Евгений Эрастов

Уроки английского

Евгений Ростиславович Эрастов родился в 1963 году. Окончил Горьковский медицинский институт и Литературный институт им. А. М. Горького.

Публиковался в журналах "Волга", "Москва", "Дружба народов", "Звезда" и многих других, а также в альманахах и коллективных сборниках. Автор книг "Облако" (1990), "Небесный Дом" (1997), "Зимние кузнечики" (2000) и "Калейдоскоп детства" (2000).

Член Союза писателей.

Живет в Нижнем Новгороде.

Муравейник

1

Потянуло холодом и сыростью, дни стали короче, ночи - длиннее, приземистее. Изменилась и тайга - поредела, выцветала, хотя все чаще видны были на светло-зеленом хвойном фоне узаконенные кровавые вкрапления осенней листвы - словно плевки доходяги-туберкулезника.

В эти дни Рябой понял окончательно: надо делать ноги. Ему шел уже пятьдесят пятый год, и он чувствовал свой возраст. Нужно было отсидеться где-нибудь в тепле, пусть и под чужим именем. В лагере его ожидали неизбежные болезни и голодная смерть. Как ни старался он за последние полгода увильнуть от общих работ - ничего не получалось. Казалось, что все, от начальника лагеря и до работников кухни, вступили в тайный сговор, чтобы уничтожить Рябого. Именно из-за него новый, только что приехавший из Магадана врач развернул борьбу с симулянтами. Беззубый фельдшер Михеич, глядя на притворно ковыляющего к больнице Рябого, недовольно морщился и нагловато спрашивал, что у него заболело на этот раз.

Виделись ему в невзыскательных снах теплые страны, с морем и пальмами, где он никогда не был и где ему никогда уже не побывать. Слишком много холодов выпало на его долю - в общей сложности пятнадцать лет пробыл в лагерях, и почти все - на севере. Как многие бандиты, Рябой был сентиментален, и, когда Музыкант бренчал на треснувшей гитаре лагерные попевки про мать-старушку, что напрасно ждет сына домой, да про предательницу-курву, нечаянная слеза катилась по морщинистой, задубевшей от сибирских морозов щеке старого уркагана.

Но не было в лагере ни одного вора, который в глубине души не боялся бы Рябого. И хотя Рябой давно не ходил в паханах, никто из авторитетов ему не перечил - недаром ходили по окрестным лагерям и пересыльным тюрьмам байки про его свинцовый кулак.

Угрюмая Зухра, жена туркменского скотовода, родила Рябого от русского солдата в первый день нового, двадцатого столетия и умерла от родильной горячки. Три года Ахмед жил в семье скотовода, и старшая жена была его кормилицей. Но он не помнил ни коричневых грудей с надтреснутыми сосками, ни горького солончакового запаха, ни плеска ледяной воды в арыках, ни вкуса кобыльего молока, ни ишачьих гортанных возгласов. Черная оспа, на верблюжьих скелетах приехавшая из жарких пустынь Афганистана, скосила всю семью скотовода. Лишь один Ахмед чудом остался жив, переболев этой смертельной болезнью, на всю жизнь изуродовавшей его лицо. Подобранный в кишлаке русскими солдатами, грязный и умирающий от голода, попал он в детский приют, в маленький городок на Урал-реке.

Уже там, в приюте, приобрел он кликуху Рябой, и никогда потом его уже в воровской среде иначе как Рябой не называли. И хотя было у него официальное русское имя - Осип Иванов, почти никогда он этого имени не вспоминал, и значилось оно разве что на какой лагерной ксиве. Уже в приюте приобщился Рябой к неприкаянной воровской жизни, ощутил ее дешевую романтику, раз и навсегда понял, что никакой иной жизни, кроме жизни бандита, у него нет и быть не может.

Еще весной Рябой стал серьезно думать о побеге, озирая орлиным взором два ряда колючей проволоки и молодых солдатиков на деревянной вышке. Давно он уже облюбовал высокие кусты в западной части лагеря, прилегавшие к колючей проволоке, за которой был глубокий, поросший крапивой овраг. Вся жизнь молодых ребят, дежуривших на вышке, была у него на виду. Каждый из четырех сменяющихся солдат был ему давно знаком. Особенно пришелся по душе толстоватый увалень, чуть прихрамывающий на левую ногу, который постоянно зевал и смотрел в одну точку. Рябой давно уже наметил побег на день его дежурства.

Нужно было думать и о пропитании в тайге, поскольку только до железки идти было, по его подсчетам, не меньше недели. Да и на самой дороге можно было налететь на кого угодно. Там уж на мякине не проведешь, охотником не прикинешься - каждый знает, что вокруг ни села, ни города - одни лагеря.

Вскоре выбор его пал на двадцатилетнего Сашку Щеглова, молодого вора, попавшего в лагерь за взлом деревенского магазина. С этого дня Рябой стал особенно опекать Сашку, да таким образом, что никто из блатных на этого парня уже не зарыпался. Злые языки разнесли слух по лагерю, что у Рябого на старости лет прорезалась страсть к однополой любви. Однако матерые, опытные зеки, наблюдая характер отношений Рябого и Сашки, по особым, едва уловимым признакам сразу определили, что любовью здесь и не пахнет, и с подозрением глядели на Рябого, догадываясь, что он задумал недоброе.

Сашка Щеглов воспринял заботу Рябого как нечто совершенно обыденное. Он считал себя глубоко несчастным, тупо ненавидел людей и их закон, запихавший его в лагерь за такую шалость, как воровство со взломом. Особенно злило то, что вместо сочувствия и понимания он вызывает у блатных всеобщее презрение и желание всячески унизить его. Так продолжалось долго, слишком долго, пока в лагере не нашелся сильный, опытный человек, который понял Сашку и стал его наставником и защитником.

Рябой почти сразу изложил Сашке план побега. Бандит чувствовал, что парень еще слишком зелен, слишком подвержен воровской романтике, чтобы вести двойную игру и работать на лагерных начальников.

В последний месяц в лагере открыли еще два участка работы, где не было пока сформировано стабильных бригад. Это было связано с пьянкой, неразберихой и бездарностью администрации. На утреннем разводе два бригадира-вольняшки набирали себе работников на день методом тыка. Рябой уже дважды после завтрака бегал в фанерный сортир и сидел там полчаса, а потом, когда всех уводили на работы, ползком и короткими перебежками, пока не засекли, пробирался к кустам, нырял в них и охотничьим ножом копал узкую ямку под колючей проволокой. На третий раз его обнаружил майор Гусев, начальник клуба, самый мягкий из руководства лагеря. Он шел с кухни и, несмотря на ранний час, сильно покачивался. "Стоять, сука!" - визгливо заорал Гусев, увидев Рябого. Рябой сразу стал прихрамывать. "Больной, гражданин начальник", - притворно начал он, в глубине души радуясь, что не попался на глаза другому начальнику, быстро бы прописавшему несколько суток карцера. "Сказал бы сразу, что филонишь, гад. Нет у тебя ни хрена. Я вот троих артистов освободил от общих работ на два дня за то, что они в хоре поют. А от тебя никакого толка". "Обижаете,- с издевкой проговорил Рябой. Я плясать могу". "Пшшел вон, скот паршивый", - сплюнул Гусев и, сильно качнувшись, продолжил путь по направлению к клубу.

Через три дня после этого случая, когда на вышке дежурил ленивый толстяк, Рябой вместе с Сашкой бежали из лагеря.

2

Волчица вылезла из норы. За последнее время она особенно остро чувствовала свою старость, неспособность обеспечить детенышей живой, кровавой дичью. Несколько дней назад она спутала бугорок, поросший седой травой, с затаившимся зайцем. Зрение меркло. Даже обоняние, так сильно развитое у нее в былые годы, стало постепенно сдавать. Худая, поджарая, оголодавшая, с вытянутыми сосками, она все чаще и чаще ощущала запах зайчатины, когда никаких зайцев рядом не было, все чаще хруст сломленной ветки заставлял ее вздрагивать, поднимать остроконечные серые уши и напряженно глядеть по сторонам. Неделю назад она в поисках пищи засунула лапу в дупло старой сосны и долго не могла вынуть ее назад. Наконец, собравшись с силами, выдернула, содрав кожу и изрядное количество шерсти. С этого дня волчица щадила правую переднюю лапу, стараясь как можно реже наступать на нее.

За последнее время она все чаще и чаще ощущала, что в организме ее происходит нечто особенное, что-то такое, чего раньше не было. В этом году у нее долго не наступала течка, и это было явным признаком надвигавшейся старости. Все чаще замечала она, как молодые волки равнодушно пробегают мимо, потупив глаза, обжигая ее горячим дыханием. И когда течка все-таки началась, со злобой наблюдала, как пришедшие на запах самцы не рычали и не царапали друг друга клыками, а только кругами ходили возле нее, ожидая, когда уйдет соперник.

Отцом четверых последних ее детенышей был молодой, совсем неопытный волк рыжеватой масти. Он как-то странно заигрывал с ней, по-щенячьи виляя загнутым хвостом. Ей это не слишком нравилось, она даже раза два куснула его в бок. А потом все было как всегда, и лишь только почувствовала она, как новая жизнь зародилась в ней, сразу изменила свое отношение к молодому волку. Как только он пытался с молодым нахрапом забраться на нее, волчица тут же поворачивалась и била его по морде когтистой лапой. Один раз даже сильно укусила его. Рыжеватый взвыл от боли и в ответ впился крепкими молодыми зубами в серую с подпалинами, выпадающую шерсть старой самки. Раньше ей нравилось, когда самцы хватали ее за шею зубами, особенно во время случки; теперь же, со стороны рыжеватого щенка, это показалось ей неслыханной дерзостью. Она резко повернула морду и впилась ему в ухо. Молодой волк взвыл от боли, и ярко-алая струйка крови побежала по слюнявой щеке. Он с молоком матери впитал в себя всю волчью науку и знал, что нет большего позора, чем драться с самкой. Огрызаясь и повизгивая, мелкими шагами заковылял в тайгу.

Сейчас, глядя сузившимися от яркого света зрачками на этот чистый, первозданный, так знакомый ей мир тайги, волчица как никогда в жизни трезво осознавала свое одиночество и необходимость выкормить этих четверых, возможно, последних ее детей.

Часа два шастала она в этот день по знакомым тропинкам, стараясь не наступать на больную лапу, не ощущая запаха живых существ, пока вдруг что-то странное не заставило ее остановиться и напряженно прислушаться. Когда-то, давным-давно, она уже ощущала этот запах, так тесно связанный с запахом костра. Это был запах человека.

Лишь один раз в жизни довелось ей попробовать человеческого мяса, и она до сих пор помнила его приторный, сладковатый привкус. Она помнила и ту давнюю, жутко холодную и для этих мест зиму, когда слюна замерзала на лету и, падая на снег, издавала тихий, серебристый звон. В ту зиму волчья стая, к которой принадлежала молодая волчица, голодала как никогда, и только дикий, неутолимый голод заставил волков выйти к одинокому человеку, сидевшему возле костра. Подспудным, не обманывающим чутьем волки поняли, что победа на их стороне, что этот человек слишком слаб для того, чтобы оказать им должное сопротивление. Когда костер начал потухать, волки подошли к человеку почти вплотную, и старый вожак, пружинисто прыгнув, впился ему в шею.

Ей досталось тогда очень мало мяса - только остатки, сросшиеся с костями и сухожилиями, да теплая, вонючая требуха - серые, блестящие петли кишечника, заполненные какой-то гадостью. Но и эти куски человеческого тела казались в ту зиму великим пиршеством. Вскоре от человека не осталось ничего, кроме ярко-розовых, еще живых, тщательно обглоданных и обсосанных костей и темно-красного пятна от впитавшейся в землю крови.

Нет, чутье ее не обмануло - рядом были люди. Осторожно подошла она к небольшой полянке, где под раскидистым кедром лежали два человека.

Рябой не спал уже больше часа. На душе у него было скверно. Он вдруг отчетливо ощутил, насколько безумной была мысль о побеге, насколько безрассудным был сам побег, лишивший его гарантированной пайки три раза в день и лучшего места на нарах. Лагерная жизнь была ему знакома как свои пять пальцев, и, если б пришлось заболеть по-настоящему, не отказал бы "лепила" в медицинской помощи. А здесь его ждала неизвестность, которая могла обернуться и голодной смертью, и смертью от волчьих зубов, и новым, намотанным за побег сроком. А самым гадким, наверное, было то, что сейчас, лежа под раскидистым кедром, не ощущал Рябой желанной свободы. Еще большей казалась ему зависимость от холода, голода и людей, хотя он твердо знал, что на расстоянии двадцати-тридцати, а то и пятидесяти километров отсюда точно нет ни одного человека.

Именно сейчас, через какие-нибудь полчаса, ему предстояло покончить с Сашкой, расчленить его тело, развести костер и съесть первую порцию мяса. Надо было спешить, пока парень не проснулся. Рябой не хотел тратить силы на борьбу, к тому же и для самого Сашки смерть во сне была бы лучшим уделом. Парень поверил легенде о друге-леснике, живущем в сторожке неподалеку, который будет несказанно рад появлению Рябого и Сашки.

Рябой вынул старый охотничий нож, который месяц назад украл на кухне, подполз к Сашке и приготовился воткнуть его в тонкую шею парня, чуть сбоку от выпирающего кадыка, где настойчиво пульсировала, разнося молодую кровь, сонная артерия.

Волчица поняла, что нужно спешить. Она трезво осознавала, что не справится не только с двумя людьми, но даже с одним - здоровым и сильным. Тот, который спал, был худ и изможден и не представлял опасности. А второй как раз принял самое удобное для нее положение. Она сейчас бросится на него сзади, и тогда...

Наверное, Рябой погиб из-за Сашки. Как только он вонзил нож и теплая струя крови брызнула в лицо, тотчас почувствовал, как что-то острое впилось ему в шею. Несколько секунд он не мог понять, что произошло. Ему почему-то казалось, что это Сашка оказывает сопротивление, и вместо того, чтобы бороться с волчицей, все глубже и глубже втыкал охотничий нож в окровавленное тело хрипящего парня. Лишь когда эти секунды прошли, замутившимся сознанием уразумел Рябой, что под этим кедром есть кто-то третий и именно от него угрожает ему смертельная опасность. Но именно это время, которое он упустил в приступе недоумения, оказалось для него роковым.

Волчица с остервенением рвала теплое, потное тело Рябого, как бы боясь, что он еще встанет и будет бороться с ней. Лишь через полчаса, утолив голод, прихрамывающей походкой пошла к своей норе, неся в зубах кусок теплой, пахнущей кровью печени. Этот кусок, который не надо долго жевать, предназначался четверым волчатам.

3

В этот день старый рабочий муравей МР 352408 заполз слишком далеко от муравейника. Сначала он просто хотел прогуляться по окрестностям, пока вдруг не ощутил знакомый запах разлагающегося мяса. Ему предстояло проползти почти через всю поляну, и этот путь казался слишком сложным, особенно для его возраста. Но впереди ждала, по всей видимости, неплохая пожива. Поэтому он решил тряхнуть стариной и отправиться в путешествие.

Он давно не ползал по поляне и совсем забыл, что на ней растет какая-то особенная, удивительно высокая и плотная трава, через которую продираться было невероятно трудно. И когда он все-таки полез через нее, глубинное чувство подсказало, что, возможно, придется возвращаться назад.

Сосед МР 333786 попался навстречу. На спине он нес большую, мягкую, слегка пожелтевшую иголку лиственницы. 352408 стал думать о том, зачем 333786 так выпендривается. Наверное, он хотел тем самым показать свою преданность Королеве. 352408 вспомнил, какое страшное событие произошло вчера вечером, после захода солнца. Огромное живое существо появилось на поляне. Никто из обитателей муравейника, включая саму Королеву, никогда не видел ничего подобного. Некоторые ученые муравьи даже утверждали, что через поляну прошло не одно, а два таких существа, что, впрочем, имело исключительно теоретическое значение. Важно было то, что это существо во время своего движения разрушило юго-восточную часть муравейника, где хранились куколки. Начался переполох на государственном уровне. Все, чьи номера начинались на 32, были брошены на ликвидацию катастрофы. Опытные муравьи сразу же определили, что на это может уйти не менее двух недель. В результате бедствия погибло 12 рабочих муравьев, 65 были контужены и тяжело ранены. Кроме того - и это особенно расстроило Королеву, - было раздавлено более 30 куколок.

Теперь, отправляясь на старости лет в такое далекое путешествие, 352408 подсознательно боялся королевского гнева. Получалось так, что он покидал Муравейник в такое сложное время - когда все старые и опытные бесполые особи были задействованы в общем деле спасения куколок. Боялся он и тех, молодых, вылупившихся из куколок тремя неделями позднее его - тех, чьи номера начинались с 29. Именно они были теперь в чести и Высочайшим указом были переселены на минус пятый этаж Муравейника, в то время как сам 352408 и ему подобные ютились на узких земляных нарах минус четырнадцатого этажа.

Но все же, несмотря на этот страх, чувствовал 352408, что чем старше он становится, тем все дальше и дальше уходит от общих муравьиных забот. Несколько дней назад, еще до катастрофы, в самый полдень, когда из-за темных, насупившихся таежных облаков неожиданно вылезло осеннее, неласковое, но все еще греющее солнце, увидел он, что как-то по-особому качаются на ветру высокие травы. 352408 и сам не понял до конца, что его тогда удивило. Он хорошо знал, что такое ветер.

Долго стоял рабочий муравей, греясь на солнце, позабыв про прозрачную чешуйку лиственницы, которую по приказу бригадира волочил на двести восемнадцатый этаж Муравейника, и не понимал, какая такая сила заставила его вдруг остановиться и прервать узаконенное движение. Возможно, так начиналась старость. А может быть, и не в старости было дело, а в чем-то совсем другом.

Он очень долго не появлялся из куколки. Рабочий муравей, дежуривший в родильном блоке, успел уже двадцать раз почистить ножки и усики, а метаморфоза все никак не свершалась. Уже потом, за несколько дней до своей трагической гибели (он попал в смолу, поднимаясь по стволу лиственницы), этот дежурный рассказывал 352408, какой странной - тихой, неповоротливой личинкой он был в первой жизни. Может быть, тогда уже ощущал он нечто такое, что совсем не присуще новому поколению, тем, чьи номера начинаются с 19, тем самым молодым карьеристам, которые ничего-то не знают и ничего не видят, кроме передвижения по этажам муравейника.

Он сам не помнил, сколько стоял тогда, глядя на колеблющиеся на ветру травы, полностью поглощенный каким-то новым, ранее неведомым ему чувством, пока проходивший мимо бригадир 221900 не сбил его с ног своим грузом. В этот день он был серьезно наказан за тунеядство, и, хотя до Королевы его проступок не дошел, поскольку был слишком незначителен для этого, 352408 пришлось уступить свои нары одному из молодых, а самому перебраться на минус четырнадцатый этаж.

Теперь он уже почти забыл этот неприятный эпизод своей жизни. Ощущая влекущий запах разлагающегося мяса, 352408 полз вперед, минуя многочисленные преграды, и ощущал себя так бодро и весело, как не чувствовал уже давным-давно. Лишь через несколько часов оказался он у своей цели и совсем не расстроился, увидав долгожданные человеческие кости, облепленные десятками незнакомых муравьев. Наоборот, он испытал какое-то удивительно легкое и благодушное ощущение оттого, что не знает и не хочет знать номера этих муравьев. Ничего с ними не связывало старого 352408. Он подозревал, что номера-то у них семизначные, что принадлежат они к очень большому Муравейнику, где жизнь, наверное, более интересна, но в то же время наверняка более суетлива и тяжела. Он радовался, что с ними можно не общаться, а небольшие размеры и знакомый запах свидетельствовали об их миролюбивом характере. Бодро и решительно полз 352408 по скользкой, блестящей, еще теплой бедренной кости Рябого, шамкал старческими челюстями, разрывая мелкие кусочки мяса, высасывал узеньким хоботком вязкую, полусвернувшуюся кровь.

Вдруг он увидел, что навстречу ему ползет большой Мирмика Левинодис с квадратной, вращающейся во все стороны головой. Это был "солдат", и по всем законам 352408 должен был уступить ему дорогу. Однако наглый субъект принадлежал к другому муравейнику, и инстинкт повелел 352408 не следовать заскорузлому уставу. "Солдат" вплотную подошел к нему и дотронулся усиком до его головы. 352408 с трудом расшифровал колебания антенн-усиков "солдата", поскольку тот говорил на совершенно ином, хотя и близком ему, языке. Общий тон высказываний этого амбала был угрожающим. Амбал выражал интересы своего Муравейника, имеющего претензии на эти кости. 352408 сделал несколько движений челюстями, распрямил один из усиков и передал "солдату" несколько обидных для чести и достоинства выражений, после чего ему пришлось дорого расплатиться за свое запоздалое молодечество. "Солдат", не долго думая, впился челюстями в левый усик 352408. Старик ощутил неприятный запах выделившейся при укусе слюны. Он покачнулся и, потеряв равновесие, соскочил со скользкой, глянцевой кости Рябого.

Под костями, на мокрой кровавой земле, возились другие "солдаты", принадлежавшие, скорее всего, к тому же поганому племени. Вместо того чтобы охранять свой муравейник и следить за порядком, они с восторгом втягивали в себя теплую, тягучую жидкость. Во время падения произошло непоправимое. Острая трава порезала ему усики. Боль была настолько сильна, настолько неожиданна, что первое время 352408 застыл в полном недоумении. Вскоре он ощутил, что совсем не чувствует запаха. Где его муравейник? Куда теперь надо ползти?

352408 дежурно, заученно шевелил лапками, в то время как это был уже не старый рабочий муравей, а убогое, поврежденное членистоногое. Глубокий, корневой инстинкт жизни заставлял его ползти, но 352408 просто полз, как все мы, не думая ни о каких инстинктах. Что-то еще брезжило в его сознании, но он не понимал что. Он даже не понял, что с ним произошло, когда большой "солдат" Мирмика Левинодис зацепил его за обвислый, парализованный усик и по тайным, знакомым только ему уксусным тропам с великим искусом потащил в свой Муравейник.

4

Ветер появился неожиданно. Серое, осеннее небо, готовое пролиться дождем, неожиданно стало рассеиваться, и вскоре на востоке уже показалась узкая голубая полоска. Мягкие кончики лиственничных и сосновых иголок первые пришли в движение. За ними тихо-тихо затрепетали причудливые верхушки. А потом дело дошло и до законопослушной травы - вкрадчиво прижимающейся к темной, злопамятной, недолюбленной таежной почве. Все притихло вокруг, чтобы не мешать голосу ветра. Юркая белка, вильнув рыжим хвостом, спряталась в гнездо, выронив из лапок кедровую шишку, и звук от этой упавшей шишки долго еще висел в прозрачном, обиженном воздухе, и не было у этого звука ни смысла, ни цели.

Уроки английского

Полуразложившийся труп Риммы Ивановны Иволгиной был найден в канализационном колодце на улице Октябрьской революции 28 мая 1996 года. Судебно-медицинская экспертиза установила, что гражданка Иволгина Р. И., 66 лет, умерла более двух месяцев назад. Из-за необратимых посмертных изменений причину смерти установить не удалось.

Была прекрасная летняя погода. Легкий июньский ветер играл со скрипящей форточкой городского судебно-медицинского бюро. На дворе изнемогала от жары персидская сирень, нагло рвалась в окно, оглушая сладким, неописуемым запахом.

Машинистка Лида Семенова перестала стучать красными коготками по клавишам дребезжащей "Эрики" и, глядя в окно, думала о том, как хорошо сейчас оказаться за пределами этого отвратительного здания. Рядом с ней на железном столе лежал раздувшийся труп женщины. Лида не понимала, почему так важно знать, каким способом убили эту женщину, - ведь убивших все равно не найдут, а убитая не воскреснет. Ее волновали всего три вещи: туфли, которые обязательно нужно приобрести, отношения с Эдиком, занимающимся оптовой торговлей косметикой и лежащим в настоящее время в больнице с надеждой спастись от службы в армии, и, наконец, задачи по физике. Она уже третий год подряд поступала в медицинский институт, куда нужно было - как назло сдавать физику.

Скользнув по листу бумаги туманным девичьим взглядом, Лида машинально поправила каретку и вдруг часто заморгала толстыми намалеванными ресницами. "Римма Ивановна Иволгина", - прочитала она еще раз. Что-то знакомое было в этом сочетании слов. Неужели это та самая Римма Ивановна, которая шесть лет - с пятого по десятый класс - учила ее английскому языку? Это был гадкий предмет. Пожалуй, даже хуже физики. И вот теперь эта суховатая, чопорная женщина, которую боялся весь класс и которая ни разу за шесть лет не поставила Лиде оценку выше тройки, лежала перед ней на железном столе, зеленая, с огромным вздувшимся животом, со сморщенным лицом, напоминающим печеное яблоко. На шее у нее было два небольших темно-красных пятна, облепленных маленькими белыми червячками.

Глядя на Римму Ивановну, Лида совсем не думала о том, что и она, возможно, будет лежать когда-нибудь на таком же столе, что и ее органы, как капусту, будет шинковать равнодушный прозектор. Гнить мог кто угодно, только не она, не Лида Семенова, потому что ей нужно было покупать туфли и встречаться с Эдиком.

"Отмечено полное расплавление стенок желудка и нижней части пищевода, монотонно диктовал Анатолий Сергеевич. - В плевральной полости кровянистый экссудат объемом двести миллилитров". Лида быстро печатала, не вдумываясь в содержание, и мысли ее были уже очень далеки от мертвой Риммы Ивановны и от уроков английского.

Римма Ивановна Иволгина каждый день, кроме воскресенья, вышагивала по стертому линолеуму кабинета английского языка, переводя взгляд с портрета Шекспира на карту Великобритании. В этом кабинете давно не было ремонта; масляная краска на стенах вздулась пузырями и кое-где слезла, как кожа после солнечного ожога, на потолке виднелись грязно-желтые разводы, оконное стекло - в трещинах после брошенного обиженным двоечником камня - напоминало причудливую паутину. Но все эти мелочи совершенно не волновали Римму Ивановну. Когда тупой и явно не одаренный лингвистически Степанычев захотел привинтить отвалившуюся ножку учительского стола, она только фыркнула: "Где это вы слышали, Степанычев, слово "уделать"? В русском языке глагол "делать" с приставкой "у" не употребляется". Степанычев виновато улыбнулся и навсегда забыл о благом порыве.

Римма Ивановна трудилась на ниве просвещения с трепетным чувством послушницы монастыря, и вышестоящие организации оценили ее труд, наградив изящной медалькой и званием заслуженного учителя "в связи с пятидесятилетием со дня рождения". А кроме того, за добросовестный труд в школе Римма Ивановна, в числе лучших учителей английского языка области, получила бесплатную путевку в Великобританию.

Это была страна ее мечты. Темза, Тауэр, Вестминстерское аббатство - все то, что она изучала по потрепанным институтским учебникам, прилежно зубря продолженные времена, старательно зажимая кончик розового девичьего языка между еще не запломбированных резцов, - все это так ошеломило ее, что она чуть не лишилась дара не только английской, но и родной речи. В Англии не могло быть ничего плохого. Там никто не плакал, никто не болел. Наверное, там никто никогда и не умирал, а если и умирал, то совсем не так, как у нас, - просто закрывал глаза, а потом его клали в гроб. Вернувшись из Англии, она сказала своей подруге, Марье Алексеевне Апухтиной, учительнице литературы: "Я в большей степени роялистка, чем английская королева, и в большей степени англичанка, чем англичане".

Как раз в этот год мама Риммы Ивановны, сухонькая старушка восьмидесяти лет, тоже в прошлом учительница английского, внезапно умерла в туалете от кровоизлияния в мозг. Дверь была закрыта изнутри на шпингалет. Пришлось звать соседа Александра Васильевича, отставного полковника, который бодро и с должной решительностью, присущей кадровому офицеру, устранил препятствие при помощи топора. Этот Александр Васильевич производил впечатление человека порядочного. Помог Римме Ивановне похоронить мать и даже обещал найти телефон мужика с силикатного завода, который может стащить камень для приличного памятника.

Через две недели после похорон Александр Васильевич вновь появился в ее квартире, но уже не с топором, а с тортом, цветами, бутылкой коньяка и поздравлениями с Восьмым марта. Римме Ивановне сразу этот визит не понравился, но она решила еще раз воспользоваться услугами бескорыстного умельца: после недолгого сидения за столом попросила его повесить в комнате купленный в Англии светильник. Интеллигентный полковник обнаружил полное равнодушие к великой Британии, но не к самой Римме Ивановне. После того как светильник был прибит в указанном месте, он предпринял некий смелый жест, после чего мгновенно получил рукояткой молотка по носу. Потекла кровь, Римма Ивановна сильно испугалась, побежала на кухню и стала отдирать от морозилки синие кусочки льда. Через полминуты Александр Васильевич уже лежал на диване, а на ушибленном носу громоздился айсберг. Больше он к ней никогда не приходил, а встречаясь иногда возле лифта, здоровался сквозь зубы.

Когда страну возглавил человек, не похожий на всех предыдущих, Римма Ивановна воспряла духом. Она повесила в кабинете английского языка портрет этого настоящего джентльмена. Ей нравился его демократизм, нежный южнорусский акцент и, конечно, рыцарское отношение к женщине. Он был элегантен, подтянут - ну совсем как англичанин! - и, казалось, не имел ничего общего с обрюзгшими стариками, не способными сказать двух слов без бумажки, хотя и вышел из их среды.

В стране все изменилось. Серые, однообразные газеты вдруг заговорили на всевозможные голоса. Столичные журналы как будто соревновались в разоблачении старого режима. Римма Ивановна с интересом и радостью следила за этим разоблачением и была в восторге оттого, что дожила до того времени, когда все то, о чем раньше говорили шепотом, появлялось в печати. Ее подруга Марья Алексеевна Апухтина была рада тому, что теперь на уроках литературы разрешили говорить о Шаламове и Набокове. Одно только не нравилось Марье Алексеевне: слишком уж много иностранных слов появилось - таких, что и выговорить нормальному русскому человеку невозможно. Римма Ивановна горячо спорила с подругой, утверждая, что иначе нельзя, что нужно, в конце концов, становиться цивилизованной страной. Она ни минуты не сомневалась в том, что скоро увидит свою родину такой же разноцветной, яркой и счастливой, какой предстала перед ее глазами Великая Британия. Она видела, как преображались магазины, с ликованием смотрела на обилие товаров и совсем не переживала из-за того, что все лежащее на витринах было доступно только взгляду заслуженного учителя. Она просто радовалась за цивилизованную страну и шла дальше, не думая о своей маленькой зарплате.

А когда зарплату перестали платить вообще, Римма Ивановна несколько сникла, но взглядов своих не изменила. Как-то Марья Алексеевна, ставшая к тому времени директором школы, завела разговор о прелестях советской власти: и зарплату вовремя платили, и путевку профсоюзную можно было за бесценок получить. Демократическое нутро Риммы Ивановны не выдержало, она покраснела, покрылась испариной и прошипела сквозь зубы, чуть ли не выгибая спину, как кошка на собаку: "Да вы что?! За коммунистов? В лагеря захотели?!"

Едва уловимая искорка пролетела между двумя пожилыми женщинами. Конечно, тут не обошлось без богини раздора. А иначе как объяснить, что они вдруг стали заклятыми врагами? Разнесчастная политика развела двух учительниц. Марья Алексеевна, говоря словами современных газет, стала вдруг "красно-коричневой", а Римма Ивановна продолжала исповедовать культ цивилизованного Запада и "рыночных реформ".

Недели через две после ссоры на урок к Римме Ивановне явились два человека - стройная женщина в очень дорогом костюме и пахнущий куревом мужичок в рваном свитере. Женщина была чиновницей городской администрации, а мужичок - профессором лингвистического университета (так по-дурацки стал называться тот самый педагогический институт иностранных языков, который в свое время заканчивала Римма Ивановна). На очередном педсовете она вновь увидела этих людей. Женщина прокурорским тоном говорила об ее уроке: никакой методики и существенные ошибки в произношении, а мужичок уныло поддакивал. Затем выступила Марья Алексеевна со словами о том, что теперь, когда школа преобразуется в гуманитарный лицей, таким непрофессионалам, как Иволгина, здесь делать нечего.

Тихо-тихо, как бы скользя по истертому школьному паркету, Римма Ивановна ушла из школы, забрав из кабинета английского языка портреты королевы Елизаветы Второй и своего любимого президента, который к тому времени уже давным-давно сложил с себя бразды правления, поскольку государство, которое он возглавлял, исчезло с лица земли.

Дома ее ждала оглушающая пустота. Она долго стояла, прижавшись лбом к оконному стеклу, и смотрела, как роняют деревья скорчившиеся от холода листья, слушала осипший от простуды голос настойчивого ветра, такого равнодушного к человеческому горю.

На пенсию жить было нельзя. Римма Ивановна стала искать выход из положения. Вскоре маленькая субтильная первокурсница поселилась в ее квартире. Римма Ивановна пыталась подружиться с ней, но ничего не выходило. Девочка не всегда отвечала на вопросы, говорила сквозь зубы, разбила маленький заварочный чайник с изображением Тауэра, привезенный в свое время из Англии. Другая квартирантка оказалась не лучше. Она, наоборот, была чересчур общительна и каждую неделю знакомила Римму Ивановну с новым молодым человеком, которого всегда оставляла ночевать. Стиснув зубы, слушала Римма Ивановна за стеной стоны чувственной студентки и скрип кровати, на которой спала ее мама, но демократические убеждения не позволяли сделать замечание. Наконец девочка съехала с квартиры, заявив, что выходит замуж и что обязательно отдаст Римме Ивановне свой долг за три месяца. С тех пор она больше не появлялась.

Этот год был особенно тяжелым. Цены на продукты росли, а пенсию все чаще и чаще задерживали. Зато престиж английского языка возрос необычайно. Все, кто только мог, давали уроки английского. Римма Ивановна тоже пыталась заниматься со школьниками, но ученики, узнав о том, что она не может пристроить в институт, быстро разбегались. Знания Риммы Ивановны сами по себе никого не интересовали.

В ее внутренней жизни что-то произошло. Ветка, на которой держались роскошные осенние листья, надломилась, упала, обнажив светло-розовую тщедушную сердцевину. Как будто перерезали нерв, на котором все держалось. Именно в эти дни наткнулась она в подъезде на крышку гроба. Оказалось, умер Александр Васильевич. Прошло десять лет с тех пор, как отставной полковник получил молотком по носу. Заслуженная учительница Судьба, большая любительница повторений, распорядилась так, что дверь квартиры Александра Васильевича тоже пришлось вскрывать, поскольку ключей от нее ни у кого не оказалось. Римма Ивановна понимала, что такая судьба ждет и ее. Быть может, не стоило тогда срочно браться за молоток - полковник в отставке получал неплохую пенсию, а главное (это стало для Риммы Ивановны теперь главным) военным пенсии никогда не задерживают.

В квартире Александра Васильевича поселился его племянник. Вскоре он пришел к Римме Ивановне. Как и десять лет назад, визит сопровождался наличием торта. Возраст Риммы Ивановны (а ей в тот год исполнилось шестьдесят пять) не предполагал продолжения с молотком. Влад завел речь об ужасной смерти дяди, об инфляции, о тяготах одинокой жизни и в конце концов предложил Римме Ивановне сделку: он ей ежемесячно платит деньги, равные пяти минимальным пенсиям, а она завещает ему свою квартиру. Римма Ивановна обещала подумать и через неделю согласилась.

Деньги Влада изменили ее жизнь. Теперь она ела не один, а три раза в день, каждую неделю ходила в театр, купила в букинистическом магазине потрепанное собрание сочинений Диккенса. Несколько раз была она в гостях у Влада. По квартире бегали два светловолосых кудрявых мальчика-погодка, на кухне хозяйничала Ольга - очень милая, порядочная и трезвая жена, тоже бывшая учительница английского, работающая теперь в частной фирме. Мальчики изучали язык по совершенно новой методике, которая весьма заинтересовала Римму Ивановну.

Такая жизнь вполне устраивала ее, но, к сожалению, не прошло и полугода с момента оформления завещания, как все изменилось. Влад, ведущий инженер знаменитого на всю страну завода, перестал получать зарплату. Фирма, где работала Ольга, развалилась. Мальчишки росли, их нужно было тянуть. Влад заявил, что в настоящий момент платить Римме Ивановне не может, но, как только найдет нормальную, денежную работу, обязательно выплатит все долги.

Тяжело было после относительного благополучия вновь переходить на хлеб и воду. Не понимала она, почему умный, современный и предприимчивый Влад оказался не нужен государству, почему взлетел на воздух крупнейший завод страны. Никак не вязалось это с ее представлениями о цивилизованном обществе.

Однажды Ольга зашла к ней с мальчишками. Римма Ивановна неожиданно для себя отметила, что мальчики-то довольно противные. У них были дребезжащие, ржавые голоса, от них неприятно пахло мятными жвачками. Они бегали по коридору, топая, как слоны. Ольга сделала им замечание, и Римма Ивановна вдруг почувствовала, как лицемерны, неискренни ее слова. Ольга осведомилась о ее здоровье (не собирается ли она наконец умереть), а потом вдруг села на диван и без разрешения закурила. Римме Ивановне не понравилось, что у Ольги дрожала рука с длинными уродливыми ногтями, покрашенными в перламутровый цвет, и дергалась щека вместе с углом широкого, вульгарно накрашенного рта. Она вынула из сумки белый бумажный стаканчик и стала стряхивать в него пепел, который все равно в большом количестве падал на пол. Наконец решила взять быка за рога, напряглась всем телом, даже соски упругих молочных желез набухли, выпирая через тонкое грязно-белое летнее платье (она была без лифчика, и это тоже не нравилось Римме Ивановне), выдавила из себя бездарный ультиматум (ей было далеко до Талейрана): или Римма Ивановна оформит на квартиру дарственную, или же ежемесячное пожизненное пособие уменьшится в два раза.

Кровь ударила в голову Римме Ивановне, и она почувствовала, как глухо звучит под рваным халатом ее сердце. Ольга поняла, что перегнула палку, пошла было на попятную, начала криво улыбаться. Крашеный рот опять причудливо задергался, и вдруг она упала на диван и зарыдала. Она кричала, что ей давно уже ничего не надо, что она выросла в коммуналке, что всю жизнь ее унижали, что старается только для мальчишек, которым надо где-то жить. Римма Ивановна узнала к тому же, что у Ольги какая-то совершенно особая, гадкая и удивительно жестокая свекровь.

На следующий день Римма Ивановна сняла с Влада завещание и написала об этом в записке, которую положила ему в почтовый ящик. На ящике краснела цифра "66", и Римма Ивановна, обычно чуждая мистики, подумала о том, что не хватает еще одной шестерки. Эта цифра, кроме того, напомнила ей о ее возрасте.

Ольга пришла через месяц - страшная, заплаканная, с синими мешками под глазами. Сказала, что Влад ушел от нее, две недели жил у матери, а теперь завербовался в бригаду старателей и улетел на Колыму. Перед отъездом он пришел к ней за рюкзаком и устроил скандал. Кричал, что квартира пропала из-за нее (она так и сказала: "квартира пропала"), что он никогда ей этого не простит. "Только вы можете вернуть его, - заныла Ольга. - Еще не все потеряно. Он вернется с большими деньгами и будет платить во много раз больше, чем раньше. Вы тогда обиделись, но ведь и я не виновата. У меня дети". Уловив холодный взгляд Риммы Ивановны, она неожиданно перешла на крик: "Мы вам поверили, а вы нас обирали! Мои дети голодали, а вы тянули с нас последние деньги!" Римма Ивановна молчала. Тогда Ольга завопила еще сильней: "Старая сволочь, ты заранее знала, что так будет, заранее все продумала! Насосалась нашей крови, гадина! Отдавай теперь все деньги назад!" Римма Ивановна медленно и тихо сказала, что с каждой пенсии будет отдавать по двадцать тысяч (больше, к сожалению, не сможет) и тогда за несколько лет вернет все деньги назад. "Скорей бы ты сдохла, падла", - сказала Ольга на прощание.

После этой сцены Римма Ивановна не спала ночь. Утром ей стало плохо. Толстая участковая врачиха, наспех измерив давление, мужичьим голосом протрубила: "гипертонический криз".

Она долго не могла прийти в себя. Только через неделю вышла из домунадо было еще раз посоветоваться с врачом. В полутемном зале поликлиники рядом с гипсовым Лениным случайно разговорилась со старушкой, завещавшей квартиру фирме "Санрайз". "Рассвет, рассвет", - сразу же перевела Римма Ивановна. Английское слово напомнило золотое время учебы в институте.

Через несколько дней Римма Ивановна уже оформляла бумаги в фирме "Санрайз". Квартира была завещана фирме. Римма Ивановна получила очень большое пособие - настолько большое, что долго не верила, что в ее старой, потертой сумочке лежат такие деньги. А через неделю приснился ей страшный сон. В небольшой комнате подписывала она бумаги, а потом вдруг оказалась на рынке. Молоденькая продавщица стояла возле обувного прилавка. Римма Ивановна узнала в ней свою ученицу Лиду Семенову. "Здравствуйте, Лида, - сказала Римма Ивановна. - А почему вы здесь? Разве вы не поступили в медицинский институт?" "Я никак не могу поступить туда,- ответила Лида. - Мне никак не дается физика". "Лида, а какие туфли вы мне посоветуете купить?" - "А зачем вам туфли, Римма Ивановна? Они вам больше не нужны. Видите - вот ваша новая квартира". Римма Ивановна увидела небольшой деревянный дом без окон, подошла к нему, открыла дверь. Пахнуло сыростью, как из погреба. Она оказалась внутри этого странного помещения. Дверь с грохотом захлопнулась за ней. Напрасно старалась Римма Ивановна отыскать дверь в кромешной темноте дрожащие пальцы нащупывали только гнилые мокрые доски и узкие проемы между ними.

Резкий звонок разбудил ее. Еще не совсем очнувшись от ночного кошмара, направилась к двери. "Кто?" - спросила она дрожащим голосом. "Фирма "Санрайз". Мы принесли вам деньги за следующий месяц".

Римма Ивановна потянулась к двери, повернула замок и, вспомнив недавний сон, с облегчением вздохнула, когда дверь открылась.