Герцогиня де Шеврез вернулась в Париж и снова поселилась в Лувре. Веселая и блестящая, как и прежде, она со смехом вспоминала о своей недавней ссылке и развлекала всех и каждого рассказами об английском Дворе и жизни светского обшества в Брюсселе. Под неодобрительным взором мадам де Сенлис Мари возобновила свою прежнюю дружбу с королевой. В первые недели лета 1626 года при французском Дворе царила легкомысленная и беззаботная атмосфера. Даже королеве жилось посвободнее. Герцог Орлеанский и герцогиня де Шеврез часами просиживали у нее, но никаких запрещающих указов не последовало. Кардинал появлялся всегда в сопровождении охраны, странная форма одежды которой служила предметом насмешек придворных. Он, казалось, был поглощен государственными делами и избегал публичных собраний. Король много времени проводил на охоте, а Мария Медичи заверила родителей мадемуазель Монпансье, что еще до конца года ее сын Гастон даст согласие жениться на их дочери. А граф де Шале возобновил свои отношения с герцогиней де Шеврез.

Двор отправился в обычное летнее путешествие, и в начале августа королевская семья и сам король оказались в Нанте.

Однажды солнечным утром Анна сидела в саду и вышивала. Излучаемое ею спокойствие и довольство окружающим очень беспокоили мадам де Сенлис, которая еще совсем недавно была свидетельницей частых вспышек уязвленной гордости Анны, заканчивающихся слезами. Но сейчас она проводила время за вышивкой, чтением или в беседах с Гастоном Орлеанским или Мари де Шеврез. Хорошо изучившая свою королеву мадам де Сенлис была сильно встревожена этой демонстрацией самообладания.

Анна отлично владела искусством вышивки. Временами она хмурилась, обдумывая свою работу, – все то же алтарное покрывало для часовни в Лувре. Она занялась им много лет назад, как только приехала во Францию. Звук быстрых шагов заставил ее поднять голову. На выложенной плитами дорожке показалась герцогиня де Шеврез. Анна медленно опустила вышивку на колени.

Мари остановилась перед королевой и окинула взглядом обращенные к ней лица фрейлин. Впрочем, уже не имеет значения, услышат они или нет, – мелькнуло в ее возбужденном мозгу. Ничто уже не имеет значения.

– Полукровные братья короля, герцог Вандом и приор, арестованы, – выпалила она. В лице Анны не осталось и кровинки. – И они арестовали де Шале!

Королева молчала. Она сидела не шелохнувшись и видела, как дрожит всегда бесстрашная и решительная женщина, стоящая перед нею. Затем Анна встала, уронив к ногам вышивку.

– Где герцог Орлеанский? – спросила она.

– Заперт в своих апартаментах. С ним отец Жозеф, – прошептала Мари.

Анна схватила ее за руки.

– Тогда он пропал, и мы тоже.

– Я уверен, что вас, Ваше Высочество, ввели в заблуждение другие, – мягко сказал отец Жозеф, – но как убедить в этом короля?

Наследник престола перестал расхаживать по комнате и повернулся к монаху, скромно стоявшему перед ним, спрятав руки в складках одежды. Лицо Гастона было белым как полотно. Неторопливый допрос безжалостно продолжался уже два часа. Новость об аресте остальных заговорщиков, спокойно сообщенная человеком, которого начинали бояться почти так же, как самого кардинала, парализовала герцога. Шале, Вандом и приор… Должно быть, все уже раскрыто, – в ужасе думал Гастон, находившийся на грани истерики от страха, – все-все раскрыто. Заговор против Ришелье – это пустяки, но его предложение Анне… Отказ от престола или смерть самой священной особы в государстве… Роковые слова промелькнули в его мозгу. Они были в письме. Но в каком письме, кем и кому написанном, – этого он в панике не мог вспомнить.

– Я ни в чем не виноват, – запинаясь, сказал он. Герцог снова и снова твердил эту фразу, напрягая мозг и лихорадочно соображая, как он может себя спасти.

Отец Жозеф кивнул.

– И я, и Его Высокопреосвященство это знаем. Как я и говорил вам, мы оба убеждены в том, что этот заговор, эта измена были делом других рук. Эти люди надеялись использовать вас, Ваше Высочество.

– Так оно и есть! – Гастон в отчаянии повысил голос. – Клянусь Богом, что…

– Поэтому кардинал и послал меня к вам, – продолжал монах. – Если бы вы могли вспомнить, что вам говорили и кто… Если вы добровольно расскажете все то, что под пыткой признают эти несчастные, это докажет королю вашу добрую волю.

– Мои братья… де Шале… Их будут пытать? – Незаконные сыновья Генриха IV, люди королевской крови, и де Шале – отпрыск одной из лучших фамилий Франции! И их будут пытать, как обыкновенных преступников?! Гастон не мог поверить, что даже Ришелье решится на такое дело. Но один взгляд в глаза отца Жозефа убедил его.

– В заговор вовлечены не только они, – напомнил монах, – нам известно имя каждого заговорщика, крупного или мелкого. Пока мы с вами разговариваем, их арестовывают.

– Бог мой! – Гастон проковылял к креслу и упал в него. Достав носовой платок, он вытер пот с лица. Все заговорщики, крупные и мелкие! Анна, Мари де Шеврез и еще один побочный брат короля, граф Суассон, который хотел жениться на мадемуазель Монпансье… Он примкнул к заговору в последний момент. Может быть, о нем им не известно? Надежда вспыхнула в сердце принца. Скорее всего, не известно, иначе его бы арестовали с остальными братьями, Вандомом и приором. И если он выдаст этому извергу – кардиналу – такого важного заговорщика, как Суассон, может быть, этим он спасет себя?

– Мой побочный брат де Суассон… Он говорил со мной, как изменник, – выпалил Гастон. – Говорил, что жаждет смерти кардинала! И короля! – дрожащий голос герцога затих, и его испуганные глаза уставились, часто мигая, на инквизитора.

– И кто еще? – настаивал отец Жозеф.

– Я ничего не мог сделать, – дрогнул Гастон. – Они пришли ко мне… как к наследнику. Что я мог сделать? Мне и в голову не приходило, что это всерьез.

– И кто еще? – мягко повторил вопрос монах.

К тому времени, когда капуцин ушел из апартаментов герцога, Гастон выдал всех.

– Брата вам придется простить, – сказал Ришелье. Он сидел с Людовиком в личном кабинете короля в большом особняке возле реки, который был его резиденцией в Нанте. Стол короля придвинули к окну, чтобы он, работая, мог любоваться открывающимся перед ним пейзажем. Кардинал только что положил на стол полный список заговорщиков, написанный красивым школярским почерком отца Жозефа.

Сначала Ришелье показалось, что король его не расслышал. Но тут Людовик поднял голову и сказал:

– Все они предали меня. Все до одного! Никогда бы этому не поверил! – Людовик неуклюже выпрямился и, сгорбившись, встал у окна, созерцая залитую солнцем реку и цветущие сады. Когда он снова повернулся к кардиналу, тот увидел, что король плачет.

– Моя мать пришла ко мне сегодня в слезах, умоляя пожалеть Гастона, – глухо сказал он.

– Она права, сир, – ответил Ришелье. – Герцогу всего лишь восемнадцать лет. В этом возрасте совершают глупости. Вам придется его простить.

– Его она любит, – пробормотал Людовик, – а меня никогда не любила. Раньше я думал, что мать все-таки меня любит, но это не так. Когда я был ребенком, она порола меня за малейшую провинность… А теперь приходит и хнычет, выпрашивая снисхождение для моего братца. А ведь сидела и слушала, как они обсуждали, за кого из них выйдет замуж моя жена, когда меня убьют.

– Королева-мать только женщина, сир, – возразил кардинал. – А женщины всегда лишь слушают. Если в душе она благоволит к вашему брату, это еще не измена.

– Она не должна была это показывать! – неожиданно воскликнул Людовик. Обиды и невзгоды несчастного детства нахлынули на него волной боли и негодования. Переживания ребенка вдруг вспыхнули во взрослом человеке. Дрожа от волнения, он повернулся к Ришелье. – Посмотрите сюда, – воскликнул он, указывая на список. – Смотрите, чьи здесь имена… Мои побочные братья, моя жена, мои придворные! Милостивый Бог, кому теперь я могу доверять!

Спокойный ответ сопровождался твердым взглядом. Ришелье встал, взял со стола листок с признанием Гастона и сложил его.

– Вы можете доверять мне, сир. До самой смерти.

– Я это знаю, – сказал король. – Неудивительно, что они хотели вас убить! Без вас они могли бы сделать все, что им вздумается. О, мой друг, мне известно, скольким я вам обязан. Только вы заботились о вашем короле, пока другие спали.

Шок проходил. Ришелье заметил признаки разгорающегося гнева в сузившихся глазах, все еще красных от пролитых слез. Некрасивые губы сложились в жесткую складку.

– Я прощу брата, так как у меня нет выбора: он мой наследник. Но что делать с остальными?

– Пожизненное заключение для ваших побочных братьев – Вандома, де Суассона и приора, – сказал Ришелье. Он развернул список снова и заглянул в него. – Здесь названа большая часть свиты герцога Орлеанского. Выберите шестерых самых знатных лиц и заключите их в тюрьму. Что касается графа де Шале, то я предлагаю его казнить.

Король посмотрел на кардинала. Когда он заговорил, глаза его приняли хитрое выражение.

– Шале казнят. Его и других будет судить специальная комиссия. И та же комиссия по тем же обвинениям будет судить королеву.

– Вы хотите казнить и ее тоже? – тихо спросил кардинал.

– Она замышляла убить меня, – свирепо сказал Людовик, – и вас. Она намеревалась выйти замуж за моего брата. Ее имя есть в тех письмах из Брюсселя. – Он покачал головой и лукаво улыбнулся министру. – Нет, мой друг, на этот раз вам ее не спасти.

Ришелье положил признание Гастона на стол короля. Уже дважды королева выносила ему приговор. Он вспомнил прекрасное бледное лицо Анны и ее непримиримую ненависть, вспомнил свою долгую дуэль с королем, которую он вел, чтобы ее защитить. «Глупец», – горько сказал он сам себе. Еще глупее продолжать в том же духе… Картина Гревской площади невольно предстала перед его мысленным взором: вознесенный высоко эшафот, затянутый черной материей, кольцо стражи вокруг, чтобы держать толпу в отдалении, а в окнах каждого здания на площади – лица знати как мужского, так и женского пола, столь же кровожадные, как и у простолюдинов. И все – в ожидании казни королевы.

Когда кардинал повернулся и встретил жестокий нетерпеливый взгляд короля, он уже был абсолютно спокоен.

– Когда в последний раз казнили на эшафоте королеву Франции за измену, сир?

Людовик нахмурился, он не ожидал подобного вопроса.

– Не помню. Какое это имеет значение?

Ришелье легонько пожал плечами.

– Только то, что обвинение и суд вызовут большой интерес. И вам придется убедить всю Европу, а не только Испанию, что сестра испанского короля виновна в чем-то большем, чем в интриге против министра и нескольких неосторожных словах о своей судьбе в случае вашей смерти.

– Но она же виновна! Королева была душой этого заговора! – настаивал Людовик. – И вам это известно!

– Нет, сир, – твердо ответил кардинал. – Я не стал бы просить за нее, если бы так думал. Хотите ли вы, чтобы люди говорили, будто вы воспользовались случаем отомстить за Бекингема?

Лицо Людовика потемнело от гнева.

– Они не осмелятся!

– Осмелятся, сир. Весь мир это скажет. Что Людовик Справедливый приговорил к смерти свою жену за ее связь с англичанином.

Кардинал повернулся к королю спиной, оставив за собой напряженное молчание. Людовик ненавидел Анну. Он желал ее смерти и до этого момента был уверен, что сможет исполнить свое желание. Несколько фраз, полных здравого смысла, сказанных кардиналом, звучали в его мозгу. Да, доказательств не было. Казни королеву – и тебя обвинят в мстительной злобе, недостойной мужчины. Скажут, что ты доказал всему миру, будто ты действительно такой слабый и бесчестный человек, каким втайне считаешь себя сам.

– Что бы вы ни говорили, но королева не останется безнаказанной, – пробормотал Людовик. – Комиссия допросит ее вместе с остальными.

– Я в восхищении от вашей мудрости, сир, – сказал Ришелье, – и сообщу комиссии, какие обвинения должны быть предъявлены Шале и другим заговорщикам. Вы согласны?

– Да, – ответил Людовик. Он отвернулся от окна, хмурясь и теребя пальцами край воротника.

Ришелье поклонился в знак повиновения.

– Разрешите идти?

Король кивнул.

– Еще раз хочу сказать, как я благодарен вам, Арман, и как ценю вашу дружбу, – пробормотал он неловко. Кардинал, низко склонившись, поцеловал руку короля. Когда он выпрямился, король уже улыбался.

– Идите, мой друг.

20 августа Гастон герцог Орлеанский сочетался браком с бледной и некрасивой наследницей миллионов семьи Монпансье. Короткая церемония состоялась в апартаментах королевы-матери, и вел ее кардинал.

Король, Мария де Медичи и находящаяся в немилости королева сидели под пологом в зале, только наполовину заполненном придворными, и в то время, когда кардинал красноречиво давал благословение молодоженам, все часы, какие были в помещении, пробили полночь.

Гастон стоял, не двигаясь и упрямо не желая встретиться взглядом со своим врагом, который продлил тягостное испытание ненавязчивой проповедью о супружеских обязанностях и долге принца крови. Хотя страх Гастона утихал, он все еще не мог прийти в себя, и потому весь его протест выражался в грубом обращении с застенчивой, сутулой девушкой, большие ожидания которой сбылись: она через брачный союз приобщилась к короне Франции. Этот брак был платой за прощение Людовика, и Гастон попытался как-то исправить впечатление от своего грандиозного предательства, попросив сохранить жизнь Шале. Неопределенное обещание, данное ему отцом Жозефом, нисколько не замедлило приготовлений к казни, назначенной на третий день после свадьбы.

Это был какой-то кошмар – вспоминал, как в тумане, герцог. Сообщения о приговорах, назначенных другим заговорщикам, привели его на грань истерии, хотя монах не уставал повторять ему, что он не пострадает вместе с остальными. А теперь эта чертова женитьба. Уголком глаза он кисло взглянул на невесту: темноволосая, бледная, маленького роста, и спина все-таки горбатая, что бы там ни говорили другие.

Ему удалось мельком взглянуть на Анну. Она сидела вдали от короля в низком кресле под пологом; бледная, как то белое платье, что было на ней. Гастон покраснел: ей должно быть известно о его предательстве, и она, наверное, презирает его за то, что он испугался угроз этого изверга-капуцина. Но, Бог мой, этот монах действительно был извергом, герцог чуть не сошел с ума от страха. А теперь, стоя перед своим злейшим врагом, Гастон нарушил слово, данное Анне, так как все-таки брал в жены Марию де Монпансье. Он не осмелился взглянуть на королеву, когда проходил мимо нее, но ему нетрудно было назвать имя того дьявола, который настоял на ее присутствии здесь и на том, чтобы она одолжила невесте свои знаменитые жемчуга.

Анна спала, когда за ней пришли. Ее разбудила мадам де Фаржи. В свете свечи, которую фрейлина держала в руке, было видно, что она бледна и вся дрожит. Король повелел, чтобы королева немедленно прибыла в его апартаменты. Сначала Анна подумала, что хотят ее арестовать, и, бурно плача, отказалась идти. Тогда подошла мадам де Сенлис и объявила, что Ее Величеству нечего бояться: она будет играть роль свидетельницы на свадьбе, только и всего. И вот Анна сидела по одну сторону от мужа, а Мария Медичи – по другую. И ей приходилось присутствовать при том, как Гастон нарушал свое слово и брал в жены маленькую горбатую наследницу. А там, в круге света, освещавшем импровизированный алтарь, их ждал кардинал. Слава Богу, он не заговорил с Анной, ограничившись требуемым по этикету поклоном. Но по его знаку Людовик обратился к ней с первыми и последними словами в этот вечер: она должна одолжить свой жемчуг мадемуазель де Монпансье. Де Сенлис поспешила выполнить приказ, и Анна с глазами, полными слез, надела жемчужное ожерелье на шею невесты. Она старалась не смотреть на Гастона, боясь расплакаться и, не выдержав, назвать его трусом и предателем. Старая королева следила за церемонией в угрюмом молчании, терзаемая противоречивыми чувствами: она радовалась, что ее сыну удалось выпутаться из заговора, но горевала, так как он женился против своего желания и был очень несчастлив.

Гастона и его невесту объявили мужем и женой, но Анна не слушала Ришелье, произносящего проповедь о радостях и обязанностях, налагаемых священным обрядом.

Несмотря на все тревоги и унижения, ее пока не трогали. Братья короля, настолько могущественные, что ставили себя выше закона, проводили дни в Венсенской тюрьме, де Шале был приговорен к казни, Мари де Шеврез наказана, и только она и Гастон не пострадали. И не потому, что Анна твердо держалась перед Комиссией. Нет, она тогда потеряла голову и, плача, все отрицала. Придворные и адвокаты, допрашивавшие королеву, вели себя грубо и оскорбительно, пытаясь впутать в заговор любого человека из ее окружения. Анна в слезах покинула зал суда и тут же увидела свою любимую подругу Мари де Шеврез, которая в сопровождении двух стражников ожидала своей очереди. Им не разрешили поговорить, но герцогиня смело послала Анне воздушный поцелуй. Горестный вид Анны только укрепил храбрость и решительность Мари. Она отважно и блистательно защищалась, не дрогнув, отвечала на вопросы самого короля. И приговором ей была всего лишь ссылка в одну из крепостей ее мужа.

Но, оскорбляемая, унижаемая и пренебрегаемая королем Анна все-таки оставалась королевой Франции. И она понимала, что обязана этим кардиналу.

Не глядя на невесту, Гастон взял ее руку и поцеловал. Церемония закончилась.

– Пусть Бог благословит ваш союз, – ласково сказал Ришелье. Его слова были обращены непосредственно к невесте, которая стояла в нерешительности, ожидая улыбки или хотя бы жеста со стороны своего мужа. Глаза герцога Орлеанского и кардинала на секунду встретились. Взгляд кардинала был пуст, как будто он смотрел в пространство.

Герцог подал жене руку, и они вместе направились к возвышению, на котором сидел Людовик, чтобы получить благословение королевской семьи.

И вот герцогиня Орлеанская склонилась перед Анной. Очень юная, она была готова расплакаться. Когда королева пожелала ей счастья, девушка, целуя руку Анны, покраснела. К тому времени, когда молодожены отправились в спальню, слезы градом катились по ее щекам. Она услышала ласковые слова только от страшной королевы-матери – и то только потому, что зареванная невеста наверняка разочарует ее дорогого сына.

Оставшись наедине, за задернутым пологом брачной постели, они лежали друг возле друга в молчании.

Гастон тихонько всплакнул про себя в бессильной ярости. Заговор провалился. Титул короля не стал ближе, а прекрасная Анна презирала его… Почти все члены свиты герцога были в тюрьме или в ссылке. Некоторые бежали. Жизнь теперь будет чрезвычайно скучна, и пройдет немало времени, пока ему удастся собрать вокруг себя столь же веселое окружение. И он не сомневался в том, что они намерены казнить де Шале, а тот был самым приятным из его компаньонов. Вдруг ему в голову пришла мысль: если удастся похитить палача, то некому будет привести приговор в исполнение. Он тут же повеселел. Эта блестящая идея должна восстановить его репутацию в глазах Анны, что было главным. Сам де Шале для него не так уж важен. Но если бы герцогу удалось спасти графа, люди забыли бы, что его собственное поведение было не таким уж отважным. Он улыбнулся в темноте спальни. Будет забавно все это организовать и совсем уж замечательно, если удастся воспрепятствовать кардиналу хотя бы на несколько дней.

Он почувствовал какое-то движение возле себя и вспомнил о жене. Долг принца, – подумал он цинично… Что ж, почему нет? Он повернулся к ней.

Двадцать шестого августа граф де Шале взошел на эшафот в Нанте. Он был спокоен и чуть ли не беспечен. Он отказался от всех показаний, вырванных у него в тюрьме под пыткой, сознавшись только в первоначальном заговоре против Ришелье, который он раскрыл еще во Флери. Для такой уверенности перед лицом смерти у него были причины: ему передали, что герцог Орлеанский и его друзья похитили палача. Де Шале вернулся в тюрьму, а толпа разошлась, выражая бормотанием свое разочарование. Короля завалили петициями, в которых просили простить Шале. Герцог Орлеанский после полудня играл у себя в карты и с прежним своим легкомыслием изощрялся в остроумии в адрес кардинала. Придворные наперебой его поздравляли.

Но в тот же вечер в шесть часов де Шале вывели из тюрьмы во второй раз. Двое заурядных преступников, приговоренных к смертной казни, подрядились привести приговор в исполнение, за что Ришелье обещал сохранить им жизнь. Присутствовавшие при казни рассказывали потом о кошмарной сцене: в неумелых руках топор нанес тридцать четыре удара, прежде чем палачам удалось отделить голову от тела.

Голова человека, который планировал убийство Ришелье, была выставлена на северных городских воротах, где птицы быстро оставили от нее один череп.

Наступила зима, и со времени свадьбы Гастона Анна была так надежно отрезана от всего мира, как если бы находилась в Бастилии. Друзья, оставшиеся ей верными, были изгнаны, некоторых даже арестовали, а взамен ей достались шпионы и приверженцы кардинала. Ришелье спас ей жизнь, но смог достигнуть этого, только обрекая ее на такое полусумеречное существование, которое должно было стать уделом королевы на ближайшие десять лет. По утрам она слушала мессу в своей личной часовне, той самой, в которой она когда-то читала любовные письма Бекингема, сжигая их потом в пламени свечи. После молитвы она шила, сидя возле окна под наблюдением мадам де Сенлис или новой ненавистной протеже Ришелье, мадам де Фаржи. Разговоров велось мало. Все, что говорила Анна, передавалось кардиналу.

Она играла и пела, чтобы как-то убить время, хотя ни любви к музыке, ни таланта у нее не было. Обедала поздно и в одиночестве, а потом, если не возражали ни король, ни кардинал, выезжала на час на прогулку. Вечера тянулись в пустой болтовне между ее дамами, к которой она присоединялась редко. Иногда ей читали вслух.

Время от времени из Большого зала в Лувре, где король устраивал очередной бал, доносились звуки музыки. На мгновение королева поднимала голову, прислушиваясь и вспоминая сверкающие краски и веселую суету, теперь запрещенные ей. Вспоминала те вечера, на которых Бекингем во всем своем великолепии шел через весь зал, чтобы повести ее в танце. Шпионящие за ней фрейлины сообщали кардиналу, что королева часто прикрывает глаза, чтобы посторонние не видели, что они полны слез. Самой мягкой и внимательной из фрейлин Анны оказалась последняя ставленница кардинала мадам де Фаржи – жена французского посла в Испании. Со следами оспы на лице, она не выглядела хорошенькой, но могла похвастаться – и хвасталась, что любовников у нее не меньше, чем у Мари де Шеврез. Она была остроумной и жизнерадостной и настолько же доброжелательной, насколько распущенной. Она дружила с кардиналом, который назначил ее в свиту Анны на место герцогини де Шеврез. Одним из парадоксов в жизни королевы было то, что она очаровывала женщин гораздо сильнее, чем мужчин. И женщины, которые ее любили и так бескорыстно ей служили, являлись по темпераменту и морали полными ее противоположностями. Красота Анны не вызывала ревности, и умудренные жизнью сердца Мари де Шеврез, Мадлены де Фаржи и многих других были тронуты несчастьем королевы и жаждали помочь ей, несмотря на значительный риск для себя.

Однажды вечером королева сидела на своем любимом месте у окна, наблюдая, как солнце садится за крыши Лувра, окрашивая небо в великолепный красный цвет. Она сидела не шелохнувшись и с холодным отчаянием и беспомощностью размышляла о своем последнем унижении – беременности жены Гастона. Даже некрасивая хрупкая маленькая герцогиня Орлеанская оказалась способной иметь ребенка, хотя не прошло и года со дня их свадьбы. А она, королева, оставалась бездетной и всеми забытой – жертва отвращения Людовика к физической стороне замужества.

Анна содрогнулась, вспомнив те жалкие омерзительные эпизоды, которые имели место, пока Людовик не удалился от нее окончательно. А ее мечты, бесстыдные в своем постоянстве, о молодом Аркане де Ришелье, епископе Лукона! Когда-то она часто грезила о нем, непристойно представляя его себе в красной мантии, и вскрикивала, отдаваясь ему во сне. Слава Богу, Бекингем вытеснил у нее из головы и этого человека, и все, что он собой символизировал. Благодаря Бекингему она познала агонию осознанного желания, но тем не менее дала ему уйти, не дав окончательного доказательства своей любви. Из всех ее сожалений о прошлом это было самым горьким – такое бесплодное самоотречение. Причина очевидна – страх. Боязнь, что ее уличат в измене и казнят. Но еще более – страх потерять свой сан королевы Франции, а с ним надежду, что когда-нибудь ненавистный муж все-таки умрет…

Анна смотрела в окно на затухающие краски заката, и мысли ее переключились на Гастона. Она вспомнила все его интриги, его самоуверенность и потом – трусливое предательство всех, кого он втянул в заговор. И бледное лицо герцога в день его свадьбы, взгляд, умоляющий о прощении и понимании, который он послал ей, уводя в свои покои невесту. Против воли она простила Гастона. Им обоим удалось сохранить свое положение, в то время как их друзья шли кто в тюрьму, кто в изгнание, а иные и на эшафот. Заплатив дорогую цену, она поняла, что принц не только молод, но и слаб и что у него не было никаких шансов выстоять против Ришелье и отца Жозефа. Со жгучей ненавистью Анна вспомнила мягкий голос и изможденную фигуру любимца кардинала. Монах оказался шпионом и прислужником власти, верным помощником в интригах того дьявола, который приказал отправить де Шале на казнь. С ужасом она снова представила себе взгляд серых глаз кардинала, который преследовал ее во время допроса, учиненного королеве Комиссией по расследованию заговора. Вспомнила его неоднократное вмешательство, когда ей задавали вопрос, на который она не могла отвечать. И все время один и тот же отвратительный ободряющий взгляд, напоминающий, что сейчас ей ничего не грозит, но придет день, когда за это придется платить.

Он домогался ее, и отнюдь не смиренно, на расстоянии, нет. Его желание было сродни ненависти. А тело Анны предательски реагировало на зов, в то время как ее сердце содрогалось от отвращения к нему и к себе. С усилием она отогнала от себя мысль о кардинале. Гастон… такой довольный последние месяцы, бросающий вызов королю тем, что навещал ее, когда хотел. Не так уж безразличен к жене и полон нетерпения в ожидании, когда у него будет ребенок. Анна уже почти не занимала его мыслей. Бекингем.

Бекингем все еще любит ее. Даже больше сходит с ума от любви, чем в дни его посещения Франции. Ходили слухи, будто он пытался приехать в Париж. Будто ссоры между королем Карлом и Генриеттой Марией были делом его рук, так как он хотел их использовать, чтобы прибыть во Францию якобы для переговоров, а на самом деле – чтобы возобновить свои ухаживания за королевой. Да, Бекингем любил ее. И она, – уверяла себя Анна, – тоже его любила. Даже собираясь выйти замуж за Гастона, она никогда не забывала англичанина. Но уже многие недели Анна не осмеливалась написать ему письмо и не разрешала своему бывшему слуге Ла Порту контрабандой доставлять в Лувр письма герцога. За всем, что она делала и говорила, постоянно следили, а все письма, за исключением тех, которые она посылала брату, королю Испании, тщательно проверяли.

Но брат ничем не мог ей помочь. Он обращался к Людовику с протестом против его обращения с королевой, но пока Анна по видимости оставалась свободной и невредимой, он ничего не мог сделать, – разве что объявить войну Франции. Но Испания была не готова к войне. Ее хватало только на то, чтобы давать деньги на заговоры против Ришелье и поддерживать французских гугенотов, что, как Анна надеялась, могло привести к новой гражданской войне.

Благодаря конфликту между Карлом и Генриеттой сближение Англии и Франции, так обеспокоившее Испанию, теперь, если не удастся найти компромисс, обещало вот-вот обернуться войной. Генриетта, убежденная католичка, не позволяла мужу выставить из Англии приехавших с ней католических священников и французских дам. И Карл, обычно мягкий и доброжелательный человек, поддаваясь влиянию Бекингема, почти не разговаривал с женой.

– Мадам.

Анна резко обернулась, испуганная раздавшимся возле ее уха голосом. К своей досаде она увидела, что это Мадлена де Фаржи.

– Если уж вам необходимо меня потревожить, – резко сказала она, – то я вынуждена попросить, чтобы вы не подбирались ко мне, как шпионка. Предпочитаю слышать, когда ко мне приближаются!

Мадлена сделала реверанс.

– Смиренно прошу прощения. Но в комнате, кроме вас, наконец-то никого не оказалось, и я решила воспользоваться случаем, чтобы поговорить с Вашим Величеством.

Несмотря на упрек королевы, взгляд фрейлины был теплым и странно умоляющим. На какое-то время это смутило Анну.

– Что вы хотите мне сказать? Какое-то сообщение от кардинала?

– Нет, Мадам. У меня к вам весточка от мадам де Шеврез.

Анна замерла в подозрении.

– Герцогиня находится под домашним арестом. Нам запрещено общаться друг с другом.

– Герцогиня убежала в Лотарингию, – объявила мадам де Фаржи и засмеялась. – Она не давала жить мужу и всем остальным в доме, а теперь она – в Лотарингии, и никто не может заставить ее вернуться.

Мари, Мари на свободе…

– Почему вы мне рассказали об этом?

Мадлена опустилась на колени перед Анной, ее простенькое маленькое личико словно загорелось чувством.

– Потому что мне известно, как много эта новость для вас значит. О, Мадам, Мадам! Да, я поступила к вам на службу благодаря кардиналу, и вы поэтому должны меня ненавидеть. Но я умоляю вас простить меня! Я вам так предана!

– Вас прислали сюда, чтобы шпионить за мной, – тихо сказала Анна. – Откуда мне знать, что это не уловка, чтобы заставить меня страдать еще больше!

Мадам де Фаржи покачала головой.

– Все так. Никаких доказательств нет – только мое слово. Но, пожалуйста, поверьте ему, Мадам! Я хотела стать вашей фрейлиной, чтобы занять при Дворе высокое положение. Но теперь, послужив в вашей свите и увидев, что вам приходится выносить… Дорогая Мадам, дайте мне возможность утешить вас и помочь, насколько это будет в моих силах.

Анна отвернулась. В комнате стало почти темно, но никто не удосужился прийти и зажечь свечи.

– Вам известно, что дружба со мной принесла другим, – сказала она наконец. – Хотите рисковать жизнью, как де Шале? Помните, как с ним обошлись? Помните, что случилось со знатнейшими людьми Франции, с теми, кто пожелал служить мне, а не кардиналу?

– Мне все равно, – ответила Мадлена. – Если Мари де Шеврез может вам служить, значит, могу и я.

– Но как? – спросила Анна. Она инстинктивно почувствовала, что склонившейся перед ней женщине можно доверять. Что Ришелье допустил одну из своих редких и жестоких ошибок, поместив мадам де Фаржи в свиту королевы.

– Поддерживая контакты с вашими друзьями, – последовал ответ. – Меня никто не заподозрит.

Королева резко встала и принялась ходить взад и вперед, заламывая руки. Это выглядело как театральное представление, но привязало к ней находящуюся рядом женщину самым сильным из женских чувств – состраданием.

– У меня нет друзей, – прошептала Анна. – Вы видите, как я живу, оскорбляемая и ограниченная в своих поступках, как преступница. Король меня ненавидит, и знаете почему, де Фаржи? Потому что он ненавидит всех женщин! Меня презирают за то, что у меня нет детей, в то время как герцогиня Орлеанская демонстрирует свой живот перед всем Двором. – Анна отвернулась, и Мадлена увидела, что она смахнула рукой с лица слезы. Легкомысленная, беспечная женщина, чей образ жизни даже в тот снисходительный век выглядел в глазах современников безответственным и предосудительным, слушала горестную исповедь королевы и чуть не истекала слезами, поняв, что ее удостоили доверием. Чем более униженной казалась Анна, тем сильнее становилось ее влияние. Мари де Шеврез жила в изгнании в Лотарингии именно потому, что не устояла перед подобными сценами.

Мадлена быстро подошла к королеве и прижала ее руку к губам.

– Не надо, Мадам, пожалуйста, не надо! – взмолилась она.

– Так темно, – беспомощно сказала Анна, – но никто не пришел, чтобы зажечь свечи. – В тот же момент фрейлина бросилась к дверям. Задремавший лакей подпрыгнул, когда она со стуком распахнула дверь.

– Свечи! – приказала мадам де Фаржи. – Ее Величество приказывает зажечь свет. Немедленно, слышишь? Если еще раз забудешь, я спущу с тебя шкуру!

Через несколько минут комната сияла светом, занавески были опущены, а Анна и фрейлина сидели рядом, и мадам де Фаржи держала королеву за руку.

– Я вам верю, – просто сказала королева. Одна фраза пробегала в ее мозгу, повторяясь снова и снова, пока она следила за тем, с каким проворством подчинялись слуги приказам Мадлены в отличие от ее собственных. «Передайте королеве: если ей будет угрожать какая бы то ни было опасность, пусть пошлет мне только одно слово – и каждый солдат, корабль и шпага Англии выступят на ее защиту».

Пришло время послать это слово, чтобы послушные его обещанию солдаты и боевые суда отправились в поход против ее мужа и его министра.

– Я все для вас сделаю, Мадам, – горячо заверила Анну ее новая подруга.

Королева посмотрела на нее и медленно улыбнулась.

– Если я дам вам письмо, перешлете вы его по назначению?