечо.

— Друг мой, думаю, нам предстоит поговорить ещё о многом в грядущие дни.

— Вы действительно намереваетесь остаться.

— Намереваемся ли мы? — Ске Врис расхохоталась. — Это наш дом! Здесь наша судьба!

Даррас наблюдал за представлением на посадочной площадке и с отвращением думал, что это фарс. Люди переигрывали. Оборванцы вели себя помпезно, церемонно и горделиво. Они должны были бы быть скромными, но, пусть они и высказывали благодарность, но лучились самоуверенностью, словно это Железные Руки только что явились и были приняты на Пифосе как гости. Полученные им от десятка беглецов ответы только укрепили это впечатление.

Гальба подошёл к нему в тень «Непреклонного».

— Ну как, есть успехи?

— Я спросил, кто они, и они назвались паломниками, — Даррас резко и отрывисто рассмеялся. — Паломники откуда? «Идущие от лжи к истине». С какой планеты? «Они пришли в царство истины, а потому прошлое, как и вся ложь, больше для них не существует». А когда я спросил, как они попали сюда…

— Они сказали, что вознеслись на крыльях веры, — закончил Гальба.

— Именно, — презрительно усмехнулся Даррас. — Чушь.

— Чушь, в которую они, похоже, сами верят.

— Ну, значит, всё хорошо. Мы спасли не лжецов, а глупцов. Прекрасно провели день! — сержант взмахнул рукой, обводя базу и толпы на склоне. — Брат, это плоды твоих трудов. Взгляни на них.

— Я не хотел этого.

— Нет, ты не хотел, — уступил Даррас. — Но ты разочарован? — Он внимательно смотрел на Гальбу. Сержант не удивился, когда его боевой брат покачал головой. Гальба был честен с ним, и с собой и это было хорошо. Что беспокоило Дарраса, так это то, какое влияние на Гальбу оказывали Гвардейцы Ворона и Саламандры, особенно Кхи'дем. Его боевой брат уходил от машинного пути. — Ты думаешь, что мы поступили правильно, не так ли?

— Да.

— В чём смысл этого карнавала?

— Пока я его не вижу. Но честь и практичность не всегда идут вместе.

— Как и честь и правильность. Я не спрашиваю тебя, поступили ли мы благородно — несомненно, это так. Но честь бывает разной. Сегодня мы почтили плоть. В нашем легионе появилась такая привычка?

— Не стоит напоминать мне о наших догматах.

— Плоть слаба, брат, — продолжил Даррас так, словно не услышал, при этом не произнеся вслух то, сколь много её осталось в Гальбе. — Она совершает ошибки. Она поддаётся порче.

— Я знаю, — тихо ответил Гальба.

— Мне кажется, что ты слишком прислушиваешься к своей, — когда Антон не сказал ничего, Даррас продолжил. — Стратегия и рассудок — вот что чтит машину. И когда люди отказываются от рассудка, они склонны к предательству.

В глазах Гальбы вспыхнул гнев, и это было хорошо.

— Ты в чём-то меня обвиняешь?

— Нет. Просто напоминаю тебе, кто ты.

Она знала, кто вошёл в комнату. Безумие варпа наполнило её мир до такой степени, что женщина едва чувствовала своё тело, но присутствие пришедшего было сильным. Оно было суровой и безжалостной реальностью, противостоящей всем посулам и ухищрениям Имматериума.

— Здравствйте, капитан, — сказала астропатесса.

— Госпожа Эрефрен.

— Они не уходят, не так ли?

— Нет, не уходят.

— А как бы они ушли, даже если бы захотели?

— Можно было провести ремонт. Планета Киликс отчасти пригодна для жизни, это суровый мир, но не безумный. Мы могли бы перевезти их до пустых кораблей на орбите.

— Едва ли это подходящее занятие для Железных Рук.

Выражением отвращения капитана стал электрический скрежет.

— Да. Как и нянчиться с этими глупцами. Надеюсь, что вы найдете мне выход.

— Как?

— Дайте мне цель, госпожа. Найдите нам задание.

— Хотелось бы, — она вздохнула.

— Зрение подводит вас?

— Нет, проблема в варпе. Я никогда не видела таких бурь. Мы не сможем пройти сквозь них. Никто не сможет.

— Когда они начались?

— Сразу после нашего возвращения. Мы здесь в западне до тех пор, пока не утихнут бури.

Присутствие замолкло.

— Господин? — спросила Эрефрен.

— Я размышлял, — сказал Аттик, — о том, как сильно не верю в совпадения.

— Возможно ли, чтобы враг мог создать бурю в варпе?

— Нет. Нет, это невозможно, — послышался звук его тяжёлых шагов. — Сделайте, что сможете.

— Я извещу вас, как только увижу для нас путь.

— Я не могу просить о большем, — присутствие начало удаляться, забирая с собой реальность.

— Капитан, — окликнула его Эрефрен.

— Да?

— Я хотела бы поблагодарить вас. Вы оказываете мне великую честь своим доверием.

— Так и должно быть. Мы оказались в необычных обстоятельствах и должны полагаться друг на друга. Госпожа, мы похожи больше, чем вы думаете.

— Я не понимаю.

— Мы оба — инструменты. Нас изменили. Ради наилучшего исполнения своих обязанностей мы отказались от всего, что когда-то делало нас людьми. Стали оружием и ничем иным. Мы непригодны для других целей. Это наша цена и это наша великая честь.

— Благодарю вас, — сказала Эрефрен, ощутив обновлённую силу долга.

Обстрел был неравномерным, но непрерывным. «Поборники» освещали джунгли медленными и выразительными ударами и вспышками пламени. Гальба нашёл Кхи’дема рядом с «Медузанской силой».

— Ты доволен собой?

— Я благодарен вашей роте, — ответил Саламандр. — Рад, что вы сделали правое дело, и не злорадствую, если ты об этом.

— Надеюсь, что ты прав и это было необходимо сделать.

— Как ты можешь сомневаться в этом?

— Из-за потерь.

— Мне жаль, что погибли воины. Я не отношусь к этому безразлично, ведь и нас стало ещё меньше.

— И чего мы этим добились?

— Права звать себя защитниками Империума. Брат-сержант, ты ошибешься, если будешь оценивать этот день лишь с точки зрения военной выгоды.

— Я знал, что ты это скажешь, — тихо усмехнулся Гальба.

— Значит, ты знаешь правду. Ты чувствуешь её.

— Возможно, — Гальба сомневался в этом. Его всё ещё мучил вопрос, стоило ли оно того. — И какова же новая правда? Что нам делать с людьми теперь, когда мы их спасли?

— Мы ответственны за них.

— И что именно нам делать?

— Я не командую этой ротой.

— Неужели? — Гальба не стал скрывать свою досаду.

«Поборник» вновь загрохотал. Гальба указал на внезапную вспышку и горящие деревья.

— Взгляни на плоды своих трудов, брат, — Антон намеренно повторял слова Дарраса. Переносил ли он вину? Был ли кто-то из них виновен в этом? Он не знал. — Каждый выпущенный снаряд является ответом на твоё желание.

— Нет. Каждый из них выражает ваш выбор. Правильный выбор.

— Значит, ты доволен.

— Я чувствую облегчение.

— Как скажешь, — фыркнул Гальба. — Несомненно, твоё облегчение лишь укрепят мои слова.

— И что же это за слова?

— Поскольку на нас взвалена ответственность за этих смертных, то завтра мы начнём постройку постоянного поселения для них.

Кхи'дем замолчал. Через мгновение Гальба заметил, что он дрожит.

— Что-то не так? — спросил он.

— Извини, брат, — прохрипел Кхи'дем и покачал головой, а затем расхохотался.

— Объяснись.

Саламандр наконец совладал с собой, но когда он заговорил, Гальба услышал в его голосе весёлые нотки, готовые прорваться на поверхность.

— Я прожил достаточно долго, чтобы поглядеть, как Железные Руки строят деревню. Такое не каждый день увидишь, — и он расхохотался вновь.

Гальба знал, что должен чувствовать себя оскорблённым. Но он не ощутил злости, а вместо этого увидел иронию, и уголок его рта начал подёргиваться. Когда в последний раз в его роте кто-то смеялся? Он не мог вспомнить. Смех кончился в галактике, но теперь его призвал Кхи'дем. Этот звук бросал вызов ночи, и когда Гальба расхохотался, это было правильно.

Причина была неважна. Важно было само действие.

В эту ночь погибло ещё двое сервов. Один сбежал в джунгли, и его обглоданные останки нашли, когда началась стройка. Другой лежал рядом с арсеналом. Он вставил руки между челюстями и нашёл в себе силы разорвать собственную голову на части.

 

10

Прикосновение божественного/Не крестовый поход/Разум

Строительство началось с новых разрушений. Для создания поселения было выбрано низкое плато рядом с местоположением колонны. Этого настойчиво требовали колонисты, и Аттик согласился, что там находились наиболее пригодные для обороны позиции. В этом был и стратегический смысл — оттуда стало бы возможно протянуть зону усмирения к самой аномалии.

— Возможно, что Саламандры были правы насчёт стабильности, — сказал Даррас Гальбе, когда они следили за ходом работы.

— Они знают, как удерживать позиции, — признал Антон.

Плато было зачищено новыми сбросами зажигательных бомб с «Железного пламени». Бомбардировка была плотной, пламя пожаров взвилось так высоко, что его было видно с базы. Огни мерцали и сверкали под покровом дыма, протянувшегося под облаками, отчего серое небо Пифоса стало грязно-чёрным. Ударно-штурмовой корабль кружил над плато, используя орудия и ракеты, чтобы пробить круговую траншею. Между траншеей и вершиной плато остался лишь узкий участок деревьев. Этот круглый лес станет источником строительных материалов.

Когда пламя погасло, то Железные Руки вместе с отрядом колонистов из нескольких сотен человек вернулись туда, откуда пришли вчера. Это путешествие было более организованным, чем беспорядочное бегство. Группа уменьшилась до размера, при котором её было легко защитить. Но даже так были потери. Ещё трое боевых братьев и пятнадцать колонистов погибли по пути вниз. Пять других смертных убили хищники, рискнувшие забраться на вершину плато.

С «Веритас феррум» были сброшены временные баррикады для создания безопасной зоны на западном краю плато, где началась вырубка леса. Тяжёлые стволы были разделаны на одинаковые части, а затем началось возведение постоянного частокола.

Железные Руки обеспечивали безопасность и валили самые тяжёлые деревья. Само строительство поселения было занятием для колонистов, однако большому контингенту сервов было поручено оказать им помощь, поскольку они обладали навыками, необходимыми для быстрого возведения крепости и недавним опытом.

И их необходимо было чем-то занять.

Каншелл был одним из посланных на плато. Он вызвался с разрешения Гальбы. Йерун находился на борту «Веритас» при Хамартии, что избавило его от нескольких ночей на Пифосе. Путешествие обратно через варп было тяжёлым и полным кошмаров, но Каншеллу удалось подавить страх возвращения на планету. Первая ночь была терпимой, возможно из-за тесноты на базе. Само количество людей внушало большую уверенность.

Но некоторые всё равно погибли. Два человека, каким-то образом оказавшиеся наедине со своим ужасом.

Ошибки сделали их уязвимыми к галлюцинациям, и они убили себя. Это ведь объясняло всё, не так ли?

Каншелл думал о Георге Паэрте, о том, как кричали его глаза, и сомневался.

Танаура пыталась поговорить с ним, но Каншелл не хотел её слушать. Он цеплялся за Имперскую Истину всеми силами своей ослабевшей воли и разума. Йерун не хотел, чтобы она разрушила остатки его уверенности. Поэтому серв попросил о работе. Тяжёлом труде, от которого будет ломить спину, и который, как он надеялся, вымотает его достаточно, чтобы мгновенно заснуть от усталости и не видел никаких снов.

Солнце не появлялось из-за облаков. Ничего, кроме постепенно слабеющего света, не говорило ему, сколько прошло времени. Каншеллу казалось, что темнеет быстрее, чем на самом деле. Ему хотелось верить, что темнеет медленнее, чем на самом деле. Он бросил себя в работу, таща колоды, связывая вместе поленья, строя стену. Он работал так, словно верил, что его тело использует энергию, нужную разуму для тревог. Он видел, что не один в этом стремлении. На лицах других сервов была такая же решимость, но в глазах их плескался страх. Их челюсти были сжаты, а шеи — напряжены.

Но колонисты ликовали. Они вновь пели, как и во время пути на базу. Однако сегодня в воздухе плыли разные напевы. Каншеллу казалось, что песни были предназначены для разных занятий — для ходьбы, для разрубания деревьев, для строительства. Слова были неразборчивыми, но их смысл был вполне понятным. Они звучали почти торжественно. Серв подозревал, что песни были хвалебными гимнами. В колонистах определённо было больше радости, чем разума. Они взмывали к ней на крыльях веры в сверхъестественное. Он не одобрял.

Он завидовал.

По краям плато тянулись низкие холмы, не замеченные до сноса леса. Они находились примерно в двадцати метрах от края и сами были не более чем четырёхметровой высоты. Вершины холмов были ровными кругами примерно десятиметровой высоты. Один оказался в первичной безопасной зоне. Колонисты, не строившие стену, возводили на вершине холма остов. Здание поднималось быстро. Оно было приземистым, с островерхой крышей.

Каншелл, вырубавший из полена заострённый кол, помедлил. Он смотрел, как колонистка лезет на вершину крыши здания. Там женщина закрепила в центре один из украшенных посохов жреческой касты. Ске Врис стояла у подножия холма, говоря что-то воодушевляющее и одобрительное женщине. Наконец, та слезла вниз, и послушница захлопала.

Массивная фигура прошла перед Йеруном и направилась к Ске Врис. Это был Даррас. Сержант навис над послушницей, глядевшей на него с улыбкой. Каншелл наблюдал, как они говорили, но сквозь шум и грохот не мог услышать, о чём. Ске Врис выслушала легионера, а затем покачала головой, продолжая улыбаться. Она показала на здание, а затем начала что-то говорить, обильно жестикулируя. Она закончила, разведя руками так широко, словно собиралась обнять мир. Затем Ске Врис поклонилась, приглашая Дарраса следовать за ней. Сержант поднялся наверх и пригнулся, чтобы заглянуть в дверь.  

Сержант Даррас требует объяснить назначение здания

Даррас развернулся и ушёл, махнув Ске Врис так небрежно, как если бы он пожал плечами. Колонистка продолжала стоять, склонив голову, пока воин не ушёл. Каншелл положил топор на колоду и направился к ней.

— Чего хотел сержант Даррас?

— Он спрашивал, что мы тут строим, — Ске Врис выпрямилась и в знак приветствия хлопнула его по плечу.

— Это храм, не так ли? — беззаботность колонистов поражала Йеруна. Железные Руки никогда бы не допустили такого вопиющего нарушения Имперской Истины.

— Здесь нет никаких богов, — тихо хихикнула Ске Врис.

— Тогда что это? Укрытие?

— Сначала мы используем это так, да. Но это не просто укрытие. Это место для собраний. Дом, где мы обсуждаем вопросы нашего общества. Где мы чувствуем и обновляем узы братства. Это ложа.

— Но ты не отрицаешь, что вы занимаетесь поклонением.

— Я не отказываюсь от слов, сказанных тебе вчера, да. Но мы не станем оскорблять великих воинов, оказавших нам помощь. Мы серьёзно относимся и к нашим узам с ними.

— Сомневаюсь, что они чувствуют то же самое, — усмехнулся Каншелл.

— Со временем они это почувствуют. У нас общая судьба. Зачем ещё мы нашли друг друга на этом мире в дни войны? — и опять эта вечная улыбка. Удовольствие женщины от этого мира было сложно не заметить.

Зависть вновь сдавила грудь Каншелла.

— Зайди внутрь, друг мой, — прикоснулась к его руке Ске Врис. — Твой труд тяжёл и долог. Отдохни с нами.

Верность рационалистическому учению требовала, чтобы он отказался. Но ночь приближалась. Поэтому Йерун поднялся за ней по склону к входу. Он же не собирался ничем заниматься? Это просто любопытство. Нет ничего плохого в том, чтобы он просто взглянул.

Когда он приблизился к зданию, то изумился заботе, с какой оно было построено. Брёвна на стены были вырублены быстро и неровно, но пазы выглядели достаточно прочными, чтобы простоять годы и десятилетия. Он заметил, что колонисты ничем не заделали проёмы там, где длина брёвен не совпадала.

— Вы собираетесь использовать что-то для влагоизоляции?

— Ничего.

— Ничего?

— Разве наша работа не прекрасна?

Так и было. Проёмы создавали причудливый узор, придававший простому зданию невидимую издали сложность, которая распадалась на отдельные части, если приглядеться слишком близко.

— Это будет плохим укрытием даже от простого ветра, — заметил Каншелл.

— Загляни внутрь, — попросила его Ске Врис.

Каншелл заглянул. Там не было окон, но был свет. Даже в вечных сумерках Пифоса он сиял в проёмах на стенах. Увиденный снаружи сервом узор внутри становился сильнее. Ему казалось, что постоянный внешний свет становился резче, проходя через каждую щель, создавая пересекающееся поле света на свете. Он пытался увидеть точные очертания узора, но не мог. Свет был слишком рассеянным. Он не видел пересекающих друг друга лучей, а скорее чувствовал слои оттенков и тонов. Это было игрой света, которая скорее виделась, чем чувствовалась. Эффект был необыкновенный.

— Как… — заговорил Каншелл, но сбился с мысли, ведь у него было столько вопросов. Как колонисты построили это так быстро? Как они добились такого с такими примитивными материалами? Как они вообще это сделали?

Ске Врис прошла мимо него и встала в самом центре.

— Присоединяйся. Войди и ощути прикосновение божественного.

Каншелл шагнул вперёд. Когда он вошёл в ложу, то паутина света стала крепче. Она танцевала по его нервным окончаниям. Его кожа словно стала гусиной, а волосы на руках встали дыбом. Внутри не стало светлее, но теперь он видел яснее. Он почти мог различить подробности узора. Если он присоединится к Ске Врис в центре паутины, то наверняка увидит всё. Он обретёт ясность и поймёт смысл схемы.

И Ске Врис обещала ему божественное откровение.

Нет. Соблазн утешения был слишком велик. Было бы слишком легко поддаться инстинктам. Его разум и сердце были вымотаны от попыток цепляться за рациональность, но гордость ещё не покорилась. Он хотел бы верить, что именно верность придаёт ему упорства, но в этом не было смысла. Верность Танауры была неоспоримой. Она бы сказала ему идти вперёд.

— Нет, — сказал он Ске Врис, Танауре и себе. — Спасибо тебе, но нет. Мне нужно вернуться к работе.

Йерун направился к выходу из ложи.

— Значит в другой раз, — окликнула его Ске Врис. — Здесь нет дверей, лишь порог. Пересеки его, когда будешь готов.

Сервы вернулись на базу до наступления ночи, но колонисты продолжали работать. Они сказали, что их труд не прервется, пока не будет закончен. В течение дня на плато привели ещё многих людей, и около половины из колонистов строили теперь поселение. Стена разрасталась с каждым часом. Кроме неё и баррикад с «Веритас Феррум» единственной защитой было отделение Железных Рук под руководством сержанта Лацерата, стоявшего ночью на страже.

— Рабочий дух этих людей высок, — сказал он Гальбе и Даррасу, когда те собирались идти на базу. — Отвратительно высок.

На базе всё было по-другому. Там было достаточно места, чтобы укрыть за стенами оставшихся колонистов, но всё равно было тесно. Большинство людей спали. Остальные что-то тихо пели. Напев был медленным тенорным фоновым шумом, медленно повторяющиеся фразы разносились в сумерках, словно рябь по поверхности озера.

— Я думаю, что они строят храм, — сказал Даррас Гальбе, когда они прошли через пластальные ворота базы.

— Это здание определённо на него похоже, — признал Антон. — Ты проверил?

— Они сказали, что это не так, и что «здесь нет никаких богов». Что это лишь место для собраний.

— Думаешь, они тебе солгали?

Даррас помедлил.

— Забавно, но думаю, что нет. И всё же… — он махнул рукой, показывая на отдыхающих и поющих колонистов.

— Да, — согласился Гальба. — В них глубоко пустили корни суеверия. Они не были искоренены.

Сержант и серв заметили капитана, стоявшего рядом со штабным зданием. Сначала Гальба подумал, что он наблюдает за колонистами. Но когда они приблизились, Антон заметил, что взгляд капитана сосредоточен. Он что-то высматривал.

— Ну? — спросил Аттик.

Даррас рассказал ему о плато и о ложе.

— Следует ли нас снести её? — спросил Гальба.

— Нет, — через мгновение ответил капитан. — Нет, если она не нарушает прямо Имперский Закон. Существует ряд усмирённых миров, чьи культурные традиции весьма близки к грани теизма, однако по стратегическим причинам им было оказано определённое снисхождение. Мы уже достаточно провозились с этими жалкими смертными. Сейчас мы не сражаемся в крестовом походе. Мы боремся за жизнь Империума. Если Саламандры захотят тратить время на обучение дикарей, то пусть они этим и занимаются. Пока же, если у этих людей может быть тактическое применение в стабилизации региона, то пусть делают что хотят. Я не буду тратить на них больше времени и ресурсов, чем это необходимо. Ты говоришь, что на плато теперь безопасно?

— Да, — подтвердил Гальба.

— Требуется ли наше присутствие?

— Пока что минимальное, — ответил Даррас. — Однако через несколько дней при достаточном снаряжении они смогут позаботиться о себе сами. Конечно, ожидаемы некоторые продолжительные потери, но…

— Их достаточно много, чтобы их восполнить. Хорошо.

— Нашла ли госпожа Эрефен нам новую цель? — спросил Гальба. Он понимал разочарование капитана. Каждый проведённый на Пифосе день был очередной малой победой, отданной предателям.

— Нет, — проскрежетал Аттик. — Бури в варпе продолжают сгущаться. Но я хочу, чтобы мы были готовы выступить против врага как только это возможно. И тогда вся плоть, — он презрительно взмахнул рукой, — узнает, сильна она или слаба в одиночестве.

Гальба направлялся мимо рабочих казарм к стене, когда увидел у двери стоявшего Каншелла.

— Господин, — низко поклонился серв.

— Здравствуй, Йерун. Тебе не следует быть одному.

— Я не один, — Каншелл покосился обратно на жилое помещение. Его голос дрожал.

— Ты ждал меня?

— Простите меня дерзость… — начал кивнувший серв.

— Всё в порядке. В чём дело?

— То, что я видел в первую ночь…

— Галлюцинации.

Каншелл сглотнул. Он начал дрожать. В его глазах отражались дуговые лампы базы, и они мерцали от ужаса.

— Простите, господин. Я пытался верить, что мне казалось. Прошу, поверьте мне. Я пытался, пытался… Но я знаю, что это было по-настоящему.

— Именно поэтому варп так и опасен, — покачал головой Гальба. — Конечно, это казалось настоящим. Это…

Каншелл рухнул на колени, умоляющее сжимая руки.

— Но это происходит опять! Сейчас! Прямо сейчас! Прошу, умоляю, во имя Императора, скажите мне, что вы тоже чувствуете это!

Гальба был так поражён тем, что серв осмелился его перебить, что ничего не ответил. И промедления оказалось достаточно для того, чтобы рухнула его собственная уверенность. Воспоминания о вкусе теней нахлынули с новой мерзостью, силой и убедительностью. Затем это стало не просто воспоминанием. Вкус вернулся. Тени, бывшие темнее любого отсутствия света, протянули свои щупальца в его сущность. Он пытался бороться с ними. Он пытался стряхнуть их. Гальба сражался с ними рассудком. Он не был иммунным к мысленным ухищрениям варпа. В том, что он чувствовал, не было ничего настоящего.

Тени вцеплялись сильнее, погружались глубже. Она настаивали на своей реальности. Они рвали на части провозглашённую Аттиком упорядоченность и разумность, открывая Гальбу своей чёрной правде.

— Нет, нет, нет, нет… — проскулил Йерун, внезапно вцепившись в свои уши руками. — Вы слышите их?

Каншелл слышал. Хотя тени заглушали его чувства, некоторые восприятия обострились. Они были союзниками теней, новыми когтями варпа. Сквозь тихие напевы колонистов из рабочих казарм доносились едва слышные звуки. Люди внутри что-то бормотали во сне. Слова были смазанными, неразборчивыми. Шум был похож на лепет камней, на намёки ветра, на шёпот ночной реки.

— Я слышу их, — ответил Гальба. Его собственные слова были приглушёнными, словно он говорил через просвинцованную повязку. Но просто заговорив, он вернул себе волю. Он направился к двери. Там ждали новые тени, свившиеся, готовые наброситься. — Сколько?

— Все, — ответил Каншелл.

Это было абсурдом. Не мог же каждый из сотен смертных, спавших на стоявших рядами койках говорить во сне? Гальба шагнул внутрь, оставив Каншелла у двери.

Он мгновенно увидел, что серв был не прав. Не все рабочие бормотали. Некоторые проснулись. Они плакали, сжавшись на койках в клубок от ужаса. Все остальные присоединились к полночному хору. Слова были неразличимыми, но Гальба понял, что каждый из сервов повторяет свою литанию. Голоса сливались вместе, боролись, наслаивались, пересекались. Шёпоты карабкались друг на друга, с каждым мгновением на поверхность проступало новое шипение. И звуки перестали быть человеческими. Они больше не были творением губ и голосовых связок. Они сами по себе стали хрипящими звукоформами, извивающихся вокруг слуха Гальбы. Это были змеиные чешуи, сплетающиеся воедино. Они притягивали тени. Тьма удушала. Гальба начал задыхаться. Стонущий, скрипящий, хихикающий хор становился всё более настойчивым, хотя звуки были едва громче могильной тишины. Осколки соединялись и сливались, соединялись и сливались. Как и прежде, Антон чувствовал, как ускользает его рассудок. Недостаточно было того, что на него обрушивалась истина из выпотрошенных разумов и осквернённых трупов. Недостаточно было того, что он ощутил присутствие истины, давящей на разум, словно расползающаяся опухоль. Нужно было, чтобы он увидел природу истины. Он должен услышать, как она говорит. Он должен узнать, что она провозглашает.

Перед глазами сержанта темнело, так, словно их закрывала пелена, невидимая, но липкая, пронизанная красными, словно мускулы. Истина скользила всё ближе. Он различал её очертания. Это было имя. За именем таился разум. Имя обретало очертания перед его глазами, и очертанием это было Мадаил . Её ритм был ударами змеиного сердца. Имя проталкивало себе путь через его горло. Оно заставил его произнести себя. А затем заберёт себе.

МАДАИЛ, МАДАИЛ, МАДАИЛ .

Гальба взревел. Он высвободил свой гнев, свободный от всех форм, от всех очертаний, от всех слов. И этот разряд чистой ярости пробился сквозь пелену. Он разорвал ночь пополам. Шёпот дрогнул. Гальба вцепился в цепной меч. Он поднял его высоко над головой и позволил рычанию меча рассечь шёпот.

— Пробудитесь! — взревел Антон. — Во имя Императора, пробудитесь!

Шёпот умолк. Тени отступили. Он вновь мог дышать. Сервы приходили в себя, садились и глядели на легионера. Они боялись, но не Железную Руку. Они не выглядели сбитыми с толку. На лицах каждого серва Гальба видел признаки всеобщего кошмара.

Он развернулся и вышел из казармы. Каншелл продолжал стоять на коленях. Серв обмяк, хотя Гальба не понимал, чем это вызвано — облегчением или усталостью?

— Проследи, чтобы никто не спал, — сказал он серву. Он отдал приказ, чтобы у Каншелла была цель. Едва ли теперь кто-то бы уснул.

Пение колонистов прекратилось. Атмосфера на базе была напряжённой, словно буря не утихла, а только надвигалась и вот-вот могла грянуть. Гальба шёл к штабному посту. Туда же направлялись и другие боевые братья, идущие к нервному центру базы. Он чувствовал на себе их взгляды. Это было ожидаемо, ведь именно Гальба поднял тревогу.

Но не все легионеры смотрели на него. Их лица в суровом свете фонарей выглядели мрачными. Это были лица воинов, знающих, что их ждёт битва, но не понимающих врага. Гальба видел, что он не один. Часть напавшего на него прикоснулась и к ним.

Это были не галлюцинации. Он приготовился к спору с Аттиком. Капитан не станет верить таким словам. Гальба сам не хотел им верить — они вызывали слишком много вопросов. Они подрывали основания реальности. Они подрывали основу истин, по которым все они жили. Но эти слова должны были быть произнесены. Они должны были быть учтены.

Аттик стоял снаружи штабного здания так, словно не сдвинулся с места после разговора с Гальбой и Даррасом. Он стоял, расставив ноги, сложив руки. Капитан был неподвижным, словно каменная колонна. На нём не было шлема. Единственный человеческий глаз сиял огнём, холодным, словно пустота. Он смотрел в ночь с чистой машинной ненавистью. Слова Гальбы замерли на его губах, когда он приблизился.

Говорить их не было смысла. Аттик знал.

Капитан сто одиннадцатой роты десятого легиона обратил свой грозный взгляд на Железных Рук.

— На этой планете наш враг, — заговорил он. — Он нападает из теней. Приведите его на свет, — он развёл руками, созданными лишь для того, чтобы уничтожать. — И я сотру его в порошок.

И на рассвете нечто поднялось на поверхность.

 

11

Избранная земля/Под поверхностью/В поисках успокоения

Ночью за Эрефрен явились тени. Внезапно напав, они застали астропатессу врасплох, поскольку её защита была рассчитана на отражение атак из эмпиреев. Фильтры, через которые Ридия смотрела в безумие, никак не могли спасти женщину от того, что управляло тенями. Эта сила,полуприсутствующая на Пифосе и влияющая на него, уже начала просачиваться сквозь барьеры, искажая реальность. Бешенство варпа обретало измеримую форму — оно ещё не ходило свободно по поверхности планеты, но уже приближалось. И авангард безумия уже набрался сил.

С растущей тревогой Эрефрен наблюдала за варп-штормами. Вечно бурлящий океан взъярился столь могучей бурей, что астропатесса рисковала всем, изучая её. Источником непокоя оказался Мальстрим — голодный, беснующийся от внезапного притока сил, он распростерся за бескрайние горизонты. Ридия разглядела несколько кораблей лоялистов, попытавшихся проникнуть в кипящий котел, и то, как все они потерпели неудачу. Некоторые погибли, и женщина увидела их агонию во всех деталях, другие исчезли во вздымающихся волнах нереальности. Ей не хотелось думать, что останется от разумов людей на борту, даже если суда вернутся из шторма.

В отчаянии Эрефрен безуспешно искала отблески Астрономикона. Её психическое зрение не подводило, просто великий свет скрыли поднявшиеся волны.

И, когда астропатесса взирала на бурю, на неё напали. Враги проникли в покои Ридии, и женщина в тот же миг ощутила их не-совсем-присутствие. Эрефрен была сильна и быстра — она затворила от варпа психические чувства и вырвала сознание из его когтей; она подняла свой щит.

Но скорость, сила и умения ничем не помогли Ридии. Астропатесса была готова к появлению тех ужасов, что бродят на краю размытых границ реальности, но они не имели постоянной формы, воли и разума — в отличие от теней.

Нападавшие разбили её щит, смеясь, и их хохот отдавался бритвенными порезами на коже. Тени взревели, провозглашая небытие, и вопль отправил Эрефрен в забвение.

Очнувшись, она впервые в жизни испытала истинную слепоту. Хватая ртом воздух, астропатесса сражалась с удушливой паникой, рожденной зимней белизной её чувств. Ощутив, как вздымается грудь, Ридия вновь обрела свое тело. Согнув пальцы, Эрефрен услышала скрип ногтей по металлическому полу — значит, она упала с трона. Саднило шею и затылок, из которых во время падения вырвались медные антенны и механодендриты, помогавшие астропатессе настраивать разум на изучение варпа.

По кусочкам женщина обрела понимание того, где находится и что с ней, чувства исцелились от паралича. Вернув себе личность, Эрефрен прижала её к груди, объятая жутким стыдом. Астропатесса проявила слабость, непонятно сколько времени пролежав без сознания, не помня о долге.

Хуже всего оказалось осознание случившегося — на неё напали, а, значит, был нападавший.

Ридия не без труда поднялась с пола. К астропатессе вернулась способность ощущать окружение, но неидеальная, словно размытая гололитическая проекция. Протянув руку, Эрефрен отыскала посох, там же, где и всегда — он был прислонен к трону. Сжав жезл, Ридия выпрямилась и, укрепив разум, осторожно потянулась в варп…

…но тут же глухо простонала от боли, а из уголков глаз потекли теплые кровавые слёзы. Грубые, зазубренные серебристые помехи разрушили её восприятие эмпирей, ножами вонзившись в рассудок. Эрефрен окружали когти и битое стекло, пустоты, обретшие форму мучений, искажения, состоящие из многослойного безумия. Астропатесса отступила, чтобы вновь не впасть в забытье.

Утерев кровь со щёк, Ридия собралась, отыскала в себе силы и покинула темные покои. Ей нужно было поговорить с Аттиком — вчера астропатесса предположила, что варп-бури стали неизбежным итогом случайных процессов в имматериуме. Атака изменила мнение Эрефрен, но выводы, следующие из нападения, были слишком уж невероятными. Ридия не могла принять их, она считала, что мыслит не в том направлении.

Тем не менее, нечто атаковало её, и об этом необходимо было доложить.

В командном блоке царило почти полное безмолвие. По дороге Эрефрен попались несколько сервов, но ни одного космодесантника не ощущалось поблизости. Когда астропатесса добралась до комнаты капитана, оттуда вышла какая-то женщина.

— Госпожа Эрефрен, — произнесла серв, — мне очень жаль, но лорда Аттика здесь нет.

Астропатесса почувствовала, что женщина низко поклонилась ей.

— И где же он?

— Вместе с множеством легионеров отправился в поселение.

— Зачем?

Последовала пауза.

— Не имею чести знать… — начала серв.

— Капитан достаточно доверяет тебе, чтобы позволить убираться в его комнате, — перебила Ридия. — Сервы слушают, наблюдают, разговаривают друг с другом. А теперь просвети меня, какие слухи ходят на базе?

— Говорят, в поселении что-то нашли.

— А именно?

— Я не знаю, госпожа.

Эрефрен задумалась на минуту. Нападение; помехи, нарушающие её связь с варпом; открытие, которое — чем бы оно не оказалось — потребовало присутствия командира роты. Все эти события что-то связывало, и астропатессе нужно было доложить Аттику о случившемся с ней.

— Мне нужен вокс-оператор, — сказала Ридия женщине.

— Я найду его, — ответила серв, но не сдвинулась с места. Астропатесса услышала глубокий вдох, звук, говорящий о том, что кто-то набирается смелости для вопроса.

— Как тебя зовут? — поинтересовалась Эрефрен.

— Агнес Танаура, госпожа.

— Ты что-то хочешь у меня спросить, Агнес?

— Вы ведь не думаете, что случившееся прошлой ночью было простым воздействием варпа?

— Нет.

— А вы знаете, что произошло на самом деле?

— Нет, — снова сказала Ридия, собираясь добавить, что не занимается домыслами, но тут же поняла, что Танаура не ждет от неё ответа — серв уже нашла собственный. Неважно, наглость или отвага развязали женщине язык, но оказавшаяся под впечатлением Эрефрен слушала её.

— А ты? — спросила астропатесса.

— Точно не знаю, — ответила женщина. — Но уверена, что это нечто нечестивое.

— «Нечестивое»? — с горьким разочарованием повторила Ридия. — Ты напрашиваешься на серьезное наказание, используя столь суеверный термин.

— Простите, госпожа, но я должна говорить правду, и это — правда. Я вижу, что сегодня ночью вас коснулось зло, — раздался шорох, когда Агнес шагнула вперед. — Но, впрочем, вы не одна в этой схватке. Есть утешение, и есть надежда, даруемые священной…

Эрефрен подняла руку.

— Хватит. Ты несешь чепуху, и у меня нет времени на твои бредни.

— Император, в Своей божественности, — быстрее заговорила Танаура, — спасет нас, но мы должны уверовать в Него, пока не поздно!

Астропатесса почувствовала, как натянулось одеяние — серв осмелилась прикоснуться к ней.

— Пожалуйста, выслушайте меня, — взмолилась Агнес. — Пожалуйста, услышьте слова, в праведность которых вы поверите всем сердцем. Легионеры послушают вас — они должны, должны!

— Послушают ли? — Ридия вырвала полу из хватки Танауры, охваченная презрением. И всё же, астропатесса была чуть ли не благодарна этой женщине и её запретным суевериям, благодаря которым отбросила собственные сомнения. Разговор напомнил Эрефрен о повседневных обязанностях и помог выкинуть из головы иррациональные мысли, теснившиеся там с момента атаки. — Что такого важного они должны услышать?

— Нужно покинуть это место, — очень тихо сказала Агнес, и Ридия фыркнула.

— Вот как сильно ты веришь? Ты, противореча недвусмысленному учению Императора, считаешь Его богом — но слишком слабым, чтобы помочь нам?

— Я… я не это имела в виду.

— Тогда объяснись, и как можно короче.

— Мы, возможно, не очень разумно выбрали Пифос своей базой…

— Мы?! — воскликнула Эрефрен, разгневанная гордыней женщины, и Танаура отшатнулась.

— Я не хотела сказать, что…

— Надеюсь, что не хотела, если ты дорожишь жизнью! — астропатесса крепче сжала посох. Ридия не была жестокой, но существовали границы, за которыми наглость становилась наказуемой.

— Пожалуйста, поймите, — снова взмолилась Агнес, — нельзя выиграть все битвы, мы уже это поняли. Возможно, Пифос — ещё один Исстван, возможно, наши усилия будут полезны в другом месте.

Гнев Эрефрен угас, когда она услышала мучительную надежду в голосе серва. Женщина не трусила, но действовала, как подсказывало ей чувство долга.

Астропат заговорила снова, и в её тоне уже не было угрозы, но он остался твердым.

— Думай, что угодно, но твое поклонение — опасная иллюзия, и только из жалости я не донесу на тебя, — Ридия помолчала, давая Танауре осознать, как близко та подошла к краю. — Заблуждение — не оружие, а слабость. Следуя учениям Императора, я использую силу рассудка против наших врагов. Пока капитан Аттик не объявит иного, Пифос принадлежит нам. Благодаря этой планете, Десятый легион может наносить удары отмщения по предателям, и я не отступлю с неё, если только не прикажет наш командующий офицер.

Астропатесса наклонилась к серву.

— Моя битва здесь, и я не отступлю. Меня атаковали, и я заставлю врага, чем бы он ни был, пожалеть о попытке встать на моем пути.

Говоря, Ридия чувствовала, как истина её слов начинает звенеть металлом. Ужас ночи испарился, оставив росу холодной ярости.

— Ты поняла меня?

— Да, госпожа.

— А теперь вызови вокс-оператора. Пора приниматься за работу.

Аттик ходил по краю ямы в сопровождении Гальбы и Дарраса. В нескольких сотнях метров сержант Лацерт со своим отделением охранял второй провал.

— И это сделали не колонисты? — спросил капитан.

— Они утверждают, что нет, — подтвердил Антон, и, заглянув в глубокую расселину, добавил, — да и не знаю, как бы им это удалось.

Яма, сорока метров в длину и десяти в ширину, возникла перед холмом, на котором построили ложу. Глубину сложно было определить, стены скрывались во тьме после первой сотни метров.

— Хотя усердия им не занимать, — заметил Даррас.

И действительно, за ночь частокол охватил уже половину периметра плато. Безопасная зона выросла вдвое со вчерашнего вечера, после ухода Железных Рук.

— Сотни людей трудились без отдыха, — ответил Гальба. — То, что они сделали со стеной, вполне в рамках возможного. Но вырыть такую яму — нет, и Лацерт не нашел признаков использования взрывчатки. Грунт просел, вот и всё.

— Постройка их «мест для собраний» могла послужить причиной? — поинтересовался Даррас, заметив почти готовую вторую ложу на холмике перед другой ямой.

— Нет, — исключил капитан. — Если бы грунт был неустойчивым, мы бы это определили. Думаю, то, что вызвало оседание — симптом, а не причина наших проблем.

Прервавшись, Аттик наклонил голову вбок и выслушал вокс-передачу.

— Новости от госпожи Эрефрен, — сказал он, повернувшись к сержантам. — Сегодня ночью она выдержала собственную битву, и атака продолжается. Её способность читать течения варпа подорвана.

Затем капитан посмотрел в яму.

— Нас должно заботить не оседание, — подчеркнул Аттик, показывая на нечто, открывшееся в провале, — а вот это.

Под ложей колонистов обнаружилась гигантская каменная структура, и холмик оказался всего лишь вершиной её приземистого купола. По виду, строение было создано из того же материала, что и монолит в эпицентре аномалии. Однако, в колонне оставалась некая двойственность, она казалась одновременно естественной и искусственной, в то время как открывшаяся структура определенно не возникла сама по себе. Больше того, видимая часть циклопического строения обладала тревожащим совершенством — Гальба не видел ни швов, ни следов раствора, всё как будто говорило о том, что здание вырубили из цельной чёрной скалы. Словно целый утёс плавно принял нужную форму, а затем прошедшие тысячелетия постепенно погребли его под землей.

Точно такая же структура виднелась и во втором провале.

— Если подобное скрыто под двумя из холмов… — начал Антон.

— Да, — подхватил Аттик, медленно поворачиваясь кругом, — увидим ли мы то же самое под остальными?

Последовав примеру капитана, Гальба только сейчас заметил, как точно расположены возвышенности. Мысленно соединив их диагоналями, воин понял, что линии пересекаются в центре плато.

— Почему в двух других местах оседания не произошло? — задался вопросом Антон. — Только там, где колонисты возвели свои здания.

— Здесь должна быть связь, — заявил Даррас, — просто мы ещё не видим её.

— Если так, то мы найдем эту связь, — пообещал Аттик. — Важно, что наш враг начал проявлять себя, и поэтому стал уязвим для контратаки.

— Что вы имеете в виду? — нахмурился Гальба.

Капитан указал на ксено-структуру.

— Это построили не ящеры. Значит, перед нами прямое свидетельство присутствия на Пифосе разумной жизни, — он повернулся к Антону. — Не призраки же всё соорудили.

Гальба не дал себя в обиду.

— Сколько времени потребуется природе, чтобы похоронить нечто подобное? Как можно быть уверенным, что раса, создавшая это, по-прежнему существует?

— Факт их возвращения доказывает это. Кого ещё мог бы заинтересовать Пифос? Впрочем, меня мало заботит природа врага, не считая той информации, что поможет его уничтожить. Помехи, мешающие госпоже Эрефрен, срывают дальнейшие операции, и нам дорого обходятся психические атаки противника.

— Какие будут распоряжения? — спросил Даррас.

Аттик прошелся по краю провала.

— Откроем правду, — сказал он. — Спустимся в самое сердце лжи.

Работы оказалось больше, чем когда бы то ни было, и всё делалось в спешке. Капитан отдал приказ полностью обнажить подземную структуру, и на плато перевезли всех колонистов, а также сервов, не занятых в обслуживании базы. Им отдали простую команду: «копать».

Каншелл делал, что ему говорили. Оборудования не хватало, «Веритас феррум» был оснащен для уничтожения, а не колонизации, а те инструменты, что беженцам удалось спасти из зоны посадки и пронести через резню, устроенную ящерами, оказались такими же изношенными и залатанными, как и сам флот. Они составляли большинство из имевшихся орудий, но ни о каких землеройных машинах и речи не было — только лопаты и кирки, зачастую собранные из обломков кораблей. Раскопки обещали стать грандиозными, а с такими инструментами — практически невыполнимыми. Однако, имелась воля к действию и рабочие руки, а колонисты с радостью помогали сервам. Половина новоприбывших продолжала возводить стену и сдерживать кровожадных хищников — на какое-то время атаки ящеров стали редкими, и их отражали без труда. Остальные присоединились к слугам легиона в атаке на грунт у основания холмов.

Йерун больше не надеялся, что усталость поможет уснуть, он знал, что ночь принесет крики, и мог только надеяться, что вопить будет кто-то другой. Впрочем, Каншелл радовался работе, помогавшей отвлечься в течение дня, и даже представлял, что его труд имеет значение. Из вокс-рожков, вещавших по всей длине и ширине плато, разносились заверения Аттика в том, что Железные Руки перенесут войну на территорию врага. Каншелл хотел верить капитану, но, чем больше он копал, чем больше появлялось на свет, тем быстрее слабела уверенность серва.

Прежде всего, из-за того, как быстро продвигалась работа. Земля как будто с радостью раскрывала свои секреты, пока Йерун, вместе с десятками других рабочих, брал приступом края второй ямы. С каждым ударом грунт осыпался во тьму, щебень и комья стучали по поверхности чёрной структуры. Шло время, и она всё более открывалась свету, становясь при этом ещё загадочнее. Масштаб строения становился отчетливее, и Каншелл задумывался, не охватывает ли оно всё плато. Тем временем Аттик направил несколько отрядов на раскопки в точке, равноудаленной от всех четырех холмов, но пока что их усилия увенчались созданием глубокой дыры в земле.

Уверенность серва слабела и по вине загадочности, окружающей структуру. Выступая на свет, постройка просто насмехалась над здравым смыслом — её фасад казался бунтом изукрашенных скульптур, не отображавших ничего реального. Искаженные линии и выпуклости обработанного камня образовывали абстрактные символы жуткого величия, и, когда Йерун вглядывался в резьбу, то видел мощь, застывшую в скале, и скалу, готовую взорваться мощью. Долго смотреть не получалось, от образов начинала болеть голова, и они пытались выдавить серву глаза. Нестерпимо зудела кожа, словно слезающая с костей, а когда Каншелл отводил взгляд, начинались новые муки. Боковым зрением Йерун постоянно замечал движение, змеиные извивы, зовущие к себе. Разумеется, когда серв оборачивался, то всё замирало — но эта неподвижность была насмешкой и ложью. С каждым разом Каншелл всё сильнее страшился, что теперь-то камень шевельнется и мгновенно погубит его.

Работая, колонисты продолжали петь. Они так же всецело отдавались раскопкам, как и возведению стены, превращая труд в акт богослужения. Никто не выказывал страха, и Йерун по-чёрному завидовал им, видя на лицах других сервов отражение собственных ужасов. Их взгляды точно так же метались по сторонам, и все слуги легиона выглядели бледными и взвинченными из-за недостатка сна. Внешняя энергичность подпитывалась отчаянием, но некоторые, хоть и испуганные, казались более уверенными в себе. Эти люди обладали неким глубинным запасом сил, и Каншелл видел в них нечто необычное, нечто, роднившее их с колонистами.

Они верили.

Аттик не отдавал команды на спуск, пока рабочие не вынули достаточно грунта — Йерун следил, как капитан ходит от одной зоны раскопок к другой, оценивая глубину. Воин наблюдал за процессом с бесчувственностью когитатора, не спеша отправлять легионеров в провалы. Железный колосс собирал всю возможную информацию, хотя Каншелл не представлял, что можно было понять из постепенного обнажения каменных структур. Впрочем, через три часа Дурун приготовился вести отряд в самую крупную расселину, перед первой из лож.

Перестав копать, серв воззрился на два отделения, собравшиеся у края провала. Железные Руки закрепляли альпинистские тросы, способные выдержать космодесантника в силовом доспехе, а рядом стояли несколько Гвардейцев Ворона с прыжковыми ранцами на спине.

— Ты испуган, — произнес голос, глубокий, словно пещеры под горным хребтом.

Обернувшись и подняв взгляд, Каншелл увидел Кхи’дема из Саламандр, возвышающегося над ним. Хотя легионер оставался в шлеме, Йерун ощутил в его глазах суровую доброту — нечто, невиданное сервом у Железных Рук, за исключением Гальбы.

— Да, господин, — ответил Каншелл.

— Не надо. Ищи уверенность в легионес астартес, ведь ни одна армия ксеносов не сможет устоять перед нами.

— Я знаю…

Кхи’дем вопросительно склонил голову.

— Мои слова тебя не успокоили, верно?

Если бы об этом спросил кто-то из Железной Десятки, даже Гальба, то Каншелл ответил бы честно потому, что признать собственную слабость было бы менее страшно, чем солгать машиноподобным владыкам. Сейчас серв чувствовал, что его просят, а не заставляют сказать правду.

— Нет, — признал Йерун. — Простите, господин, но нет.

— Почему так?

— Я…

Если бы разговор случился ночью, в окружении ужасов, приходящих с тьмой, то Каншелл не сомневался бы в ответе. День приносил слабое облегчение, но оно всё же смогло удержать серва от преступного признания.

Сжалившись над ним, Кхи’дем ответил сам.

— Потому, что ты считаешь врага кем-то совершенно иным.

Каншелл почти незаметно кивнул.

— Подобные мысли всё чаще встречаются среди сервов, но они ошибочны. Верь в своего капитана — я понимаю, что ты пережил нечто чудовищное, но это были осмысленные атаки. Если бы всё происходящее оказалось следствием истончения барьера между реальностью и имматериумом, мы мало что смогли бы поделать. Но на планете есть враг, с которым можно сражаться. Всё просто.

— Да, господин, — ответил Йерун.

«Нет, — подумал он, — всё не так просто».

Сын Вулкана ещё секунду смотрел на серва, а затем ушел прочь.

«Он знает, что я не верю ему».

Каншелл покраснел от стыда.

Потом он вернулся к работе, сбрасывая во тьму всё больше комьев земли. Кусочек грунта между провалом и откосом плато, на котором стоял Йерун, казался тонким, словно подтаявший лёд. Серва мучили мысли о бездонной пустоте под ногами, и тьма внизу была пастью, готовой поглотить его.

Ведомый долгом, а не верой, Каншелл продолжал трудиться. Однажды подняв голову, он увидел, что оба отделения скрылись в расселине, а их боевые братья стоят на страже возле тросов. Йерун отвернулся, пытаясь найти уверенность, о которой говорил Кхи’дем.

Безуспешно.

А потом, раньше, чем думал серв, его смена закончилась. Вечер сжимал Пифос в своей хватке, и наступало время возвращаться «домой».

На базе, как и в поселении, хватало свободного места для посадки транспортников, так что челночными рейсами удавалось перевозить большое количество слуг легиона. Выбравшись из переполненного пассажирского отсека, Каншелл впервые в жизни отправился искать Танауру.

Женщина нашлась возле посадочной площадки. С «Веритас феррум» в очередной раз доставили боеприпасы, и Агнес вместе с другими сервами таскала пластальные ящики в арсенал, располагавшийся в северо-восточном углу базы. Заметив, что Танаура выглядела так же мрачно, как сам Йерун чувствовал себя, он почти отчаялся. Но больше идти было некуда, и, последовав за верующей, Каншелл подкараулил её у ангарных ворот арсенала.

— Агнес, — позвал он.

Танаура удивленно повернулась.

— Йерун? В чем дело?

— Мне нужно с тобой поговорить.

Женщина судорожно вздохнула — она выглядела не просто измотанной и напуганной, но и проигравшей.

— О чём? — спросила Агнес, и Каншелл засомневался: неужели её вера не сильнее, чем у него?

— Извини, — сказал серв, чувствуя, как вечерняя темнота идет в наступление. — Ни о чём.

Йерун уже повернулся, чтобы уйти, но Танаура удержала его.

— Подожди! — Агнес сжимала руку серва с неистовством, рожденным внезапной и отчаянной надеждой. — Скажи мне.

Ей было, самое меньшее, так же тяжело, как и ему.

— Вещи, которые здесь творятся, — начал Каншелл. — То, что я видел…

Это оказалось сложнее, чем думал Йерун.

— Я не…— даже сейчас, когда его прежнее мировоззрение лежало в руинах, верность не позволяла облечь чувства в слова. Это казалось слишком похожим на предательство.

Танаура помогла ему.

— Законами светской вселенной этого не объяснить.

— Точно! — благодарно ответил Йерун, и давящее чувство в груди ослабло. Облегчение оказалось кратким, но неподдельным.

— Чего же ты ищешь? — спросила она.

— Силы, — произнес серв. — Надежды.

Внезапно оказалось, что Агнес обладает и тем, и другим.

— Надежда есть, — сказала Танаура, — и я наделю тебя силой.

— Это поможет мне против… против ночи?

— Оно поможет тебе противостоять ночи.

— И это всё?

— Император взывает ко всем нам, требуя быть отважными. И, разве не поможет тебе осознание того, что, если силы тьмы реальны, то истинны и силы света?

Каншелл подумал над услышанным.

— Возможно, — произнес он, и это признание, первое принятие проповедей Танауры, распахнуло дверь в разуме серва. И внутрь хлынул солнечный свет.

«Да! — думал Йерун. — Да!»

Серв всегда верил Императору, но теперь, поверив в Него, признав богом, Каншелл понял, что не существует преград и расстояний для Его могущества. Император разглядит его здесь, сумеет протянуть к нему руку. Тепло, пришедшее вслед за отступлением отчаяния, струилось по жилам Йеруна.

— Да, — произнес он вслух и улыбнулся.

— Император хранит, — сказала Танаура.

— Император хранит, — повторил Каншелл.

Той ночью, испуганно свернувшись на койке, он ждал появления ужасов, бродящих во тьме. Кошмары явились, ступая в снах, сплетенных из теней, и дремлющие сервы заговорили и запели. Раздался вопль пробуждения, но Каншелл прижал к сердцу «Лектицио Дивинитатус» — и обрел покой.

 

12

Спуск/Машина/Потоп

Железные Руки спускались на тросах по склону, а впереди мелькали Гвардейцы Ворона. Штурмовые десантники Птеро впервые пользовались прыжковыми ранцами, отдавая дань своему истинному призванию. Два отделения десятого легиона возглавляли Аттик и Гальба. Даррасу же крайне не понравилось, что его отделению приказали стоять на страже у спуска в яму.

— Я не хочу проявить неуважения, брат-капитан… но почему?

— Потому что это разведывательная операция, а не штурм. А также потому, что сержант Гальба из всех нас был ближе всего к врагу. Если нас атакуют снизу, то я хочу, чтобы это заметили как можно раньше.

«Он всё ещё думает, что я какой-то… псайкер» — подумал Гальба. Сама эта мысль была для него оскорбительной, но если Аттик думает, что он пригодится, то пускай. Сержант знал свой долг.

Антон оттолкнулся от каменной стены. Дёрнулась ли она под его сабатонами? Погрузились ли носы в неё на мгновение, словно эта была плоть? Видел ли он рельефный узор, похожий на гнездо змей? Нет, ничего этого не было. Антон не был уверен, но надеялся, что это не так. Однако он чувствовал странное отвращение — словно всё произошло именно так.

Он спрыгнул ещё на десяток метров, оттолкнулся вновь и опустился на широкий выступ, где его уже ждали брат-капитан и его отделение. Яма спускалась во тьму, мрачную и безмолвную. Выступ был своего рода террасой перед проходом в стене.

— Это творение больных разумов, — сказал Аттик, глядя на вход. — Истребив их, мы послужим всей галактике.

Вид входа тревожил так же, как и всё в этом месте. Гальба не мог понять, видит ли он окно или дверь. Вход тянулся вверх, словно заострённая арка, но стороны были ассиметричными и петляли, то сближаясь, то отдаляясь. Если посмотреть прямо, то проход казался рваной раной в каменной плоти. Однако при взгляде боковым зрением казалось, что его стороны скачут. Арка была узкой и слабо склонённой вверх. Это резало глаза, и лишь через мгновение Гальба осознал всю глубину этого извращения архитектуры.

— Стороны не сходятся, — указал он. Арка была асимптотой. Её стороны сближались друг с другом, сходились, так, что друг от друга их отделяло меньше волоска, но не соединялись. Арка была ложью.

— Это невозможно, — оскорблённо выдохнул технодесантник Камн. — Должно быть это разлом.

— Нет, — возразил Аттик. Раздалось едва заметное жужжание, когда его бионический взгляд прошёлся по внешней стене, меняя длину волны для восполнения недостатка света и увеличивая предметы. — Брат Гальба прав. Разделение становится частью орнамента. Оно тянется до самого верха.

— Здание разделяется надвое? — задумчиво произнёс Камн, направив собственные искусственные глаза на арку.

— Всё ещё хуже, — сказал сержант. Он указал налево, а потом направо, на другие проходы. В каждом имелись особенные искажения, словно после окончания строительства стены начали плавиться. В виднеющихся во мраке арках был такой же бесконечно малый пробел. Стену, на первый взгляд казавшуюся цельной, покрывала сеть крошечных трещин. Это была трёхмерная мозаика.

— Невозможно, — вновь повторил Камн, но на этот раз в его словах слышался ужас.

— Оно было встроено в склоны холма, вот и всё, — сказал Аттик. — И всё это удерживала земля, когда здание в неё погрузилось.

Шире всего утёс был прямо напротив входа. На другом его краю находился выгнутый заострённый конус высотой с двух легионеров. Он казался огромным клыком, вцепившимся в пустой воздух ямы. Камн сделал два шага вперёд, чтобы его оглядеть. Его серворука направила луч на чёрные камни, а на них проступили те же микроскопические трещины. То, что выглядела как арабеска из разломов, замерцала. Ничто не мешало клыку развалиться на части, если конечно эти разъёмы не обладали собственным притяжением.

— Брат-капитан, — обратился к Аттику Камн. — Мне не приходит в голову ни одного внятного объяснения того, что мы видим.

— Это варп, — ответил Аттик. — Ещё одно последствие его истечения в регион. Нам не следует удивляться подобной мерзости.

— При всём уважении, меня больше тревожит не их существование, — заметил Гальба. — А то, насколько они выглядят организованно. Нечто придало субстанции варпа эту форму.

— Если нечто может воздействовать на материальный мир, то оно может и быть им уничтожено.

Гвардейцы Ворона, продолжавшие спуск, вернулись, рассекая тьму вспышками прыжковых ранцев.

— Ну? — спросил капитан. Он принимал воинов других легионов так же неохотно, как и раньше. Он отказывал им даже в простейшей вежливости. Но он работал с ними. Гальба радовался, что на этот раз ему не придётся быть дипломатом.

Нет, — раздался непрошенный голос в его голове. — Ты больше не дипломат. Ты — псайкер.

— Глубже в расщелине примерно такая же архитектура. Однако часть строения по-прежнему погребена. Мы не можем сказать, какая, — ответил Птеро.

— Есть ли проходы, выглядящие более важными, чем другие?

— Нет. Напротив… — Ворон помедлил. — Каждый проход отличается по форме от других. Но у меня сложилось впечатление, что при этом они являются копиями.

— Копиями?

— Я не хочу говорить, что это здание создано путём повторения.

— Но ты только что это сказал.

— Невольно.

— Такие размышления могли бы заинтересовать летописцев, — Аттик издал электронный рык, заменявший ему усмешку. — Нам же они никак не помогут.

Он направился к входу. Отделения последовали за ним.

Шаг через порог казался проникновением через мембрану. Гальба ожидал, что он окажется в узком коридоре, ожидал, что стены сожмутся, а затем дёрнутся, словно в кашле, желая вытолкнуть чужаков. Вместо этого легионеры оказались в обширном зале. Снаружи казалось, что там абсолютная тьма, но внутри виднелся тусклый свет — слабое красное сияние, кровавые отблески которого наполняли пространство, поглощая проникающие снаружи лучи. Потолок был далёким сводом, опирающимся на тянущиеся к нему колонны. Стены уходили на сотни метров налево и направо. Через пятьдесят метров впереди была глухая цельная задняя стена, совпадающая с подъёмом плато и покрытая рядами искажённых арок.

— Ауспик, — скомандовал Аттик.

— Ничего, — ответил Камн.

— Энергетические источники?

— Ничего.

— Естественно. Что ты можешь мне сказать, технодесантник?

— Капитан, даже пространство здесь невозможно точно измерить — показания противоречивы и постоянно меняются.

— Что было правильным мгновения назад, остаётся правильным и сейчас, — кивнул Аттик. — Здесь действует варп. Однако то, что он создал, стабильно, и мы можем использовать это, чтобы найти спрятавшегося врага.

Они направились дальше. Прямо впереди у дальней стены скат опускался на следующий уровень. Его склон был ровным. Резкий диагональный спуск привёл легионеров в зал, во всём совпадающий с верхним. Там тоже был скат, ведущий их в новый зал, к новому двойнику. А затем следующий скат.

Вскоре проступила сбивающая с толку система. Если бы не различия в углах искажённых колонн, то Гальба бы подумал, что они спускаются в один и тот же обширный зал снова и снова. В повторении помещений была странная целесообразность. Там было значение, хотя он не мог себе даже представить, какое. Антон хорошо осознавал размер помещений — замкнутых, но обширных, воплощений идеи пространства. Повторяясь, они указывали на бесконечность. В них не было никакой явной функции. В них ничего не хранилось. Но они что-то значили. Здесь были голоса, придававшие форму камню. Здесь было намерение, купающееся в одинаковом, лишённом теней багрянце.

Аттик не намеревался слушать эти голоса. Он хотел лишь идти и убивать. Он намеревался принести смысл на Пифос в виде непоколебимого разрушения. Гальба не был доволен. Сержант хотел понять. Если они не знают, с чем сражаются, то как могут надеяться это уничтожить? Возможно, если он услышит слова, то сможет заставить их умолкнуть?

Если он поймёт, для чего предназначено это здание, то сможет предугадать атаку.

Они достигли подножия. В нескольких этажах выше внешние проходы были уже загорожены землёй и скалой. Отделение находились в погребённых глубинах здания. Мерцание оставалось неизменным. Этот зал был похож на другие, через которые они проходили, но в нём не было окон. Вместо этого в каменной стене был единственный круглый проход, ведущий в каменный туннель к центру плато. Его очертания напомнили Гальбе скорее трубу, чем ход, трубу, шедшую на примерно пятнадцать метров до места обвала, преграждавшего путь. Идти было больше некуда, путь окончился.

— Всё ещё никаких показаний, — сказал Камн прежде, чем его спросил капитан.

Аттик молчал. Линзы его шлема словно вспыхнули ярким красным светом, раздражённо пронзая внешнее мерцание.

— Эти развалины были раскопаны неестественными средствами. Нечто действует здесь. Его источник должен где-то быть.

— Но, возможно, не здесь, — предположил Камн. — Возможно, враг действовал издали.

— Откуда? И ради чего? — голос Аттика звучал так, словно он не ожидал ответов.

Гальба вглядывался в изгибы стен трубы. В их расположении и работе по камню было нечто, привлекавшее внимание. Он пригляделся. Там была настоящая каменная кладка, а не невозможные конструкции из верхних развалин. Стыки были почти невидимыми, камни сходились под идеальными углами так, что не было нужды в цементе. И на каждом камне было вырезано изображение зала, такого же, как те, через которые они прошли. Там были колонны, ряды окон, обширное пространство такое сдавленное, что казалось лишь абстрактными линиями.

Связанными линиями.

Соединенными, словно электропроводка.

Пришло озарение.

— Это машина, — сказал Гальба.

— Машина… — повторил Аттик так, словно Гальба сказал богохульство.

— Смотрите, — он указал на стены. — Мы видели столько повторения, столько залов, в которых не было видного смысла. Они должны работать вместе. Как ячейки.

— Для чего? — спросил технодесантник.

— Не знаю, — признался Гальба. — Но мы все видели энергию, наполнявшую их.

— Я не видел ничего, что не могло быть объяснимо причудами варпа, — проворчал Аттик. — Если это и машина, то выведенная из строя, а потому это знание для меня бесполезно. — Он направился обратно по трубе к залу. — Более того, вся эта операция кажется мне бесполезной. Здание мертво. Враг затаился где-то в другом месте.

Гальба помедлил. Он провёл рукой по перегораживающим путь булыжникам. Они поддались при прикосновении — легче, чем он ожидал, хотя разобрать завал было бы нелегко. Он заметил, что Гвардеец Ворона тоже не спешит уходить.

— Что? — спросил Птеро.

— Ничего.

— Ты что-то почувствовал? — Ворон снял шлем и внимательно смотрел на Гальбу.

— Нет, — от пристального взгляда Птеро Антону стало не по себе, — а ты?

— Я тоже, — казалось, что Гвардеец Ворона о чём-то умалчивает. Гальба направился обратно к своему отделению. Он сделал три шага, когда Птеро заговорил вновь, завершив ответ. — Похоже, что мы должны?

— Нет, — ответил ему Гальба, быстрее и с большей выразительностью, чем собирался. Нет, повторил он себе, идя вперёд. Нет.

Пока легионеры поднимались по последнему склону, слова повторялись в ритм с ударами сабатонов по камню. Они казались пустыми. Гальба не был уверен, что именно имел в виду Птеро. Но у него были подозрения. Неприятные, отрицаемые им подозрения. Но Антон также чувствовал, что в чём-то, чего никто из них не понимал, Гвардеец Ворона был прав. Гальба должен был что-то почувствовать. Все они были должны. Аттик ошибался. Машина не была выведена из строя. Возможно, она была отключена, но Гальба подозревал, что она включена. За больным сиянием крылась энергия. Должна была. В этом он соглашался с капитаном — открытие здания само по себе свидетельствовало о действиях некой силы. Теперь боевые братья шли через её владения. Они не нашли врага, которого ждали. Возможно, они были внутри него.

«Что ты скажешь капитану?» — спросил себя Гальба. — «Как ты убедишь его, что это враг? Скажешь ему, что это какой-то титан? Ты в это веришь?»

Антон не знал. Он не был уверен, о чём думает, но когда Железные Руки вошли в первую из верхних ячеек над самым нижним уровнем, то его наполнило странное чувство срочности, тревоги. Здесь была угроза. Аттик должен был отнестись к ней со всей серьёзностью.

Он не ощущал ничего, когда говорил с Птеро, но чувствовал теперь. «Оно идёт», повторял его внутренний голос, и слова были такими же ясными, словно он произносил их вслух. Голос звучал чужим. «Предупреди их», повторял он. Скрип ржавых петель, трещащие черепа, горькие камни. Предупреди их. Существо из мыслей и железного убийства растянуло губы в предвкушающей усмешке. Желание Гальбы отрицать что-то испарилось. Звук собственного дыхание под шлемом оглушал его. Гнилые зубы цеплялись за его сознание. «Предупреди их», повторил шёпот. «Оно идёт», сказал шёпот, и вновь он увидел это, парящее прямо за багровым сиянием. Вкус теней наполнил его рот. Взгляни направо.

Он взглянул. Он увидел закрытые окна. Там нечего было видеть.

«Предупреди их».

— Капитан! Внешняя стена! Нас атакуют!

Легионеры развернулись все как один, вскинув болтеры. Там было пять рядов арок, в каждом из которых — по десять проходов. Стволы болтеров качались и двигались, пытаясь охватить огромное поле атаки. Ничто не показалось из красного сияния. Не было ни звука.

— Брат-сержант? — спросил Аттик по боевому каналу. — Ты что-то засёк?

Гальба помедлил. Чувство тревоги нарастало. Нечто мчалось на них со скоростью магнопоезда.

— Я… — выдавил он из себя и умолк. Он не мог сказать ничего точнее. Он не мог указать на источник атаки.

Раздался звук. Копошащееся шуршание камня и скрежет земли, словно на стену обрушилась огромная волна булыжников. Весь зал содрогнулся. Затем из арок во все стороны полетели осколки. А за ними следовали нападавшие. Твари напоминали личинок — бледных, длиной в рост человека и широких, как космодесантник в силовых доспехах. Хотя у них не было глаз, у тварей было нечто похожее на голову, над и под которой виделись пары форципул, коротких лап, склонявшихся друг к другу и выступающих прямо над круглыми пастями с клыками, похожими на зубья пилы. Они били ими со скоростью, с которой размахивают крыльями бабочки. Их бока тёрлись друг об друга, создавая шум, похожий на тысячи сабель, вечно выхватываемых из ножен.

Личинки казались корчащимся, копошащимся потопом. Они падали на пол — голодный свирепый поток цвета выбеленной кости. Сквозь скрежет тел доносилось мокрое, булькающее шипение лезущих друг по другу тварей. В первое мгновение и Железные Руки и Гвардейцы Ворона стреляли в штормовой прилив всепожирающей жизни. Личинки взрывались, истекая ихором, но зал наполнялся всё сильнее. Прилив копошащихся тварей был бесконечным. Легионеры стреляли в восходящую волну.

— Наверх! — отдал приказ Аттик. Отделения побежали по скату, посылая очереди назад, пытаясь хотя бы на несколько мгновений задержать потоп. Прикрывавшие тыл Гвардейцы Ворона бросали осколочные гранаты. Взрывы звучали тихо, приглушённо. Белые разорванные мускулы разлетались, словно гейзеры из кратеров взрывающейся плоти. Но уже через мгновения на место погибших вползали мчащиеся твари. Одного из братьев Птеро поглотил нарастающий прилив.

Когда воины приблизились к вершине ската, то услышали сверху такой же шелестящий и надвигающийся рёв. Там тоже прорвались личинки. Легионеры ворвались прямо в их удушливую толпу. Стрелковое оружие было бесполезным. Гальба едва успел сменить болтер на цепной меч, прежде чем на него бросились твари. Он сражался вслепую — океан плоти поглотил весь свет. Твари мелькали повсюду и набрасывались на него, словно зыбучий песок, стягиваясь вокруг ног и тела. Вспыхнули предупредительные руны, давление было таким, что броня не выдерживала. Зубы скрежетали о керамит. Клинок рассекал личинок.

Он едва мог двигать руками, но всё, к чему прикасался его меч, разрывалось на части, и одно это позволило Антону сделать вперёд один шаг, а затем другой. Его словно сжимал кулак, чьи пальцы сжимались, разжимались, а затем сжимались вновь. Кровь покрывала всё. Цепной меч рычал, давясь клочьями плоти и густеющей кровью. Тела личинок под ногами тянули его, будто болото, некоторые лопались под напором, отчего устоять на ногах в жиже становилось ещё сложнее. Если бы Гальба упал, то он бы погиб.

Не было ничего, кроме вцепившихся тварей, ничего, кроме кулака и зубов. Гальба рубил, пилил, разрывал и шёл наверх — один тяжёлый шаг за другим. Антон понятия не имел, как далеко зашёл. Он сражался в одиночестве и не мог пробиться даже к ближайшим братьям. Единственным признаком, что они вообще были рядом, были руны на ретинальном дисплее и крики по воксу.

И, конечно, присутствие Аттика. Голос капитана был слышен всегда. Он приказывал и вдохновлял, он проклинал врагов со всей изобретательностью и жестокостью, а его голос никогда не менялся, оставаясь спокойным и смертельно непоколебимым. Сражаясь во главе наступления, он всегда первым пробивался к следующему уровню. Кому, как не капитану, следовало находить следующий скат по одному лишь наитию и направлять воинов? Гальба зарычал от негодования, когда это произошло вновь, подавив слабую надежду на то, что верхние уровни чисты. Он зарычал вновь, уже от злобы, когда услышал череду резких трещащих звуков, а затем опознавательная руна брата Энния вспыхнула красным и погасла. Прежде, чем воинам удалось прорваться до вершины следующего ската, погасли ещё три руны.

— Вперёд, братья! — приказывал Аттик. — Им не победить нас. Мы не можем проиграть, ведь мы сражаемся с плотью, а плоть слаба. Узрите плоть во всей её мерзости. Вот над чем мы вознеслись навеки. Подобным отвратительным тварям не одолеть машины. Пусть они придут. Пусть они наполнят разлом до вершины. Им не остановить нас, ведь они — отродья прошлого, а мы идём к будущему благодаря чистоте и механической силе, — в речи капитана не было пауз, не был тяжёлых вздохов, Аттик говорил так, словно работал метроном. Каждый звук отмечал удар, каждое слово означало гибель новой личинки, каждое предложение было шагом ближе к победе. Вслушиваясь в слова, даже подсаливаясь и едва не падая на корчащихся телах, Гальба чувствовал, как его захватывает уверенность в неизбежной победе. Ибо как могли порождения плоти одолеть волю Аттика, выкованную и закалённую, ставшую крепче плоти? Невозможность подобного давала Антону сил устоять на ногах, рубить сдавливающие его пальцы кулака и идти вперёд.

Каждый пройденный легионерами шаг был битвой. Каждый метр был одинаков. Кулак никогда бы не отпустил их…

Но отпустил.

Они добрались до уровня, который не был похоронен, до которого ещё не добрался надвигающийся прилив беспозвоночных. Гальба сорвал обвившуюся вокруг его груди личинку, вонзил клинок в пасть другой, а затем он вырвался наружу. Он мог видеть. Он мог свободно двигаться. Он задержался достаточно долго, чтобы помочь остальным из арьергарда, а затем бросился наверх вместе с выжившими братьями.

«Мы — победители» — сказал себе Антон. — «Мы не просто выжившие, мы — победители»

А позади них мчались личинки, бурлящая пена вскипевшего котла. Космодесантники были быстрее. Они удалялись всё дальше от потока голодной плоти. На бегу Гальба слышал, как Аттик вызывает Дарраса, приказывая ему спустить вниз больше тросов. Они добрались до верхнего уровня залов и выбежали на утёс. Тросы были прочными, но недостаточно прочными, чтобы выдержать вес более чем двух легионеров за раз, и теперь пришла пора ждать.

— Мы уходим последними, — сказал Птеро.

Аттик помелил перед ответом, ощутив явное отвращение от возможности задолжать другому легиону. Но у Гвардейцев Ворона были прыжковые ранцы. Они могли уйти в последнюю секунду. Капитан резко кивнул, учтя необходимость, и приказал остальным боевым братьям подниматься. Гальба стоял на пороге комнаты, также решив ждать до последнего. Он вглядывался в багровый мрак. Пока в нём не было видно ничего, но он слышал приближающийся прилив личинок. Звук, скрежет, визг непристойно излишествующей жизни заставил его пожалеть о собственной плоти, позавидовав почти полной чистоте своего капитана. Он ощутил обновлённую любовь к машинам, к порядку и логике. Плоть была слабостью и хаосом. Она была угрозой, такой же, как были черви, пусть и гротескно преувеличенной в них.

Он задумывался, не пожертвовал ли Аттик слишком многим в пути к абсолютному механизму. Не отсёк ли от себя слишком много плоти. В это мгновение его сомнения исчезли. Стать машиной значило стать порядком. Это значило противостоять всему извращённому. Личинки были жизнью, такой, какой она оказывалась слишком часто. Аттик был жизнью, какой она могла быть: безупречной, непреклонной, ясной и свободной от двусмысленности. Аттик был воплощением осколка мечты Императора. И эта мечта была в опасности. Гальба не знал, возможно ли ещё спасти весь великий замысел, но можно было сохранить его части. Такие, как несокрушимая воля капитана. Его долг был абсолютно ясным. Он должен пройти по такому же пути. Он тоже должен стать порядком. Стать мечтой.

Нет другого пути в победе над кошмарами.

Камн и последние воины Железных Рук уже карабкались наверх. Ещё через несколько минут они покинут эту проклятую землю. Суетливое шипение и скрежет личинок приближались. По камням шла дрожь.

— Ты знал.

— Капитан?

— Ты предупредил нас о нападении. Прежде, чем появился хотя бы один признак. Ты знал.

— Я не… это…

— Как ты узнал?

Шёпот. Усмешка. Повелительный голос. Открыть всё это, но что тогда?

— Я не уверен, — сказал Гальба. Хотя бы это было правдой.

— Тогда будь уверен, — приказал ему Аттик.

Появились личинки. Они ворвались на скат, покрыв пол копошащейся толпой. Стоявшие прямо перед ними четверо уцелевших Гвардейцев Ворона бросили в тварей осколочные гранаты, линия взрывов создала огневую стену, а затем Птеро и его братья выпустили очереди болтерного огня, замедлив поток на несколько секунд.

Но лишь на несколько. Личинки приближались, карабкаясь друг на друга, устремляясь вперёд надвигающейся волной.

— Капитан Аттик, — сказал Птеро. — Пора.

Аттик молча посмотрел на Гальбу. Сержант шагнул назад и смотрел на стену. Камн и другие были уже близко к вершине. Конечно, они добавят ненужный груз на тросы, но Птеро был прав. Они задержались так долго, как могли. Сержант ударил латницами по нагруднику, показав аквилу, и начал карабкаться. Поглядев вниз, Антон увидел, что капитан ещё стоит на утёсе, рядом с другим тросом.

— Прими мою благодарность, Гвардеец Ворона, — сказал Аттик. — Твои обязанности здесь исполнены.

Он всё ещё не брался за трос. Помедливший Гальба ждал. Облачённые в чёрное воины XIX-го легиона взмыли вверх. Вспыхнули сопла прыжковых ранцев, поднимая их к небу. Лишь тогда Аттик взялся за трос и начал карабкаться. Его ноги оттолкнулись от земли в то же мгновение, когда волна ворвалась через арку, но Аттик не смотрел вниз, отказываясь дать врагу что либо, кроме величественного презрения. Он поднимался, подтягивая одну руку за другой, пока не поравнялся с Гальбой. Два легионера начали карабкаться вместе.

Гальба посмотрел вниз. Напор личинок был таков, что они падали из проходов, словно непристойный водопад. Но мало-помалу падение замедлилось, а затем твари начали карабкаться наверх.

— Они с нами не закончили.

— Хорошо, — усмехнулся Аттик. — Потому что я не закончил с ними. Сержант Даррас, готовь огнемёты.

— А нам хватит прометиума? — спросил Гальба.

— Если понадобится, то я буду давить их своими руками.

Прежде чем они поднялись на половину троса, напряжение ослабло — остальные Железные Руки вылезли наружу. Больше не боясь порвать тросы внезапными рывками, Гальба и Аттик стали карабкаться быстрее, удаляясь от личинок, копошившихся на склонах так, словно те ожили. Когда они добрались до вершины разлома, Даррас и ещё двое воинов уже ждали с огнемётами.

Теперь Аттик посмотрел вниз. Он склонился над краем, оценивая движение внизу.

— Стойте на краю, — приказал он. — Держитесь вместе и оставайтесь на виду. Будьте добычей. Дайте им цель. Это не позволит им расползтись.

Железные Руки подошли к нему. Гальба увидел, что капитан был прав. Хотя у червей не было глаз, они всё равно как-то чувствовали присутствие легионеров и собирались вместе, образуя колеблющийся блеклый клин, а не карабкались повсюду.

На Пифосе опускались сумерки. Впрочем, из-за вечного облачного покрова на нём не было восходов солнца, лишь медленная смерть дня, когда тени сгущались, погружая всё во мрак. Во время последнего вздоха света, когда стоявшие на стенах и в построенном поселении факелы уже были зажжены, но ещё не рассекали полную ночь, личинки добрались до поверхности.

— Поприветствуйте их, — приказал Аттик.

Вспышка огнемётов обжигала глаза. Едкая вонь горящих тварей терзала ноздри. Гальбу это не волновало. Это был запах возмездия, очищения. Это было свидетельство, что вся порченая плоть будет изгнана из вселенной согласно требованиям порядка. Даррас и его воины нацелили огнемёты в едином порыве, посылая далеко в клин потоки горящего прометиума. Личинки горели хорошо, некоторые из них раздувались и лопались, когда внутри воспламенялись горючие газы. Корчась и шипя, твари падали, поджигая своих сородичей. Железные Руки выпускали смертоносные потоки короткими очередями, поджигая один за другим участки склона, водя стволами по дуге, принося смерть всем наползающим тварям. Пламя быстро распространялось, уходя далеко за зону поражения огнемётов. Но личинки, гонимые безумным голодом, надвигались. Они рвались навстречу гибели.

— Возможно, стоит запустить ракету «Адской ярости» со штурмового корабля, — предположил Камн.

— Мы уже скоро закончим, — ответил капитан.

И в ответ на его волю пламя разошлось шире, поглощая тварей. Когда опустилась ночь, всю яму охватило кольцо огня.

— Зачищено, — сказал Аттик, повторяя мысли Гальбы. Он отвернулся от умирающих врагов и отошёл от края. — У нас зрители…

Гальбе обернулся и увидел большую толпу собравшихся колонистов. Их глаза сверкали, отражая пламя, мерцавшее на краю разлома.

— Вы понимаете, что вы видите? — спросил их Аттик. Его суровый электронный голос рассёк ночную тишину. — Вы — подданные Империума. Вы — подданные воли Императора. Такова судьба всех, зверей, ксеносов или людей, осмелившихся бросить нам вызов. Трудитесь достойно, сражайтесь упорно. Заслужите нашу защиту. Или же вы заслужите нашу милость.

Последнее слово стало презрительным шёпотом, но Гальба не моргнул. Глядя на толпу смертных, он видел собрание плоти. Чем они отличались в своей слабости от испепелённых насекомых? Какую настоящую пользу в них видел Кхи'дем? Если они не смогут сами защитить поселение, то будут растратой драгоценных ресурсов. И вот смертные стоять здесь, наблюдая за войной со стороны. Видел ли он на их лицах рвение? Да, пожалуй.

— Вы услышали меня!? — потребовал ответа Аттик. Его голос ударил, словно электронный хлыст. Капитан стоял неподвижно, словно разгневанный бог войны, освящённый пламенем призванного им ада.

Люди отшатнулись. Но когда они закричали, что услышали, в их голосах было больше предвкушения и меньше страха, чем ожидал Гальба. Он ощутил, как ширится разрыв между ним и смертной разновидностью человечества. Плоть становилась для него необъяснимой.

Но затем перед его мысленным взором возникло лицо Каншелла. Он видел непоколебимую верность серва и его смертельный ужас. Презрение угасло, а жалость выросла, даже при виде стоящего перед ними стада. Разрываемый между ненавистью к плоти и необходимостью её защитить, Антон заметил, что капитан смотрит прямо на него.

— Будут ли другие? — обратился к нему Аттик. Его голос был тихим, явно предназначенным только для ушей Гальбы, холодным.

— Другие?

— Будут ли в ближайшее время другие нападения?

— Брат-капитан, я не знаю.

— Внизу ты знал.

— Да, — признал Гальба. — Но не знал, почему.

— Слушай меня внимательно, брат-сержант, — склонился к нему Аттик. — Уведомляй меня немедленно о любой полученной информации.

— Конечно, но я…

— Однако запомни вот что. Каким бы ни было состояние Империума, наш легион останется верным повелениям Императора. Я не потерплю нарушений Никейского Эдикта. Я не потерплю колдовства в наших рядах. Это понятно?

— Я не псайкер, капитан. Я…

— Это понятно?

— Да, мой господин, — Гальба услышал голос воина-машины и понял его. Он задумался, какие ещё голоса услышит вновь, и чего ему это будет стоить.

 

13

Тщательный анализ/Огни веры/Танец

— Яркая речь, — заметил Кхи’дем.

— Возможно, ещё и показательная, — кивнул Птеро.

Легионеры стояли возле частокола, наблюдая, как толпа расходится после тирады Аттика.

— Он не любит смертных, — признал Саламандр, — здесь нет ничего нового. Но теперь ты считаешь, что эта неприязнь переходит в нечто более опасное?

— Нет, — чуть помолчав, ответил Гвардеец Ворона. — Пока нет, а ты?

— И я — нет.

Кхи’дем мысленно говорил себе, что это не наивный оптимизм — легионер знал, какие последствия могут ожидать тех, кто закрывает глаза на признаки опасности. Также он понимал, что, случись худшее, уцелевшие Саламандры и сыны Коракса немногое смогут поделать. У ноктюрнца осталось четверо боевых братьев, в отряде Птеро — на одного больше.

— Аттик недвусмысленно требовал верности Императору, — продолжил Кхи’дем. — А я слышал в его словах презрение и видел лидера, явно настроенного править подданными с помощью страха. Но капитан не делает ничего преступного, и, хоть мне не нравятся его методы, в целях я не могу найти изъяна.

Саламандр криво улыбнулся Ворону.

— Пожалуйста, скажи мне, что это был голос разума, а не надежды.

Птеро смеялся очень сухо и недолго.

— А как ты можешь знать, что мои слова поддержки основаны на чем-то более веском?

— Тогда нам остается то же, что и всегда — верить в нашего брата.

— «Верить», — пробормотал Гвардеец Ворона. — Император приучил нас относиться к этому слову с подозрением. Может, если бы мы строже следовали Его повелениям, Империум не докатился бы до такого.

— Он сокрушил веру в ложных богов, — мягко поправил Кхи’дем, — а не в близких нам людей или в мечту об Империуме. Император верил в своих детей.

— И вот как мы отплатили за это, — в словах Птеро не было цинизма, только невероятная горечь.

— Мы ещё покажем себя достойными — должны показать.

— Согласен, — отозвался Гвардеец Ворона, и с минуту легионеры молча смотрели на угасающее пламя.

Затем Кхи’дем откашлялся.

— Я сожалею о твоем погибшем брате.

— Спасибо. Жизнь на этой планете… — Птеро покачал головой. — Её абсолютная враждебность уже, казалось бы, никого не может удивить, но всё равно находит способы. В этом нет никакого смысла, и я повторю, что подобное неестественно.

— Если жизнь выведена искусственно, то идея Аттика о том, что против нас тайно действует враг, становится более весомой.

— В этом-то я уверен.

Следующие слова Саламандр подбирал с осторожностью.

— Значит, у тебя есть доказательства, которые большинство из нас не сможет воспринять?

— Да, брат, — улыбнулся Гвардеец Ворона. — Когда-то я был одним из библиариев легиона, но никогда не нарушал Никейский эдикт.

— Не сомневаюсь.

— Я не хочу скрывать свою сущность, в конце концов, после Никеи это уже не имеет значения. Просто мне кажется… разумным… не голосить о ней перед Аттиком.

— Мутации не очень хорошо вписываются в его правильную, регламентированную вселенную, — согласился Кхи’дем. — Уверен, что капитан считает их огромным недостатком.

— Плоть нестабильна, а значит — слаба.

— Браво, восхищен твоей мудростью. Но всё же, расскажи о схватке с теми насекомыми…

— Не думаю, что это была спланированная атака. Просто ещё один пример общей враждебности Пифоса, — ответил Птеро.

— Ты как будто не совсем уверен.

Гвардеец Ворона состроил гримасу.

— Не до конца, да. Наш враг, кем бы он ни был, использует силы имматериума — это понятно из нападений на базу. По ночам в варпе случаются такие завихрения… Простое удержание способностей под контролем становится болезненным. А сегодня я ощутил всего лишь слабую рябь, ничего, что могло бы управлять настолько масштабной атакой.

— Но…?

— Но сержант Гальба предупредил нас о нападении прямо перед его началом. До того, как насекомые выдали себя хоть слабейшим звуком.

— Так он…?

— Не думаю.

— Но как это возможно?

— Никак, — на лице Птеро даже в темноте читалось сильное беспокойство. — Меня намного больше волнует не то,как это произошло, а почему.

Огонь в яме угас. В поселении не имелось электрогенераторов, и единственными источниками света остались факелы, расставленные здесь и там. Из провала выплывали клубы жирного, гнилостного дыма, стелившиеся над плато; воняло тухлыми водорослями.

Кхи’дем тем временем размышлял о раке, убивающем мечты, надежды и братские узы.

— Всё, что мы делаем — ждем и наблюдаем, — заговорил он. — Если что-то проглядим, то так и будем ждать и наблюдать, пока не станет слишком поздно. Мы оба знаем, что здесь творится нечто очень скверное, а значит, нужно действовать.

Думал же Саламандр вот что: «Громкие слова, дурак ты несчастный. Ну давай, вперед, действуй. Ах да, ты же не знаешь, что делать!»

Но Птеро кивнул, соглашаясь.

— Здесь творятся колдовские дела, и этому нужно противостоять.

— Будь осторожен, — предупредил Кхи’дем.

— Я не пойду против воли Императора, но среди нас есть один санкционированный псайкер, и, возможно, она окажется в силах помочь.

— Астропатесса, — понял Саламандр.

Каншелл скверно провел ту ночь и всё последующие. Ужас следовал по пятам за сервом с самого прибытия на Пифос, и от него не удавалось избавиться. Словно тень, он струился за спиной Йеруна, или простирался тьмой перед ним. Порой Каншеллу удавалось свалиться в обрывистый сон, забытье, рожденное изможденностью, но и там ему приходилось сражаться с кошмарными отражениями страхов, скользивших в ночи во время бодрствования.

То, что Йерун не один противостоял ужасам мрака, не успокаивало его. Серва окружали такие же издерганные, напуганные люди, с одинаково осунувшимися лицами, взвинченные и нервно-энергичные. Если бы где-то нашлось убежище, все они ринулись бы туда со всех ног. Успокоения не было — когда приходила ночь и касалась каждого своими ужасами, люди не могли протянуть друг другу руку помощи. Как и остальные, Каншелл скручивался во всё более и более плотный комочек, словно пытаясь сжаться в точку и так скрыться от взгляда создания, бродящего за гранью тьмы. Спрятаться нельзя, сражаться невозможно — оставалось только дрожать, хныкать и надеяться, что сегодня ночью не твой черед. Только молиться, что завтрашним утром не тебя найдут обезумевшим или мертвым.

Пока что мольбы Йеруна находили отклик, но другим не так везло. Неважно, какие меры предосторожности предпринимал Аттик, сколько часовых стояло на страже или как часто проводились обходы — люди продолжали умирать. Всегда один или два серва, никогда больше, но и без жертв не обходилось ни разу. Казалось, что проклятие, нависшее над лагерем, насмехалось над капитаном, танцуя макабрический вальс под собственный мотив и не обращая внимания на жалкие усилия Железных Рук.

Легионеры оказались не в силах остановить медленное вымирание сервов. Поэтому страх распространялся, рос, становился интенсивнее и превращался в яд сложного, насыщенного купажа. Лозы его проросли на отравленной почве Исствана-5, поражение стало перегноем, а ожидания новых ужасов и горестей удобрили грунт. Ночи вносили свой вклад, воплощая мрачнейшие предчувствия, и каждое утро казалось насильным глотком из чаши с ядом. День за днем отравы в ней становилось всё больше. Каншелл понимал — когда яд перельется через край, подобные ему утонут в ужасе, ничего не останется от их смертных рассудков. База превратится в скорбный дом, а затем в склеп.

Если Железные Руки не могли победить рак, что оставалось его жертвам? Йерун молил только о шансе исполнить свой долг, но против ужасов невозможно было что-то предпринять. Посещения 1   бродили в тенях на паучьих ногах и помогали худшим из снов всплыть на поверхность, стать настоящими. Но сам посетитель оставался нереальным, и с ним нельзя было сразиться.

«— Пока, пока ещё нереален, — прозвучал шипящий шепот обещания у шеи Каншелла. — Ещё не совсем, но близко, очень, очень близко. Ещё немного усилий, ещё чуточку терпения…»

Иногда серву казалось, что он слышит скользкие слова даже днем. Порой, в серый полдень Пифоса, Йерун вздрагивал от усмешки, напоминающей скрежет заступа о высохший череп. Повернувшись, он ничего не замечал.

Пока нет. Пока ещё нет.

Не оставалось ничего, кроме молитв. Каншелл оставил веру в разум, и она лежала в почерневших руинах, неспособных оградить серва от ночей Пифоса. Из неё нельзя было напитаться силой, так что прежнее мышление стало бы смертельной глупостью. Сохранив его, Йерун цеплялся бы за ложь, несясь сломя голову прямо в пасть наступающему злу. Случившееся отступничество больше не волновало Каншелла, да и разве не было совершенно разумным то, что, получив доказательства существования демонических сил, он обратился за спасением к божественным?

Впервые серв посетил собрание верующих наутро после ночи, проведенной за щитом «Лектицио Дивинитатус». Танаура направляла групповую молитву в углу столовой, выкроив несколько минут для общения и взаимной поддержки — затем слугам легиона вновь предстояло с головой уйти в назначенные им работы. Каншелл подходил к ним с неуверенностью, не зная, идут ли здесь запретные ритуалы, или верующие вообще не догадываются о его присутствии.

Переживал он понапрасну.

— Йерун, — позвала Агнес, — присоединяйся к нам.

Круг разомкнулся, впуская серва, и он оглядел лица людей, так же истерзанные ужасом, как и его собственное. Но, кроме того, они сияли отчаянной надеждой, за которую готовы были сражаться и умирать. Улыбки верующих оказались такими же неуверенными, как у Каншелла, но приветствовали его от чистого сердца. Йерун понял, в чем дело, когда принял участие в богослужении.

Танаура вновь повела молитву.

— Отец Человечества, — начала она, — мы ищем Твоей защиты, просим, чтобы Ты направил нас.

— Император хранит, — отозвались остальные, включая Каншелла.

— Проведи нас благополучно через времена испытаний.

— Император хранит.

— В отчаянии своем говорим мы, что мрак накроет нас, и свет над нами обернется ночью.

— Но и тьма — не тьма рядом с Тобою.

— И ночь светла, словно день, — заключила Агнес.

После этого улыбки стали куда более уверенными, а Йерун почувствовал себя сильнее. Такие собрания обладали силой, о которой он прежде не подозревал, могуществом, рожденным из братства. Понимание, что он не одинок, успокаивало серва в течение дня. Никто не оставался в одиночестве, всё были друг у друга, и у всех был Император. На следующую ночь ужасов не стало меньше, но у Каншелла прибавилось сил. Йерун сумел встретить угасание света с большей решимостью, и, пусть всё так же дрожа и сжимаясь в тугой клубок, парализованный страхом, выдержать испытания тьмы. Надежда существовала, а на следующее утро, с новыми молитвами в ещё немного расширившемся кругу, серв опять набрался сил и разжег пламя упований на лучшее.

Лишь это поддерживало Каншелла, пока продолжались ночи и ширился список жертв.

Днем он продолжал работать в поселении, где сервы и колонисты делили усилия между постройкой деревни и раскопками. После завершения частокола началось возведение юрт, разбросанных возле центра плато. Теперь у новоприбывших появилась настоящая крыша над головой, но они, похоже, едва обратили на это внимание. Вообще, до юрт дело дошло в последнюю очередь, ими кое-как занялись только после завершения лож — места для собраний теперь стояли на вершине каждого из холмов, отмечавших погребенные каменные структуры.

Раскопки у оснований бугров продолжались, и четыре котлована уже немного углубились в само плато. Полностью обнажились верхние половины странных построек, на нижние уровни которых ещё трижды спускались Железные Руки. В итоге легионеры ничего не нашли, не последовало и новых атак. Аттик остался недоволен — враг никуда не делся, и капитан объявил, что отыщет его. Так, вскоре по приказу Дуруна началась расчистка завалов, которые перекрывали туннели, ведущие под землей к центру плато.

Колонисты возрадовались, услышав новый призыв, и сотни из них вызвались добровольцами — намного больше, чем требовалось. Каншелл обрадовался этому, зная, насколько чудовищный враг противостоит имперским силам — серв не думал, что противник обнаружится в подземельях, но достаточно наслушался историй об огромных залах, искривленных колоннах и сиянии цвета гнилой крови. В руинах обретались очередные кошмары, а Йеруна уже посетило достаточно ужасов, и он не желал отправляться на поиски новых.

На третий день после обнаружения развалин, когда серв помогал возводить одну из юрт, он услышал крик. Вопль донесся с северо-запада, где в частокол врезали ворота. Колонисты, составлявшие половину стройотряда, побросали округлые жерди и бросились на крик, а вслед за ними побежал и Каншелл сотоварищи. В это время к воплям, доносившимся с внешней стороны стены, добавилось рычание ящеров, и несколько секунд спустя уже звучали мучительные стоны. Затем смолкли и они, а рев рептилий стал приглушенным.

«Набили пасти», — в ужасе подумал Йерун.

Что-то с треском разорвалось, раздался хруст костей, и, вслед за этим, короткая очередь — глубокое, ни с чем не сравнимое стакатто болтерного огня.

Опустилась тишина, люди у ворот стояли без движения. В переднем ряду Каншелл заметил послушницу, Ске Врис. Вдоль частокола шли мостки, на полтора метра ниже кончиков заостренных бревен, и по этой платформе к воротам сбегались охранники из числа колонистов. Один из наблюдателей подал знак, и из толпы выступили четыре человека, раскрывшие затем массивные створки. Внутрь вошел Кхи’дем с примагниченным к бедру шлемом, неся на руках труп, в котором не осталось почти ничего человеческого — тело напоминало мешок мяса со скотобойни. Тем не менее, легионер держал его очень бережно, и после передал приблизившимся колонистам. На плече Саламандра висел лазган, который он протянул Ске Врис.

— Ещё действует, — пояснил воин.

— Благодарим вас, великий господин, — поклонившись, ответила женщина.

Кхи’дем недовольно хмыкнул.

— Лучше бы твои люди не благодарили меня, а прекратили действовать столь безрассудно. Незачем так рисковать.

— У нас есть традиции, которые нужно соблюдать, — ответила послушница. — Таков наш священный долг. Я уверена, что и у вас есть такой же.

— Поступайте, как хотите, — ответил легионер, уходя.

Четверо колонистов, открывших ворота, теперь сами устремились наружу, спускаясь по склону плато и пропадая из виду.

— Что случилось? — спросил Каншелл, подойдя к Ске Врис. — Почему он оказался за стеной?

— Охотился.

— Охотился?! — у серва отпала челюсть. Люди не могли вести себя на Пифосе, словно хищники — они были всего лишь жертвами, и выживание колонистов зависело от понимания этого простого факта. К тому же, в деревне хватало припасов, поселенцы питались сухпайками, собранными в зоне посадки. Не самая изысканная пища, но их хватило бы до завершения строительства и организации многочисленных охотничьих отрядов, действительно способных прикончить одинокого ящера, не понеся серьезных потерь. Смертный, вышедший сейчас за частокол, просто-напросто совершал самоубийство.

— И для чего же он охотился? — уточнил Йерун.

Послушница посмотрела на него, как на дурачка.

— Для домов, разумеется.

Взглянув над плечом женщины на юрты и ужаснувшись, Каншелл снова уставился на Ске Врис. На деревянных каркасах были растянуты шкуры рептилий, превратившиеся в стены и крыши. Времени на дубление и сушку не было, так что на зданиях висела сама плоть чудовищ, очищенная и растянутая. Кожа ящеров оказалась настолько крепкой, что подошла для замысла колонистов, хотя Йерун решил, что обрабатывать такой материал не слишком приятно. Он делал юрты слишком органическими, практически живыми, и серв предпочел бы им хижину, построенную из бревен или земли. Вокруг осталось достаточно сырья, не пошедшего на ложи и частокол, но колонисты настаивали, что им необходимо укрытие под шкурами. Впервые увидев юрты, Каншелл решил, что кожа содрана с ящеров, убитых при очищении плато — и ошибся.

— Вы с ума посходили? — спросил серв.

Послушница улыбнулась.

— Неужели это безумие — жить, и, возможно, умирать, следуя своим обычаям? Своим верованиям? Разве ты не готов на такую жертву?

— Конечно, готов! — вспыхнув, ответил Йерун. — Но, если эти поверья неразумны…

— А твои — разумны?

У Каншелла не нашлось ответа. Его ошеломило, сбило с толку расстояние между традициями народа Ске Врис и Империума, на которое указывала послушница. Возможно, колонисты принадлежали к затерянному народу, никогда не знавшему преимуществ Имперского Мира. Впрочем, серв тут же отбросил эту мысль, думать над такими вопросами ему было не по чину. Если Аттика не заботит неортодоксальность этих людей, то Каншелл последует примеру капитана.

Стоя рядом со Ске Врис перед открытыми вратами, серв взволнованно вглядывался в проем, ожидая нападения ящеров. Судя по звукам, хищники рыскали в джунглях за частоколом — день ото дня их рычание становилось всё громче. Правда, никто так и не ворвался в поселение, а минуту спустя вернулись четверо колонистов, волочащих куски твари, убитой Кхи’демом. Ворота закрыли, и Ске Врис хлопнула в ладоши.

— Вот, — указала она, — мясо для пропитания, шкуры для укрытия. Мы потеряли, и мы приобрели.

— Сожалею о смерти твоего сородича, — произнес Йерун.

— Его будут поминать, он останется жить в нашей памяти, в стенах наших домов, — послушница раскинула руки, радостно обнимая мир. — И он умер на земле обетованной, о чем же здесь сожалеть?

Каншелл взглянул на открытую, сияющую улыбку женщины, услышал обрывки песен трудящихся колонистов. Эти люди не испытывали страха, терзавшего базу.

— Я завидую вам, — признался серв.

— Из-за чего?

— Как вы можете быть такими счастливыми?

— А почему бы и нет? — наклонила голову Ске Врис.

Ответ пришел в виде хриплого вопля с небес. Каншелл и послушница разом пригнулись, спасаясь от круто пикирующего летучего ящера, твари с десятиметровым размахом крыльев и головой, почти полностью состоящей из челюсти длиной больше человеческого роста. Выставив когти, чудовище обрушилось на одного из часовых, встреченное разрозненным лазерным огнем. Рептилия оказалась слишком быстрой, а стрелки — необученными, и со вторым, насмешливым криком ящер схватил стража. Кхи’дем уже бежал обратно, но хищник скрылся из виду прежде, чем легионер успел открыть огонь.

Ске Врис низко поклонилась Саламандру, опустившему болтер.

— Пожалуйста, вновь примите наши благодарности, господин, — воззвала она.

Кхи’дем уставился на послушницу с нескрываемым отвращением.

— Чему ты улыбаешься? Нравиться смотреть, как пожирают твоих людей?

— Вовсе нет, господин. Дело в том, что мы ступаем по земле, предначертанной нам, и каждое мгновение здесь усладительно. В конце концов, мы все умрем здесь,дома. Многовековая мечта осуществилась, и наша радость неодолима.

— Ваша радость просто безумна, — пробормотал Кхи’дем и ушел прочь.

Оглядев небо в поисках новых летучих хищников, Йерун никого не обнаружил, но вид мужчин и женщин, патрулирующих стену, не внушал доверия. Эти люди обращались с оружием, словно дети — неужели никто из них не имел боевого опыта? Каншелл не был солдатом, но, проведя жизнь на ударном крейсере, он не мог не набраться кое-каких базовых познаний в военном деле. Здесь же его окружали наивные дурачки, от которых при этом во многом зависела оборона поселения. Саламандр осталось слишком мало, и, пусть легионеры не собирались бросать людей на произвол судьбы, они не могли оказываться повсюду одновременно.

Железные Руки игнорировали деревню, Аттик распределил силы между охраной глубин каменной структуры и защитой базы. Колонистам следовало заслужить право на выживание, за исключением тех, кто работал в руинах — они приносили прямую пользу Х легиону, и поэтому космодесантники присматривали за ними. Время от времени с раскопок доносилось приглушенное, гулкое эхо выстрелов, сообщающее о новой атаке червей. Впрочем, ни одна из них не была такой же масштабной, как первая. Похоже, Железные Руки серьезно сократили численность подземных обитателей — существа, всей массой набросившиеся на врагов, вторгшихся в их владения, проиграли битву.

Но на поверхности дикие создания Пифоса все больше смелели. Казалось, что чудовища поняли слабость новых жертв, и, по одному-двое, всё чаще атаковали стену. Каншелл радовался, что пока обходилось без согласованных нападений целой стаи, но, прислушиваясь к рычащему хору в джунглях за частоколом, понимал: осталось недолго.

Ске Врис выпрямилась, все ещё улыбаясь в спину уходящему космодесантнику.

— А ты что думаешь, друг мой? — спросила она Каншелла. — Безумна ли наша радость?

— Возможно, вы не в своем уме. Все вы.

— Мы и вы вместе живем на этой планете. Мы наслаждаемся своей судьбой, а вы явно страшитесь своей. Так ли хорошо быть «в своем уме»?

Раздался бешеный рёв, за которым последовал топот массивных ног, сотрясающих землю. Нечто громадное врезалось в частокол, и трое часовых, быстро заняв позиции, открыли огонь. Стреляя, они смеялись, и в их хохоте звучало что-то легкомысленное, словно бойцов опьяняла вера. Каншелл поморщился, и Ске Врис взглянула на него всё с той же улыбкой. Лазерный огонь продолжался до тех пор, пока рёв не перешел в болезненное завывание, сменившееся тишиной. Смех не умолкал.

— Итак? — произнесла женщина.

— Я не знаю, — прошептал Каншелл.

— Ты ищешь силы.

Йерун кивнул.

— Сила приходит из веры.

— Да, я уже осознаю это.

— Превосходно! — Ске Врис схватила его за руку. — Быть может, настало время для совместного молебна.

— Я не уверен… — Каншелл встревожено посмотрел на ближайшую ложу.

— Так будь уверен. Скоро мы будем поминать павших товарищей, присоединяйся.

— Возможно, — уступил серв.

— Ты обретешь вдохновение, — пообещала послушница.

Йерун вернулся к юрте, где и провел остаток дня. Атаки ящеров продолжались, но почти все удалось отбить без жертв — только вечером один из часовых потерял равновесие и свалился за стену. Его крики оказались милосердно недолгими и почти не омрачили восторга остальных при виде убитого зверя. Задавшись вопросом, где проходит грань между оптимизмом и бессердечностью, серв почувствовал отторжение и решил, что не придет на поминки.

«Лучше, — подумал он, — буду работать, пока не прилетит транспортник с базы».

Каншелл не менял решения до начала службы. Услышанные песнопения заставили серва поднять голову от шкур, которые он помогал сшивать. Оказалось, что у первой ложи собрались сотни колонистов, заполнивших здание и толпившихся вниз по склону холма. Их поминальная песня звучала так же празднично, как и все, слышанные Йеруном прежде. Но в нее вплеталась мощь, делающая напев триумфальным.

Обогнув яму, Каншелл направился к ложе, прислушиваясь к песнопению, как никогда раньше. Оно говорило с сервом, заявляло о связи между ними. Ещё несколько дней назад Йерун смотрел на поющих колонистов сверху вниз, слыша в их напевах только ноты суеверия. Он считал эти песни признаком воспаленного воображения, отрицания твердых, основательных реалий вселенной.

Так Каншелл говорил себе. Теперь же серв думал, что заблуждался сам, не желая слышать истину, звучащую в музыке. Он отрицал славословия, потому что не хотел верить в существование создания, способного услышать и принять хвалу.

Подходя ближе, Йерун раскаивался в своей глупости. Вокруг завивались звуки сотен голосов, возносящихся в песне, и самого серва подгоняла жажда поклонения. Мелодия открывала горизонты бесконечных возможностей, требовала, чтобы Каншелл принял их, навязывала ему величие. Кожу пощипывало от касаний неразбавленных ощущений, грудь переполняли гордыня и смирение. Глубоко вздохнув, серв вздрогнул, почувствовав, что вдох превратился во всхлип. Подняв руку к щеке, Йерун ощутил влагу кончиками пальцев — из глаз текли слёзы, но зрение оставалось ясным.

Толпа расступилась, пропуская Каншелла, когда он добрался до основания холма. Поднимаясь на вершину, серв ощущал, что его несет какой-то бурный поток. Песня благоухала резким, сладким ароматом яблок, заполняла весь мир, отрезая Йеруна от повседневности. Он больше не чувствовал ног, плыл, а не шел наверх. Каншелл превратился в чистое сознание, душу, свободную от скорбной земной юдоли. Где-то далеко внизу тело серва подняло руки, готовясь взлететь на крыльях мелодии, и Йерун рассмеялся от такой самонадеянности. Он веселился, опьяненный чувствами, впервые с Каллинида избавившись от страха.

Оказавшаяся прямо перед сервом Ске Врис взяла его за плечи.

— Радостно видеть тебя здесь, брат, — произнесла послушница.

Её голос рассек счастливую дымку вокруг Каншелла, вернув его в реальность. Йерун снова оказался в своем теле, хотя испытываемый экстаз не ослаб. С усилием он вспомнил, как составлять звуки в слова.

— Спасибо.

— Пройди вперед.

Ложа была набита до отказа, но каким-то образом люди сумели подвинуться. Перед Каншеллом возникла дорожка, ведущая к центру помещения, и Ске Врис жестом пригласила серва подойти к ждущему там жрецу. Йерун решил, что это господин послушницы, хотя он никогда не видел лица высокого человека. Даже сейчас жрец не снял капюшон — а ведь он танцевал, выделывая гибкие и воинственные па. Он был бойцом в той же мере, что и верующим. Посох означал сан жреца и повергал в ужас его врагов; под развевающимися в пляске одеяниями мелькало обмундирование солдата. Пусть намного менее крупный, чем космодесантник, святой человек казался гигантом рядом с другими колонистами. Прочие жрецы, в таких же одеяниях с поднятыми капюшонами, окружали его, словно зеркала, отражающие танец повелителя. Почти столь же высокие, как и их господин, они были намного худощавее — их движения порождали мелодию, а верховный жрец лучился силой. И, кроме того, на нем сходилась паутина света.

Свет.

Невероятные линии, увиденные Каншеллом в пустой ложе, теперь стали ещё более отчетливыми. Серв пораженно смотрел на невозможное явление — снаружи стояли глубокие сумерки, и, хотя вокруг строения пылали факелы, они не могли быть источником такого яркого света. Сияние струилось через щели в стенах, как будто ложа находилась внутри самой звезды Пандоракс. Как и прежде, чем ближе Йерун подходил к центру, тем больше смыслов обретала паутина, понемногу становясь языком. Позволь Каншелл, она могла бы заговорить с ним. Линии света несли послание, которое слышал верховный жрец, и гигант танцевал, радуясь ему. Нити паутины сплетались с рунами на одеяниях повелителя, серв видел в них призыв и ответ, постоянную смену ролей. В одно мгновение жрец обращался к сверхъестественному, в следующее — уже откликался на божественные воззвания.

Теперь, наконец, Йерун ощутил, что понимает колонистов. Серв осознал, как они сохраняют непоколебимую надежду, невзирая на то, сколько людей погибает в челюстях Пифоса. Верующие просто не могли поступать иначе.

Жрец остановил танец, но, хотя свет не двигался, его очертания оставались настолько запутанными, что взгляд Каншелла продолжал плясать на нитях паутины. Он двигался от начала к концу, от края к центру, по кругу и спирали, создавая гипнотическое, пьянящее чувство. Великан протянул руки, раскрытыми ладонями к серву.

— Добро пожаловать, — сказал верховный жрец. — Встань рядом со мной.

Его голос звучал низко и грубо, но вместе с тем текуче, словно шепот ледника.

Йерун двинулся вперед — прежде он ступал с сомнением, но теперь испытывал нетерпение и в спешке почти споткнулся, охваченный радостью. Он побежал к жрецу.

В трех шагах от центра, когда послание уже кристаллизовалось перед сервом, становясь грандиозной истиной на краю откровения, он помедлил и неуверенно моргнул. Ноги Каншелла словно приросли к полу.

— Что тревожит тебя? — спросил верховный жрец.

Серв сглотнул. У него запеклись губы, пересохло горло, и хмельной аромат яблок манил Каншелла, даря надежду освежиться. Но он не мог, не должен был… Надо подождать.

— Чего-то… — прохрипел Йерун и умолк, затем попробовал снова. — Чего-то не хватает.

— Да? — наклонил голову жрец.

Каншелл попробовал отвернуться — возможно, если удастся закрыть глаза, то он сможет сконцентрироваться и понять, что здесь не так.

— Я чувствую… — серв беспомощно замолчал.

— Ты ещё не дома, — произнес жрец, и Каншелл едва не расплакался от благодарности.

— Да!

Именно так всё и было. Он пока ещё не стал здесь своим, хотя и мечтал об этом так же сильно, как страшился ночей на базе.

— Наша песня и это место всё ещё непривычны тебе. Ты должен обрести уверенность, получить знак, что не предаешь собственную веру, присоединяясь к нашей службе.

— Да, — повторил серв, вновь заливаясь слезами.

— А если я скажу, что наши религии одинаковы?

— Хотелось бы в это верить.

Хотя лицо жреца скрывалось под капюшоном, Йерун не сомневался, что собеседник улыбнулся.

— Иногда для поддержания веры необходимо доказательство, и ты получишь его. Приходи к нам снова и принеси символ своей религии. Так ты узнаешь правду и возрадуешься, присоединившись к нам.

— Спасибо, — прошептал Каншелл.

Он попытался уйти, но ощутил слабость в ногах и понял, что упадет, если попытается сделать шаг. Но тут на помощь пришла Ске Врис, закинув руку серва себе на плечо. Приникнув к послушнице, Йерун проковылял к выходу из ложи, и, оказавшись снаружи, заметил в задних рядах несколько других слуг легиона, следивших за ритуалом с глубокой завистью на лицах. Песнопения всё так же гремели в ушах Каншелла, сердце отзывалось на их прикосновения могучими ударами, полными освобожденной силы веры. Серва пронизывало предчувствие, видение того, что может произойти. Думая о силе, пришедшей к нему после утренней молитвы, Йерун представлял, насколько могущественнее стал бы круг верующих, будь в нем столько же людей, что и в толпе у ложи. Вознесение хвалы Императору так, как Он того достоин, открыто и многими сотнями уст — это, не сомневался Каншелл, нанесло бы страху смертельный удар.

И зачем останавливаться на этом? Видение серва расширялось, он представлял тысячи, миллионы, миллиарды верующих, в полный голос славящих Императора. Дыхание замерло в груди Йеруна. Он не был жестоким человеком, никогда не сражался, чистил и чинил оружие, знал, как оно называется и используется, но ни разу в жизни не выстрелил из него. Он был Йеруном Каншеллом, сервом-разнорабочим, незначительной, легко заменимой шестеренкой в механизме Х легиона, и ничем большим. Но ради воплощения этой мечты он готов был убивать.

Манящее, красочное видение не оставило серва, когда он поднялся на борт транспортника, отправлявшегося на базу. Лишь спустившись на посадочную площадку и услышав звуки из-за стен лагеря, Йерун понял, что образы померкли. Остался только зов грядущего, и Каншелл уцепился за него, за обещание силы — а тем временем страх вернулся, отращивая новые когти и клыки, создавая новые способы убийства надежды.

Юная ночь распевала под совсем иной мотив. Разносилась песня хищников, и в ушах серва звучали новые призывы и ответы: рыки альфа-существ, отклики их стай. Вокруг базы неожиданно собралось множество ящеров, ещё утром ничто не предвещало подобной какофонии — но сейчас бессчетные рептилии вызывающе ревели за стенами, насмехаясь над своими жертвами.

Каншелл уходил с посадочной площадки, не торопясь в общежитие. По-прежнему ощущая слабость в ногах, он постоял на открытом месте между зданиями. Завывание во тьме мучило серва, словно челюсти тварей уже смыкались на его голове.

Там Йеруна и обнаружила Танаура, выглядевшая так же измученно внешне, как он чувствовал себя внутренне. Впрочем, очертания скул Агнес всё ещё казались выкованными из железа.

— Сколько времени это продолжается? — спросил Каншелл.

Болтерный огонь со стены. Рев, сменяющийся визгом и затем тишиной. Отзвуки осады поселения на плато. Чудовища, пробующие оборону на зуб.

— Всё началось утром, и в течение дня они продолжали наглеть, — объяснила Танаура.

— Почему? — спросил Йерун в пустоту. Поведение «здешних» ящеров волновало его сильнее, чем атаки на частокол — уязвимость поселения выглядела очевидной, но лагерь Железных Рук был укрепленной позицией, с прочными стенами, которые защищали воины, могучие, как боги. Почему же хищники нападают на подобную цель, и с таким упрямством?

— Не надеются же они прорваться внутрь? — добавил Каншелл.

— Это животные, — ответила Агнес, — им неведома надежда.

— Правда? А что же их здесь держит?

«Ещё как ведома, — подумал Йерун. — И они надеются испить нашей крови».

Треск сломанных ветвей. Грохот тяжелых тел, сталкивающихся между собой. Яростное и болезненное рычание.

Некоторые чудовища, устав ждать, начали грызться друг с другом.

— Я не знаю, — Танаура с деланным пренебрежением пожала плечами. — Может, надежда у них и есть, но разума точно нет. Внутрь ящерам не попасть, легионеры уничтожают тварей, как только те подбираются к стене.

— А когда закончатся боеприпасы?

— До этого не дойдет.

— Ты говоришь с такой уверенностью…

— Легион не навсегда останется здесь, — Агнес говорила так, словно сама принимала решения. Каншелл едва не одернул женщину за самонадеянность, но потом увидел, как горят её глаза. Решимость, надежда, страсть, провидение… Всё это пылало во взгляде Танауры — как и отчаяние.

— Войну нужно вести не здесь, — сказала она серву.

— Но онаведется здесь, — возразил Йерун.

Рев за стеной стал ещё громче, звуки напоминали вздымающуюся волну, готовую поглотить их всех и никогда не схлынуть. А внутри лагеря ждали своего часа помыслы глубокой ночи, жаждущие испытать веру Каншелла.

 

14

Стягивающаяся петля/Тени против теней/Задание вслепую

— Планета обращается против нас, — заметил Гальба.

— Твоё заявление иррационально и бессмысленно! — рявкнул капитан.

— Я не подразумевал никакого наличия рассудка.

— Действительно? И ты не припадал ни к какому тайному источнику знаний?

Гальба вздохнул. В отличие от Аттика, он ещё мог это делать.

— Нет. Мне было достаточно наблюдений, — он указал на джунгли за стеной, покрывающие восточные склоны возвышенности. Огни базы освещали узкую полосу стволов и листьев, окрас которых менялся от зелёного до серебристого. Позади была лишь беспросветная тьма, содрогающаяся от беспредельного, растущего гнева обитающих там чудовищ.

— Тебе не следует видеть в этих зверях настоящую угрозу, — объявил капитан. Его замечание было окончательным, словно прямой приказ.

Гальба обернулся к Даррасу, ожидая помощи, но брат-сержант молчал, сверля взглядом джунгли. Он редко говорил с Гальбой после боя в развалинах. Подозрения Аттика окутывали Антона, словно болезненный саван. Среди воинов роты ходили слухи, что один из них мог использовать запретные искусства, силы, одновременно нарушающие веления Императора и противоречащие духу машины. Интуиция сама по себе вызывала подозрения в колдовстве, а колдовство было недопустимым.

— Что я вижу в них, брат-капитан, так это изменение модели поведения. Каким бы бездумным не был наш враг, следствия его действий являются такими же, как если бы они проводили хорошо скоординированную кампанию.

— Я знаю это, сержант. Я осведомлён обо всём, что подвергает опасности наше задание. Но это, — он указал на джунгли, — не является для нас основной угрозой.

— Нет, — согласился Гальба. — Не является.

Они замолчали. Позади них из казарм сервов доносились крики ночных ужасов. Никто из Железных Рук не обращал на это внимания. Душераздирающие вопли были ожидаемым явлением. Они не могли сделать с ними ничего, кроме как принять во внимание причиняемые потери. Но Гальба всё равно не мог выкинуть крики из головы — он отчасти понимал, что чувствуют смертные. Он сочувствовал им, даже видя в их страданиях слабость плоти. Аттик, как подозревал сержант, слышал лишь напоминание о тщетности.

— И всё-таки я не считаю, что мы можем и дальше игнорировать угрозу со стороны ящеров, — продолжил Гальба.

— И что же ты предлагаешь? Сжечь джунгли?

— Нет, — это было бы всё равно, что пытаться осушить океан. Зелёное море и таящиеся в нём чудовища казались бесконечными. Но слово «сжечь» крепко засело в голове Гальбы. Оно мелькало в его разуме. Оно что-то подразумевало. Оно было семенем для идеи, чьи очертания Антон пока не мог разобрать, но со временем он поймёт всё, если будет терпеливым.

«Сжечь» — звенела мысль, отдаваясь эхом, становясь навязчивой. — «Сжечь»

Аттик вернулся в командный пост. Даррас, стоявший на карауле, ждал, когда Гальба направится в патруль, но Антон стоял на месте. Наконец, он заговорил.

— Я не псайкер.

— Думаю, что ты не врёшь мне, брат, но в этом-то и вся проблема, — повернулся к нему Даррас. — Ты обманываешь себя, — Гальба открыл рот, чтобы заговорить, но поднятая рука брата-сержанта заставила его умолкнуть. — Ты не следуешь разуму. Ты слушаешь то, что хочешь верить. Это слабость плоти.

— Ты не доверяешь мне.

— Да, не доверяю. Ты отказываешь логике. Ты сходишь с пути, показанного нам Феррусом Манусом, и порываешь с Имперской Истиной так же верно, как если бы ты намеренно занимался колдовством. Поэтому я тебе не доверяю. И тебе не следует доверять ни себе, ни любому принятому тобой решению, — он вновь обернулся к джунглям. Отказывать брату было тяжело, но необходимо. В битвах нет места ошибкам.

— Но что, если я прав?

— Тогда это вселенная наполнена ужасающей бессмысленностью и в ней нет места рассудку. Это твоё безумие, брат. Не надо втягивать в него меня.

Нападения становились всё более частыми и скоординированными. Помехи усиливались, и Эрефен боролась. Она постоянно оставалась настороже, и теперь её нельзя было застигнуть врасплох. Ридия всё ещё чувствовала гнев, оставшийся после разговора с сервом, Танаурой. Гнев был направлен не столько на саму женщину, сколько на капитуляцию, которую подразумевало её предложение. Десятый легион претерпел достаточно позорных неудач, и она могла вернуть ему гордость. Уничтожение «Каллидоры» и её эскортных кораблей было настоящей победой. Она не позволит встреченному врагу лишить их возмездия.

У Танауры была вера. Пусть же она отчасти успокоит её, когда начнутся ночные крики — заблуждения не годятся на большее. У Эрефен была ярость. Она черпала её в исчислимой, неизменной и кровавой реальности самой войны. Она нуждалась в якоре, чтобы можно было заглянуть разумом в Имматериум и не сойти с ума, чтобы защитить себя от врага. Острые края тьмы цеплялись в сознание Ридии крючьями и лезвиями, а вокруг кружили смеющиеся пасти. Рядом с ней пыталось обрести форму нечто, являвшееся воплощением самого ужаса. Она отрицала его. Нечто в ответ разрывало её восприятие варпа на части.

Эрефен шипела. Казалось, что её потяжелевшие и неуклюжие руки находились в световых годах от разума, но всё же астропатесса смогла отключить себя от трона. Она сделала шаг вперёд на ногах, сначала неподвижных как смерть, а затем лёгких, будто воздух. В голове гремел гром и трещало разбитое стекло, выли голоса адских отродий. Она отказывалась слышать их. В этот раз Эрефен не потеряла сознание. Она отсекла себя от варпа, предпочтя слепоту погружению во мрак. Голоса стали тише, но не умолкли. За ней следовали клочья нереальности — не тонкие как паутина и хрупкие как сон, который забываешь после пробуждения, но ядовитые, острые, цепкие, оставляющие неизгладимые шрамы в разуме. Где-то далеко её губы оскалились в усмешке, а зубы сжались. Она пыталась заглушить боль. Астропатесса своими руками разорвала бы горло врага, если бы тот стоял перед ней.

«Трус», — подумала она, отдаваясь гневу. — «Я не могу видеть. Я едва могу идти. Но ты продолжаешь прятаться. Ты — никто. Ты недостоин моего внимания»

Шёпот, ставший сильнее, не слушал её насмешек, голоса шелестели вокруг, терзая её восприятие угрозой внезапного появления. Когда Эрефен потянулась к посоху, то содрогнулась от внезапного зловещего предчувствия, но затем её левая рука сомкнулась на древке, а правая нашла трость.

— Вы не настоящие, — сказала она теням.

«Ещё нет», — прошептали они, обещая скорую встречу.

Она направила команду к руке, и та ударила тростью по полу. Звук принадлежал к другому миру, но был настоящим. Она ударила вновь и вновь, отбивая барабанную дробь с каждым шагом. Эрефен чувствовала впереди путь, окутанный змеящейся тьмой. Мраку не удержать её. Когда рука астропатессы прикоснулась к двери, то она ощутила прилив торжества. Распахнув дверь, Ридия ощутила в коридоре присутствие чего-то огромного, тяжёлого и реального, но родственного теням. Даже закрыв себя от имматериума, она чувствовала, как сущность впереди влияет на течения варпа. Эрефен шагнула назад и подняла трость, готовясь к бою. Противостоявшая ей сущность была огромной, а расколотые и мучительно непредсказуемые течения эмпиреев исказили её. Ридия понимала, что ей не победить, но всё равно намеревалась бороться до конца. Сущность заговорила.

— Госпожа Эрефен, не тревожьтесь.

Она опустила трость и оперлась на неё, частично от облегчения, частично от боли, пронзившей её от черепа вдоль спины. Это был голос Птеро, Гвардейца Ворона, и она чувствовала в нём отзвук своей усталости.

— Значит, на вас тоже напали.

— Напали на всех нас. Впрочем, напор на некоторых был более сильным.

— На псайкеров.

— Да, мы были одними из особых целей.

Эрефен была поражена и польщена его отрытым признанием и заметила уточнение лишь через мгновение.

— Одними из…?

— Есть и другие, не являющиеся псайкерами, и оказавшиеся в поле зрения нашего врага. Причины мне неведомы.

Эрефен вытянулась. Птеро был одним из Легионес Астартес, заслуживающим её всяческого уважения. Но сейчас астропатесса представляла Десятый Легион, и она не падёт. Натиск не прекратился, но стал фоновой осадой. Её щиты были сильны. Её воля была сильнее.

— Вы хотели поговорить со мной?

— Да. Вы согласны с тем, что нашего врага не победить одной лишь силой оружия?

Хотя Гвардеец Ворона и выбирал свои слова осторожно, Эрефен возмутила скрытая критика решений капитана. Однако, она понимала, что Птеро прав.

— Да.

— Полагаю, что вы сможете сыграть ключевую роль в нашей борьбе против такого врага.

— Я лишь астропат. Ничего более.

— Вы — астропат с выдающимися способностями. Ваше восприятие варпа яснее, чем у кого-либо ещё на этой планете. Это — сила.

— Я покорна Воле Императора, — Эрефен яснее почувствовала свое тело, ощутила церемониальную окову, обхватившую лодыжку— знак непоколебимой верности.

— Как и все мы, — согласился Птеро. — Но вам уже приходилось не просто передавать сообщения.

— Чего ты хочешь? — Птеро был прав.

— Использовать ваш взгляд — не бесцельный, но агрессивный, способный уничтожить. Гибель «Каллидоры» стала следствием ваших трудов в той же мере, как и замысла капитана Аттика. Враг видит нас. Он знает нас. Он ищет наши слабые места и проверяет укрепления. Такая осада не может продолжаться вечно. Мы должны выследить врага, найти, где он прячется, а затем осадить его. Но мы должны знать, куда смотреть и куда нанести удар.

— Вы говорили с капитаном Аттиком?

— Не думаю, что его убедят мои предположения, но он послушает вас.

— А затем вы будете командовать войной из теней, — она выдавила из себя улыбку.

— Мы, Гвардейцы Ворона, тешим себя мыслью, что можем делать это с мастерством.

Птеро был прав. Аттик послушал.

Сказалось и то, что Эрефен смогла предложить конкретную стратегию. С рассветом враг отступил, оставив поле ящерам, которых, однако, становилось всё больше. Её разум очистился, и теперь Ридия могла осторожно открыться варпу. Просторы вокруг всё ещё выглядели разбросанными осколками муки, хорошо разглядеть удавалось лишь бури. Они были необъяснимыми — настолько огромными, что словно сливались в единое воплощение абсолютного Хаоса. Эмпиреи вздыбливались волнами, по сравнению с которыми само понятие гор казалось карликовым, а позади штормов таились жуткие намёки на цель, на разум. У Эрефен невольно возникало ужасное ощущение, что она видела труды врага непредставимой ненависти и силы. Она отвернулась от бурь прежде, чем мысль стала убеждённостью. Враг на Пифосе был и так достаточно опасен.

Ридия заставила себя вглядеться в помехи, разбивающие все попытки увидеть подробности варпа. Раскалывающие её видение на осколки, клочья, разорванную энергию, разделяющуюся, накладывающуюся, сталкивающуюся в безумной нелогичности. Сама попытка понять это была пыткой. Её разум пытался улететь прочь, но она взяла его в руки. Эрефен больше не пыталась увидеть то, что было за помехами. Астропатесса глядела на сами помехи. «Вот что я ищу. Отпечатки врага. Следы». Сама причиняемая боль была доказательством. Она охватила свои мучения, превратила их в компас и проследовала к их источнику.

Затем она поговорила с Аттиком. 

Капитан Дурун Аттик, командир Веритас Феррум

Час спустя Эрефен вместе с сопровождающими её Железными Руками стояла на краю первой из ям.

— Ты уверена, что помехи исходят отсюда? — спросил капитан.

— Да.

Эрефен было тяжело даже говорить. Стоять так близко к эпицентру помех значило противостоять постоянному натиску. Она почти закрылась вновь, но разруха всё равно тянулась к ней, проникая через крошечную оставленную брешь. Это было ошибкой неприятеля. Так Эрефен могла протянуться к врагу. Так она могла ударить. Враг поплатится за свою дерзость.

— Мы прочесали это здание, — сказал Аттик. — Там ничего нет. Никого. Там есть зона, в которую мы до сих пор не смогли попасть, однако оттуда не войти и не выйти.

— Неважно.

— Ты настаиваешь на спуске?

— Да, — Эрефен чувствовала на себе его оценивающий взгляд. — Капитан, я достаточно сильна для этой задачи. Гордость не позволит мне стать обузой для вас и ваших воинов.

— У меня достаточно обуз, — проворчал Аттик. — Но ты не относишься к их числу. Ты уже нашла нам цель. Найди её вновь, и я буду в неоплатном долгу.

— Мне достаточно исполнения своего долга перед легионом.

— Как и всем нам, — это был голос сержанта Гальбы. Хотя он и обращался к астропатессе, казалось, что его слова направлены на Аттика. Эрефен не нравился наметившийся раскол среди офицеров, но она не намеревалась в него втягиваться. Это не было её делом. Для задания потребуется абсолютная концентрация, и нельзя рисковать, подставляя под удар врага случайные тревоги или отвлекающие мысли.

— Пойдёмте, — сказал Аттик.

Она следовала за звуками его шагов. Глухой стук сабатонов по земле уступал место гулким ударам о дерево.

— Осторожнее здесь.

— Благодарю вас, — она встала на узкую платформу. Если бы Эрефен до сих пор могла использовать всё своё психическое полувидение в полной мере, то ей бы не потребовалась осторожность Аттика. Она бы ощущала точные измерения площадки, знала бы, сколько шагов сможет сделать так, чтобы не рухнуть через край. Но мир больше не очерчивали вспышки необъяснимого знания. Теперь это были ощущения. Перестук трости давал ей представление о реальности. Она могла направлять свои шаги, но мир вокруг был погружён в тени, вокруг были полные неведения пустоты, отчего идти ей приходилось с осторожностью. Ридия привыкла сама командовать в пространствах, где она ступала теперь, между материальным и нематериальным измерениями. Приход обычный человеческой слепоты был оскорблением, которое она никогда не простит.

Колонисты построили на краю здания неровные леса. Яма, находившаяся у подножия главной ложи, там, где впервые просела земля, стала по приказу Аттика местом проведения главных раскопок. В трёх остальных разломах были проведены такие же исследования, однако никаких явных отличий не обнаружили, после чего все усилия были направлены сюда. В других местах карабкались по стенам добровольцы, спускающиеся на тросах. Здесь же были ступени. Неровные, грубо высеченные, петляющие между такими же неровными платформами, но вполне подходящие. С помощью свой трости Эрефен удавалось найти путь вниз. Уж такую-то поблажку своей гордости она могла себе позволить.

Чем дальше она спускалась, тем больше вокруг появлялось пустых пространств. Помехи становились всё сильнее. Эрефен пришлось направить почти все свои психические силы на то, чтобы заблокировать разрушительный напор. Для ходьбы и взаимодействия с материальным миром у неё остались лишь крохи энергии. Однако её гнали вперёд две вещи: вечный гнев и неугасающее желание карать.

Она слышала, как говорят между собой Железные Руки, но их голоса казались звучными вспышками мысленных помех. В их голосах был гнев. Оттенки сомнений и подозрений. Эрефен пришла в голову мысль, что это тоже было частью замысла врага: у Железных Рук отняли механическую бесстрастность. Исстваан V нанёс удар, страшный как в военном плане, так и в психологическом, и над этой раной трудились, углубляя её, расширяя, превращая в нечто страшное, нечто, что могло бы пережить сами звёзды. Гнев бился в сердцах воинов роты, острый как кинжал, но огромный, как целая Галактика. Гнев был ответом на предательство, предательство столь великое, что впоследствии оно виделось во всём. Ридия понимала это, ведь она имела собственный маленький смертный запас гнева. Каким же страшным и всеразрушающим стал бы гнев полубогов…

Пока этот гнев не был направлен внутрь, она чувствовала радость от таких мыслей.

Вздымалась тревога, пузырь, возникающий в тигеле её разума. Бесполезный. Опасный. Эрефен подавила тревогу большей силой гнева и двинулась дальше. Вниз. Шаг за шагом.

Впереди звуки тяжёлых шагов Аттика изменились вновь. Теперь они выбивали из камня резкое эхо.

— Сейчас мы войдём в развалины, — сказал он Ридии. Капитан был прав.

Она поблагодарила его. Эрефен следовала за голосом, чувствуя, как платформа уступает место гладким камням. Затем она перешла через порог. Резкая реальность рассекла всепоглощающую тьму. Она ощутила контуры арки столь же ярко, как если бы помехи прекратились. Но когда она вошла внутрь, то напор на её восприятие усилился стократно.

Время исчезло. Мир исчез. Остались лишь помехи. Она шагнула внутрь навстречу напору, и тот нахлынул со всех сторон, захлёстывая её барьеры. Эрефен тонула в бесформенной энергии, пока не вмешалось нечто, что не было случайным. У него была форма. У него была цель. Оно существовало во времени, и это существование помогло ей вновь осознать. Нечто стало яснее. У него был голос. Это был Аттик, произносящий её имя. Эрефен вцепилась в осколок реальности, пытаясь устоять перед приливом безумия. Она добралась до берега и мало-помалу вернула себе понимание звуков, прикосновений, мыслей, а затем изумлённо поняла, что продолжает стоять на ногах.

— Ты можешь идти дальше? — спросил Аттик.

— Да, — само слово было победой, а его истинность — триумфом. — Капитан, вы говорили, что здание инертно. Это не так.

— Мы знали, что здесь действует просочившаяся энергия варпа, вот и всё, — ответил Аттик. — Ауспик?

— Ничего нового, — это был технодесантник, Камн. — Никаких различимых волн и связанных сигналов.

— Но атаки направлены, — задумчиво протянул Аттик, — и становятся сильнее…

— Это машина, — сказал Гальба.

Аттик что-то проворчал и пошёл дальше.

Вглубь, вниз, всё дальше. Эрефен погружалась в палящий буран. Каждый шаг становился войной, в которой она удерживала одну тяжёлую победу за другой, и чем сильнее была боль, тем больше было чувство, что враг приближается. Время исчезло вновь. Астропатесса держалась лишь благодаря гневу и предвкушению. Эрефен ощутила что-то кроме своей борьбы лишь, когда они остановились.

— Мы не можем идти дальше, — голос Аттика проник через неестественную дымку, словно сообщение с далёкой звёзды.

«Выполни свою задачу», — подумала Эрефен. Она едва не упала, пытаясь заговорить, но удержалась на ногах, помня о долге.

— Мы очень близко, — сказала она и протянула вперёд левую руку. Ладонь прикоснулась к камню.

— Что это?

— Барьер в конце туннеля, — сказал Аттик. — Во время раскопок мы унесли все обломки, но теперь это преграждает нам путь. Оно слишком цельное, чтобы быть естественным, следовательно, это часть здания ксеносов. Предназначение стены неясно, и мы не можем найти пути в обход.

— Возможно, через один из других туннелей… — заговорил Даррас.

— Нет, — возразила Эревен, проведя пальцами по скале. Присутствие наполнило её разум. Поверхность изгибается. Это сфера. Огромная сфера.

— Брат Камн? — спросил Аттик.

— В показаниях нет смысла, брат-капитан. Я не могу ничего сказать наверняка. Но это очень вероятно, да. Думаю, что мы можем верить тому, что определила госпожа Эрефен.

— Ты можешь сказать нам, что на другой стороне? — спросил Аттик. — Найдём ли мы врага, если проложим путь внутрь?

Эрефен протолкнулась через бурю, заставив себя внимательнее вглядеться сквозь помехи здесь, в этом месте, которое было больше варпом, чем реальностью. Она ожидала худшей атаки. Она верила, что увидит сердца разрушительной силы, но не увидела ничего. Сфера была пустой. В ней была лишь обширная пустота, пространство, лучащееся потенциалом, но не было врага.

— Там ничего нет. Эта сфера… — Раковина? Скорлупа? Гроб? — является центром помех.

— Источником?

— Нет. Центром, — Эрефен отвела руку. — Всё здание является источником.

— Машиной, — повторил Гальба.

— Нападения целенаправленны, — заметил Аттик. — Они представляют собой не просто побочные эффекты работы механизма. Если это машина, то кто-то её использует.

— Да, — согласилось Эрефен. Теперь, когда смотреть было не на что, она укрепила барьеры, ускользнув в облегчающую слепоту. Однако она не могла полностью остановить поток энергии — её напор был слишком силён. Голова астропатессы звенела, словно соборный колокол. Если бы этот разговор мог подождать… — Но этот кто-то не здесь.

— Тогда где?

Вопрос Аттика был риторическим, но ответ маячил прямо перед Эрефен. Она не должна была в это верить. Она не могла этого отрицать. Эрефен ждала, думая, пришёл ли Гальба к такому же нежелательному, безумному и неизбежному выводу.

— Не на этом плане бытия, — он пришёл.

— Да.

Воцарилась тяжёлая тишина.

— Я не верю в такой абсурд, — наконец, провозгласил Аттик, выразив свою ярость холодными механическими словами. — Я не могу сражаться с мифами.

— Капитан, — вздохнула Эрефен. — Я не стану пытаться убедить вас в том, существование чего сама бы, честно говоря, предпочла бы счесть ошибкой. Но одно я могу сказать без всяких сомнений — всё здание является источником помех. Если у вас есть вера в мои способности, поверьте и в это.

— Тогда как нам следует положить конец помехам?

— Сжечь его, — сказал Гальба.

 

15

Рефрен/Причащение тайн/Неповиновение

Сжечь их.«Это ведь моя идея, верно?»

Пока они поднимались на поверхность, Гальба задавал себе один и тот же вопрос. Он мучил воина и во время полета к базе на «Несгибаемом». Аттик пока держал свое мнение при себе, возможно, давая Антону время подобрать доводы или отказаться от безумной идеи. Сержант не передумал, он по-прежнему считал, что руины нужно уничтожить. Это было совершенно очевидно: развалины создают помехи, мешающие Эрефрен наблюдать за варпом. Стереть их с лица земли, и проблема исчезнет.

Логично.

Но ведь Антон думал о сожжении до того, как астропатесса объявила о своих выводах. Легионер пытался обосновать свою уверенность, восстановить рациональную цепочку наблюдений и умозаключений, приведших его к такой идее. Именно к этим словам.

Сжечь их.

Безуспешно. Обоснования превратились в оправдания, и Гальба досадливо отбросил их. Антон был честен с самим собой — мысль пришла к нему ночью, а во тьме Пифоса ничему нельзя доверять.

Как оказалось, даже нынешней дилемме. Сержант ещё сильнее утратил уверенность, когда Аттик позвал его для беседы, проходившей в покоях капитана, небольшой модульной комнате, пристроенной к командному центру. Помещение не имело окон и вообще почти никаких отличительных черт — только голые пластальные стены, да стол в центре, на котором лежали звездные таблицы и растущая коллекция карт Пифоса. Капитан не отказывался от намерения отыскать вражеский лагерь и отправлял штурмовые корабли на разведывательные миссии, охватывающие всё большие участки побережья. Итогом становились наброски безбрежных джунглей на пергаменте. Карты были исписаны пометками, по большей части раздраженно перечеркнутыми.

Сидений и вообще мебели, кроме стола, в помещении не оказалось. Закрыв дверь, Аттик снял шлем и положил его на карты, после чего начал мерить комнату медленными, сдержанными шагами. Увидев это, Гальба понял, как Дурун использует свои покои — для бесконечных размышлений.

— Значит, ты бы предпочел, чтобы я сжег руины? — произнес Аттик.

— Я всем сердцем чувствую, что вы должны так поступить, брат-капитан.

Это был самый чистый, наичестнейший ответ, который только мог дать Антон. Он надеялся, что Дурун обратит внимание на выбор слов.

Так и произошло.

— Чувствуешь, верно?

— Да.

— А что тыдумаешь по этому поводу?

— Я не уверен.

Остановившись, Аттик оказался лицом к Гальбе, отделенный от сержанта столом. Ощутив на себе холодный, точный, всепроникающий взгляд капитана, Антон почувствовал, что его оценивает интеллект столь же нечеловеческий, как у когитатора. Так же, как левый глаз был единственным видимым отголоском плоти, оставшейся в Дуруне, последней живой эмоцией в разуме капитана оказалась ярость.

— Объяснись, — произнесло чудовище войны.

— Моим первым порывом стало желание сжечь руины. Их уничтожение — неизбежный результат данного действия, но я хочу именно сжечь их. Я должен сделать это, капитан, и не могу думать ни о чем другом, но…

— Но выбор способа уничтожения цели не был результатом логических умозаключений.

— Совершенно верно.

— Это разумная стратегия, — помолчав несколько секунд, задумчиво произнес Аттик. — Наиболее эффективный способ уничтожить данную структуру — использовать огонь в той или иной форме. Сержант, когда тебя обуяло желание сжигать?

— Прошлой ночью.

— Понятно. Ты не приходил к выводу, что руины — источник помех, до того, как об этом сообщила госпожа Эрефрен?

— Нет.

— Что же может быть источником твоего вдохновения?

— Не имею понятия.

— Правда?

В бионическом голосе Аттика почти не осталось интонаций — капитан только менял уровни громкости и решал, растягивать или нет гласные. Этих вариаций хватало, чтобы передать широкую гамму чувств, и Гальба без труда уловил скепсис командира в одном-единственном слове. Впрочем, сержант не отступился.

— Я не знаю об источнике, но точно знаю, что он не связан с варпом. И я не псайкер — как бы мне удалось столько времени скрывать такое от вас и всех моих братьев? Капитан, — взмолился Антон, — разве я когда-либо давал повод усомниться в своей верности?

Голова Аттика наклонилась вправо на долю градуса.

— Такого не было, — признал Дурун, — но порой твое поведение на этой планете с трудом поддавалось объяснению.

— Я озадачен не меньше вашего.

Электронное хмыканье прозвучало уклончиво — не враждебно, но и не милосердно.

— Пойми, сержант: какая бы слабость не одолевала тебя, я озабочен лишь тем, каким образом это отзовется на общем положении дел. Повредишь ли ты миссии, и насколько серьезно? Повредишь ли ты роте, и насколько серьезно?

— Я бы никогда…

Аттик поднял руку, прерывая Гальбу.

— Если ты не понимаешь, что происходит с тобой, если всё случается помимо твоей воли, то твои намерения не имеют значения. Как, соответственно, и твоя верность.

На это Антон ответить не сумел. Логика капитана оказалась безжалостно, и, вместе с тем, неопровержимой.

— Как вы намерены поступить со мной? — спросил Гальба.

— Я не уверен — и я не люблю неопределенностей, брат-сержант, и особенно не терплю их в себе. Но таково наше положение, и, каким бы ни был источник твоих знаний, в руинах ты сумел предупредить нас об атаке червей. Полезное, хоть и необъяснимое деяние.

Дурун постучал пальцем по столу.

— Опиши в точности, что тогда произошло.

— Я почувствовал, как что-то приближается.

— «Почувствовал» каким образом? Интуитивно?

— Нет. — Антон помолчал. — Я услышал шёпоты.

— В ночь первой атаки ты говорил, что унюхал шепоты.

— Так было, — кивнул Гальба.

— Я решил, что это галлюцинация, вызванная воздействием варпа. — палец отстучал «тук-тук-тук». — Последующие события указывают на ошибочность диагноза. Шёпоты, о которых ты говоришь, были разборчивыми?

— В руинах — да.

— Что они говорили?

— «Предупреди их. Оно приближается. Посмотри направо».

Стук прекратился.

— Весьма разборчиво. Слова произносились твоим голосом?

— Нет, — с отвращением выплюнул Антон, когда в памяти вновь проскрежетали ржавчина, камни и черепа.

— А что сейчас? Шёпоты говорили с тобой после этого?

— Не так, как тогда, но жажда сожжения развалин выражена ярко. Слова «сжечь их» повторяются у меня в голове.

Молчание. Неподвижность. Глубокая задумчивость воина-машины. Затем, слова.

— Отчетливость этих сообщений соответствует теории о разумном противнике. Природа технологии, способной обеспечить их передачу, мне неизвестна, но пока отложим это в сторону. Необходимо разобраться с содержанием посланий — ведь шёпоты не навредили нам в руинах, а помогли.

— Вы считаете, что у нас тут не только враги, но и союзники? — спросил Гальба, чувствуя, что это не так.

— Я уже устал выслушивать рассуждения о невидимых созданиях, — ответил Аттик.

— Со всем уважением, капитан, я вдвое сильнее устал, выслушивая их самих.

На это безэмоциональный череп отозвался звуком, отдаленно напоминающим смешок.

— Могу себе представить, — заметил капитан, и это замечание перекинуло мостик через пропасть, растущую между двумя легионерами. Гальбе стало заметно легче дышать.

— Что нам следует предпринять? — спросил сержант.

Аттик снова замер, а затем решительно стукнул кулаком по столу, так, что помялась крышка.

— У меня мириад дурных предчувствий, но первое сообщение в руинах оказалось ценным, поэтому игнорировать второе было бы глупо. К тому же, его содержание совпадает с моими стратегическими выкладками.

— Значит, нам нужно уничтожить развалины?

— Нам нужно сжечь их.

Каншелл думал, что нынешняя ночь окажется для него последней в поселении. Раскопки приказано было остановить. Хотя Йерун не знал, что именно нашли в глубинах — если вообще обнаружили хоть что-то, — но, казалось, Х легион больше не собирается оставаться на плато. Среди сервов ходили слухи, что пришло время предоставить колонистов их судьбе: для них возведен крепкий частокол, роздано достаточно лазвинтовок, и теперь новоприбывшие должны доказать, что заслуживали спасения.

Такую картину Йерун составил из обрывков фраз, услышанных в предвечерние часы. Поверхностная болтовня, под которой скрывалось нечто важное. Ночные страхи обитателей базы теперь переплетались с надеждами, распаленными церемониями колонистов. Сервы, пусть и восхищенные ими, пока что вели себя как осторожные наблюдатели — один только Каншелл ступал внутрь ложи. Теперь оставался последний шанс принять участие в ритуале, и разговоры бурлили от невысказанных сомнений, неопределенностей и опасений. Сам Йерун предполагал, что большинство сервов, даже последователей «Лектицио Дивинитатус», останутся в стороне. Слишком силен был страх перед столь явным преступлением против секулярной Имперской Истины.

Каншелл знал, что сделала бы Танаура на его месте. Он слышал голос Агнес, призывающий храбро отстаивать истину, каким бы ни было наказание, и ощущал духовный долг перед ней. Танаура никогда не бросала Йеруна, и теперь он не мог отступить — истинная вера в Бога-Императора означала ответственность, и нужно было доказывать делом свои убеждения.

Наступил вечер, рабочая смена закончилась, но транспортники ещё не прибыли. Легионеров нигде не было видно, даже Саламандры ушли из поселения вскоре после того, как Железные Руки и астропатесса вернулись с глубины. Началась независимая жизнь колонистов, и джунгли взревели, словно ящеры поняли это и возрадовались. На стенах стало больше стражей, и им, кажется, лучше удавалось отгонять тварей, пусть и за счёт одной лишь плотности огня. Впрочем, порой летающим рептилиям всё равно удавалось схватить вопящий трофей.

Колонисты начали свои церемонии, и ритуалы оказались самыми многочисленными и восторженными из всех. Все четыре ложи ломились от празднующих толп, и песнопения окутывали деревню сверху донизу. Мотив окружал её.

Каншелл, спрятав в одежде копию «Лектицио Дивинитатус», направился к главной ложе, зная, что сегодня ступит в центр световой паутины. Он примет приветствие жреца и в полной мере познает суть поклонения.

В командном центре базы Аттик обращался с речью к офицерам. Присутствовали также Саламандры и Гвардейцы Ворона, но Кхи’дема не обманула мнимая вежливость капитана. Ноктюрнец знал, что их не пригласили на совет, а вызвали услышать повеления командира Железных Рук. Решение уже принято, и вот-вот начнется операция пока что неизвестного масштаба. Саламандр не представлял, что их ждет — война забуксовала, и Кхи’дем опасался, что раздражение Аттика дошло до той черты, когда действия предпринимаются ради самих действий.

Кроме того, сыну Вулкана было не по себе из-за того, что пришлось оставить поселение незащищенным. Он понимал, что нельзя вечно оборонять колонистов, соглашался, что гражданские должны сами заботиться о выживании, как только получат необходимые средства. Возможно, признавал Кхи’дем, это уже произошло. С другой стороны, непохоже, чтобы положение лоялистов на Пифосе как-то изменилось… Саламандр предпочел бы приносить пользу в деревне, а не гнить на базе в ожидании приказа выступать, который, возможно, никогда не придет.

Аттик включил стол гололита, занимавший большую часть командного центра, и в воздухе появилось изображение поселения. Особо выделялись проекции развалин, рассчитанные по видимым участкам с экстраполяцией на ещё неисследованные уровни. Ярче всего сияла массивная подземная полусфера в центре плато. Возникли руны, указывающие примерное расстояние от поверхности до вершины купола, и Кхи’дем нахмурился. Новые раскопки? Но для этого явно не стоило собирать такое совещание.

Саламандру стало ещё более не по себе.

— С помощью госпожи Эрефрен, — начал Аттик, — мы определили, что данная ксеноструктура является оружием. Хотя местоположение врага ещё только предстоит установить, известно, что он использует этот объект против нас. Значит, пришло время убрать фигуру с доски.

Коснувшись пульта, капитан вызвал на голопроекцию метку «Веритас феррум», занимающего геосинхронную орбиту над поселением.

Беспокойство Кхи’дема сменилось ужасом.

Получив такой же теплый прием, как и прежде, Каншелл снова испытал экстаз поклонения. Ощущения оказались даже более яркими, поскольку в этот раз серв не испытывал сомнений, а полнился радостных ожиданий. И он пришел с вещью, способной озарить это место и предстоящее событие истинной святостью.

Ске Врис ещё раз прошла вместе с Йеруном к центру ложи, расплывшись в безгранично радостной улыбке. Каншеллу казалось, что не только для него сегодняшнее событие имело огромное значение — лицо послушницы сияло, озаренное неизбежным триумфом исполняющегося предназначения. Колонисты распевали на пределе сил, грядущая ночь обещала стать кульминационной. Возможно, поддаваясь перегрузке чувств, несомой восхвалениями, серв завершал нечто важное не только для себя, но и всех этих людей. Может быть, подумал Каншелл, на каком-то уровне они понимали, что их ритуалам чего-то недостает. Теперь Йерун принес колонистам истину Императора, и их поклонение сможет обрести истинную цель.

Высокий жрец в капюшоне ждал на том же месте. Танцевал ли он в этот раз? Каншелл не был уверен. Детали реальности ускользали от серва, материальное отступало пред мощью духовного. Мир разбивался на фрагменты, превращаясь в бесконечно изменчивый калейдоскоп, и фрагменты бытия уносились прочь по искрящимся, вспыхивающим спиралям безупречности. Восприятия Йеруна хватало на понимание, куда нужно идти — он ведь шёл, точно? Или парил? — а мысли оставались ясными ровно настолько, чтобы серв мог понять, что делать, в те редкие моменты, когда он осознавал происходящее. Каншелл двигался — летел, ступал, парил, плыл — вперед, вдох за вдохом, шаг за шагом, метр за метром. Он почти добрался до центра, где сходились все спирали паутины света, места, где смысл умирал и, обновленный, рождался вновь.

— Принес ли ты икону? — спросил жрец.

Цивилизации успели вознестись и рухнуть, прежде чем Йерун нашел силы для ответа.

— Нечто иное, — он протянул копию «Лектицио Дивинитатус».

Тишина. Вселенная замерла. Каншелл застыл в лимбо, наполненном бесконечностью возможных смыслов. Медленно происходило нечто грандиозное, и его значимость возвышалась над сервом, вздымаясь за границы восприятия. Йерун исчез в её тени, напоенный холодным безмолвием. Что он натворил? Нанес оскорбление? Как?

В лимбо протянулась рука, и мир воссоздался вокруг неё — Каншелл снова мог видеть, время сдвинулось с места, но молчание продолжалось. Жрец c почтением взял предложенную книгу, и, воздев её к потолку ложи, произнес:

— Слово.

Безмолвие взорвалось криком, мощным, словно пробудившийся вулкан, абсолютным пароксизмом восторга, и Каншелл расплакался от счастья. Эффект от книги превзошел самые смелые надежды серва — впервые в жизни Йерун осознал, что даже у него, ничтожнейшего из слуг, есть предначертанная судьба и место в замыслах Императора. Возможно, отведенная Каншеллу роль куда более грандиозна, чем его нынешнее положение.

Верховный жрец отступил на шаг, и, опустившись на колени, положил «Лектицио Дивинитатус» в центре пола. Эта потрепанная, рваная, измятая книга переродилась в средоточении света, став чем-то большим, нежели слова, поучения или символ веры. Теперь серв видел в «Лектицио» одновременно прародителя и порождение сил, действующих за гранью познания. Сама Галактика вращалась вокруг этой книги: всё, что было, что есть, и что будет, отражалось и создавалось на её страницах. Возвышенная радость Йеруна смешивалась с таким же благоговейным ужасом — он был слишком мелок, а смыслы — слишком огромны. Попытавшись приглядеться и понять их всех, Каншелл обратился бы в ничто.

Но так ли это ужасно? Не стало бы это кульминацией жизни серва? Не в этом ли заключалось величайшее из деяний, которые он когда-либо надеялся совершить? Обладала ли хоть каким-то смыслом жизнь в состоянии вечного разочарования?

Жрец снова протянул руки, приглашая Йеруна присоединиться к книге, познать всё, обрести абсолютное откровение. Приняв мгновение в обьятия, Каншелл отдал себя Богу-Императору и шагнул вперед…

Нет, не шагнул. Разум успел отдать команду, нервный импульс достиг ног, но тело утратило целостность и отреагировало слишком медленно. В промежутке между мыслью и действием на ложу опустилась тень, и плавное песнопение отступило пред жестокой, безжалостной какофонией машин.

Рёв машин. Тяжелый грохот сабатонов. Приказы, отдаваемые голосом, в котором не осталось и отзвука человечности.

Паутина света раскололась и угасла, песня умерла, и прежний мир сомкнулся вокруг Каншелла. Задыхаясь от потрясения, серв пошатнулся, сначала из-за слабости в ногах, а затем — когда его задела толпа людей, бегущих из ложи. Колонистов подгонял осуждающий гнев ходячего оружия, что обращалось к ним.

— Вашим суевериям конец, — провозгласил Аттик, — как и моему терпению, как и этой деревне. Всё заканчивается сейчас.

Йерун упал на четвереньки, в голове звенело от ударов бегущих ног. Свернувшись в клубок, серв пытался защититься от них, но вскоре ложа опустела — даже самые истово верующие колонисты поспешили выполнить приказ грозного великана. Не торопились только верховный жрец и Ске Врис: подняв голову, Каншелл увидел, как они проходят мимо нависающего над всеми космодесантника. Послушница уважительно поклонилась Дуруну, но её господин, по-прежнему не снимавший капюшона, шел прямо. Затем оба вышли в ночь, и Йерун остался в ложе наедине с капитаном Железных Рук.

— Мой господин, — прошептал Каншелл, понимавший на самом важном, духовном уровне, что не сделал ничего плохого. Но, в царстве мирских законов и в глазах наиболее бесчувственных легионеров, он нарушил правила. Йерун не просил о пощаде, не собираясь предавать истину своей веры.

К тому же, «прощение» было чуждым понятием для подобных созданий.

— Чем это ты тут занимался, серв? — произнес Аттик низким, ужасным электронным голосом, едва слышимым сквозь доносящееся снаружи рычание моторов.

Каншелл открыл рот, но ничего не ответил — говорить было нечего. Никакая правда, ложь или мольба ничего бы не изменили, с тем же успехом серв мог попытаться предотвратить словами наступление ночи.

В ложу зашел Гальба, остановившись позади Дуруна.

— Капитан, — обратился к нему Антон, — колонисты собраны. Если вы желаете говорить с ними…

Аттик повернулся к сержанту.

— Я не стану говорить с этими идиотами, — ответил Дурун, — а просто скажу, что им нужно делать.

И капитан ушел, забыв о Каншелле — серв был настолько ничтожен, что мог привлечь внимание легионера лишь на несколько секунд.

Гальба, оставшийся в ложе, посмотрел вниз.

— Поднимайся, Йерун.

Каншелл кое-как встал на ноги.

— Что ты здесь делал? — вопрос Антона не был риторическим, сержанта действительно интересовал ответ.

Серв не понимал, в чем заключен истинный смысл «поклонения», пока не познал учений «Лектицио Дивинитатус». Но до этого Йерун испытывал нечто схожее, и объектом его преданности был Гальба. Среди всех Железных Рук на борту «Веритас феррум», только Антон по-настоящему замечал слуг легиона. Сержант не воротил нос от жалких смертных, доброжелательно относился к ним и порой, казалось, даже понимал слабых созданий, которые шныряли кругом, трудясь в недрах великого корабля. По крайней мере, Гальба сочувствовал им.

Каншелл не ответил Аттику, понимая, что это окажется бессмысленным. Зная, что Антон воспримет новую правду из уст серва не более радостно, чем капитан, Йерун также понимал, что не должен ничего скрывать от своего господина.

— Подношение Богу-Императору, — произнес он.

Увидев, как Гальба на мгновение закрыл глаза, Каншелл с удивлением осознал, что космодесантник может выглядеть уставшим. Затем сержант снова посмотрел на слугу, в этот раз со страдальческим выражением лица.

— Я должен наказать тебя. По крайней мере, мне следует объяснить абсурдность твоих действий, указать, что ты прямо нарушил указы Императора и Его пожелания.

— Да, господин сержант.

— Но, думается мне, если ты способен превозмогать здравый смысл до такой степени, что бредовая парадоксальность поклонения существу, которое строжайше запретило считать себя богом, ускользает от тебя… То я не стану тратить время на перечисление твоих менее безумных поступков.

Промолчав, Йерун склонил голову в знак согласия, смирения… и непреклонности.

— Этот культ широко распространился среди сервов?

— Да.

Антон хмыкнул.

— Из-за ночей, должно быть, — пробормотал сержант, скорее говоря с самим собой, а не Каншеллом. — Безотчётный ужас приводит к безотчетной надежде.

Он коротко, тихо и мрачно усмехнулся.

— Йерун, если бы ты знал, сколько подобных вещей творится вокруг… — повернувшись к выходу, Гальба продолжил. — Я не собираюсь тебя наказывать, и, к тому же, — он обвел ложу правой рукой, — всё это скоро закончится.

— Господин сержант? — позвал серв, но Антон уже уходил. Каншелл побежал было следом, но вспомнил о «Лектицио», и бросившись обратно к центру ложи, увидел, что книга исчезла.

Штурмовики и транспортники, готовые к взлету, стояли с опущенными рампами, и к воротам поселения уже прибыли «Поборники». «Мотор ярости», въехавший за частокол, сманеврировал и занял позицию перед «Громовыми ястребами». Всех колонистов, несколько тысяч человек, собрали в центре, словно стадо, а пастухами оказались воины 111-й роты. Пока Аттик забирался на корпус «Мотора ярости», Гальба изучал открывшуюся картину. Сержанту показалось, что он наблюдает за вторжением — по одному слову командира Железные Руки могли бы уничтожить население деревни. Нетерпение капитана вылилось в жестокую эффективность всей операции.

Вокс-динамики на боевых машинах разнесли голос Аттика над толпой. Речь Дуруна словно разорвала ночной воздух; капитан не стал приветствовать слушателей.

— Мы вступили в новую стадию войны, — начал он. — Требуется предпринять решительный шаг, который сделает территорию плато небезопасной. Вас эвакуируют обратно на базу легиона и в её окрестности, до тех пор, пока мы не найдем более подходящего места. На этом всё.

Аттик уже собирался слезть с танка, но тут к нему подошел верховный жрец. Мужчина остановился прямо под орудием «Поборника», направленным на его паству.

— Это место — самое подходящее, — заявил жрец.

— Больше нет.

— Простите, если разгневаю вас, капитан, но мы не согласны. Мы должны остаться здесь.

Глядя на неподвижного Дуруна, Гальба думал, не снесет ли тот голову с плеч смертного за такую наглость. Оказалось, что нет.

— Решение зависит не от вас, — ответил Аттик, — и оно уже принято. Перевозка начинается сейчас.

— Нет.

Казалось, что последующее молчание заглушило шум двигателей.

— Каким образом вы собираетесь противостоять нам? — спросил капитан.

— Очень просто — никуда не пойдем.

Наклонившись с танка, Дурун сгреб жреца за складки бронеплаща и поднял перед собой на вытянутой руке. Смертный висел, не вырываясь и спокойно опустив ноги. Подобное самообладание впечатлило даже Гальбу, испытывавшего в тот момент приток отвращения к непокорной плоти.

— Всё ещё не готов покориться? — спросил Аттик.

— Нет.

— Как видишь, я могу перемещать людей по своей воле. Вы уйдете отсюда.

— Нет, — жрец говорил с трудом, но всё так же горделиво. — Сначала вам придется убить нас.

— Вы погибнете, если останетесь здесь.

— Думаю, что нет.

— Ты не знаешь, что произойдет завтра. Ты просто глупец.

— Думаю, что нет.

— Значит, вот как? — хмыкнул капитан. — Что же, нет так нет.

Аттик бросил жреца, и тот грузно рухнул наземь, но сразу же поднялся одним плавным движением. Выпрямившись во весь рост, смертный всё равно казался лилипутом рядом с махиной «Мотора ярости» и мрачным великаном на корпусе танка.

— Вы хотите, чтобы ушли мы — так и будет, — провозгласил капитан. — Вы не хотите нашей помощи — так не получите её. Вы хотите остаться? Ну. Так. Оставайтесь.

Последние три слова капитан произнес медленно, раздельно и грозно, словно ударяя в поминальный колокол.

— Конечно, вы всегда можете изменить свое мнение. Если пожелаете бежать в джунгли и отдать себя в гостеприимные лапы ящеров, не стесняйтесь — мы не станем вас останавливать. Мы не будем вмешиваться. Мы не станем помогать. Нас вообще здесь не окажется. Но, впрочем, мы ещё напомним о себе: этим утром плато перестанет существовать. Ярость Железных Рук выжжет его из памяти людей.

Отголоски приговора Аттика эхом разнеслись по деревне. Из толпы не слышалось и шёпота, жрец остался на прежнем месте, соперничая в неподвижности с капитаном.

— Легионеры, — произнес Дурун, — нам здесь нечего больше делать.

Исход из поселения начался. Наблюдая, как сервы забираются в транспортники, Антон заметил Каншелла, который выглядел намного хуже, чем несколькими минутами раньше. Тогда серв казался напуганным, потрясенным и отчаянным, а сейчас — просто больным и сломленным. Йерун посерел лицом и осунулся от ужаса, и многие другие слуги выглядели точно так же. Сервы страшились не предстоящей ночи и кошмарных созданий, что явятся за кем-то из них, а той угрозы, что нависла над их новыми друзьями.

Гальба ощутил искру сочувствия и тут же затушил её. Как получилось, что сержант стал отщепенцем в роте? Если Антон не был псайкером, в чем тогда крылась слабость, за которую его невзлюбили? Ответ несложно было угадать: плоть. Гальба недостаточно избавился от неё, и эта слабость открыла врагу путь в разум воина. Но теперь Антон вернул себе расположение Аттика и не собирался предавать доверие командира, не мог позволить сантиментам помешать воплощению принятого плана. Сервам недоставало дисциплины, чтобы видеть мир глазами Железных Рук, и космодесантники — как теперь понял Гальба — должны были вести себя более бдительно и тщательнее искоренять «сказочное» мышление, охватившее столь многих слуг легиона.

Он не должен был терять бдительность. Он не должен был так расслабляться.

Быть таким человечным.

Сжечь их.

Отвернувшись от потрясенных людей, Антон направился к «Несгибаемому», где ждал Аттик. По правде говоря, Гальба не представлял, что капитан ответит на упрямство колонистов с такой… бесповоротностью. Сержант ещё мог позволить себе удивление, но потрясение уже стало бы излишним.

«Принятому решению нет альтернативы», — сказал себе Антон, пытаясь не поддаваться растущему ужасу.

 

16

Гнев

Кхи'дем даже не пытался сдержать свой ужас.

Он ворвался в командный центр прямо перед рассветом. Аттик запретил туда входить всем, кроме своих офицеров, пока до удара не осталось лишь несколько минут. К тому времени «Веритас Феррум» вышел на позицию. Рулевой Эутропий был на связи и ожидал лишь приказа обрушить свой гнев. Гальба оставался рядом во время всех приготовлений. Ему нечего было бы сказать Аттику, чтобы переубедить его. Он знал, что должен заставить капитана изменить решение. Он был убеждён, что не должен этого делать.

Он не мог думать. Внутри командного центра он не мог слышать крики и стоны сервов, страдающих от прикосновения теней. Вероятно, он не услышал бы их, даже если бы стоял в центре общежития. В его голове гудело бесконечное желание сжечь, сжечь, сжечь, сжечь! Размеренный стук этого желания бился в разуме, словно стук сердец. Антону удавалось сохранять внимание на какое-то время. Он даже смог пробиться сквозь навязчивые мысли, когда с ним заговорил капитан. Гальба смог выслушать его и ответить. Но через мгновения он не смог вспомнить, что ему говорили или что он слышал. Было лишь одно желание. Если бы у него был выбор, то он предложил бы нанести удар прямо сейчас.

Час скорбного серого рассвета Пифоса приближался. Гальба был этому рад. Желание слабело, превращаясь в мрачное предвкушение. Вскоре Железные Руки будут действовать. Вскоре больше не будет развалин, а машина будет уничтожена. Скоро буря в его черепе прекратится.

Скоро, скоро, скоро…

И всё-таки он обрадовался, увидев пришедшего Кхи'дема, чьё лицо дрожало от ярости, а намерения были очевидными. Возражения сына Вулкана были такими же необходимыми, как и удар. Губы Гальбы скривились, когда он всем своим телом ощутил противоречие. Антон вновь винил свою плоть за пришедший парадокс. Он проклинал её. Он хотел, чтобы плоти не стало.

Скоро.

— Это убийство, — сказал Кхи'дем.

— Отнюдь, — возразил Аттик, спокойный и безразличный к гневу Саламандры. В его голосе не было ни злобы, ни жалости. — Мы предложили им безопасность, но они отказались. Мы не запирали никого в зоне удара. Они могут уйти, когда захотят. У них ещё есть для этого несколько минут.

— Ты намереваешься сознательно истребить гражданское население, не являющееся врагом. Это неправильно. Чем ты тогда будешь лучше Пожирателей Миров или Повелителей Ночи?

Гальба напрягся от оскорбления. Аттик не отреагировал на него никак.

— Абсурд, — вот и всё, что он сказал. Похоже, что он разобрался в Кхи'деме. Целую жизнь назад, над Исствааном V, всё было иначе. Саламандр убедил Аттика подобрать бегущие «Громовые ястребы», воззвав к чему-то в капитане, что не было частью холодной логики войны. Он пытался сделать это вновь, но наткнулся на глухую стену. Кхи'дем обращался к чему-то в Аттике, чего уже больше не было в нём.

Капитан склонился над гололитическим столом. Изображение «Веритас Феррум» зависло прямо над координатами этого поселения. Кинжал был готов обрушиться прямо в сердце вражеских замыслов.

— Брат Эутропий, — вызвал Аттик.

— Что прикажете? — голос рулевого трещал от помех, но связь между поверхностью и кораблями была яснее, чем было за многие дни. Даже истечение варпа в реальное пространство вокруг Пифоса не могло остановить грядущий удар.

— По моему сигналу начинайте отчёт с пяти сотен.

— Приказ получен.

— Капитан Аттик, — взмолился Кхи'дем, — прошу вас, подумайте о…

— Начинайте.

— Отсчёт начат, — доложил Эутропий.

— Благодарю вас, кормчий, — Аттик отключил стол. Гололиты исчезли во вспышке жёсткого снега.

— Что ты наделал? — выдавил Саламандр.

— Избавь меня от сентиментальности своего легиона. Я нахожу её совершенно не представляющей интереса, — Аттик направился к входу в командный центр. — Братья, пройдёмте?

Гальба моргнул. Побуждение оставило его в то же мгновение, как Аттик отдал приказ. Он ясно слышал всё, в первый раз за много дней. Ничто не говорило его. Не было ни предупреждений, ни настойчивых мыслей. Их отсутствие было даром. Антон подумал, что возвращение ясности было знаком, что удар был правильным делом.

Он последовал за Аттиком наружу. Небо было ещё тёмным, но когда они забрались на стены и взглянули с парапета на восток, в направлении поселения, начали проступать очертания джунглей. Сияние медленно пробивалось через облачный покров. Вдали были видны навигационные огни «Несгибаемого». Корабль летел вокруг плато под управлением Дарраса.

Повсюду на Парапете стояли воины Х легиона, пришедшие увидеть грядущее сожжение. Там были и Саламандры, и Гвардейцы Ворона. Аттик кивнул им. Гальба увидел, как Кхи'дем переглянулся с Птеро.

— Ты согласен с этим? — спросил Саламандр.

— Эта постройка должна быть уничтожена.

— Такой ценой?

— Не знаю, — похоже, что Птеро было неприятно это говорить. — Есть ли у нас выбор? Я не могу его отыскать.

— Но это же преступление…

— Сержант Даррас, какие новости? — спросил Аттик по ротному каналу связи.

— Колонисты собираются.

— Возле своих лож?

— Нет. Они собрались вокруг места нанесения удара.

— Безумные самоубийцы, — проворчал Аттик. — Благодарю, брат-сержант.

— Что ты собираешься использовать? — спросил Кхи'дем. Его голос звучал глухо. — Вихревые торпеды?

— Слишком разрушительны. Мы должны сохранить варп-аномалию. Удар должен быть точечным. Проницательность сержанта Гальбы оказалась нам весьма полезной.

— Действительно? — Саламандр пронзил Гальбу взглядом.

— Капитан слишком высоко меня ценит, — сказал Антон.

— Ты сказал, что мы должны сжечь его, — сказал Аттик, а затем повернулся к Кхи'дему. — Так мы и сделаем. Концентрированный залп излучателей, достаточно мощный, чтобы пробить землю и уничтожить все следы здания. Мы зачистим землю и прижжём рану.

— Так это была твоя идея? — Кхи'дем был готов наброситься на Гальбу. — Я думал о тебе лучше.

— Значит, ты тоже слишком высоко меня ценил, — прошептал Антон. Он смотрел за огнями «Громового ястреба» и ждал ослепительной вспышки выстрела. Его наполняло отвращение — направленное на себя, на колонистов, на грядущую резню, на всю эту бессмысленную, противоречивую, сводящую с ума слабость плоти. Он хотел бы, чтобы очищение произошло и с ним.

— Отсчёт приближается к сотне, — сказал Аттик. — Сержант Даррас, пусть смертные знают. Мы достаточно благородны, чтобы дать им последнее предупреждение.

— В этом нет нужды, капитан. Они знают.

— Что ты хочешь сказать?

— Они смотрят наверх. Все. Они ждут его.

— Благодарю, сержант. Отлети на безопасную дистанцию, — Аттик обратился к Кхи'дему, — Успокойся, Саламандр. Это не убийство, а самоубийство.

Кхи'дем свирепо уставился на него, но промолчал.

Аттик посмотрел на небо, где едва начал проступать облачный покров.

— Мы не ответственны за безумие слабаков. Долг и клятвы призывают нас уничтожить врагов Императора. Такова наша задача. Всё остальное — детали. Время.

Гнев рассёк облака, залп излучателей «Веритас Феррум» обрушился вниз. На несколько мгновений землю и небо соединил огненный столп. Грохот удара достиг базы через несколько мгновений после вспышки. Мир содрогался от энергетического разряда и глубоко медного рокота очищающего разрушения. Такова была война, величие обезглавливающего удара: железная рука X Легиона обрушивалась с небес, чтобы сокрушить орудия врага.

Залп прекратился. Пламя исчезло, оставив гаснущее мерцание, яркое как свежий шрам на рассвете. Но грохот не прекратился. Он нарастал. Звук становился всё громче, пока не превратился в рёв приливной волны. Гальба нахмурился. Был ли это звук осыпающихся развалин? Нет, он был слишком громким

— Доклад? — голос Аттика был резким и тревожным,

Треск помех. Однако Гальба видел огни «Несгибаемого». Он продолжал лететь.

Звук становился всё громче. Волна обрушивалась вниз. Гальба пошатнулся. Он не носил шлема, поэтому ничего не могло бы защитить его от перегрузки. Затем свет вернулся.

Сжечь.

Пламя вырвалось из джунглей — ответный залп, идущий с местоположения плато. Это была вся разрушительная мощь удара излучателей, собранная, преображённая и усиленная в нечто запредельное. Это было возмездие столь ужасное, что казалось, будто удар нанесло само расплавленное ядро планеты. Ослепительная вспышка, столь же яркая, сколь и узкая и направленная, пронзила облака. Небо вспыхнуло яростным оранжевым светом. Облака вскипели от торжествующего гнева. А затем сквозь тучи пробилась новая ослепительно яркая вспышка, свидетельствующая об ужасающем взрыве за пределами атмосферы. Гальба знал, что это. Его тело содрогнулось от безмолвного воя отрицания, но он знал, что видит. Грохот продолжал накатывать на базу, но теперь в его рёве слышалась насмешка, хохот пылающего неба.

Гальба знал. Он знал. Знал. Но он не мог не пытаться отрицать увиденное изо всех сил своей воли, отвергая то, что сейчас увидит. Нечто царапало его слух, нечто едва различимое сквозь рёв ветра. Отстранённо он понимал, что это вокс-бусина. Там звучал голос, голос его капитана, вызывающего рулевого «Веритас Феррум», требующего ответа, требующего того, чтобы ему показали реальность, отличающуюся от видимой. Затем раздался другой голос, Дарраса, каким-то образом пробившегося сквозь помехи на достаточное время, чтобы закричать «Что ты наделал?!» Его ярость была направлена на Гальбу и лишь на него. Разряд прекратился, исполнив свою задачу. Яростное мерцание небес потускнело, став красным, словно тлеющая кровь. А затем облака забурлил, когда сквозь них начало падать что-то огромное — что-то, состоящее из нескольких отдельных частей, несущих с собой опаляющий свет свежего пламени.

«Нет, нет, нет…» — но железная истина была глуха к мольбам Гальбы. Вот показался расколотый корпус великого ударного крейсера. «Веритас Феррум» падал, словно град из разбитых соборов. Разбитые части корпуса сверкали, раскалившись от жара входа в атмосферу, следы выпотрошивших корабль ударов тлели. Крейсер был разбит на обломки в сотни метров длиной. Они были такими длинными, что словно не падали, а парили. Это было настолько зловещее и величественное зрелище, что время словно застыло. Гальба прожил каждое мгновение, перешёл через все страницы мрачнеющей истории 111-й клановой роты, но это был их самый чёрный час. Это была смерть надежды. Это был рок всей роты, написанный на небе словами из пламени и металла.

Обломки корабля рухнули на землю. Ни один из них не упал на плато или рядом с базой, словно насмешливая судьба решила, что все они должны стать свидетелями своего отчаяния. Обломки падали со всех сторон, ближайший рухнул едва в километре от Железных Рук. Каждый взрыв казался ударом погибельного молота, барабанным боем страшного суда, которому нет дела до желаний людей.

Земля содрогнулась и продолжала содрогаться с каждым ударом, оставляющим кратеры и воронки. Гальба осел и вцепился в край пластального парапета. Мир пытался сбить его с ног. Со всех сторон налетали ураганные ветра. Они выли над базой. Они вцеплялись, разрывая друг друга. Оказавшихся снаружи зданий сервов разбрасывало во все стороны. Легионеры стояли на ногах, сгибаясь и держась за стены. Лишь Аттик стоял неподвижно, бросая вызов ярости, пытавшейся разорвать базу. Он был непоколебим. Даже перед лицом катаклизма он отказывался признать саму идею поражения.

Удары, ветра… пламя и пепел. Облака пыли и золы взмывали к небу с каждым ударом, и рассвет вновь сменился ночью. Волны пламени расходились по джунглям. Возвышенность стала островком над пылающим океаном. Вой ветров и рёв огненной бури возвещали смерть железных истин. Пыль, дым и пепел душили воздух, разносясь по небу, убивая день навечно и опуская на землю смертный саван.

И сквозь неистовый грохот, сквозь рёв погибели, сквозь вихри и пламя холокоста в голову Гальбы серповидными когтями вцеплялся смех — смех, похожий на проклятие, на саркофаг из слов, смех, похожий на повторяющийся, монотонный, насмешливый напев.

Смех, который будет его вечным спутником.

Сжечь.