– Французы вот здесь, – сказал Александр, указывая на карту. – Через три дня они будут в Смоленске.

Мария стояла рядом с ним в его кабинете в Летнем дворце, склонившись над столом, на котором он расстелил карту России. Одной рукой он обнимал ее за плечи, она потянулась и взяла его за руку.

– Они возьмут его? – спросила она.

– Если на то будет воля Божья.

Она взглянула на него, пораженная. Он всегда говорил о воле Божьей и проводил долгие часы в дворцовой часовне, молясь перед высоким алтарем. Он призывал на помощь Всемогущего в каждом своем приказе по армии и заставлял окружающих каждый день молиться о поражении врага. Для Марии это было необъяснимо: Александр – атеист, чей материализм был так же искренен, как и ее. Александр – религиозный фанатик, проводящий долгие часы на сквозняках в церкви, хотя в это время он мог бы развлекаться, стараясь успокоить окружающих…

«Он неважно себя чувствует, – нежно подумала она, целуя его руку, лежавшую у нее на плече. – Он так беспокоится, так плохо спит, что даже я, кажется, уже не в силах помочь ему…»

Мысль о том, что его неожиданное изменение может быть искренним, даже не пришла ей в голову. Он ничего не делал наполовину, это она знала хорошо. Таким образом, если религия действительно дала свои корни в его сознании, то вслед за ней неизбежно последует мораль, а это могло означать конец для нее. Нет, она попыталась отмахнуться от этих страхов… Он снова вернется к ней, когда победит в этой несчастной войне; и тогда он снова будет любить ее, а не заниматься разговорами о войне, сидя в ее комнатах.

– Барклай и Багратион намерены оказать сопротивление в Смоленске, – говорил в это время Александр. – Багратион убежден, что из-за этого постоянного отступления в войсках слабеет дух. Не думаю, что им удастся удержать город, и Барклай того же мнения.

– Почему бы вам ненадолго не забыть о войне, – взмолилась Мария. – Вы же не щадите себя. Любовь моя, вы в Петербурге, а они в Смоленске; теперь вы уже ничем им не поможете. Почему вы не отложите все эти бумаги и карты и не забудете обо всем этом со мной?

Он улыбнулся ей.

– Я настолько пренебрегал тобой в последнее время?

Она проскользнула мимо него и стала, это заставил ее сделать какой-то инстинкт самосохранения. Затем она потянулась к нему, притянула к себе его голову и начала целовать его.

– Раньше мы никогда не разговаривали о политике, помните? – прошептала она. – А теперь, когда бы мы ни оставались одни, то все время говорим об одной этой, войне да войне.

Он держал ее в своих объятиях, и она прижалась к нему, стараясь возродить и удержать в нем теплоту той привязанности, которая существовала между ними уже так давно. Он прижался подбородком к ее лбу, и его губы коснулись ее виска.

– Вы помните тот день на острове? – неожиданно спросила она. – Все было точно так же, как раз перед вашим отъездом в Эрфурт, и я предупреждала вас о заговорах в столице. Тогда вы сказали, что не можете без меня жить, Александр. Вы просили меня всегда оставаться с вами, и я это обещала. Вам тогда было плохо, вы нуждались во мне.

– Тогда речь шла только обо мне самом, – ответил он. – А теперь – о моем народе, о моей стране. Я бросил Бонапарту вызов, Мария, и если я проиграю, это будет конец для всей Европы и, возможно, навсегда.

Он выпустил ее из объятий и отступил назад.

– Он же хотел заключить мир, – вяло произнесла она, облокотившись о стол, сминая при этом карту. – Почему вы не согласились и не прекратили все это?

Александр обернулся и посмотрел на нее.

– Я никогда не заключу с ним мира, – сказал он, – до тех пор, пока не выгоню его из России.

Она хотела приблизиться к нему, но передумала.

– Вы больше не любите меня, не так ли?

– Я никогда не переставал любить тебя, Мария, – нежно проговорил он. – Но сейчас у меня просто не хватает времени думать о тебе.

Он прошел к двери и тихо закрыл ее за собой. Несколько мгновений Мария оставалась стоять около стола, потом повернулась и швырнула карту на пол. Бессильно рыдая, она скидывала книги и бумаги со стола до тех пор, пока не увидела в зеркальной поверхности собственное отражение. Она наклонилась и уставилась на свое лицо, вспомнив, что этот стол Александр подарил ей много лет тому назад. Он был мраморный, выложенный лазуритом, ни у кого в это время в Петербурге не было стола с зеркальной поверхностью. С тех пор это стало повальным увлечением. Она пальцами стерла слезы и посмотрела на свое отражение еще раз.

– Может быть, я старею… И в этом все дело? Я безобразна… Но почему, почему же после стольких лет?

Она выпрямилась, отошла от стола, и руки ее инстинктивно потянулись к спутанным волосам. После многих месяцев самообмана она наконец-то взглянула фактам в глаза, и правда неожиданно вернула ей самообладание. Он начал охладевать к ней. Он казался по-прежнему любящим и добрым, но существовавшего раньше огромного чувственного влечения между ними больше не было. Она была достаточно опытна, знала мужчин подобного рода и понимала, что главная ее власть над ним потеряна.

Нарышкина отшвырнула ногой валявшуюся книгу и подумала, что независимо от того, кто выиграет в этой войне, она уже потеряла все.

Она направилась к себе в спальню и позвала горничную. Час спустя Мария оставила Летний дворец, одетая в самое свое красивое белое платье, украсив грудь и уши рубинами и бриллиантами, которых до этого не носила, потому что Александр считал, что ей не идут драгоценности. Ее карета подкатила к роскошному дому на Невском проспекте, принадлежавшему польскому дворянину, который никогда не делал секрета из того, что восхищался ею.

– А правда, – нашептывал ей в ушко этим же вечером ее новый любовник, – правда, что царь приказал нарисовать вас вот такой?

Мария открыла глаза.

«Я всегда любил тебя, но сейчас у меня нет времени думать о тебе… Я устал, моя дорогая, я слишком устал даже для того, чтобы просто говорить. Его величество занят на встрече с генералом Аракчеевым, мадам. Он сожалеет, что не может пообедать с вами сегодня вечером…»

Голоса затихали в ее голове. Они звучали все время, пока она обедала, пока поднималась по лестнице в спальную, пока мстила Александру Павловичу единственным доступным ей способом.

Она даже не осознавала, насколько глубоко ранили ее все эти вещи, которые сейчас вновь и вновь приходили ей на ум – извинения, отговорки, бесконечные намеки, что через столько лет их любовь умерла.

– Так это правда? – повторил свой вопрос о ее портрете любовник-поляк.

– Афродита, встающая из пены. Да, это правда.

Но тогда на мне не было этого, – сказала она, дотрагиваясь до огромных бриллиантов в ушах. Мужчина рассмеялся.

– У царя есть портрет, а у меня оригинал. Мадам, я обожаю вас.

Шестнадцатого августа началась битва за Смоленск.

Армия Барклая де Толли заняла древний город и была готова к его защите, а войска под командованием князя Багратиона прикрывали их линию отступления. Барклай просто потребовал этого, поскольку не был уверен, что сможет сдержать французов. Он находился в своей штаб-квартире уже сорок восемь часов, получая донесения от своих разведчиков, которые сообщали ему, об огромной армии, сгруппировавшейся на южных от Смоленска холмах; к ней подвозились артиллерийские орудия; солдаты и провиант переправлялись через мост, который французский маршал Даву смог построить через Днепр ниже города; а главная часть французской армии ждала в резерве. Маршалы Ней, Даву, польский князь Понятовский и сам пышный Мюрат командовали резервами, готовые каждую минуту двинуться вперед и решить исход дела, как это часто бывало в великих кампаниях прошлого.

Барклай следил за каждым корпусом и его командующим по донесениям и, к своему облегчению, обнаружил, что Наполеон не решился разрывать их линии коммуникаций с Москвой, не предпринял никакой попытки предотвратить отход вражеской армии из города.

– Он уверен в своей победе, – объяснил полковник Уваров. Барклай кивнул, хмуро глядя вниз на карты, расстеленные перед ним.

– Разведка докладывает, что он верит, будто армия Багратиона находится здесь же. Это будет решающая битва, мой друг, которая может закончиться нашим полным уничтожением. И если бы я дал волю некоторым горячим головам, то этого было бы не избежать. – Он зевнул и загасил свечи, которые истекали воском около его локтя.

Сквозь окна уже просачивался рассвет. Вдруг Барклай посмотрел наверх и положил руку на плечо Уварова.

– Послушайте, – сказал он, и оба услышали глухой грохот, подобный приближающемуся грому, стекла в окнах слегка дрожали. – Пушки, – пояснил Барклай, – это начало обстрела. Передайте нашим батареям, пусть сохраняют спокойствие и не стреляют, пока не увидят пехоту. И пошлите донесения командирам городского аванпоста. Не отдавайте ни пяди русской земли, пока жив хоть один защитник; это приказ царя. Идите же и поспешите!

Медленно поднималось солнце, и французский обстрел внешней линии обороны все продолжался. Рушились здания, с грохотом разлетались кирпичные кладки, в воздух поднимались тучи слепящей пыли; в руинах то тут, то там появлялись красные язычки пламени, их тут же тушили. За городскими стенами множество гражданских лиц сгрудилось в подвалах, дрожа и плача от страха; в основном это были женщины и дети, которых насильно эвакуировали. Мужчины были в войсках Барклая, вооруженные ухватами, ножами, вилами и даже камнями. Других расставили в специально указанных местах около зданий рядом с кучами соломы, дегтя и купороса.

К полудню обстрел стал ослабевать и в обнажившихся пригородах Смоленска русские выползли из руин и заняли свои места. По русским батареям прокатился приказ: «Приготовиться к огню». Разведчики, сидящие на деревьях и зданиях, наблюдали за местностью вокруг Смоленска в подзорные трубы; среди них находился и Барклай де Толли, в чью штаб-квартиру попал снаряд. Сначала от наблюдателя к наблюдателю разнеслись крики, а потом от линии французских войск ясно донесся звук горна, трубившего наступление. В этот момент огромная масса французской пехоты начала передвижение по открытой местности. Их позолоченные штандарты с орлами ярко сияли на солнце.

– А-а, – выдохнул Барклай, прищурившись и глядя в свою трубу. Они подходили все ближе и ближе; можно было уже слышать крики: «Vive l'Empereur», доносившиеся от передовых рядов в то время, как они неуклонно приближались к жерлам русских орудий.

Барклай, продолжая смотреть на наступавших французов, знаком подозвал одного из своих адъютантов.

– Отдайте приказ открыть огонь!

Через несколько минут все оказалось в кромешном аду выстрелов и разрывов, которые косили, как траву, шеренги французов. Заговорили ружья сотен защитников города, скрывавшихся в пригороде. Подходы к Смоленску почернели от французских убитых и раненых, но пехота все подходила и подходила. Волна за волной сравнивались с землей и отбрасывались назад. Солнце стояло уже высоко и пекло вовсю, когда первые солдаты вошли наконец в пригороды города и началась рукопашная схватка.

Медленно, отчаянно сопротивляясь, первая линия русской обороны была смята, потом прорвана, и через этот прорыв ринулись французские силы. Самые кровопролитные столкновения этого дня проходили в орудийных окопах. Артиллеристы оставляли свои орудия и атаковали нападавших. Постепенно русские начали сдавать свои позиции.

Французам удалось захватить южные подступы к городу только к вечеру. Приказы Александра выполнялись с фанатичным повиновением; на поле боя оставались только раненые и умирающие. Потом на какое-то время установилась тишина, затишье в битве, которое, как знал Барклай, предшествовало новому наступлению.

– Вам принести что-нибудь выпить, генерал? – Барклай посмотрел в лицо молоденького офицера со знаками отличия артиллериста на мундире. Юношу била нервная дрожь с головы до ног.

– Где вы провели этот день? – спросил он.

– В южной части, генерал.

– Это ваш первый обстрел?

Молодой человек кивнул головой, он стоял навытяжку и не переставал дрожать.

– Гм, вам посчастливилось, что вы выбрались оттуда живым.

– Меня послали в тыл, с поручением. А мой командир и весь орудийный расчет были уничтожены до того, как я смог вернуться к ним.

Его губы вдруг затряслись, и он закусил их.

«Ему самое большее восемнадцать лет», – решил про себя Барклай.

– Подите и принесите немного вина, пока не началось следующее наступление, и еще чего-нибудь поесть.

Достаньте чего-нибудь и для себя.

– Благодарю вас, генерал. – Юноша проглотил слюну. – Но только я не смог…

– Тогда пойдите и попросите графа Уварова дать вам немного коньяка. Скажите ему, что вас послал я. И выпейте его, мой мальчик, это приказ!

Барклай едва успел закончить свой обед, когда раздался первый взрыв в центре Смоленска, за захваченной первой линией укрепления. Батарея Наполеона продвинулась вперед и теперь стреляла по стенам города и самому его центру.

Уже наступали сумерки, но небо, окрашенное в красный цвет, продолжало светиться от орудийных залпов, а позже стало еще светлее от начавшегося в Смоленске пожара. Улицы были перегорожены грудами булыжников, и сквозь грохот и треск обстрела раздавались отчаянные крики людей, выбегавших из охваченных пламенем деревянных строений. С наступлением ночи Барклай собрал свой штаб во временном помещении около карты города.

Глаза его покраснели от усталости; мундир был грязным. Его короткий указательный палец был направлен на карту.

– Господа, через несколько часов Смоленск будет взят. Наша армия может остаться здесь, и ее разнесут на части в развалинах еще до того, как сюда доберутся французы. Сегодня мы показали им, что русские умеют сражаться, могут стоять до конца. Но сегодня же я говорю, что мы будем отступать к Москве, сохранив нетронутыми свои силы, и соединимся с Багратионом.

Господа, я отдаю приказ. Подожгите в Смоленске все дома до одного и отступайте!

В лагере французов Наполеон также изучал карту. Его штаб-квартира располагалась в большой палатке, залитой светом десятков свеч: два факела горели у входа, где солдат императорской гвардии нес обязанности часового, а над его головой развевалось французское знамя. Внутри этой палатки император питался, спал на узкой походной кровати и проводил совещания с маршалами. Рядом с ним находился Даву, энергичный, молчаливый человек, которого никто не любил, но все уважали; Даву, построивший мост и установивший пекарни, выпекавшие хлеб для французских солдат. Напротив стоял Мюрат, одетый в один из своих изысканных костюмов, сверкающий орденами и золотым шитьем; Мюрат, женившийся на Каролине Бонапарт, сестре Наполеона, и провозглашенный королем неаполитанским. Он был также первым кавалерийским офицером императорской армии. Рядом с ним Наполеон выглядел еще меньше обычного.

– Смоленск падет до рассвета, – объявил он, склонившись над – столом, на котором были расстелены карты этой кампании. – Стены города разрушены. Это будет означать конец войны!

– Драться они умеют, – заметил Мюрат, накручивая на палец длинные кудрявые волосы своих бакенбардов. – Одному Богу известно, сколько людей они потеряли, ведь в этом аду были собраны вместе все их войска.

– У нас также немалые потери, – коротко заметил Даву. – Пока мы имеем более десяти тысяч ранеными и убитыми.

Наполеон не слушал его. Сегодня солдаты гибли тысячами, ему не нужны были подсчеты Даву, он делал их сам, и его цифры были выше.

Он поднял голову. Оглядевшись, он заметил, как Мюрат играл своими надушенными волосами. На мгновение губы императора сжались, а потом растянулись в подобии улыбки. Вульгарный хвастун, тщеславный, как женщина, там, где дело касалось его внешности, Мюрат часто раздражал Наполеона. Но Наполеон видел, как он возглавлял кавалерийскую атаку, и за это он ему все прощал.

– Прикажите войскам войти в город, – неожиданно резко приказал он. – Если мы завладеем городом сейчас, то сможем использовать его в качестве прибежища и сохранить некоторые запасы. Даву!

Маршал весь превратился в слух.

– Передайте армии следующий приказ: «Мы продвинемся вперед и захватим Смоленск. Господь Бог и французская доблесть привели нас к победе». Идите!

– Vive L'Empereur, – приветствовал его Даву и вышел.

– Как вы думаете, ваше величество, когда царь заключит мир? – спросил Мюрат.

Наполеон пожал плечами.

– После сегодняшнего так скоро, как только сможет.

– А Москву мы возьмем? – лихо, как подросток, улыбнулся Мюрат. Некоторые его кавалеристы клялись, что маршал смеялся, когда вел их за собой…

– Конечно же, мы займем Москву. Я намерен продиктовать условия мира из Кремля. – Наполеон взглянул на Мюрата.

– До сих пор я мягко обращался с покоренными нациями, но моему другу Александру я преподнесу такой урок, который весь мир не скоро забудет. Позже он оставил палатку и направился к наблюдательному пункту, откуда смотрел, как его войска штурмуют стены Смоленска. Он наблюдал в молчании, и это молчание распространилось на его маршалов и адъютантов, стоявших рядом с ним. Звуки битвы замирали внизу. Воздух наполнил только ужасающий громкий треск, и все ночное небо озарилось сверкающим красным отблеском, исходившим из того ада, который раньше назывался Смоленском, древним городом Святой Руси. К императору подъехал посыльный с черным от дыма лицом и доложил, что французская армия входит в горящий город, не встречая никакого сопротивления. Смоленск пуст, основная часть русских войск отступила и предварительно подожгла город.