Империя Солнца

Эвола Юлиус

Империя Солнца

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

Данный сборник объединяет в себе тридцать статей разных лет известного итальянского мыслителя–традиционалиста Юлиуса Эволы (1898–1974). Большинство из них публикуются на русском языке впервые. Материалы в сборнике сгруппированы тематически, без соблюдения строгой хронологической последовательности. Это издание является продолжением сборника статей «Традиция и Европа» .

Первая статья данного издания «Туле: загадка доисторической Арктики» посвящена гиперборейской, арктической теме. Анализ древних мифов и современных научных данных подводит к мысли, что легенды о северной прародине многих народов имеют под собой реальную основу. Обращаясь в том числе и к исследованиям Германа Вирта, Юлиус Эвола проводит мысль о северном происхождении большой белой расы. Зародившись в полярных, арктических районах, эта раса затем мигрировала в земли, расположенные в нынешней Атлантике (загадочную Атлантиду, позднее погибшую), а после этого дала жизнь многим цивилизациям Америки, Европы, Африки и Азии. Первые представители этой расы в Европе известны сейчас как кроманьонцы.

Впрочем, не следует искать слишком строгих доказательств этого тезиса. Археологическая культура туле, на которую ссылается Юлиус Эвола, сегодня считается эскимосской и достаточно поздней (в Гренландии она датируется лишь XIII веком, возникнув в Канаде за двести лет до этого). Более древние культуры этого региона также считаются эскимосскими. И если говорить о северной прародине европеоидной расы, то здесь нужно обращаться к гораздо более древним временам и культурам, отстоящим от нас на десятки и, возможно, даже сотни тысяч лет. Конечно, представить убедительное доказательство данной гипотезы невозможно; в то же время любые соображения на этот счёт являются не более чем теориями, ибо построены на конкретных интерпретациях фрагментарных данных.

Продолжает книгу статья «Рим и «солнечное Рождество» североарийской традиции». Здесь сходятся воедино три темы: арктическая прародина, Рождество и Древний Рим. Юлиус Эвола демонстрирует, что зимнее солнцестояние в конце декабря имело глубокий смысл в древних культурах, и многие его рудименты сохранились в современном празднике Рождества, в нынешнюю эпоху во многом потерявшего своё религиозное значение и ставшего лишь одним из многих «праздников», наряду с чисто светским Новым годом.

Не секрет, что нынешние светские «праздники», зачастую совершенно условные и искусственные (достаточно вспомнить всевозможные советские «дни железнодорожника», «дни нефтяника» и проч., по инерции отмечаемые и в современной России) представляют собой только лишь выходные дни и/или поводы для алкогольных возлияний, а иногда и для кратковременного массового «веселья» (впрочем, в некоторых случаях точнее было бы использовать слово «помешательство» — достаточно вспомнить, например, обычай праздновать Новый год на постсоветском пространстве). И если очистить их от новоизобретённой мифологической (в худшем смысле этого слова) шелухи, они могут иметь только «психологический» смысл, в качестве краткого отдыха от серых будней, заполненных для среднестатистического обывателя работой и потреблением. К тому же многие «праздники» давно поставлены на службу политической пропаганде. Примеры подобных «торжественных дат» известны всем.

Тему Древнего Рима продолжает следующая статья под названием «Regnum и духовность Цезаря». Она представляет собой нечто вроде рецензии на книгу Дж. Косты, посвящённую Юлию Цезарю (1934). Но, как это иногда бывает, это больше, чем просто рецензия. Мыслитель пишет о том, что совершенно неверно воспринимать Юлия Цезаря, как это обычно делается, только как политика и полководца, ибо при этом упускается иной и более важный аспект. Юлий Цезарь воспринимал себя как носителя судьбоносной силы свыше, fortuna Caesaris, которая, помимо прочего, проявлялась в его роду Юлиев. Не без внимания Юлиуса Эволы остаётся и принцип Regnum—высший принцип Империи.

Следующая пара статей («Мореплавание как героический символ» и «Символизм орла») посвящена смыслу древней символики. В обеих статьях Юлиус Эвола демонстрирует то глубокое значение, которое эти символы имели в древности. Орёл, согласно автору, является в равной степени и римским, и германским символом. И если говорить о симбиозе римского и германского элементов, нельзя не упомянуть о человеке, в котором, по мнению Юлиуса Эволы, воплотился такой симбиоз. Им был знаменитый принц Евгений Савойский (1663–1736), der EdleRitter, о котором и идёт речь в следующей статье. Он интересен мыслителю прежде всего как великий поборник европейской имперской идеи — идеи, которой во времена его жизни не суждено было осуществиться.

Статья «Преодоление активизма» посвящена рассмотрению вопроса соотношения современного культа действия и традиционного отношения к нему. И по отношению к традиционному идеалу действия и бездействия сегодня превозносится как раз «принцип низкой и пассивной формы действия»: «слепой и инстинктивный порыв, который действует, не зная почему, не имея возможности измениться, овладеть собой, создать в себе центр, предел, свет, абсолютную причину». Хорошим примером современного вырождения культа действия являются Олимпийские игры: шумиха вокруг бессмысленных и искусственно полученных рекордов во имя больших денег и эфемерного «престижа».

Далее мыслитель касается темы неоязычества, довольно актуальной и сегодня. Он демонстрирует «недоразумения нового язычества», имея в виду неоязыческие течения Германии: попытка «вернуться к корням», к религии «крови и земли», «преодолеть христианство» оборачивается падением, скатыванием в пантеизм и племенной культ, в чисто природное существование в бесконечном беге колеса «вечного возвращения», лишённое света и какой–либо трансцендентности — тем более, что такое «язычество» по сути и не существовало, являясь лишь современной интерпретацией деградировавших традиционных форм Северной Европы. Нет сомнения, что такая оценка будет справедлива и при рассмотрении большинства, если не всех, современных неоязыческих течений.

И в то время как попытка возрождения «язычества» в Европе принимает такие уродливые и гротесткные формы, Юлиус Эвола обращает внимание читателя на Восток — там мы можем видеть традиционное в полном смысле государство, при этом воплощающее идеал империи. Речь идёт о Японии, и статья «Основы японской имперской идеи» является кратким очерком духовного фундамента японского государства. В Японии до сих пор живы идеи, одушевлявшие и придававшие форму древним европейским цивилизациям — вот почему именно Япония могла бы стать страной, у которой можно было бы позаимствовать некоторые идеи в настоящее время, и союз с которой является естественным для любого государства, желающего преодолеть упадок современного мира. Не стоит забывать, однако, в какие годы писалась данная статья.

Но что такое настоящая империя? На этот вопрос отвечает следующая статья под названием «Духовные предпосылки империи». Юлиус Эвола выделяет два типа империи: юридическую и духовную. Если юридическая империя представляет собой де–факто империализм, каким мы его знаем — «единство простой политико–административной организации», то духовное решение имперского вопроса, связанное с отсылкой к высшим ценностям, осуществлялось в Европе только в далёком прошлом.

Продолжает имперскую тему статья «Имперская универсальность и националистический партикуляризм», представляющая собой своего рода продолжение статьи «Два лика национализма». Напомним, что в ней автором кратко излагается закон регрессии каст, анализируется современный национализм и делается вывод о возможности национализма, направленного не против традиционного порядка, как это имело место при зарождении европейских национальных государств, а, наоборот, стремящегося к возрождению новой аристократической иерархии. В данной же статье автор подробно объясняет отличия имперской идеи от идеологии национального государства. Имперская идея может быть только универсальной, вышедшей за рамки мелкого национального эгоизма, и такая универсальность обеспечивается преодолением чисто человеческого уровня и обращением к высшему.

В статье, озаглавленной «Напола» по имени учебных заведений национал–социалистической Германии, Юлиус Эвола обращается к немецкому опыту подготовки новой элиты. Естественен переход отсюда к теме «чёрного ордена» СС: в следующей статье мыслитель кратко описывает историю и структуру СС, подробно останавливаясь на этической и духовной основе организации как элитарного сообщества.

Следующий блок статей посвящён расовой теме. Обращаясь к вопросу о расе, Юлиус Эвола никогда не уставал подчёркивать абсолютную недостаточность и неполноценность одностороннего, чисто биологического подхода, сводящего человека до уровня животного. В «Критических замечаниях о национал–социалистическом расизме» мыслитель критически анализирует речь А. Гитлера и приходит к выводу, что расовая доктрина национал–социализма не даёт возможности сделать ясный выбор между духовным и материалистическим расизмом, ибо отсутствует чёткий критерий того, что считать высшим.

Далее разбираются «недоразумения научного расизма»: речь идёт о том, что чисто материалистический подход, игнорирующий наличие у человека души и духа и основанный исключительно на биологии, недостаточен и даже опасен, ибо никакие физические данные ещё не дают достаточных оснований для точного определения внутреннего мира человека, его сущности.

В статье «Муссолини и расизм» Юлиус Эвола подробно рассказывает о своей встрече с Б. Муссолини в 1941 году и о последовавших за ней попытках распространения расового учения, включая сотрудничество с немецкими коллегами. По ряду причин, описанных в статье, эти начинания потерпели крах.

Статья «Расизм и другие ‘ужасы’» продолжает этот рассказ, описывая в большей степени послевоенную ситуацию, сложившуюся вокруг некоторых идей мыслителя. Как известно, Юлиус Эвола почти не затрагивал расовую тему, включая и еврейский вопрос, в послевоенных сочинениях. Причиной тому стала их неактуальность — то есть настолько массовое и катастрофическое обрушение общего уровня, что «сегодня мы видим, как то, что можно осуждать в еврее как характер и менталитет, прорывается повсюду». Когда осуждаемые низшие качества проступают в массовом порядке независимо от этноса, расы и религии, обращение к этим темам во многом утрачивает свой смысл. Для более подробного анализа мы посоветовали бы обратиться к замечательной книге Х. Т. Хансена «Политические устремления Юлиуса Эволы» .

В краткой статье «О молодёжи» Юлиус Эвола высказывает своё мнение, в общем отрицательное, об итальянской молодёжи 60–х, о поколении «битников» и «бунтарей». Но если бы он каким–либо образом смог бы увидеть молодёжь начала XXI века, он бы констатировал, что дела обстоят ещё хуже. Нынешнюю молодёжь подчиняют себе потребительство, выросшие до исполинских размеров привязанности любого рода (включая наркотики, интернет–зависимость и прочие формы), бесчисленное множество убогих «субкультур», а «протест», как и ранее, зачастую сводится к левацким идеям, к стремлению ещё сильнее подтолкнуть катящуюся в пропасть Европу.

Далее мыслитель высказывается об итальянских женщинах. И хотя речь идёт о «средиземноморских женщинах», читатель легко проведёт аналогии — если итальянским девушкам не хватает «искренности, ясности, смелости, внутренней свободы», то, конечно же, не стоит думать, что подобные недостатки свойственны только им, ибо они являются всего лишь следствиями болезни европейской культуры.

Продолжает тему взаимоотношений между полами статья «Религия и пол». Возобладавшая на Западе религия — христианство — несёт в себе идеал, в том числе и в области отношений между полами, подходящий лишь для крайне ограниченного числа людей. Кроме того, оно не знает высшего смысла брака, рассматривая его лишь как необходимое зло. И результат подобной навязанной обществу этики может быть лишь отрицательным.

В следующей статье «Мир и тёмная эпоха» Юлиус Эвола обращается к индийскому документу древней эпохи под названием «Вишну–Пурана» и демонстрирует почти детальное соответствие древних предсказаний современной ситуации.

Статья «Соображения об ускользающем человеке» имеет дело с тонкой материей духовных рас. В дополнение к выделенным ранее типам рас духа Юлиус Эвола пополняет типологию духовных рас ещё один типом — ускользающим, или меркурианским (соответствующим символу ртути): настолько часто стали встречаться бесхребетные и в то же время беспринципные, избегающие любого постоянства и твёрдости люди, независимо от их физического типа.

В короткой статье «Бич персонализма» Юлиус Эвола бичует один из главных недостатков современных ему правых кругов — мелкий эгоизм, стремление любой ценой утвердить значимость своей личности, пусть за счёт всех остальных, создать свою группку, свою газету, увеличить свой личный авторитет. Ив то время как мыслитель приписывает такое проявление низшим качествам итальянского народа, подобное поведение не является совсем уж редким и в других регионах Европы, что, впрочем, в качестве следствия упадка довольно естественно.

На более высоком уровне тема персонализма обсуждается в статье «Личность и безличный принцип». Юлиус Эвола демонстрирует сущность того, что обычно называют индивидом и личностью. Если индивид — это всего лишь безликий атом, то личность — это более высокая ступень, которая, однако, остаётся всего лишь маской, под которой действует высшая сила. И без связи с высшим безличностным принципом начинается деградация концепции личности, в итоге вырождающейся в превознесение мелкого собственного Я. Поэтому не имеет смысла поднимать на щит «ценности личности» как специфически европейские.

Далее следует статья под названием «Чего хочет испанский фалангизм». Мыслитель обозревает программный документ фалангистского движения и даёт свои комментарии. Читатель сам сможет оценить, насколько совпадают описанные в статье идеалы фалангизма и то, что создал в Испании режим Франко.

Из Испании мы переносимся в другую страну, где также делались попытки преодолеть кризис современного мира и бороться с коммунистической угрозой — в Румынию. В статье «Так говорил Кодряну» автор обращается к фигуре Корнелиу Кодряну — знаменитого румынского подвижника правой идеи. Здесь стоит отметить, что в прошлом году основополагающего книга последнего под названием «Моим легионерам» наконец–то вышла на русском языке. В следующей статье под названием «Национализм и аскетизм: Железная гвардия» более подробно раскрыт аспект повседневной аскезы, практиковавшейся сторонниками Кодряну.

Статья «Гитлер и тайные общества» посвящена популярной теме оккультной стороны Третьего Рейха, до сих пор притягивающей множество любопытных. Поток литературы на эту тему не стихает. Самого А. Гитлера то объявляют «антихристом», то видят в нём «бодхисаттву». Юлиус Эвола разбирает утверждения из наиболее известной, и в то же время наменее достоверной работы из этой серии — «Утро магов» Л. Повеля и Ж. Бержье, а также некоторых других работ, и высказывает своё мнение о личности А. Гитлера, которого он считает медиумом, в то же время развенчивая многие мифы об «оккультном Рейхе».

В статье «Жозеф де Местр — учитель правой мысли» мыслитель пишет о наследии французского консервативного философа Ж. де Местра (1753–1821), особо останавливаясь на некоторых идеях, связанных с Традицией. В первую очередь рассмотрены идеи философа, изложенные им в книге «Петербургские вечера»: идея Провидения, концепция войны, мысли об изначальном состоянии человечества и сакральной науке, и так далее.

Статья «Рене Генон, Запад и Восток» первоначально была опубликована на английском языке. Итальянский вариант, с которого и сделан данный перевод на русский, появился только в 1984 году (в работе Oriente e Occidente. Saggi vari, a cura di Gianluca Nicoletti e Marco Pucciarini, La Queste, 1984). Эта статья представляет собой предисловие к фундаментальной работе Рене Генона «Кризис современного мира» (1927).

Юлиус Эвола совершенно согласен с тезисом Рене Генона о том, что Запад более не знает Традиции в высшем смысле. Но если Генон предлагает для великой задачи восстановления обратиться к Востоку, то Эвола замечает, что с момента выхода первого издания книги Генона ситуация изменилась, и не в лучшую сторону. Традиционный Восток Генона — Индия, Китай, арабские страны — уже можно не принимать в расчёт, настолько сильно в них наступление модернизма. Если на этих территориях и остались традиционные организации, то они представляю собой мелкие группы, не имеющие никакого влияния у себя дома. Поэтому рассчитывать на какую–либо эффективную помощь со стороны не приходится.

Следующий аспект связан с вопросом отношений между принципами знания и действия. Здесь налицо коренное и, наверно, самое важное различие между позициями двух мыслителей — различие, которое, однако, не делает их позиции совершенно противоположными. Здесь уместно привести слова Г. Бутузова: «легко можно понять различия их позиций, неизбежность этих различий, а также тот факт, что эти два человека в условиях современного мира представляют собой два аспекта единой силы, каковая противостоит полному исчезновению следов традиционной цивилизации» .

Юлиус Эвола никогда не признавал точу зрения Рене Генона, согласно которой знание (или же созерцание, contemplation) иерархически находится выше действия. И в этой работе он пишет, что эти принципы в древности объединялись в одном, высшем типе человека, а раз так, то ни один из них сам по себе не имеет права господствовать над другим. Далее, по мысли Эволы, если европейцам более свойственен принцип действия, то европейская цивилизация, основанная на Традиции, и должна быть цивилизацией действия, а не созерцания. И здесь мы вновь видим мысль о том, что Европе могла бы помочь Япония как цивилизация, в которой главенствует именно действие.

Впрочем, сейчас и это представляется уже невозможным. Вестернизация Японии приносит свои плоды. Можно ли ожидать повторения подвигов «солнечных ветров» от нового поколения — поколения эпохи аниме, мобильных телефонов и интернета? Много ли ещё осталось от традиционной Японии самураев? Надо сказать, что и сам Юлиус Эвола не питал иллюзий в этом отношении, видя, во что превращается послевоенная Страна восходящего солнца.

В любом случае, не стоит питать надежд на сколь–нибудь существенную помощь извне. Вопрос о будущем Европы остаётся открытым. Сможет ли она возродиться как Империя Солнца, пройдя через испытания Железного века, или же сгинет в волнах вырождения, заселённая потомками бесчисленных мигрантов со всех концов Земли, можно только гадать. «Тому, кто внутренне не принадлежит и не желает принадлежать этому миру, остаётся только констатировать основные причинно–следственные связи, ускользающие от большинства наших современников по причине их безнадежной тупости, и бесстрастно наблюдать за тем, как в соответствии с легко просчитываемой логикой по поверхности разлагающегося мира расползается плесень». Как бы то ни было, необходимым условием личного духовного становления является решительное противостояние лжи современного мира.

 

ТУЛЕ: ЗАГАДКА ДОИСТОРИЧЕСКОЙ АРКТИКИ

Весьма характерно, что мы являемся свидетелями того, как древние идеи, до вчерашнего дня считавшиеся чистыми мифами, проявляются заново в лоне целой группы последних исследований доисторической эпохи.

Одна из таких идей относится к легендарной прародине гипербореев. Раньше самонадеянно считали, что в доисторическую эпоху существовали только обезьянолюди; позднее же, рассматривая проблему происхождения по–новому и без предрассудков, дошли до подозрения, что уже в каменном веке существовала подлинная цивилизация высшего, символически–духовного типа: сегодня различные исследователи вновь приняли эту идею в качестве «рабочей гипотезы» во имя великого синтеза. Прародиной доисторической цивилизации белой расы—настолько высокоразвитой, что в древности она считалась «божественной» —действительно была Арктида, Северный полюс, сказочная Гиперборея.

Парадоксальность этого тезиса становится меньшей, если вспомнить то, что физика говорит о явлениях, вытекающих из так называемого «предварения равноденствий». Из–за наклона наземной оси от эпохи к эпохе на Земле происходит изменение климата. Если под полярными льдами обнаружен ископаемый уголь, то это означает, что когда–то на этой территории существовали леса и пожары. Похолодание пришло в арктическую зону только в последующий период. Одно из обозначений Асгарда — местонахождения «божеств» и прародины северных королевских родов, согласно скандинавским традициям, — это «зелёный остров», или «зелёная земля», в современном немецком языке Grünes–Land, откуда и произошло название «Гренландия». Но эта земля, как говорит её имя, кажется, ещё до времени готов имела цветущую растительность и не была ещё вся покрыта льдом. Можно сказать больше: в области арктических льдов экспедицией канадца Дженнесса, датчан Расмуссена, Теркеля и американца Биркет–Смита недавно были сделаны поистине странные археологические находки: подо льдами обнаружились остатки цивилизации гораздо более высокой, чем эскимосская, и ещё более древние, доисторические реликтовые слои. Этой цивилизации дали название Туле.

Туле (Thule) — это название, данное греками области или острову на крайнем севере, которая часто считалась землёй гипербореев, родиной солнечного Аполлона — то есть, бог дорийцев и ахейцев действительно спустился в Грецию с севера. И о Туле Плутарх говорит, что в ней в течение приблизительно одного месяца ночи продолжаются два часа: это действительно «белая ночь» северных стран. И если другие эллинские традиции называют северное море морем Кроноса (Сатурна), то это указание знаменательно, потому что Кронос считался богом Золотого века, то есть первоначальной, дочеловеческой эпохи.

Если мы теперь перенесёмся в Америку, то в цивилизации ацтеков Мексики мы найдём странные соответствия, доходящие до имён. Действительно, древние мексиканцы называли свою прародину Tlapallan, Tullan, а также Tulla. И как эллинская Туле соотносилась с солнечным Аполлоном, мексиканская Tulla также считалась «Домом Солнца».

Но давайте сопоставим эти мексиканские традиции с кельтскими. Если самые далёкие прародители мексиканцев пришли в Америку из североатлантической земли, то ирландские легенды говорят нам о «божественной расе» Туата–де–Даннан, пришедшей в Ирландию с запада, из таинственной атлантической или североатлантической земли, Аваллона. Таким образом, можно говорить о двух формах одного и того же предания. Две цивилизации, американская и европейская, соответствовали двум типам распространения из единственного центра, исчезнувшего (миф об Атлантиде) или покрывшегося льдом. Но если мы перейдём к современным исследованиям, то обнаружим элементы, которые могли бы отлично согласовываться с этим легендарным эхом. Действительно, на европейском атлантическом побережье (прежде всего в так называемой мадленской культуре) существуют очень чёткие следы подлинной цивилизации и человеческого типа (так называемого кроманьонца), который, видимо, намного превосходил по развитию почти животные расы так называемого «человека ледникового периода» или «человека мустьерской культуры», населявшие в то время Европу. Дошедшие до нас фрагменты этой цивилизации заставляют исследователей говорить, что кроманьонцев можно было бы определить как эллинов каменного века. Не может ли эта раса кроманьонцев, загадочно появившаяся в каменном веке вдоль атлантического побережья среди низших и почти обезьяньих рас, быть теми же Туата–де–Дананн, «божественной расой», пришедшей из таинственной североатлантической земли, о которой говорится в ирландских легендах? И нельзя ли интерпретировать мифы о борьбе между пришедшими «божественными расами» и расами «демонов» или чудовищ как фантастическое эхо борьбы, развернувшейся между этими двумя расами — между кроманьонцами, «эллинами каменного века», и животными людьми мустьерской культуры?

Возвращаясь к традиционным преданиям, можно видеть, что не только греки и американские индейцы помнят арктическую родину. Согласно иранским преданиям из Авесты, исходная и таинственная родина ариев, считавшаяся первым «созданием Бога Света», — aryanem vaêjô, — была землёй крайнего севера, и говорится, что в данный момент зима в ней продолжается десять месяцев — как в арктических регионах. Таким образом, речь идёт о весьма точном воспоминании пришедшего в северные регионы с предварением равноденствий похолодания: воспоминании, которое в то же время соответствует «ужасной зиме Фибур», начавшейся в конце некоторого периода, или «мира», в древнейшей скандинавской традиции. Но также и в Индии помнят об острове или светящейся земле, находящейся на крайнем севере — швета–двипа, и расе крайнего севера, уттара–кура; то же воспоминание существует и в Тибете, в мифе о таинственном северном городе Шамбала (Chandhala).На Дальнем Востоке Ли–цзы сообщает предание о земле, находящейся «на крайнем севере северного моря» и населяемой «высшими люди», и так можно было бы продолжать, приводя многие другие ссылки, настолько согласующиеся между собой, что нужно спросить себя, только ли «случаю» нужно приписывать присутствие общего мотива у настолько различных и далёких друг от друга народов.

Таковы традиционные предания. Именно эти идеи сегодня ожили в действительно огромном научном исследовании, которое, приводя к единству комплекс результатов и специальных исследований — как исследования Фробениуса, Херрмана, Карстса и т. д., — может решить проблему происхождения. Мы хотим кое–что сказать о работах учёного Германа Вирта, посвящённым как раз заре человечества. Здесь речь идёт не о «теософе» и не о дилетанте с богатым воображением, но о специалисте, чья компетенция в филологии, антропологии, палеографии и тому подобных дисциплинах не может быть поставлена под сомнение.

Результаты исследований Вирта, изложенные кратко, таковы: в древнейшую доисторическую эпоху — до 20.000 лет дон. э. — единая большая белая раса с солнечным культом из полярного региона, ставшего необитаемым из–за похолодания, отправилась на юг, в Европу и в Америку, но прежде всего — на исчезнувшую землю на севере Атлантики. Позже (в палеолите) с этой территории она переместилась в Европу и Африку — таким образом, двигаясь с запада на восток. Она проникла в бассейн Средиземного моря, создав здесь ряд близкородственных доисторических цивилизаций, к которым принадлежат египетская, этрусско–сардинская, пеласгическая и так далее, не говоря уже о других цивилизациях, основанных новыми волнами этой расы в движении по континентальному пути до Кавказа и далее, до Индии и того же Китая. Таким образом, то, что считалось «колыбелью человечества» — Памирское плоскогорье, —является только одним из довольно недавних центров распространения гораздо более древней расы. Арийские и индоевропейские народы, homo europaeus вообще, были уже производными и в определённой мере уже смешанными народами по сравнению с более древними и чистыми народами, «гипербореями», с которыми соотносятся предания, символы и даже доисторические изображения на скалах, связанные с «завоевателями на больших кораблях», «топором», «солнцем» и «солнечным человеком с поднятыми руками». Таким образом, таинственное единство связывает группу великих цивилизаций и древних религий, процветавших там, где до вчерашнего дня предполагали животного пещерного человека.

Такова изложенная вкратце странная и привлекательная концепция, которая, уходя из области мифа, сегодня возвращается в свет: Арктида, прародина человечества и цивилизации в высшем, «солнечном» смысле.

И поскольку символ привлекает символ, в итоге стоит вспомнить следующее. Ещё в римскую эпоху идея северной области как таинственной страны, населяемой «отцами богов», божествами первого или золотого века, а также идея, что арктический день почти без ночи связан с вечным светом, окружающим бессмертных, были ещё настолько живы, что, по свидетельству Эвманция, Констанций Хлор руководил экспедицией к северу Великобритании, смешиваемой с легендарной Туле, не столько желая военной славы, сколько стремясь достигнуть земли, «которая больше всякой другой близка к небу», и почти предчувствуя божественное изменение, которое, как считалось, претерпевали герои и императоры в момент своей смерти.

И теперь эти области, видевшие зарю человечества и заключающие в себе тайну расы белых первоначальных завоевателей, чей символ — топор — виден в том же римском символе фасции; эти североарктические области, от Исландии до Гренландиии до Северной Америки, — это те самые области, над которыми вчера победоносно пролетело итальянское крыло в том предприятии, которое, таким образом, что–то пророческое захотело загадочно связать именно с местами первоначального величия .

Il mistero dell’Artide preistorica: Thule//Il Corriere Padano (Ferrara), 13 января 1934 г.

 

РИМ И «СОЛНЕЧНОЕ РОЖДЕСТВО» СЕВЕРОАРИЙСКОЙ ТРАДИЦИИ

Возведение расовой доктрины на духовный уровень привело бы, среди прочих, к следующим двум результатам. В первую очередь, с возвращением к истокам оно вернуло бы в свет глубочайший смысл традиций и символы, затемнённые в ходе тысячелетий, сохранившиеся только как разбросанные фрагменты, пришедшие в упадок в обычаях и в чисто условных праздниках. Во–вторых, расовая доктрина повторно пробудила бы чувствительность к живой концепции мира и природы, ограничивая власть рационалистической, профанной, научной и ориентированной на феномены концепции, что совращает человека Запада уже на протяжении веков. И, в порядке этого живого и духовного чувства вещей и явлений, наилучшие ориентиры нам могут дать прежде всего «солнечные» и героические концепции, свойственные древнейшим арийским традициям.

Многие и не подозревают, что нынешние праздники, которые сегодня—в век небоскрёбов, радио и массовых движений—празднуются как в мегаполисах, так и среди траншей, боевых машин и атакующих масс, продолжают отдалённую традицию, перенося нас во времена, когда, почти на заре человечества, началось восходящее движение первой арийской цивилизации. Однако в этой традиции выражается не столько определённая человеческая вера, сколько великий голос самих вещей. Если говорить на эту тему, то прежде всего нужно вспомнить игнорируемый многими факт, что изначально дата Рождества и дата начала нового года совпадали: это была не произвольно выбранная дата, но привязанная к точному космическому событию—к зимнему солнцестоянию. Действительно, зимнее солнцестояние выпадает на 25 декабря, что и является датой Рождества, как оно стало в дальнейшем известно, но изначально оно несло «солнечный» смысл. Он появляется ещё в Древнем Риме: рождественская дата в Древнем Риме была датой возрождения Солнца, непобедимого бога—Natalis solisinvicti. В этот день—день нового Солнца (dies solis novi) в имперскую эпоху начинался новый год, новый цикл. Но это «Рождество Солнца» имперского Рима, в свою очередь, отсылает к традиции намного более далёкой—традиции североарийского происхождения. Впрочем, Sol —солнечное божество—появляется уже среди dii indigetes, то есть среди божеств римского происхождения, почитаемых в ещё более далёкие от нас периоды цивилизации. В действительности солнечная религия в имперский период в значительной степени имела смысл подъёма и почти что возрождения древнейшего арийского наследия, к сожалению, изменённого различными факторами разложения.

Уже доисторическая италийская доримская эпоха богата следами описанного солнечного культа: солнечные колесницы, лучевые диски, лучистые звёзды, кресты разных типов, не исключая и свастики, вырезанные, например, на архаичных топорах, найденных в Пьемонте и Лигурии. Таким образом, в древнейшей Италии можно констатировать прохождение той же традиции, что оставила со времени каменного века подобные следы вдоль всех маршрутов великих западноарийских и североарийских миграций. Символы, знаки, иерограммы, остаточные календарные или звёздные записи, изображения на вазах, оружии или украшениях, загадочное расположение ритуальных камней или пещер, и далее—обычаи и мифы, сохранившиеся в более поздней цивилизации: всё это, будучи изученным согласно новым взглядам, согласно программе духовного и расового исследования первоначального мира, предъявляет согласующиеся друг с другом и однозначные доказательства не только присутствия единого солнечного культа как центра цивилизации первоначальных арийских народов, но также и особой важности «рождественской» даты, то есть даты зимнего солнцестояния, 25 декабря.

Во избежание недоразумений мы всё же напомним некоторым читателям (которым у нас был уже случай указать на это), что, говоря о солнечном доисторическом культе, ни в коем случае не следует думать о низших формах «натуралистической» и идолопоклоннической религии. Это сказки, что древнее человечество, и прежде всего великая арийская раса, суеверно обожествляла естественные явления. Напротив, в древности естественные явления считались по своей сути чувственными символами высших, духовных значений—таким образом, более или менее опорой, стихийно предложенной чувствам природой, чтобы предчувствовать эти трансцендентные значения. Вполне возможно, что среди наименее квалифицированной части определённого древнего народа эти вещи иногда могли претерпеть изменения, но это, очевидно, доказывает столь же мало, как и нередкий факт появления ханжеских суеверий даже в некоторых христианских культах среди невежественного и фанатичного населения Юга. Предупреждая таким образом известное недоразумение, мы полагаем, что символический смысл архаичных арийских выражений—таких, как «свет людей», или «свет полей» —landaljòme, —описывающих Солнце, должен быть ясен. Можно также понять, что весь годовой путь Солнца с его восходящими и нисходящими фазами также описывался в терминах грандиозного космического символизма. В этом солнечном чередовании фаз зимнее солнцестояние являлось критической точкой, переживаемой с определённым драматизмом в тот период, когда первоначальные арийские народы ещё не оставили регионы с арктическим климатом и кошмаром долгой ночи. В таких условиях точка зимнего солнцестояния—низшая в эклиптике—казалась точкой, в которой «свет жизни» гас, развеивался, уходил в опустошённую и замёрзшую землю, воду или глубокие леса, из которых, тем не менее, немедленно поднимался вновь, сияя новым блеском.

Здесь поднимается новая жизнь, появляется новое начало, начинается новый цикл. «Свет жизни» загорается повторно. Из вод поднимается или рождается «солнечный герой». Переживается возрождение, освобождение от тьмы и смертельного мороза. Символическое древо мира и жизни оживляется новой силой. И в связи со всеми этими значениями уже в доисторические времена, за тысячелетия до вульгарной эпохи, во множестве ритуалов и священных праздников дата 25 декабря праздновалась как дата появления или возрождения «солнечной» силы как в мире, так и в человеке. Мало известно, что то же традиционное рождественское дерево, ещё использующееся во многих странах, в том числе частично и в Италии, но только в форме занятия для детей или, максимум, как традиция добропорядочных буржуазных семей, является остаточным эхом, свойственным древнейшей, суровой арийской и североарийской традиции. Такое дерево, скопированное с «вечнозелёного», semper virens, то есть растения, которое не умирает зимой, —сосны или ели, воспроизводит архаическое древо жизни или мира, которое в зимнее солнцестояние загорается новым светом, что выражено свечами, которыми его украшают и которые загораются в этот день. И «дары», которыми это дерево нагружено сегодня в качестве простых подарков для детей, на самом деле изображали символический «дар жизни», свойственный рождающейся или возрождающейся солнечной силе. Но момент, в который semper virens, растение, которое не умирает, обновляется и освещается, в первоначальном символизме также является моментом, в который, как было сказано, из вод поднимается «солнечный герой» —как и в ритуале, сохранившемся до гибеллинского Средневековья. До этого оно играло важную роль в легендах об Александре Великом. Космическое древо—это также «солнечное» древо, имевшее тесную связь с так называемым «древом империи» —arbor solis, arbor imperii.

Это побуждает нас рассмотреть другой интересный аспект традиций, о которых идёт речь, для чего мы хотим обратиться особенно к Древнему Риму. Митраизм или культ Митры, как известно, является поздней формой древней ирано–арийской (маздеистской) религии, особенно подходящей для воинской ментальности. При Аврелии, когда этот культ распространился в Риме, дата «солнечного рождества», или зимнего солнцестояния, 25 декабря, отождествлялась с датой празднования Natalis Invicti, то есть рождения Митры, считавшегося «солнечным» героем.

Было бы крайне поверхностным, если не просто грубым, говорить о митраизме в Риме sic et simpliciter как о «заимствовании» или «восточном влиянии»: на Востоке того времени сосуществовали весьма разные элементы — но среди них, несомненно, встречались важные и ещё неразложившиеся элементы древнейшего духовного наследия арийских и индоевропейских народов. Что касается отношений между Митрой и римским «солнечным рождеством», то нужно отметить, что здесь произошло не изменение, а скорее обновление римского календаря согласно его древнему астрономическому и космическому аспекту, имевшемуся у него в ранние времена Ромула и Нумы, которое придало праздникам значение великих символов при совпадении их дат с великими эпохами жизни мира.

Далее важно рассмотреть атрибут invictus–aniketos, приданный Митре, солнечному герою, и той же солнечной силе в новой римской концепции. Это «триумфальный» атрибут. В первоначальных ирано–арийских и родственных им традициях это признак небесной и солнечной природы, — как свет, побеждающий тьму, светоносная небесная сила, над которой никогда не возобладают силы ночи и тьмы. Но в Риме мы видим, что тот же эпитет invictus становится императорским титулом, титулом цезаря, и мы знаем, что митраизм, будучи больше, чем просто культом абстрактного божества, хотел, так сказать, «пробудить» то же качество Митры в инициатах, во имя преобразования их природы. И в этом очевидна тенденция к пониманию «солнечного» атрибута при помощи символов и аналогий, которые должны иметь свой смысли, собственно, отличать тип и идеал высшего человечества — не говоря даже о «сверхчеловечестве». Как возрождается Солнце, вечно побеждая тьму, так в вечной внутренней победе над смертной и инстинктивной природой исполняется существо, которому мистическая добродетель свыше даёт функции царя, главы, вождя. Именно Митру, «солнечного героя», почитали в Риме как fautor imperii; именно так устанавливается тесная связь солнечного символизма с идеями царского сана и империи в их наивысшей форме. Такое отношение подчёркивалось в героических традициях древних арийских народов, и мы уже говорили об этом, рассматривая мистическую доктрины «славы». Не желая повторяться, мы ограничимся тем, что напомним о присутствии тех же значений в Древнем Риме. Victoria Caesaris, то есть мистическая триумфальная сила, которую, в символе статуэтки, Цезарь передавал другому, отражает именно древние ирано–арийские традиции царского сана и так называемой hvarenò: потому что, как мы уже сказали, hvarenò имела значение мистической «солнечной» силы непобедимости и «славы», которая проникает в вождей, делая из них что–то большее, чем простые люди, и свидетельствует о себе именно их победой.

Древнеримское изображение Sol изображает этого символического бога с правой рукой, поднятой в «папском» жесте защиты, и с левой рукой, держащей сферу — символ вселенского господства. В другом образе узнаётся всё же тот же бог, передающий сферу императору, рядом с надписями, сообщающими устойчивости и imperium Рима «солнечный» характер: Solconservator orbis, Sol dominus romani imperii. На другом особенно интересном медальоне на лицевой стороне изображён увенчанный лаврами император — на его голове видна semper virens, ветка с вечными листьями, на обороте же — солнечный бог со сферой и близко расположенной свастикой (которая, таким образом, присутствовала также и в Древнем Риме) и надписью soli invicto comiti, то есть «солнечному богу, непобедимому товарищу». Ещё одно изображение, хранящееся в Капитолийском музее, показывает нам связь символа Sol sanctissimus с орлом, вещим животным Рима, которое, как считалось, было также птицей, в которую, символично воплощался дух ставшего божественным мёртвого императора, отправляясь из погребального костра в небо. Аналогичные доказательства можно было бы легко умножить. Не будет рискованным сказать, что они говорят о настоящем «божественном солнечном мандате», являющимся живой душой имперской царской функции, которая была для нас своего рода последней вспышкой архаичных значений в древнем мире, мало–помалу утерянных.

В древнеримской неделе «день солнца» был «днём господина» — и это значение сохранилось в последующие времена в названии воскресенья (domenica), от слова dominus, «господин», как в немецком слове Sonntag или английском Sunday сохранилось буквальное значение «дня солнца» и, таким образом, отражение древнеарийской солнечной концепции. Кое–что из изначальной мудрости, кажется, некоторым образом сохранилось в нынешнем празднике Рождества, насколько с ним разделено празднование Нового года. Символизм света поддерживается — напомним, например, слова введения Евангелия от Иоанна: erat lux vera, quae illuminat omnem hominem venientem in hunc mundum—в качестве признака «славы», которая упоминается в тексте немного ниже. В памятниках раннего римского периода тот же самый символ креста объединяется с солнечным символом.

В арийской и североарийской традиции и в том же Риме у этой темы был не только религиозный и мистический, но в тоже время и священный, героический и космический смысл. Это была традиция, в которой сама природа, великий голос вещей, говорил в самой этой дате о тайне воскресения, появления или возрождения не только начала «света» и новой жизни, но также и imperium в высшем и величественном смысле этого слова.

Roma e il «Natale solare» della tradizione nordico–aria //La difesa della razza, 20 декабря 1940 г.

 

«REGNUM» И ДУХОВНОСТЬ ЦЕЗАРЯ

Среди многочисленных работ недавнего времени, посвящённых Юлию Цезарю, немногие представляют реальную ценность, и именно потому, что сегодня в Италии эта тема, что называется, модная. Мы видим, что в таких условиях работы на эту или аналогичную тему в основном пишутся больше по причине выгоды и почти что приспособленчества, а не из–за стихийного, искреннего интереса и серьёзной подготовки и понимания.

Далее, другой недостаток многих современных работ о Цезаре происходит из использования исключительно «гуманистической» точки зрения. Так называемый «культ личности», сосредоточение всякого интереса на чисто «человеческой» стороне великих фигур древнего мира, исходя из их понимания как типа, аналогичного «кондотьеру» эпохи Возрождения — всё это составляет действительно ограничивающий, если даже не разлагающий предрассудок. Из–за этого Цезарь является одним из тех, кто больше всего страдает именно из–за факта того, что некоторые его черты особенно поражают в этом смысле воображение склонных к вышеописанным деформациям авторов, в то время как иные черты, сверхличностные и чуть ли не «судьбоносные», находятся в тени. Формула «личности делают историю» во многом верна, когда обращается к своей законной области и противостоит детерминизму низшего, материалистического или социологического характера; но она опасна, будучи применена дальше — вплоть до того, что мешает понять тот аспект великих исторических фигур, согласно которому они кажутся нам если не инструментами, то по крайней мере элементами в плане высшего порядка, в проявлении, которое — как проявление всякого величия — невозможно объяснить просто человеческими факторами. Рассмотрение фигуры Юлия Цезаря, предпринятое с этой точки зрения, отошедшей от обычной «гуманистической», политически–военной и литературной оценки, было бы действительно очень желательным в новом итальянском культурном климате.

Эти размышления вновь приходят в голову при чтении нового произведения о Цезаре, автором которого является Джованни Коста. Здесь мы не будем писать «рецензию» на эту книгу, что было бы довольно банально. Ограничимся тем, что скажем, что речь идёт о ясном, сбалансированном, сжатом и обращённом к широкой публике изложении жизни и трудов Цезаря — изложении, которое всё же оказывается несколько синкопированным из–за рационалистической forma mentis автора, который ежесекундно сомневается, насколько можно опираться на так называемые «реальные» данные и адекватно использовать всё то, что, как традиция и миф, может быть лишено исторической правды в вульгарном смысле, и именно поэтому поднимается к ценности неоспоримого свидетельства значений высшего порядка — единственных, вводящих нас во внутреннюю, и, таким образом, более существенную сторону данной реальности. Таким образом, это новое произведение, хотя и далеко от риторических украшений, «литературности» и кичливой апологии, хотя и кажется исполненным достоинства и свидетельствует о «научной» взвешенности, всё же, говоря о Цезаре, само не избегает вышеупомянутого «гуманизма», который иногда даже смешивается с некоторым налётом скептицизма, несколько уменьшая масштаб работы.

Впрочем, книга начинается формулировкой, которая заставляет думать, что автор нащупал правильный путь; что ему удалось найти тот центральный пункт, который позволил бы упорядочить основные черты фигуры, действий и функции Цезаря не просто в историческом, но как в историческом, так и в надысторическом отношении. Коста пишет о речи, которую юный Цезарь держал на похоронах жены Гая Мария в качестве потомка древнейшего, знаменитого и полулегендарного рода Юлиев. Тогда Цезарь произнёс следующие пророческие слова:

«В моём роду есть и величие царей, превосходящее людскую силу, и святость богов, которые держат даже могущество царей в своих руках».

Здесь Коста демонстрирует, как выступает принцип, одновременно новый и древний, повторно звучащий как тревожный звонок в беспокойной, неверной среде разобщённого и либерализированного Рима последнего века до н. э., почти как вступление к действиям будущего владыки. Но уже в самой ссылке на эту формулу преодолевается аспект простого императора(imperator), что в языке того времени обозначало военного вождя, и устанавливается очевидная и полная значения связь с традиционной и первоначальной идеей, уже воплощённой в некоторых аспектах древнего Рима царей, но, кроме того, и универсальной — ибо она обнаруживается, в той или иной форме, в типичном цикле, продолжающем в себе величайшие иерархически–духовные цивилизации доантичного мира. Эта идея —это идея sacrum imperium, Regnum, оправданной как не только мирское учреждение, но и поддержанное трансцендентной силой или влиянием свыше; проявление этой силы. Но Коста опасается касаться этой справедливой темы в интерпретации высшего типа, откуда мы видим его намерение преуменьшить её важность — прежде всего, соединив эту идею Цезаря с предполагаемыми «эллино–азиатскими реминисценциями», и далее, возжигая изобильные зёрна ладана позитивистским предрассудкам о «сказках», «анекдотах» и «развлекательных приключенческих историях», бывших символическими древними традициями, говорившими о надысторическом происхождении Рима.

Таким образом, Коста начал делать противоположное тому, что, с нашей точки зрения, нужно было бы сделать: то есть рассмотреть Цезаря в судьбоносной, сверхличностной функции исполнителя идеи Regnum, в первый раз инстинктивно и почти бессознательно обнаруживаемой в красноречии молодого патриция; далее, действующей как объективная сила судьбы в «человечности» и военных действиях Цезаря, и, наконец, исполняющейся сознания самой себя и сознания «пожизненного диктатора» в новой римской конституции. Всё же крайне знаменательно, что, несмотря на свои намерения, Коста более или менее пришёл к этому. Он описывает нам Цезаря как позитивистского антиклерикала avant lettre, который, однако, в утверждении своей мощной личности верит во что–то большее, чем в простую человеческую личность: не во внешнюю божественность или сирийско–семитских «спасителей», а скорее в мистическую, таинственную силу судьбы и победы — felicitas Caesaris, fortuna Caesaris, постепенно становившуюся очевидной в качестве скрытой души или источника всего того, что при её помощи создавалось в видимом мире. Такая сила, в её олицетворении Venus Victrix и Venus Genitrix, у Цезаря состояла в самой тесной связи с первоначальной образующей силой его же рода: это значит, что она появилась в связи с тем же принципом, говоря о котором, молодой Цезарь провозгласил вышеописанную доктрину Regnum, и почти как конкретная действенность такого начала в Риме и в мире. Более того, если Коста демонстрирует единство намерения и воли в разнообразии — часто противоречивом, если даже не маккиавеллистском и беспринципном, несмотря ни на что, постоянно подчинённом формуле «собственное достоинство и достоинство римского народа» — способов или непосредственных целей, избранных Цезарем в различные фазы своего восхождения, то здесь также нужно представлять ту же причину, то есть параллельность двух серий или областей — «человеческой» области и области высшего принципа, который действует, так сказать, посредством «личностного» элемента в предварительной фазе, но в итоге преобразуясь и концентрируясь.

Цезарь — «неверующий не только в смысле формалистической практики римлян, но даже в широком религиозном смысле, который могли бы признать наши современники». Ещё менее он верил в религиозные или философские гипотезы о бессмертии души, почти что ощущая космический и безличный элемент(«единственная актриса прежде всего в военных предприятиях»),вдохнувший новую жизнь в «древнюю примитивную идею римской Фортуны»; и это была «единственная концепция, которая, однажды сформировавшись в нём, нашла в его лице упорного приверженца — до такой степени, что в последний период его жизни она настолько передалась ему, что может вызывать сомнение, что она может считаться, как полагают многие, «божественной». «В Цезаре, однако, всё это объединяется в личном элементе, который обычно находится во всех гениальных людях. Они чувствуют бурление daemonium; к нему обращаются и делают его причиной этого вида экзальтации, из которой они при необходимости извлекают энергию и веру для своего развития. Поэтому он мог, с успехом своей фортуны в войне, продолжать созревать и исполняться этой концепции (fortuna Caesaris)… как веры и толкования, которое мало–помалу кажется отвлечённой от его личности и от событий, связанных с ней». «В нём современники видели что–то необъяснимое, в чём, как они считали, имелась аура божественного». Говорить всё это — значит констатировать, хотя и с уклончивостью и колебаниями, а также с обычными ограничениями и психологическими и эмпирическими псевдообъяснениями историков и современных «исследователей», как раз вышеуказанную судьбоносность (fatidicità), понимаемую нами не как общее ощущение, но в связи с принципом Regnum, в придании формы новой универсальной цивилизации при помощи римской силы. В этом отношении Цезарь не является фигурой первого плана, подобной Цицерону; можно сказать, что это существо высшего порядка, обладающий славой расширения границ духовной империи — но не как любой триумфатор, расширитель материальной империи. В то же время в стиле Цезаря нет ничего мистического и неясного, а его существенность и ясность ума больше, чем у «спиритуалиста» или писателя, учёного или человека действия.

Цезарь питает революционное равнодушие к авгурам и жертвам, и в то же время с утверждением своей личности, непосредственно означающим объективное и победное действие, принимает, как было сказано, ощущение фатализма высшего и имманентного характера, скрывающего изначальную силу — в противоположность фатализму внешнего и священнического характера. Тот, кто понимает эти элементы в синтезе, приближается к тайне фигуры Цезаря, но при помощи этого также и к тайне «героя Запада» в полном смысле этого слова.

В таком «дорическом» «герое» видны личность, ясность, существенность, действие — но всё это не исчерпывается «гуманистической», чисто профанной областью. Уже греческая цивилизация признавала своим героическим идеалом не тирана, извлекающего свою силу из тёмного вещества демоса или эфемерного личного престижа, и не «титанический» и «прометейский» тип, а скорее тип победителя, и, что символично, союзника олимпийских сил — Геракла. Такой идеал может выступать не в «мистическом» и не в узком жреческом смысле; его достигают согласно особому способу высшего плана, связанному с трансцендентностью и судьбоносностью, при помощи достижения уровня, на котором, согласно уже использованной формуле, крайний предел «личности» становится единым целым с тем, что больше, чем личность.

Принципу Regnum, созданному при помощи Цезаря — так сказать, элементарные телесно–политические и психологически–общественные условия для его воплощения и универсального утверждения, синкопированные трагическим концом великого Императора, — было суждено вновь подтвердиться и развиваться также и в духовной области в настоящей реформе римского культа Цезаря Августа. Здесь мы не можем развить рассмотрения, направленные на установление тайной идеальной связи между этими двумя фигурами Рима: связи, обычно не понимаемой именно потому, что в Цезаре обычно искажённо подчёркивается только аспект диктатора и военного вождя. Это, таким образом, была бы одна из самых впечатляющих тем для рассмотрения для того, кто обладает соответствующей ментальностью и доктринальной подготовкой: именно в функции принципа Regnum появилась на свет «вечность» Римской империи. Мы говорим не о «славе», а о ссылке на идею, которая является более чем исторической — то есть возникающей из случайного и преходящего; нужно говорить о «метафизической» идее, наделённой вечной жизнью и достоинством «всегда и везде» перед основным значением цивилизации — мужественной духовностью.

Sul «regnum» e sulla spiritualità di Cesare //La Vita Italiana, октябрь 1934 г.

 

МОРЕПЛАВАНИЕ КАК ГЕРОИЧЕСКИЙ СИМВОЛ

Если что–то и свойственно новым молодым поколениям, то это преодоление «романтического» элемента и возвращение к эпическому. Слова, психологические и интеллектуальные ухищрения уже интересны меньше, чем действия. И основополагающим здесь является то, что в отличие от фанатизма и «спортивных» девиаций англосаксонских народов наши новые поколения склоняются к преодолению чисто материального действия, к попытке интегрировать и прояснить эту сторону посредством духовного элемента, возвращаясь — в большей или меньшей степени осознанно — к деянию, то есть к освобождению, установлению реального, а не эстетического или сентиментального контакта с великой силой предметов и стихий.

Сегодня в природе существуют две среды, наилучшим образом подходящие для освобождения и реинтеграции эпического деяния: это высокие горы и открытое море — два символа восхождения и мореплавания. Здесь борьба с трудностями и материальными опасностями непосредственно становится в тоже время процессом внутреннего преодоления посредством борьбы с элементами, принадлежащими низшей природе человека, которые должны быть укрощены и преобразованы.

Нескольких поколений позитивистских и материалистических предрассудков привели к тому, что многие глубокие и красивые традиции древних времён были похоронены и преданы забвению, или же стали только лишь предметами любопытства для эрудитов, а высший смысл этих традиций, который всегда можно воспринять, пробудить и возродить, игнорируется.

Это относится, в частности, и к древнему символу мореплавания, одному из традиционных символов, весьма распространённому во всех древних цивилизациях. Его схожесть в каждой из них озадачивает и заставляет задуматься, до какой степени универсальным и глубоким является духовный опыт, приобретаемый в противостоянии могучим силам стихий. Мы считаем, что было бы небесполезно рассмотреть этот символ подробнее.

Мореплавание — и особенно преодоление бурных вод —традиционно возводится до уровня символа, ибо воды как океанов, так и рек всегда считались непостоянным, капризным элементом земной жизни, подверженной упадку, рождению и смерти. Кроме того, они особенно подходят для изображения страстного и иррационального, изменяющего жизнь элемента. Если твёрдая поверхность суши в своём первом аспекте тождественна посредственности, робкому и мелочному существованию, основанному на уверенности и опорах, непоколебимость которых — всего лишь иллюзия, то решение оставить земную твердь, выйти на простор, бесстрашно вступить в схватку с течениями и с открытым морем — одним словом, «пуститься в плавание» —представлялось в высшей степени эпическим поступком, не только в буквальном, но и в духовном смысле.

Мореплаватель, таким образом, тождественен герою и посвящённому, человеку, который, оставляя позади обычную «жизнь», стремится к чему–то «большему, чем жизнь», в смысле состояния преодоления упадка и страстей.

Здесь логически появляется концепция иной, подлинной суши, которая отождествляется с конечной целью «мореплавателя», с победой над морем, являющейся неотъемлемой составляющей эпического. И «иной берег» — это земля, поначалу неведомая, неразведанная, недосягаемая, которую в древней мифологии и традициях обозначали самые разные символы, среди которых довольно часто встречается символ острова — образ внутренней решимости, спокойствия и самообладания человека, который успешно и благополучно «преодолел волны» или бурные потоки, но не пал их жертвой.

Преодоление реки вплавь или управление кораблём было основным символическим этапом «царского посвящения», совершавшегося в древнегреческом Элевсине. Янус, древнеримское божество, бог всяческих начинаний и, следовательно, в высшем смысле, посвящения в «новую жизнь», также был богом мореплавания. Среди его характерных атрибутов присутствовала лодка. И эта лодка Януса, как и его два ключа, затем перешли в католическую символику в виде лодки Св. Петра и в символику папских функций в целом. Можно также отметить, что слово pontifex этимологически означает «строитель мостов», а слово pons в древности означало «путь»; море представлялось «путём» — отсюда и происхождение слова ponto (море). На этом примере можно увидеть, как скрытые значения в словах и знаках, сегодня почти непонятных, могут передавать элементы древних представлений о мореплавании как о символическом деянии.

В халдейском мифе о герое Гильгамеше мы находим точное подобие дорийского Геракла, который после плавания по морям срывает плод бессмертия в саду Гесперид, ведомый титаном Атлантом. Гильгамеш также бросает вызов морским путям, ставит парус, берёт курс на запад, то есть в Атлантику, в сторону земли или острова, где пытается найти «древо жизни», в то время как океан красноречиво сравнивается с «тёмными водами смерти». Если мы теперь обратимся к Востоку и Дальнему Востоку, там мы тоже найдем следы идентичного духовного опыта, связанного с героическими символами мореплавания, преодоления водных преград и отплытия вдаль.

Подобным образом буддистский аскет часто сравнивается с человеком, который бросает вызов водам и побеждает, пересекает поток или успешно плывёт против течения, поскольку воды представляются как нечто, связанное с жаждой животной жизни и удовольствий, с путами эгоизма и привязанностей. Также и на Дальнем Востоке встречается аналогичная древнегреческой тема «плавания по морям» и прибытия на не знающие смерти «острова», подобные атлантическому Аваллону или Маг–Меллу в ирландских и кельтских легендах.

От древнего Египта до доколумбовой Мексики—повсюду мы прямо или косвенно встречаем сходные элементы. Встречаются они также и в североарийских легендах. Успех героя Зигфрида на острове Брюнхильды выражает сам смысл символического плавания по морям—согласно «Песне о Нибелунгах», Зигфрид говорит: «Морской путь мне знаком. Я могу доставить нас по волнам».

Мы могли бы продемонстрировать, что и успех Христофора Колумба тесно связан, согласно распространённому мнению, с определёнными туманными представлениями о некоей земле, служившей, согласно средневековым легендам, убежищем для «пророков, которые не умерли» и пребывают в «трансатлантическом Элевсине», что соотносится с рассматриваемой нами символикой. Более того, мы могли бы показать, почему представление о талассократии, «владыке морей» или «вод», часто связывается с представлением о законодателе в высшем смысле (например, в пеласгийском мифе о Миносе); мы могли бы представить идею, содержащуюся в образе человека, который «пребывает над водами», «ходит по воде», или «спасается из вод» (от Нараяны до Моисея, от Ромула до Христа), но все это уведёт нас слишком далеко; возможно, мы вернёмся к этой теме в другой раз.

«Без жизни можно обойтись, без мореплавания нельзя» (Vivere non necessita. Navigare и neccessario). Эти слова ещё и сегодня живы, ещё и сегодня ощущаются и являются одним из лучших выражений новой эпичности деяния. «Мы должны вновь полюбить море, почувствовать опьянение морем, потому что vivere non necesse sed, navigare neccesse est» — таковы слова Муссолини. И разве не звучит в этом наставлении, понятом в его высшем значении, эхо древнего смысла?

Разве не живо представление о мореплавании как о том, что «больше, чем жизнь», о героическом деянии, пути к высшим формам существования?

Везде, где царит великое, свободное дыхание просторов, чувствуется сила того, чему нет предела в могучем глубоком покое или в ужасном разгуле стихии — там на морях и океанах новые поколения смогут «эпически» идти навстречу физическим приключениям, управляя метафизической душой, придавая героизму и бесстрашию преобразующую мощь, воскрешая то, что хранили древние традиции в символах мореходства как символа и моря, обозначающего путь к тому, что является не только человеческим. Именно это представляется нам одним из высочайших ориентиров для сил возрождения в новой Италии.

Il navigare come simbolo eroico //Il Regime Fascista, 26 апреля 1933 г.

 

СИМВОЛИЗМ ОРЛА

Символ орла имеет ярко выраженный традиционный характер в высшем смысле этого слова, продиктованный точными аналогическими причинами. Это, среди прочего, свидетельствует об «инварианте», то есть постоянном и неизменном элементе, присутствующем в мифах и символике всех традиционных цивилизаций. Естественно, частные формулировки данной темы различаются у различных народов. Здесь мы скажем, что символика орла в традиции арийских народов имеет чёткий «олимпийский» и героический характер, что мы и постараемся показать в данной работе посредством обращения к некоторым указаниям и сближениям.

«Олимпийский» характер символа орла напрямую связан с посвящением этой птицы олимпийскому богу par excellence —Зевсу, который в своём облике принадлежит не только арийцам–эллинам (и, далее, в качестве Юпитера, арийцам–римлянам). Как божество света и царского достоинства он почитался всеми ветвями арийской семьи. Зевс связан и с другим символом — молнией, что не нужно забывать, поскольку, как станет видно в дальнейшем, молния часто дополняет символ орла. Также стоит вспомнить, что, согласно древнеарийским представлениям о мире, «олимпийский» элемент определялся как противоположность титаническим, теллурическим и прометейским силам. Кроме того, именно молнией, согласно мифу, Зевс поражает титанов. У ариев, воспринимавших любую борьбу как отражение метафизической битвы между олимпийскими и титаническими силами (считая себя при этом войском первых), мы встречаем орла и молнию в качестве символов и знаков, заключающих, таким образом, глубинный смысл, сегодня в общем забытый.

Согласно древним представлениям ариев о жизни, бессмертие является привилегией: оно означает не просто жизнь после смерти, но героическое и царственное пребывание в том состоянии сознания, которое соответствует олимпийской божественности. Выявим некоторые параллели. С аналогичной концепцией бессмертия мы встречаемся в традиции Древнего Египта. Только части человеческого существа уготовлена вечная небесная жизнь во славе — это Ба, изображаемая иероглифом в виде орла или сокола (вследствие природных условий сокол в Египте заменяет орла, являясь ближайшим замещением, предлагаемым физической реальностью для выражения той же идеи). Именно в виде сокола преображенная душа умершего предстает в ритуале, описанном в «Книге мёртвых». Она пугает богов, произнося следующие гордые слова: «Я подобен божественному соколу или божественному орлу, и Гор сделал меня сопричастным подобию своего духа, что даёт обладание тем, что в другом мире соответствует Озирису…». Это небесное право наследования полностью совпадает с олимпийским элементом. Действительно, в египетском мифе Озирис является божественной фигурой, соответствующей изначальному «солярному» состоянию духа, которая, претерпев изменение и разрушение (смерть и расчленение Озириса), воскрешается Гором. Умерший, приобщаясь к воскрешающей силе Гора, обретает бессмертие Озириса, ведущее к «возрождению» или «воссозданию».

Здесь достаточно просто выявить многочисленные соответствия между традициями и их символами. В эллинском мифе говорится, что существа, подобные Ганимеду, переносятся и сопровождаются «орлами» к трону Зевса на Олимп. В традиции древней Персии царь Кей–Кавус пытается, подобно Прометею, подняться на небо при помощи орла. В индоарийской традиции именно орёл приносит магический напиток, который делает Индру повелителем богов. Классическая традиция добавляет небезынтересную деталь: согласно ей (пусть это даже неточно), орёл является единственным представителем животного мира, способным смотреть на солнце, не отводя глаз.

Всё это объясняет роль орла в некоторых версиях легенды о Прометее. Сохраняя свою «титаническую» природу, Прометей не готов к обретению олимпийского огня; он хочет сделать этот огонь достоянием не «богов», но людей. Во искупление вины в этих версиях легенды печень прикованного Прометея постоянно терзает орёл. Эта священная птица олимпийского бога, связанная с молнией, поражающей титанов, здесь является эквивалентом того самого огня, который хотел присвоить Прометей. Таким образом, речь идёт об особой разновидности вечной муки. Прометей не обладает природой орла, который может «олимпийски» и безнаказанно пристально смотреть на высший свет. Та самая сила, которой он хотел овладеть, становится причиной его мучений и наказания. Это помогает понять внутреннюю трагедию некоторых современных представителей доктрины титанического сверхчеловека, одержимых и жертв той же самой идеи — вплоть до Ницше и Достоевского. В особенности это касается героев книг последнего.

Возвращаясь в мир арийской мифологии, в древнеиндийской традиции мы находим одну из вариаций мифа о Прометее. Агни в образе орла или сокола срывает с мирового древа плод, повторяя таким образом поступок семитского Адама, вознамерившегося «быть как боги». Агни, который также является персонификацией огня, наказывается за свой поступок. Его перо падает на землю, и из него вырастает растение, из которого будут добывать «земную сому». Сома, эквивалент амброзии, в Индии является символической субстанцией, позволяющей обрести «олимпийское» состояние. Арийский миф в своей структуре, хоть и более упадочной, повторяет египетский миф (расчленение Озириса, его восстановление Гором). Здесь можно говорить о неудавшемся прометейском поступке и последующем «очищении», которое, в конце концов, становится зародышем процесса достижения истинной цели.

В арийско–персидской традиции орёл часто становится воплощением «славы», или hvarenô, которая, как мы уже отмечали, для этого народа была не абстракцией, а скорее мистической силой и подлинным высшим могуществом, нисходившим на царей и правителей, приобщая их бессмертной природе и свидетельствуя об их победе. Эта арийская «слава», воплощённая в орле, не терпит отступлений от мужественной этики, свойственной маздеизму. Миф повествует о том, что именно в виде орла слава покидает царя Йиму, когда он оскверняет себя ложью. На основе подобных соответствий символов и их значений становится очевидно, что в Древнем Риме орёл нёс вполне определённую символическую нагрузку. Ритуал римского имперского апофеоза является прямым и неопровержимым свидетельством приверженности римлян олимпийскому идеалу. В этом ритуале полёт орла символизировал переход души умершего императора в состояние «Божества». Напомним детали этого обряда, повторявшиеся согласно изначальному ритуалу, проведённому после смерти императора Августа.

Тело умершего императора помещалось в покрытый пурпуром гроб, поставленный на паланкин из золота и слоновой кости. Его водружали на окружённый жрецами погребальный костёр, разложенный на Марсовом поле. Начинался обряд декурсии, о котором мы сейчас скажем. После того, как костёр зажигали, между языками пламени взлетал орёл, что символически указывало на полёт души умершего к небесным сферам для воссоединения с олимпийцами. Во время декурсии солдаты, аристократы и военачальники, проходя вокруг царского костра, бросали в него награды, полученные за службу. Глубинный смысл этого ритуала таков: арии (и римляне) считали, что их вожди обладают подлинной победоносной силой, то есть не столько как личности, сколько как носители сверхчеловеческого, «олимпийского» элемента. Поэтому у римлян во время торжеств по случаю победы вождь возлагал на себя атрибуты олимпийского бога Юпитера, и именно в его храме хранился лавровый венок; таким образом указывая на истинного победителя, на более–чем–человеческий элемент. В течение декурсии происходила аналогичная «ремиссия»: солдаты и военачальники возвращали награды, свидетельства своих отваги и мужества, своему императору, подлинному носителю «олимпийского» могущества, теперь уже освобождённому и вернувшемуся к своему истинному происхождению.

Это подводит нас к анализу ещё одного свидетельства присутствия «олимпийского» духа в Риме, также связанного с арийским символом орла. Классической традицией предполагалось, что тот, на кого садился орёл, предуготовлялся Зевсом к высокому предназначению или царской власти; таким образом подчёркивалась «олимпийская» легитимность орла и его избранника. Но в классической (и в частности римской) традиции также считалось, что орёл является знаком победы, с которой, в то же время, подчёркивались «олимпийские» предпосылки концепции борьбы и победы, то есть идея, что за победой арийцев и римлян стоят всепобеждающие силы олимпийской божественности, бога света. Победа людей отражала победу верховного божества над антиолимпийскими, «варварскими» силами, и предвестником её был орёл, птица Зевса.

Вот основа того, чтобы можно было адекватно понять, в связи с изначальным сакральным (а не просто аллегорическим) глубинным значением, ту роль, которую орёл имел среди знаков римской армии, на signa и vexilla, с самого начала. Уже в эпоху республики в Риме орёл был символом легионов, и говорилось, что «у каждого легиона есть орёл, и нет ни одного легиона без орла». В частности, знак составлял орла с распростертыми крыльями и молнией в когтях. Так здесь строго подтверждается «олимпийская» символика, о которой мы уже сказали: рядом со священной птицей Юпитера находится знак его силы — молния, при помощи которой он побеждает и уничтожает титанов. Стоит особо подчеркнуть следующую деталь: орёл не изображался на знамёнах варваров. Среди их signa auxiliarium мы встречаем сакральных и «тотемных» животных (таких, как бык или баран), связанных с иными влияниями. Только впоследствии эти знаки проникли в романский мир, соединились с орлом, зачастую порождая двойную символику: отныне легион характеризовало и второе животное, добавившееся к орлу на знаменах, в то время как орёл оставался общим символом Рима. В имперскую эпоху воинский символ орла часто становился символом самой Империи.

Мы знаем о роли символа орла в последующей истории северных и германских народов. Может сложиться впечатление, что орёл надолго покинул романский мир и перешел к германским племенам, проявившись, в конце концов, в качестве чисто североевропейского символа. Это не вполне верно. Здесь забывают об изначальном происхождении символа орла, который сегодня является эмблемой Германии, как некогда — Австрийской империи, последней наследницы Священной Римской империи. Германский орёл — это в действительности орёл римский. Именно Карл Великий в 800 году, в момент провозглашения renovatio romanii imperii восстановил фундаментальный символ орла, сделав его эмблемой своего государства. Следовательно, в исторической перспективе это ничто иное, как римский орёл, сохранившийся до сегодняшнего времени как символ Рейха. Всё же с более глубокой, надысторической точки зрения можно предполагать нечто большее, чем просто заимствование. Орёл присутствует в скандинавской мифологии как одно из сакральных животных Одина–Вотана, и эта птица, изображённая на знамёнах римских легионов, часто украшала шлемы древнегерманских вождей. Следовательно, можно предположить, что Карл Великий, взяв орла в качестве символа возрождённой Империи, обращался к античному Риму, но в то же время и бессознательно возрождал символ древней арийско–нордической традиции, сохранённый только во фрагментарной и полусознательной форме различными народами в период завоеваний. Как бы то ни было, впоследствии орёл стал лишь геральдическим атрибутом, а его изначальный, более глубокий, символический и моральный смысл забылся.

Как и многие другие символы, орёл в наши дни превратился в символ, служащий самым разным идеям. Было бы абсурдным предполагать наличие концепций, о которых мы говорили выше, во всех случаях, когда орёл изображен на флагах и гербах Европы. Но для нас, наследников Древнего Рима, все обстоит иначе, равно как и для ещё одного государства — нашего сегодняшнего союзника, являющегося наследником Священной Римской империи германской нации. Знание изначального значения арийского символа орла, воскрешённой эмблемы наших народов, могло бы наполнить нашу борьбу возвышенным смыслом и установить связь с тем, что сейчас в определённой степени повторяется — с действием, в котором древние арийцы под олимпийским знаком, вызывая олимпийскую силу, уничтожающую тёмные и титанические сущности, могли чувствовать себя войском высших сил и утверждать своё высшее право на господство и порядок.

Il simbolismo dell’aquila //Vita Nova, 30 ноября 1941 г.

 

ЕВГЕНИЙ САВОЙСКИЙ

Странно, что по сравнению с Центральной Европой, и прежде всего Австрией, популярность фигуры принца Евгения Савойского в Италии практически равна нулю — здесь, если не обращать внимания на узкую среду историков и специалистов по воинскому искусству, он очень мало известен. Однако это не только один из самых благородных представителей того же рода, что и наш королевский дом, но также и человек, в значительной степени представляющий черты одного символа, особенно знаменательного сегодня.

Действительно, в Евгении Савойском продемонстрировала себя возможность объединения итальянского и латинского элемента с германским, однозначно имеющая европейскую ценность. После Средневековья Данте и гибеллинов именно принц Евгений является одной из немногих фигур, в которых очевидно значение такой встречи, нацеленной на создание наднациональной западной идеи, связанной с символом империи. Рожденный в кариньянской области Савойи, вступившей в альянс с королевским домом Франции, принц Евгений чувствовал своей родиной скорее не Францию, в которой он родился, а Австрию, которая в тот период представляла собой не столько определённую нацию, сколько наследника наднациональной идеи Священной Римской империи, и таким образом стража европейской традиции перед лицом кризиса, явленного Реформацией. Позже этот переход, выполненный принцем Евгением как отдельным человеком, в тесной связи с его действиями был выполнен и Савойским домом, отделившимся в войне за испанское наследство от Франции и перешедшим на сторону Империи и европейской идеи. Таким образом, в связи с фигурой принца Евгения, возможно, будет не слишком рискованно говорить, что в этот период было предвосхищено что–то из высшего смысла, содержащегося в символе «оси». Вместо эфемерного братства, связанного в «латинский» миф, утвердилась сила более высокой идеи. И именно гению представителя Савойского дома она была обязана тем, что на какой–то момент предыдущая римско–германская традиция снова обрела жизнь и престиж и, казалось, составила принцип нового европейского единства. И, возможно, без эгоизма и предательства Англии его новое значительное предвосхищение было бы успешным.

Первым «европейским» действием принца Евгения была война против турок. В критический момент он появился в глазах его современников как спаситель Запада. То, что ранее представляли собой гунны, и что сегодня может представлять собой большевистская опасность — то значили в то время по отношению к сердцу Европы надвигающиеся исламские орды. И именно военному гению принца Евгения мы обязаны уничтожением этой опасности в двух центральных сражениях: в сражении у Зенты и во взятии Белграда. Как и многие другие, эти победы были достигнуты им с силами значительно меньшими по сравнению с силами противника, посредством продуманной смелости типично римского стиля и стратегии, находящейся по меньшей мере наравне с наполеоновской. Всё это должно было принести ему славу непобедимости.

После оборонительных действий, осуществлённых ранее этих двух кампаний, принцу Евгению мы обязаны самым важным вкладом в попытку достичь реальной и творческой концентрации европейских сил. Эта попытка, казалось, имела реальные перспективы из–за заключения союза между Империей, Англией и Голландией (сентябрь 1701 года) — союза, в котором Империя стремилась стать центром притяжения континентальных дел, в то время как другие две страны должны были обеспечить господство на морях. Вопрос о наследовании трона Испании после смерти Карла II, должно быть, исключал любую возможность мирного развития событий. Франция в лице Людовика XIV собирает вокруг себя все противодействующие силы, и так начинается долгая и кровавая война за испанское наследство.

В ней принц Евгений вновь находится в первых рядах как гений войны и как упорный защитник имперской идеи. Здесь нет смысла вспоминать серию побед, одержанных им на различных театрах действий — в Италии, на Рейне и в южной Германии. Скорее важно понимать, что во всех этих предприятиях в принце Евгении было очень сильно как чувство верности по отношению к суверену, так и убеждение, что центром подобной борьбы было не столько владение Испанией, сколько защита идеи Империи как европейской идеи. Гегемонистским мечтам Франции, уже развивавшейся на пути абсолютистского централизма, принц Евгений противопоставлял иерархически–федеральную идею, в значительной степени ещё имевшую традиционные черты в высшем смысле.

После чередующихся сражений и перерывов окончательная победа казалась близкой, когда, в мае 1712 года, перед Камбре, почти в первый раз за его жизнь, в подчинении у принца Евгения оказались настолько большие по сравнению с французскими силы, что он смог бы без труда обеспечить себе путь до Парижа. Но здесь проявилось предательство Англии. Британские войска, присоединившиеся к принцу Евгению, получили приказ не сражаться, и ещё раньше, чем они это узнали, о намерении Англии заключить неожиданный сепаратный мир были предупреждены французы. Англия возревновала к престижу Империи и позаботилась о преследовании лишь собственных эгоистических интересов, оторванных от всякой высшей идеи. Сам Уинстон Черчилль, автор биографии своего предка, герцога Мальборо, сражавшегося на стороне принца Евгения, должен был заклеймить подобное деяние следующими словами: «В истории цивилизованных народов ничто ещё не превзошло подобное тёмное предательство». Что касается принца Евгения, то в своём письме герцогу Ормонду он писал, что Англия с таким поведением, не колеблясь, скомпрометировала всю Европу, подвергнув саму себя серьёзной опасности. И история была должна дать ему основание для этого.

После Утрехтского мира, к которому Империя не имела отношения, среди европейских наций всё больше утверждались силы внутреннего распада. Усилие по защите Европы и достижения её единства, которым она наслаждалась уже в экуменистическом Средневековье, было вновь расколото после краткой кульминации, связанной в основном с символической фигурой Евгения Савойского.

Фридрих Великий должен был сказать: «Истинным императором был именно принц Евгений». В своей сущности он также раскрыл творческие плоды соединения итальянского духа с германским. Германским было его строгое чувство чести и верности, строгость и серьёзность, которая, как кто–то сказал о нём, в другие времена сделала бы из него создателя аскетически–воинского ордена, — такого, как орден тамплиеров, иоаннитов или тевтонских рыцарей. Но итальянской и латинской была его просвещённая смелость, его чувство равновесия, его быстрота зрения, заставлявшая его немедленно замечать пределы возможного и невозможного — и потом, humanitas, выражающаяся в благородном стиле, в любви к искусству, в интересе к размышлениям (можно вспомнить, среди прочего, тесные связи, существовавшие между принцем и Лейбницем). Первоначально слабый телосложением, он смог заставить себя подчиниться самому себе с энергией Игнатия Лойолы, став в полной мере господином своего организма, который он не щадил в предприятиях войны, где всегда фигурировал первым среди первых. Он умер тихо, в полноте своих способностей, 21 апреля 1736 года. Его нашли около его рабочего столика с руками на лице, вечером, перед тем, как он собирался продолжить рассматривать проблемы Империи. Его прах покоится в Соборе Св. Стефана в Вене. Его прозвищем было «Благородный рыцарь», der Edle Ritter. И, как мы уже сказали, возможно, сегодня как никогда его фигура представляет собой символическую ценность европейского итало–германского символа, демонстрируя всё то, что могут силы двух народов, когда они находят пути для творческой встречи.

Eugenio di Savoia //La Stampa, 21 мая 1943 г.

 

ПРЕОДОЛЕНИЕ АКТИВИЗМА

Трудно оспаривать тот факт, что лозунгом нашей последней цивилизации является «активизм». Экзальтация и практика действия—то есть всего того, что есть усилие, подъем, борьба, становление, преобразование, вечный поиск, непрекращающееся движение, обнаруживается везде. И мы сегодня видим триумф не только действия, но также и философии sui generis на её службе, при помощи систематической критики и мощного спекулятивного аппарата создающей концепции действия алиби всякого рода и пригоршнями выливающей презрение на ценности, свойственных всякой иной точке зрения. Таким образом, из–за концентрации на аспекте «становления», «развития», «истории» современный глаз всё больше привыкает пренебрегать в вещах аспектом «бытия»: в «активизме» задают ритм «историцизм» и «динамизм», и мы видим, что в тех же науках принципы, вчера считавшиеся неизменно действительными и по сути очевидными, сегодня считаются гипотетическими допущениями, управляемыми функцией становления научного знания. Мы видим, что в тех же религиях толкования нового типа не содержат никаких претензий на абсолютность и трансцендентность, которую представляли догмы и «откровения»; и уже не замечают то, что в подобные моменты становления, свойственные истории религиозного стремления, на этой основе без колебаний продвигаются к ещё более вредоносной гуманизации. В философии это ещё очевиднее.

Прагматизм, волюнтаризм, актуализм и так далее — все эти течения, хотя и в различной форме, совпадают в единственном мотиве, делая ничто иное, как переводя в спекулятивную область саму сегодняшнюю жизнь: её волнение, её лихорадку скорости, её механизацию, направленную на уменьшение всякого расстояния в пространстве и времени, её застойный и лишённый дыхания ритм, достигающий своего предела у англосаксонских народов, и прежде всего у американцев.

Здесь тема активизма действительно доходит до кульминации в почти что пандемическом пароксизме: она поглощает всю жизнь с ускорением, которое, кажется, не знает больше препятствий. В то же время горизонты всё более сводятся к мраку и грязи совершенно временных и конъюнктурных реализаций, где демонизм коллектива в полной мере завладевает существами, лишёнными всякой традиционной опоры, заражёнными превосходящим всякие пределы беспокойством, подчиняющимся пробуждённым силам, во многих отношениях являющихся субличностными и лишёнными облика, и подталкивающими к «идеальному животному» новой ариманической цивилизации. Таким образом, мы пришли к ситуации, призывающей тех, кто ещё не совсем забыл древние традиции, составлявшие наше истинное духовное благородство, остановиться и приказать себе вернуться к высшей точке зрения. И можно критиковать указанную ориентацию современного мира не от имени застоя или интеллектуальной или эстетизированной абстракции, а от имени того же действия: демонстрируя, что современный мир, по сути, больше не знает почти ничего о том, что такое действие на самом деле. То, что он превозносит, — это только низшая форма действия, и именно в этом состоит отклонение и опасность. В действительности, действие действию рознь: есть здоровая активность, а есть активность, являющаяся просто лихорадкой, возбуждением, головокружением без центра, которая, вовсе не свидетельствуя о силе, как обычно считают, демонстрирует только бессилие и отсутствие способностей.

Сегодня под видом различных философий «жизни», «становления» и «иррационального» действует именно этот второй вид активизма; и поэтому необходимо, чтобы возвращение к высшей концепции действия восстановило равновесие и остановило процесс, чьи губительные последствия уже более чем видны. Мы потеряли смысл того, что в наших классических традициях означало духовную оппозицию между «естественным» и «интеллигибельным» мирами. В таких доктринах движение считалось принципом вещей низшей природы, но оно понималось как «вечное бегство вещей, которые есть и которых нет» (Плотин), как невозможность осуществиться и овладеть законом и пределом, осуществиться как абсолютное действие. Другой мир — «интеллигибельный» — был не миром бездействия, а, наоборот, миром абсолютного действия, отличавшегося от действия, свойственного «природе», насколько оно было лишённым желания и достаточным в себе самом: как абсолютное действие, имевшее в себе самом собственный предмет и собственное начало. Таким образом, сверхъестественный, аристократический идеал действия составлял душу такого антисовременного взгляда, и не только его.

Тот, кто познакомился с некоторыми традиционными учениями арийского Востока, возможно, был удивлён утверждением, согласно которому всё, составляющее движение, деятельность, становление, изменение, свойственно пассивному и женскому началу, в то время как к мужественному и «солнечному» началу относится неподвижность, неизменность, постоянство. Большую важность может иметь другое утверждение: «Мудрец различает бездействие в действии и действие в бездействии». В этом проявляется вовсе не квиетизм, а именно та же сознательность высшего, аристократического идеала действия, по отношению к которому обычное действие становится почти что бездействием. Это та самая же идея, которая в метафизически–теологических терминах видна в аристотелевской доктрине неподвижного двигателя. Тот, кто является причиной и настоящим господином движения, сам не двигается.

Он вызывает движение и руководит им, вызывает действие, но сам не действует — в том смысле, что он не «увлечён», не охвачен действием; он является не действием, а скорее спокойным, бесстрастным и властным превосходством, от которого действие происходит и зависит. Вот поэтому его могучее и невидимое повеление можно назвать «действием–без–действия». Перед этим идеалом то действие, что действует, охваченное порывом, страстью, отождествлением, желанием, беспокойством, на самом деле не действует, но является действующим. Насколько бы парадоксальным это выражение ни казалось, действует только пассивный. Вот поэтому по отношению к трансцендентному, высшему, царственно спокойному, чисто решающему, «неподвижному» миру «господ движения» он похож именно на женщину: он двигается, делает, создаёт, бежит, но мотив, абсолютная причина его действия, лежит вне его. Поняв этот традиционный идеал действия и бездействия, при рассмотрении смысла, свойственного активистским, динамическим, бергсонианским и прочим модным сегодня доктринам, мы найдём как раз этот принцип низкой и пассивной формы действия: сегодня превозносится слепой и инстинктивный порыв, который действует, не зная почему, не имея возможности измениться, овладеть собой, создать в себе центр, предел, свет, абсолютную причину. Это действие ради действия, как спонтанность и ‘elanvitae’, как непосредственная и никогда не разрешимая необходимость — даже когда всё это не сводится к более или менее сознательному желанию забыться и отвлечься в том волнении и шуме, который выдаёт страх перед тишиной, внутренней дистанцией, абсолютным существом высших индивидов, с другой стороны поддерживая и укрепляя всяким способом революцию человека против вечного.

Сокращённые насколько необходимо, эти рассмотрения достаточны, чтобы придать смысл центральному ориентиру. Нив социальном, ни в природном порядке, над которым при помощи техники человек сегодня приобретает всё более глубокую власть, волнению современной жизни, возбуждённому и воскрешённому ей множеству сил и страстей не соответствуют силы центральности: аскезы, повеления, абсолютного духовного господства, абсолютной индивидуальности и абсолютного видения — силы, которые сегодня менее, чем в любое другое время, можно заметить вокруг. И излишне надеяться на то, что этот недостаток можно по–настоящему устранить, продолжая сводить действие к единственному типу материального и «пассивного» действия, побуждаемого извне и направленного вовне; пока считается, что внутреннее, тайное действие, производимое не машинами, банками и обществом, а людьми, аскетами и воинами, гордыми господами собственных душ, освобождёнными и лишёнными всякой жажды, является не действием, а отречением, отвлечением, тратой времени. Пока такого критерия нет, нечего и ожидать, что всё более сильное головокружение, все более далёкое от любого центра и любого контроля, кроме взаимозависимости частей чудовищного механизма, запущенного вхолостую, остановится само по себе. Если в своей лихорадке бега, втягиваясь в неё всё дальше, словно томящийся жаждой или преследуемый человек, современный мир не покончит с крайними последствиями романтизма, вновь установив равновесие, не прекращая, а объединяя и централизовывая действие, совершая мужское, солнечное и активное деяние, то невозможно будет восстановить то, что в широком смысле можно называть классическим опытом: любовь к космосу в противоположность хаосу; форме в противоположность бесформенности, этосу в противоположность пафосу, ясности в противоположность полумраку, различающемуся и «дорийскому» в противоположность смешанному, беспокойному и беспредельному.

Идеал нового классицизма действия и господства, оживлённого новым контактом с вечным, подготовленный ценностями мужественной аскезы и аристократического превосходства над простой «жизнью» — вот то, что сегодня нам нужно. Он будет иметь значение для постепенного создания центров, качества и новых индивидуальностей — «традиционных» существ в самом глубоком и живом смысле этого слова, перед которыми, из–за естественного неотразимого закона, в лучшем будущем не смогут не склониться и не подчиниться им лишённые центра, личности и света силы, показавшиеся при помощи мифа действия в последние времена.

Superamento dell’attivismo //Il Regime Fascista, 18 января 1933 г.

 

НЕДОРАЗУМЕНИЯ НОВОГО ЯЗЫЧЕСТВА

Недавно в Вене в интервью журналисту, которого мы много лет знали в Италии, нам пришлось стать на защиту нашей книги «Языческий империализм», когда этот журналист сказал нам, что наш час настал, по крайней мере, в другой стране. Он, естественно, намекал на Германию — на течения, более или менее поддерживаемые национал–социализмом и стремящиеся создать новый религиозный германский и в то же время нехристианский дух. Мы ответили, что, скорее, почти что настало такое время, когда нам придётся объявить себя если не христианами, то по крайней мере католиками.

В действительности это «новое язычество» по ту сторону Альп является большим недоразумением, осветить которое будет весьма интересно из–за самого этого явления, но здесь у нас есть и некоторый личный интерес. Нам действительно нужно было продемонстрировать ценность, которую возобновление некоторых наших великих дохристианских традиций могло бы иметь для восстановления нашей западной цивилизации в героическом, имперском и в общем «римском» смысле — мы полагали так в 1928 году, когда вышла наша книга «Языческий империализм», мы считаем так и сегодня. Однако наши идеи и то, что сегодня известно в Германии как «новое язычество», не только различны, но и противоположны. Поэтому, учитывая дошедшие до нас слухи, мы заметим, что если верно то, что некоторые наши произведения сейчас находят больший резонанс в Германии, чем в Италии, то настолько же верно и то, что такой резонанс по своей сути относится к консервативной среде старой Германии, но никоим образом к новым языческим течениям, с которыми у нас по большому счёту нет никакой связи, а также и не к полуофициальному фронту Альфреда Розенберга.

Розенберг проявлял к нам интерес, будучи знаком с нашими идеями лишь понаслышке, и из–за недоразумения с термином «языческий» полагая, что мы находимся на его стороне. Теперь же, ознакомившись с нашей истинной точкой зрения, он, кажется, демонстрирует к нам равнодушие. То, что может происходить в Германии, —это демонстрация деформаций, которые претерпевают многие идеи, способные иметь высшее значение: в них происходят изменения, в результате которых за цель принимаются чисто эмпирические и тенденциозно политические цели.

Но давайте теперь объективно рассмотрим, в чём, собственно, состоит недоразумение северного неоязычества. Мы рассмотрим этот вопрос наиболее безличным способом: мы просим прощения у тех, кто, возможно, предпочёл бы видеть, как мы используем лозунги, которые сегодня в этой связи больше используются в нашей среде, но более или менее известны всем.

Первое, что нужно установить, — это то, что выбор термина «языческий» для общего обозначения чуждых христианству мировоззрений и традиций весьма неудачен, отчего мы сами сожалеем об использовании этого выражения ранее. Действительно, слово paganus — это по своей сути пренебрежительное, если не оскорбительное слово, использовавшееся в полемике первыми христианскими апологетами. Также «язычество» не только как термин, то есть как слово, а как содержание и концепция, является полемической выдумкой и находит очень слабое соответствие в реальном дохристианском и нехристианском мире, если не принимать во внимание периодов явного упадка. Чтобы утвердить и прославить новую веру, некоторые христианские апологеты стали (зачастую систематически) искажать и обесценивать почти все предшествовавшие доктрины и традиции, которым потом было дано совокупное и пренебрежительное обозначение «язычество».

Итак, мы находимся перед следующим парадоксом: такое «язычество», никогда не существовавшее и полемически произведённое воинствующими апологетами христианства, сегодня существует в первый раз, таким образом являясь угрозой, именно из–за неоязыческих и антихристианских произведений в новой Германии.

Прежде всего: натурализм. Языческое видение жизни игнорирует всякую трансцендентность. Оно остаётся в смешении между духом и природой. Её пределом была бы мистика природных сил (старая история «Леса», противоположного «Храму») и суеверное обожествление народных энергий, вырастающих до идолов. Отсюда, в первую очередь, происходят партикуляризм и политеизм, обусловленный землёй и кровью. Во–вторых, отсутствует концепция личности и свободы, а присутствует состояние невинности, свойственной просто природным существам, в которых ещё не пробуждено никакого действительно сверхъестественного устремления. В противоположность «языческому» детерминизму и натурализму, христианство приносит мир надмирной свободы, то есть благодати и личности; «католический» идеал, то есть, этимологически, универсальный; здоровый дуализм, позволяющий подчинение природы высшему порядку, закону свыше.

Но очевидно, что для этих тенденций католицизм в итоге представляет уже «слишком много», и из–за этого они пытаются «преодолеть» его, уподобившись раку — в путанице, отклонениях и подчинении наименее интеллектуальным и наименее управляемым силам нынешнего мира. Очевидно, что перед лицом таких тенденций бесполезно ссылаться на более широкие горизонты, ибо из–за разрушительного переворота точка зрения, которая могла бы быть «сверхтрадиционной», стала попросту антитрадиционной.

L’equivoco del nuovo paganesimo //Bibliografia fascista, n. 2/1936

 

ДУХОВНЫЕ ОСНОВЫ ЯПОНСКОЙ ИМПЕРСКОЙ ИДЕИ

Ввиду нового союза между Италией, Германии и Японией не будет ошибкой подчеркнуть общие политические интересы, которые были тому предпосылкой: однако почти никто не намеревается перейти к области мировоззрения, духовности, традиционных принципов, чтобы в итоге увидеть, в каких точках можно было бы также констатировать некоторое совпадение. Напротив, такая задача скорее показалась бы нелепой. Япония считается во многом иным миром, который навсегда останется закрытым для нашей ментальности. Полагают, что её государство и традиция являются следствием ментальности, которую никакой мост не сможет соединить с ментальностью человека Запада. Это мнение является во многом ошибочным. Оно может быть истинным только с эмпирической точки зрения, то есть с точки зрения того, кто думает, что существует только то, что обусловлено натуралистическим, географическим, этническим и расовым в узком смысле элементом. Однако в случае «традиционной» цивилизации в высшем смысле этого слова во всём этом всегда присутствует что–то высшее, что–то потенциально универсальное, что позволяет увидеть в различиях только лишь различные выражения одного и того же содержания. Сегодня Япония является одной из ещё существующих традиционных цивилизаций. И если между японской и некоторыми западными цивилизациями существует реальное непонимание, то причина этого происходит не столько из–за расового фактора, сколько из–за того, что западные цивилизации находятся вне традиции, таким образом являясь продуктом «профанного» и антитрадиционного духа, что противопоставляет их не только восточным цивилизациям, но также всякой нормальной и высшей цивилизации нашего же западного прошлого.

Необходимо признать, что, хотя бы в формах, подходящих для иной расы и иной среды, Япония сегодня твёрдо защищает ценности, которые Запад потерял в перипетиях своей истории, и которые он в будущем развитии своих революций, нацеленных на реконструкцию, может только надеяться отвоевать. И на этой почве вполне возможно сближение. В своём открытом вызове всякой «высокоразвитой» и «современной» политической идеологии, в твёрдой приверженности трансцендентным и антисекулярным смыслам (также и в политическом и государственном порядке), верная Япония может быть своего реактивом, который поможет нам преодолеть компромиссы, наложенные необходимостью, пробудить наше духовное мужество и указать нам новые линии вершин. Именно в этой мере, которую мы не считаем бесполезной, должна иметь для нас ценность японская политическая идея, пока что знакомая нам только поверхностно.

Национально–политический идеал Японии — Ymatotamashii — кратко излагается в имперской традиции как «божественный» идеал. «Следуя приказу, поднимаешься в небеса» —говорится в Ko–gi–ki, основном тексте японской традиции, основополагающем для императоров Японии. Эти императоры не считаются человеческими существами. Они выступают в качестве единого целого с солнечной богиней Amaterasu–o–mi–kamiна основе архаической и непрерывной династически–духовной традиции: японская династия сохраняет непрерывность на протяжении более двух тысяч лет — в том числе и чисто исторически. Здесь управление и господство выступает в качестве единого целого с культом — это одновременно и ритуал, религиозный акт: слово matsurigoto значит как правительство в узком смысле, то есть мирскую власть, так и культ, «исполнение религиозных ритуалов». Эта двусмысленность наполнена смыслом, ибо отсылает нас к тому неразрывному синтезу духовного владычества и мирской власти, осуществлённых в одном человеке, который был свойственен всем первоначальным традиционным цивилизациям, включая Рим.

Таким образом, Япония является единственным современным государством, которое может игнорировать проблему примирения национальной, расовой и религиозной идеи. Здесь религия — это политика, а политика — это религия. У японской религии, синтоизма, основой является ciu–ghi, то есть абсолютная верность императору — точный эквивалент fides в гибеллинском римско–германском Средневековье и, в некоторой мере, также и в Древнем Риме. Верность государству является также религиозным долгом, потому что здесь государство является нечеловеческим созданием, а имеет божественную основу, а в его центре находится существо, которое является чем–то большим, чем человек, хотя — как предупреждают тексты — у него нет характера абсолютного Бога монотеистического типа.

Из того, что вышеописанное является единственным ориентиром для религиозности индивида, также следует, что всякая добродетель или действие той индивидуальной или коллективной жизни, которая на современном Западе считается чисто мирской реальностью, в итоге находит своё оправдание в терминах fides, трансцендентальной верности вождю — ciu–ghi. Таким образом, верность и преданность в Японии имеют значение не только в воинской и рыцарской сфере, но продолжаются и в уважении к родителям, солидарности между родственниками или друзьями, практике добродетелей, уважении законов, гармонии между супругами со справедливыми иерархическими отношениями между полами, производительности в области промышленности и экономики, работы и учёбы, формировании собственного характера, защите крови и расы. Всё это есть «верность» — и, в последней инстанции, верность императору. На этой основе всякое антиобщественное, безнравственное, преступное действие значит не нарушение абстрактной нормы, не имеющей серьёзного значения, или более или менее условного «общественного» закона, а скорее предательство, вероломство, позор, сравнимый с тем, что падает на воина, дезертирующего со своего поста или изменяющего обязательству своего мужественного договора со своим вождём. Они, таким образом, являются не «виновниками», а скорее «предателями», существами, неспособными к чести.

Здесь интересно отметить, что такой взгляд, который ещё жив в Японии и отражает то, что всякая другая традиционная цивилизация Востока и Запада изначально знала, но затем утеряла, заново выдвигается в фашизме и национал–социализме: эти движения склонны придавать понятиям права, общественного долга, а также вины и ответственности более этическую и мужественную — таким образом, антипозитивистскую — основу; хотя, в отличие от Японии, здесь в настоящее время нет высшего, религиозного ориентира, составляющего в японской традиции в некотором смысле сверхъестественный характер имперской функции.

Этим характером японские императоры обладают в том числе и из–за своего происхождения, считавшегося нечеловеческим, и, как подчёркивается, восходящего к доисторическим эпохам, а также из–за «тройного сокровища» — sam–shu no–shin–ghi — эмблемы божественной власти: зеркала, жемчужины и меча. В Японии нет церемонии коронации и восшествия на трон: новый император становится таковым в той мере, насколько он принимает тройное сокровище, которое отмечает и закрепляет это право свыше. Традиции этого рода относятся к таким древним, что часто их исходное значение в той же Японии существует только во фрагментарной и завуалированной форме. Например, что можно сказать о связи между императором и женским божеством Солнца? Здесь нелегко рассматривать эту проблему: впрочем, мы уже касались её в другом месте. Укажем лишь то, что здесь физическое Солнце имеет смысл чувственного символа духовной реальности, силы трансцендентной «солярности». Далее, тот факт, что эта сила мыслится как женская, вероятно, объясняется по аналогии с многими героическими мифами, где значительную роль играют символические женщины — королевы или богини: именно они посвящают особо одарённых и подвернутых испытанию в царской функции существ. При помощи этого символизма выражается то, что и по отношению к духовной, небесной и «солнечной» силе император, оставаясь «мужчиной», должен сохранить своё реальное утвердительное и превосходящее качество, которым во всяких нормальных отношениях обладает мужчина по отношению к женщине. Это в общем противоположно семитскому низкопоклонству перед божественным.

Впрочем, это отношение «тождества» подчёркивается первым предметом тройственного имперского сокровища — зеркалом, которое называется kaga–mi–me–mitamo, то есть «великий дух». В нём, как в магическом «присутствии», есть «солнечная» сила. Как таковое, зеркало предлагает императору признать свой истинный образ, то есть обладание всегда присутствующим тождеством с солнечной силой.

Говоря о втором символе—мече, нужно рассмотреть два аспекта. Первый, экзотерический, более или менее соответствует значению, которым меч обладает в качестве символа мирской власти. Более того, в Японии он отсылает к способности отличать добро от зла, реальное от нереального—таким образом, к возможности быть справедливым судьёй на земле. Но всё же второй аспект данного символизма—более тайный, эзотерический аспект—должен дать этой способности метафизическую основу. В мифе фактически говорится, что первоначально этим мечом сражался брат солнечной богини, чтобы «убить дракона с восемью головами». Здесь невозможно изложить символизм этого предприятия и числа «восемь», к которому обращается миф. Скажем только, что здесь мы вновь видим ссылку на сверхъестественное осуществление, предполагающее разрушение низких, «теллурических» влияний, на различных планах обусловленного существования.

Что касается символа камня или жемчужины, ama, то с самой внешней стороны он отсылает к буддизму, которому знакома таинственная жемчужина «сострадания» в высшем смысле—человеческого чувства, величия и размаха души, на санскрите mahatma. Но японское слово «слава» также означает «душа» или «божество», и символика «небесного камня» ведёт нас далеко в прошлое. Тот же Грааль в тексте Вольфрама фон Эшенбаха появляется в качестве божественного или небесного камня—lapis ex coelo, что тесно связано с идеей трансцендентного царства, в то время как древнеанглийская традиция знает так называемый «камень судьбы», который с доисторических времён играет свою роль в посвящении законных королей. Ссылки такого рода можно было бы легко увеличить. Вообще, священный камень, кажется, составляет центр «традиционной» организации в высшем смысле, то есть почти в смысле «центра мира». Можно вспомнить тот же Омфал в Дельфах и даже аллегорию апостола Петра как «камня» в Евангелии.

Как уже было сказано, трансцендентальная природа императора, отмеченная этими символами тройного сокровища, составляет опору всей японской имперской доктрины и до сих пор имеет значение догмы. В комментарии князя Хакабона Ито к японской конституции присутствуют следующие слова: «Священный трон был создан, когда земля отделилась от цикла (то есть в качестве замены пришедшего в упадок, но первоначально существовавшего единства земного и божественного). Император происходит от этого цикла, он божественен и священен». В официальном тексте Kokutai no honghi, недавно (в 1937 году) изданном японским Министерством национального образования, мы встречаем ту же мысль в ещё более радикальных формулировках — процитируем некоторые пункты в переводе Маренги (Marenga): «Императоры Японии происходят от солнечной богини. Япония всегда управлялась единственной династией. Это уникальная страна, подобных которой в мире нет. Богиня присутствует в императорском зеркале храма Исе. Богиней даны три символа власти. Императорский режим—это божественная вещь. Императоры — это видимые божества. Они отличаются от правителей любой другой нации, потому что не избраны народом. Управление государством тождественно вознесению почести божеству согласно синтоистской традиции. Император и народ —это одна и та же вещь. Преданность императору — основа всякой морали». Всё это является официальной идеологией государства, основой особого национального чувства, фундаментом идеалов и добродетели всякого японца, оружием, при помощи которого ведётся война с материализмом, индивидуализмом, коллективизмом и прежде всего большевизмом, справедливо считающимся крайней противоположностью такой политической идеи; это глубинная причина всякого героического действия и всякой жертвы, это вера, душа народа Ямато. В 1935 году профессор Минобе возглавил попытку «просвещенческой» реформы, пытаясь сделать из престола простой орган правительства и таким образом «конституизировать» и «приземлить» монархический институт. Это породило самую жестокую реакцию японской души, и прежде всего армии. Божественная природа и происхождение императора были торжественно утверждены вновь.

Принцип «император—это народ» имеет почти что расовую основу. Династия считается исходным племенем, из которого появились или произошли основные роды японского народа. Таким образом, нация мыслится как единая большая семья или gens (род)в древнем смысле: это миф, скрепляющий ту же гордость и солидарность, которую в нас сегодня пытается вызвать расизм, в то же время придавая японской преданности почти патриархальный оттенок. Преданность, на такой основе, —это также pietas, а не то, что исчерпывается в свободном действии индивида; это долг крови. Естественно, что это чувство живо главным образом среди самых близких к имперской вершине элементов, то есть в буси или самураях—воинской и феодальной кастой, понимающейся как цветок японского общества, как того требует древняя пословица: «Буси среди людей—как вишня среди цветов». Организация самураев или буси в настоящую касту, в которой точно отражаются аскетические и героические черты наших древних рыцарских орденов, восходит приблизительно ко времени полутора тысяч лет назад. Однако доктрина, выступающая в качестве души и закона—бусидо, гораздо древнее; она согласуется с идеей японского государства и, будучи основанной на чётких этических, общественных, духовных и даже биологических нормах, точно передаётся из поколения в поколение вплоть до наших дней. И эта каста—тщательный хранитель традиции: как она верна императору до смерти, таким же образом она верна догме божественности императорского сана, который и сегодня, как века назад, она готова защищать от всякой профанации и секуляризации.

Доктрина бусидо, как и доктрина древнего западного рыцарства, касается не только воинской профессии (отчего было бы ошибочным считать самураев просто «воинской кастой»), но и всего образа жизни: это способ существования, лежащий в основе соответствующей расы духа и расы крови. Кроме высшей нормы преданности, сильнее жизни и смерти, бусидо охватывает также воинское образование, но в особом, не очень доступном современной европейской ментальности смысле, которое легко путает воина с военнослужащим и всегда связывает эту идею с чем–то жёстким, твёрдым, закрытым. В «пути буси», напротив, основой является также интериоризация героизма и силы, победы над собственной природой, —это фундаментальная вещь для достижения «утончённости», благородства, «стиля» и «красоты», как это всё понимается в Японии. Буси, таким образом, также традиционно учится господству над собственными мыслями, чувствами, импульсами и страстями: аскетизму sui generis. Однако ещё и сегодня бусидо не чужды практики и дисциплины дзена—одной из «эзотерических» школ буддизма, имеющего собственные методы контроля и пробуждения глубинной человеческой энергии, что уже граничит с оккультизмом. В нём всегда подчёркивается требование, чтобы всякая материальная реализация—например, владение оружием и той же японской борьбой джиу–джитсу—понималась как символ и основа духовной реализации. И как с одной стороны, у самураев существует самый твёрдый закон чести, тщательное избегание всего, что может наложить самую слабую тень на семью, к которой принадлежит самурай, с другой стороны существует идеал тонкой, непреклонной и неуловимой силы господства, избегающей любого «танцевального» и нарциссического выставления напоказ, любого тщеславия, что отсылает нас к доктрине Лао–цзы—доктрине деяния, являющегося нематериальным, wei–wu–wei, и в своей невидимости неудержимого.

Тот, кто серьёзно защищает идею «всеобщего образования», ссылаясь на проблему будущих элит, не может с равнодушием пройти мимо этих аспектов японской культуры. Скорее нужно признать, что Запад под предлогом господства над природой и материей уже не один век как почти полностью оставил задачу господства над собой; что на Западе часто существуют серьёзные недоразумения о том, что на самом деле значит мужество, которое одностороннее путают с самыми примитивными, относящимися к физической силе или «волюнтаристскими» формами; что из–за злополучных обстоятельств известная на Западе аскеза — это аскеза религиозного, отрекающегося, созерцательного типа, но не та, которая может объединить, усилить и преобразовать воинское призвание и аристократическую этику. Там, где стремятся серьёзно преодолеть все эти ограничения при помощи действительно полного мужественного образования, идеи, подобные идеям бусидо, покажутся вовсе не чуждыми, а, напротив, имеющими определённую актуальность для духовного авангарда наших обновленческих движений.

И, наконец, последнее. Трансцендентальная концепция японского государства, исходя из центра, составленного династией, и излучающейся через вены, составленные великими семьями буси, достигает всех остальных элементов нации и, таким образом, пронизывает всё национальное общество тем же смыслом. Вся Япония чувствует себя носителем божественной силы, единственным народом, у которого есть универсальная миссия, несводимая к любым требованиям простой материи. И это не старая преодолённая вера. Среди строк, которые учит в нынешних школах каждый японец, вплоть до самого юного возраста, встречаются, например, следующие: «Япония — это единственная божественная земля. Японский народ—единственный божественный народ, и из–за этого Япония может быть светом мира». Знаменитый политик Иосукэ Мацуома, недавно представлявший свою родину при Лиге Наций, выразился следующим образом: «Я убеждён, чтобы миссия народа Ямато (то есть японского) —это защита человеческой расы от ада, от разрушения, и ведение её к ясному миру».

Здесь мы, естественно, видим «миф», то есть идею–силу, намеревающуюся создать в народе высокое духовное напряжение. Как указал Рудольф Вальтер, используя аналогичные выражения, в реальности понятие «избранного народа» и наднациональной миссии вовсе не является только лишь японским достоянием: везде неизбежно виден тот же смысл народа, наполненного метафизическим напряжением и проникнутого чувством, в котором за человеческими силами действуют также силы свыше. Речь идёт о вере, свойственной также и арийским народам, и чтобы найти на Западе не менее великий эквивалент японской традиции, нужно только вспомнить римский символ, вековую веру в aeternitas Romae и в наднациональную и универсальную миссию народа Рима.

Сегодня эти соответствия не лишены чёткого значения. После отделения наиболее случайной, обусловленной текущим моментом части японской идеологии — то есть японской исключительности, в качестве центрального ядра остаётся идея борьбы, оправданной не только честолюбием материальной власти и чисто политическими причинами, но скорее идеей, миссией, призванием духовного господства и, по сути, трансцендентальным ориентиром. Так вот, необходимо, чтобы сегодня в текущей борьбе в той или иной форме всё более решительно утверждались бы значения этого рода, ограничивая силу других мифов и призваний. Поэтому Япония может соприкоснуться снами, и прежде всего с представителями, осведомлёнными о римской имперской традиции, не только на политическом, материальном и военном, но также духовном и идеальном фронте. Этнические и натуралистические различия не могут замаскировать бесспорное схождение в области традиционного духа. Тот, кто сумел сохранить этот дух с отдалённых эпох, может вступить в сражение на стороне того, кто сегодня пытается отвоевать его после преодоления упадка, разрушения и помрачения, характеризующего псевдоцивилизацию современного мира.

Basi spirituali dell’idea imperiale nipponica //Asiatica, n. 6/1940

 

ДУХОВНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ИМПЕРИИ

Империя в своём высшем выражении — это такая наднациональная организация, которая в общем единстве не разрушает и не уравнивает всё содержащееся в ней этническое и культурное многообразие.

Поставленная таким образом проблема империи допускает два основных решения: юридическое и духовное.

Согласно первому из них, единство империи — это просто единство политико–административной организации, общего закона порядка в наиболее эмпирическом смысле этого термина. В этом случае качество, культура и особые традиции различных народов империи не страдают просто потому, что империя остаётся безразличным и чуждым по отношению к ним явлением. Империя здесь имеет значение просто как политико–административная организация и юридический суверен. Она ведёт себя по отношению к отдельным народам так, как равнодушное либеральное государство ведёт себя по отношению к индивидам, позволяя им делать то, что они хотят, лишь бы они соблюдали некоторые общие законы.

Характерным примером империи этого типа в нынешние времена является Британская империя. Некоторые — как, например, Брайс (Bryce) — хотели бы провести в этом отношении аналогию между Британской империей и империей Древнего Рима. Мы же полагаем, что при рассмотрении юридического и политического аспекта Римской империи историки впадают в большое заблуждение, упуская из виду или считая незначительными предпосылки высшего порядка — духовные или религиозные.

Истина, напротив, такова, что в случае Рима уже были очерчены контуры имперской организации второго типа, соответствующей империи — то есть, второму решению вопроса. Это решение, в котором единство определяется ссылкой на что–то духовно высшее, нежели партикуляризм, обусловленный этническим и натуралистическим элементом отдельных народов.

В Древнем Риме это решение было реализовано по двум причинам.

В первую очередь, присутствовал единственный тип и единственный идеал, соответствующий civis romanus, который ни в коей степени, как полагают некоторые, не был чисто юридической формулой — это была этическая реальность, человеческая модель наднациональной действительности.

Во–вторых, Рим установил трансцендентный ориентир, о котором мы говорили, при помощи имперского культа. Римский Пантеон, как известно, имел в своём составе символы всех вер и этнических и духовных традиций римских подданных, которые Рим уважал и даже защищал. Но предпосылкой и условием этого гостеприимства и этой защиты была верность высшего порядка — fides. Над этими религиозными символами, собранными в Пантеоне, возвышался символ императора, понимаемого как божество, как божественная сущность: он символизировал трансцендентное и духовное единство империи, потому что империя в римской традиции понималась не столько как просто человеческая структура, сколько как дело сил свыше. Верность этому символу была условием. Когда при священном ритуале обещали такую верность всякой вере или определённой традиции подданных народов, не нарушая и не оскорбляя этику и общий римский закон, она признавалась и соблюдалась.

Так Древний Рим представил нам пример имперской организации вечной и универсальной ценности. Действительно, достаточно заменить формы, обусловленные временем и решениями этого рода, другими формами, чтобы отвести всякую видимость анахронизма и заметить, что тот, кто сегодня хотел бы снова изучить проблему духовной империи, с трудом смог бы найти иные перспективы.

Сегодня, действительно, гораздо более анахроничной была бы идея наднациональной организации, основанной на утверждении определённой религиозной идеи — например, чисто христианской. Неразумно полагать, что сегодня актуально возвращение империи по типу испанской империи Карла V, супер католической и инквизиторской: но даже исключая эту крайнюю, но всё же логичную форму, другие неясные и интеллектуальные формулы наднационального единства на основе одностороннего религиозного порядка при их анализе демонстрируют тот же недостаток. В большой картине целого нельзя забывать о том, что существует множество религиозных традиций, и часто почти равного достоинства и духовной высоты. Если империя должна использовать насилие по отношению к ним, чтобы реализовать определённое единство и признание только одной из таких вер, тогда ясно, что это в гораздо большей степени пример сектантства, нежели духовного универсализма.

Впрочем, уже тот случай империи, что предъявляется фашизмом, демонстрирует преодоление такой перспективы. Действительно, в фашистской империи католицизм — это национальная религия итальянского народа; но в то же время фашистская империя признаёт себя и защитником ислама, а теперь признаёт и уважает и коптскую религию. Это значит именно то, что в фашизме подтверждается требование ориентира, высшего по отношению к ориентиру определённой религиозной веры. Ведь у фашизма есть и своя этика, своя духовность, свой человеческий тип, своё стремление к осуществлению, в терминах господствующей воли, в смысле вечной и универсальной реальности. Таким образом, нельзя говорить только об индифферентном и равнодушном уважении первого типа из двух решений, указанных выше: скорее здесь виден принцип реализации более высокого и римского порядка.

Если мы это признаём, то общая проблема духовных предпосылок империи предстаёт проблемой определения принципа, который может одновременно признавать и преодолевать любую религиозную веру наций, организованных в имперском порядке. Это фундаментальное положение. Действительно, империя в истинном смысле может существовать только в том случае, если она одушевлена духовным содержанием, верой, чем–то, что обращено к тем же духовным глубинам, в которых берёт жизнь сама религия. Без этого она будет только следствием, созданием насилия — империализмом — и механической, бездушной надстройкой. Поэтому необходимо, так сказать, обуздать(captare) те же силы, что действуют в религиях, не вредя им, а, напротив, объединяя их и достигая высшего уровня. Итак, в любом случае существует один путь: прийти к концепции, согласно которой всякая духовная традиция и всякая определённая религия представляет собой отдельное выражение единственного, предшествующего и высшего по отношению ко всем таким выражениям содержания. Смочь подняться к этому единственному и, так сказать, сверхтрадиционному содержанию означало бы также достичь основы утверждения единства, которое не разрушает, но объединяет все конкретные религии, и которое может определить имперскую верность, отсылая именно к этому высшему содержанию. Слово trascendere, в его латинской этимологии, означает «преодолевать в восходящем направлении» (superare ascendendo) — именно в этом заключена вся сущность проблемы.

Здесь мы ограничимся этой общей классификацией, которая в ближайшей статье послужит нам в качестве точки отправления для других рассмотрений, в которых точка зрения, изложенная здесь, будет выделена более чётко.

Sulle premesse spirituali dell’impero, 1937

 

ИМПЕРСКАЯ УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ И НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКИЙ ПАРТИКУЛЯРИЗМ

Некоторые вещи, сказанные нами в статье «Два лика национализма» (Vita Italiana, № 3, 1931), судя по реакции, которую она вызвала не у одного человека, кажутся нам достойными дальнейшего развития, и мы не намерены опускаться с того уровня, который только и интересует нас, — а именно, уровня принципов. Мы будем говорить вещи как они есть, и никто не ошибся бы так, как тот, кто думает, что некоторые рассмотрения могут быть вызваны особыми обстоятельствами нынешнего дня, присутствующими в той или иной стране.

Речь идёт о том, чтобы перейти от анализа явления «национализма» к анализу концепции «империализма», и, кроме того, определения отношений между первым и вторым. Эта дальнейшая задача по сравнению с предыдущим анализом представляет собой большую трудность. Действительно, «нация», будучи новым словом для соответственного нового явления, понималась, в этой связи, без особого труда, и речь шла только о том, чтобы понять это явление в его функции согласно исторически более полной и более соответствующей реальности точке зрения. Напротив, понятие «империя» отсылает к тому, что принадлежит к идеальному миру; оно весьма отличается от современного использования этого слова, откуда вполне понятно сильное непонимание и путаница среди большой части тех, кто сегодня восстанавливает вышеописанную идею.

Мы продемонстрировали, что национализма на самом деле два: один — явление упадка, ибо выражает регрессию индивидуального в коллективе («нации»), интеллектуальности в жизненности (пафос и «душа» расы). Другой является положительным явлением, потому что он, напротив, выражает реакцию против форм ещё более обширной коллективизации, которые могут быть, например, интернационально–пролетарскими или же подразумевать чисто практическую стандартизацию на экономически–социальной основе (Америка).

Первый (демагогический национализм) ставит перед собой целью разрушение в индивидах собственного и специфического качества ради «национальных» качеств. Во втором (аристократическом национализме) речь идёт о том, чтобы поднять индивидов с низшего состояния, в котором один равен другому: дифференцировать одного от другого до такой степени, где будет видна определённая раса или нация, что выражает ценность и высшее достоинство по отношению к чувству равенства (идеи равенства и братства, коммунистическое «человечество»).

Если развивается такой процесс, в силу которого у национализма есть смысл положительного явления, он, таким образом, возвращает нам смысл разницы и иерархии: индивиды, повторно становясь сами собой, уходят с материального плана, где не может быть истинного различия, на план интеллектуальности, в котором они участвуют в чём–то неиндивидуальном, но не суб–индивидуальном (коллективизм), а, напротив, надындивидуальном: они участвуют в универсальности. И тогда на смену национализму приходит империализм, в анонимности великой реальности — более великой, чем человеческая. Всякий истинный империализм универсален и является положительным преодолением националистической стадии.

Давайте проясним это положение. Возможно, основная мысль может показаться малоподготовленному читателю логической тонкостью: это оппозиция между коллективизмом и универсализмом. Соединение различных вещей до смеси, в которой они теряют собственный характер и всякую автономию как безликая масса или единообразие «типа», — это коллективизм. Новое восхождение от множества различных вещей к их началу, одновременно предшествующему и высшему, к их дифференциации, уникально данной в их чувственной реальности, —это универсализм. Там — упразднение различий; здесь — интеграция различий. Универсальность — это чисто духовная реальность: она достигается при восхождении с некоторой «аскезой» от чувственности или страстности — господства партикуляризма — к чистой интеллектуальности и, в общем, до бескорыстной формы деятельности. Она, однако, настолько мало отрицает индивидуальную реальность, насколько физический закон отрицает особый характер весьма различных явлений, которые могут иметь в нём общее начало.

Мы сформулировали эти идеи в абстрактной форме, чтобы сохранить их наиболее общее значение. Но мы сразу же можем перейти к практическим последствиям некоторой важности, желая показать различия между коллективизмом и универсализмом. Некоторые узкие формы национализма тенденциозно путают одну вещь с другой. Таким образом, они распространяют законную реакцию против попыток интернационализации и разрушения этнических различий (эта реакция законна, потому что направлена против тенденций коллективистской уравниловки) на вещи, которые, напротив, имеют значение универсальности и требуют свободы индивидуумов в коллективистском и доинтеллектуальном аспекте самого национализма. В этом отношении Ж. Бенда в своей работе Trahison des clercs сделал зачастую очень справедливые замечания. Мы сами в уже цитированной статье обличили странную претензию некоторых крайних националистов, желающих национальной науки, национальной философии, национального искусства и даже национальной религии.

Желать всего этого означает не принимать в расчёт присутствующие в этих проявлениях духа универсальные возможности: то есть ограничивать их, перемещая с их собственного плана на низший, то есть этнический, а не духовный или интеллектуальный. Можно определить дилемму, говоря, что «национальная наука» не является наукой в той мере, насколько она «национальна»; и в то же время она настолько является «наукой», насколько не является просто национальной. Далее, если хотят указать на факт того, что данная наука культивировалась в особенной степени у данной нации, а не на объективные научные результаты (которые обладают «научной» ценностью в той мере, в которой они представляют собой ценность независимо от людей), то останавливаются на единственном эпизодическом и биографическом аспекте — аспекте совершенно эмпирическом, который при рассмотрении высшего характера никто не имеет права навязывать. Факт того, что данный учёный не из «нашей» страны, не делает более ошибочными и менее приемлемыми его результаты, если они точны; и, напротив, факт того, что он из «нашей» страны, не делает его результаты более истинными и приемлемыми, если они ложны. Если отвергнуть очевидность такого рассмотрения при их применении к науке непросто, то многие, напротив, верят в возможность этого, когда речь идёт о других областях, —например, о философии, об искусстве, о сверхчувственном. Они должны понять одну вещь: для них всё, что выше материи (науки), кажется нереальным, и они ещё неспособны подняться до объективной, надындивидуальной точки зрения.

Разобравшись с этим, становится понятно, что империализм является таковым, если он господствует в силу универсальных ценностей, в которых определённая нация или народ переходит на новый уровень посредством возможности самопреодоления. Это прямо противоположно «морали» т. н. «священного эгоизма» нации. Без «смерти и становления» никакая нация не может стремиться к реальной и законной имперской миссии. Нельзя оставаться закрытыми в национальных чертах, чтобы на их основе господствовать над миром или просто другой страной. Если империалистические попытки современности сорвались или привели к упадку наций, совершивших их (последний пример—Центральные державы), то причиной тому является как раз это противоречие стремления одновременно к «нации» и к «империи», отсутствие основы истинной универсальности.

Однако вышеуказанные попытки подразумевают материалистическую и варварскую деградацию самой концепции империи. Иначе и быть не может. Истинное господство возвышает в том, что высшее, над тем, над чем хотят господствовать: нельзя обладать чем–либо, оставаясь на том же уровне. Рука не может воображать, что в качестве руки она может господствовать над другими органами тела: напротив, она может сделать это, только прекращая быть рукой и становясь душой, то есть восходя к унитарной и нематериальной функции, призванной унифицировать и руководить разнообразием частных телесных функций. Предполагаемая попытка руки, желающей присвоить себе тело, узурпируя функцию, свойственную душе, может пояснить дух некоторых империалистических идеологий — типа националистических, материалистических и милитаристских. Здесь средством является не превосходство, а простое насилие более сильной силы той же самой природы, что и та, которую она стремится покорить.

Конечно, несколько странен тот факт, что в то время как в жизни гражданской нации считается предосудительным действие того, кто из–за простой нужды насильственно присваивает себе большее состояние другого человека, подобное поведение в отношениях между нациями кажется более чем естественной и законной вещью и на основе вышеупомянутого создаёт варварскую концепцию империализма: считается, что у бедной нации есть все права наложить руки на имущество более богатой нации, попытаться «расширить» собственную жизнь; и военная или дипломатическая система достижения этого становится «святыней», известной империалистам этого рода. Не только это: в некоторых случаях просто создаётся метод, применение которого побуждает нацию к необходимости расширения, и, таким образом, к «империализму».

Таков, например, демографический метод: для достигшей перенаселения нации, у которой «нет жизненного пространства», становится неизбежной необходимость выхода, вторжения — каковое, однако, в наших глазах имеет характер, который достаточно трудно было бы отличить от простого варварского вторжения. Кроме того, материализм этой последней точки зрения обнаруживается в отсутствии чувства бессилия количества и числа по отношению к качеству. Если нация не имеет прочной основы высшей культуры как качества, то всё её расширение, созданное избыточным числом — то есть силой, — достигнет единственного результата: поставлять сырой материал, над которым будет господствовать чужой культурный тип. Победители на материальном уровне будут побеждёнными идеально. Случай Рима и Эллады не является именно таким, но уже он предлагает указания для понимания этого тезиса, и сегодня мы смогли бы указать на Америку — странный тигель, в котором массы иммигрантов весьма различных этнических традиций после двух поколений почти полностью сведены к единственному типу: там, где Индия, например, сохранила нетронутым своё единство в идеальной области при господстве более сильных, но качественно низших народов.

Кроме этого ложного империализма, существует настолько же ложный империализм экономического типа. Естественно, что сегодня, когда почти всякая деятельность обусловлена экономикой и оценивается в экономических терминах (в чём мы уже увидели знак прихода предпоследней из древних каст —касты торговцев), существует подходящая почва для создания иллюзии, что господство и монополия экономических возможностей группы народов и означает «империю». Но для любого, не участвующего в моральном упадке, характерного для современного standard of living, такая точка зрения покажется странной, если не сказать смешной.

Когда–то аристократия оставляла вопросы управления(экономика) своим вольноотпущенникам и мажордомам. Их интересовала в основном культивация тех высших «аристократических» форм интереса, жизни, действия и достоинства, которые и составляли сущность прав и функций их касты. Если кто–то подходил для управления и имел желание управлять, он мог заниматься этой деятельностью: но обслуживать «экономику» тем или иным образом могло заинтересовать их только в очень малой степени ввиду того, что подчинение и обязательство верности человека не из управляющего класса аристократу или государю всегда оставалось справедливым. Но сегодня дела обстоят совсем иначе. Плутократы, занявшие место аристократов, управленцы и дельцы, владеющие золотом, воображают себя «вождями» и не признают никого, кому они были бы должны подчиняться: до тех пор, пока случайность, присущая всякой материальной силе, предоставленной самой себе, и лишённая всяких принципов, не сметёт их и не поставит других (если не просто анонимов — анонимность массы) на их место.

В этих пределах и нужно оценивать опасность «империализма», как и опасность международной семитской или масонской финансовой олигархии. Такая опасность существует, и она реальна для того, кто терпит и допускает снижение всякого критерия и всякой идеи власти до уровня чистой экономики. Напротив, индивидуум или народ, находящийся хотя бы немного выше этого уровня и твёрдо укоренившийся там, где вещи больше не нужно «покупать» или «продавать», может с удивлением спросить, над чем могут вознамериться господствовать такие «империалисты».

Рассмотрение этих отрицательных аспектов даёт нам истинные и реальные условия империи. Народ пробуждается для империи, когда он способен выйти за пределы самого себя, когда он идёт, как идёт герой, который не был бы таковым, если бы в своём порыве не победил инстинкт, связывающий его мелкой животной любовью к своей частной жизни. Поэтому национализм (в статическом и исключительном смысле) и империализм — это два исключающих друг друга термина. Имперский народ становится далёким как от собственных частностей, таки от тех, что отмечают другие народы: он противопоставляет нечастное частному (одну нацию другой, одно право другому, итак далее), а универсальное частному.

Частное (партикулярное) имеет субъективистский, сентиментальный, «идеалистичный» или также утилитарный характер. Универсальное же очищено от всех этих элементов и может быть переведено в термины чистой объективности.

Если индивиду, культуре или расе удалось в своём развитии понять точку зрения реальности и возжелать её в любом другом, — то это означает решающий этап, только после наступления которого можно говорить, что дух познал истинную мужественность. Если расу ведут чувства, гордость, ценности, алчность, ненависть, — в общем, всё то, что является «человеческим» элементом в узком, индивидуальном или коллективном смысле, то она обязательно будет существовать в чистой случайности, свойственной любой вещи, у которой нет никакого начала в себе самой. Но если, по крайней мере среди элиты вождей, удастся освободить от всего этого два основных элемента жизни — знание и действие, тогда она становится способна к миссии, о которой уже можно говорить как о высшей по отношению к практическому и политическому миру.

Универсальность как знание и универсальность как действие: вот две основы всякой имперской эпохи.

Знание универсально, когда оно может дать нам такой смысл вещей, перед чьими величием и вечностью исчезает весь человеческий пафос и человеческие устремления: когда оно вводит нас в первоначальное, в космическое, в то, у чего в области духа есть черты чистоты и силы океанов, пустынь, ледников. Всякая истинная универсальная традиция несёт в себе это дуновение широкого, оживляя с ним бескорыстные формы деятельности, пробуждая чувствительность к ценностям, которые невозможно измерить каким–либо критерием полезности и страстности, индивидуальным или коллективным: внедряя «жизнь», которая «больше, чем жизнь». Это тот тип невидимой империи, который история демонстрирует нам на примерах брахманической Индии, католического Средневековья, того же эллинизма: единая культура, господствующая внутри, в многообразии, также независимом от народов или городов, от всякой «политически» и экономически обусловленной реальности.

Конечно же, можно представить концепцию империи —как видимой, так и невидимой, — имеющей, кроме духовного, ещё и материальное единство. Такая империя осуществляется, когда вместе с универсальностью, понимаемой как знание, присутствует и «универсальность как действие». Здесь мы могли бы указать на Древний Китай, Рим, а также частично, с некоторой точки зрения, вновь на Средневековье (движение крестоносцев), ислам и другие вещи.

Универсализированное действие — это чистое действие: это героизм. Так в двух условиях империи вновь находим то самое качество, которое определяло две высшие касты древности — мудрецов (что не обязательно должно означать «священников») и воинов. Здесь мы сразу же должны предупредить, что концепция «героизма», о которой идёт речь, не тождественна современной. В традиционной концепции героизм — это аскеза в самом строгом смысле этого слова, а герой — это натура, настолько очищенная от «человеческих» элементов, насколько он является аскетом: он участвует в том же характере чистоты великих сил вещей, и не имеет ничего общего со страстностью, сентиментальностью и различными человеческими мотивами, идеальными либо материальными, коллективными либо индивидуальными. Специфические функции каждой древней касты выражали её собственную природу, её собственный способ существования: так, война для воина имела смысл в качестве цели, в качестве пути его духовной реализации. Таким образом, он сражался «чисто», война сама по себе была благом, а героизм был «чистой» и, таким образом, универсальной формой деятельности. Риторика «борьбы за права», «территориальные требования», сентиментальные или гуманитарные предлоги и так далее, — все эти вещи являются совершенно современными и абсолютно чуждыми традиционной концепции героизма. В «Бхагавад–Гите», в Коране, в латинской концепции mors triumphalis, в эллинской инициации героя, в символической северной Валхалле, открытой только для героев, в некоторых аспектах «священной войны», знакомой тому же католическому феодализму, мы находим различно сформулированную трансцендентальную идею — как наднациональную, так и надчеловеческую — героизма: героизм здесь — это путь мужественной аскезы, разрушения низшей природы, путь бессмертия и связи с вечным. Преобразованное в такой атмосфере, действие приобретает универсальную природу: оно становится почти что силой свыше, способной придать и земному телу универсальность традиции духа: это состояние империи в его высшем смысле .

Являются ли эти попытки оживить то, что было когда–то, анахроническими и тщетными? Может быть, и так. Но тогда это может говорить только о том, что в нынешних условиях всё сводится к чистой риторике воскрешения, в котором многие сомневаются, идеалов и символов, сегодня потерявших свой исходный смысл. Всё же это не препятствует тому, чтобы в доктринальной области всегда проводить линию демаркации между одной и другой концепцией и следить за тем, чтобы не было противоречий. Когда ориентирами являются «национальная гордость», «ирредентистские требования», «необходимость экспансии» и так далее, то, повторяем, это законные принципы сильной современной нации, но точно не империи. Подумайте, сражался ли римлянин когда–либо за что–нибудь подобное, и нужно ли его было когда–либо подогревать страстной риторикой, чтобы исполнить то чудо мирового завоевания, при помощи которого универсальность яркой греко–латинской цивилизации дошла до самых далёких земель.

Необходимо прийти к состоянию чистых сил—сил, действующих с той же неизбежностью, чистотой и бесчеловечностью, как и великие силы вселенной. Великие завоеватели всегда чувствовали себя почти что «детьми судьбы», носителями силы, которая была должна осуществиться, и которой должно быть подчинено и пожертвовано всё, исходящее из человека, из его радости, из его покоя. В своём полном значении империя — это что–то высшее, превосходящее: sacrum imperium. Таким образом, как можно сочетать с мифом империи—как мы писали уже несколько лет назад — «идеализм», традиционализм (в узком смысле), сентиментализм или «утилитаризм»? Как объединить его с потребностями группировки или нации, не говоря уже о квартале, местечке или стране? Однако среди наших современников именно подобной бессмыслицей всё слишком часто и заканчивается.

Кто заново воскрешает имперские символы, как землю, давшую жизнь его телу, должен быть способен видеть всё это. Нужно, чтобы он знал, что такое «нация» и что такое «империя»: каков предел одной вещи и каков предел другой. Нужно, чтобы он открылся тому, что ни начинается, ни заканчивается в человеке: чтобы он понял, в качестве кульминации самой интенсивной индивидуальности, универсальность как знание и как действие. И прежде всего необходимо, имея чувство меры, которое сегодня искусственно сократилось, познать, что нужно сказать «нет» всему нынешнему миру «слуг» и «торговцев», прежде чем сможет подняться утренняя заря возможной «имперской» европейской эпохи.

Universalità imperiale e particolarismo nazionalistico //Vita Italiana, апрель 1931 г.

 

«НАПОЛА»

Мы сочли интересным изучить некоторые новые немецкие инициативы, направленные на принятие в определённой политической форме тех задач «качественного» образования, которые ранее были доверены в основном некоторым частным институтам. И начнём мы со знакомства с так называемыми «Напола».

«Напола» (Napolas) — это аббревиатура словосочетания National politische Erziehungsanstalten, то есть «Институты национально–политического образования». Они имеют следующее происхождение. Согласно Версальскому договору Германии пришлось упразднить некоторые военные училища; по решению послевоенного немецкого правительства они были преобразованы в так называемые Staatliche Bildungsanstalten, то есть в образовательные государственные институты, предназначенные для того, чтобы принимать нуждающуюся молодёжь, или молодёжь из тех семей, где ею пренебрегали. Это были школы среднего уровня, где образование продолжало следовать преимущественно либеральным и аполитичным критериям, дополненным довольно развитым спортивным обучением.

После прихода к власти национал–социалистов эти институты были преобразованы вновь — на сей раз в «Напола». «Напола», контролирумые новым государством, имеют строго политически–селективные цели. Туда стремятся принимать особо одарённую молодёжь и развивать в ней качества, которые могут помочь им при выполнении руководящих функций — необязательно в армии или в партии, а в любой области жизни. Такова тоталитарная концепция, сопровождаемая особым отношением, в котором усиление мужественного качества сопровождается «общественной» чувствительностью, привычкой соизмерять собственные действия с обществом.

Более того, эти особенности были сообщены нам лично —во время нашего визита — одним из генеральных инспекторов таких институтов. Он подчеркнул разницу, существующую между семейным частным образованием и этой политикой, и опроверг мнение, что политическое образование может считаться дальнейшим развитием того «естественного» образования, которое юноша может получить в семье. Напротив, речь идёт об иной фазе, с другими предрасположенностями и которая следует иным принципам — в основном принципам soldatische Gemeinschaft, сообщества и солидарности, которая может существовать в воинской группе. Именно в таком смысле хотят действовать «Напола» — но не как копия или продолжение семьи. Юноша должен чувствовать принадлежность к порядку, получающем свой закон и мораль от иного и более широкого порядка.

В то время как прием в Staatliche Bildungsanstalten, то есть в предыдущие формы либеральных институтов, был свободными зависел только от желания учеников, в «Напола», наоборот, принимается только молодёжь, отличившаяся в младшей школе, а также руководители молодёжных организаций партии при их определённых и предпочтительных склонностях. Приём может происходить с 10 или с 14 лет, и полный курс в первом случае длится восемь лет, а во втором шесть.

Закреплённой платы за приём в эти школы–колледжи нет. Существуют скидки согласно возможностям семьи юноши, признанного достойным для поступления. На второй год оставаться нельзя. Если в учёбе или в другой области образования юноша показывает себя неудовлетворительно, то его, конечно же, отчисляют.

Что касается физического обучения и укрепления характера, в «Напола» существуют «испытания мужества», о которых мы уже говорили, когда речь шла о похожих институтах Германии. Например, даже маленьких учеников 10 лет с некоторой высоты бросают в воду, хотя они не умеют плавать; старшие, например, взбираются на живую лошадь без седла; за их поведением в «боевых испытаниях» внимательно наблюдают, и так далее. Здесь мы говорим об индивидуальной стороне, а что касается человека в группе, то особенно стараются развить как чувство товарищества, так и способность командовать товарищами и соответствующее чувство ответственности. Чтобы облегчить развитие таких способностей, в «Напола» широко применяется принцип самодисциплины, то есть порядка, доверенного самой молодёжи, которая получает согласно своим качествам власть над некоторой группой товарищей.

Также на основе этих способностей судят, достоин ли юноша того, чтобы остаться в данных институтах. Принципиальное подтверждение приёма происходит после года испытания. Но испытание развивается последовательно, и юноша должен знать, что его всегда могут отчислить, если он не окажется на высоте идеалов «Напола».

Что касается технического обучения, то оно не может быть слабее того, что даётся в других школах. В соответствии с идеей тоталитарного образования не пренебрегают и эстетическим элементом—не только обучением рисунку и живописи, но также и песнями, занимающими своё место. Далее, учеников поручают молодым преподавателям, которые из–за своего крепкого сложения могли бы быть также их мастерами, конкурентами или руководителями на спортивной площадке, а также и в упражнениях по групповой тактике, которые происходят периодически. Раз в год между собой соревнуются ученики всех двадцати школ Рейха.

В политическом образовании принят так называемый метод «случаев». Избегают изложения абстрактных концепций —молодёжи рассказывают скорее о конкретных случаях и рассматриваются суждения, которые они должны дать. Таким образом, стремятся заставить действовать и совершенствовать данную чувствительность, чтобы привить общие схемы политических или общественных идеей.

Оригинальная и смелая инициатива «Напола» состоит вот сылке учеников в общественную жизнь: самых молодых — в семьи крестьян, самых старших — в семьи промышленных рабочих, на период в восемь недель. В этот период юноша принимается этими семьями в качестве наёмного рабочего, он живёт с ними, его заработная плата остаётся одинаковой, так как ему запрещено получать деньги или посылки от семьи. В такой общей жизни юноша должен усовершенствовать своё общественное чувство и непосредственно осознать проблемы существования. Он должен даже служить примером в поведении для семей и для рабочих, среди которых он находится; нельзя пренебречь и освещением политических проблем. Также они должны учиться чувствовать живым способом идеи национал–социализма.

Всё это происходит посредством договора «Напола» с Arbeitsfront, то есть с так называемым «Немецким трудовым фронтом» —партийной организацией, контролирующей национальную работу и распределяющей отдельных учеников в подходящую среду для этой новой практики. На последних годах института для учеников организуются образовательные поездки заграницу.

В противоположность тому, что было можно бы подумать, после окончания курса юноша не получает никакого документа об особом или привилегированном обучении. Он находится в равных условиях с теми, кто посещал общую школу. Считается, что в жизненной борьбе должны принести плоды те высшие качества, которые это особое, сложное и строгое образование элиты испытало, подтвердило и развило. Сами эти качества должны мужественно и реалистично привести его на путь той же природы, без минимального покровительства, и поставить юношу на тот командный пост, которого он, в принципе, стал достоин.

Немаловажно отметить тот факт, что основные элементы, возглавляющие образование молодежи в «Напола» и контролируют его, обеспечиваются SS (аббревиатура Schutz–Staffeln), то есть тем «чёрным» германским корпусом, стремящимся быть гвардией и почти Орденом — в древнем смысле аскетически–воинской организации — национал–социалистической революции.

Le «Napolas» //Il Regime Fascista, 27 мая 1941 г.

 

СМЫСЛ СС: ОРДЕН И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭЛИТА

В Италии немецкие отряды СС известны в основном только в некоторых случайных аспектах, связанных с трагическими событиями второй мировой войны. Но они не позволяют понять истинный дух этой организации, единственной в своем роде. Даже не обращая внимания на левый фарс Нюрнберга, где вся организация СС была заклеймена «преступной», сочувствующие знают СС только в качестве элитных войск, практически полностью игнорируя то политическое значение, которое у них было в Третьем Рейхе. Таким образом, имеет смысл сказать несколько слов по этому поводу, потому что в СС осуществилось требование, смысл которого далёк от картин простого гитлеризма.

Происхождение СС восходит к небольшой группе (Stabswache)формирований для защиты Гитлера в первый период его борьбы. В 1932 году они были переформированы в отдельный корпус, так называемый «чёрный корпус» (Schwarzkorps), отличный от простых «коричневорубашечников», или SA. В момент завоевания власти СС насчитывали уже сто тысяч человек. В это время командование перешло от Й. Шрека к Генриху Гиммлеру, который с этого времени оставался высшим руководителем, зависевшим только от фюрера. По причине своих энергичных и решительных действий против коммунизма, в том числе и внутри партии (особенно в репрессиях 30 июня 1934 года), СС приобрели облик «гвардии национал–социалистической революции», и тем самым широкие полномочия и широчайшую автономию, что позволило Гиммлеру осуществить систематические действия по подбору и организации. Сокращение «СС», как многие знают, происходит от начальных букв Schutz–Staffeln, что означает «эстафету или команду защиты». В действительности СС должны были стать спинным хребтом Третьего Рейха, национал–социалистическим Орденом, своего рода государством в государстве, если даже не выше государства.

Тот же Гиммлер уточнил дух и идеальное происхождение своей организации в следующих словах. Во всех древних государствах, — говорил он, — всегда существовала элита, сформированная людьми, готовыми отдать всё за свои принципы, защищая и оберегая то, в чём они чувствуют особую гордость и честь. Таким было наследственное дворянство, которое, бывшее опорой чистого принципа политической власти, в эпоху Просвещения, либерализма и капитализма пришло в упадок — оно не было больше на высоте своих древних задач. Задача сегодня состоит в том, чтобы снова взять тот же принцип и найти ему применение, адекватное для нового типа государства. Необходимо заново сформировать элиту, которая гарантировала бы стабильность и непрерывность нового порядка, утверждённого революцией, которая бы усиливала его структуры, и на основе безусловной верности была бы готова уничтожить всё то, что ему угрожает или носит характер уклонизма.

Таким является происхождение идеала СС. Гиммлер придавал большое значение приписываемому СС характеру Ордена. Он обращался к различным чертам древних рыцарских орденов, включая их в некотором роде наследственный характер. Чтобы добиться многого, он следовал следующим принципам отбора.

Прежде всего, это принцип расы. Известно, что для современного расизма не все этнические элементы, которые включает в себя нация, имеют одинаковую ценность и достоинство. Среди них является центральным тот, у которого есть формирующая функция: его господство или упадок во многом обусловливает также восхождение или упадок всего народа. Согласно немецкой идеологии, для Германии эта «сверхраса» соответствует нордической крови и нордическому типу. Поэтому первой заботой организаторов СС было то, чтобы в Орден принимали людей достоверно «арийского» происхождения (без даже далеких еврейских предков или предков из цветных рас), с телесными чертами, приближающимися к чистому нордическому типу.

Таков был критерий отбора первой степени. Конечно, учитывая смешение, случившиеся в течение истории с каждым народом, невозможно утверждать о точном соответствии внешности и морали. Так, моральные качества «нордического» типа вероятнее отыскать в человеке нордического физического типа, а не в человеке с чертами других рас, но, тем не менее, неизбежны и дальнейшие рассмотрения. Поэтому кандидаты в ряды СС, кроме того, чтобы быть в порядке на физическом уровне, должны были преодолеть испытания, в которых проявлялись внутренние качества, приписываемые крови нордического человека. Речь идёт, так сказать, об испытании ответственностью: кандидата нередко ставили в особые ситуации, в которых он не мог не продемонстрировать свой истинный характер.

В этой связи, в качестве первого требования, которое было нужно продемонстрировать, имела ценность именно верность. Тот же Гиммлер, по поводу 30 июня 1934 года, заявил своим СС в качестве приказа: «Эсэсовец, твоя честь — это твоя верность», с очевидной отсылкой к максиме древнесаксонского кодекса: «Всё может простить, кроме предательства». Верность здесь понимается в широком смысле: речь идёт о верности по отношению к вождю и делу, но также по отношению к расе и основным принципам поведения, как это было нормой в древнем рыцарстве. Сам Гиммлер оставил в этой связи следующие слова, слабо подкрепляющие сложившийся у некоторых искажённый и зловещий образ СС: «Грех против верности и чести совершается не только тогда, когда нарушается личная честь или честь СС, но также и тогда, когда не соблюдается честь других людей, когда издеваются над чужими святынями, или когда не занимают место отсутствующего, не приходят на помощь тому, кто слаб, кто беззащитен».

В качестве основы формирования эсэсовца после верности шло повиновение, которое должно было быть полным и безусловным — не в меньшей степени, нежели в самых суровых монашеских орденах. Когда прусский чиновник клялся флагом, он больше не принадлежал себе самому. Такая фридриховская традиция была возобновлена в СС. Во имя вождя и идеи эсэсовец должен был быть готов ко всему — «пожертвовать даже собственной гордостью, внешней честью и всем тем, что лично для него может быть дорогим и ценным».

Нужно иметь возможность сдерживаться, когда всё подталкивает к действию; в то же время нужно действовать, не сомневаясь, в тех случаях, когда чувствуются самые сильные внутренние препятствия. Кстати, это требование абсолютного подчинения Гиммлер считал корректирующей мерой из–за подчёркнутого чувства личности и свободы, свойственного нордическому человеку и часто оказывавшему отрицательное влияние. Всё же ясно, что из этого может происходить некоторая беспощадная стратегия, которая, возможно, среди других причин в определённых неизбежных обстоятельствах представляла действия СС не в самом благоприятном свете.

Другим качеством, требуемым от эсэсовца, была искренняя чистота, господство над собой (в особенности над видимым выражением чувств и жестами), способность непреклонно придерживаться принятого решения или обещания. В этой связи при необходимости не пренебрегали испытанием кандидата. Например, если было известно, что он страдает алкоголизмом или пристрастием к курению, то его просили отказаться от этой привычки в течение более или менее долгого времени, требуя от него слово чести. Если такового слова не давалось, то следовало исключение из рядов организации; но если, дав слово, он изменял ему, «ему не оставалось ничего иного, как пистолет», то есть застрелиться (буквальное выражение Гиммлера).

Другой случай. Как уже было сказано, в СС имелась тенденция к развитию в наследственный корпус или орден, Sippenorden. Это было необходимо, чтобы качество нордической элиты как результат телесного и морального отбора) передавалось при помощи соответствующего происхождения. Отсюда происходило дальнейшее испытание ответственности эсэсовца. Он не был волен вступать в брак так, как хотел. Он должен был подчинить личные, сентиментальные или сексуальные действия интересам ордена уже надындивидуально, останавливая собственный выбор только на тех женщинах, что представляли достаточную гарантию не выродившегося и не испорченного происхождения. Для этого в СС существовала особая служба. Если эсэсовец не мог или не хотел брать на себя такое обязательство, его также исключали.

Период испытания длился в общем полтора года. В это же время, естественно, проходило также и военное обучение. Потом, посредством торжественной присяги и передачи «кинжала чести СС», кандидаты присоединялись к корпусу. Закон 1936 года постановлял, чтобы каждый руководитель СС гарантировал под свою ответственность:

1) чтобы при отсутствии указанных требований не был принят никакой кандидат, даже если он является сыном или родственником члена СС;

2) чтобы каждый год четверть новых элементов происходила не из семей членов СС.

При помощи второго распоряжения хотели предупредить кристаллизацию элиты в искусственно закрытой группе, из–за чего можно было упустить квалифицированные элементы. То есть, важными считались законы, изученные Парето, согласно которым «циркуляция элит гарантировала, кроме непрерывности, жизненность и свежесть центрального ядра».

Гейдрих дал СС любопытное определение — «штурмовой отряд в борьбе за мировоззрение» (weltanschauliche Stosstrupp).С отрицательной стороны речь шла о борьбе с мировоззрением, выраженным главным образом в марксизме и большевизме, «противоположности всех ценностей арийско–нордического человека»; в то время как с положительной стороны ссылались на образ «возвращения к истокам», что было характерной чертой СС. Действительно, в СС намеревались вспомнить первоначальные нордические дохристианские традиции, их символы, их метафизику, их мировоззрение; и исследования в этой связи были поручены особой культурной секции, названной Ahnenerbe. Такое «измерение» был характерно для СС. Уже сам символ с двумя рунами, стилизованными в двойном знаке в зигзаге, был так называемой «зиг–руной», древним северным знаком, который, намекая на молнию, символизировал магическую власть, силу свыше. И это был действительно очень известный знак, носимый на знаменах и униформе «чёрного корпуса». Действительно, интерес, который в высоких иерархиях СС (начиная с Гиммлера) проявлялся к миру символов и первоначальных традиций, был выдающимся. Можно продемонстрировать, что Гиммлер поддерживал исследования Г. Вирта — знаменитого исследователя в области символов и мифов, и что Ю. Эвола неоднократно получал приглашения выступить на эти темы, находя в кругах руководителей СС бульшие познания и заинтересованность по сравнению с теми, что он встречал в фашистской Италии, где при внешнем лоске господствовали сплошные routines интеллектуальности низшего типа и «нейтральная», буржуазная или антифашистская тенденциозность.

Механизм СС более или менее известен. Существовала «тайная государственная полиция» (Gestapo) как орган упорядоченного политического контроля за любыми органами власти или конкретными людьми; для особых заданий существовала служба SD (аббревиатура от «Служба безопасности»). Кроме этого, существовали части «Мёртвая голова» и, наконец, Waffen SS—чисто военные, избранные части, сумевшие навязать восхищение своим противникам. Но, в целом и говоря о предвоенном периоде, основной характер СС был характером «Ордена», нового политического дворянства, отобранного расово, морально и — в указанной области «мировоззрения» — также и духовно, стремящегося к учреждению станового хребта нового антимарксистского и антидемократического государства, контролируя и поддерживая его своего рода капиллярной тканью, потому что эсэсовцы были рассеяны во всех областях — в дипломатии, в бюрократии, в университетах, в промышленности. Это звание нередко имело смысл вид вступления в должность, часто почётную и тайную, присуждавшуюся людям, которые считались достойными того, чтобы присоединиться к центральному ядру, к верным хранителям идеи. Таким образом, в основе СС лежал идеал Ordensstaatsgedanke, то есть идеал честного государства — государства не «партии» и тем более не демократических политиканов или марксистских рабочих представителей, но «Ордена», делая из СС смелую попытку, чей смысл, по нашему мнению, не ограничивается недавней немецкой историей и картинами гитлеризма.

Il significato delle SS: Ordini ed élites politiche

 

КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О НАЦИОНАЛ–СОЦИАЛИСТИЧЕСКОМ РАСИЗМЕ

Речь, недавно произнесённая Адольфом Гитлером по случаю съезда национал–социалистической партии в Нюрнберге и воспроизведённая германской печатью под названием «Свидетельство героической веры», по нашему мнению, заслуживает внимания из–за представленных в ней элементов той известной расовой доктрины, которая, как известно, играет важную роль в идеологии революции свастики. В самом деле, речь идёт об официальном выступлении главы этого движения, таким образом выразившего наиболее официально и однозначно то, что определяет принятую национал–социализмом доктрину. Здесь мы приведем основные концепции, уточнённые канцлером Гитлером, добавляя некоторые краткие комментарии.

Первый вопрос, который, как и общая предпосылка, является важным, — это любопытная смесь натурализма и провиденциализма. Интересно, что в основу героического взгляда кладётся самый настоящий теологический фатализм, который кажется прямо–таки протестантской доктриной абсолютного предназначения. «Провидение, —дословно говорит Гитлер, —захотело, чтобы люди не были равными, оно создало множество рас, и в каждой из них закрепило особые способности и характеристики, которые нельзя изменить без вырождения и уничтожения». Это предназначение двойное: оно биологическое и психологическое в одно и то же время. Глубоким биологически–морфологическим законам, которым подчиняется всякая отдельная раса, соответствует мировоззрение, которое может быть явным или скрытым в данное время, но которое в сущности не изменяется в течение веков. Отсюда вытекает как культурный, так и духовный плюрализм, что в своё время вошло в открытый контраст с универсалистскими взглядами католически настроенной партии Центра. Сколько рас — столько же и правд, столько же и мировоззрений. Гитлер явно оспаривает тот взгляд, согласно которому можно говорить об абсолютной справедливости, или, самое меньшее, о таком мировоззрении. Напротив, о мирооззрении и о целях, желании и силе существования можно говорить только относительно определённой расы, и такая правда, —говорит он, — «для народа естественнее, потому что она является врождённой и адекватной по отношению к проявлениям его жизни; её адаптация для другого народа может в различных случаях означать не только серьёзную опасность, но и просто конец». Универсализм, интернационализм становятся синонимами неуверенности, потери инстинкта, потери контакта с глубинными силами собственного народа. Если в католической точке зрения всякая этническая разница входит в натуралистический и преходящий план, а там, где существует единственная истина и надполитическое христианское общество, нет ни арийца, ни семита, ни европейца, ни азиата, и так далее — в таком случае доктрину, изложенную Гитлером, нельзя определить как «ортодоксальную» — естественно, при условии, что она продумана до конца и не допускает интеллектуальных компромиссов.

Однако здесь необходимы некоторые критические замечания. Прежде всего, можно было бы спросить, всякая ли правда связана с расой и истинна только для неё — та самая правда, согласно которой верят в этот плюрализм, согласно которому всякая правда признаётся истинной только для расы с определёнными характеристиками, или же эта истина универсальна и превосходит расовый уровень. Это то затруднение и противоречие, на которое осуждён вообще любой релятивизм: при провозглашении истины мы приходим к принятию, mutatismutandis, именно элементов абсолютизма или универсализма. Но мы оставляем в стороне это возражение общего и спекулятивного характера. Конечно, в позиции Гитлера можно признать и положительный аспект: это реакция на рационалистические, просвещенческие и демократические мифы европейского упадка. Расовая доктрина является ценностью настолько, насколько она означает приоритет качества над количеством, различения над бесформенным, органического над механическим; поскольку, прежде всего, предлагается идеал глубокого и живого единства между духом и жизнью, между мыслью и расой, между культурой и инстинктом. Всё же такой идеал остается — по отношению к содержимому — неопределённым; чтобы он имел смысл, его нужно освободить как от фаталистического фона, так и от натуралистического элемента.

Что касается первого вопроса, то задача творческого синтеза врождённой идеи расы и необходимых материальных условий для «соответствия кристально чистой цели» не эквивалентна решению фундаментальной проблемы: какое содержание, в том или ином случае, должно осуществиться в таком синтезе? Как распознать то, что исполнено расы и таким образом является «истиной», а не наоборот? Здесь Гитлер, кажется, склоняется к прагматическому, то есть чисто практическому и эмпирическому решению, когда он говорит, что, касаясь справедливости определённого взгляда, то есть его права на значение для определённой расы, трудно решить иначе, если не на основе его последствий для принявших его людей. Но тогда возникает проблема, в том числе и «экспериментальная»: известное предназначение со стороны «провидения» становится мифом, который должен служить в качестве «идеи–силы» — то есть для укрепления привлекательности данного призвания или убеждения; ничто объективно не говорится о критерии, который мог бы априори оправдать и связать с данной расой данную миссию или правду. Любопытно, что Гитлер понимает тот же героизм как чистую «данность»: как рождаются коты или слоны —виды, у которых всякая их черта есть их характеристика, так рождаются и герои или не–герои, и героический человек думает и действует героически по своей природе и из–за характеристики данной расы, скорее даже из–за предназначения, а не из–за свободного внутреннего действия. И поскольку также говорится, что любое несоответствующее этнически–духовной врождённой характеристике действие является только лишь путём упадка, то, например, путь упадка любой расы, предназначенной для того, чтобы быть негероической, состоял бы в любом напряжении при принятии героической правды и героического возвышения.

Перейдём ко второму вопросу. Фундаментальным пунктом является отличие «нордически–арийского» человека от людей других рас. Этот вопрос не решён Гитлером — по крайней мерев контексте того изложения, на котором мы сейчас основываемся, поскольку он просто дал характеристику «нордически–арийского человека», которая всегда определялась, как в древности, как и в современности, «определяющим синтезом между предложенными задачами, целью и данной материей» при помощи свободного творческого духа. Фактически это отличие сводится к отличию между тем, кто умеет реализовывать собственную природу органично, в собственном жизненном стиле, и тем, кто не этого умеет. Но, возможно, стиль стилю рознь? «Классически» реализовывать собственный способ существования — это идеал, который может быть осуществлён на основе настолько эллинских, насколько и еврейских, или японских, или германских черт. Таким образом, концепция остается неопределённой, а характерные черты знаменитого «нордически–арийского элемента» — неосвещёнными. Что–то реальное мы видим, когда Гитлер намекает на врождённую у некоторых рас наклонность к превосхождению натуралистического элемента, примитивного субстрата существования, для преобразования главных черт собственной жизни. Но это не более чем намёк. Всё то, что в древних традициях перестраивалось в «сверхъестественном» и «дважды рожденном» характере — dvìja, свойственное àrya в противоположность asurya, «тёмному» человеку, подчинявшемуся «демоническому» элементу природы, остаётся только слегка затронутым.

Далее становится необходимым следующее критическое рассмотрение. Учитывая, что Гитлер не намеревается обучать пророков, способных непосредственно узнавать установленные планы божественного провидения насчёт различных задач и судеб рас; учитывая, что отсутствует ясный критерий определения духовного элемента, который данная раса должна реализовывать, существует опасность закончить чистым натурализмом и, таким образом, материализмом. Мы хотим сказать, что всегда можно предположить, что вместо творческой и героической принадлежности расы идее получится простое подчинение идеи тому, что уже дано как чистая раса. Другими словами, простая конституция данной расы — то, чем она является от природы или также (в практическом смысле) исторически, и то, что она признаёт из–за простой воли к существования и власти, могут стать единственными критериями, которыми для этой данной расы прагматично определяется истина, законность и наследственность элементов, свойственных высшему, метабиологическому, духовному или культурному плану.

Мы хотим подчеркнуть важность этого рассмотрения, высвечивающего препятствие, на котором расизм может закончиться. Сегодня, ввиду натиска со всех сторон сил низшего и коллективного характера, основной нужно считать эту дилемму: или дух должен формировать расу (в узком понимании, т. е. нацию), или раса (нация) должна формировать дух. Ещё короче: или определение свыше, или определение снизу. У того, кто думает, что в таком противопоставлении видны только софистика и придирки, нет осознания одной из самых больших проблем нынешнего политического горизонта.

Как мы уже продемонстрировали на этих страницах в другом случае, существуют два разных типа расизма и национализма: один — духовный, другой — материалистический и извращённый. Тот факт, что они составляют противоположности фронта демократического и интернационалистического уравнивания и либерального разложения, не должен привести к путанице. В первом случае у нас есть проявление доличностного — таким образом, коллективного — субстрата, определённых корней, которые в качестве «души расы» приобретают мистический ореол, присваивая себе суверенное право и признавая в духе, интеллекте и культуре некоторую ценность настолько, насколько те преобразованы в инструменты на службе мирской и политической организации. В таком случае раса и нация определяют поистине разлагающий плюрализм, состоящий во множестве антагонистических концепций, каковые по своей природе не могут допустить никакого высшего и универсального ориентира. Когда расизм приобретает такой этнически и коллективистски обусловленный смысл, он входит в неизбежное противоречие со всякой универсальной точкой зрения, — такой, как, например, католическая.

Но дело обстоит совсем иначе, когда нация и раса действительно, а не риторически, являются духовными и трансцендентными концепциями: когда центром не являются больше ни кровь, ни коллективная душа, ни традиция в вульгарном и эмпирическом смысле, ни грубое желание власти определённой группы — а скорее именно идея, почти как определяющая сила свыше. Здесь не место рассуждать об этом — впрочем, мы говорили на эту тему в наших книгах довольно пространно, — но можно указать, что такой характер всегда имел всякий высший тип цивилизации, существовавшей в традиционной древности, и прежде всего среди арийских народов. В таком случае справедливость расизма ограничивается следующим: признанием, что формирующее действие высших сил в природе на саму природу, то есть на натуралистический и биологически обусловленный элемент, должно быть таким глубоким, чтобы повлиять на определённое наследие и на определенную «форму» или «стиль» жизни, общие в данной группе. Но тогда остаётся таким же твёрдым, что такое наследие, форма или стиль не объясняется из себя же, не несёт в себе собственного начала — это не чистая «данность», как таковыми могут быть характеристики животного вида: это скорее проявления и почти что знаки и освящение достижений и высшей силы.

Гитлер пишет: «Греки и римляне считаются такими близкими к германцам, потому что их корни уходят в одну основную расу; отсюда бессмертные создания древних народов привлекают их расовых потомков». Нам, напротив, кажется, что как раз этот пример должен привести к чему–то большему, чем чистый расизм. В частности, к этому большему обращались римляне и германцы, и в эпохе имперского Средневековья они явили миру самый великий тип цивилизации, который Европа когда–либо знала, — цивилизации, подчинявшейся не расистскому партикуляризму, а, напротив, универсальной идее. Средневековье демонстрирует нам как раз один из самых отличительных примеров надполитического и наднационального единства, которое было следствием формирования свыше; единого начала, которое, будучи далёким от того, чтобы быть размельчённым на этнические эгоизмы и националистические злоупотребления властью, применялось у различных народов в различных формах, которые, тем не менее, из–за тесной связи с духом всегда обеспечивали corpus в грандиозном и удивительном ordinatio ad unum, в котором особенности не нивелировались, а объединялись на духовном уровне.

Сколько бы мы ни изучали написанное Гитлером, а также основными национал–социалистическими идеологами, мы не найдём указаний на то, в каком из двух направлений в итоге стремится глубинная душа революционного течения свастики. Преодолеть интернационалистический коллапс, восстановить в ценности качество, расу и разницу, не закончив плюрализмом замкнутого единства и идеей, перешедшей на службу материи и практической политики—а, напротив, делая возможным образование высшей, вселенской реальности, мужественно объединяющей нации в духе, а не в теле: это кажется нам фундаментальной задачей европейского будущего.

Будущее покажет нам, какое направление окончательно возобладает в немецкой реконструкции. Пока что остаётся только сказать, что, поскольку у фашизма есть нерасторжимо объединённая в идее нации и народа высшая универсальная идея —римская идея, — он, несомненно, уже обладает символом, который смог бы иметь положительную ценность в проблеме, продемонстрированной чуть выше.

Osservazioni critiche sul «razzismo» Nazionalsocialista //La Vita italiana, ноябрь 1933 г.

 

НЕДОРАЗУМЕНИЯ НАУЧНОГО РАСИЗМА

В недавно оживившейся расовой полемике обострились разногласия, на которые необходимо указать. Однако они происходят не из–за искреннего желания способствовать объективному разъяснению проблем, а скорее из–за амбиций отдельных групп. Мы говорим о тех, кто сегодня настаивает на «научном расизме», кто не устаёт повторять, что проблема расы поставлена у нас на «чисто научные» и биологические основания, в то же время выбрав в качестве ложной цели неопределённый «духовный расизм», с которым они сражаются, как дон Кихот с ветряными мельницами.

Здесь существует недоразумение, которое нужно осветить: конечно, осветить перед добропорядочной публикой, а не перед теми, кто его создал — они–то, почти всегда отлично зная, как вещи обстоят на самом деле, сами не верят в то, что говорят. Далее, разъяснение этого вопроса необходимо, потому что речь идёт в основном об интеллектуальной честности — и для нас бесполезны заявления расистов о гордости арийским телом, с которым, возможно, всё в порядке, а также их критика евреев, если в качестве писателей они не демонстрируют эти элементарные качества характера. Мы использовали выше термин «разногласия» (stonatura). Трудно охарактеризовать иначе тот факт, что в таком климате, насыщенном духовными, этическими и героическими силами, как климат фашизма, для влияния на простодушных людей, остающихся во власти «научного» суеверия, не рассчитывают ни на что иное, как только на идол «науки» — фетиш, принадлежащий набору инструментов демократически–просвещенческой эпохи и более или менее масонской и рационалистической теории прогресса прошлого века. Это действительно «обращение к народу», но в низшем смысле.

Зачастую идеологии, преодолённые самой сознательной частью культуры, согласно силе инерции долго продолжают своё существование в наименее образованных слоях нации. Хорошо известно, что именно было опьянением «эпохи Просвещения» и её якобинского приложения: не верили больше ни в Бога, ни в традиции, ни в кровь, но только в Науку с прописной буквы. Только с Наукой — подразумевалась, естественно, материалистическая и «реальная» наука — началась бы эпоха истины и уверенности и были бы преодолены обскурантизм и суеверия предшествующих времён. Наука создаст благосостояние и счастье человечества, и в самых откровенных формах этих идеологических заблуждений представлялось, что в будущем народами должны управлять никоим образом не династические, духовные или героические аристократии, а скорее группы инженеров и учёных. Следовательно, такой радикализм, такие прогрессивистские и просвещенческие идеи ушедшего времени —это ничто иное, как большевизм, наивно полагающий, что когда для обезличенных масс откроются наука и техника, материализуются двери нового земного рая.

Остатки такого мышления ещё существуют в наименее образованной среде: существует суеверие «науки», то есть убеждение, что только наука «основательна», что она везде устанавливает язык фактов, предлагает точную уверенность, устанавливает твёрдые знания, в то время как всё остальное туманно и произвольно: примерно как всё то, что превосходит план грубой экономики, марксизм квалифицировал как «надстройку». Итак, те, кто агитирует сегодня за «исключительно научный расизм», действительно «идут в народ»: вместо содействия ликвидации этих существующих остатков изжитого мифа, распространённого в наименее образованных слоях общества, они полагают, что могут использовать его в качестве прочной основы, чтобы «произвести впечатление» и придать фальшивый авторитет своим поверхностным, но решительным утверждениям, непоследовательным и противоречивым при всяком серьёзном исследовании. Если бы мы говорили здесь о естественных науках чисто физического или абстрактно классификационного порядка, то зло, по сути, не было бы большим. Действительно, в этой области нельзя сразу же исправить умственные деформации, датирующиеся веками, и убедить всех и каждого, что современное «научное» знание природы — это уродливое и неорганическое знание, касающееся только одной и скорее наименее интересной области реальности, а её воображаемые «факты» существуют не сами по себе, а являются искусственными продуктами произвольной абстракции и приобретают совсем разный смысл согласно системе, в которой они интерпретируются. В современной критике науки всё это является общим местом.

И здесь не нужно ссылаться на Бутро, Генона, Павесе, Пуанкаре: всякий честный ученый, взятый camera caritatis, непременно признает относительность и случайность современного научного «знания» природы, миф его «неоспоримых фактов» и его неоспоримой уверенности — иначе дела обстоят только в самых грубых формах популяризации, связанных с идеологическими «просвещенческими» остатками, о которых мы уже говорили. Но так как мы ещё далеки от реставрации традиционного, качественного и живого знания природы, иллюзии относительно истинного значения физических наук, которых ещё придерживается широкая публика, не имеют серьёзных последствий. Вещи обстоят иным образом, когда речь идёт уже не о физических и классификационных науках, а об области жизни, то есть биологических науках. Здесь последствия сциентистского суеверия могут быть даже губительными. Так, люди, на которых мы намекаем, безапелляционно утверждают, что в области научной биологии существует та легендарная «объективность», тот язык «чистых и неоспоримых фактов», тот ipse dixit, которую современная эпистемология опровергла даже для области физических наук, и которая в сфере общественных приложений вызвала точные слова Муссолини: «Нигде в мире нет ничего научного. Наука объясняет нам явления, но она не объясняет нам их причины» (Scritti e discorsi, II, p. 160).

Далее, здесь мы говорим также и об особом типе невежества. Эти глашатаи научного расизма, не имея никакой научной компетенции, из–за неправильно понимаемого патриотизма ссылаются в основном на итальянскую биологию и антропологию. Но сегодня итальянская антропология и биология, к сожалению, вовсе не находятся в авангарде мировых исследований по той простой причине, что в них ощущается общий материалистический и позитивистский климат Италии девятнадцатого века. С другой стороны, немалое количество последних течений в биологии и той же генетике, ввиду их тесной связи, были вынуждены принять рабочие гипотезы и критерии, достаточно далеко отошедшие от «позитивизма» и сциентизма: достаточно упомянуть Дриша и Дакю. Но в той среде, о которой мы говорим, всего этого как будто не существует. Биология, из которой они делают миф, по своей сути устарела уже в области техники научного исследования. Они, вероятно, этого не знают. Но если бы и знали, то было бы, вероятно, то же самое, потому что для них речь идёт не о том, чтобы просвещать и действовать посредством правды, а скорее о создании простой и при этом ошибочной пропаганды. Но из–за чего? По причине личных интересов, и в основном из–за страха. Эти люди хорошо знают, что, если проблема расы у нас будет поставлена не на просто «научном» и «биологическом» плане, а скорее тоталитарным способом, как это сделано в Германии, то появились бы «неприятности», столкнулись бы те или иные тенденции, возникли бы случайности и осложнения, которым, несмотря на внешнюю полемическую активность, они втихую предпочитают удобную жизнь без «неприятностей». Они не замечают своего фактического отречения, игры на руку противнику. Действительно, чего больше могли бы желать те, кто захотели бы монополизировать духовные ценности и всё то, что является «традицией» и мировоззрением, если не ограничения расовой проблемы материальным, биологическим и «научным» планом, чтобы развязать себе руки по отношению к настолько кастрированному расизму? Научный курс расистской пропаганды ошибочен, потому что, если идея расы у нас должна стать действительно силой, она должна быть понятой in primis et ante omnia в этическом и политическом, духовном и героическом смысле: всё остальное может быть только следствием и дополнением.

Это является не только необходимой предпосылкой существования согласованности между расовой идеей и фашистским идеалом, но также и условием, позволяющим избежать серии абсурдов, которые идут с ней рука об руку. Например, кое–кто носится с ценным мифом «итальянской расы». Сейчас хорошо известно, что с научной точки зрения и чисто биологически итальянской расы не существует: биологические и антропологические расы — это общности, у которых нет ничего общего с историческими нациями; все расы в различной степени распределены по разным нациям. Поэтому при продолжении таких речей об «итальянской расе» мы увидим результат, на самом деле противоположный той солидарности, к которой стремятся. Но если не на биологическом и антропологическом плане, то на чём же может основываться научный миф, аналогичный только что указанному? Теория внутренних рас или рас души, которая здесь, возможно, смогла бы оказать помощь, для этих людей имеет эффект бельма на глазу — по таинственным причинам, которые в итоге станут явными. Далее, что можно сделать на чисто научном — биологическом и антропологическом — уровне для решения той же еврейской проблемы? Разве не нелепо настаивать на исключительности чисто научной точки зрения, в то время как еврейский вопрос в Италии сформулирован не на биологической, но по своей сути на политической и духовной основе? Ведь еврея у нас высылают не потому, что его губы, нос и черепной указатель действительно радикально отличаются от этих черт некоторых средиземноморских расовых составляющих, представленных также и в нашем народе, а скорее на основе его дел, его способа существования и действия, его духа. Впрочем, с «чисто антропологической» точки зрения говорить о «еврейской расе» было бы рискованно. Известно, что, согласно господствующему в современном расизме мнению, Израиль является не расой, а скорее народом, содержащим весьма различные расовые компоненты.

Опять же, на «чисто биологической» и позитивистской научной основе нет даже способа выделить единство Израиля, которое, тем не менее, вполне реально, но находится на весьма ином плане. Роберто Фариначчи справедливо писал: «Необходимо ли обращаться к различиям волос или носа, рук и ног, чтобы оправдать наш расизм? Действительно ли необходимо доверять анализам крови и хромосом вопрос политической и духовной природы? Определённо, нет. Мы можем следовать более верным путём, не допускающим обсуждения и отметающим всякое сомнение, и убеждающим самых упрямых. Для доказательства, что мы относимся к разным расам, нам не нужен антрополог и биолог» (Vita Italiana, июльский выпуск). Вот то, что признаётся теми, кто действительно ощущает проблему расы, а не шумит о ней, потому что это ему удобно или потому что получен такой приказ. Не ощущается ли раса непосредственно как способ существования, как неукротимая внутренняя реальность? Картинки из антропологических музеев, черепные указатели и расовые законы помогут тут очень мало.

Несомненно, у человека есть также и тело: но исследование, ведомое по телесным и антропологическим данным, имеет заключительный и серьёзный характер лишь тогда, когда эти телесные данные могут иметь смысл как знак и симптом соответствующей внутренней реальности; что теперь, то есть после веков скрещивания, вовсе не происходит всегда. Только признавая это без уклончивости — следовательно, порывая с научным мифом, можно идти к народу — в хорошем смысле этого выражения — и мало–помалу готовить пробуждение расового и арийского самосознания. Потому что бесполезно скрывать то, что сегодня народ часто спрашивает себя, не стал ли еврей в итоге своего рода козлом отпущения ввиду очень частых случаев, в которых качества, которые наша доктрина приписывает еврею, со всей полнотой и бесстыдством проявляются среди «арийских» скупщиков, спекулянтов, дельцов, карьеристов и — почему нет? — даже публицистов, которые не колеблясь, в полемике обращаются к самым двусмысленным и бесчестным приёмам.

Добавим, что если сегодня много говорят о расе, то это означает её реальный упадок в Европе. Там, где раса действительно была жива и имела силу, о ней не говорили: было достаточно безошибочного инстинкта, который тихо подтверждал свою власть, не прописанную в нормах и законах. Научный расизм идёт по ложному пути, потому что он почти что хочет повторить попытку создания гомункулуса: он всерьёз считает (или, по крайней мере, хотел бы верить), чтобы расу, которой угрожает опасность, можно восстановить и спасти почти что лабораторными процессами на основе «точных» приобретенных знаний, почти как культивируют искусственные грибы, когда не хватает естественных. Неоспоримое и полное чувство расы и крови, о которой свидетельствовали древняя арийская цивилизация Востока, Спарта, древнеримская аристократия и некоторая часть той же европейской аристократии, не нуждалось в подобной ерунде: оно было твёрдым и без сциентистского алиби, которое, мы повторяем, может произвести впечатление только на простонародье и на провинциалов нашего буржуазного и интеллектуального мира. Наоборот, важно пробуждать чувство и достоинство расы непосредственно, в основном духовными способами. Биология, генетика, антропология, законы Менделя и всё прочее — это полезные, но подчинённые вещи; это дополнительные инструменты и источники знаний, которые нужно использовать cum grano salis, всегда помня о потребностях высшего, этического и политического характера. Таким образом, интегральная, но прежде всего этическая и духовная концепция расы должна чётко определить эту пропорцию, и только во вторую очередь она может принять и инкорпорировать некоторые научные «знания» как вспомогательные элементы. И здесь никогда не будет слишком много оговорок, потому что, как было сказано, биология и антропология всегда несут с собой некоторые неуничтожимые недостатки своего происхождения — то есть, некоторые предпосылки материалистического и эволюционистского характера, несовместимые с требованиями любого действительного высшего чувства расы.

Действительно, такое чувство должно выветриться, если принять дисциплины, в которых, более или менее тайно, ещё продолжают серьёзно верить в происхождение человека от обезьяны и где при преобладающем моногенизме приходится обращаться к материалистическому детерминизму, то есть чудесам необъяснимых «научно» мутаций, чтобы «объяснить» различия видов и рас при предполагаемой однородной исходной субстанции. Если, коснувшись подобных научных предрассудков, вспомнить свидетельства всех древних народов относительно рас неживотного, но почти что «божественного» происхождения, то внезапно вы увидите, что вас обвиняют в антинаучном и… магическом сознании. Именно это обвинение выдвинул против нас Канелла (к какой простодушной аудитории он обращался, нам неизвестно) в своей типично бестолковой работе, где он хотел рассмотреть как раз «научность» расовой психологии…

Несмотря на идеологические деформации, свойственные их предпосылкам, некоторые результаты генетических и биологических исследований можно было бы использовать, но, как сказано, всегда с оговорками, всегда под контролем наднаучных принципов, являющихся последней инстанцией. Примером являются законы Менделя и их развитие в так называемый «высокий менделизм». Они истинны и приемлемы, но в то же время не всегда. Павесе очень уместно провёл различие между расой как «фактом» — то есть как натуралистическим автоматизмом, следствием закончившегося процесса — и расой как «становлением». Для первого аспекта расы эти законы максимально точны. Для второго, напротив, они таковыми больше не являются. Если мы не признаём это, то менделизм становится своего рода судьбой, и тогда будет можно иметь, например, дополнительный инструмент в антиеврейской кампании, демонстрируя недостаток любого законодательства, не принимающего в расчёт элемента наследственности, но в то же время мы будем парализованными перед задачами первого плана селективного и активного расизма. Действительно, мало что можно было бы сделать, если бы над расой как «становлением» (то есть над тем, что политически важно больше всего) господствовали те же законы, что и над уже произошедшим на протяжении веков смешением, являющимся роковым наследием, и если бы «доминантные» и «рецессивные» черты были должны остаться такими ad infinitum, как в теле, так и в душе каждого. Но здесь не место рассматривать технические детали — мы принимаем в расчёт только центральный тезис. Защищающие исключительность научной точки зрения расисты, которые в качестве знаменитых предков могут похвастаться, что логично, только гориллой и питекантропом, должны убедиться, чтобы у нас в Италии не советский режим и не времена якобинского Просвещения, где эпитет «духовный», добавленный к «расизму», мог бы означать позор и дискредитацию. Естественно, мы хотим пояснить, что дух для нас не означает ни философские мудрствования, ни «теософию», ни мистически–набожный эскапизм, а просто то, что в лучшие времена благородные люди всегда понимали под расой: то есть прямоту, внутреннее единство, характер, достоинство, мужественность, непосредственное ощущение всех ценностей, которые лежат в основе всякого человеческого величия, и, как вышестоящие, господствуют над планом всякой конъюнктурной и материальной реальности. 

Ту же расу, что является «научной» конструкцией и картинкой из антропологического музея, мы оставляем тем кругам псевдоинтеллектуальной буржуазии, которые ещё поклоняются идолам позитивизма XIX века — ибо ей не суждено вызвать пробуждение той силы и того достоинства, только из–за которых расизм можно принять в таком героическом и духовном мировоззрении, как фашистское.

Примечание: говоря о возражениях, вышедших в журнале «Фашистская цивилизация» (Civiltà Fascista, июньский номер), мы хотели бы позволить себе обратить внимание уважаемого коллеги Пелицци на общий «стиль» нашей полемики. Мы начали указывать на возможности расовой службы партии, и говорили в меньшей степени о конкретных людях, а в большей — о том, что уже создано в Германии. В ответе, помещённом в «Фашистской цивилизации», нам ставят в вину умалчивание той или иной инициативы партии и Института фашистской культуры в расовом вопросе. Мы признаём, что это стоило бы осветить, но разве это всё умаляет отмеченную нами в качестве положительной степень организации и единства немецкой модели, взятой нами как пример? Мы отметили основной недостаток, то есть разрешение говорить каждому своё и присутствие «неофициальных» элементов, сбегающихся только в момент съезда. Итак, что же сумела возразить нам «Фашистская цивилизация»? Только следующее: у нас спросили, каков наш политический и научный авторитет, чтобы говорить об этих проблемах. Это действительно назидательная вещь в плане «стиля»… Что касается «научного» авторитета, то, если он принадлежит такой науке, о которой было сказано в этой статье, то мы имеем с ней мало общего — особенно если под наукой понимаются фантазии некоего «идеализма», с которым мы уже свели счёты в наших молодёжных произведениях.

Что же касается «политического» авторитета, то он, очевидно, сомнителен. Мы позволяем коллеге Пелицци решить этот вопрос самим. И в предельном случае, если ответственная фашистская иерархия откажется слышать то, что касается логичности и организации, например, в области статистики или экономики, кого он предпочтёт — того, кто всё понимает и может думать правильно, или же присудит больший авторитет тому, кто уже давно обзавёлся партийным билетом, но мало или совсем не подготовлен или не призван к таким вещам? И последнее. В «Фашистской цивилизации» говорится, что система «интеллектуальной демократии» позволяет читать наши труды «с интересом и любопытством». Это рискованное утверждение, и кто–то мог бы сказать, что оно даже немного напоминает те «косвенные удары», к которым обычно прибегают, когда больше не известно, что ответить .

В любом случае, мы говорим ясно и прямо, что нас только радует то, что мы лишили коллег из «Фашистской цивилизации» удовольствия читать нас с «интересом и любопытством», к их печали. В этом вопросе мы наконец–то действовали авторитарно, согласно стилю духовного сквадризма, заставив замолчать новичков, дилетантов и людей компромисса, тем самым придав всему этому, вопреки буржуазии, бюрократии и «интеллектуализму», смысл того, что действительно является породой, «расой».

L’equivoco del razzismo scientifico //La Vita Italiana, 15 сентября 1942 г.

 

МУССОЛИНИ И РАСИЗМ

В сентябре 1941 года меня вызвали в Венецианский дворец. Я не предполагал, что сам Муссолини захочет поговорить со мной. При нашей беседе присутствовал Паволини. Муссолини сказал мне, что прочитал мою работу «Синтез расовой доктрины», опубликованную издательством Hoepli, что он одобряет её, и что он увидел в идеях, представленных в ней, основу для формирования независимого фашистского и антиматериалистического расизма. «Это именно та книга, в которой мы нуждались», — сказал он.

Чтобы понять важность этих заявлений, нужно вспомнить, как обстояли дела с расизмом в Италии. Уже за несколько месяцев до этого Муссолини счел необходимым занять определённую позицию по отношению к расовой проблеме и сравняться с немецким союзником также и в этом отношении. Самым непосредственным мотивом было желание наполнить энергией чувство расы и расовое достоинство в связи с наличием туземцев в новой Империи. Другой причиной была антифашистская позиция международного иудаизма — прежде всего, североамериканского. В расовом вопросе сочетались задачи внутреннего, селективного, культурного и этнического порядка. Поэтому Муссолини содействовал публикации так называемого «Манифеста итальянского расизма», содержащего десяток пунктов; он был помещён в журнале Difesa della Razza («Защита расы»), и в последующем были созданы две расовые службы — одна в министерстве народной культуры, а другая в министерстве внутренних дел.

К сожалению, в целом ситуация была малоудовлетворительной. Для такого действия в Италии не хватало прецедентов серьёзной подготовки и специфических исследований, а расовые идеи были совсем неизвестной областью для итальянских «интеллектуалов». Поэтому группа, составившая «Манифест», и сотрудники «Защиты расы» являлись совершенно странным и созданным на скорую руку объединением. С несколькими антропологами старого научного направления были объединены журналисты и литераторы, прежде писавшие на эту тему по случаю, и оживившиеся расисты — все сразу. Поэтому создавалось общее впечатление дилетантизма, где слишком часто мелкая полемика и лозунги занимали место серьезной и единой доктрины: доктрины, которая не была должна потеряться ни в биологическом специализме, ни в вульгарном антисемитизме, но проявиться в своей основе на уровне общего мировоззрения, и действовать в качестве политически и этически формирующей идеи. Меня побудили заняться этой темой не очень лестные суждения, услышанные заграницей об обращении фашизма к расовой теме. Из идеи традиционного и аристократического характера, с которой я был связан, я начал извлекать всё то, что вместо частных применений и выводов могло иметь значение как органичная расовая доктрина. Появились первые статьи и очерки, принятые в различных фашистских периодических изданиях, а затем — и вышеупомянутая книга.

Центральный тезис, защищаемый мной, был, вкратце, следующим: для человека проблема расы не может быть ни передана в тех же терминах, ни иметь то же значение, что и для кошки или чистокровной лошади. У истинного человека, кроме биологической и телесной стороны, существует ещё и душа и дух. Таким образом, цельный расизм должен рассматривать все три составляющие: тело, душа и дух. Соответственно, можно говорить о расизме первой степени, касающемся строго биологических, антропологических и евгенических проблем; далее, о расизме второй степени, касающемся «расы души», то есть формы характера и аффективных реакций; наконец, как увенчание, мы видим рассмотрение «расы духа», касающееся высших уровней — общего видения этого и потустороннего мира, судьбы, жизни, действия, в общем, тех «высших ценностей», что отличают людей друг от друга и делают их неравными. Классический идеал, интерпретированный в расовом ключе — это гармония и единство этих трёх «рас» в высшем типе.

Муссолини безоговорочно принял такую точку зрения. Яне стану брать на себя ответственность многих мемуаристов, берущих в кавычки буквальные слова, сказанные дуче. Всё же я могу обрисовать смысл того, что Муссолини сказал мне, демонстрируя оригинальную подготовку. «Тройственная концепция расизма, — сказал, таким образом, Муссолини, — избегает зоологических и биологических ошибок, в некоторый степени свойственных немецкому расизму; в ней установлено первенство духовных ценностей, составляющих основу нашей традиции и фашистской идеи. Кроме того, она обладает высокой политической ценностью. Вы соотнесли три аспекта проблемы расы с тремя частями человеческого существа, которые также выделял Аристотель. Но лучше сослаться на Платона [здесь я уже могу сказать, что повторяю реальные слова Муссолини], который, более того, соотносит эти три части с тремя слоями общества. Раса тела соответствует в государстве чистой массе, demos, «которая сама не является недействительной, но является силой, с которой действуют господа» [буквальные слова]; раса души может соответствовать «воинам» или «стражам» Платона, в то время как расе духа смогла бы соответствовать вершине, охватывающей мыслителей, философов, художников».

Говоря по правде, здесь, несмотря на встревоженные знаки, что подавал мне друг Паволини, я позволил себе прервать Муссолини, сказав: «Обратите внимание, дуче, что мыслителей, философов и артистов в современном смысле Платон выслал бы из своего государства. Именно знающих — sophoi — Платон видел на высшем уровне своего идеального государства, но не ‘интеллигентов’, представляющих из себя совсем другую вещь».

«Ну хорошо, значит, мы говорим о знающих», — сказал, улыбаясь, Муссолини.

Миф Новой Италии

В то время как раса обычно считается твёрдым, натуралистическим и фатальным фактом, в своей книге я поддержал динамическую концепцию: могут формироваться новые расы, а другие расы могут мутировать или исчезать из–за последствий внутренних, духовных факторов, или же того, что я назвал «внутренней расой». В качестве примера я указал на тот же еврейский, не производный из чистой исходной расы, но вылепленный тысячелетней традицией тип; и сегодня тип yankee уже имеет довольно однообразные черты, характеризуя невероятную этническую смесь, появившуюся под влиянием данной формы цивилизации или псевдоцивилизации США. Муссолини в нашей беседе безоговорочно принял эту идею как основу «активного расизма», идущего навстречу формирующим задачам, соответствующим высшим устремлениям фашизма. Идеал был таков: действие внутренних факторов, усердной дисциплины и высокого идеального напряжения постепенно должно сформировать из разнородного вещества итальянского народа и стабилизировать новый тип элиты, «расу фашистского человека». Дуче сказал мне, что убеждён в основательности, которой могут достигнуть процессы этого рода; он указал, что сам был поражён, не один раз столкнувшись среди молодёжи дивизии Littorio и чернорубашечников с новым типом — не только в смысле поведения, но даже в смысле физических, телесных черт, почти как результат стихийного эффекта отбора и формирования в том смысле, о котором я говорил. Это начинание, к сожалению, было уничтожено. С падением Италии не новой сверхрасе, но низшей расе нашего народа было суждено выйти на поверхность и определить славу «освобождения» и «Второго Рисорджименто» .

Политический и духовный расизм должен обладать «мифом», то есть идеей–силой, способной кристаллизовать энергию данной коллективной среды. Таковой является как раз идея высшей расы. Известно, что в этом отношении она давно присутствует в арийском мифе; впрочем, понятый правильно, это гораздо больше, чем «миф». Действительно, не только расисты признали, что древняя цивилизация Индии, Ирана, Греции, Рима, а затем и германская, произошли от единого расового корня или первоначальной доисторической сверхрасы, названной «арийской» — таким же образом, как и соответствующие языки, религии, концепции права и так далее указывают на общие корни. Естественно, немецкий расизм попытался повернуть вещи pro domo sua, считая северогерманские племена прямыми наследниками первоначальной чистой «арийской» расы и помещая нордически–арийскую идею в центр политического действия и национал–социалистического мировоззрения. Но такая монопольная претензия лишена всякой серьёзной основы. Исходя из тех же предпосылок, я представил римско–арийскую идею в качестве центрального ориентира фашистского расизма: она относится к тем силам, которые, выделившись из общего арийского корня, придали облик первоначальному и мужественному Риму. Римско–арийская идея, параллельная нордически–арийской идее, сохраняет свою автономию и своё собственное достоинство; она может гарантировать обе эти вещи в нашем движении, отдаляя подозрение, что она следует за национал–социалистическими концепциями. Всё же она не теряет отношения к ним, наоборот, преодолевая их во имя связи с ценностями и элементами стиля более великой и универсальной традиции.

Муссолини сказал мне, что эта часть моей книги особенно заинтересовала его. Раньше он уже говорил: «Мы мечтаем о римской Италии». Теперь представилась возможность конкретизировать эту формулу. Вернуть римско–арийскую идею не риторически и академически, но как формирующую силу, в первую очередь, общего видения жизни («раса духа»), затем характера, стиля поведения («раса души»), и, наконец, если возможно, даже как новый телесный, физический тип («раса тела»), чтобы внешний вид достойно отражал внутреннюю расу; и, напротив, ограничивать и исправлять сомнительные составляющие нашего народа, заявляя о «средиземноморском» смешении и «братстве ублюдков» (Муссолини уже выражался таким образом, говоря о так называемом «латинстве»), в духовном согласии с наследием Священной Римской империи — такова была максимальная программа активного расизма, которую Муссолини был готов принять. В нашей беседе дуче коснулся также некоторых технических проблем, а именно передачи по наследству. Потом мы говорили о некоторых практических инициативах. О них я скажу в ближайшей статье. Но здесь нужно указать на кое–что ещё. Некоторые люди, говоря о расизме, имеют в виду только антисемитизм, концентрационные лагеря, газовые камеры и им подобные вещи. Здесь нужно ясно указать, что для серьёзного расизма антисемитизм представляет собой только особый и второстепенный вопрос, но вовсе не основной. В данном случае еврейская опасность, определённо, существует, но её нужно ощутить и определить в большей степени как внутреннюю опасность, нежели внешнюю. Это был основной пункт в сформулированных мной идеях: мало толку быть «арийцем» и обладать «чистой расой» по телу и крови, если по духу и характеру, по «следующей расе» являешься евреем, человеком «восточной расы» или кем–то другим в подобном роде. Таким образом, говорить об «арийцах» серьёзно означает брать на себя большую ответственность. Так появилась возможность решать расовые проблемы без всякого фанатизма и интриг, обращая внимание на основное, воздавая каждому своё. С одобрением моих формулировок Муссолини входил в эту идейную область, которая отличила бы фашистский расизм от национал–социалистического в его в крайних и слабо продуманных аспектах.

Кровь и Дух

После того, как Муссолини рассмотрел аргументы, изложенные в моих предыдущих статьях, я сказал ему, что его одобрение, данное моей классификации расовых проблем, шло навстречу инициативам, которые я уже выдвинул заграницей под свою ответственность. Действительно, я давно был связан с некоторыми немецкими кругами, будучи гостем на конференциях и выставках, и расовые проблемы были среди тем моих обсуждений. Сейчас мои формулировки возбудили определённый интерес, и во встрече римско–арийского мифа с нордически–арийским мифом была видна основа глубинного сотрудничества, способного духовно скрепить политический союз Оси. Поэтому речь шла о том, чтобы основать для этой цели новый итало–германский журнал. И эта вещь интересовала моих немецких друзей прежде всего потому, что, в то время как со стороны немцев не потерпели бы некоторую необходимую критику биологического, материалистического и неистово националистического расизма, высказывания итальянского автора встретили бы иное отношение.

Таким образом, я передал всё это Муссолини, и спросил его, дано ли мне право на основе его более чем лестной оценки развивать такие инициативы и представлять мои формулировки как официальные фашистские. Муссолини, конечно, ответил положительно. Таким образом, он дал мне право дать немецкому переводу моей книги, которая готовилась, фашистское благословление (немецкое название — «Синтез фашистской расовой доктрины», Grundrisse der faschistischen Rassenlehre, RungeVerlag, Берлин) и использовать знак его высокого одобрения.

Что касается проекта журнала, который назывался «Кровь и Дух — итало–германский журнал проблем мировоззрения и расы», Муссолини сказал мне, что он также одобряет его. Он мог бы выходить на двух языках, чтобы распространяться, соответственно, под редакцией фашистской и национал–социалистической партии. Однако Муссолини хотел, чтобы сначала были зафиксированы основные программные пункты, согласованные с возможными итальянскими сотрудниками этого журнала.

И здесь я начал несколько неприятную работу, потому что речь шла о том, чтобы собрать более или менее квалифицированные элементы и о том, чтобы привести их к согласию. Глава расовой службы Министерства народной культуры, некто Гвидо Ландра, расист по случаю, после 25 июля «дематериализовавшийся», был удачно заменён более квалифицированным и подготовленным фашистом, ценным своими международными отношениями, д–ром Альберто Лукини. По соглашению с ним была организована серия трудных встреч с людьми, которые, как было известно, сразу же были выдвинуты в различные секторы фашизма (было бы рискованно приводить их имена, чтобы увидеть, каких фашистских и расистских целей они сегодня достигли). В итоге были определены желаемые программные пункты. Я лично представил их Муссолини. Он принял их целиком, после чего мы говорили о том, чтобы отправиться в Берлин для аналогичной организационной деятельности. В немецкой столице я возобновил контакты с Альфредом Розенбергом, Вальтером Гроссом и другими личностями, и мы начали обсуждать сформулированные пункты и направления деятельности для журнала. Но в данный момент я узнал о некоторых шагах итальянского посольства, которые привели моих друзей в замешательство настолько, что я не смог прийти к чему–либо серьёзному и возвратился Рим. И здесь я узнал о вредительских махинациях, осуществившихся в течение моего отсутствия. Прежде всего, выступили представители первого «Расового манифеста», нападавшие на меня в различных пунктах—они боялись, что новая и более органичная инициатива повредит им. Далее, произошли некоторые католические махинации. Некий профессор нашёл способ встретиться с Муссолини под предлогом представления ему некоторых книг по христианской археологии. Но в действительности этот случай был использован для того, чтобы выразить дуче озабоченность, возникшую в католической среде после одобрения свыше моих инициатив. Католики ещё могли вытерпеть биологическую расовую доктрину, но они почувствовали неотъемлемую опасность в постановке расовой проблемы на уровне духа и в «арийском» пересмотре многих признанных ценностей веры и морали сомнительного происхождения, возобладавших на Западе. Более тесное и официальное сотрудничество с немецкой командой также увеличивало опасность проекта. Но этот человек с иезуитской дипломатией попытался представить в тенденциозном свете аспекты, согласно которым расовая доктрина с её принципом отбора, превосходства и разницы внутри одного народа мало соответствует предпосылкам массового национализма—и так далее в том же духе. Всё это в моё отсутствие возбудило в Муссолини некоторое замешательство, отражение которого я и почувствовал в Берлине. Я попросил объяснений и указаний, и ждал ответа. Тем временем посредством Лукини мог быть дан ход другой моей инициативе.

Речь шла о печати «Атласа итальянской расы» как результата первого систематического исследования. Естественно, выражение «итальянская раса» лишено смысла. Раса — это элементарная реальность, не отождествляемая с народом. В народе раса входит в различные сочетания, выполняя чередующееся влияние, когда сейчас господствуют одни компоненты, а потом другие. Речь шла о первом исследовании таких компонентов. В различных регионах Италии префекты должны были отметить некоторые типичные и древние семьи, чьи представители были бы рассмотрены специальной комиссией. Эту комиссию возглавил Лучини. В неё также вошли д–р Росси с антропологической стороны (раса тела), глава экспериментальной психологии Университета Флоренции и, более того, знаменитый профессор Л. Ф. Клаус (Берлин) со стороны «расы души», и, наконец, я сам со стороны «духовной расы». Результаты были собраны в красивой публикации, богато иллюстрированной выразительными фотографиями самых значительных типов, встреченных в нашем исследовании, и прежде всего тех, в ком ещё сохранялся высший, исходный, «римско–арийский» тип нашего народа. Всё было уже подготовлено. К сожалению, тем временем события приближались к развязке, вся энергия должна была быть собрана для большого количества срочных заданий, и переворот, который мог бы иметь для развития фашизма значение, которое не стоит недооценивать, не последовал. Всё же хорошо, что содержание этих ретроспективных статей известно.

Ещё пару слов о личном. После того, как Муссолини пообщался со мной, используя такие высокие и неожиданные слова, говоря о моей книге, он сказал Паволини, чтобы тот отметил это в печати, потому что он хотел узнать вызванное впечатление. Так была послана в газеты одна знаменитая «папиросная бумага». Но в последние времена их было много, и эти указания выполнялись только изредка; и итальянские «интеллектуалы» почти все были согласны в любом случае саботировать «расистские» идеи — pour cause. Таким образом, в «большой печати» о моей книге вышло очень мало статей. Это вызвало раздражение Муссолини, который отдал более категоричный приказ. Естественно, последовал дождь статей, и, понятно, все хвалебные. Таким образом, моё имя приобрело известность, которую другие книги мне, возможно, никогда бы не дали. И многие узнали обо мне только как о «расисте», и эта слава существует до сих пор. Но, как я сказал, расизмом я занялся только случайно, в ходе вывода более обширного ансамбля политических традиционных идей, желая предупредить отклонения, уже видимые в этой области как в Италии, так и в Германии.

Mussolini e il razzismo //Il Meridiano d’Italia, декабрь 1951 г.

 

РАСИЗМ И ДРУГИЕ «УЖАСЫ»

Произошедший недавно эпизод личного характера я использую только как повод для разъяснения некоторых идей, что, возможно, будет удобно для тех людей из правой среды, кто заинтересован не только в проблемах, относящихся к самым конъюнктурным формам политической борьбы. Этот эпизод таков. Организация MSI задумала посвятить конференцию в Риме отстаиваемым мною идеям. Это было также нечто вроде дела чести, так как недавно одно римское культурное общество, чей глава не был ни фашистом, ни «арийцем», заинтересовалось презентацией и распространением одной из моих последних книг на одном своём собрании. Но в последний момент конференция MSI была «заблокирована». Кто–то представил её опасной для партии ввиду того, что я являюсь «расистом» и врагом церкви. И странно, что эти ярлыки, которые до сих пор использовались только со стороны антифашистов с целью заговора молчания и остракизма против моей деятельности в общем, нашли доверие также и у членов MSI, у которых, очевидно, нет никакого точного знания доктрин, о которых я писал, и которые ограничились тем, что собирали сплетни, не пытаясь их проверить. Далее, также странно то, что люди, заявлявшие о своей безусловной преданности Муссолини, не знают, что Муссолини одобрил идеи, которые, кажется, их пугают, и дал им своего рода благословление: моя книга «Синтез расовой доктрины» несла в немецком издании слово «фашистский», называясь таким образом «Синтез фашистской расовой доктрины».

Прежде всего, необходимо понимать и учитывать в первую очередь то, что основная часть защищаемых мною идей не имеет отношения к этим ориентациям. Далее, после войны я никак не касался расовой проблемы или полемики с католическими концепциями: не потому, что я что–то отрицал, но потому что в данной изменившейся ситуации я признал их неактуальными из–за того, о чём я больше скажу ниже. Явно не является моей виной, если какая–то молодежь произвольно и не очень серьёзно использовала какие–то идеи моих книг, перепутав разные уровни. На этой основе одной миланской газете удалось увидеть даже некоторую связь между этими идеями и лишенным смысла покушением в Архиепископстве, как и римская полиция в процессе FAR (1951) увидела во мне «пагубный и мрачный персонаж» (sic), стоявший за выдуманным «фашистским» заговором. Также недавно молодёжь перепечатала мою брошюру «Ориентации», не имея на то никакого разрешения, используя слово «гибеллинский» и дату основания Рима вместо нашей эры (мальчишеская черта). Вещи такого рода, препятствовать которым не в моей власти, — это единственное, что может объяснить в случае необходимости моё сожаление, но я не собираюсь ни в чём оправдываться. Я говорю «оправдываться», потому что, я повторяю, на этом может остановиться только тот, кто, в отличие от того большего количества авторитетных друзей, уже неоднократно предлагавших мне сотрудничать с официальными газетами или сторонниками MSI, никак не потрудился узнать то, что реально можно сегодня мне приписать.

На этом я заканчиваю говорить о фактах, касающихся лично меня. Таким образом, всё это здесь служит единственно для утверждения тезисов, касающихся некоторых идей, взятых сами по себе: вещь весьма своевременная, потому что сегодня среди «неофашистов» нет недостатка в тех, кто, даже не отдавая себе в этом отчёта, повторяет лозунги новых демократических времён, думая, например, что «расистский» переворот в фашизме был грустным делом, которое лучше обходить молчанием, и которые сегодня придерживаются линии конформизма почти что церковного прихода, остерегаясь обсуждения в любом месте идей и претензий клерикализма. Я не сказал бы, чтобы это было показателем чрезмерного интеллектуального и политического мужества. Во всяком случае, здесь мы подходим к сути. Из «расизма» сегодня сделали простой синоним антисемитизма, Бухенвальда, газовых камер и всего прочего, о чём кричала союзническая пропаганда, широко применяя преувеличения и даже ложь — и это глупо. С политической точки зрения Муссолини занял позицию против иудаизма не для того, чтобы пассивно скопировать немецкий пример, но просто потому, что он был вынужден это сделать на основе точной информации об агрессивном антифашистском поведении, которое всё больше характеризовало международный иудаизм. Но намного ранее Муссолини признал роль еврейства в финансах и в жизни демократических стран типа США, и заявлял об опасности этого. Каждый может увидеть, что ситуация здесь не изменилась. Точная и неопровержимая документация, собранная Джованни Прециози, самым верным сотрудником Муссолини, сегодня смогла бы увеличиться, если бы господствующие ныне лозунги не наложили вето на этот аргумент. Чтобы не ходить далеко, достаточно будет перечитать, например, прекрасную статью об американском кино, вышедшую в предыдущем номере данного журнала.

Итак, мы сказали о действиях Муссолини на политическом плане относительно евреев. Что касается меня, то я развивал свою деятельность не на этой линии (тем не менее, я признавал её законность, всё же осуждая всякое излишество). Сформулированная мной расовая теория, одобренная Муссолини, стремилась преодолеть биологический, материалистический расизм, заставляя признать ценными, кроме расы тела, также расы души и духа, делая акцент на следующем: важна не столько физическая, сколько внутренняя раса, которая может и не соответствовать первой, учитывая необратимые процессы этнического смешения во всех народах на протяжении веков. На такой основе «еврейство» и «арийство» нужно определить прежде всего как два способа существования, в себе и для себя, в универсальном, абстрагируясь, таким образом, от того, что они более или менее преимущественно проявляются в той или иной расе, в том или ином индивидууме. Легко видеть важность этой точки зрения, позволяющей лишить концепцию расы всякого одностороннего характера и в то же время распространить защиту высших ценностей на нас самих, атакуя низшие или чуждые ценности. Действительно, в такой картине мира «еврейское» качество нужно атаковать в его отрицательных сторонах, где бы оно ни проявилось, независимо от крови — даже в «арийцах», и в них, наоборот, сильнее, чем когда–либо. Если сейчас, после краха, спровоцированного последней войной, я воздерживаюсь от антиеврейской полемики, одной из основных причин этого является следующий печальный факт: сегодня мы видим, как то, что можно осуждать в еврее как характер и менталитет, прорывается повсюду; и если для еврея в случае необходимости можно найти то извинение, что такое поведение должно передаваться по наследству, то это будет совершенно неверным в случае «арийцев» или христиан, которые сегодня в качестве характера и «внутренней расы» проходят испытание еврейством на 100 %. Поэтому сегодня было бы нечестным настаивать на некоторых положениях и названиях.

У «расизма» Муссолини имелся и второй аспект, больше касающийся не еврейской проблемы, а защиты престижа белой расы по отношению к цветным народам, имевший особенно актуальный характер после создания африканской империи. В этом Муссолини просто продолжил практикуемую линию, издавна принятую всеми носителями европейской гегемонии, начиная с Англии, и даже без «расистского» выставления напоказ. Сегодня, когда многие «белые» под знаком демократии и гуманности с каким–то мазохизмом радуются эмансипации и угрожающему восстанию цветных народов и окончательному закату европейского престижа, вещи могут выглядеть иначе. Можно ли чувствовать солидарность с теми безответственными американцами, которые растроганы «бедными неграми», которые превозносят межрасовое смешение, которые никак не критикуют ситуацию, при которой белые девушки ложатся в постель с неграми и рожают мулатов, ожидая, пока негра США не сменит мау–мау или просто австралийский абориген? В целом, это просто вопрос «внутренней расы» (хорошо видно, насколько полезна была такая концепция), вопрос коллапса внутренней расы и всякой соответствующей чувствительности. Я не думаю, что друзья MSI солидарны с этой линией, уважающей принцип универсального равенства индивидуумов и рас, и которые таким образом в этом случае стесняются также и этого второго аспекта «расизма» (если так его хочется назвать) Муссолини.

Ещё меньше верят в существование третьего и последнего аспекта «расизма» Муссолини — положительного, творческого аспекта. Речь шла не только о том, чтобы защититься от отрицательных влияний, о создании предохранительных барьеров; речь шла не столько о евреях и международном еврействе, метисах или цветных народах, а скорее о том, чтобы при помощи определённых мер смоделировать и укрепить в Италии высший человеческий тип (высший как духовно, так, если возможно, и физически — высший идеал неизбежно включал в себя и первое, и второе), который должен был бы составить экзистенциальный спинной хребет фашистского государства и гарантировать непрерывность фашистского движения в будущем. Этот положительный «расизм» был в общем эквивалентен созданию нового итальянца, фашиста — но не просто «состоящего в партии» манекена в чёрной рубашке и фанатичного поклонника дуче, а скорее весьма дифференцированного типа человека, для которого были бы решающим не столько общие «итальянские» качества — зачастую отрицательные, а скорее склонности, свойственные высшему римскому типу. Впрочем, нужно сказать, что подобное качество в силу происхождения присутствовало и у других цивилизаций индоевропейского или арийского корня. В этих рамках Муссолини, безусловно, одобрил идеи, которые я попытался сформулировать, намереваясь создать оригинальный противовес тому, что пытались сделать в Германии, основываясь на «нордическом» типе как на ориентире формирующего действия внутри нации.

Сегодня нельзя не признать тот факт, что в Италии процесс формирования «расы» в таком качественном смысле не состоялся или был обрушен военной катастрофой — и это основная причина колоссального снижения уровня итальянского народа и реального общественного, политического и морального уровня нашей нации. Поэтому я думаю, что было бы достойно всяких похвал, если бы кто–нибудь вместо мелкой политической активности сегодня вновь охватил бы потребности такого рода, признавая основой любого подъёма строгое формирование нового итальянца, нового характера, всё же не питая иллюзии относительно того, чего практически можно достичь в этой области.

И при этом можно разработать и вопросы, касающиеся «расизма». Чтобы никого не раздражать, я добавлю только то, что, согласно психоанализу, если кто–нибудь почти что истерично реагирует, едва заслышав это слово, он тем самым свидетельствует о том, что с его расой — или физической, или внутренней — не всё в порядке.

А теперь я скажу несколько слов о «гибеллинстве» и об отношении к церкви и христианству. В 1927 году вышла моя книга «Языческий империализм». Сегодня я никоим образом не позволил бы повторно её напечатать. Это было ещё до Конкордата , и проблема здесь была следующей: фашизм вновь взял римский символ, создав ориентир для новой идеи государства и власти, для нового стиля жизни. И поэтому разве можно было останавливаться на поверхности, не обращать внимания на духовные предпосылки Древнего Рима и игнорировать фундаментальный контраст, существовавший между древнеримским и христианским видением жизни? Не нужно ли было вновь обсудить многие христианские идеи, не имеющие ни римского, никакого–либо «арийского» (индоевропейского) происхождения, и, несмотря на их сущность, усвоенные западным человечеством? И, что касается политики, можно ли игнорировать то, что возобновление римской идеи, имевшее место в Средневековье в случае Священной Римской империи, обязательно проходило в конфликте с церковью с появлением «гибеллинства» —по гораздо более глубоким причинам, нежели предполагают?

Так как эта книга касалась животрепещущих проблем и получила резонанс также и заграницей, она спровоцировала общую тревогу в гвельфской и конформистской среде Италии. Но вскоре можно было констатировать, что ничего реального практически не произошло. Те представители фашизма, которые первоначально, до этого шума, поддерживали меня, оставили меня одного (среди них был и Боттаи, продемонстрировавший здесь ту же «верность», что и 25 июля). В то время у меня не могло быть прямых контактов с Муссолини, и, наконец, оказалось, что не было квалифицированных и наделённых достаточной властью и достаточным мужеством людей, готовых продолжить такую линию. Игра была закончена.

Всё это, таким образом, случилось в далёком 1927 году. После этого я не счёл уместным поднимать проблемы этого рода ни в своём журнале «Башня» (La Torre, 1930), ни в течение многих лет сотрудничества с Роберто Фариначчи: напротив, на первый план была выдвинута универсальная концепция Традиции. Наоборот, я, не колеблясь, занял твёрдую позицию по любым проблематичным ориентациям национал–социалистического «язычества». Например, на пресс–конференции в Вене в1936 году мне пришлось заявить, что вещи такого рода побуждают становиться католиками даже тех, у кого были скорее «языческие» склонности. И в более широкой среде, в Германии, моё основное произведение «Восстание против современного мира», также вышедшее на немецком языке, имело ценность ориентира, отсылая к традиционной точке зрения.

Тем более это имеет значение для послевоенной Италии. Если вы хотите знать мои идеи относительно нынешней ситуации, то я рекомендую обратиться к моей книге «Люди и руины», вышедшей в 1951 году с предисловием капитана Валерио Боргезе, написанной с намерением обеспечения основной ориентации возможного объединения правой среды — но не к произведениям предыдущего периода, написанных при иных обстоятельствах, и не к книгам технического и специального характера, чуждых политической области.

Темы, касающиеся «гибеллинства», освещены в «Людях и руинах». Здесь я ограничусь тем, что повторю, что сегодня этот термин является источником недоразумения, потому что его применяют в неправомерной интерпретации для утверждения политической идеи или идеи государства в светских и либерально–масонских, если даже не материалистических и антирелигиозных рамках. Ничего подобного не принадлежит той линии, которую нужно было бы защищать при иных обстоятельствах. Точкой отправления и основой истинного государства должно быть признание духовных, священных и трансцендентных (в самом строгом смысле этих слов) ценностей — в противоположность всем идеям «имманентистских» философов более или менее либерального происхождения, включая Джентиле и Кроче, в противоположность всем масонским и республиканским заявлениям. Государство может противопоставить себя церкви, оспаривать её право быть высшим арбитром в области духа и этики, ограничивать гегемонистские претензии и несправедливое вмешательство только в той мере и, собственно, только потому, что признаёт эти ценности в иной, но не менее законной форме, исключающей всё то, что может нанести ущерб утверждающей, мужественной и дифференцированной концепции существования.

Таков был бы серьёзный фон возможного «гибеллинства». Но, опять же, принимая во внимание нынешнюю ситуацию, задача такого рода кажется совершенно утопической. Если сначала не решена чисто политическая задача, то есть задача восстановления истинного государства (что предполагает триумф чисто правой мысли над всякой демократией и марксизмом), бесполезно нацеливаться так высоко и пытаться решить духовные и трансцендентальные задачи. Может остаться только приблизительное «гибеллинство» скромного масштаба: оно означает сопротивление наглым вмешательствам клерикалов и гвельфов в область политики даже в нынешнем демократическом климате и учёт того веса, которым в Италии обладает католицизм и христианство как общественная сила, в то же время без иллюзий относительно явного упадка уровня их духовных сил. Всё более очевидно, что в сегодняшнем католицизме действительно духовные ценности — ценности чистой трансцендентности, аскезы, созерцания — уходят с первого плана, вытесняемые моралистической и чисто набожной озабоченностью. И в то же время, кроме некоторых случаев наглого сговора с левыми силами, кажется всё менее вероятным наличие существенных оснований для клерикализма, потому что в сегодняшнем мире в этом отношении не существует никакого блока сил, который мог бы предложить ему конкретную основу и при этом получить благословление церкви.

Таким образом, сегодня не стоит говорить о гибеллинстве в собственном смысле слова. Высшие проблемы мировоззрения, различных форм Традиции, философии истории могут предложить только группы учёных, но ни одна из существующих партий. Всё же желательной и возможной была бы некоторая линия дистанции и достоинства. Мы не сказали бы, что имеет смысл реальный страх или интерес по отношению к церкви и играм гвельфского политического католицизма именем не Традиции в высшем и суровом смысле, а скорее чистого общего «традиционализма» — для нас синонима конформизма, буржуазной посредственности, ханжества, мелкой морали вместо великой морали, и так далее. Всё это, не отрицаю, может иметь вес на избирательном уровне — возможно, также и на уровне мелкой парламентской тактики. Но я сильно сомневаюсь, что здесь, во многом перестроившись, можно добиться успехов на основе эффективной, успешной конкуренции, учитывая деятельность по подкупу, давно организованную на этой же самой основе мощными средствами христианской демократии в обширных слоях народа и итальянской буржуазии. Это моё личное мнение.

Этого достаточно для сущностного освещения рассмотренных аргументов и демонстрации того, что комплексы по этому поводу могут родиться только у плохо информированных людей или у имеющих на то те или иные причины. Наконец, иногда случающиеся, зачастую с добрыми намерениями, искажения на основе не вполне умышленного и далёкого от любого чувства реальности «поведения» молодёжи не должны нанести ущерб собственному значению, которое само по себе должно содержать некоторые мысли с точки зрения тех, чьи интересы не исчерпываются областью непосредственных и близких вещей, если только существует достойное замечания количество таких людей. Для лучших времён, если таковые наступят, было бы хорошо, если бы некоторые основные положения не были окончательно забыты.

Il razzismo e altri orrori //L‘italiano, май 1959 г.

 

О МОЛОДЁЖИ

Один из основных признаков упадка нынешнего итальянского общества представлен «мифом» молодёжи — ввиду важности, предоставленной молодёжному вопросу в сочетании со своего рода тихим обесцениванием всех «немолодых». Можно сказать, что сегодня педагог и социолог боятся потери контакта с «молодёжью» и не отдают себе отчёта в том, что они сами таким образом впадают в своего рода «инфантилизм». Именно молодёжь должна чему–то научить нас и показать нам новые пути (так высказывались демократически–христианские парламентарии), в то время как те, у кого уже есть реальный жизненный опыт, должны отойти в сторону. Это совершенно противоположно нормальному положению, существующему даже у первобытных народов. И это видно по телевидению, принимающему форму, удовлетворяющую проявления и волнения такой молодёжи, даже когда они достигают пиков абсурда и гротеска. У нас ощущают некоторое сожаление по поводу того, что школы «не совсем демократические», и поэтому были предложены «внутренние комиссии» по советской модели, по возможности с «педагогическим» итогом, чтобы поставить преподавателей на их справедливое место. Как и рабочие на фабриках, студенты занимают факультеты и школы по причине другого требования — не только чтобы им позволяли всё делать самим, но чтобы они при этом ещё и были защищены от полиции, и это считается истинным признаком «освобождённой Италии».

Нет сомнений, что мы живём в эпохе растворения, и что господствующие обстоятельства — это обстоятельства «жизни без корней». Общество не имеет значения — исчезли связи, регулировавшие его сущность. Связи, существовавшие в предшествующую эпоху, которая ещё сохраняется на других территориях, были всего лишь связями буржуазного мира и буржуазной же морали. Поэтому нам кажется естественным и законным, что поднимаются некоторые проблемы молодёжи. Но ситуация должна рассматриваться в комплексе: всякое действенное решение должно иметь значение для всей системы — то есть, также и для молодежи как таковой, иначе результата не будет.

Но какие–либо положительные инициативы со стороны огромной массы молодежи Италии сегодня априори исключены. Когда они заявляют, что их не понимают, то единственное, что можно было бы ответить — это то, что здесь нечего понимать, и что если бы существовал естественный порядок, то речь шла бы о том, чтобы поставить их на место, более или менее как это делается с детьми, когда их глупость становится надоедливой, назойливой и нахальной. К чему сводится их антиконформизм, их «протест» или «восстание», сегодня уже видно: у них нет ничего общего с анархистами, жившими несколько десятилетий назад, которые по крайней мере думали, что знают идеи Ницше, Штирнера или других, которые в художественном плане и в плане концепции мира восхищались футуризмом, дадаизмом или Sturm und Drang, что первым стал продвигать Папини.

Сегодня среди нас мятежниками являются так называемая «вульгарная молодёжь» (sciapi) и битники. Среди их представителей встречаются фанаты обоих полов, обожающие повопить на концертах, фанаты так называемых «исполнителей» –эпилептиков, любители коллективных сборищ, где кричат «йе–йе» и дёргаются, как марионетки, поклонники shake, любители «записей» на дисках… Изучите лица этих людей, и у всех без исключения вы обнаружите рассеянное выражение лица или иные подобные признаки, начиная с их же идолов (мы можем сослаться на пару певцов и кумиров наших «битников»). Говоря об идеологическом восстании, мы видим, что эта молодёжь думает, что может «вести войну при помощи гитар». Их восхищает лозунг «занимайтесь любовью, а не войной», выдвинутый, кажется, посредственным пацифистским философом Б. Расселом. Что ж, если речь идёт о серьёзном восстании (ещё «без знамени», без минимальной способности возразить кому–то), как в случае североамериканских хиппи, считающих нынешнюю цивилизацию «разложившейся и бесчувственной, полной тоски, притворного благосостояния, конформизма и лицемерия» и не видящих путь выхода в себе самих, то разве такие «мятежники» не должны были бы, напротив, принять в качестве лозунга формулу доброго Маринетти «Война — единственная гигиена мира» и добавить такие мотивы, как «Слава атомной бомбе», чтобы сделать в конце концов наш мир tabula rasa?

С другой стороны, несомненно, что по прошествию ряда лет, столкнувшись с необходимостью что–то делать, с материальными и экономическими жизненными проблемами, эта ставшая взрослой «молодёжь» быстро адаптируется в стандартной профессиональной, производственной, общественной и супружеской рутине, благодаря чему перейдёт от одной формы ничтожества к другой.

Contro i giovani //Totalità, 10 июля 1967 г.

 

ИТАЛЬЯНСКИЕ ДЕВУШКИ

[…] Личная жизнь средиземноморских женщин почти без исключения ориентирована весьма односторонне, и, скажем честно, примитивнее по сравнению с мужчиной. Мы весьма далеки от того, чтобы превозносить маскулинизированную женщину или «подругу»: и всё же является фактом, что средиземноморская женщина почти всегда пренебрегает формированием собственной независимой жизни, своей личности, независимо от озабоченности сексом, — настолько, что может позволить в этой области определённую свободу и поддерживать линию беспринципности, сравнимую, например, с поведением берлинок, венок или датчанок.

Внутренняя же жизнь большой части наших девушек, напротив, исчерпывается как раз озабоченностью сексом и всем тем, что может служить для поддержания хорошего внешнего вида и привлечения мужчины в свою орбиту. Мы часто видели женщин и девушек, ещё державшихся за семью как за защитную ограду, но в то же время разрисованных и оснащённых так, как в северных странах не делают даже professionals. И достаточно рассмотреть один момент, чтобы заметить, что, несмотря ни на что, их единственной заботой остаётся мужчина и отношения с ним. Это тем более явно, насколько всё это скрыто во всякого рода буржуазных ограничениях или в сознательном, рационализированном управлением уступками мужчине. К этому сегодня ввиду соответствующей склонности мужчин добавляются весьма понятные осложнения.

Каждый день на улицах большого города можно видеть, что девушка, проходящая перед группой молодёжи, сопровождается «интенсивным» разглядыванием — как будто бы вокруг так много дон Жуанов или изголодавшихся по женщинам мужчин, которые провели целые годы в Африке или Арктике. Она же, вовсе не делая тайны из всего своего женского качества, выражающегося во внешности, походке, одежде и так далее, принимает вид высшего равнодушия и «холодности» (даже если речь идёт о всякой ерунде; в ней трудно найти что–либо женское, кроме чисто биологического качества, будто бы она чисто случайно родилась женщиной) — до такой степени, что наблюдатель подобных комических сцен мог бы всерьёз спросить, действительно ли все они не могли придумать ничего лучше.

Некоторый тип мужчин — к сожалению, очень распространённый среди нас — из–за непосредственного и, скажем честно, примитивного характера своих эротических наклонностей пугает женщину и вынуждает её к защите, тем самым поощряя всяческие вредные осложнения: вредные, в первую очередь, для него самого. Когда женщина, с одной стороны, думает только о возможных отношениях с мужчиной и о впечатлении, которое она может произвести на мужчину, а с другой — чувствует себя желанной и преследуемой добычей, она должна быть очень внимательна к каждому фальшивому шагу и адекватно «рационализировать» все свои отношения и уступки.

Но, даже оставляя в стороне эти внешние обстоятельства, в которых виноват мужчина, распространённому женскому типу всё же свойственно по–настоящему фальшивое поведение. Можно утверждать, что в 95 % случаев, когда девушка уже внутренне готова сказать «да», она почувствовала себя бы удручённой, если бы стала вести себя соответственно решительно, не обрекая мужчину на целый ряд сложностей эротико–сентиментальной viacrucis. Она боится, что иначе не будет выглядеть «серьёзной» или «приличной», тогда как с высшей точки зрения именно такая неискренность и искусственность является признаком малой серьёзности. На аналогичной основе развивается смешная практика флирта, ритуал «комплиментов», «ухаживаний», обязательной «галантности» в стиле «может быть, да, может быть, нет». И если во всём этом, почти что в психологической проституции, мужчина не чувствует оскорбление своего достоинства, которое, в конце концов, должно было бы заставить его спросить самого себя, стоит ли игра свеч, то это демонстрирует влияние, которое оказали на наш пол не самые лучшие расовые компоненты.

То, чем женщина может быть соответственно и, так сказать, в натуралистическом плане, как «жена» и «мать», мы здесь не будем обсуждать. Однако несомненно, что в том, что касается всего остального, итальянской девушке во многом стоило бы «исправиться» согласно стилю искренности, ясности, смелости, внутренней свободы. Это, естественно, невозможно, если мужчина не поможет ей в первую очередь почувствовать, что, при всей своей важности, любовь и секс могут быть только частью, подчинённой высшим интересам; и, во–вторых, прекращая всё время изображать дон Жуана или человека, который никогда не видел женщину: потому что, нормальным образом, в паре именно женщина должна искать и просить мужчину, а не наоборот. […]

Le ragazze italiane //Il Roma, 24 августа1952 г.

 

РЕЛИГИЯ И ПОЛ

Во всякой великой религии можно различить две стороны. Первая, которую можно назвать мистической или вечной, обращена ввысь и стремится к установлению некоторой связи между человеком и духовным, трансцендентным состоянием. Вторую сторону можно назвать «общественной» или моральной: она состоит из совокупности норм поведения. В то время как первая сторона является основной и составляет вечное ядро всякой религии, вторая в некотором смысле случайна и изменчива, потому что ощущает на себе влияние разнообразия народов и обществ и исторических случайностей.

Проводить это различие важно для общей ориентации, но оно также и в интересах религиозной традиции. Действительно, оно препятствует тому, чтобы в момент кризиса, когда критика демонстрирует относительность и непостоянность некоторых норм и предписаний, которым присуждена абсолютность божественного закона, она затрагивала бы и высшую часть религии, действительно обращённую к высокому.

Эта предпосылка необходима для проблемы, которой мы хотим посвятить здесь несколько кратких рассмотрений, то есть проблемы концепции пола, свойственной религии, восторжествовавшей на Западе. Таковая концепция страдает смешением областей (что характерно для христианства), которое лишь частично удалось предупредить усилиями теологов. Мы говорим о смешении норм, у которых есть аскетическая цель, и которые направлены на небольшое призванное к этому меньшинство, и норм, которые, напротив, должны иметь значение для мира и для масс. Если мы обратимся к другим религиям — здесь можно рассмотреть иудаизм, древнюю религию персов, ислам, брахманизм — в том, что касается второй области, они были далеки от проповеди и осуждения всего того, что касается естественного порядка. Так как здесь природа мыслилась как божественное произведение, закон, данный тем, кто живёт в миру, стремился к сакрализации всякой деятельности, всякого импульса и всякого учреждения, то есть к связи с высшим, что, в некотором роде, преображало и придавало духовный фон всему, что человек делает. То, что христианская апологетика говорит о «язычестве» нехристианских или дохристианских религий, приписывая им подчинение всему, что есть «природа», является простой фантазией, так как всякому религиоведу известно, что в этих культах обычаи и священные нормы сопровождали всякое проявление жизни, как индивидуальной, так и коллективной. И это также справедливо по отношению к вещам, относящихся к полу и женщине.

В христианстве точка зрения на эти вещи иная. В нём весьма заметна попытка внедрить в мирскую жизнь нормы, законные только на аскетическом плане. Если мы захотим продемонстрировать примеры, единственной трудностью была бы трудность выбора. Таковы предписания любить своих врагов, подставлять другую щёку тому, кто дал вам пощёчину, не заботиться о завтрашнем дне и жить, как цветы на полях и птицы в небе, итак далее, вплоть до тех принципов, в которых некоторые нынешние «левые» католики хотели бы видеть христианское оправдание пацифизма и социализма, если даже не коммунизма. Все эти нормы могут иметь значение для того, кто имеет аскетические призвания и призвание к «святости», но не для того, кто живёт в миру. Общество вовсе не упорядочивается такими нормами — наоборот, никакое общество с ними просто невозможно. И, в действительности, если существовали христианские государства, то ещё не существовало никакое истинно христианское государство, то есть сформированное практически и строго согласно высшим принципам евангелической морали. То же касается и пола. С аскетической точки зрения можно порицать пол и установить идеалом умеренность. Но делать из этого норму для жизни в мире, напротив, нелепо. Здесь мы вновь видим смешение двух разных областей. Различными способами теологи заставили ослабеть этот дуализм между естественным и сверхъестественным миром, характерный для первоначального христианства. Но в том, что касается пола, остались в гибридной и парализованной позиции: моралистический предрассудок относительно сексуальности, а скорее своего рода «теологическая ненависть» (Парето) к ней, тесная связь между сексуальностью и грехом — это характеристика всегда присутствовала в религии, возобладавшей на Западе, что так контрастирует с другими ранее упомянутыми креационистскими религиями, ибо, как мы указали, они хотели сакрализовать сексуальность, а не клеймить её с пылом и не подавлять.

Функция деторождения часто прославлялась как отражение в человеке созидательной божественной власти. Для каждого христианина это показалось бы богохульным: ислам рассматривает призывы к Богу в течение полового акта, в древнем Иране благодарили бога, дававшего максимальный пыл при совокуплении, знаменитые формулы индусов заставляют вмешиваться в союз полов космические и священные символы, и так далее. Мы даже не говорим о таких течениях, как дионисизм, признававший мистические возможности в сексуальном экстазе. Известно, что тот же Платон ставил порыв эроса близко к различным видам божественного, пророческого и инициатического энтузиазма.

Если мы скажем, что следов всего этого в христианстве найти нельзя, то мы услышим только повторное возражение, что христианству известен брак как таинство. Но в действительности здесь виден тот же самый гибрид, который, как мы показали, играет незначительную роль. Прежде всего, брак как таинство является в католической традиции поздней вещью. Эта форма была принята только к XIII веку и стала обязательной как таковая только с Трентским собором. Но, более того, брак мыслится христианством как pis aller, как временное средство, обязанное собой человеческой хрупкости, потому что, как говорит св. Павел, «лучше взять жену, нежели разжигаться». Если нет, то идеалом является целомудрие, умеренность: не «священный союз», но «целомудренный союз». Иной вид союза неизвестен.

Это подтверждается в той идее, что единственная цель брака — рождение, то есть сексуальность представляется слишком натуралистически и биологически: предаваться сексу для другой цели, даже между супругами, есть грех. Поэтому кажется, что характер таинства, предоставленный браку, не несёт в себе никакого изменения уровня, не даёт — как в уже продемонстрированной ориентации древних на сакрализацию — иных, духовных измерений в сексуальном опыте как таковом, оставляет его чисто природной необходимостью, имеющей в итоге только общественную важность: освящается режим общества, считающийся моногамным (также здесь видна относительность чисто общественной и моральной части религии, потому что явно Ветхий Завет санкционировал полигамию), который пытаются усилить при помощи принципа нерасторжимости брака.

В христианском мире последствием всего этого является состояние одичания из–за подавления всего, свойственного полу, с большим лицемерием, пока барьер наконец не рухнул. Таким образом, мы сегодня присутствуем при виде возбуждения всего того, что связано с полом и с женщиной, в весьма примитивном, пандемичном и опасном смысле. Поэтому пересмотр отношений между духовностью и полом становится необходимым.

Religione e sesso //

Il popolo Italiano, 8 сентября 1957 г.

 

МИР И ТЁМНАЯ ЭПОХА

Более или менее известно, что, в то время как современный человек верил и частично до сих пор верит в эволюционный миф, почти все без исключения древние цивилизации (и даже дикари), напротив, признавали инволюцию — постепенный упадок человека из первоначального состояния, понимаемого не как полуобезьянье прошлое, но как время высокой духовности.

Самая знаменитая форма такого учения — это миф Гесиода о четырёх мировых эпохах — золотой, серебряной, бронзовой и железой, которые соответствуют следующим друг за другом ступеням видимого упадка. Их полным аналогом является индийское учение о югах, глобальных следующих друг за другом циклах, число которых равно четырём, и которые от «эпохи сути» или «истины» — Сатья–юги — переходят к «тёмной эпохе» — Кали–юге. Согласно этим традициям, нынешние времена соответствуют эпицентру этого последнего периода: мы находимся в середине «тёмной эпохи».

Хотя эти теории были сформулированы в далёкой древности, свойства, предвиденные для «тёмной эпохи», озадачивающим образом действительно соответствуют общей характеристике наших времён. Так можно судить по некоторым отрывкам из Вишну–пураны, — текста, сохранившего большую часть сокровища древних традиций и мифов Индии. Мы ограничились тем, что добавили в скобках некоторые разъяснения и подчеркнули самые очевидные соответствия.

«Расы слуг, отверженных из касты и варваров станут хозяевами берегов Инда, Дарвика, Чандрабхага и Кашмира… Жестокие вожди, которые будут царить на земле… захватят имущество и его хозяев. Ограниченные по силе, они будут очень быстро возвышаться и падать. Краткой будет их жизнь, ненасытными—их желания, и почти неведомо им будет сострадание. Народы различных стран, смешавшись с ними, последуют их примеру» (речь идёт о новых вторжениях варваров с последующим введением вируса материализма и грубого желания власти, свойственного современному Западу, в ещё верные тысячелетние цивилизации и в священные традиции. Такой процесс, как известно, в Азии находится в полном развитии).

«Господствующей кастой будет каста слуг» (пролетарско–социалистическая эпоха — коммунизм).

«Те, кто обладают имуществом, оставят сельское хозяйство и торговлю, и будут зарабатывать на жизнь, работая слугами или выполняя механическую работу» (пролетаризация и индустриализация).

«Вожди вместо защиты своих подданных разденут их и под фискальными предлогами присвоят себе собственность касты торговцев» (кризис частной собственности и капитализма, коммунистическое огосударствление общества).

«(Внутреннее) здоровье и закон (соответствующий собственной природе) будут уменьшаться изо дня в день до тех пор, пока мир не будет полностью извращён. Только состояние обеспечит общественный статус. Единственным мотивом религии будет озабоченность физическим здоровьем, единственными узами между полами будет наслаждение, единственным путём успеха в конкуренции будет обман. Земля будет почитаться только из–за её минеральных сокровищ» (индустриализация до предела, закат земных религий).

«Одежды жреца займут место жреческого сана. Слабость будет единственной причиной повиновения» (конец древних уз верности и чести).

Раса станет неспособной производить божественные явления. Сбитые с толку неверующими, люди нагло спросят себя: «У каких властей есть традиционные тексты? Кто является кастой, обладающей духовной властью?»».

«Уважение к кастам, к общественному порядку и к (традиционным) учреждениям в тёмную эпоху станет минимальным. Браки в этой эпохе прекратят быть обычаем и связывающие ученика и духовного учителя нормы потеряют силу. Будут думать, что любой на любом пути может достигнуть состояния возрождения (демократизированный уровень современных претензий на духовность), и религиозные действия, что смогут ещё исполняться, не будут больше производить никакого результата. Всякий порядок жизни будет равно общим для всех» (конформизм, стандартизация).

«Тот, у кого больше денег, будет господином над людьми, а происхождение не будет обеспечивать царским титулом» (преодоление традиционной аристократии).

«Люди сконцентрируют свои интересы на приобретении богатства, пусть даже и нечестном. Всякий человек будет воображать себя равным брахману» (претензии свободной академической культуры; высокомерие невежества). «Люди только из–за страха смерти и боязни бедности сохранят форму (видимость) культа. Женщины не будут любить мужей или родителей. Они станут эгоистическими, подлыми, отдалившимися от центра и лживыми, и будут притягиваться к беспутным мужчинам. Они станут простыми объектами полового распада».

Если актуальность такого предсказания Вишну–Пураны трудно оспаривать, то из–за их общего смысла нужно было бы принять за ориентир то, что было изначальным состоянием, которое человечество постепенно утратило. Но какое значение сегодня смогли бы иметь для большинства такие слова, как «век сути» и «золотой век»? К сожалению, они сведутся к простым, пустым мифологически–литературным воспоминаниям.

В данном тексте стоило бы отметить два дальнейших мотива, немного смягчающих мрачные перспективы тёмного века. Мы на них только укажем. Первое — это та мысль, что тот, кто, родившись в Кали–юге, несмотря ни на что, сумеет признать истинные ценности и истинный закон, соберёт сверхъестественные плоды, труднодостижимые в более лёгкие времена. Этот «героический пессимизм», как сказал бы Ницше, не является чуждым тому же христианству. Второе — это то, что и у Кали–юги в более обширном циклическом космическом развитии будет свой конец. Общее изменение настанет не просто из–за человеческих действий. Последует восстановление, новое начало. Мы надеемся, что так будет, и нам не придётся по–настоящему дойти до самого конца этой наклонной дороги с теми её «удовольствиями», что приготовила нам «атомная эра».

Il mondo è piombato in un’età oscura //Il Roma, 14 января 1954 г.

 

СООБРАЖЕНИЯ ОБ УСКОЛЬЗАЮЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ

Ранее нам нужно было сформулировать теорию «рас духа», что подразумевало выделение основных типов и видов поведения человеческого существа. Для этого мы среди прочего сослались и на древние традиции, и поставили определённые характеры в символическое соответствие с планетами, божествами и элементами: так, мы говорили о расе солнечного человека, о теллурическом, лунном, афродитическом, дионисийском человеке и так далее .

Если бы сегодня нам снова пришлось обратиться к этой области, то мы заметили бы, что в прошлый раз мы забыли описать особый тип, в настоящее время распространённый как никогда — тип, который мы могли бы назвать меркурианским человеком или, выражаясь более понятно, расой ускользающего (sfuggente) человека (это то же самое, потому что Меркурий, или «ртуть», взят здесь в качестве символа неустойчивой, неуловимой, преходящей природы).

Вполне известно, какое разъедающее действие события последних лет — сама война и послевоенное время — оказали на человеческий дух, и, к сожалению, у нас в Италии оно даже виднее, чем где–либо. Но в этой области можно пойти дальше. Если бы можно было выделить реальные, общие и единообразные, встречающиеся понемногу среди всех европейских народов, а также в США, психопатологические изменения человеческого типа настоящего времени, то мы могли бы говорить почти что о новой расе: а именно, о расе ускользающего человека.

Для начала для общей характеристики нового типа послевоенного времени достаточно использовать термин «моральная анестезия». Озабоченность «не потерять лицо», элементарное чувство уважения к самому себе почти что исчезло. Выражаясь точнее, и ранее нельзя было признавать «характер» в каждом человеке. Но и у тех, у кого его не было, существовало чувство того, какими им следовало бы быть, а также чувство того, каким является нормальный человеческий тип вообще. Но у большого количества людей оно уже отсутствует: они по–настоящему неустойчивы, неискренни, бесформенны, преходящи. У них больше нет собственных стандартов. Их моральное чувство именно что «анестезировано».

Наоборот, по отношению к принципам последовательности и чёткой линии они зачастую демонстрируют почти истеричную нетерпимость.

Впрочем, продемонстрированная несостоятельность не касается тех проблем в высшем смысле, которые не представляют каждодневной жизни. Она типична для обыденного существования, вплоть до мелочей. Мы говорим, например, о неспособности держать обязательство, данное слово, взятое направление, выполнять определённое намерение (написать, позвонить, ответить, заняться какими–то вещами). По отношению ко всему тому, что связывает, что влечёт за собой какую–то ответственность перед самим собой, данный тип нетерпим. То есть, он говорит, но не делает, или делает другое, в общем, ускользает — и вести себя так ему кажется естественным, не вызывающим возражения. Он даже удивляется, если кто–то чувствует себя задетым таким поведением и попрекает его.

Тревожит всеобщий характер такой способности. В последние времена она завоевала и общественные слои, в которых до вчерашнего дня господствовала весьма иная линия: например, среди аристократии и ремесленников. Ускользание, невыполняемые обещания, неточности, уход от ответственности даже в мелких и глупых вещах: это встречается крайне часто уже и в этих кругах. И стоит заметить важную вещь: не то чтобы так поступали намеренно — например, чтобы обеспечить собственную выгоду. Нет, это происходит спонтанно, иногда даже во вред себе, из–за подлинного внутреннего падения. И таким же образом многие, которых мы ещё вчера считали друзьями, сегодня стали почти полностью неузнаваемыми. Можно сказать, что существует «экзистенциальный» факт, который настолько сильнее их, что часто они даже не отдают себе в этом отчёт.

Описание этого явления также можно продолжить, сказав о его отражении в структуре психики. В человеке «ускользающей расы» обнаруживается реальное психологическое изменение. В этом плане можно было бы использовать соображения, высказанные Вейнингером, относительно существующего отношения между этикой, логикой и памятью. В нормальном типе эти три вещи объединены, потому что характер выражает ту же внутреннюю последовательность, что проявляется равным образом в логической строгости и в том единстве жизни, которая позволяет помнить, сохранять в памяти, сознательную связь с собственным прошлым. Согласно Вейнингеру, как раз эта совокупность способностей характеризует мужскую психологию по сравнению с женской, которая, напротив, в принципе текучая, менее логическая, ненаправленная, управляющаяся в большей степени импульсами, чем строгой логикой и этикой.

Итак, «человек ускользающей расы» кажется больше женщиной, чем мужчиной. Другие характерные психологические черты, заставляющие подчёркивать его «моральную анестезию», — это ослабление памяти, лёгкость забывания, трудность концентрации, часто даже следование быстрым и кратким умозаключениям, рассеянность, перепрыгивание с одного объекта размышления на другой. Это явные следствия частичного распада, которые на уровне принципов и характера отражаются даже на самой этой способности.

Помимо общих факторов всякого послевоенного времени, образование ускользающего типа человека вызвали, вероятно, следующие два фактора: с одной стороны, это явление коллапса, обычно следующее за продолжительным напряжением (навязанным многим войной); с другой стороны, это крушение ценностей и идеалов, в которые верили до вчерашнего дня. Это явление, к сожалению, реально, и каждый, оглядевшись вокруг, может убедиться в этом. Эта констатация, конечно же, не является рассуждением о том, что этот тип представляет собой пример для других. Наставшие времена являются такими, что народы, в которых подобные разногласия смогли распространиться и приобрести почти что конституирующие черты, не смогут быть на их высоте. Мы надеемся на то, что вмешается какой–нибудь энергичный профилактический процесс, который сможет вновь восстановить единство, прежде чем будет слишком поздно.

Considerazioni sull’uomo obliquo //Rivolta ideale, 29 мая 1952 г.

 

БИЧ ПЕРСОНАЛИЗМА

Одним из предварительных условий по–настоящему эффективной организации национально ориентированных сил является преодоление персонализма. Персонализм является одной из неудачных наклонностей итальянского народа, в особенности его интеллектуальных слоёв, и сегодня эта наклонность вновь проявляется и даже подтверждается среди групп, близких нам по духу. И её последствия насколько очевидны, настолько и плачевны — это расколы, пустая трата энергии и разнообразные искажения.

В то время как нынешний момент требует дисциплины сил, координируемых в тесном блоке, и в первую очередь не индивидов, а идей и действий самих по себе, до сих пор слишком часто мы видим тенденцию осуществлять личные намерения, образовывать собственную группку, используя идеи прежде всего для того, чтобы продемонстрировать себя публике для обеспечения личных привилегий во имя создания некоторой сферы влияния. Так, хотя и в меньших масштабах, склонно вновь расти злое растение «иерархизма»; оно, говоря прямо, составляет противоположность всякой истинной иерархии — иерархии, незнающей персонализма, объективно определяющейся авторитетом, безличностно сообразовывающимся с принципом и с функцией, где каждый охотно пребывает на своём справедливом месте, без каких–либо отклонений, уловок и махинаций.

Таким же образом нам кажется, что сегодня распространена мания полемики в таком стиле реакции, который можно назвать почти что импульсивным, эмоциональным (uterina). Его основу составляют равным образом как персонализм, так и индивидуализм: здесь одна вещь на самом деле сопутствует другой. Очевидно, что если чувствуется необходимость почти что истеричных нападок на то или иное мнение, необходимость противопоставления формулы формуле, лозунга лозунгу, то при спокойном и объективном внимательном рассмотрении было бы нетрудно продемонстрировать, что причины противоречий на самом деле минимальны, что противоположности обязаны своим существованием не доктринальному и интеллектуальному аспекту, а в основном animus, иррациональному и аффективному фактору. Не могут признать, что в итоге здесь действует просто «комплекс неполноценности», потому что тот, кто действительно является чем–либо по своей ценности, а также по ценности собственной идеи, не испытывает необходимости нападать справа и слева, чтобы «самоутвердиться», не покоряется беспорядочной реактивности, не ищет любой возможный предлог, чтобы заявить что–то своё или противопоставить своё мнение чужому—напротив, он идёт по своему пути согласно стилю интенсивной мобилизации и действия, направленного на существенное и положительное, а не на случайное и отрицательное.

Как мы уже сказали, такая ориентация производит явные и далеко не конструктивные последствия. Например, мы видим, как в среде прессы определённого рода на одинаковой основе рождается то одно, то другое периодическое издание, и почти всегда потому, что тот или иной человек хочет застолбить свою личную сферу влияния и «юрисдикцию». Но каких результатов можно было бы достигнуть, если эти отдельные возможности были организованы воедино на основе фундаментальной доктринальной ясности и, далее, стиля дисциплины долга активной безличности? Система «групп», определённых личными интересами или простыми лозунгами вместо идей, сегодня приводит очень многих к поведению, внушающему фундаментальные подозрения. Так, почти невозможным стало понимание, что существуют свободные существа, идущие непосредственно по своему пути. Напротив, начинают спрашивать «кто стоит за ним?», пытаются обнаружить, на службе каких интересов, каких «комбинаций», каких групп или группок стоят идеи, которые человек защищает и вещи, которые человек говорит. Отсюда естественный переход в сплетни и слухи, скатывание на несущественный уровень интриг и скандалов, — в том числе и потому, что этот уровень больше пригоден, опять же, для полемики, нападок и персонализма. Здесь нет смысла приводить известные всем примеры. Таким же образом нет смысла указывать на то, как часто такое поведение, включающее подозрения и интриги, искажало положение вещей и только помогало противникам, заставляя уделять внимание тому, что для некоторых может быть только способом, но никоим образом не целью и нерешающим мотивом.

Тому же индивидуализму всегда свойственно сектантство и концепция «загрязнения». Например, факт публикации в одной, а не в другой газете зачастую автоматически создает несовместимость из–за самой системы личных групп: многим становится трудно видеть, какие именно идеи защищает автор, противоречит он самому себе ли или нет, и только это считать основным и серьёзным. Напротив, претендуют на «создание своей группы» и тогда, когда не имеют ни причин, ни цели, в этом случае отходя от фальшивой «непримиримости»: ФАЛЬШИВОЙ, потому что ставка делается прежде всего на функцию индивидов.

Искажения, вкратце упомянутые нами, являются плачевными в любом политическом климате. Но в настоящий момент они являются роскошью, которую мы действительно не можем себе позволить. Мера, в которой их можно будет устранить или превратить в основу новой серьёзности и интенсивности, будет также мерой реального прогресса в движении национального возрождения.

Il flagello del personalismo //Rivolta ideale, 1951 г.

 

ЛИЧНОСТЬ И БЕЗЛИЧНЫЙ ПРИНЦИП

Не безжизненный индивидуализм либерально–демократического Запада, но отбор на основе аристократической ориентации может быть нашим идеалом. Часто утверждают, что европейская цивилизация по своей сути является цивилизацией личности, и что в Европе в нынешнюю смутную эпоху прежде всего стоит задача защищать ценности личности.

Это формулу охотно повторяют, не заботясь, однако, об уточнении её смысла. Возможно, она верна, если понимать её, говоря о противостоянии: то есть, в смысле борьбы с коллективизмом, механицизмом, стандартизацией, бездушностью современного существования. Но всё становится менее ясным, когда мы начинаем говорить об индивидуализме, гуманизме и либерализме — ввиду того, что они также противоположны вышеуказанным тенденциям на основе ценностей, похожих на те, что и называют, собственно, ценностями личности.

В этом отношении существует недоразумение, особенно явное в самое последнее время, и особенно в политической области, в которой защита личности основана преимущественно на концепции естественного права и где она стала более или менее синонимом защиты «прав человека» в наиболее смешанном, неразборчивом и демократическом смысле.

Таким образом, будет уместным продемонстрировать, как именно определяются ценности личности, их пределы, и как эти ценности на самом деле соотносятся с европейской традицией.

Необходимой предпосылкой этого является умение различать между «личностью» и «индивидом».

Индивид в строгом смысле этого слова соответствует идее абстрактного, бесформенного, численного единства. Этимологически слово «индивид» означает то, что нельзя разделить—как до вчерашнего дня думали, что нельзя разделить атом. Как таковому, ему не присуще никакое качество, откуда ему несвойственен и принцип истинной разницы. Если рассматривать людей просто как «индивидов», то можно принять, что все они равны, и таким же образом можно приписать им равные в их абстрактности и всеобщности права и обязанности. Это как раз и определяет направление, свойственное теории естественного права, либерализму и общественному индивидуализму. Это именно то направление, которое нужно назвать разрушительным, если о разрушении можно говорить в том случае, где в совокупности становится главным её атомное многообразие, то есть чисто количественный, численный аспект.

Из этих простых соображений уже можно понять, что в той мере, в которой «защита личности» имеет индивидуалистическую основу, не следует обманываться насчёт твёрдости защищаемых положений. Если структуры мира количества — заканчивающимся пришествием массового человека — губительны для всего того, что составляет личность, то именно индивидуализм и либерализм создали первые трещины в традиционном мире — как в идеальной, так и в исторической области. Вначале царства количества лежит индивидуализм.

Но и в другом отношении маловероятно, чтобы индивидуалистический элемент в западной цивилизации не оспаривал всё то, что составляет личность. Что преимущественно понимается под «культом личности» в области культуры? Верно, что речь идёт не об общественном атомизме, а всегда о субъективизме с совершенно недостаточными духовными или даже только этическими основами—напротив, преобладает эстетство, лишённая корней оригинальность, творчество без глубокого смысла; а в низших случаях—анархическая свобода, бахвальство, нарциссизм, «аутизм» (то есть мания собственного Я). Впрочем, как мы говорили в другом месте, к этому же можно прийти и при развитии некоторых аспектов Возрождения—это своего рода побочный продукт. Но уже и в самом Возрождении можно было наблюдать многочисленные и значительные влияния индивидуализма как в области искусства, так и в области политики.

Теперь перейдём к личности. Будет ли допустимо и здесь обратиться к этимологии? Нужно заметить, что слово «личность» (persona) в древности было синонимом маски. Актёры при исполнении некоторой роли принимали имя маски—при такой точке зрения, происходящей из вполне законной перестановки, всё конкретное и значительное представляет собой форму выражения или проявления высшего принципа, который и должен быть признан истинным центром человеческого существа. «Маска» —это что–то весьма конкретное, очерченное, профилированное. И личность как концепция отличается от простого индивида тем, что имеет собственную природу, что является определённой и склоняется к однозначному, уникальному выражению, в котором Я является только самим собой и принадлежит только самому себе. Мир личности—это, таким образом, по своей сути мир качества и разницы, мир типов и форм, хотя и различной степени интенсивности, что соответствует отношению между «силой» и «действием» в средневековой антропологии, и что составляет естественные предпосылки органичных и иерархических отношений между людьми.

Как индивид, личность в некотором роде закрыта по отношению к внешней стороне — не абстрактно, но из–за предела своей собственной природы. Однако она, в отличие от индивида, не закрыта по отношению к высшему. Личное существо не «есть» оно само, но оно «имеет» себя самого (связь между актёром и его частью); это «присутствие» в том, что есть, а не сращение с тем, что есть. В принципе, человек — это личность настолько, насколько он может командовать собой, давать себе закон и форму свыше и изнутри. Отсюда происходит некоторая автономия ввиду того, что в этих условиях личность, чтобы быть таковой, требует сущностной связи с чем–то большим, чем личное. Без этой связи личность на самом деле становится «индивидом», изолированным и лишённым связи, и уже не обликом, ибо облик означает выражение, а выражение отсылает как раз к тому, что стоит за формой, к тому, для чего форма является лишь символом.

Отсюда происходит нестабильный, временный характер всего того, что является индивидом и индивидуализмом. Человек может сопротивляться всему тому, что безлично в отрицательном и устраняющем смысле настолько, насколько теснее его связь с тем, что имеет тоже безличный, но в то же время, напротив, сверхличный характер. Если эта связь ослаблена, начинается индивидуалистическая фаза. Сначала может появиться впечатление, что ценности личности сохранились и, наоборот, признаны, потому что центр, так сказать, переместился ближе к внешней стороне. Это и есть позиция, свойственная культурному гуманизму и аналогичным явлениям, изученным нами в другом месте. Но когда существует только этот критерий — то есть без отсылки к традиции, к дистанции и не только земным перспективам, к стремлению к безусловному, — то при защите ценности личности прибегают к различным шатким и неустойчивым способам, потому что речь идёт не больше чем об остатке, а глубоких корней и силы изначального уже нет. Это, впрочем, кажется довольно ясным в последние времена: индивидуализм заканчивается пустотой субъективизма и эстетства, и западному либерализму приходится постепенно отступать, с зыбкой возможностью реванша, перед влияниями обезличенного, коллективистского, общественного или механицистского характера. Усугубляющая всё это доктрина «сверхчеловека», особенно в смысле д’Аннуцио, является последним эхом предыдущей переходной фазы, которая в определённом смысле ведёт своё происхождение из мировоззрения, свойственного Возрождению.

В случае «аутизма», то есть чрезвычайного состояния индивидуалистического Я и его самонадеянности, очевидно падение уровня и отклонение от высших, мужественных и созидательных ценностей истинной личности. Там, где действительно существует величие личности, видно больше произведение, чем автор; больше действие, чем действующий; больше монументальное, традиционное и объективное, чем «лирическое», «оригинальное» и «субъективное». Классический мир является дорийским, а не гуманистическим и романтическим. Здесь имеющее отношение к человеку представляет наготу и чистоту природных вещей: в истории, в искусстве, в политике, в аскезе, во всех степенях существования. Можно привести пример той же активной анонимности средневекового ремесла—ибо, например, почти ни один из великих соборов готического периода, несущих определённые знаки безукоризненного искусства и строгой духовной, если даже не инициатической, традиции, не имеет переданного имени автора. Можно вспомнить также о специфических формах Древнего Рима, из–за которых историк с полным основанием может называть древнеримскую цивилизацию «цивилизацией анонимных героев». В других культурах тот же стиль анонимности осуществлялся также и в области спекулятивной мысли, и он казался отмеченным именем индивида. Впрочем, разве не значительна частота обычая оставления собственного имени, согласно тому пониманию, что здесь идёт речь об индивиде только в такой функции или призвании, где личность называется согласно высшему обязательству? Также и в области героизма, в противоположность романтической концепции «славы», можно вспомнить то, что ещё принц Евгений Савойский говорил своим офицерам в момент опасности—что у них есть право на жизнь только в том случае, если они умеют подать другим пример, но они должны делать это так просто и естественно, чтобы никто потом не мог их этим попрекать.

Но при рассмотрении всего этого стихийно спрашиваешь себя, принадлежит ли это только одной ментальности, чтобы можно было с полным правом называть его только европейским? Это сомнительно, и тезис «европейской традиции личности», конечно же, не может быть подтверждён. Придерживаясь этого тезиса, положительное в опасной степени смешивают с отрицательным. Верно, что специфически европейский характер направления истории культуры состоит во всём том, где подчёркивается «оригинальность» отдельного человека, где его субъективность, его «человечность», его мысль находится на первом плане; согласно такой историографии, «свободная творческая личность» в своей типичности определила европейское наследие и была специфическим завоеванием нашей позднейшей цивилизации. То, что здесь мы остаётся в области переходных форм, практически не учитывается.

Можно пояснить, что происходит в случае типичности. Типичность отмечает точку встречи между личностью и сверхличностью; предел, соответствующий её совершенной «форме». Возможно, в терминах платонизма эта точка зрения более очевидна. Личность прекращает быть маской — и, таким образом, также и «личностью» в узком и ограниченном смысле — там, где она полностью воплощает соответствующую идею, закон, функцию, и относится к значению, освещающему её и делающему её выразительной в более обширном контексте. В таком случае уже нельзя говорить об индивиде. Индивид исчезает, он начинает выражать то, что многие другие выражают несовершенно; в данном же случае это совершенство достигнуто. Индивид становится именно «типичным», что эквивалентно «сверхличностному». В силу дальневосточной максимы «абсолютное Имя уже не является именем» он также становится анонимным. И традиционность в высшем смысле — это своего рода миропомазание такой анонимностью или подготовка к ней в определённой культурной сфере. Было можно бы говорить также о универсализации и этернализации (овечноствлении, eternizzazione) личности: но у таких выражений есть один недостаток — они слишком часто используются в абстрактном философском или религиозном смысле, что делает реальный смысл ситуации малопонятным. Его лучше рассматривать в основном в терминах надындивидуального принципа и в себе самом; это больше–чем–человеческий принцип, который остаётся осведомлённым о своей природе и от своей «части» (своей «личности») восходит к совершенству «объективного» действия, полностью осуществлённого и соответствующего своей «идее» (в платоновском смысле) и своему значению.

Таким образом, видно, что существуют две концепции безличностности, между которыми существует связь по аналогии и в то же время оппозиция: одна в человеке является низшей, а другая высшей, одна принимает за предел индивида в бесформенности численного и одинакового единства, которое, умножаясь, производит анонимную массу; другая же — это типичная кульминация суверенного существа, «абсолютного человека».

И теперь можно видеть, как обстоят дела с «защитой личности» в сегодняшнем мире. И нужно спросить себя: полезно ли в целом выделять «ценности личности» в конценциональном смысле, или же лучше определить опасные искажения, которые в Европе во многих случаях объединились в таких ценностях? Очевидно, что это приводит к проблемам, как общим, так и специфическим, касающимся различных областей современной жизни и культуры—проблемам, которые здесь мы не можем рассматривать. Определённо, что сегодня из–за неотвратимого процесса отбора промежуточных форм ритмы ускоряются, и всё говорит нам, что личность, которая сможет поддерживать себя и, возможно, развивать формы нового стиля, нового поведения, будет способна полностью освободиться от индивидуалистических отношений и объединиться в сверхличностном. Напротив, господствующее и сегодня всё более угрожающее течение связано со стремящимися подорвать личность силами, которые уже нельзя сдержать при помощи простой защиты личности в гуманистическом, либеральном или буржуазном смысле, и которые стремятся вести человека с уровня личности далее в нисходящем направлении.

Personalità ed impersonalità //Ordine Nuovo, май 1956 г.

 

ЧЕГО ХОЧЕТ ИСПАНСКИЙ ФАЛАНГИЗМ

В то время как все с живым интересом наблюдают за фазами гражданской войны в Испании, идеи, которые как раз и оживляют восстание испанских национальных сил против коммунизма, не настолько известны — в том числе и потому, что многие думают, что в революциях реальная идеологическая фаза всегда развивается в последующем периоде.

Мы же не придерживаемся этого мнения, полагая, что лучший солдат — это солдат, сражающийся с точным знанием своего дела, и что идеи, хотя бы предчувствуемые или понимаемые смутно и интуитивно, а не чётко сформулированные, являются первичной реальностью во всяком действительно важном историческом перевороте. Таким образом, мы признательны Альберто Лукини, благодаря которому нам стала известна доктринальная программа одной из основных испанских националистических тенденций — так называемой «испанской фаланги», явленная в живых и ясных словах в действительно поразительном и почти что волшебном из–за его силы, точности и удачной импровизации стиле перевода (Falangisti spagnoli, Beltrami, Firenze, 1936). Речь идёт об общем заявлении политических убеждений, формулировкой которых, видимо, мы обязаны Хосе Антонио Примо де Ривера или писателю Гименесу Кабалеро. Эта программа почти что изумила нас из–за богатства её духовного содержания, так что мы считаем очень уместным представить её итальянской публике, кратко изложив её смысл.

Первое. Ни языкового, ни этнического, ни территориального единства недостаточно, чтобы дать идее нации её истинное содержание. «Нация—это предопределённое, космическое единство». Таковым, как утверждается, является и Испания: единство, судьба, «сущность, существующая в каждом человеке, классе или коллективе, в котором она осуществляется», но также и «сложное количество, следующее из их соединения». То есть, речь идёт о духовной и превосходящей нацию идее, противопоставленной всякому коллективизму — справа или слева — и всякому механицизму. «Истинная сущность собственной и безукоризненной истины, живая и суверенная реальность, Испания, соответственно, стремится к своей определённой цели». В это отношении говорится не только о «полном возврате к мировому духовному сотрудничеству», но также и об «универсальной миссии Испании», создании «нового мира», учитывая «солнечное единство», представленное Испанией. Впрочем, эта последняя тема, будучи спорной, остаётся только лишь свидетельством добрых намерений.

Что Испания может сегодня, а также и завтра, сказать в области универсальной идеи, действительно, не очень ясно. Но здесь присутствует точное логическое следствие. Нельзя по–настоящему признавать духовную идею нации, инстинктивно не превзойдя партикуляризм, не понимая её как принцип наднациональной духовной организации — таким образом, имеющей универсальную ценность: даже тогда, когда мало что можно сделать, чтобы придать такому требованию конкретную и действенную форму. И наоборот: всякое партикуляристичное ограничение национальной идеи нужно всегда обвинять в скрытом материализме или коллективизме.

Перейдём к политической стороне программы. Фалангисты говорят «нет» равнодушному государству, пассивному созерцателю общественной жизни нации или, максимум, полицейскому агенту в большом масштабе. Государство должно быть авторитарным, государством всех, тотальным и тоталитарным, однако всегда оправдываться, в этой своей форме, ссылкой на идеальное и вечное понятие Испании, независимое от любого интереса одного класса или партии.

Из такой точки зрения естественно следует искоренение партий и приложенного к ним парламентского поприща. Но фалангисты в силу столетних традиций своей родины, кажется, также стоят на страже против тех излишков тоталитаризма, которые в своём уравнивании и униформизации угрожают превращением определённой националистической тенденциозности в образец национализированного большевизма. И фалангисты настаивают на том, чтобы органичные, живые и жизненные группы людей соединяли настоящее государство и были его твёрдым фундаментом; поэтому они намереваются защищать семейную целостность, ячейку общественного единства; муниципальную автономию, ячейку территориального единства; наконец, профессиональное и корпоративное единство, ячейки новой национальной организации труда и органов для преодоления классовой борьбы.

Что касается последнего, то здесь мы видим полное соответствие идей фалангистов корпоративной фашистской идее. «Профсоюзным и корпоративным группам, до сих пор не участвовавшим в общественной жизни нации, нужно будет превзойти разрушенные искусственные перегородки парламента и политических партий и подняться до уровня непосредственных органов государства». Коллектив производителей как органичная и единственная общность должен пониматься как «совершенно заинтересованный в обоюдной выгоде и связанный общим, исключительным и высочайшим делом»: делом, в котором всегда должен быть обеспечен примат общенациональных интересов.

Возможно, неслучайно, что как раз следующая глава говорит о человеческой личности, и что в ней заявляется об опасности преобразования всей нации в своего рода «экспериментальную лабораторию» согласно логическим следствиям большевизма и механицизма. Важность, придаваемая достоинству человеческой личности, которую нужно отличать от чисто индивидуалистической воли, кажется нам одной из наиболее значимых и типичных черт программы испанских фалангистов и следствием здорового традиционного взгляда. Процитируем самый значимый в этом отношении отрывок: «Испанская фаланга различает в человеческой личности, в физическом индивидууме и физиологической индивидуальности духовную монаду, душу, упорядоченную в вечной жизни, инструмент абсолютных ценностей, абсолютную ценность в себе». Здесь мы видим оправдание фундаментального уважения к «достоинству человеческого духа, целостности и свободы человека: свобода, узаконенная свыше, имеет глубинную природу; её нельзя никогда понимать как свободу вредить гражданскому сообществу и подрывать его основы». В этом свидетельстве решительно преодолевается одна из больших опасностей антимарксистских контрреволюций: то есть, опасность подавления духовных ценностей личности при справедливом поражении либералистического и индивидуалистического заблуждения в политической и общественной области.

Стоит отметить, что с такими предпосылками фалангистами отвергается всякая материалистическая интерпретация истории; что дух понимается как происхождение всякой действительно определяющей силы. И так же естественны католические убеждения: только католическая интерпретация жизни, исторически говоря, является «испанской», и с ней должна быть связана всякая деятельность по национальному восстановлению. Это будет означать не Испанию, снова переносящую вмешательство, интриги и гегемонию церковной власти, а новую Испанию, оживлённую тем «католическим и универсальным чувством», которое уже вело её «против союза океана и варварства, к завоеванию неизвестных континентов»: Испанию, проникнутую религиозными силами духа.

Таким образом, именно за такие идеи борются фалангисты, как «воины–добровольцы», стремящиеся к «завоеванию Испании для Испании». Именно эти идеи, в их общих чертах, как нам кажется, находятся «в порядке», уже представляя собой точный облик, и могут иметь ценность надёжного ориентира. Если испанское национальное движение действительно проникнется ими, у нас будем двойной повод искренне поздравить его с полной, быстрой и окончательной победой: не только с отрицательной антикоммунистической и антибольшевистской стороны, но также и с положительной: оно сможет присоединиться к ансамблю новой, иерархической Европы наций и личностей.

Che cosa vuole il «falangismo» spagniolo //Lo Stato, январь 1937 г.

 

ТАК ГОВОРИЛ КОДРЯНУ

Среди многих фигур руководителей национальных движений, с которыми мы познакомились в наших путешествиях в Европе, мало кто, если не сказать вообще никто, произвёл на нас более живое впечатление, нежели Корнелиу Кодряну, глава румынской «Железной гвардии». Мы вспоминаем встречу с ним в марте1938 года в Бухаресте, в «Зелёном доме», центральной резиденции, которую легионеры построили собственными руками.

Это был молодой человек высокого роста, статный, с выражением благородства, честности и мужества, запечатлённым в облике с чертами чистого дако–римского типа, смешанными с чем–то созерцательным, вдохновлённым. Между нами сразу же появилась стихийная симпатия; действительно, многие наши идеи совпадали, в особенности мысль о необходимости придания движениям национального обновления подлинно духовной основы.

Уровень организации, созданной Кодряну, с которой он ставил перед собой задачу обновления Румынии, был примечательно высоким. У общего движения была оригинальная ориентация; она идеально сочеталась с национальными движениями, утвердившимися в Италии и в Германии, но имела собственный, специфический облик. В беседе Кодряну продемонстрировал нам это особое направление, используя один образ. Он сказал: «Человеческое существо состоит из тела, жизненной энергии и души. Также и каждая нация, и всякое движение обновления, может сделать акцент на том или ином из таких элементов и рассматривать всё остальное, исходя из него. Итальянский фашизм, как мне кажется, исходит из телесного элемента, то есть элемента формы, взяв римский идеал государства в качестве формирующей силы. Немецкий национал–социализм, с его акцентом на расе и крови, исходит, наоборот, из жизненного элемента. Что касается румынской Железной гвардии, то она, чтобы достигнуть той же цели, хотела бы действовать, исходя из духовного элемента, души».

В случае движения Кодряну это последнее выражение принимало особенное значение. Кодряну говорил больше о создании нового человека, нежели о политической борьбе во имя простого завоевания власти. Он считал, что сущность румынского народа испорчена настолько, что без внутреннего обновления нельзя достичь ничего реального. Деятельность по формированию должна было осуществиться в первую очередь в меньшинстве, котором стало бы потом спинным хребтом нации.

Духовная, религиозная ориентация, наряду с воинствующей, обнаруживалась уже в названии предшествующей организации Кодряну — «Легион Архангела Михаила». Когда она стала Железной гвардией, в ней поддерживались черты воинского аскетизма, аналогичные чертам некоторых древних рыцарских орденов. Так, для принадлежащих к специальному корпусу, которому были даны имена Моты и Марина (два руководителя Гвардии, павших на войне в Испании), имело силу условие безбрачия: никакая мирская и семейная забота не была должна уменьшить в них способность безусловно посвятить себя делу. Также было необходимо воздерживаться от посещения танцев и кино, избегать всякого выставления напоказ богатства и роскоши, любить ведение спартанской жизни. Более того, была предусмотрена практика поста два раза в неделю. Кодряну был первым, кто этому подчинялся.

Далее, определённая важность придавалась молитве, понимаемой как призывание, эвокация. «Молитва — это решающий элемент», — говорил Кодряну. — «Побеждает тот, кто умеет привлекать эфир, небеса, таинственные силы невидимого мира и обеспечить их участие». Для него среди этих сил были души предков и мёртвых. И в «гнёздах» (так назывались центры Гвардии) каждое собрание начиналось и заканчивалось молитвой, обращённой к тем, кто давно пал, защищая родину и веру, и, как считалось, оставался невидимо связанным со своим народом.

[…] Трагедия Железная Гвардия и конец Кодряну известны. […]В итоге Кодряну был арестован и отдан под суд […] и в итоге прибегли к замаскированному убийству, и «разговор оборвался». […]

Così diceva Codreanu //Roma, 12 декабря 1958 г.

 

НАЦИОНАЛИЗМ И АСКЕЗА: ЖЕЛЕЗНАЯ ГВАРДИЯ

Несомненен тот факт, что среди новых национальных движений появляются различные мотивы, аналогичные концепциям, свойственным средневековым орденам. Неоспоримо, например, что в Италии и в Германии стремятся сформировать лучшую молодёжь согласно стилю жизни, имевшему одновременно воинский и аскетический характер, и здесь можно сослаться на инициативы национал–социализма, касающиеся учреждения так называемых «орденских замков» (Ordensburgen) с соответствующими дисциплинами для отбора новой группы будущих вождей.

Однако в Италии и Германии полная реализация в этом смысле из–за отсутствия условий цивилизации, подобной средневековой, сталкивается с трудностями. Новые ордена рождаются под знаком отчётливого национализма, обеспеченного мистикой, которая, конечно же, не совпадает с господствующей религией, по своей природе универсалистской и наднациональной. В Германии ситуация ещё сложнее как из–за религиозного раскола, то есть из–за множественности религиозных конфессий, так и из–за расистско–языческих тенденций, отвергающих христианство, но не имеющих истинных принципов и подлинной духовной традиции.

Что касается склонностей к новому «ордену», то существует движение, очень интересное и в этом отношении относительно малоизвестное, — это легионерское румынское движение, так называемая «Железная гвардия», возглавляемая Корнелиу Кодряну. Оно появилось в 1927 году и дало жизнь различным политическим партиям, последняя из которых, названная «Всё для Родины», была недавно распущена тем же Кодряну — по причинам, о которых мы скажем ниже. Это движение характеризуется сущностно религиозными предпосылками. Оно является движением национального обновления, и в то же время склонно использовать в живой форме духовность, свойственную православной религии, и насколько эта религия имеет отчётливо общенациональный характер, подобные тенденции не встречают препятствия, свойственные условиям других наций. Здесь мы только должны заметить, что официальные представители румынской религии, как это часто случается, не хранят то, что её составляет и часто считаются раскольниками среди тех, кто, напротив, живут её духом; и самый характерный пример — это тот факт, что нынешний Патриарх возглавляет кабинет, одобренный королём, враждебность которого к «Железной гвардии» заметна всем.

Как бы то ни было, ядром румынского легионерства является религиозный элемент, возвышенный до требования создать нового человека и связанный с конкретными формами аскетической практики. Так, многим кажется изумительным тот факт, чтобы свыше шестисот тысяч человек (потому что примерно такой цифры достигает количество последователей Кодряну) систематически практиковали не только молитву, но также пост: легионеры придерживались три раза в неделю так называемого «чёрного поста», что означает не есть, не пить, не курить.

Тот же Кодряну в нашей беседе объяснил нам смысл этой дисциплины в следующих словах: нужно обеспечить абсолютное превосходство духа над телом, и здесь одним из самых эффективных способов является пост. Ослабляя связи, составляемые натуралистической частью человеческого существа, он создаёт, кроме того, самые благоприятные условия для вызывания невидимых сил, сил свыше, — вызывания, осуществляемого посредством молитвы и ритуала. И эти силы, — добавил Кодряну, —что бы ни думали об этом «практичные умы», во всяком испытании и во всякой борьбе являются по меньшей мере настолько же решающей стороной, как и видимые, материальные и чисто человеческие силы. Внутри легионерского движения Кодряну есть своего рода штурмовой отряд, насчитывающий приблизительно десять тысяч человек и сейчас называющийся «Мота–Марин» — это имена двух руководителей румынских легионеров, павших в ходе антибольшевистской борьбы в Испании. Для этого корпуса имеет силу условие безбрачия — снова общая черта с древними рыцарскими орденами. Кодряну объяснил его так: тому, кто должен быть готов встретить смерть в любой момент, лучше не иметь семейных связей. Далее, он провёл различие между теми, чьё призвание должно быть победой и славой, и теми, кто принадлежат этому миру и преследует такие цели, как процветание, благосостояние и удовольствие. Из–за этого — другая характерная сторона — руководители румынского легионерства дают также обет бедности, они не ходят ни на собрания, нив театры, ни на танцы, ни в кино.

Специфический элемент, почерпнутый движением Кодряну из православной религии, и также имеющий политические черты, относится к «экуменическому» идеалу. Речь идёт об особом чувстве общности—не только органичной связи между людьми данного народа, но также о чувстве единства с мёртвыми предками и с Богом. Прежде всего, идея присутствия сил мёртвых, особенно героев, рядом с живыми, особенно жива в румынском легионерском движении, отражая, без сомнения, знаменитые формы дохристианской духовности (связи между родом (gens), предками и «героями» –архегетами). Соответствующий ритуал похож на тот, что практикуется в некоторых фашистских церемониях, но здесь он выполняется с особым и, можно сказать, почти техническим намерением призыва. Легионеры периодически собираются вместе в маленьких группах, называющихся «гнёздами»: эти встречи направлены на духовное формирование индивидов, на взаимное понимание; в качестве подчинённой цели выступает поддержание связей, передача новостей, выполнение различных практических задач согласно обстоятельствам. Присутствующие в «гнёздах» совместно практикуют ритуалы и молитвы. Каждое собрание открывается ритуалом призыва мёртвых героев. Их имена зачитываются, и каждый из присутствующих, выстроенных в ряд и стоящих по стойке смирно, отвечают: «Presente!» («Присутствует!»). Имя, выбранное первой организацией этого движения, также характерно — «Легион Архангела Михаила». В то же время все они—партийцы, люди, борющиеся за политический идеал, и готовые к любой жертве во имя обновления и строительства румынского народа в национальном и «фашистском» смысле. Сам Корнелиу Кодряну кажется нам одной из самых светлых, самых верных, самых проникнутых глубиной идеализма и благородного безразличия к собственной личности фигур, которые мы имели возможность знать в аналогичных движениях других стран.

Перед грубым автократическим вмешательством короля Кароля, и чтобы не пришлось вступить в сражение, чьи условия были определены противником, Кодряну счёл уместным совершить «стратегическое отступление», распустив партию «Всё для Родины» и ограничив действия движения невидимыми действиями образования и духовной подготовки многих элементов, пришедших в него за последние времена. Этот факт не устраняет того, что движение Кодряну было, возможно, единственным, что могло определить лучшее будущее Румынии: и самым удачным решением было бы, определённо, такое, при котором король, преодолев собственный раздутый персонализм, принял бы сотрудничество с «Железной гвардией», ввиду того, что они сами выступают за монархический режим. Известно, что румыны вообще не наслаждаются, как говорят, «хорошей прессой», если говорить о характере и моральной прямоте. Однако в любом случае верно то, что Кодряну, положив в основу своей программы национального восстановления задачу духовного восстановления и укреплённый аскезой и проникнутый религиозностью стиль жизни «воинства», продемонстрировал, что смог признать условие, на котором нужно сконцентрировать всякое усилие; и также здесь подверглись испытанию глубинные жизненные и моральные возможности румынского народа.

Nazionalismo e ascesi: la Guardia di Ferro //Corriere Padano, 14 апреля 1938 г.

 

ГИТЛЕР И ТАЙНЫЕ ОБЩЕСТВА

Тот факт, что некоторые французские авторы предприняли попытку исследования связи немецкого национал–социализма с тайными обществами и инициатическими организациями, заслуживает внимания. Поводом к тому послужили предположения об оккультной стороне гитлеровского движения. В первый раз этот тезис был выдвинут в известной и богатой фантазиями книге Повеля и Бержье «Утро магов» (Le Matin des Magiciens), в которой национал–социализм определялся как единство «магической мысли» и технологии, доходя до использования формулы «танковые дивизии плюс Рене Генон»: эта фраза могла бы заставить этого выдающегося представителя традиционалистской мысли и эзотерических дисциплин от негодования перевернуться в своей могиле.

Первое возникающее здесь недоразумение состоит в смешении магического элемента с мифическим, в то время как они не имеют между собой ничего общего. Роль мифов в национал–социализме бесспорна — например, таковы были мифы Великогерманского Рейха, харизматического фюрера, расы, крови и т. д., но здесь термин «миф» нужно употреблять в простом смысле «мотивирующих идей–сил» Сореля, каковыми обычно и являются все предлагаемые демагогами идеи, и не приписывать этим мифам какую–либо магическую составляющую. Так, например, ни один разумный человек не будет приписывать «магическую» компоненту мифам фашизма (например, мифу Рима или мифу вождя–дуче), или же мифам Французской революции и того же коммунизма.

Дела обстояли бы иначе при исследовании влияний не совсем человеческого рода, которым некоторые движения могли подвергаться, сами того не осознавая. Но эти французские авторы молчат о подобном: они думают не о влияниях такого рода, но о конкретной ситуации, созданной реально существовавшими организациями, пусть даже в той или иной степени «тайными». Таким же образом говорится о «высших неизвестных», которые, как предполагается, вызвали к жизни национал–социалистическое движение и использовали Гитлера в качестве медиума. Однако неясно, какие цели они могли при этом преследовать: если рассматривать результаты, то есть катастрофические последствия, к которым, даже косвенно, привёл в Европе национал–социализм, то нужно думать, что такие цели должны были быть тёмными и разрушительными. Можно было бы отождествить оккультную сторону этого движения с тем, что Генон называл «контринициацией». Но французские авторы также выдвинули тезис, что Гитлер, как медиум, в определённый момент освободился от опеки «высших неизвестных», почти как Голем, и что в этот момент движение приняло своё фатальное направление. Но в этом случае нужно признать, что эти «высшие неизвестные» не имели никакой способности предвидения и очень ограниченные возможности, ибо оказались не в силах остановить того, кого они использовали в качестве медиума.

На более конкретном уровне было добавлено много фантазий относительно происхождения символов и основ национал–социализма, ссылаясь на некоторые ранее существовавшие организации, однако им было бы крайне трудно приписать подлинный и регулярный инициатический характер. Нет сомнений, что Гитлер не изобретал немецкую расовую доктрину, символ свастики или арийский антисемитизм: всё это давно уже существовало в Германии. В книге, озаглавленной «Человек, давший Гитлеру его идеи» (Der Mann, der Hitler die Ideen gab), говорится о Йорге Ланце фон Либен фельсе (присвоившем себе этот дворянский титул), бывшем цистерцианском монахе и основателе ордена, который уже использовал свастику. С 1905 г. Ланц выпускал журнал ‘Ostara’, о котором Гитлер наверняка знал и в котором были уже чётко разработаны арийские и антисемитские расовые теории.

Но гораздо более важная роль в «оккультной стороне» национал–социализма приписывается «Обществу Туле» (Thule–Gesellschaft). Здесь всё несколько сложнее. Это общество выросло из «Германского ордена» (Germanenorden), основанного в1912 г. и возглавлявшегося Рудольфом фон Зеботтендорфом, который когда–то жил на Востоке и издал странную брошюру «Практические ритуалы древнетурецкого масонства» (Die Praxis der alten türkischen Freimaurerei). Практики, описанные в ней, включали в себя повторение звуков, жестов и «пассов», и их целью, как и в алхимии, было инициатическое преобразование человека. Неясно, с какой турецкой масонской организацией Зеботтендорф состоял в контакте, а также занимался ли он сам рассматриваемыми практиками или просто описал их.

Более того, невозможно установить, применялись ли эти практики в возглавлявшемся Зеботтендорфом «Обществе Туле». Было бы немаловажно выяснить это, так как многие высокопоставленные национал–социалисты, начиная с Гитлера и Рудольфа Гесса, имели контакты с этим обществом. Конечно, стоит учитывать то, что в нём состоял сам Гесс, который в некотором смысле посвятил в эти идеи Гитлера во время их совместного заключения после неудавшегося мюнхенского путча.

В любом случае стоит подчеркнуть, что «Общество Туле» интересно не с эзотерической стороны, а как относительно тайная организация, у которой уже имелся символ свастики и которая характеризовалась несомненным антисемитизмом и германским расовым мышлением. Следует осторожно относиться к тезису о том, что само название «Туле» является серьёзной и сознательной отсылкой к северной, полярной символике, пытающейся установить преемственность с гиперборейским происхождением индоевропейцев — так как Туле в примордиальной традиции является священным центром, расположенном на Крайнем Севере. Также «Туле» может быть всего лишь перефразированием названия ‘Thale’, местечка в Гарце, где в 1914 г. «Германский орден» проводил встречу, на которой было решено создать тайную расистскую группу для борьбы с предполагаемым еврейским интернационалом. В первую очередь эти идеи были выдвинуты Зеботтендорфом в его книге «Прежде чем пришёл Гитлер» (Bevor Hitlerkam), изданной в Мюнхене в 1933 г., в которой он указал на мифы и идеологию, существовавшие ещё до Гитлера.

Таким образом, серьёзное расследование инициатических связей Гитлера с тайными обществами не может завести далеко. Необходимо сделать несколько пояснений относительно Гитлера как медиума и его способности привлекать людей. Нам представляется чистой фантазией, что он обрёл эти способности инициатическим путём. В противном случае то же самое стоит предположить относительно психических способностей других вождей — например, Муссолини или Наполеона, что является абсурдным. Скорее нужно считать, что существует своего рода психический водоворот, вызванный к жизни массовыми движениями, и что он концентрируется в человеке, находящемся в его центре, и наделяет его неким особым ореолом, который ощущается некоторыми особенно поддающимися внушению людьми.

Качества медиума (которые, строго говоря, являются противоположностью инициатической квалификации) с некоторыми оговорками могут быть приписаны Гитлеру, потому что в каком–то смысле он всё–таки казался одержимым (что отличало его, например, от Муссолини). Когда он заряжал массы фанатизмом, создавалось впечатление, что некая сила использует его как медиума, хотя и весьма необычного и чрезвычайно одарённого. Любой, кто слышал речи Гитлера, обращённые к восторженным массам, не может с этим не согласиться. Так как мы уже указали на наши оговорки относительно предполагаемого участия «высших неизвестных», было бы нелегко определить природу этой сверхличной силы.

Говоря о «гнозисе» национал–социализма, то есть о его предполагаемом почти что мистическом и метафизическом измерении, нужно понимать странное сочетание в этом движении и в самом Третьем рейхе мифических, просветительских и даже научных аспектов. У Гитлера можно заметить много признаков типично «современного» мировоззрения, по сути являющегося профаническим, натуралистическим и материалистическим; в то же время он верил в Провидение, чьим орудием видел себя, особенно в отношении судьбы немецкой нации (например, он видел руку Провидения в своем спасении после покушения в штабе). Альфред Розенберг, идеолог движения, провозглашал миф крови, говоря о «тайне» нордической крови и приписывая ей сакральную ценность; одновременно он нападал на все обряды и таинства католицизма как на заблуждения, точь–в–точь как деятели Просвещения. Он выступал против «мракобесов нашего времени», в то же время приписывая арийцам честь создания современной науки. На основе всего этого интерес национал–социализма к рунам, древним северогерманским буквам–знакам, нужно расценить как чисто символический — примерно так же фашисты использовали некоторые римские символы без какого–либо эзотерического смысла. Программа национал–социализма по созданию высшего человека включает в себя элемент «биологического мистицизма», но это был опять же научный проект. В лучшем случае он мог бы быть задачей создания «сверхчеловека» в смысле Ницше, но не сверхчеловека в инициатическом смысле.

Проект «создания нового расового военно–религиозного ордена посвящённых, собранных вокруг обожествлённого вождя» нельзя считать официальной политикой национал–социализма, как хотелось бы Рене Алло, который указывает в числе предшественников такой идеи даже исламских исмаилитов. В Третьем Рейхе всё это занимало второстепенное положение, а позицию, обусловленную мотивами более высокого уровня, нужно искать скорее в рядах СС.

В первую очередь ясно прослеживается намерение рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера создать орден, в котором должны были бытъ объединены элементы прусской этики и старых рыцарских орденов, особенно Тевтонского ордена. Он искал способы легитимизации такой организации, но не мог получить её, так как радикальное крыло национал–социализма открыто противостояло этим старым католическим орденам. Не имея возможности установить традиционную преемственность, Гиммлер также искал связь с нордически–гиперборейским наследием и его символикой (Туле), хотя и без влияния «тайных обществ», описанных выше. Он, как и Розенберг, наблюдал за исследованиями голландца Германа Вирта в области североатлантической традиции. Вирт получил финансирование в рамках созданной Гиммлером организации под названием «Наследие предков» (Ahnenerbå). Это довольно интересно, но никакого «оккультного подтекста» в данном случае не существует.

Так что общий итог отрицателен. Фантазия французских авторов достигает предела в книге «Гитлер и традиция катаров» (Hitler et la tradition cathare) Жана–Мишеля Ангебера (Париж,1971). Здесь речь идёт о катарах (альбигойцах) — еретической секте, распространённой особенно в южной Франции в XI–XII веках и имевшей центр в крепости Монсегюр. Согласно Отто Рану, она была разрушена во время «крестового похода против Грааля», как называется одна из его книг (Kreuzzug gegen denGral). Какое отношение Грааль и его рыцари имели к этой секте, остаётся совершенно непонятным. Эта секта характеризовалась своего рода фанатичным манихейством: иногда её члены предпочитали умереть от голода или каких–то других причин в качестве демонстрации своей отдалённости от мира и враждебности к земному, плотскому и материальному существованию. Предполагается, что Ран, с которым мы при его жизни переписывались, пытаясь убедить его в необоснованности его тезисов, состоял в СС, и что на поиски легендарного Грааля, который был, возможно, перенесён в безопасное место в момент разрушения крепости катаров Монсегюр, была послана экспедиция. Говорят, что после падения Берлина некий военный отряд достиг Циллерталя у итальянской границы и спрятал этот объект у подножия ледника в ожидании лучших времён.

Правда состоит в том, что ходил стух о подразделении коммандос, у которого, однако, была менее загадочная миссия, а именно спасение и сокрытие сокровищ Рейха. Два дальнейших примера показывают, к чему может привести необузданное воображение, подчинённое идее–фикс: СС (в состав которых входили не только военные подразделения, но также и академические специалисты, и прочие) отправили одну экспедицию в Тибет, чтобы сделать открытия в области альпинизма и этнологии, а другую — в Арктику, якобы с научно–исследовательскими целями, но также и с целью возможного размещения там военных баз. Согласно же этим фантастическим толкованиям, первая экспедиция искала связь с тайным центром Традиции, в то время как другая искала контакт с утерянным гиперборейским Туле…

Hitler e le società segrete //Il Conciliatore, октябрь 1971 г.

 

ЖОЗЕФ ДЕ МЕСТР—УЧИТЕЛЬ ПРАВОЙ МЫСЛИ

Издатель Рускони, развивающий похвальную деятельность в публикации ряда произведений, питающих правую среду, недавно напечатал новое издание «Петербургских вечеров» Жозефа де Местра под редакцией Альфредо Каттабиани. Это наиболее известное произведение де Местра. Однако по сравнению с другими его работами оно имеет меньшее отношение к политической области, в которой де Местр считается «реакционером». Действительно, в книге мы видим прежде всего рассмотрение моральных и религиозных проблем, и на эту же линию указывает подзаголовок книги «Беседы о земном правлении Провидения», что не представляет для нас особого интереса. Предполагая существование Провидения, понимаемого в моральных терминах, де Местр сталкивается с проблемой его примирения с картиной, которую демонстрируют нам мир и исторические события: ненаказанные злодеяния, невознаграждённые добродетели и так далее.

Нельзя сказать, что решения такой проблемы, предложенные де Местром, полностью убедительны. Идея божественного правосудия, откладывающего свои наказания (в качестве опоры в приложении к своей книге де Местр перевёл трактат Плутарха под названием De sera numinis vindicta) нам кажется лишь временным средством. Всё же де Местр приходит к более свободной и удовлетворительной точке зрения, когда сравнивает зло и случайности, обрушивающиеся на человеческий род, с пулями, которые на войне поражают армию, не делая различия между добрым и злым. То есть, нужно полагать, что существо, принимая человеческое состояние существования (желая этого, или необдуманно, или из–за отваги, как сказано водном герметическом трактате), не может не оказаться подверженным случайностям, свойственным такому состоянию. Довольно естественно можно прийти к поиску моральных трансцендентных связей межу событиями, но подобные выводы всегда будут иметь характер необоснованных предположений.

Однако, оставляя в стороне этот ряд проблем, можно указать на некоторые идеи де Местра, представляющие интерес с традиционной точки зрения. Во–первых, эта идея Примордиальной Традиции. Возможно, что ею де Местр обязан Клоду де Сен–Мартину, которого он знал, и который был представителем эзотерических доктрин (в рамках масонства, которое в то время сильно отличалось от позднейшего, так что тот же де Местр составлял его часть). Далее, де Местр выдвигал тезис, что исходным и естественным состоянием человечества не было состояние варварства. Напротив, это было состояние света и знания, в то время как дикарь, предполагаемый «первобытный человек», был только «потомком человека, оторвавшегося от великого древа цивилизации из–за злоупотребления властью, что не должно повториться».

Но в других отношениях человек ощущает следствия злоупотребления властью и вытекающей отсюда деградации. Это причина не только духовной и интеллектуальной, но также и физической уязвимости. Такая идея сходна с идеей «первородного греха» христианской мифологии, которая всё же является более широкой и приемлемой. Что же касается указанного тезиса об истинной природе «первобытных людей», то он мог бы привести бы к более высокому уровню этнологических исследований и воспрепятствовать совершению многих ошибок.

Де Местр обвиняет savants, учёных и им подобных, которые, словно участники заговора, отвергают тех, кому известно больше их или пользующихся иным способом познания.

«Время, в котором люди видели следствия в причинах, судят согласно мышлению времени, в котором люди с большим трудом восходят от следствий к причинам, или говорят, что бесполезно заниматься причинами, или уже более почти неизвестно, что такое причина». Он добавляет: «слышится тысяча шуток о невежестве древних, которые видели повсюду дух: мне кажется, что мы гораздо глупее их из–за того, чтобы мы его нигде невидим. Всегда говорят о физических причинах. Но что такое физическая причина?»

Для него пагубна следующая аксиома, поддерживающая фундаментальную поверхностность: «Никакое физическое событие, касающееся человека, не может иметь высшую причину».

Де Местром отрицалась идея прогресса, а намного более приемлемой казалась ему идея инволюции. Де Местр указывает, что многочисленные традиции утверждают, что «люди изначально обладали наукой, но отличающейся от нашей и высшей по сравнению с ней, потому что она исходила из более высокой точки, что делало её также очень опасной. И это объясняет как никогда, что изначально наука всегда была тайной и оставалась закрытой в кругу храмов, где наконец погасла, когда это пламя не смогло служить ни для чего другого, как для горения».

Де Местр придавал большое значения молитве и её власти. Он писал даже: «Невозможно, чтобы молитва нации не была удовлетворена», но, собственно, именно обратное нужно было бы продемонстрировать, что нелегко. Мы сталкиваемся с противоречием между силой молитвы добродетели и неизменностью законов природы — противоречием, с которым де Местр пытается справиться, но малоубедительно. Он полагает, что если молитвы не приводят к результату, то это происходит только из–за высшей божественной мудрости.

Часто со скандалом упоминается апология палача как инструмента Бога, созданная де Местром, и также его концепция божественного характера войны. К сожалению, что касается этого последнего, то автор не рассматривал то, что война может быть благоприятна для героизма, надындивидуальных действий; она видится ему в мрачных терминах искупления, поражающего фундаментально виновное и деградировавшее человечество. Разница между справедливой и несправедливой, оборонительной и завоевательной, выигранной и проигранной войной не рассматривается. Очевидно, что это плохо согласуется с действительно «реакционной» ориентацией.

В другом его произведении — «Размышлениях о Франции»(Considerations sur la France)—де Местр, высказываясь за реставрацию, сформулировал важную концепцию, говоря, что контрреволюция не должна быть «противоположной революцией», а скорее «противоположностью революции». Мы обязаны ему своего рода теологией революции; он вскрывает то «демоническое», что скрывается за феноменом революции. Автор подчёркивает этот аспект также из–за факта того, что революция скорее увлекает своих творцов за собой, нежели позволяет действительно управлять ею. Только в современную эпоху возможно явление «перманентной революции», более или менее институализированной (istituzionalizzata), со своими инженерами и блестящими манипуляторами.

Собирая сведения и оставляя в стороне рассуждения (как, например, пространное рассуждение о Локке), в «Петербургских вечерах» читатель сможет найти много других интересных идей. Мы не можем сопротивляться искушению передать то, что де Местр говорит о женщине:

«Женщина не может быть высшей как женщина, но когда она хочет соперничать с мужчиной, она становится всего лишь обезьяной».

Это чистая правда, нравится или нет она различным современным «женским движениям».

Maestri della Destra: Joseph de Maistre //Il Conciliatore, ноябрь 1972 г.

 

РЕНЕ ГЕНОН, ЗАПАД И ВОСТОК

Новое издание книги Рене Генона «Кризис современного мира» предлагает возможность критического рассмотрения основных выраженных автором идей, что может быть небезынтересно. Эти идеи тесно связаны с проблемой отношений между Востоком и Западом и с судьбой, ожидающей нашу цивилизацию в целом. Наибольший интерес вызывает то, насколько Генон расходится со всеми теми, кто когда–либо писал о «Закате Запада», о «кризисе европейского духа» и так далее — о всех идеях, которые сегодня, после нового коллапса, вызванного вторым мировым конфликтом, вновь обнаружились с новой силой. Генон не занимается индивидуальными случаями или беспорядочными реакциями, и не имеет ничего общего с философией в смысле, обычно придаваемом этому термину; его идеи ведут своё происхождение из Традиции, понимаемой в широком и безличном смысле.

В отличие от писателей, на которых мы сослались выше —а таковыми являются Шпенглер, Ортега–и–Гассет, Хейзинга, Массис, Кайзерлинг, Бенда — Генон духовно не принадлежит современному миру; он свидетельствует об ином мире и не делает никакой тайны из факта того, что в значительной степени обязан своим знаниям прямым контактам с представителями традиционного Востока.

Генон берёт за отправную точку — и мы думаем, что она является базовой и может быть принята без обсуждения, — что реально противоположны друг другу не Восток и Запад, но традиционная цивилизация и современная цивилизация; поэтому эта противоположность не является ни географической, ни исторической, а имеет морфологический и типологический характер. Действительно, мы можем определить как «традиционный» универсальный тип цивилизации, существовавший, хотя и в различных формах и в разной степени, как на Востоке, так и на Западе.

«Традиционная» цивилизация, все традиционные цивилизации имеют метафизические ориентиры. Они характеризуются признанием высшего порядка во всём том, что является человеческим и мирским; присутствием и властью элиты, извлекающей с этого трансцендентного плана принципы и ценности, необходимые, чтобы достигнуть высшей системы знания и выстроить организацию общества, основанную на признании иерархических принципов, и придать существованию действительно глубокий смысл. На Западе ещё Средние века предлагали нам пример понимаемой таким образом традиционной цивилизации.

Прямо противоположна традиционной современная цивилизация — как западная, так и восточная. Она характеризуется систематическим отрицанием всего стоящего выше человека —как индивида, так и общества, — и организацией форм знания, действия, жизни, не воспринимающих ничего, кроме мирского и случайного, что приводит к закону количества. С самого начала она несёт в себе источники тех кризисов и беспорядков, которые сегодня настолько очевидно ясны и распространены.

Согласно мнению Генона, ситуация на Востоке иная. Восток ещё сохраняет живые аспекты «традиционной цивилизации», уже исчезнувшие в других местах. Генон полагает, что современный мир может преодолеть кризис, от которого он страдает, только с возвращением к цивилизации традиционного типа. Но она не может родиться из ничего. Ввиду того, что Запад уже долгое время как потерял контакт с традиционными формами прошлого, от которых, кроме религиозного мира, понимаемого в очень узком смысле, почти ничего не осталось, Генон считает, что контакт между элитой Запада и представителями традиционного духа Востока является делом основной важности для гарантии подъёма — для, так сказать, «гальванизации» скрытых сил.

Дело не в том, что нужно отречься от самих себя, пытаясь овосточиться: это вопрос получения с Востока того, что можно использовать, чтобы заново открыть нашу собственную традицию, чтобы уйти от чисто человеческой, индивидуалистической и рационалистической цивилизации последних времён, чтобы мало–помалу сформировать атмосферу, благоприятную для нового расцвета традиционного Запада. И здесь естественно должно появиться взаимопонимание между Востоком и Западом, покоясь на совершенно ином фундаменте, нежели думают все те, кто рассматривает эти проблемы с исключительно политической, или абстрактно культурной, или экономической, или же смутной «спиритуалистической» точки зрения.

Эти идеи Генона в своих общих аспектах кажутся нам полностью приемлемыми, и их строгую формулировку, с подчинением истине и только истине без всяких компромиссов, нужно поставить ему в заслугу. Когда же мы переходим от общего к частному, к «мирской» перспективе и к символам, необходимым для реального действия, мы, однако, вынуждены сделать некоторые оговорки.

Что касается Востока, то точка зрения Генона должна быть пересмотрена ввиду того, что с момента появления первого издания его книги многие вещи изменились, и изменились быстро. С каждым днём становится всё очевиднее, что сам Восток, представляющий традиционную цивилизацию, проходит через кризис. Китай уже можно не принимать в расчёт. В Индии националистические и модернистские течения всё больше набирают силу. В арабских странах и даже в Тибете царит беспорядок. Таким образом, большая часть геноновского Востока, кажется, становится вещью прошлого. Те области Востока, в которых благодаря непрерывной связи традиционный дух ещё жив, и которые могли бы выполнить функцию, о которой мы говорили выше, нужно ещё найти — и при допущении, что мы их нашли, это будет какая–то маленькая и скорее исключительная группа благородных душ, течением событий обречённых играть всё уменьшающуюся роль в исторических судьбах своих народов. Нужно надеяться на то, что по крайней мере этим маленьким группам удалось остаться невосприимчивыми к модернизирующим влияниям, которым, к сожалению, поддалась большая часть жителей Востока, пытающаяся рассказывать о том или ином аспекте своей цивилизации в Европе или в Америке. Иначе задачи — в том виде, как они поставлены Геноном — будут лишены самого важного своего условия своего решения.

Таким образом, мы должны повторить, что идеи, выраженные Геноном, могут быть принятыми со скепсисом в той мере, в которой они отправляют нас на поиски того, что могло бы послужить нам моделью, на нынешнем Востоке, рассматриваемом как цивилизация per se. Также нет никаких причин ожидать, что ситуация может измениться в ближайшем будущем.

И здесь следует сделать некоторые замечания о циклических законах, весьма важных в традиционном учении, и на которые сам Генон часто ссылается. В отличие от оптимистичных прогрессивистских мифов XVII–XVIII веков, эти законы говорят о постепенной утере духовности и традиции—тем большей, чем дальше ушли от точки отправления; и все отрицательные и критические свойства современной цивилизации оправданы фактом того, что они соответствуют последней фазе цикла—фазе, называемой в Индии «тёмной эпохой», Кали–югой, описанной много веков назад в словах, поразительно точно отражающих облик нынешнего Запада.

Можно сказать, что эпицентром «тёмной эпохи» сегодня является Запад. Поскольку эти законы всё же обладают всеобщей важностью, нельзя исключить, что завтра может быть найдено решение всех частностей в отношениях между Востоком и Западом. Ввиду того, что мы, люди Запада, очень быстро двигаемся по пути вниз, мы также находимся ближе к конечной точке нынешнего цикла, и это значит, что мы также ближе и к точке начала иной, следующей цивилизации, в которой традиционные формы будут живы. Отсюда правомерно заключить, что, подчиняясь этим законам, Восток должен будет пройти ту же via crucis, что и мы, и ещё быстрее — просто вспомните о Китае! Таким образом, вся проблема состоит в том, смогут ли западные силы с успехом выйти из кризиса, преодолеть нулевую точку цикла. Если так будет, то Восток вполне сможет оказаться в точке, в которой сегодня находится Запад, когда последний уже пройдёт «тёмную эпоху». В таком случае отношения между Востоком и Западом могли бы изменить свой характер на прямо противоположный.

Согласно такой точке зрения, всё то, что Восток представляет из себя, —не его элита, но его нынешняя цивилизация в общем—в определённом смысле оправдано фактом того, что он (Восток)не достиг в циклическом процессе точки, достигнутой Западом. Поэтому, говоря в общем, те ориентиры, что Восток может нам обеспечить, обладают скорее идеальным, нежели реальным смыслом, и не нужно смотреть слишком оптимистично на перспективы получения реальной помощи в деле сопротивления силам, действующим сегодня во всём мире и делающим трудным овладеть собой иначе, нежели применив тактику «оседлать тигра».

При рассмотрении возможности перестройки Запада согласно указаниям, которые смогли бы не только спасти его от катастрофы, но также и поставить его в авангард исторического движения, когда будут приведены в движение силы нового циклического периода, и при исследовании специфической точки зрения, принятой Геноном, нужно рассмотреть следующий принципиальный вопрос. Генон полагает, что одна из причин кризиса современного мира состоит в теоретическом и практическом отрицании приоритета знания, созерцания и чистого интеллекта над действием.

Генон придаёт этим терминам значение, сильно отличающееся от обычного. Он использует их для того, чтобы выразить духовную деятельность, связанную с трансцендентным порядком тех чисто метафизических принципов, у которых всегда есть постоянный фундамент во всякой здоровой традиции. Очевидно, что никакое возражение относительно утверждаемого приоритета созерцания не может и возникнуть, если под действием подразумевать беспорядочную, непросвещённую деятельность без определённых целей, подчиняющуюся исключительно конъюнктурным и материальным соображениям, стремящуюся только к мирским достижениям, которая сегодня и является единственной формой действия, которую признаёт и которой восхищается современная цивилизация. Но если она рассматривается как чистая доктрина, то здесь ситуация иная. Нужно вспомнить, что созерцание—или чистое знание—и действие всегда соотносились с разными кастами: первое—с жреческой, второе—с воинской или царской (брахманы и кшатрии, используя индийские термины). Созерцание—это символ, имеющий в первую очередь религиозно–священнический характер, в то время как действие—это символ воина и царя.

Сказав это, мы должны вернуться к учению, о котором во многих случаях говорит сам Генон: этой двойственности сана в самом начале не существовало—две власти объединялись на высшем уровне, который был в одно и то же время и царским, и жреческим. Древний Китай, первоначальный индоарийский период, Персия, архаичная Греция, Египет, первоначальный, а затем и имперский Рим, Халифат, и так далее—все цивилизации говорят об этом. Два сана разделились и часто даже противостояли друг другу как следствие взаимного непризнания, возникшего как результат регрессии и вырождения. Но в таком случае ни одно из двух направлений не может требовать абсолютного приоритета над другим. Оба возникли одинаковым образом и оба далеко ушли от изначального идеала и традиционного состояния: и если бы у нас было намерение реставрации этого высшего уровня в некоторой форме, то каждый из двух элементов, жречески–созерцательный или воинственно–активный, нужно было бы взять в качестве элемента фундамента, точки отправления. В таком случае действие нужно интерпретировать правильно—не в современном, а в традиционном смысле—смысле Бхагавад–гиты, или исламского джихада, или аскетических рыцарских орденов западных Средних веков.

«Личное уравнение» Генона не позволило ему дать адекватное признание всего этого и привело к приписыванию исключительной важности точке зрения на действие как на вещь, подчинённую созерцанию. И этот односторонний взгляд не остался без последствий для проблемы возможного восстановления Запада.

Нельзя сомневаться, что западный мир и западный человек характеризовались приоритетом действия; Генон сам это допускает. Далее, если традиция в универсальном смысле по своей сути метафизическая, а не человеческая, она, тем не менее, допускает различные формы, соответствующие различным склонностям и господствующим квалификациям народов и обществ. Так вот, в первую очередь самому Генону и не удаётся объяснить его же утверждение, что у единственной формы традиции, бывшей приемлемой для Запада, был религиозный характер—то есть, в лучшем случае, обращённый к созерцанию как к идеалу. Здесь можно установить чистые факты, но нельзя говорить о традиционной форме, наиболее подходящей для специфического характера людей Запада, склонных главным образом к действию, которые в отсутствии традиции, преобразовывавшей и объединявшей идеалы действия, заставили деградировать последнюю в те материалистические и грубые выражения, которые всем нам известны.

Кроме того, до пришествия христианства у Запада были традиции иного типа, и цивилизация Средних веков не подчинялась только лишь идеалам знания и созерцания. Достаточно только напомнить о важных гибеллинских проявлениях этой цивилизации, чьё подлинное величие и глубинное значение даже сейчас мало поняты.

Но если мы рассматриваем будущее, то есть возможность реставрации Запада на традиционных путях, то возникает тот же вопрос. Если Запад склонен к действию, тогда действие и должно быть отправной точкой, и нужно заклеймить как еретическое и антитрадиционное всё то, что не основывается на предпосылке приоритета действия над созерцанием и знанием, односторонне интерпретированным. Напротив, нужно изучить чисто традиционные формы цивилизации, уделяя особое внимание всему обладающему метафизическим, а не исключительно человеческим характером, но имеющему в качестве своей основы символы действия. Только у традиции такого типа можно было бы реально что–то заимствовать для наций Запада, взяв что–то органичное, созвучное и эффективное.

Странно, что при многочисленных ссылках на восточную цивилизацию Генон практически игнорирует Японию. Это, опять же, результат его «личного уравнения», его отсутствия симпатии и понимания цивилизации, в которой нет господства интерпретации брахмано–жреческой традиции. Но именно Япония до вчерашнего дня предлагала нам самый интересный пример цивилизации, которая, будучи модернизированной внешне в качестве средства защиты и нападения, по своей сути была верной тысячелетней традиции и принадлежала царскому и воинскому, а не созерцательному типу. Её спинным хребтом была каста самураев—каста, в которой символы действия не исключали, а скорее требовали элементов сакрального и иногда даже инициатического характера. При всех многочисленных отличиях у этой цивилизации были видимые связи с цивилизацией Священной Римской империи, и нельзя сомневаться, что, если западный человек сможет заново оживить для себя высшее, традиционное призвание, то идеалы этого рода, должным образом приспособленные и очищенные, привлекли бы и многих из тех, кто во многом принадлежит к созерцательному типу, типу чистого знания.

Генон использует выражение «интеллектуальная элита» (élite intellectuelle), говоря о тех, кто должен был бы организовать перемены на Западе — как независимо, так и в сотрудничестве с представителями ещё традиционного Востока, и постепенно вызвать изменение в ментальности, остановить процесс разложения до того, как он завершит своё роковое и окончательный продвижение через весь современный мир.

Как мы сказали, Генон не использует слово «интеллект» в его общепринятом значении; те, на кого он ссылается, являются не «интеллектуалами», а скорее людьми высшего типа, которые сформировались на традиционных путях и обладают метафизическим знанием. Кроме того, он упоминает о «косвенном» действии, невидимом и невесомом, которая такая элита могла бы совершить (здесь мы могли бы вспомнить некоторые тайные китайские общества, и, возможно, также действия масонства в XVII и XVIII веках). Но из–за всего этого понятие интеллектуальной элиты создаёт впечатление чего–то абстрактного.

Если мы считаем приемлемыми соображения об активном и более подходящем для Запада способе выражения традиционного духа, то появляется понятие, более подходящее для этой темы, чем «интеллектуальная элита» — понятие Ордена, каковое воплощали в другие времена — по аналогии — храмовники (тамплиеры), исмаилиты, тевтонские рыцари.

Орден представляет собой высшую форму жизни в рамках жизни действия, в которой может быть метафизическое и традиционное «измерение», в то же время оставаясь в непосредственном контакте с реальностью и историческими фактами. Но всё это подразумевает иную перспективу сознания, новое видение мира, которое могло бы осуществить своё влияние на все области современной культуры, включая те, которые известны как точные науки.

Итак, в самом общем случае этой задачи сделанные нами оговорки не являются более действительными; всё то, что утверждает Генон, имеет несомненную ценность; он указывает на основные принципы, которых нужно придерживаться—как признать реальный смысл кризиса современного мира, так и заложить основания для возвращения к «интегральному традиционализму».

По своему значению его указания глубоко расходятся с ограниченными предложениями, сегодня выдвигаемыми теми людьми Запада, которые здесь и там демонстрируют инстинктивную реакцию на господствующее состояние вещей, из которых они предвидят, более или менее ясно, единственно возможный и разрушительный выход. И факт того, что такой человек Запада, как Рене Генон, пришёл к таким заключениям, полагаясь не только на собственные силы и возможности, но и при помощи тесного контакта с подлинными представителями ещё традиционного Востока, имеет для нас особое значение и заслуживает того, чтобы быть освещённым на этих страницах.

René Guénon, East and West //East and West, IV, 4, январь 1954 г.