Глава 1

Город души

Пар от поездов валил огромными пушистыми клубами, и те заполняли перрон железнодорожного вокзала Найтерины густым, непроглядным туманом. Девятого декабря 889 года один из составов был готов отправиться в Город Души, столицу одного из самых властных государств мира – Империи Цесс, что раскинулась к юго-западу от Одельтера. Настоящее название Города Души, Каполь-кон-Пассьонэ, почти не упоминали вслух: кто осмелится величать колыбель искусства столь неповоротливым именем?

За полчаса до отправления очередь на перроне стала совершенно несносной. Люди толпились, свирепели и размахивали билетами, смешиваясь в поток раздраженных, буйствующих созданий. Существа эти, облаченные в необъемные шубы, сопровождаемые прислугой, детьми с гувернантками и собаками, не могли отвоевать себе и своему багажу хоть немного места и оттого распалялись еще сильнее.

– Проходим, господа, не толкаемся! Мадам, вам во второй класс! – кричал проводник, раскрасневшийся на морозе и мысленно поносивший свою дрянную работу на чем свет стоит. – Boulot de merde!

Мы с князем Таш'Найесхом успели помириться и теперь держались в стороне, чтобы никто не расстроил момент нашего прощания. Джасин и Кадван, занявшие очередь на компостирование билетов, уже махали нам руками, но Стайеш даже не удостоил их вниманием.

– Хочу посмотреть на тебя, – супруг обхватил мой подбородок своей большой рукой. – Запомнить тебя такой. Я уверен, к твоему возвращению многое изменится в этом мире… А ты оставайся как есть – моей маленькой девочкой, – наконец улыбнулся он.

Стайеш был так похож на зимний день: внешне сдержанный, серьезный – даже слишком серьезный, холодный – и живой лишь внутри. Он так хорошо скрывал свои проблемы от посторонних.

– А ты – мое горькое винное послевкусие, – мрачно усмехнулась я.

– Все изменится, я же дал слово.

– Тогда и я обещаю.

Стайеш подхватил мой чемодан и помог донести до двери вагона, – а там поцеловал на прощание так, что немногие оставшиеся на перроне пассажиры залились густой краской: подумать только, что позволяют себе эти яркоглазые Ядовитые люди со своими одельтерскими любовницами! Ловя на себе возмущенные взгляды, мы с князем засмеялись: люди с островов Тари Ашш всегда получали удовольствие от нарушения одельтерского общественного порядка.

До отправления оставалась всего четверть часа, и я ступила ногой на лестничку вагона; чемодан мой выхватили из рук Стайеша и ходко унесли в багажное отделение. В коридоре вагона меня подстерегла Джасин, которая тут же высказала свое мнение относительно отношения князя Таш'Найесха к другим компаньонам Хитреца.

Так начиналась наша дорога в столицу Империи Цесс.

Дорога обладает любопытными свойствами. Недолгая, она нагоняет меланхолию и подталкивает к размышлениям; длинный же путь бездумен и утомителен. Путь от Найтерины до Города Души в конце девятого столетия длился два с лишним дня.

* * *

Теперь нас было всего пятеро: Хитрец, Чьерцем, Джасин, Кадван и я, некогда Ядовитая княгиня, а ныне мнимая сводная сестра одельтерского мага. Мы направлялись в Цесс, страну, где царят другие порядки – совсем не такие, к которым мы привыкли на своих родных землях. По крайней мере двоим из нас – Берму и мне – не приходилось видеть другой жизни, – но та обещала настичь нас сама. И все компаньоны обязались играть отныне по неизвестному, написанному Хитрецом сценарию.

Выехав после обеда, первые три часа мы храбрились и читали все, что попадалось под руки (Кадван же все это время спал беспробудным сном). Следующие четыре-пять проплелись для нас под девизом «кто во что горазд»: каждый находил себе занятие, которое только мог придумать: в ход шли беседы, пасьянсы, курение и простое любование пейзажами за окном. Наконец по прошествии ночи мы встретились ранним утром в пустующем вагоне-ресторане.

Первыми к завтраку пожаловали Джасинеджа, Кадван и я. Мы выбрали скромный, последний в ряду столик, так что с одной стороны от нас оказалась стена. Чуть позже к нам присоединился Чьерцем Васбегард, в строгом пальто-рединготе и высоких щегольских сапогах, недовольный и невыспавшийся. Усевшись за наш стол и поцеловав Джасин руку, чародей тут же принялся выпрашивать у официанта четвертый прибор.

Быть может, вас интересует, месье Монгрен, почему себялюбивый Чьерцем вообще согласился на эту поездку? Ответа проще не придумать: он был жаден до ощущений и искал риск, в котором не знал меры. Васбегард понимал, что жизнь его недолговечна, и хотел испытать как можно больше. Денежный вопрос его не заботил: Чьерцем способен был заработать где угодно и даже устраивать аукционы среди желающих купить его чары. Однако нам он сразу заявил, что в Городе Души никого, кроме Джасин, обеспечивать не собирается.

– Келаи, ты ведь обучишь меня паре фраз на цесситском? – спросил Кадван, успевший умять парочку булочек и сделаться донельзя бодрым и разговорчивым.

– Придется, – с материнской нежностью улыбнулась я. – Но только самым простым! Тебе бы научиться сперва читать на одельтерском…

Родина Кадвана, маленькое государство Книвет, имела протяженную для своих размеров границу со Страной Господ, и потому одельтерский язык исторически перетек и на его территорию. Справедливо, что имперская речь была для парня близка в той же степени, что и родная, – правда, к ней все же примешивался книветский диалект.

Кадван кивнул и потянулся за оставшимся круассаном, опередив руку Чьерцема. Чародей злобно воззрился на парня, но Джасин легонько подтолкнула его локотком. Васбегард выразительно закатил глаза, однако юнца простил: чего не сделаешь ради любимой.

– Город Души – портовый? – Кадван аккуратно откусил от круассана, но несносная джемовая начинка все равно выстрелила ему на колени. Чьерцем, с присущей ему деловитостью зажигавший в тот момент сигару, окинул парня победным взглядом.

Джасин и я беспокойно переглянулись: у Берма отсутствуют даже простейшие представления о географии! Мы отрицательно покачали головами, и Кадван вздохнул:

– Жаль. А мне так хочется увидеть океан!

Я, Чьерцем и его возлюбленная были немногими, кто знал об особенностях отношений Цесс с государством Сотери. А именно о том, что властная держава оказала своему крошечному союзнику финансовую и огневую поддержку в захватнической войне с Книветом. Простые солдаты об этом и не ведали, именно поэтому Кадван с таким желанием ехал в Город Души. Перед отправлением мы решили сохранить цесситский грех в секрете, ведь, узнай Берм правду, он сошел бы с поезда на ближайшей остановке.

– Ты не знаешь, о чем говоришь, Кадван, – вздохнула я. – Океан страшен. И страшнее всего в темноте: тогда он особенно черен.

Граничное море омывает острова Тари Ашш только со стороны Первого Континента; с других нас окружает необъятный, величественный Сибрентис – Небесный океан, Дю Сьель, как называют его одельтерцы. Как любой Ядовитый человек, я была связана с ним, любила его нежной любовью и боялась, когда он топил судна знаменитого флота Тари Ашш. И сейчас мне не хватало шума волн, звуков приморского города, ветреного и дождливого климата Ядовитых островов.

– Ты так часто наблюдала за океаном? – мечтательно спросил Берм.

– Я родилась в городке близ моря.

– Не в Ашш-Сетесс? – Кадван уже успел выучить диковинное название столицы Ядовитых островов.

– Нет… В Штайре. Мои родители тогда гостили у своих друзей.

В детстве я часто слушала рассказы о дне своего рождения. В ту субботу мама много плавала, братья играли на берегу, отец благоговейно читал газету. Июль был в самом разгаре, и отдыхающие заняли все «пляжные корзинки» на побережье. Мое время настало слишком рано, на месяц раньше положенного срока. Я все привыкла делать быстро – даже на свет появилась уже к заходу солнца, полыхавшему в тот день красно-оранжевым. Отсюда и имя Келаайи, созвучное на сетшенай-тайхаш с «закатной саламандрой», – хотя мама всегда настаивала, что именно море призвало меня.

Еще десять лет подряд мы с родителями часто приезжали в Штайр, останавливались у той же семьи и сидели на берегу. Подолгу, до заката.

– Воистину Ядовитые люди бесстрашны, – заметил Чьерцем, по особому случаю даже отвлекшийся от завтрака. – Даром что уродливы и совершенно не умеют одеваться.

– Неужели? – вступилась за родную кровь я.

– Определенно! – с чувством воскликнул месье Васбегард, и Джасин подавила язвительный смешок. – Но самых красивых людей ты увидишь в Цесс. Это вам не Собердан, край угрюмых мужчин и безобразно одетых женщин! Здесь правят бал уверенность и лицемерие, прикрытые дорогими тканями и овеянные яркими запахами духов и сигар.

Я знала, что по красоте костюмов цесситы могли соперничать только с фарогнейцами. Но если последние предпочитали однотонные наряды да пару украшений, то имперцы в модных стремлениях порой не знали меры.

– Как и во всяком высшем обществе, – заметила я.

– Может быть. Но здесь особенно, и скоро мы в этом убедимся: ты – в первый раз, а я – в тысячный, – ухмыльнулся одельтерский маг.

В вагон-ресторан начинали уже понемногу стекаться люди; они смеялись, громко разговаривали, шумели – словом, производили тот светский гул, за которым мы, направляющиеся в Цесс по душу Дезире Дуакрона, могли запрятать свои разговоры – сокровенные и не очень. Разговоры, до которых другим посетителям передвижной траттории, строго говоря, не было никакого дела.

Через четверть часа новая волна пассажиров принесла с собой и месье Алентанса. Фойерен уселся за оккупированный нашей компанией столик, подменив собою Чьерцема и Джасин, которые ушли, чтобы размять ноги и полюбоваться проносящимися за стеклом пейзажами.

Так, Хитрец сел напротив меня и Кадвана и оказался лицом к посетителям вагона. Он никак не ожидал, что они извлекут из этого пользу. Однако некая девица двадцати с лишним лет, заприметив Фойерена, сумела несколько раз столкнуться с ним взглядом, – и всякий раз она опускала глаза и выразительно краснела. Слишком часто для того, чтобы дама вспыхнула румянцем или, наоборот, сделалась чрезвычайно бледной, месье нужны лишь опрятный пиджак, умное лицо да отсутствие на пальце обручального кольца.

Смекнув, чего от него хотят, Хитрец состроил недовольную гримасу. Несчастная мадемуазель тут же окрестила себя навеки отвергнутой и покинула уютный вагон. Как говорили другие пассажиры, остаток пути она провела, сославшись на головные боли, в купе.

На следующее утро Фойерен и сам, ухитрившийся простыть из-за открытых ненадолго окон, проснулся совершенно разбитым. «У тебя пристрастие такое – болеть?» – качала головой Джасин, заваривая ему прихваченный с собою в Цесс травяной чай. «Нет, – отвечал ей хриплым голосом Хитрец. – Это лишь мерзкое стечение обстоятельств».

Вместе с чаем он послушно принял какие-то микстуры, от которых проспал до обеда и, проснувшись, вновь обрел способность думать.

 

Глава 2

Нефилим

В сердце одельтерского города Этидо каждый день снует бесчисленное множество людей: по делам или от безделья, для забавы или успокоения. Они смешиваются с толпой и быстро теряют лица. Одинаковые шляпки и ботинки, все те же мысли, маршруты под одну стать… Даже судьбы их похожи до отвращения.

Но есть среди них такие, кто одним лишь видом заявляют о своем отличии. Неправильные, ненормальные, вряд ли они способны хоть на минимальную мимикрию, даже форменная одежда не вклинит их в ряды равных. Они противопоставлены всему, они – холодное дуновение ветра в жаркий день. Но случайная встреча с ними ценна, как стылые осенние вечера: когда холодно, возрастает значимость тепла.

Он – один из них. Он – не тот, с кем ищут встречи добровольно. Он наполовину благословен и в той же мере проклят. Бледная кожа, квадратная челюсть, бесцветные губы, прямой нос, ниспадающие на плечи жесткие кольца черных волос – во всем его обманчиво болезненном облике угадывается старомодная стать, результат кровосмешения предков. Врачи с детства твердили ему про астению и нарушение кроветворения, давали бесполезные советы и не понимали главного: этот человек не мог существовать в ином обличье.

Темно-зеленые глаза – тусклые, с примесью грязи. Большие, с припухшими веками, они могли быть красивы, если бы взор их не был так тяжел. Говорят, что недобрый взгляд свойственен лишь носителям темных, карих глаз, но он был живым воплощением обратного.

Он пришел в этот мир ясной зимней ночью. Он был невинен и чист, как и все мы в первые секунды нашей жизни, но родился на алтаре порока. Серебристо-белая луна осветила его появление своим божественным светом, но старая повитуха коснулась его грязными руками, а затем его подхватила и собственная мать, руки которой были тоже по локоть в крови.

– Он никогда не станет моим ребенком, – прошептала Эстель Варроу. – Он – сын Озаряющей, что глядела на меня в ту ночь, когда я просила его.

– Так воздай ей почести и нареки его должным образом, – сказала ей баронесса Валеста, уже древняя старуха. – Пусть мальчик принадлежит ей.

Эстель ждала следующей полуночи, чтобы, взяв ребенка на руки, выйти с ним из дома в сад и встать под тусклым светом полнолуния.

– Наследник семьи Варроу будет носить имя Льенар Фольтин, наследник Бледной Луны. Благослови его, стань его второй матерью и береги его от беды так же, как охраняешь других своих детей.

Таковы все сыновья Бледной Девы – в них сливаются воедино черное и белое, свет и тьма. У Эстель Варроу не должны были появиться дети, но упрямство ее изменило предначертанное. Младенец, безразличный к ночному одельтерскому морозу, спал на ее руках.

«Старые боги – сильные покровители. Они – воля и желания наших предков, таящиеся в полутьме. И они всегда будут сильны, – думала баронесса Эстель. – Я не боюсь. Пускай же он ничего не боится. Я никогда не приведу его в церковь Всеведущих. Они не заставят его пройти через горнило бедствий».

Это было двадцать девять лет назад. Неизбежное течение времени растворялось в сонме неминуемых событий, страданий и радостей. Но каждый год выдавался несчастнее другого – состояние таяло на глазах, преставилась баронесса Валеста, погибла мать Лунного Наследника, а совсем недавно умер и старый барон.

Льенар Фольтин Варроу вырос странным и нелюдимым. Говорил он мало, в свет выходил редко, и в обществе составили теорию о том, что мать прижила его от кого-то из людей Мрачного Рассвета. С юности баронет не посещал бордели, вино позволял себе лишь пригубить, не брал в руки карт и распродал всю отцовскую коллекцию редких трубок. Вместо этого Льенар обзавелся другим паноптикумом, состоявшим сплошь из дорогих тростей с шафтами ценных пород дерева и с начищенными металлическими ручками. В тростях он действительно нуждался: ведь в возрасте девятнадцати лет баронет по нелепой случайности упал с лестницы и сломал бедро, и, как ни старались и ни бились над ним врачи, кости срослись неправильно. После этого случая Льенар стал еще молчаливее, но запретил посылать за чародеями, способными избавить его от новообретенного уродства.

Сопереживающие (главным образом молодые дамы) вздыхали: дескать, такой молодой, складный да ладный – и уже хром. Тем не менее брачных предложений барону не поступало: никто не хотел родниться с дважды вдовцом.

Да, на любовном поприще провидение приготовило ему печальную участь. В двадцать пять он женился в первый раз. Тихая, молчаливая и болезненная жена подхватила чахотку и через несколько месяцев покинула этот мир. Забрала она с собой и часть сердца Варроу. С тех пор он впал в кошмарную меланхолию, а взгляд его приобрел воронью резкость. «Хоть не оставила нам слабых наследников, Всеведущие меня прости», – сказал старый барон своему другу в день похорон болезной. О словах его стало известно Льенару, и с тех пор между отцом и сыном началось неодолимое отчуждение.

В двадцать семь молодой Варроу вдруг необыкновенно влюбился и взвалил на себя груз брака во второй раз. Вторая его жена все время улыбалась и смеялась, а хрупкость ее сводила Льенара с ума. Девушка эта, слишком молодая, слишком веселая, была для него самой жизнью. Так продолжалось полтора счастливых года, и за это время охладевший некогда Варроу был до исступления счастлив.

Пока не нашел ее в петле. Еще живую.

В тот день она долго плакала у него на руках, говорила, чтобы Варроу покинул ее, что не может жить с ним. Она видела в нем лишь черствого, неразговорчивого мужчину, который подавлял ее молодость. Она не могла изменить супруга, как бы ни любила. Да и любила ли она его на самом деле? Закрывая глаза, она всегда представляла того – первого. С которым у нее были связаны воспоминания о тех счастливых событиях… что никогда не происходили наяву.

Варроу не знал, как помочь своей жене, и потому купил для нее восхитительного белого котенка, который скоро превратился в большого упитанного кота. Это было удивительное животное: он разбрасывал бумаги, раздирал в клочья дорогие подушки, раскидывал землю из цветочных горшков, ловко удирал от охотившихся на него слуг. Иногда и вовсе пропадал на пару недель, повергая молодую баронессу в безмерное беспокойство. Животное это забирало две трети всей любви, что жена Льенара давала этому миру.

Но кот стал лишь отсрочкой.

Она не смогла отпустить первую любовь, а Льенар Варроу не смог отпустить ее. Не смог отпустить и после того, когда нашел ее тело в их красивой керамической ванной – бездыханное тело с перерезанными венами. Красивое молодое тело в окрашенной кровью ночной рубашке. Мертвое. На этот раз он не успел.

Варроу с легкостью подхватил ее – промокли, пропитались розовым рукава его рубашки, с тела хлынула густыми потоками вода. Тяжело хромая на одну ногу, Льенар отнес жену на супружескую постель – ту самую, где она не познала счастья.

Там, у остывающего тела, он позволил себе опуститься на колени и, приложившись лбом к ее тонкой руке, застонать. Два дня он ничего не видел – и никого не подпускал ни к себе, ни к ней. Он все держал ее за руку, заботливо поправлял длинный рукав, закрывающий некрасивые порезы. До тех пор, пока могильщики не попросили его отойти, чтобы закрыть крышку гроба. Как они могли оставить ее, святую, на холодном и мокром осеннем кладбище? Как можно было опустить ее гроб в могилу, которую так предательски наполнила вода?

Подняв покрасневшие глаза к небу, Льенар Варроу вцепился руками в крышку гроба и кричал, кричал… И гостям казалось, будто старый ворон оплакивает свою любовь хриплым, отчаянным карканьем. Скорбный Ворон. С того октябрьского дня его редко называли по-другому.

Возвратившись с похорон, Варроу схватил листок и, бледный, почти бессознательный, записал ослабленной рукою:

Слова эти, попадая на бумагу, забирали страдания. Помогали сохранить рассудок. Ведь Льенар переживал такую скорбь, на которую были способны совсем немногие…

С момента смерти второй жены Варроу считал свою персону свободной от обязанности быть женатым. Он вновь отринул чувства, потерял способность к искренним улыбкам, громкому смеху, к тому, чтобы испытывать многие радости и желания. И в своей аскезе обрел нечто новое: удивительную, стойкую мораль. Та вела его за собой, как мудрый полководец, придавала ему силу духа и веру. Отныне Варроу знал, что, беспритязательный, он находился на голову выше других. Мораль его не приравнивалась к скромности – это были строгость и дисциплина, высокие ставки на себя и других, непримиримость к ошибкам и деятельность в работе. И пусть Варроу держал себя в рамках приличий, частенько он все же был высокомерен, ибо людям, знающим о своем умственном преимуществе, естественно вести себя иногда подобным образом.

Но теперь Льенар не был так несчастен. Ведь он вырастил силу из своего горя, как мифическая птица феникс возрождается из собственного пепла. В бароне проявилась другая, непоколебимая суть: желание властвовать, побеждать, завоевывать. Правда, настолько же, насколько Варроу был силен, настолько он оставался слаб.

Он – разбитое стекло. Он – порванная струна. Он – противоречие. Он – Скорбный Ворон, и тонкие женские руки, обхватившие некогда его шею, выжигают на нем клеймо бывшей вечной любви.

Его существо – пирамида из идеалов. Венчает ее сам Льенар Варроу, восседающий на золотом троне, гордый, маленький, под тяжелой короной из своих принципов. Но идеалы, как известно, берегут под стеклянным колпачком в музее. Если монета лежит на земле, как бы ни блестела она на солнце, другая ее сторона купается в придорожной пыли.

Он наполовину благословен – и в той же мере проклят. Он – тайна. Он – Нефилим.

* * *

« Осень умирает. Холодно, темно и упоительно спокойно – до отрешенности. Но не плохо.

21.11.89 Высокомерия ».

Но лучше бы было плохо. Спокойствие убивает. Несколько месяцев назад я научился восхищаться суровостью и серостью бытия, – я родился в них, это мои удел и характер, зачем мне их отрицать? В увядании и холоде можно найти прелесть. Многие не могут, а я могу.

Я понял это, и рука, что растягивала нервы, ослабла. Истончилась. Теперь она эфемерна. Наступило чужеродное, неестественное для меня спокойствие. Период для размышлений. Осень для размышлений.

Осень – мое вдохновение. Но что есть вдохновение? Сложное, стихийно возникающее состояние кратковременного безумия.

Тишина… Слышите? Осень умирает.

Листок сиротливо лежал на полу – смятый, бесформенный, забытый. Ожидавший спасения и нашедший его в виде ухоженных женских рук, подхвативших его и увлекших подальше от камина, мусорной корзины и забытья.

Аккуратно сложив находку пополам, а затем еще вдвое, девушка припрятала ее за пазухой.

В кабинете барона забытые творения встречались повсюду. Уже через пару минут гостья нашла другую записку, до того скомканную, что, видимо, только чудо уберегло ее от попадания в мусор. Листок был разглажен, сложен, подобно первому, и отправлен туда же – в спасительный внутренний кармашек пальто (спеша, девушка даже не потрудилась снять верхнюю одежду). Затем обнаружились еще два отрывка; но гостья предпочитала не вести счет тем, которые сгорели в пламени большой чаши, стоявшей на краешке письменного стола и специально для таких дел предназначенной. Сегодня в чаше осела новая порция пепла – воспоминания о навеки ушедших порывах.

– Опять? – послышался голос из-за дверного проема.

Девушка оглянулась.

Походка его, по обыкновению, была тяжела, когда Варроу, опираясь на трость, поднялся в свои покои – чуть раньше, чем обычно. Но, увлеченная чтением и спасением сочинений, мадемуазель даже не заметила его приближения. Девушка читала с упоением, медленно, благоговейно и неторопливо, и прикасалась к каждому листку будто к святыне.

– Я же просил не врываться в мой кабинет, сестрица, – с еле уловимой грустью в голосе сказал Варроу.

Нежданная гостья, надо заметить, приходилась Льенару лишь двоюродной сестрой. Но ни одному человеку в здравом уме не пришло бы в голову, что в этих людях течет родственная кровь: один бледный, темноволосый, холодный – настолько, что все его движения были замедленны, а другая излучала здоровье, жизнь и душевную теплоту.

Иногда Селестина Варроу без предупреждения о нападении врывалась в кабинет барона и, как я уже сказала, обкрадывала его, умыкая с собой ворох исписанных листочков. По ее большому замыслу, через несколько лет, когда она наберет побольше отрывков и вручит их двоюродному брату, тот возьмется наконец за ум и сядет за собственный труд.

– Это мои воспоминания, – продолжил Льенар, прислонившись спиной к одной стороне дверного косяка, а вытянутой правой рукой опираясь на другую, – а ты хочешь, чтобы о них узнали все кому не лень?

Варроу будто преграждал своей кузине путь к отступлению.

– Уничтожать записи нечестно! – с вызовом бросила Селестина. – И я не собираюсь играть против тебя. Ты не доверяешь людям и даже не делаешь вид, что доверяешь!

Услышав знакомый голос, в кабинет примчался большой белый кот. Он запрыгнул на письменный стол, и девушка принялась чесать ему пузо. Кот замурчал, стал перекатываться с одного бока на другой, и так и сяк подставляясь рукам девушки, и нисколько не озадачивался вопросами этикета. Уже пару лет никто, кроме Селестины, не играл с ним, не гладил по шерстке, и кот был таким же несчастным, как и сам Варроу. Кузина беспрестанно просила отдать кота ей, но Льенар всякий раз отказывал: ведь этот зверек напоминал ему о любимой.

– Я просто не составляю об окружающих опрометчивых суждений, – равнодушно отозвался Варроу. – Разве это так важно?

– Бесконечно важно! И для начала с окружающими надо хоть как-то общаться! Только вместе с себе подобными можно вершить великие дела…

– Какие же? – холодно осведомился Льенар.

– Ты знаешь.

Селестина Варроу вступила в ряды «Освобождения» после того, как в Одельтере был введен налог на богатство, сильнее всего ударивший, однако, по кошелькам среднего класса. Однако справиться с разорением государства это не помогло. «Раз власть не может поддерживать экономику в Империи, грош цена такой власти», – заметила однажды девушка.

Строго говоря, Льенар был согласен. Грабительские законы и сомнительная политика были проявлениями кризиса власти, и более того, император вместе со своим Советом ограничивал решения обеих Палат Парламента. Как человек образованный и просвещенный, Варроу с легкостью понимал это. Он был бы даже готов разделить позиции освобожденцев и пойти с ними, – если бы хоть немного доверял людям.

– Попробуй не думать сразу обо всех плохо. Пусть сами покажут, кто они! Только дай им шанс. Все мы разные… Есть и совершенно потрясающие экземпляры.

Льенар и сам был бы рад видеть достойных персон, но ведь на людях не написано, какого они сорта. Зато барон прекрасно видел, что многие из них живут в особом, грязном мире. В страшном мире, в котором нельзя доверять и быть искренним. Где надо хватать и держать, чтобы пользовать, а что схватить нельзя или не полезно, следует немедленно раздавить.

Часто Варроу видел и тех, кто не желает окружающим зла, – тех, которым все безразлично. Хваленый одельтерский образ оказался лучшим способом наплевать на ближнего. В больших имперских городах бродило слишком много одиноких, несчастных людей. Варроу все гадал, почему, и наконец нашел ответ: наступило такое время, когда человеку не нужен был собрат, чтобы выжить. Отныне не надо было держаться друг за друга, чтобы пережить зиму или несчастье, следовательно, многие полагали, что о судьбе ближнего переживать не стоит. Но не такое ли равнодушие породило зияющую, разверстую пропасть между народом и властью?

– Верить в людей будет немного проще, если ты перестанешь без разрешения забираться в мой кабинет, – заявил Льенар с прежней холодностью.

– Братец мой, я ведь тоже могу обидеться! И никогда более не стану навещать тебя. И тогда ты останешься совсем один.

Воспитание не позволило барону даже подумать о том, что отсутствие в его жизни этой надоедливой девушки обернулось бы для него однозначным спокойствием.

– Но хватит разговоров! От них ты снова расстроишься… а затем изойдешь мизантропической слизью, – заключила девица. Казалось, она наконец успокоилась; но не прошло и пары мгновений, как Селестина, взметнув в воздухе репсовой юбкой, коршуном подскочила к Скорбному Ворону: – Пожалуйста, не сжигай больше свои записи!

Варроу более не мог противиться напору непримиримой кузины – и даже не потому, что та была девушкой: ее деятельность и участие способны были пошатнуть даже закостенелый цинизм.

– С таким даром убеждения ты могла бы стать суфражисткой, – смягчился он.

Барон оказался весьма близок к истине: часто освобожденками становились именно прогрессивные женщины – те, что были готовы бороться за равноправие. Те, кому хотелось наравне с мужчинами участвовать в выборе не только представителей в обе Палаты, но и добиться избрания высших советников народным голосованием.

– Но я бы решительно этому воспротивился, – добавил барон, вспомнив, что суфражистки, помимо всего прочего, ведут себя как гризетки, выкуривают по пачке сигар в день и выражаются так, что любой сапожник мог бы стыдливо зажать уши.

Варроу вздохнул и предложил проводить сестрицу до парадной. В ответ та попросила Льенара еще раз подумать над ее словами. Девушка ушла быстро, и с ней ушел и этот день, полный одиночества и тяжелых мыслей.

С бароном остались лишь размышления. Сегодня Льенар думал о новой статье, изобличающей массовое хищение трупов для медицинского университета, – размещать ли подобное на страницах своей газеты? Но о чем вообще было писать Льенару, если приставленные цензоры срезали его статьи под корень? Усиленная цензура – еще один из признаков кризиса власти, решил он.

Неожиданно мысли Льенара сбились и заметались, уступив место другим, пришедшим будто из вражеского лагеря. Освобожденцы… Они так хотят изменить существующий порядок, но оправданы ли их жестокие методы? Вопрос, маленькой змейкой проскользнувший по его сознанию, скрылся в нем так же быстро и неожиданно, как появился.

 

Глава 3

Дела общественные

Вечером 13 декабря 889 года Чьерцем Васбегард добровольно облачился в синий костюм с темными полосками, с черной жилеткой и часами на цепочке; густые волосы цвета темной яшмы он умело пригладил помадой. Шли последние минуты сборов: аниса Саджайки поправляла чародею воротник и одаривала его нежными взглядами.

– В Одельтере тебя окрестили бы за такое обладателем плохого вкуса. И ближайшие десять лет ты вряд ли смог изменить мнение общества, – сказала она. – Все эти годы мне пришлось бы делать вид, что я с тобой не знакома.

– Но за это время ты стала бы слишком стара, и мне бы пришлось с тобой расстаться, – сердечно заявил одельтерский маг.

Джасин легонько толкнула Чьерцема в живот – кажется, толкать Васбегарда куда придется было для нее одним из любимых занятий.

Фойерен решил, что сегодня возлюбленная чародея останется в отеле, а сам он, проводив нас, отбудет в свою съемную халупу. И если месье Алентанс к светским приемам относился с благородным пренебрежением, мансурская женщина чувствовала себя обделенной: ведь теперешняя ее роль свелась к тому, чтобы помогать нам. Полчаса назад Джасин завила мне щипцами волосы и, подняв локоны у боков, закрутила их сзади в небольшой пучок; потом она отвлеклась на Чьерцема. Обменявшись с ним любезностями, женщина снова вернулась ко мне и застегнула на моей шее подвеску с россыпью оправленных в белое золото фиолетовых камней. Драгоценность как нельзя лучше подходила лунно-молочному платью с воланами, сборками и шлейфом из фая.

– Самый большой из аметистов носила когда-то в своем обручальном кольце одна из жен шейха Хонгорзула, прелестная Гармсин. Она называла его «Саада», что на мансиди значит «счастье». Теперь этот камень принадлежит мне, и я желаю, чтобы он сегодня принес тебе удачу.

Мансуры издревле верили в магические свойства фиолетового кварца: он-де помогал пересекать пустыню, излечивал душевные болезни, восстанавливал зрение и оберегал от пьянства. А когда наставало время предстать перед Всевышним, родственники выбрасывали принадлежавший усопшему камень в реку: считалось, что нужно вернуть природе то, что взято из ее лона. Если же родственники оказывались меркантильны, именной камень продавали, и это было выгодно, ведь коллекционеры всего мира охотились за подобными экземплярами. Так камень Гармсин попал к мансурскому доктору: когда-то давно месье Васбегард весьма раскошелился на подарок для своей возлюбленной.

Мы суетились и совершали последние приготовления, а Хитрец сибаритствовал. Ему пришлось представиться гостем синь ора Васбегарда, чтобы распорядитель в отеле «Люминозо» позволил ему подняться наверх. Теперь Фойерен, считавший, что мы должны отплатить ему за перенесенное потрясение, подтащил тяжелое кресло поближе к камину, сел, закинув ногу на ногу, и свойским движением обнял резные ручки. В своей любви погреться у камина он чем-то походил на Ядовитых людей.

– А у тебя, Кадван, будет возможность почувствовать себя в благородной шкуре, – саркастически заявил Хитрец, наблюдая за жалкими попытками парня завязать галстук.

– Вот уж премного благодарен, – отозвался бесцветно Берм, – вот уж всегда мечтал.

Костюм, который Хитрец отписал своему помощнику для выхода, сидел на нем недурно, однако парень выглядел сконфуженным. Как будто мало ему было поездки в вагоне первого класса – теперь его тянули на светский прием!

Возлюбленная чародея, будто бы невзначай оказавшаяся рядом, мигом завязала на Кадване галстук и воткнула в темную ткань золотую булавку с шарообразным навершием из малахита.

Не прошло и десяти минут, как Фойерен снялся с насиженного места и, громко заявляя о том, что мы слишком увлеклись сборами и забыли о цели, по одному выдворил всех из номера. Он уже принялся расталкивать нас по повозкам, когда Чьерцем и Кадван, подняв в капитулирующем жесте руки, изъявили желание разместиться добровольно. Берм отправился первым, на отдельной двуколке; Чьерцем же сел в приготовленный для нас экипаж.

И каково же было мое изумление, когда у открытой дверцы Фойерен, словно лакей, подал мне руку! Не успела я заговорить, как тот приблизился ко мне и крепко сжал мою кисть.

– А ты, княгиня, – быстро прошептал он, – будь добра сегодня познакомиться с одной важной синьориной. Имя ей – Эрсилия Нолетт-Бессонти, и скоро тебе надо будет оказаться у той в фаворе. Чьерцем покажет тебе ее на приеме.

– Что? – так и застыла я, поставив одну ногу на лестничку.

– Все очень просто, – пояснил из недр экипажа Чьерцем. – Несколько дней назад на ум Хитрецу пришла замечательная мысль. Мы будем придерживаться стратегии желания: предложим потенциальному языку что-то захотеть. А дальше он – точнее, она – сделает все сама…

Все мои мысли о том, что мы едем в свет Цесс только для того, чтобы Васбегард мог восстановить старые связи – те самые, что помогут нам выйти на Дезире Дуакрона, – оказались на поверку бесплотной утопией.

– Ты должна, – Хитрец сжал мою руку еще крепче, до боли. – Запомни: здесь ты не Ядовитая княгиня, а простая актриса. И ей можно все.

Актриса, подумала я. Хозяйка фанерного замка и графиня в цветастом платье из костюмерной.

– Вряд ли все окажется мне под силу, – обидевшись, надменно сказала я.

– И что же тебе помешает, Келаи?

– Может быть, воспитание?

– Меня тоже воспитывали приличным мальчиком – и видишь, что в итоге получилось? – глухо рассмеялся одельтерский маг. – Неужели ты до сих пор думаешь, что мы с Фойереном страстно желаем подвергнуть тебя позору?

Да, я преспокойно могла так полагать, ибо мое знакомство с обоими месье носило еще крайне непродолжительный характер.

– Лучше сделать все так, чем идти по головам. Мы с Чьерцемом решили, что искать Дезире следует тихо, не ставя ничьи жизни под угрозу, – продолжил Фойерен. – Ты поступишь на благо всем нам, и тебе даже не надо будет рисковать.

Честно сказать, я вообще не была уверена в их замыслах и в том, говорил ли Хитрец в тот момент правду, и поэтому мне пришлось поверить на слово, – хотя бы для того, чтобы сберечь свое спокойствие.

– Va tutto bene? – осведомился извозчик, не удосужившись даже повернуться к нам со своего места. – Все ли у вас хорошо?

В Империи Цесс заказные экипажи ездили быстро и лихо, ведь возницы их отличались нетерпением. Кучер торопился и сейчас: промедление обозначало потерю денег.

– Si! Tutto a posto, – подчеркивая на цесситский манер согласные, воскликнул Фойерен. – Да, все в порядке, – и тут же добавил (далее для удобства я продолжу на одельтерском): – У нас были проблемы с платьем.

Извозчик подозрительно ухмыльнулся.

– И ты это сделаешь, княгиня. Нам очень нужно войти в цесситское общество, – назидательно, уже в полголоса, заявил Хитрец. – Ни одна деталь не должна ускользнуть от нашего внимания! Забудь про всякий стыд, про всякую стеснительность! Не бойся того места, куда едешь. Это не высшая имперская знать, в которую не пускают актрис. Эти люди ничем не лучше тебя.

* * *

Легкий наемный фиакр мчался быстро – драгоценное время нельзя было терять ни нам, ни вознице. Одна за другой проносились перед глазами незнакомые улицы; я видела их мельком, но с точностью могу сказать, что ни один человек на свете не спутал бы здешние места с Одельтером. Все здесь было исполнено в стиле романтизма, с вензелями, мезонинами, изысканными балюстрадами, архитравами и прочими деталями, что придают общей картине праздничное, легкомысленное впечатление. Все было охристым, оранжевым и медным; между щедро расставленными соборами и более сдержанными базиликами проглядывали фонтаны, которые, хоть и были закрыты с наступлением холодов, смотрелись теперь изящными статуями. Кроме того, в Городе Души до безумия любили арки и акведуки.

Место, где остановился наш экипаж, можно было назвать либо великолепным, либо отвратительным. К вычурной цесситской архитектуре позволительно быстро привыкнуть, полюбить ее всей душой, но с той же силой не грех ее возненавидеть. Ведь справедливо, что излишняя помпезность частенько вызывает отторжение. Но в моем случае вопрос о принятии здешних порядков или неприязни к оным должно было решить будущее; и будущее это подступало семимильными шагами.

Особняк, где собирались нынче важные персоны Империи Цесс, принадлежал той самой Эрсилии Нолетт-Бессонти, с которой мне предстояло сегодня познакомиться. Возможно, палаццо это и выглядело скромнее других, но зала для приемов поражала своими размерами. Мы прибыли сюда далеко не первыми, но и за нами к подъезду тянулась длинная вереница повозок.

Едва ступив на узорчатую плитку, месье Васбегард сделался вдруг настолько галантным и обходительным, что Джасин, увидев его, смеялась бы так долго, что ей бы пришлось восстанавливать силы нюхательными солями.

– Знаешь, чем мне нравится это общество? – еле слышно шепнул Чьерцем, ведя меня под руку в залитую светом ярче любой одельтерской залу. – В Одельтере мы редко рассматриваем человека как личность. Но когда люди сбиваются в массу, у них стихийно возникает лидер; это непреложный закон природы. Масса – она на то и масса, чтобы слушать. Но здесь, в Цесс, каждый сам за себя, и даже жена может пойти против мужа, на что не способны даже самые закостенелые индивидуалисты Одельтера. В этом отличительная особенность цесситов… и слабость.

В салоне Эрсилии Нолетт-Бессонти прожигали свои бесценные жизни цесситские нувориши, наследники крупных компаний, богатеи, дети богатеев и внуки богатеев. Чьерцем Васбегард вел меня мимо королевских проституток, принцесс крови и тех, кто настойчиво выдавал свою кровь за голубую. Половина присутствующих была парвеню. Среди толпы мелькали также лидеры оппозиции. Была здесь и парочка незнакомых мне Ядовитых людей, и облаченные в длинные цветастые одежды геварликирцы с черной, как грифель, кожей, и несколько выходцев из Фарогны.

– Всякий раз, когда ты видишь фарогнейца, стремись сделать так, чтобы он стал твоим другом. Фарогнейцы, как никто другой, ценят приятельство, – шепнул одельтерский чародей.

Я знала, что нация эта славится уверенностью, доходящей до кичливости, и благородной ленью. Что неудивительно, Фарогна – единственное в мире государство, в отношении которого на протяжении всей истории не предпринимались захватнические войны.

Скоро беспорядочный людской поток начал распадаться на четкие группы и группки, но были здесь и одиночки. Например, в каждом углу непременно сидел какой-нибудь дряхлый дед, трясшийся, как ханнаньская фарфоровая кукла; но на почтительном отдалении от него крутились наследники постарше и помладше, и в кармане у каждого был свой вариант завещания, роспись на котором они хотели получить.

Но хуже всего этого пестрого общества была совсем еще маленькая девочка в ярком платье, заботливо окруженная шестью-семью взрослыми мужчинами.

– Смотри, ведь она совсем еще ребенок! – удивленно прошептала я. – Сомневаюсь, что она достигла хотя бы четырнадцати лет.

Чьерцема передернуло, будто от отвращения.

– Ничего удивительного, вокруг нее вьются коршуны. Это юное… даже чересчур юное создание, – вздохнул он, – видится мне, очаровательно в своей состоятельности. Впрочем, пойдем-ка отсюда.

Внезапно осунувшись, Васбегард потянул меня за руку. Мимо нас проплывали люди, разодетые в меха и бриллианты, в воздухе витал аромат дорогого парфюма, а изящные речи лились сладкими потоками.

– А кто здесь ты? – неожиданно вырвалось у меня; каким бы щеголем ни был Чьерцем, сущность его слишком разнилась с образами здешних обывателей.

Месье Васбегард вдруг стал посылать по сторонам улыбки куда усерднее: видимо, наш загадочный шепот начал привлекать внимание.

– Предатель Империи Одельтер, – так тихо ответил чародей, что я не была уверена, сказал ли он это или проделал телепатический трюк. – Предатели всегда высоко ценились в здешнем обществе.

Увидев мое удивление, Чьерцем поведал мне, что почти все его действия согласованы с Одельтером и Джасин знает, где искать чародея, если цесситская сторона вдруг наступит ему на пятки.

Через некоторое время Васбегард с возвратившейся уверенностью следовал среди бурных буржуазных потоков и крепко держал мою руку, будто я в любой момент готова была раствориться в нахлынувшей людской волне.

* * *

Каким бы претенциозным и азартным ни был Чьерцем Васбегард, в его компании я чувствовала себя безопаснее, чем на острове, равноудаленном от политики всех Шести Континентов, ведь чародей этот обладал титулом мастера иллюзии. Но иллюзии этот месье, кажется, умел выстраивать и без магии: очень скоро я поняла, что здесь никто не обращает на нас внимания. Позже мы с Хитрецом согласимся, что, раз общество не хочет видеть в своих кругах чужеродные элементы, оно их и не видят.

– Помни: здесь такие же люди, как и везде, с такими же грехами, – напомнил мне Чьерцем слова Хитреца. – Видишь вон того молодого человека по имени Агостино? Юн, неискушен, чист… А как смотрит он на темноволосую красавицу Франческу! Убьет ли его известие о том, что с этой синьориной, о которой он мечтает, одновременно встречаются пятидесятилетний граф и тридцатилетний герцог? Каким неуклюжим он стал в ее присутствии как заливисто она смеется! Они великолепны! – Чьерцем вдруг замолчал и с прищуром посмотрел на меня. – Мы ведь с вами вместе весь вечер, сестрица! Могут поползти слухи, а этого, боюсь, моя прелестница Джасин не перенесет. – Он рассмеялся собственной шутке, а потом сказал: – Пора, синьорина Келаи Васбегард, ввести вас в общество Города Души.

Чьерцем познакомил меня с несколькими незначительными дамами, и даже короткого разговора с ними было достаточно, чтобы понять, насколько они похожи на Ядовитых женщин, – только, пожалуй, хитрее и расположеннее к интригам.

– Мужской адюльтер считается недостойным переживаний благородных особ, – заявила вполголоса Вивианна Пьолетти, прикрываясь веером, – как и женский. Мужья заводят любовниц, а мы – друзей наших сердец, власть и деньги. Мой супруг тоже имел любовницу…

– Что же случилось с вами потом? – с придыханием спросила ее знакомая, недавно вышедшая в свет Фиоренца Чезаро.

– А потом супруг мой скончался.

– Ах, какая утрата! – зазвенело в несколько голосов.

Легкие веера в женских ручках волнительно затрепыхались – ими пользовались вовсе не от жары (ее в декабре и не было), но для того, чтобы скрывать непопулярные выражения лиц. Ведь беседы, которые вели здешние дамы, были весьма увлекательными и весьма затрагивали душу.

О мировоззрении цесситок ходили легенды. Например, они считали, что нет нужды быть большим оголенным сердцем, которое может пнуть каждый желающий, – гораздо выгоднее быть маленьким сердечком под толстым слоем бетона. Цесситки отчетливо чувствовали свободу – или искусно в этом притворялись; но свобода здесь не ассоциировалась с халатностью и необязательностью, как в Одельтере или Собердане. Даже совсем юные девушки заявляли о себе хорошо поставленным смехом и уверенной яркостью нарядов и смели тягаться в остроумии с мужчинами, чему последние были только рады.

Где-то в сонме этих лиц затерялся и Хитрец. Его присутствие было ощутимо во мне, в Чьерцеме и в Кадване; в словах и жестах, манерах и поведении, которым тот нас научил. В нас жили его мысли и идеи, а потому и сам Фойеренгер Алентанс незримо оказался здесь.

– А вот и наша синьорина! – шепнул мне Чьерцем, найдя взглядом кого-то в толпе. – Ты готова к судьбоносной встрече, любезная сестрица?

Честно сказать, единственное, к чему я была готова, – подобно Джасин, ткнуть Васбегарда локтем в бок, уничтожив тем самым даже не успевшее зародиться мнение цесситского общества о моей персоне.

Но впереди замаячило красивое платье из пурпурного шелка, которое, как мне казалось в тот момент, принадлежало врагу высшего разряда.

– Смотри внимательно, – прошептал Чьерцем. – Подмечай, какие ее слабые стороны можно взять в оборот.

На самом деле сыграть можно на чем угодно; главное – соблюдать сценарий. Ведь именно тот, кто его пишет, правит бал. Чтобы найти Дезире Дуакрона, Фойерен нарисовал просчитанную, хитроумную схему и подобрал людей для того, чтобы механизм запустился – и сработал.

Женщина, на которую указал Васбегард, приметно выделялась из толпы. Резкие черты лица выдавали в ней цесситское происхождение, но ее волосы – слишком блестящие, слишком роскошные – и амарантовые глаза оказались необыкновенно светлы. Цесситки обычно хвастались изумительными карими глазами и темными волосами, самый безобидный оттенок которых был на тон темнее цвета глинтвейна. Но в этой синьорине угадывалась северная кровь; она породила властный подбородок, смягченный большими губами, и квадратное лицо с высоким лбом, не лишенное, однако, изящества. Лишь нос ее был таким, какой полагается уроженке Империи Цесс: длинным и горбатым.

Красива ли она была? Романтичный юноша ответил бы: «Да, безусловно», и то же подтвердили бы старики и месье среднего возраста. Остальные же (к коим относятся, как вы догадались, женщины) с уверенностью заметили бы, что среди цесситок она оставалась белой вороной.

С виду ей можно было дать не более двадцати восьми лет, но Чьерцем клялся, что ей тридцать с лишним. Синьорина Эрсилия Нолетт-Бессонти была стройна, держалась уверенно и обладала аристократической осанкой, которая выглядела естественной, а не нарочито выправленной в результате тесных корсетов и утомительных упражнений.

Недостающую природную яркость синьорины компенсировала одежда. В кричащем мовеиновом шелке бального платья угадывалось присутствие анилинового красителя. Бешеный спрос на фиолетовый в Цесс еще не успокоился, но дамы уже выбирали приглушенные оттенки. Лишь у синьорины Нолетт-Бессонти фиолетовые платья будут присутствовать в гардеробе всю жизнь, ведь они великолепным образом гармонировали с цветом ее глаз.

Поймав взгляд Васбегарда, Эрсилия кивнула ему, хотя чародей и синьорина и не были знакомы лично. Этот кивок можно было растолковать и как знак уважения, и как приглашение к флирту.

«Смотри, как играет, – применив, наконец, телепатию (которую он яростно ненавидел за то, какой концентрации она требует для исполнения), обратился ко мне Васбегард. – И тебя научит, стоит тебе того пожелать. Не всегда же перенимать полезные навыки лишь у друзей и приятелей, правда?»

* * *

Синьорина Нолетт-Бессонти была более знатна, чем богата. Но зимой 889 года уже все цесситы знали, что происхождение не имеет веса, если за душой не шелестят купюры. И потому люди вроде Эрсилии не докучали никому своей заносчивостью.

– К сожалению, я все равно не смогу представить тебя ей и отрекомендовать, – вздохнул Чьерцем. – Придется тебе действовать самой, но помни, что в наших интересах завести знакомство именно сегодня.

От ярких нарядов дам и нарочитого блеска драгоценностей у меня уже болели глаза. Поэтому идея как можно скорее справиться с задачей, а назавтра постараться навсегда забыть этот день, была особенно желанна.

Вдруг меня осенила догадка.

– Ты не мог бы создать какой-нибудь драматический прецедент? – обратилась я к чародею. – Что-нибудь такое, чтобы во всеобщей сумятице все забыли о правилах этикета.

– Хм… – Чьерцем принял задумчивый вид. – Отвлечь? Если здесь и есть детекторы магического воздействия, думаю, мне хватит мастерства, чтобы обойти их. Как только увидишь знак, начинай действовать.

Прежде чем я успела возразить, Васбегард подвел меня к одному из занятых оживленным разговором кружков и, удаляясь, добавил мысленно:

«Тебе сложно будет не увидеть. И помни, людям нужно так мало для того, чтобы понравиться».

К счастью, с этими людьми я уже успела прежде перекинуться парой слов. Мило улыбаясь, я спросила, на предмет чего ведется такой серьезный спор и могут ли актрисы что-нибудь в этом смыслить. Спорили, надо сказать, они о таком, о чем приличные дамы в Одельтере не решались сказать, а если и говорили, то краснея до ярко-алого и защищаясь от небесной кары веером.

Не прошло и пары минут, как крутившийся неподалеку Чьерцем вдруг закатил глаза, пошатнулся и начал ловить ртом воздух. Мгновение – и из носа чародея полилась кровь. Несмотря на беспомощные попытки месье Васбегарда прикрыть лицо рукой, красное выразительно сочилось меж его пальцев. Сам месье Васбегард вдруг сделался непередаваемо бледным, и весь его внешний вид выдавал в нем намерение вскорости сомлеть.

Первой на помощь к чародею поспешила сама хозяйка салона. Подойдя к нему так, чтобы заслонить неприятное зрелище гостей, синьорина Нолетт-Бессонти заботливо приложила ко лбу чародея одну руку, а другой попыталась нащупать на его шее пульс.

Сердобольность, отметила я ее первую слабую черту, а за ней и вторую – деятельность.

– Ах! – воскликнула наконец Эрсилия, и ее драматическое сопрано прокатилось по испуганной зале. – Платок, принесите платок! Быстрее!

Нескольким дамам сделалось дурно.

Где-то в толпе затерялся Кадван, весьма удачно превратившийся в незаметное подобие себя. Он понимал, что не был здесь нужен, но Хитрец отправил его с нами на тот случай, если для нашего спасения из разъяренной толпы потребуется лишняя пара мужских рук. На приеме мы с Бермом изображали незнакомцев, но в тот момент я все же нашла парня глазами. Переглянувшись, мы негласно сошлись на том, что беспомощность в исполнении Васбегарда выглядела весьма правдоподобно.

Разумеется, первой, кто согласился принести свой платок в жертву кровавым потокам, оказалась «родная сестра» пострадавшего Келаи Васбегард.

– Пропустите! – воскликнула я и, мягко расталкивая окружающих, стала пробираться к эпицентру катастрофы. – Драгоценный брат мой, с тобой опять это приключилось?

– Прошу прощения, прошу прощения, – слабым голосом лепетал Чьерцем, прикрывая нос рукой; однако между делом он успел посмотреть на меня недовольным взглядом.

Никто из окружающих прежде не видел, чтобы человек терял так много крови. Даже мужчины замешкались. Но Эрсилия отважно приняла мой платок; она вытерла кровавые подтеки с шеи чародея и его воротничка и только потом передала испачканную материю Чьерцему в руки.

– С ним такое уже бывало! Я знаю, как облегчить его страдания! – объявила я во всеуслышание.

– А я как хозяйка не могу оставить вас и вашего брата без присмотра, – откликнулась взволнованным голосом синьорина. – Подскажите, как вам помочь?

Я предложила сопроводить Чьерцема в небольшую комнату, где можно будет открыть окна, чтобы лопнувшие сосуды носа сузились на холоде. Эрсилия тут же попросила гостей расступиться; поддерживая чародея с двух сторон и выслушивая его слабые благодарности, мы покинули бальную залу. Синьорина Нолетт-Бессонти сама вела нас по ярко освещенной анфиладе, распорядившись, чтобы слуги не беспокоились и не шли за нами вслед.

Комната, где синьор Васбегард мог бы прийти в себя, была найдена за пару минут, и мы помогли ему разместиться на диванчике. Затем синьорина Эрсилия самостоятельно распахнула три больших, выходивших на задний двор окна. Сегодня по всему периметру особняка установили десятки фонариков, чтобы блистательный вечер не был омрачен темнотой.

В комнате тут же задышало морозом, и я поежилась.

– Ах, и почему я не имею привычки нанимать врача, когда у меня собирается множество гостей? – сокрушалась хозяйка салона. – За ним уже послали, но, боюсь, пройдет вечность, пока он доберется до нас!

– Не переживайте, – успокоила ее я. – К приезду врача мой брат совсем оправится. Уверяю вас, с ним такое случалось и раньше, и нам нечего бояться.

Мне пришлось проявить чудеса интуиции и изобретательности и вспомнить все свои познания в медицине, чтобы догадаться, какие же средства применяют в случае эпистаксиса. Синьорина участливо выслушала доводы и послала за полотенцем и льдом, которые, по моему замыслу, следовало приложить к носу болезного.

– Я не видела вас прежде, – сказала она, когда Васбегарду была «оказана помощь» и мы отошли к стойке с чашей, в которой могли ополоснуть руки. – Определенно, встреть я вас раньше, я бы наверняка запомнила это прекрасное аметистовое ожерелье! Смею заверить, у меня прекрасная память на все, что имеет фиолетовый цвет.

– У нас с Чьерцемом разные матери, – скромно улыбнулась я. – Долгое время мы спорили насчет отцовского имущества и потому не общались. Стоит ли говорить, что неприятное чувство соперничества не позволяло мне посещать салоны вместе с ним.

– Понимаю, – согласилась Нолетт-Бессонти. – Тем более ценно примирение! Я рада, что за синьором Васбегардом есть кому присматривать. Не окажись вы здесь, мы все не знали бы, как поступить!

Чьерцем полулежал на диванчике, закрыв глаза, будто кровопотеря лишила его сил и клонила в сон. Но на самом деле одельтерский маг, слушая всю эту глупую болтовню, силился не рассмеяться.

Мы с синьориной переглянулись и, видя «страдания» Васбегарда, перешли на шепот.

– Было бы интересно узнать, чем занимается такая великодушная синьорина, – сказала моя собеседница после того, как слуги ее унесли окровавленные полотенца.

– Я рано оставила дом, чтобы начать постигать актерское искусство, – невинным голосом заявила я и чуть не рассмеялась: насколько же эти слова были близки к истине!

– Ах, какой скандал! – восхитилась синьорина Нолетт-Бессонти. – Но подобные талант и красоту скрывать было бы предосудительно.

«Скандал», как выяснилось, было одним из любимых слов синьорины.

– Но теперь я на один сезон отказалась от выступлений и путешествую с братом, чтобы скрепить наше примирение.

– Ах, как прелестно! Как великодушно! – Синьорина, казалось, готова была захлопать в ладоши от воодушевления; лиловые глаза ее сверкали. – Вы ведь только-только приехали в Цесс? Пожалуй, нам стоит отобедать вместе! Скажем, во вторник, когда все толки о случившемся утихнут. Я расскажу вам о нашей жизни здесь, а вы в ответ снабдите меня парочкой историй из актерской жизни! Уверена, вам доводилось лицезреть скандальные случаи!

Силясь правдоподобно краснеть и подавить при этом совершенно не фальшивое желание закатить глаза, я приняла заманчивое приглашение синьорины.

В пустой безлюдной комнате мы с Эрсилией были свободны от любопытных взглядов толпы, но оставались под неусыпным наблюдением Чьерцема, который уже четверть часа стоически лежал с ледяным полотенцем на носу. Когда лед начал таять, и вода полилась ему в рукава, полотенце у него отобрали и велели пить холодную воду. Не будь Васбегард чародеем, от нашего лечения через пару дней он запросто слег бы с ангиной.

Мы все еще ожидали доктора, когда из-за стены послышались звуки: сначала слабые звуки струнных и духовых инструментов, а затем прибавилось пение. Синьорина Нолетт-Бессонти чуть прикрыла глаза и, покачиваясь в такт музыке, произнесла:

– Жаль, что мы пропускаем выступление музыкантов. Этническое пение… слышите? Эти надрывные, протяжные голоса. В них столько боли, столько откровения.

Оказалось, что синьорина, как никто другой, умела получать наслаждение от «маленьких» деталей. Она любила жизнь во всех ее проявлениях: причудливых и обыденных, важных и второстепенных.

Слушая печальные напевы, я вдруг подумала о своем князе. Где он сейчас, волнуется ли за меня? Я попыталась представить его и даже преуспела в этом, но из-за плеча Стайеша со зловещей ухмылкой вдруг вышел Хитрец. Он заслонил собою Посланника и зловеще улыбнулся. Он заслонил его своей огромной фигурой, он все знал и вел куда-то всю нашу компанию. Он все знал и не переставал улыбаться.

Я думала о позоре, который невольно навлекаю на себя, а еще о том, как жалко, должно быть, выгляжу со стороны. Выдавать себя за сбежавшую из дома актерку!

– Это пение прекрасно, – сказала я, расплываясь в деланой улыбке.

Вызванный синьорой Нолетт-Бессонти доктор пожаловал тремя минутами позже. Он удивился заживляемости сосудов синьора Васбегарда и посоветовал ему употреблять богатую железом пищу, перемежая сие с частым пребыванием на свежем воздухе.

 

Глава 4

Неслыханная дерзость

Ученые говорят, что абсолютной пустоты не существует, разве что где-то за пределами неба, выше звезд и дальше светил. В нашем мире при «нормальных условиях» любую точку пустого пространства заполняет воздух; в незначительных количествах воздух есть в земле и в воде. Пустоту нельзя почувствовать, увидеть, ощутить на вкус. И всему лишь одна причина: просто потому, что ее не существует.

Пустота – лучшая фальсификация, придуманная когда-то человеческим разумом. На самом деле пустоты не бывает. Но есть слово, ее обозначающее. И есть Я. Мое Я – не точка в пространстве, оно имеет границы, но какие – мне неведомо. Но что тогда располагается внутри меня? Оно, наверное, состоит из чего-то, но и это для меня неведомая загадка.

Я – нечто. Нечто страшное и неведомое.

Чувствует ли кто-то пустоту так же, как я?

Я… здесь. Расплывчатые очертания понемногу приобретают четкую форму, собираясь в некие темные ровные предметы, в нехитрое окружение. Откуда-то доносится запах хвои. Деревянные коробки? Гробы? Спиленные сосны? Нет, все не то… Дайте мне хоть каплю света.

Холодно. Тогда не было так холодно…

У меня не болит голова – ее нет. Я не могу плакать – мне нечем вырабатывать слезы. Но существует Я. Это Я слышит и видит, и кто-то даже видит его.

Я – разум без воспоминаний или воспоминания без тела? Но было ли тело? Если я умер, где-то рядом должно лежать мое тело. Но рядом нет ничего.

Я действительно принадлежу этому миру?

Я – осколок чего-то, лишь маленький, незначительный осколок.

Я познал истинное одиночество. То самое вяжущее, мерзкое одиночество, когда есть только ты. Даже когда само твое существование представляет собой лишь осознание собственного «я». Состояние, о котором никто и не ведает. Они голосят о своем одиночестве направо и налево, но они не знают ничего о пустых днях, наполненных только собой и усталостью от себя самого.

Многие не видят меня в упор, но есть и те, кто указывают на меня пальцем, громко кричат, хватаются за головы. Они все пользуются зеркалами, но их поверхность не способна отразить меня, даже когда я смотрю на себя со стороны, хотя в моем случае определить, где же «сторона», невозможно. Я проводил часы и дни у зеркала, но все бесполезно.

Я – невидимка для этого мира. Но будь я и вправду им, я мог бы двигать вещи и разбивать эти ненавистные зеркала. Но я не могу этого делать.

Я – призрак? Тогда я помнил бы свою земную жизнь, свою смерть. Но я ничего не помню и ничего не могу. Только наблюдать, думать и быть замеченным некоторыми людьми… и животными. Я не живу и даже не существую. Я лишь осознаю себя и свое одиночество. Будет ли эта пытка вечной?

Я не знаю, кто я такой… что я такое. Я в смятении.

Помогите мне. Спасите меня.

Или убейте.

* * *

В миниатюрном рабочем кабинете Варроу, находившемся на втором этаже издательства через стенку от главного редактора, вдобавок к центральному отоплению жарко разгорелся камин. Даже слишком жарко для того, чтобы в комнате можно было легко дышать, не говоря уже о том, что затопили его не по сезону. Так обычно обогреваются лишь в самые суровые зимние холода, до наступления которых оставалось еще как минимум полтора месяца.

Толпившиеся в кабинете люди только усугубляли духоту. Все они так или иначе относились к газете «Журналь дю ля Метрополь» при издательстве Льенара Варроу, и все они потели, выглядели нервными и обеспокоенными. «Задушить он нас вздумал, что ли?» – строил догадки старший репортер Гюстав д'Амбруаз, обнаруживший у себя первые признаки кислородного голодания. Примерно так же думали пара журналистов, корректор и аналитик.

Никто из них не любил встречаться с Льенаром лицом к лицу, никто не любил его самого, и никто не мог сказать точно, почему вдруг зародилось такое отношение; но людям вообще не свойственно сближаться с чем-то… странным. Неприязнь к Варроу, казалось, пробуждалась в окружающих еще до знакомства с ним.

Сегодня Льенар назначил очередное собрание, чтобы пресечь на корню настроения касательно готовящейся к выходу статьи. Обычно в Одельтере хозяева печатных изданий не вмешивались в редактирование, а следили за прибылью, но Льенар Варроу лично пропускал материалы в печать. К несчастью, с 887 года эпохи Высокомерия репортеры и редакторы получили право требовать с хозяина объяснения решений, и теперь, подначиваемые профсоюзами, устраивали за каждую вторую публикацию настоящие торги.

По этой причине барон не уставал проклинать день принятия Шату-ле-Пласской Хартии, обернувшейся несомненным успехом в борьбе рабочих против капиталистической эксплуатации. До подписания Хартии ему не приходилось в тысячный раз растолковывать сотрудникам, что проявления политической несдержанности с большой вероятностью обернутся для Льенара проблемами с полицией. А политическая инертность (хотя бы видимая), напротив, давала газете поблажки.

Но среди сотрудников то и дело вспыхивали протесты, и Варроу, как и все мудрые люди, вынужден был выслушать их мнение. А сотрудникам, как всегда, очень хотелось поиграть в политику, и одного барона было категорически мало для того, чтобы убедить этих людей не подставляться.

Предметом сегодняшнего обсуждения было сенсационное разоблачение верхушки демократической партии Одельтера. В подготовленной статье косвенно упоминалось о ее связи с чиновниками, подчиняющимися самим Высшим Советникам. Но сколько бы труда ни вложил в статью и как бы ни отстаивал каждую строчку неподражаемый Фабьен Шененталь, Льенар не мог смотреть сквозь пальцы на подобную крамолу. Положение дел осложнялось тем, что в душе Варроу был согласен с доводами месье Шененталя, и убеждать в неправоте того, чье мнение разделяешь, было невероятно трудно. Чтобы образумить людей, Варроу решил прибегнуть ко всем ухищрениям риторики.

Пусть барон из-за титула был на голову выше своих подчиненных, но происхождение из плоти и крови равняло его с ними. Через некоторое время от начала спора он взял кочергу и сам растащил угольки в камине. Однако Льенар продолжал совершенно неизящно потеть и, возможно, именно поэтому силился выдворить из своего кабинета всех недовольных как можно раньше.

– Посему я прихожу к скорбному заключению, что мы не сможем это напечатать, – заключил он. – Я вижу здесь клевету, и это же увидят цензоры.

Разве мог Варроу во всеуслышание согласиться с написанным? Ведь это означало бы уличение высших государственных чиновников в связях с оппозицией!

В кабинете поползли недовольные шепотки.

– Ваша Светлость, вы только представьте, какие деньги мы все потеряем! – взмолился автор статьи. – Почему вы так боитесь?

– Господа, поймите же: нас зарежет цензура. Даже мое личное мнение не в приоритете. Я бы с радостью напечатал о продажных демократах, но… это еще что за чертовщина?

Варроу резко повернул голову в сторону и непонимающе прищурил глаза.

– Что случилось, Ваша Светлость? – недовольно спросил один из журналистов.

– Показалось, – словно опомнившись, отмахнулся Варроу. – Да… сначала мы понесем убыток. Но это не самое страшное. Затем, ручаюсь, начнутся внезапные проверки, в ходе которых окажется, что у нас не сосчитать сколько нарушений. И не надо быть четырежды умным, чтобы понять, что скрывается между строк месье Шененталя. Перекроите текст, – лукавил Варроу, – и мое вам слово, статья тут же появится на страницах «Журналь дю ля Метрополь».

Пока барон распинался перед теми, кто не хотел его слышать, взгляд его бегал от одной стены к другой; при этом Льенар Варроу часто моргал. Один раз он даже потер сначала левый, а потом правый глаз и затем побледнел. Собравшиеся переглянулись и подумали, не подействовало ли так на барона слияние двух каких-нибудь лекарств… или, быть может, спертый жаркий воздух в кабинете. В любом случае состояние Льенара вызывало опасения.

– Никаких правок! – возмутился месье Шененталь. – Говорю я вам, намеки в статье неочевидны.

Присутствующие, хотя большинство из них уже были ознакомлены с сомнительным текстом, спешно организовали чтение статьи вслух. Закончив, собравшиеся наперебой голосили о том, что Варроу ушел в излишнюю эскалацию.

«Может, я и вправду погорячился?» – подумал Льенар, но тут же пришел к выводу, что осмотрительность еще никому не вредила. Он продолжал отбиваться от претензий, но теперь, заметили окружающие, все чаще стал… запинаться.

– Тогда найдите способ обмануть цензуру. Даю вам два дня на размышление и еще пять – на работу. Помните о том, кто мы есть: новостное издание, а не политическое, – скрепя сердце подвел черту уставший от препирательств барон.

Так он сократил толки еще на добрых полчаса; благо подобная концепция пришлась по душе и ему, и работникам – двум сторонам, испытывающим друг к другу крепкую неблагосклонность. Выпроводив из кабинета подчиненных, Варроу закрыл дверь на замок, развернулся на каблуках и снова уставился на стену напротив письменного стола.

И вновь увидел пятно в воздухе – то самое, что не давало ему покоя на собрании.

Пятно было почти прозрачным, и, если через него не преломлялись лучи света, Льенар мог бы его и не заметить. Так происходит обычно, когда контуры предметов колеблются в жаркую погоду, но здесь погода и жар были ни при чем.

Варроу единственный из всей толпы увидел этот сгусток, а теперь уже и вовсе понял, что нечто могло похвастаться внушительными размерами: три руки в длину и две в ширину.

Внезапно сгусток заволновался: части бесплотного тела стали передвигаться и наскакивать друг на друга, еще больше искажая рисунок на обоях.

«И долго ли так будет продолжаться?» – негромко прозвенело в кабинете.

Раздавшийся голос нельзя было назвать ни мужским, ни женским, ни детским, разве что непонятной мешаниной из оных. Приправленной тем, что тот звучал в голове Льенара; хотя сейчас Варроу, еще не догадываясь об этом, недоверчиво озирался по сторонам.

«Я жутко стесняюсь, когда меня так беспардонно рассматривают. Мне это льстит, но ты мог бы для начала поздороваться».

Видимо, непонятное прозрачное пятно оказалось разумным и смекнуло, что его заметили. Неужели это призрак? Сведя все мысли в логическую цепочку, Варроу остолбенел. «Вот ведь ересь!» – подумал он и спросил вслух, от удивления забыв даже услышанную просьбу о приветствии:

– Что ты такое?! Что ты здесь делаешь?

«Я… я не знаю, – скорбным голосом ответило существо. – Смотрю на людей, пожалуй. Просто мне… очень одиноко».

Чуть позже это странное пятно расскажет Льенару, какая горестная жизнь была отпущена ему свыше. Существу приходилось молча взирать на мир, с которым у него никак не получалось взаимодействовать. Ночевало оно на помойках, среди выпивох да кошек. Первые в затуманенном рассудке разговаривали с ним, а вторые задумчиво сидели рядом, грея его призрачный бок. Более существо ни с кем не общалось: остальные – те, кто способен был видеть этого «призрака», конечно, – боялись его и в ужасе убегали.

Но Варроу почему-то не испытывал страха. Возможно, оттого, что смекнул: не имеющее тела образование вряд может причинить ему физический вред. Несчастное создание это и существом-то назвать было сложно… Единственное, чего боялся Варроу, – помутнения рассудка или предобморочного состояния, что сначала в себе заподозрил.

Существо меж тем продолжало:

«Я никому не желаю испытать подобное. У меня нет ничего, даже имени».

– Но ты с легкостью можешь его для себя придумать, – внезапно нашелся Льенар. Обычно барон предпочитал не растрачивать время и силы на то, что считал малозанимательным. Однако сейчас его мысли вдруг полностью поглотил интерес к странному разумному пятну, так, что Варроу даже отложил другие дела. – Ты хоть что-нибудь… знаешь о себе?

«Нет. Совсем ничего… У меня есть пара воспоминаний, и все. Будто я был кем-то прежде, а сейчас я лишь осколок этого существа…»

– Осколок! – воскликнул Льенар, усмехнувшись собственному остроумию. – Тебе нравится это имя?

«Пускай будет Осколок, – согласилось нечто и вдруг спросило трепещущим, опасливым голосом: – Могу я остаться с тобой, Варроу? Мне очень нужен собеседник. Я в отчаянии».

Молодой барон промолчал, предпочитая не связывать себя по рукам и ногам необдуманными ответами. «Собственный призрак, что будет вечно плыть за моей спиной? Незавидная участь», – невольно подумал он.

Словно услышав его мысль, существо обиженно, совсем как маленький ребенок, засопело и… будто всхлипнуло. Неужели оно так быстро, за считаные минуты, привязалось к Льенару?

«Я же могу быть полезным! – с чувством заявил Осколок. – Например, незаметно подслушивать твоих конкурентов. С таким знанием ты станешь непобедим».

– Интересно… – проговорил Варроу с невнятной, ни к чему не обязывающей интонацией. – Но поменьше громких фраз. Неправильное решение убьет мое мнение о собственной персоне.

«Почему же?»

– Потому что я часто оказываюсь прав. Привычка у меня такая. А ошибаться я не люблю.

Осажденный холодным ответом Варроу, Осколок скуксился.

«И каким все-таки будет твое решение?»

Льенар подумал еще немного и, наконец сжалился, ибо въевшаяся в его душу мораль не могла позволить барону поступить по-другому:

– Оставайся на первое время. Но с парой условий.

«Я слушаю!» – нечеловеческий голос Осколка окрасился радостными интонациями.

– Ты не будешь вечно ошиваться за моей спиной, я бы даже сказал, не более двух часов в сутки. Если я попрошу тебя уйти, ты уйдешь. Также ты не осмелишься мешать мне работать. И если я вдруг замечу, что ты вражеский шпик…

При этих словах Варроу пятно чуть зашевелилось в воздухе, выражая таким образом то же самое, как если бы человек отрицательно покачал головой. Но Льенар пока не понимал «жесты» Осколка.

– И еще, – продолжил барон, – ты не будешь появляться в моем доме, пока я сам тебя не приглашу, и уж точно не станешь смотреть на меня по ночам. Отныне считай, у тебя испытательный срок. Если ты расстроишь меня в первые несколько недель своего пребывания, я откажу тебе от места.

Доверие Льенара Варроу не относилось к категории самых легкодоступных вещей на свете, но существо не упускало случая выказать барону свою исполнительность. И тому были причины, ведь (только представьте, месье Монгрен!) несчастное создание так долго было лишено общения. И в конце концов случилось то, что случилось: Варроу, понимая, каким «призрак» был горестным и беззащитным, проникся к нему расположением.

Через пару недель обнаружилось, что Осколок умеет выдавать остроты, причем отпускаемым им фразочкам мог бы позавидовать иной сочинитель сатиры. Работники издательства обнаружили, что Льенар Варроу стал иногда беспричинно прыскать, сдерживая смех, и решили, что это верные симптомы помешательства.

Для собственного удобства Льенар решил называть Осколка призраком, хотя и догадывался об ошибочности сего суждения. Призраки, как говорят, хорошо помнят себя и свою прежнюю жизнь и возвращаются в этот мир с определенной целью. Но Осколок пребывал в трагическом неведении, и Варроу даже стал задумываться над тем, как помочь существу найти хоть немного сведений о своей природе, в те моменты, когда не слушал его курьезные шуточки.

Иногда существо, будучи в игривом настроении, глумилось и над самим Варроу. Особенно оно любило поддеть барона за его морализаторство, в которое Осколок до последнего не верил и даже напоминание о котором считал ненужной напраслиной.

«Тебя снова назвали странным», – изрекло как-то существо, выплывая из-за стены, за которую благоразумно пряталось, когда к Варроу приходили посетители.

– Да надоели они мне, как сто чертей, – раздраженно бросил Льенар. – У них в голове дерьмо, они говорят дерьмо, они живут в дерьме, а странный я. Нет, вы только подумайте!

Стоит заметить, любовь Льенара к морали не всегда распространялась на чистоту речи. И это было хорошо, поскольку еще старый барон опасался, что единственный сын его настолько проникнется идеей святости, что забросит все дела и пойдет по миру с сумой. Но опасения его были напрасны: Льенар, хотя и выступал за мораль в мирской жизни, вовсе не призывал к отказу от благ. Варроу скорее поклонялся бы человеку, добившемуся многого честным трудом, чем святому, проповедующему всю жизнь огульную доброту. Молодого барона скорее можно было назвать светским человеком с моралью, нежели схимником.

Отшельники, полагал он, люди не самых крепких принципов. Им легче оставить мирскую жизнь, чем каждый день бороться с подступающими искушениями. Меж тем настоящая сила заключается в умении жить рядом с грязью, но не наступать в нее. А Льенар Варроу был силен. Он не любил людей, но готов был помогать им, и не только им, но даже бесплотному страдающему существу. Льенар не верил, что страдания неизбежны, и некий неведомый, неписаный кодекс обязывал его вести именно таким образом.

«Ты выше всего этого, ты лучше их, ты не можешь поступить плохо», – повторял он себе в моменты, когда искушения подступали особенно близко, и это давало ему сил придерживаться намеченного курса. В этом и был весь секрет его морали.

«Тогда почему тебя не любят и не уважают?»

Осколок говорил не самые приятные вещи на свете, но он был честен, а подобная честность импонировала Варроу.

– Потому что это люди, – вполне ожидаемо ответил барон.

Существо хоть и телепатически, но заливисто захохотало.

Осколок был странен. Но Льенар давным-давно пришел к выводу, что из чудаковатых, воспринимающих мир под другим углом зрения людей получаются лучшие друзья и спутники. Они могут видеть что-то такое, что недоступно другим; большая часть людей лишена того, что знают и ищут они. В них всего неизмеренные глубины: чувствительная душа, бесконечный поиск, собственные взгляды – целый выстроенный мир. Всю жизнь Варроу искал таких, но их было так сложно разглядеть среди людей.

Теперь же он нашел именно такого приятеля – с отличительным восприятием и великолепным на все мнением, – и не важно, что это существо даже не было человеком.

* * *

Мы вернулись с приема Эрсилии в съемные комнаты Хитреца почти в третьем часу ночи – уставшие, но впечатленные зрелищем. Чьерцем утверждал, что с подобных мероприятий важно уезжать домой вовремя, ибо, хотя они и продолжаются до пяти-шести утра, с каждым часом разгул становится все более и более сомнительным.

– Уверена, одельтерские салоны не бывают столь изнуряющими, – вздохнула я, бессильно опускаясь в кресло поближе к камину.

Отсюда открывался удивительный вид на обветшалую сырую каморку, и я с усмешкой огляделась: каким убогим казался пейзаж после сверкающей золотом залы! Покрытый сажей камин еле отапливал комнату. Стены, окрашенные когда-то в белый цвет, давно уже посерели от времени. От дешевых керосиновых ламп тут и там осела копоть.

А снаружи пустели нищие холодные улицы; окажись ты выброшен на них – и те приведут к пьянству и недолгой, но до одури несчастной жизни. Нам даже пришлось сменить экипаж на недорогую повозку, ибо только пропахший хмелем возница согласился довезти нас до этого места.

В открытом цесситском платье (которое предоставила мне Джасин, ибо мои собственные слишком выдавали Ядовитое происхождение) я совершенно замерзла. Увидев, что я долго не могла отогреться, Кадван скрылся в своей комнате и вернулся оттуда с тонким, но теплым одеялом, которое набросил на мои плечи.

– Зато у вас все получилось, – ободряюще сказал он.

– Но все это было до умопомрачения глупо! Синьорина настолько доверчива и непритязательна!

– Теперь-то ты понимаешь, почему Чьерцем посоветовал именно ее? – рассмеялся Хитрец. – Это очень легкая добыча.

Фойерен попросил рассказать наконец о том, как мы преуспели на приеме, во всех подробностях, и, воодушевленные, мы с Кадваном были рады исполнить его просьбу.

– Продолжай играть свою роль, – присоветовал мне месье Алентанс, выслушав нелепую историю знакомства с синьориной Нолетт-Бессонти. – Тебе следует оттачивать… навыки.

За время, проведенное подле Эрсилии, я еще успею понять, что она принадлежала к тому невротическому типу людей, которые постоянно заключают мезальянсы. Свое влияние она разменивала на сомнительные знакомства, красоту – на негодных любовниц, а из-за необдуманных сделок деньги постоянно уплывали у нее из рук. Но каждый раз, совершая ошибки себе в убыток, она была до смешного уверена в своей правоте, ибо жила исключительно эмоциями и переживаниями. «Тот, у кого во главе стола сидят чувства, а не разум, ничего не добивается в этой жизни», – скажет мне однажды Чьерцем Васбегард, и я удивлюсь, услышав такие слова от человека, который в проявлении чувств сам никогда не стеснялся.

Но все эти мысли придут потом, а в тот вечер я лишь состроила Фойерену недовольную мину. Но распаляться было незачем: тяжелый день наконец закончился, и в ближайшие положенные природой восемь часов отдыха нас не должно было беспокоить ничего.

Кроме состояния Чьерцема, пожалуй.

Васбегард, отправившийся вместе с нами в съемную квартиру Хитреца, всю дорогу молчал и отмахивался от вопросов, а по приезде объявил, что побудет некоторое время на чердаке. Чьерцем и Джасин обосновались в хорошем отеле, и не одну меня насторожило, что одельтерский чародей не захотел сегодня там ночевать.

– Вероятно, мне надо извиниться перед ним за экзекуции со льдом, – терзаемая чувством вины, призналась я Хитрецу. Ранее я наивно полагала, что никогда не испытаю по отношению к Васбегарду что-то, даже отдаленно похожее на стыд, но порядочность Ядовитых людей проявилась и здесь.

– Попробуй. Думаю, он еще не спит, – кивнул Хитрец. Способность Фойерена ощущать состояние людей, находящихся с ним в одном доме, становилась для нас уже привычной.

Я поднялась на второй этаж и прошла по маленькому коридорчику до ведущей на чердак лестницы. Мы не платили за его съем, но, так как никто не проверял жилище ежечасно, могли в любой момент подняться под крышу.

Очутившись в мансарде, я тут же поняла, что комнатушка эта испытывала небывалое для себя оживление. Здешняя тьма ритмично прерывалась зажиганием сувенирной свечки, покоившейся на столе, на дне перевернутого стеклянного купола. Свечка занималась ярким пламенем, горела так пару секунд, пока восковая капля падала на стеклянный поддон, а потом вмиг угасала. Будь это огнем на маяке, можно было бы спутать вспышки света за послание, но то был лишь старый чердак, забитый по углам пыльным хламом, а в середине комнатки по прихоти хозяина стояли кресло и стол.

Именно здесь в ночь после приема у синьорины Нолетт-Бессонти сидел согнувшийся в три погибели человек. На темной деревянной поверхности стола близ него стояли фарфоровый чайник с отколотым от носа кусочком, уже названный мною стеклянный купол со свечкой и стакан с мутной жидкостью на дне.

Человек выглядел совершенно подавленным. Голова его склонилась вниз, взгляд безотрывно следил за несчастной свечкой, которую чародей то зажигал, то гасил усилием своей магической воли. Локти его опирались о стол; шикарные волосы потеряли свой прежний блеск, спутались и сбились, терзаемые нервными, тревожно гулявшими по коже головы пальцами.

– Келаи, – услышав мои шаги, вымученно произнес он. – Не бойся, я всего лишь пытался обратить виски в чай. Вышла какая-то мутная жижа.

Васбегард, казалось, бредил, ведь он пытался совершить невозможное. Чародеям было под силу ускорить процесс брожения алкоголя или же вмиг остудить кипяток, но они не могли обратить одну материю в другую.

Позабыв о заготовленных извинениях, я склонилась над Васбегардом, проверяя, не пьян ли он.

– Прости, что видишь меня таким… – Чьерцем слабо улыбнулся, и с этого момента я совсем отказалась верить, что передо мной сидел тот самый одельтерский маг, которого я знала. – Но сейчас я не могу предстать перед тобой во всем своем блеске.

Никаких разъяснений – только мертвенно-бледный, замученный Чьерцем, оставшаяся гореть свечка и чайник, по носу которого пробежала новая трещина. Чародей был совсем плох.

– Что с тобой случилось? – не выдержав, спросила я.

Васбегард помедлил, но потом решился ответить:

– Я… не могу более держать это в себе. Оно пожирает меня как адские муки! Помнишь ту девочку, окруженную банкирами? Это дитя двенадцати лет вызвало во мне… – Маг запнулся. – Оно уже давно не заявляло о себе, понимаешь? Я думал, что эта напасть уже забылась, осталось в прошлом. Но я… – Чьерцем собирался с силами, чтобы совершить постыдное признание. – Я не могу перестать думать о ней, Келаи.

У меня тут же отнялся язык, тело застыло от изумления. Признание Чьерцема было слишком неожиданным… и слишком серьезным.

– Ты, вероятно, не поняла? – мрачно усмехнулся он. – Я болен, Келаи, я ужасно болен. Я выродок!

Более чародей говорить не мог: он обхватил голову руками и замер в позе непередаваемого страдания.

Взгляд его был теперь совсем замылен; мой собственный тоже помутился. Болезнь такого рода была последним, в чем я могла заподозрить одельтерского мага; и мне с трудом удалось убедить себя в том, что все происходящее не сон.

– Я много лет борюсь с этим, – через какое-то время продолжил Васбегард. – Только сил уже почти не осталось…

Это неправда. Это не может быть правдой! На мои глаза навернулись слезы – нет, целые потоки слез. Да, я не так долго знала этого человека… но плакала о несправедливости, о чудовищной ошибке, которая произошла где-то в его теле; об ошибке, которая, очевидно, сломала ему жизнь. Он все понимал и не заслужил таких страданий.

– Ты… когда-нибудь поддавался своему противоестественному влечению?

– Нет. Еще нет. Я так думаю… Не помню точно. Но этот день может настать. Но скажи мне, разве я похож на растлителя?! – глухо прошептал Чьерцем. Переведя дух, он продолжил: – Маги, использующие право на жертву, живут в три раза дольше людей, а значит, и я буду вынужден страдать в три раза больше. Но я решил не пользоваться этим преимуществом. Потому что мне лучше умереть. Я никогда не позволю себе пасть ниже убийц! Никогда! И я сразу же убью себя, если пойму, что не смогу более контролировать свои порывы.

В этот момент стаканчик с мутной жидкостью со страшным треском лопнул. Непонятная субстанция разлилась по поверхности стола и стала капать на пол. Я почувствовала, как у меня начинает щемить сердце, но это была боль чародея. Не от того, что тот не получил желаемое, – Чьерцем был противен себе самому.

И он желал покончить с жизнью.

– Не вздумай! – воскликнула я, задыхаясь и растирая катившиеся по щекам слезы. – Не вздумай, Чьерцем Васбегард, ты понял меня? Ты нужен Годеливе и Джасин, с помощью своих талантов ты можешь помочь Ядовитым магам… помочь многим! Это все в тебе – не скотская блажь, это – страшное недоразумение! Ты все осознаешь и всеми силами пытаешься вести нормальную жизнь. И в том мы будем поддерживать тебя. Всегда! Как только мы разберемся с делами Хитреца, мы найдем способ излечить твой недуг, я обещаю! Мы найдем чары…

– Колдовство не врачует рассудок, – обреченно отозвался Чьерцем. – Как ты думаешь, если магия зародилась с началом времен, почему в истории были безумные короли? Почему после использования права на жертву часть магов сходит с ума? Я даже не смогу облегчить свои страдания! Разве что напиться до беспамятства и вскорости заснуть, чтобы хоть ненадолго забыться.

– А как же Джасин? Она… знает?

– Знает. Как и то, что мои истинные чувства не имеют к ней никакого отношения.

Он никогда не любил ее.

Он никогда не любил ее, но именно Джасин была той, кто пытался спасти его от непоправимого. Мансурский доктор делала ему дурманящие настойки, поила успокоительными чаями, но, как оказалось, все бестолку. Наваждение, отступившее на недолгое время, возвратилось, и Чьерцем чувствовал собственное бессилие.

– Мы познакомились с Джасин несколько лет назад… – вздохнул Чьерцем. – Она лечила меня и моих приятелей после грандиозной облавы на отступников. Тогда я отделался несколькими ссадинами, но лучше бы был смертельно ранен… Она стала очередным из моих развлечений (ибо есть во мне и здоровые наклонности), но, поддавшись и уступив моим уговорам, Джасин влюбилась по-настоящему… За случившееся мне не грозило ничего, а ей – смерть, ведь мансурский Всевышний строг и грозен. Она не могла более вернуться в семью. И тогда я понял, что должен, как смогу, заменить ей родных. Я не посмел оставить ее…

На первый взгляд, да и после, Васбегард частенько создавал впечатление человека поверхностного, меркантильного и эгоистичного. Но кто бы мог поверить, что жертвенность проходила сквозь его жизнь красной нитью! Когда-то давно он совершил чудовищную ошибку… но не преминул взять на себя ответственность, какой бы горькой та ни была. Ему хватило мужества и чести забрать к себе мансурскую девушку и обеспечить ей достойное существование, вместо того чтобы бросить на произвол судьбы. Как часто мы ошибаемся в людях, как многого мы о них не знаем!

Но иногда незнание бывает спасительным.

– Есть такие люди, на которых нет и следа испорченности… – вздохнул Васбегард. – И такая чистота не должна прозябать в грязи.

Я сразу поняла, о чем он. Джасинеджа обладала, пожалуй, самой чистой натурой из всех, кого я знала. Мягкая и заботливая, даже когда она повышала голос, тот все равно оставался нежным. Возможно потому, что Джасин никогда и никому не желала зла.

Она была женственной. Мансурские женщины часто считаются некрасивыми: слишком яркая внешность, слишком длинные носы и неприлично густые брови. Мансурский говор горяч и быстр, и многие находят его ужасающим. Но в Джасинедже бинт Балькис Саджайки не было ничего ужасающего, напротив, она была чистой рассветной звездой Балькис-Уруджи.

Аниса Саджайки неотрывно находилась при одельтерском чародее. Она выслушивала его рассказы, отлично знала, какое вино он предпочитает, лечила его, когда он нечаянно подхватывал бронхит, – и, как сказали бы соберданцы, была воплощением его ангела-хранителя. История ее появления в Стране Господ долгое время оставалась загадкой. Лишь в одном нам не приходилось сомневаться: дочерей уважаемых Пустынных Странников вы никогда не увидите в Одельтере, а тем более без синей паранджи.

Джасин обладала тонкой красотой, и она преображала собой все, выйди она на грязную и невзрачную улицу. Она любила зажигать благовония и свечи и варила вкуснейший кофе.

«Сколько вы вместе?» – однажды спросила я у нее.

«Пять лет».

«Никогда бы не подумала… – искренне удивилась я, ибо в первую встречу неосторожно причислила Чьерцема к категории неисправимых дамских угодников. – Но почему у вас нет детей? Маги же могут иметь детей?» – позволила я себе совершенно бесцеремонный вопрос.

«Конечно, – ответила Джасин, и взгляд ее темных очей наполнился тоской. – Но он не хочет. Знаешь, что он ответил мне, когда я спросила у него об этом? “Ты понимаешь, какая это ответственность – выпустить в мир другого человека? Ты можешь вложить в него всю душу, а он выйдет негодным. Или несчастным. Ты хочешь стать причиной несчастья другого человека?”».

Васбегард изъяснялся столь ярко, что Джасин и в голову бы не пришло, что он просто-напросто не хочет иметь детей от нее. И не хочет становиться отцом, зная, что (будучи магом) может не дожить и до того, как ребенок научится говорить.

– Ты понимаешь, что никогда не должен огорчать ее? – сказала я в ту ночь чародею. – Джасин уже посвятила жизнь заботе о тебе.

– Я знаю. Поэтому постараюсь держаться на этом свете так долго, как я смогу.

Теперь, после откровения, Чьерцему стало толику легче. Я нашла среди хлама еще один стул и просидела с Васбегардом еще минут десять, после чего мне удалось вытянуть его вниз. Остаток ночи мы строили планы на будущее, а в шесть утра Васбегард уехал в свой дорогой отель. К мягкой самоотверженной женщине, которую он хотел полюбить всей душой… и не мог.

 

Глава 5

Мим и мимикрия

По словам Хитреца, для того чтобы нравиться людям, требуется крайне мало: достаточно полутора часов, чтобы совершенно очаровать человека. Приятная внешность хотя и не является подобных в делах главным, только сокращает это время. Вы можете изобретать какие угодно способы и уловки, но побеждают всегда заинтересованные глаза, улыбка и увлеченный разговор на темы, которые более всего волнуют вашего собеседника.

Весь первый обед синьорина Эрсилия Нолетт-Бессонти болтала без умолку, и уже через тридцать минут я оставила попытки запомнить услышанное, порешив лишь молчать, улыбаться и изредка переспрашивать что-нибудь о ее персоне. Фойерен чутко следил за происходящим, а сама синьорина нисколько не обращала внимания на светловолосого господина, увлеченно читавшего книгу за пару столиков от нас.

Подсказки Хитреца помогли мне быстро сблизиться с Эрсилией. Странная, чувствительная синьорина Нолетт-Бессонти стала для нас изящным пропуском в закрытый мир цесситских богачей. Мы надеялись, что она могла свести меня со знакомыми Дезире Дуакрона, адресата важной посылки Хитреца.

Первые пару недель встречи с Эрсилией продолжались с завидной регулярностью и были не слишком обременительны. Мы гуляли по заснеженным паркам, здороваясь с теми, кто был интересен синьорине, и игнорируя тех, кто интересен не был. Правда, вторая категория почти пустовала, включая в себя либо совсем уж городских парий, либо тех, с кем у синьорины установились крепкие недружественные отношения.

Мы посещали премьеры и выставки, рестораны и салоны, чаепития и магазины и прочие светские места, где я обязана была беспрестанно улыбаться и запоминать множество цесситских имен. Синьоры и синьорины улыбались мне в ответ, и я успела составить мнение о цесситах как о нации чрезвычайно чувствительной, импульсивной и шумной и поняла, как много и безотчетно врали в Империи Цесс.

Беда нагрянула 26 декабря 889 года. В тот день Эрсилия спросила, куда ей подать экипаж, чтобы мы могли вместе прибыть к открытию выставки неких художников-импрессионистов. Они – посредством отказа от принципов академической школы – создавали чудные морские пейзажи, и последние произвели в Городе Души небывалый фурор.

Узнав о приглашении, Фойерен сразу забил тревогу и пусть не сразу, но настоял на том, чтобы Васбегард снял для «своей сестры» приличную квартиру. Тогда же за несколько часов в богатом северном районе города были подысканы апартаменты, куда при помощи Берма я и перевезла свои немногочисленные вещи.

Через пару дней Чьерцем Васбегард, ставший с момента откровения медлительным и задумчивым, уехал по делам в Одель-тер, и Джасин на всякий случай увязалась за ним. Фойерен с Кадваном, видимо, отправились отвозить новую посылку – и пропали на несколько дней. В пустой квартире и чужом городе я осталась одна.

На несколько длинных, бесконечных, холодных дней.

И это был лучший момент для того, чтобы заскучать по своей семье и супругу. В моих руках не осталось даже небольшой, несущественной вещички – ни фотографии родителей и братьев, ни святыни вечной любви, к которой я могла бы прикладываться губами каждый свой одинокий вечер.

Я не могла ничего: ни попросить о помощи, ни написать близким – и все думала о том, верят ли мои родители на Островах письмам, написанным под диктовку Стайеша рукой человека, которому прежде мы много раз платили за подделку почерка. Самое сильное одиночество в своей жизни я чувствовала, когда проводила целые дни в темной комнате за закрытыми портьерами. Я никогда не любила зиму с ее ослепительными, но бесконечно холодными днями. Теперь же от навалившихся на меня тревог я слегла и за каких-то четыре дня потеряла около семи фунтов.

У Эрсилии началась паника. Та присылала мне всевозможные травяные сборы в модных разукрашенных пакетах, лечебные камни для принятия ванн, нюхательные соли в разноцветных бутылочках, но все это не помогало. Улучшения были недосягаемы до тех пор, пока синьорина не поделилась со мной одним из своих главных наблюдений.

Хотите жить – открывайте окно. Именно так: если вы когда-нибудь, не приведи Сетш-Отец, попадете в подобный переплет – просто откройте окно. Не надо недооценивать влияние солнечного света: под ним сразу же захочется жить, двигаться и выбираться из своей тесной скорлупки.

Напросившись вскорости на обед, Эрсилия Нолетт-Бессонти раскрыла для меня окна – и в прямом, и в переносном смысле.

– Нельзя же проводить дни в таком унынии! – воскликнула она, самостоятельно раздвигая портьеру. – Жизнь – это великолепный шанс, и бросаться им глупо.

– Я бы сказала, шанс бессмысленный и пресный, – отозвалась я со вздохом; настроение было слишком скверным, чтобы никому не перечить.

– Как бы не так! Смысл жизни – в самой жизни, – без стеснения отрезала синьорина. – В собственных счастье и радости. А все потому, что нет глубинного смысла, ну нет его…

Я никогда не устану повторять, что, на зависть другим, Эрсилия умела чувствовать себя в этом мире уютно. Ей претило думать о том, зачем она появилась на этот свет, но жизнь ей искренне нравилась: приемы и танцы, карточные игры и домашние беседы, сплетни и – о Сетш! – научные статьи, вечера и рассветы… даже то, что окна квартиры Чьерцема Васбегарда выходили на площадь со статуей средневекового героя. Синьорине тут же вздумалось нарисовать воина в доспехах. Она приказала поместить в гостиной мольберт и каждый день, заезжая в гости, проводила за ним пару безмятежных часов.

– О чем ты еще говорила? Жизнь пресна? – осведомилась Эрсилия на этот раз. – Пусть нам сейчас же принесут свежий коричный порошок! Смотри: я бросаю в кофе немного корицы – совсем чуть-чуть, лишь щепотку, – и напиток мой тут же становится терпким. Это все тот же кофе, но присутствие специи придает ему совершенно другой вкус. Так же и с жизнью. Чтобы иметь свободу наслаждаться ею, порой не надо даже слишком стараться.

Пожалуй, это было самым изящным, что я слышала за последний год. Деликатное количество специй лишь нежно улучшает вкус. Деликатная игра вносит в жизнь красоту и легкость, она нежна и приятна в исполнении. Деликатность дает выбор. Как часто мы обращаемся к резким словам, горячным поступкам, мы ведем себя так, будто это – единственный выбор. Но стоит только остановиться и подумать, как у нас появляются варианты.

Выбор дает свободу.

Однако состояние это обманчиво и опасно: слишком многим оно оказывается не по зубам. Десятки тысяч революционеров столетиями погибали в борьбе за свободу, которой никогда не смогли бы распорядиться. На протяжении всей истории ни одно крестьянское восстание не увенчалось успехом: всегда подневольные, простые люди не знали другой жизни; предоставь их самим себе, они затерялись бы на отшибах бытия. Кто-то порою должен решать за людей, как им жить, будь то государь, политический режим, чиновник, родители. Но разве все они знают наверняка, какие поступки в этой жизни верны, а какие – нет? Разве у них настолько больше опыта?

Теперь, в чужой стране, как и все компаньоны Хитреца, я была… свободна. Я могла выбирать, и я выбрала путь без предательства, без лжи и без ненужных обязанностей; и совладать с выпавшим карт-бланш стало моей первостепенной задачей.

* * *

Четвертого января 890 года, через несколько дней после того, как мы с синьориной на широкую ногу отметили наступление Новопришедшего года, по гостиной моей новой квартиры расползался дивный аромат свежесваренного кофе, приправленного молоком, кардамоном и бадьяном. Близ чашечек с горячим напитком устроилось небольшое вытянутое блюдце с мелко порубленными гвоздикой и имбирем, и не было в нем никакого смысла, кроме распространения терпкой ноты.

– Каким был твой первый любовник? – не отрываясь от мольберта, вдруг спросила Эрсилия.

Кажется, я была готова к любому вопросу на свете, кроме этого. Пять несложных слов, и ты совершенно безоружен, унижен и лишен всякой защиты. Свобода привносила обязанность отвечать на невероятные вопросы, рождавшиеся в мыслях синьорины, избравшей меня второпях фавориткой.

– И не вздумай врать мне, дорогая! Я все про тебя знаю, – на секунду вынырнув из-за мольберта, шутливо сказала она, покачав из стороны в сторону указательным пальчиком.

Я поджала губы. В моей голове развертывались десятки ответов, и нужно было выбрать правильный – так, чтобы ничто не выдало правду. Слава Сетшу, что Эрсилия слышала в этот момент тишину! Наконец я громко выдохнула.

– Он… обжег меня. И более ничем интересен не был.

Синьорина обладала богатой мимикой, но особенно ей удавалось разочарованно-брезгливое выражение. Выслушав меня, она состроила именно такую рожицу.

– Понимаю. У меня тоже был такой. Влюбляешься в них, как глупая девчонка, но потом они приносят лишь разочарования. И мы, обожженные, плачем горькими слезами и хотим испытать эту боль снова.

– А твой первый? – сделала ответный выпад я.

– Он был великолепен и не заставлял меня решать проблемы, которые возникли из-за него. Но видишь ли, про него я тоже не могу сказать более пары слов. А значит, все это было не важно… Важно лишь то, что происходит сейчас. Хочешь посмотреть?

Прошла всего неделя с момента, когда слуги синьорины установили мольберт в моей гостиной, и теперь Эрсилия объявила, что труд ее закончен. Я не видела раньше ее рисунка, потому что, уходя, она занавешивала мольберт плотной тканью. Сейчас же моему взору предстал… нет, не холст – лист белой бумаги. И на листе том были различимы всего два цвета: черный и красный, и сочетание их выливалось в портрет юной девушки. Она, облаченная в латы, стояла посреди ветреных вересковых полей и держала в руках шипастый моргенштерн. Воительница казалась тонкой и изящной – может быть потому, что обозначены были лишь контур и тени.

– Чтобы творить прекрасное, совсем не обязательно водить по толстому холсту кистью всех цветов радуги, – чуть улыбнулась Эрсилия. – И уж точно не стоит приводить себя в истощение, силясь выбрать на палитре правильные цвета.

В словах ее была сущность всей Империи Цесс. Они ценили возрождение, новизну, энергию, свет и жизнь. Их гимн походил более на легкий вальс, цвета их флага – зеленый, желтый, белый – взывали к миру, познанию и жизнелюбию. Цесситы будто делали все легко и изящно, со смехом и радостью – даже развязывали войны. Их грозная сила светилась лучезарным сиянием. Они любили слово «душа» и часто его использовали: «благодушный», «душевный», «душеполезный». Все, что наполняет душу, насыщает ее благодатными переживаниями, – правильно. Удивительно, как при всей своей легкости цесситы уберегли свое мировоззрение от превращения в культ вечных радости и гедонизма.

Но от цесситской «души» до духовности было так же далеко, как от времен Благоденствия до эпохи Высокомерия.

– Настало время показать работу ценителям! Выпьем кофе, а затем поедем в свет. Желаешь знать, куда? – воскликнула она и, дождавшись моего утвердительного кивка, хитро улыбнулась. – К мимам, полюбившим мимикрию и деньги пуще себя самих.

Одним из многочисленных увлечений синьорины было превращение собственных фраз в пышные цветники, расшифровать значение которых было не под силу даже лучшим из поэтов.

Эрсилия встала из-за мольберта, и, чтобы размяться, подошла к большому зеркалу. Она долго крутилась перед ним, рассматривая, как на ней сидят новые серьги с оправленными в золото головами колибри. «Таксидермистские» украшения в то время носила даже сама Императрица Цесс, Лаццарина: были у нее и ожерелья из зубов оленя, и камеи из резной кости.

– Это политики? – опасливо проронила я, гадая, в какое же общество мы сегодня с Эрсилией попадем.

– Упаси Создатель! Нет, они все нувориши, – с легкостью выдала она, продолжая разглядывать собственное обрамленное пышными светлыми локонами личико. – Политика всегда опасна. Но мы же с тобой слишком умны, чтобы туда лезть, верно?.. Нувориши все игроки, и я могу поспорить, что они сразу же захотят выиграть этот портрет!

Через двадцать минут мы завернули картину в холщовый мешок и поехали в один из салонов, куда была вхожа синьорина Нолетт-Бессонти и где, кроме азартных игр, не занимались ничем другим.

Считалось, что в Цесс от еле заметных усов до порога гробовой доски играли все. Алчность одних была мерилом прегрешения других. Синьорина Нолетт-Бессонти также была грешна и непременно хотела прославиться в кругах картежников.

В тот день ее скандальную картину выиграл некий Джианни Ринелло, известный в Городе Души коллекционер редкостей. Воистину коллекционеры – удивительные люди: они самозабвенно охотятся за редкостями, чтобы потом запереть их от всего мира в своих галереях за тяжелыми железными дверьми.

* * *

На рассвете 5 января 890 года месье Фойеренгер Алентанс вместе со своим наемником возвратился в Город Души. Он вернулся из провинциальных окраин, куда должен был доставить бывшим подданным Страны Господ одельтерские сообщения.

Хитрец будто знал, когда ему следует появиться, ибо объявлялся он всегда вовремя. Уже в десятом часу утра он, пренебрегая всеми соображениями безопасности, поднялся на второй этаж дома, в котором находилась квартира Чьерцема Васбегарда (а вместе с тем и моя), и с порога попросил поведать обо всем, что случилось в его отсутствие.

Мой рассказ пестрил названиями мест и новостями цесситской столицы, и Хитрец внимательно слушал каждую деталь. Он прислонился к дверному косяку и придерживал дверную ручку, будто кто-то мог внезапно ворваться и нарушить великое таинство исповеди.

Среди прочего я говорила, что люди, в окружение которых попала неизвестная доселе актриса Келаи Васбегард, исповедовали культ азарта. Они поклонялись деньгам и игральным картам и совершали молебны не в храмах, а за покрытым суконной тканью столом. Карты в Городе Души главенствовали всю зиму, пока не начинались летние скачки с их возможностью ставить немыслимые суммы на полюбившегося скакуна.

Внимательнее всего Хитрец прислушивался к описанию персоналий из круга богатенькой синьорины; наконец, очередь дошла до встреченного нами человека, который никак не мог приходиться Империи Цесс подданным.

– Повтори-ка, – ошалевшим голосом перебил он меня на полуслове.

– Я точно помню этого человека. Большой, рыжий, с огромными руками и странным, будто напряженным и одновременно подозрительным, взглядом. Цесситы так не выглядят.

– Что-нибудь еще ты заметила? Какие-нибудь отличительные черты?

– Родимое пятно над левым глазом… полагаю.

Лицо Фойеренгера, выражавшее до сих пор необычайное оживление, теперь налилось беспокойством.

– Чрезвычайная Полиция забралась в Цесс! – растерянно объявил Хитрец. – Сомнений нет: это их главарь, и он почти не скрывается. Они не боятся ничего.

Нечего было и любопытствовать о том, преследовала ли одельтерская полиция Дуакрона: в международном скандале опальный наследник оказался бы замечательным козлом отпущения, а для гражданского спокойствия в Одельтере – и вовсе первостепенной жертвой.

Но при чем же здесь Хитрец?

– Ты ведь не хочешь сказать, что скрывался от Чрезвычайной Полиции во Фье-де-ля-Майери, верно? – вопросительно взглянула на него я.

– Нет, – отозвался Фойерен.

– Но?..

– Но не все доставленные мною посылки соответствовали интересам Одельтерской Империи, – закончил он.

Страна Господ, видимо, об этом не знала, а если и знала, то притворялась в неведении, – иначе как еще Фойерен мог выписывать документы «на собственные нужды».

– Значит, ты… против власти?

– Я против выродков, – коротко ответил Хитрец.

Фойеренгер, хотя он и доставлял порою личные письма императора, скрывался от бича одельтерской государственности в лице верхушки Тайной полиции и на чужой земле был в очевидном выигрыше.

Конечно, Хитрец не мог знать, что именно главе Тайной полиции поручили найти Дезире и Либертину. Но Фойерен не сомневался и секунды, что отпрыска опального монарха ему, Хитрецу, нужно было найти первым.

Поэтому месье Алентанс уже к вечеру набросал два письма, несколько раз перечитал их – и тут же выбросил: написанное не выдержало критики его придирчивого глаза. Хитреца знало достаточное количество одельтерцев, и одно неловко оброненное на бумагу слово могло с легкостью выдать его цесситское расположение, нарушив тем самым все последующие планы.

На то, чтобы выбраться из порочного тупика, требовалось время. Почти день он просидел в своей комнате и о чем-то меланхолично размышлял, пока вернувшаяся вместе с Чьерцемом Джасин не зашла к нему и не поприветствовала его, отрывая от дел, своим мягким голосом.

Но вероломный визит мансурского доктора пришелся как раз кстати, ибо Фойерен тут же сорвался с места и просиял:

– Великолепно! Женщина!

– Ах, женщина, значит, – оскорбилась аниса Саджайки, подумавшая, что сие было обращением к ней.

Но месье Алентанс подразумевал другую даму.

– Дуакрон не мог не заручиться защитой Империи Цесс, и самое меньшее, что власти были способны для него сделать, – приставить для охраны мага! – воскликнул он.

Так вместе с Джасин к Хитрецу пришла новая догадка. Фойеренгер предположил, что, подобно тому, как он довольствуется помощью Чьерцема, Дуакроны должны поддерживать тесную связь с некоей чародейкой – и все потому, что колдовство в Империи Цесс многие века считалась подлинно женским искусством. До сих пор особой популярностью пользовались именно чародейки, будь они даже иногда слабее, безучастнее и не всегда походившими на настоящих женщин.

Кроме того, как любая уважающая себя страна, Цесс вела учет магических сил. Она записывала их в Государственный реестр – увесистый документ, в котором указывались имена, специализации и места работы чародеев. Документ этот существовал в двух частях: одна предназначалась для «белых» работ, другая – для всего, связанного с государственной тайной, шпионажем и прочими закулисными делами. Разживись Хитрец Реестром, поиск Дуакронов упростился бы в несколько раз: Чьерцему ничего не стоило бы навести справки о чародейке, о которой и так почти все известно.

Но, задавшись целью обзавестись Реестром, Хитрец обрек бы себя на сложную авантюру. Она потребовала бы от него усилий не только физических, но и моральных: переступить через себя, через свои принципы, опуститься до презираемого им воровства. Ведь городские Ратуши, где хранились документы, были современными неприступными крепостями, при проникновении в которые нежелательных лиц отстреливали без суда и следствия. Здешние солдаты могли попасть пулей даже в крысу, ненароком забежавшую на территорию.

Оставалось только решить, стоит ли игра свеч?

Хитрец поразмыслил и рассудил, что стоит.

Пару дней спустя он изловчился узнать, что чиновники, служащие в городской Ратуше, по старому цесситскому обычаю хранят у себя в домах копии документов – на случай, если в самом градоуправлении случится пожар или потоп. Разумеется, такой привилегией пользовались не мелкие бюрократы, а только уполномоченные на то лица, три или четыре человека. И поскольку жилища их были однозначно уязвимее Ратуши, Фойерену оставалось лишь определить, к кому наведаться в гости.

Думал он недолго: выбор почти сразу пал на родную сестру Эрсилии, которая силой долгих политических ухищрений заняла в администрации города пост Почетного советника синдика. В отличие от сестры, Савиенна ничего не имела против участия в политике, тем более порядки Цесс в этом ей благоволили.

Через мою покровительницу мы могли выведать планировку и порядки в доме Савиенны, а в нужный момент – и вовсе увлечь синьорину на какое-нибудь светское мероприятие.

К несчастью, зимой 890 года сестры Нолетт-Бессонти находились в ссоре. Мне пришлось выступить в роли миротворца, упросившего Эрсилию пожаловать к Савиенне с дорогим подарком и демонстрацией неуемного желания возобновить мир. Трюк сей, хотя и вызвал поначалу недоверие у старшей сестры, завершился удачей, и в честь слезного примирения старшая синьорина Нолетт-Бессонти вознамерилась устроить в своем салоне пышный прием.

Узнав об этом, я еле сдержала вздох облегчения: какой выгодной оказалась для нас столь свято почитаемая цесситами крепость семьи!

Через день, как и предполагалось, у Савиенны Нолетт-Бессонти бодро отплясывали мазурки, экосезы и бесконечные вальсы; и уже в первые часы мой карне де баль густо пестрел новыми именами. Высвободившись из безумного танцующего общества лишь под утро, я тут же поехала к Фойерену и поспешила рассказать ему об увиденном.

– По дороге Эрсилия все рассказывала о своем детстве, – простонала я, опираясь на услужливую руку Хитреца и стаскивая с ноги туфлю, послужившую поводом нескольких болезненных мозолей. – О Сетш, я выслушала все ее воспоминания, все былые обиды на сестру… но вместе с тем и целый доклад о том, как устроен быт в ее доме. И, надо сказать, он поразительно напоминает ей порядки родительского гнезда! Например, синьорина Нолетт-Бессонти, подобно старой чете, печется о самочувствии, а потому ежедневно в десять часов вечера приказывает открывать настежь окна…

– Отличный повод доказать ей, что свежий воздух не всегда полезен для здоровья, – заметил Хитрец.

В то, что благородный месье Алентанс действительно собирался залезть в чужой дом через окно, верить упорно не хотелось. Но был ли у нас другой способ заполучить столь желанные бумаги? Добровольно нам никто бы не показал их, а сильная иллюзия, примененная Чьерцемом близ домашних ловушек магии, выдала бы нас с потрохами.

Оставалось лишь старое доброе воровство.

– Допустим, ты туда проникнешь… – взволнованно проговорила я. – Но вдруг окажется, что сейф с документами запирается на ключ? Что тогда?

– Ключ? Очень вряд ли. Обычно нужна лишь комбинация цифр, – невозмутимо отозвался Фойерен и, будто оправдывая себя, добавил: – Я готов пойти на риск исключительно оттого, что мы крайне ограничены во времени.

Вечером следующего дня на адрес моей квартиры доставили записку. В листок этот были вложены два билета в Оперу Гран-дэ, и я тут же поспешила нанести Эрсилии визит с приглашением. А наутро выяснилось, что послание с примерно таким же, как у меня, содержанием от лица неизвестного обожателя получила и Савиенна Нолетт-Бессонти. Старшая синьорина тут же рассказала обо всем Эрсилии, и, узнав, что обе они едут на премьеру не за свой счет, сестры радостно обнялись. И только Чьерцем Васбегард, из кошелька которого были оплачены четыре лучших места на «Коломбину», был вселенски недоволен. Еще более горевал он потому, что природная жадность не позволила ему раскошелиться еще на два места для себя и Джасин, глаза которой загорались при одном только упоминании об Опере.

К слову, Империя Цесс была родиной оперного искусства, и каждая премьера приравнивалась здесь к великосветскому празднику. На один вечер жизнь в Каполь-кон-Пассьонэ останавливалась, вся знать сосредотачивалась на площади Пьяцца Сан Эбе, и экипажи с именитыми гостями съезжались сюда даже из соседних провинций. Говорили, на первый показ «Коломбины» обещали пожаловать сам император Элиджио с супругой. Поэтому Опера Грандэ могла бы стать идеальным местом для террора, – да только охранять ее приказали пуще зеницы ока.

 

Глава 6

Неудачи

Скоро настал вечер 9 января 890 года, когда аристократия Империи Цесс наполнила собою зрительный зал Оперы Грандэ. Я отправилась туда вместе с сестрами Нолетт-Бессонти и молодым офицером Борелли, прямо-таки исходившим ревностью к неизвестному поклоннику, что возымел дерзость подарить его прелестной Савиенне билеты.

Хитрец же в тот вечер остался в съемной квартире где-то в захолустьях Города Души – и был уже в шаге от того, чтобы учинить богомерзкое дело. Он совершал последние приготовления под неусыпным взором Джасин, которая, вместо того чтобы горевать о безнадежно потерянном для нее вечере, пыталась отговорить Фойерена от безумной затеи.

– Ты не боишься несчастных случаев в своей… – мансурский лекарь, недовольная, оглядела его с головы до ног, – деятельности?

Принадлежавшая к нации Песчаных Странников аниса Саджайки трепетно относилась к таким вещам, как везение и неудача, и частенько о них упоминала.

Фойерен стоял к Джасин спиной. Рубашка его была расстегнута, а сам он старательно фиксировал на груди ремешки от странного и плоского кожаного кармана. Тогда же Хитрец и попросил женщину уточнить про несчастья.

– Например, если у тебя вдруг сведет ногу посередине реки, – уклончиво ответила Джасин.

– Такие состояния изначально несут в себе ошибку, – пожал плечами Фойерен. – Я не настолько уверен в себе, чтобы переплывать Сорель в одиночку: ведь тогда мои шансы утонуть увеличатся в несколько раз. К тому же я не настолько самонадеян, чтобы лезть в холодную воду – ведь именно там часто сводит ноги. И потом, всегда можно перевернуться на спину и не спеша плыть к берегу. Ибо у тебя есть еще две руки и одна нога.

Месье Алентанс закрепил как следует импровизированный бювар и принялся застегивать пуговички рубашки, а затем, уже развернувшись к женщине лицом, накинул на себя короткополую куртку.

– Но если судьбе будет угодно, тебе не помогут даже… – Джасин кивнула в сторону его груди, – самые изощренные инструменты.

– Инструменты? – насмешливо повторил Фойерен. – Все делают голова, руки да ноги, остальное – блажь. Или я не прав?

Женщина поняла, что Хитреца ей сегодня не переубедить, а потому решила, как могла, облегчить ему участь. Она открыла один из своих кошельков, вытащила оттуда небольшой предмет, похожий на керамическую запонку, и протянула его Фойерену.

– Мне будет спокойнее, если ты возьмешь вот это. Чьерцем сотворил эту штуковину, чтобы мне больше везло в охоте. Он очень старался, дабы сделать ее… невидимой для другой магии.

– Как и любую свою иллюзию, – подхватил Хитрец.

– Возьми! – Красивая рука анисы Саджайки еще ближе подвинулась к Фойерену. – Там, как и везде в Цесс, наверняка держат собак, и тебе будет намного легче, если они не заметят тебя.

На этот раз Фойерен покорился и, забрав магическую безделушку, безропотно прикрепил ее к своей рубашке. Хитрец так и не сказал женщине, что на случай собак и прочей неугодной живности он приладил к поясу привезенные из Одельтера метательные ножи.

– Только никому не говори, – подмигнула ему Джасин, смягчившись. – Вещица пусть и старая, но ценится очень дорого. Если Васбегард узнает, что я ее тебе дала, у него случится сердечный приступ.

Месье Алентанс торжественно поклялся молчать.

За окном набрал свою полную силу вечер; грязно-светлые фасады бедняцких домов посерели, и тени от них расплылись длинными темными полосами. Пускай цесситские зимы и были на десяток градусов теплее одельтерских, но январь оставался январем, и только безумец мог выйти из дома в столь легкой одежде, какая была сегодня на Фойерене. Для пущей свободы движений Хитрец даже снял с тонких сапог высокие теплые краги!

«Я не вор, – в очередной раз напомнил себе курьер. – Много лет я перевозил посылки, что получил из одних рук, и законно передавал в другие. Так было прежде, и так будет продолжаться после. Все, что произойдет сегодня, – ужасающее исключение».

Поправив кобуру с пистолетом, Фойерен поклонился на прощание Джасин и вышел из комнаты. Вслед ему с губ женщины слетели несколько «заветных», как их называли мансуры, слов: та пожелала, чтобы каждое из них мягко опустилось на его плечи и обернулось для Фойерена незримой помощью в делах.

* * *

На своем веку месье Алентанс ненавидел длинный список вещей, из которых – если те записать на бумаге – можно было составить хорошенький памфлет. Туда бы непременно вошли воровство, лазанье по крышам, приспособленчество, предательство и прочие вещи, недостойные не только порядочного месье, но и всякого уважающего себя человека. Поэтому, карабкаясь по стене особняка Савиенны, Хитрец не видел в своих действиях ни капли благородства.

Он и размышлял в ту минуту не особенно напряженно.

Обычно Фойерен избегал подобного состояния «расслабленного» ума; ведь основу успеха, по его словам, составляли умение мыслить, анализировать и замечать мелкие детали – и уж точно не действовать по наитию. Но сейчас Хитрец придерживался одного из немногочисленных советов Чьерцема Васбегарда (немногочисленных, ибо советами у нас промышлял именно Фойерен). Когда дело доходит до физических усилий, говорил маг, весьма здраво поддаться «стереотипному мышлению», а именно – делать, не нагружая себя сбивчивыми раздумьями. Поэтому Хитрец карабкался все выше и выше, и, казалось, руки его сами знали, за что ухватиться, а ноги – куда наступать.

Зимний холод, ощущаемый в легкой одежде явственнее положенного, заставлял Фойерена двигаться быстрее, и так месье Алентанс выгадывал бесценное время. В темноте он оставался незаметным, а шаги в сапогах из мягкой кожи были не слышны. Сначала у Хитреца все получалось как нельзя лучше, он быстро забирался по выступам и выемкам стены и почти уже достиг цели…

Но внезапно плохо закрепленная перекладина опасно заходила под его подошвой. Нога Фойерена сорвалась, и курьер, едва успев зацепиться за мраморные столбики балкона, пребольно ударился о стену ребром. Однако он изловчился не упасть – и цепко повис на руках. Хитрец поступил очень правильно, когда не стал жалеть пальцы и снял перед особняком синьорины Нолетт-Бессонти кожаные скользкие перчатки. И как повезло ему, что в те времена не применялась еще дактилоскопия!

Но кое-что все же могло выдать Фойерена, и причем еще до начала следствия. Оторванная ногой перекладина гулко упала в грязь, исполнявшую в тот день роль январского снежного покрова, и этого было достаточно, чтобы с заднего двора подала голос собака. Вспомнив всуе имена нескольких Падших, Хитрец подтянулся на руках и взмахнул на балконную балюстраду. Даже если сам он оказался теперь в относительной безопасности, ошибку его можно было считать непростительно серьезной, ибо Фойерен нарушил одно из своих главных правил: не оставлять следов.

Хитрец тем не менее не собирался играть против себя и дальше – а потому притаился, опираясь на балюстраду двумя ногами и левой рукой. Но тут он заметил движение слева; в памяти его всплыла еще парочка оскверненных имен. К месту падения перекладины бежала псина, – та самая, что залаяла. Сейчас она обнюхает деревяшку и подаст голос еще раз, решил курьер, а на лай этот обязательно найдутся уши.

Фойерен уже приготовился вынуть из-за пояса один из прихваченных метательных ножей, что способны были с одного попадания смертельно ранить собаку в шею. Но одна только мысль об убийстве несчастного животного вызывала у Фойерена содрогание. Более того, если мертвую собаку и не обнаружат до того, как он выберется отсюда с ценной находкой, Хитрецу придется, чтобы замести следы, натолкать во все карманы напитавшуюся кровью грязь и вынести на себе труп куда подальше. Смешно же!

На лбу у Фойерена выступил пот. Огромный дог подбежал к упавшей перекладине, уныло обнюхал ее и, лениво оглядевшись, поплелся обратно. Радости Хитреца не было предела: похоже, артефакт Джасин подействовал! Курьер с облегчением прикрепил нож на место. «Но везение может внезапно покинуть тебя», – вдруг вспомнил он слова женщины.

Дождавшись, пока собака скроется за углом, Хитрец мягко соскользнул с балюстрады, подошел к балконной двери и аккуратно толкнул ее. Та оказалась заперта. О черт… Фойерен должен был подоспеть к вечерней уборке, когда, как мы узнали, все окна в особняке Савиенны открывают, чтобы впустить свежий воздух. Но за гардинами и портьерами расстилалась все та же темнота, как и во всем крыле. Похоже, курьер немного поторопился с визитом, и теперь не ему оставалось ничего, кроме зябкого ожидания.

* * *

По ощущениям Хитреца, прошло уже минут семь, когда за окнами особняка начал загораться свет. Фойерен поднялся со своего стылого убежища, потер дрожащие от холода руки и вновь залез на низенький балконный парапет. Замерзшие ноги слушались с неохотой, и, пытаясь сохранить равновесие, Хитрец прижался боком к стене. Прислуга должна открыть балкон и, погасив газовые рожки, наконец покинуть комнату.

«Спокойно, спокойно. Нельзя торопиться, нельзя выдать себя. Совсем скоро можно будет зайти в комнату и отогреться в тепле. Надо лишь чуть-чуть подождать», – уговаривал себя Хитрец.

Послышался скрип: как и предвидел курьер, кто-то потянул вверх металлическую щеколду и растворил стеклянную дверцу; и в этот момент Фойерен даже не дышал. «Пусть это будет слуга, Всеведущие, пусть это будет слуга, – взмолился он. – И пусть он сразу уйдет».

Мольба его оказалась услышана: балкон, как и многие дни до этого, оставили открытым. Однако, когда свет внутри комнаты погас, ноги Алентанса уже исходили крупной дрожью: если одеваться не по погоде, даже цесситские зимы окажутся холодны.

Но преграда была устранена, и теперь у Хитреца в запасе было около десяти минут.

Мигом пробравшись внутрь, Фойерен забился в угол комнаты и прислушался. Вблизи царила сонная тишина, но из-за стенки и с первого этажа доносился неясный шум. Кабинет синьорины соседствовал с комнатой для чтения (а именно там оказался сейчас Хитрец) и находился от нее через стенку слева.

Озираться по сторонам было некогда. Ступая мягкими подошвами, Фойерен, спешно пересек расстояние до двери, замер… и неслышно повернул ручку. Судя по звукам, занятые уборкой слуги переместились по этажу дальше, – а значит, настало лучшее время для кражи.

На трясущихся ногах Фойерен вышел в коридор, змейкой проскользнул вдоль освещенной газовыми рожками стены и оказался на пороге кабинета. В желанную – и приоткрытую! – дверь был врезан замок, но тот пустовал. Месье Алентанс подавил разочарованный вздох: как славно было бы обнаружить здесь ключ, а потом запереть кабинет изнутри! Вздумай кто-либо войти в комнату, шум ругательств и поисков запасного ключа заставил бы Хитреца в мгновение ока испариться… и материализоваться где-нибудь за окном.

Но приходилось довольствоваться малым, и Фойерен бесшумно пробрался в кабинет.

Интерьер этой комнаты изобиловал мрамором, что вырисовывалось даже в сумраке: статуя Создателя, богатый каминный портал, благородная отделка пола. Недруг мог бы обвинить синьорину Савиенну в отсутствии чувства меры, но, насколько видели глаза Хитреца в темноте, все смотрелось вполне органично. Кое-где на стенах светлыми и темными пятнами проглядывали картины – в основном портреты, но были среди них и классические пейзажи. Женскую природу хозяйки выдавал сладковато-дымный запах недавно потушенных ароматических палочек, привезенных в Город Души по специальному заказу из Шинхэ.

Искавший сейф Фойерен знал, что владелица кабинета слишком умна (сказать точнее, хитра и проницательна), чтобы прятать его за картинами. Однако в том, что копия Государственного реестра магов находится в сейфе, курьер не сомневался: ведь где еще ему быть?

На письменном столе синьорины лежала кипа писем. Такой сорт посланий, подумал Хитрец, можно держать хоть на столике в опочивальне: все они искусно зашифрованы, и ничего не подозревающий домочадец, как бы вдумчиво он ни вчитывался, никогда не догадается об истинном содержании написанного.

Бумаги на письменном столе, к слову, пребывали в порядке, слишком подозрительном для славившейся нетерпением особы. Впрочем, порядок этот мог быть заслугой одной из горничных, но с малой долей вероятности: недоверием к людям синьорина Нолетт-Бессонти славилась не меньше самого Императора Одельтера. Некоторые шутили, что подозрительность и послужила причиной того, что Савиенна никогда не была замужем.

Хитрец продолжил поиски. Он заглянул под столешницу и открыл несколько ящичков, но усилия не оправдались. Однако стоило курьеру открыть небольшой шкафчик у стены, как он вдруг наткнулся на то, что искал, – дверцу сейфа. Дверца взирала на него плоской ручкой, замком и крохотными дисками с вытравленными на них цифрами. Хитрец знал эту модель: о ней недавно писали в газетах. Небольшой ящик, снабженный жаропрочной прослойкой из асбеста и совершенно огнеупорный, получил невиданное доселе одобрение в обществе.

Именно его и предстояло сейчас взломать Хитрецу. Фойерен достал одолженный у Джасин медицинский стетоскоп и потратил почти все оставшиеся минуты на подбор комбинации из четырех знаков – по числу маленьких циферблатов. Он не мог, используя свою обостренную чувствительность, угадать правильные цифры, но по примеру знаменитых взломщиков своего времени выслушивал тихие щелчки, раздающиеся внутри сейфа при наборе нужной цифры.

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Наконец сейф открылся, разверзнул свой металлический живот.

Копии бумаг из Ратуши лежали в отдельных папках. Хитрец схватил их и, быстро перебирая, нашел среди них ту, в которой был Государственный реестр магов. Мгновение – и документы отправились в кожаный карман, прилаженный под рубашкой к телу. Хитрец сам придумал это приспособление после того, как однажды, спасаясь от погони, упал в пруд и промочил стратегические карты вражеских укреплений. За это Жнец избил его и чуть не выставил из отряда.

Фойерен не тронул ни наличности, ни иных документов. Еще мгновение, – и драгоценные папки легли на прежнее место. Сейф закрылся. Но, забрав копию Реестра, Хитрец отдавал себе отчет в том, что мог в любую секунду подписать себе смертный приговор: случайная ошибка или неосторожная улика с легкостью оборвали бы его жизнь.

Застегнув наспех карман, а затем пуговички рубашки, курьер еще раз огляделся по сторонам – так ему подсказали ощущения. И только сейчас заметил странное, исходившее откуда-то из угла свечение. Неужели он был настолько увлечен поиском, чтобы пропустить столь очевидную вещь?

Свечение исходило от внушительных размеров статуэтки паука, выполненной из металла, а потому казалось, что насекомое облачено в железную броню. Огромный металлический птицеед покоился на высокой подставке и выглядел зловеще. Беззвучно выругавшись, Хитрец пригнулся; он знать не знал, что это за чертовщина! Курьер успокаивал себя тем, что, будь это сигнальным магическим устройством, его давно бы уже притащили бы в полицейский участок. Но паук – казалось, хоть и бездействовавший – неотрывно следил за происходящим четырьмя парами ярких каменных глаз. Или, может… птицеед открыл свои глаза не сразу?

Решив более об этом не думать, Хитрец предположил, сколько времени находился в кабинете Савиенны. И тут же понял, что через балкон в читальной комнате ему уже не уйти: слишком долго он взламывал злополучный сейф…

Теперь для выхода следовало использовать одно из окон кабинета, и, раскрывая его легкие створки, месье Алентанс предположил, что невезение, может быть, сегодня и не вспомнит о его существовании.

Но именно неудача стала в тот вечер верной спутницей Фойерена. Сидя тяжелым грузом на его плечах, она заботливо протягивала Хитрецу предательскую руку; но стоило курьеру ухватиться за нее, как та, хохоча, незамедлительно растворялась в воздухе.

Фойерен быстро пролез сквозь раму и почти перевалился через нее всем телом. Он уже пытался ухватиться за скользкий козырек соседнего окна, чтобы удержать равновесие, когда в кабинет вошел кто-то из слуг Савиенны.

Негромкий звук открываемой двери – и Хитрец, слишком увлекшийся лазом, чтобы следить за комнатой и снующими людьми, вздрогнул всем телом. И тут же нога его подкосилась, где-то внизу скрипнуло, и Фойерен полетел вниз.

Падение завершилось громким хрустом кости, – и месье Алентанс тут же вцепился ногтями в замерзшую землю, чтобы подавить стон.

Совсем рядом с курьером лежал артефакт Джасин, разбитый на мелкие кусочки… Собаки, дремавшие у парадного входа особняка, были разбужены шумом и зашлись громким лаем.

«Идио-о-от!» – протяжно завыло в мыслях Хитреца. И на несколько секунд все другие мысли оборвались.

Ведь дальше была одна только боль. Боль повсюду, она едкая, гремучая и острая – настолько, что мгновенно пронизывает все тело и стучит в висках. Слабо соображая от нахлынувших страданий, Фойерен все же поднял голову вверх и увидел свет, падающий на землю от зажигаемых по всему дому светильников.

Две секунды. Он может потратить на себя ровно две секунды. Скатившись с раздетого, примятого падением кустарника, Хитрец быстро попытался найти источник боли; им оказалась левая нога. Прикоснуться к той было невозможно: здесь его пальцы превращались в раскаленные иглы, с налету врезавшиеся в пораженное место.

Нога болела нестерпимо.

Перед лицом Фойерена всплыл образ Чьерцема Васбегарда. Одельтерский маг еще несколько месяцев назад пытался продать ему втридорога свое новое изобретение – пропитанную магией марлевую повязку. Повязка эта, по словам чародея, могла создать великолепную иллюзию отсутствия боли. Но Хитрец тогда лишь посмеялся, заявив, что купит эту фитюльку лишь за половину сорэ, да и то если Чьерцем изловчится разделить монетку на две части. Теперь же Фойерен готов был проклинать свою скаредность.

К действительности Хитреца возвратил новый шум: два огромных, спущенных с цепи волкодава неслись сейчас с лаем прямо на него. Каждый из этих бесов был намного сильнее и быстрее человека, и нетрудно было догадаться, каким оказался бы исход встречи с ними.

Теперь уже не было смысла нежничать.

Рука сама потянулась за пистолетом. Поймав взглядом движение, месье Алентанс прицелился и дважды выстрелил. Он, может быть, и поспешил; но он хотел жить – возможно, даже слишком – и при этом со всеми полагающимися частями тела.

Скуля, будто маленькие щенки, собаки повалились; Хитрец выиграл для себя пару мгновений. Теперь он понял, что ему нужно перебороть боль и наступить на ногу. Положиться на очевидно сломанную ногу, добежать до ограды и перелезть ее – если в самого Фойерена не пустят пули раньше, конечно.

Все происходило в доли секунды.

Хитрец решился.

Вы ведь знаете, месье Монгрен, знаете такую иллюзию организма, который не различает вкус еды после того, как вы на спор проглотили слишком много острого? После этого съешьте вы хоть три жгучих перца – все по боку. Так же и с болью: раз наступив на сломанную ногу, месье Алентанс не чувствовал более разницы.

Он даже не помнил, как перемахнул через забор, – возможно, в минуту смертельной опасности способности его организма необычайно усилились, и именно это придало ему сил.

Началось ужасающее бегство – оно-то и врезалось в память курьеру. Фойерен обливался потом, петлял подворотнями, запутывал свой путь, пережидал в грязных переулках. Он подобрал на помойке палку, с которой нельзя было показаться на глаза приличным людям, и теперь опирался на нее, помогая себе бежать. Перед ним расстилалась полубесконечная дорога страданий, ведущая, как говорят, к искуплению. Но Фойерен в это не верил.

С рассветом он рухнул у порога кондитерской на углу одного из безымянных переулков Города Души. Когда вышла хозяйка, Хитрец на ломаном эсналуро попросил ее послать за знакомым врачом. Он невероятно рисковал, но силы покидали его, а до пристанища оставалось еще далеко.

Напуганная видом курьера, сердобольная женщина долго сокрушалась, но Фойерену все же помогла: она отправила по указанному адресу своего сына. Сам же Хитрец был спрятан ею в подсобке, и там хозяйка все пыталась накормить его свежим хлебом, будто это могло чудодейственным образом помочь.

Через некоторое время в кондитерскую пожаловали по душу Хитреца. Но это были не охранники Савиенны, не полиция и даже не мансурский доктор: сюда влетели Чьерцем и Кадван. Именно они всю ночь поджидали Фойерена в назначенном месте, подальше от наших квартир.

– Пропади ты пропадом! – разразился Васбегард, едва только увидел измученного курьера.

И это было неудивительно: каждый из нас воскликнул бы то же самое. Месье Алентанс хлипко распластался на присыпанному мукой полу. Лицом тот почти не выдавал потрясений – лишь странно смотрел исподлобья; но его тело колотило, одежда промокла от пота и посерела от грязи. Левую ногу его омерзительно раздуло, а Фойеренгер, терпевший боль уже несколько часов подряд, еле ворочал языком.

– Помогите… мне… дойти… – с трудом проговорил он.

Кадван подхватил месье Алентанса под руку и помог ему встать. Чародей тем временем одарил вдову-кондитершу несколькими ассигнациями; при этом он весьма странным голосом спросил, правда ли, что этим утром к ней никто не заходил. И хозяйка, пряча деньги, охала и кивала. Чьерцем насмешливо потрепал по голове ее маленького сына, протянул ему монетку и, злобно вздохнув, покинул маленькую, пропахшую дрожжами черную комнату.

Вслед за Кадваном и Фойереном Васбегард вышел на порог, а затем все трое растворились среди одинаковых петлистых улочек бедного района Города Души.

* * *

О том, чтобы показать Хитреца цесситскому врачу, не могло быть и речи: все обязанности по выхаживанию Фойерена легли на спутницу месье Васбегарда. По правде говоря, это было даже к лучшему, ибо в ведении Джасин находились и традиционные, и мансурские методы врачевания. Более того, аниса Саджайки была известна тем, что, помогая магам Фье-де-ля-Майери, бралась даже за самые безнадежные, казалось, случаи – а значит, лечение переломов не представляло для нее затруднений.

В Городе Души аниса Саджайки освоилась самым благоприятным образом. Здесь никому не было дела до ее яркой внешности: в Цесс давно перестали смотреть на иностранцев будто на диковинную живность. Основу ее досуга составили неспешные прогулки по городу, который для нужд лекарей слыл землей обетованной: здесь можно было достать лекарства, справочники и медицинские приборы любого назначения. Ей даже не требовалось знание эсналуро: Джасин называла требуемое медицинскими терминами, а их фармацевты понимали с полуслова. Первое время доктора удивляло, что в здешних аптеках никто не спрашивает рецептов, но после несчастья с Фойереном она пришла к мысли, что это ей только на руку.

Думаю, месье Монгрен, вы уже догадались, что за время нашего пребывания в Каполь-кон-Пассьонэ Джасин успела израсходовать добрую часть капитала месье Васбегарда. Она тратила на медикаменты и труды по врачеванию столько денег, сколько обычные женщины не спускают на покупку модных шляпок и перчаток.

Одним из главных приобретений Джасин стал великолепный медицинский чемоданчик работы местных кожевенных мастеров, подобный тем, с которыми расхаживают семейные врачи богатых цесситских фамилий. Его-то она и распахнула, когда Кадван и Чьерцем сопроводили Хитреца в съемную квартиру и помогли опуститься на тахту.

– Теперь ты можешь высказать все, что обо мне думаешь, – Фойерен слабо улыбнулся мансурской женщине.

– Я уже все сказала вчера! – Джасин взяла большие ножницы и рывком распорола ими штанину Фойерена до самого бедра.

Последовавший за этим осмотр показался нам обрядом изощренной экзекуции, – но ужаснее всего оказались диагнозы.

Левая нога курьера, по заверению Джасин, была сломана в двух местах. Половину тела Хитреца покрывали ссадины, но кое в чем Фойерену все-таки повезло: его левая рука, когда та с легкостью могла получить перелом с десятком осколков, осталась невредимой. Однако ушибы и сотрясение мозга подразумевались само собой.

– Безумная же у тебя получилась вылазка! – вздохнул Кадван, выслушав вердикт доктора. Но с определением парень чуть ошибся: вне сомнений, это была самая неудачная из вылазок Фойерена.

– Все могло быть намного хуже, – мрачно отозвался Хитрец.

Чьерцем издевательски улыбнулся: сначала курьеру, а потом Берму.

– И этот человек еще хочет тебя чему-то научить, – сказал он. – Ты его слушай, слушай, мальчик. И верь.

– Лучше все же верить, – Фойерен, не успевший дать достойный отпор, страдальчески сморщился: Джасин туго стянула его ногу с шиной.

– Сиди так, покуда будет готов гипс, – велела она.

Сводя переломанные кости, аниса Саджайки успевала роптать – дескать, таская все время с собой ненужную трость, Хитрец и накликал себе перелом; но Фойерен лишь отмахивался.

Освободившись от светских обязанностей лишь пополудни, мне довелось застать Хитреца уже с застывшим на ноге гипсом.

– Как здоровье? – сочувственно спросила я, присаживаясь рядом и невольно разглядывая то, во что прекратилась его конечность.

– Не имеет значения. Важно лишь то, что сейчас я бесполезен, – изрек Фойерен и обреченно постучал по ноге той самой тростью, которая так не понравилась Джасин. – Когда ты просто можешь бежать, ты уже способен на многое. А я сейчас не годен ни на что.

– Но ты же достал бумаги?

– Достал. Но только какой в них прок…

Хитрец уже успел внимательно изучить Реестр, но о приставленной к Дезире чародейке в нем не было ни слова. Как, впрочем, не упоминалось и о самом Дуакроне.

Вожделенные некогда бумаги теперь беспорядочно лежали на столе, укрывая собой всю его поверхность; часть из них, не выдержав напора своих соседей, упала на пол. Я поднялась с тахты, собрала документы и сложила их в нагрудный кожаный карман, который подняла здесь же с пола.

– Ты здорово разбогатеешь, продав эти бумаги одельтерцам, – заметила я.

В иной день Фойерен засмеялся бы и похвалил мою деловую хватку, а затем поздравил Васбегарда с распространением меркантильности в массы. Но сейчас курьер лишь презрительно фыркнул.

Ведь его занимали другие мысли. Сломанная в двух местах нога исходила постоянной болью, а Хитрец все думал о том, насколько одиноким и беспомощным он стал в чужой стране. Его усилия окупились лишь убытком, а принцип работать в одиночку (Берма он не считал) дал серьезную трещину. Фойерену было совершенно не к кому податься: хоть в столице Империи Цесс и промышляло небольшое общество одельтерцев, интересы их слишком разнились с нашими.

«Непозволительно! Как мог он отправиться в Цесс без четкого плана?» – захотите сказать вы, месье Монгрен, и окажетесь не правы. Потому что план у него был.

Риск.

Риск в этой жизни ценят немногие, но те, кто хоть однажды распробовал его настоящий вкус, навсегда становятся его рабами. Именно риск заставил Хитреца отложить на время дело Ядовитых магов. Риск толкнул его в Цесс. Ведь он знал, что Дезире Дуакрон находился здесь, и для начала этого было достаточно.

– Позови-ка сюда Чьерцема, – попросил меня Хитрец. – И будьте добры оставить нас.

Как я поняла, с чародеем он собирался обсудить дальнейшие действия.

* * *

– Я вынужден признать, что мои попытки найти Дуакрона потерпели оглушительное фиаско, – с сожалением объявил Фойерен, когда Чьерцем зашел в комнату и прикрыл за собой дверь. – А потому сам собой напрашивается вывод о том, что необходимо призвать помощь извне.

– Помолиться? – тут же осведомился чародей.

– Нет, – спокойно ответил Хитрец. – Обратиться к надежным источникам. Но уместнее будет проделать первое, конечно. И если ты так страстно желаешь, можешь приступать прямо сейчас.

Чьерцем дежурно хмыкнул, даже не изменившись в лице, а Фойерен продолжил:

– Для поисков Дезире нам нужен…

– Тебе нужен, – перебил его маг.

– Хорошо, мне нужен тот, кто подвешен между двумя мирами: криминальным и законным. Тот, кто знает, что творится в обоих из них, кто не совсем чист перед одним и перед другим. Иначе ничего у нас не выйдет.

Васбегард согласился – причем неожиданно быстро.

– Есть кто на примете?

– Надо поразмыслить, – чародей задумчиво потер свой квадратный, начисто выбритый, будто тот никогда и не обрастал щетиной, подбородок. – Риньяре Моретти, подпольный маг под прикрытием. Йерлинго Гудьир, мастер по оружию. Или, быть может, обратиться к проституткам? Они-то уж точно могут выведать чьи-нибудь секреты. У моей обожаемой Элиан здесь наверняка наличествуют знакомые.

– Сифилитики. Думаешь, они помогут мне быстрее, чем сдохнут от своей заразы? – с презрением промычал Хитрец. – Да и первый слишком опасен. Что скажешь о Гудьире?

– Знаешь, друг, этот кузнец тот еще… Словом, его тоже не приставляют к стенке с неудобными условиями, – усмехнулся месье Васбегард. – Гудьир сам решает, кому взяться помочь.

– Но ведь он помогает и тем, и другим?

– Разумеется.

– И у него, конечно, есть государственная лицензия на производство оружия?

Чьерцем подкинул в горящий камин пару полешек, вздохнул о том, как те нынче стали дороги, и силой воли заставил огонь ярко и славно разгореться. Лишь после этого, отряхнув руки от приставших к ним щепок и опилок, Васбегард ответил:

– Вне всяких сомнений.

– Занятно! – проговорил Фойерен без выражения. – Уже не терпится с ним познакомиться.

– Но в нем сомневаюсь я, – со всей серьезностью отозвался Чьерцем: в вопросах, подобных этому, он предпочитал не скабрезничать – или по крайней мере скабрезничать не так часто.

– Все это – излишняя патетика, – махнул рукой Хитрец. – Я вообще никому и ничему не верю. Мне нужно сперва все увидеть и прочувствовать: в этом плане я очень примитивен.

– Но ты же ничего о нем не знаешь, – чародей принялся гадать, не зря ли он намекнул Фойерену о такой властной персоне.

– Так придется узнать. Может, это будет не напрасно, – отозвался Хитрец, одарив Чьерцема тяжелым, исходящим исподлобья, взглядом. Такое случалось, когда Фойерен подходил к границе скрываемой ярости, за которой, вероятно, таилось полное разрушение. Чтобы судить об истинных настроениях курь ера, зачастую нужно было возвести внешние проявления их в третью или четвертую степень.

– Тогда подумай уже сейчас, что ты будешь делать после того, как заведешь с синьором Гудьиром знакомство, – присоветовал Чьерцем.

Он забавлялся с огнем, заставляя оранжевые языки то взвиться, то мирно тлеть в угольках.

– За меня не волнуйся.

– Пфф! Не на того напал, Хитрец.

Чьерцема всегда было трудно взять на крючок, и, каким бы сдержанным он ни любил казаться, ответы его слишком часто содержали издевательские мотивы. Поэтому некоторые – немногие, но были и такие – воздерживались от дел с Васбегардом: в словесной дуэли он оказывал изящное, но меткое противодействие. А поражений люди не любили.

Но сегодня с его помощью было найдено достойное решение: обратиться к мастеру Йерлинго. Выяснять, где найти этого кузнеца, послали Кадвана Берма, и уже через полчаса парень вернулся. Он достал из-за пазухи оторванную рекламную листовку оружейного дома «Гудьир» и недовольно покосился на Фойерена, вопрошая того взглядом, не слишком ли тот стал стар и ленив.

 

Глава 7

Йерлинго Гудьир

Фойерен часто твердил мне о неизбежном духовном развитии, на которое обречен каждый, кто отринул привычную жизнь, – но столь же часто меня посещали мысли о том, что я лишь бесплатное к кому-то приложение и ничего не меняется, кроме человека, за которым я стояла. Когда вслед за передвигающимся на костылях Хитрецом я вошла в Оружейный дом синьора Гудьира, это чувство было особенно сильно.

«Но даже если в пьесе тебе отведены две строчки, ты должен произнести их так, чтобы зал провожал тебя с овациями», – вспомнился мне недавний совет все того же Фойерена Алентанса.

О Йерлинго Гудьире было хорошо известно в городе – по крайней мере в заинтересованной его части. Цесситские аристократы обращались к нему за охотничьими ружьями, главари разномастных банд просили о легких и бесшумных пистолетах, представители государств заказывали партии штуцеров. Как уже знал Хитрец, отнюдь не каждый аристократ мог рассчитывать на согласие Гудьира, а что влияло на его положительный ответ, оставалось тайной.

И раз уж такие важные персоны не могли заручиться его поддержкой наверняка, для меня оставалось загадкой, почему Фойерен, собираясь к нему на встречу, не потрудился хотя бы надеть костюм. У Хитреца, очевидно, водились деньги, но при этом он имел привычку одеваться если не как голодранец, то согласно моде низшего слоя среднего класса – самого разномастного общества, которого принесло с собою девятое столетие. Потрепанное темно-синее пальто, неопределенного происхождения брюки, светло-серая рубашка, умбровый жилет, видавший виды шарф и большие кожаные перчатки – таким был в тот день костюм Фойерена.

О Гудьире же говорили, что тот был высок, широкоплеч, благообразно полон и обладал донельзя приятным лицом. Строго говоря, всем своим видом мастер вызывал доверие. В основном он унаследовал черты своей изящной матери-цесситки и мало чем напоминал отца-мансура, но в том, что среди предков его затерялись Песчаные Странники, никто бы не усомнился. По слухам, Йерлинго носил модные очки, за которыми прятались миндалевидные серые глаза, и модную, коротко стриженную бородку. Скоро ему должно было исполниться сорок восемь лет.

После десятиминутного ожидания нас пригласили пройти в комнату, – и первым, за что здесь зацепился глаз, стали ее нестандартные размеры. Комната оказалась намного больше кабинета богатого дома, но куда меньше залы. Даже внутреннее убранство ее представляло собой нечто среднее между кабинетом и гостиной.

Второй вещью, которая бросала здесь вызов обыденности, стала огромная металлическая арахнида, прикрепленная на стену чуть поодаль от стола Гудьира. Птицеед был составлен из тысяч идеально прилаженных друг к другу деталек – чтобы обнаружить это, нам хватило и беглого взгляда. Детальки эти повторяли паучьи анатомические особенности. Шесть длинных лап могли вращаться при помощи подшипников и механизмов ротации; но две мощные хелицеры глядели на нас настоящими пистолетами. В какую-то секунду мне привиделось даже, что механическое чудовище шевельнулось – дернуло металлической челюстью.

Мастер Йерлинго царственно восседал за рабочим столом; когда мы вошли, он оторвал голову от бумаг. Нам повезло: сегодня он не трудился в кузне, как это делал большую часть недели, а сводил финансы.

Завидев гостей, хозяин Оружейного дома расплылся в широкой улыбке, отчего его пухлые щеки стали казаться еще больше и еще круглее. Если бы не этот оскал, Гудьира можно было бы назвать благородным месье, однако благородство и благопристойность часто сравнивают с холодом, а Гудьир был пропитан горячим духом кузнечного горна.

– Фойеренгер Алентанс, – назвался Хитрец, не дожидаясь, пока ему официально дадут слово. Затем он кивнул в мою сторону и продолжил на плохом эсналуро: – А это моя переводчица, мадемуазель Келаи Васбегард.

Йерлинго, явно привычный к выведению людей на чистую воду, пробежался по нашим лицам хватким оценивающим взглядом. В тот же миг в мое кольцо с обсидианом, превратившееся в раскаленный жернов, будто специально, чтобы поглумиться, подсыпали еще углей.

– И вы думаете, что я не узнал бы Ядовитого человека под этой не слишком искусной магией? – указывая на меня пальцем, строгим тоном спросил Гудьир.

– Поверьте, маска была надета на мою спутницу отнюдь не для визита к вам, – ничуть не смутился Хитрец. – Ибо для одного дела это слишком дорогое удовольствие.

Умению Фойерена производить куртуазно-равнодушные ответы мог позавидовать любой политик, от мэра самого захолустного городишки и до Его Императорского Величества.

– О да, не сомневаюсь! – захохотал Гудьир. – Вы нарушили колдовские запреты виною слишком важных причин! Но оставим это. Лучше расскажи-ка о себе, Фойерен Алентанс. Уж не тот ли ты Хитрец, что устранил одного из моих любимых клиентов?

Похоже, Йерлинго если и не знал, то догадывался обо всем на свете. Об этом свидетельствовали его умный, проницательный взгляд, сметливость, поставленная речь. Пока синьор Гудьир говорил, его пухлые пальцы чуть слышно барабанили по столу, и мне трудно было поверить, что именно эти неказистые руки ковали лучшее оружие в Империи Цесс.

К большему удивлению, оружейник пользовался парфюмом. В последнем угадывались ароматы коричного листа, померанца и лиметты, и запах этот щедро распространялся на всю комнату.

– Вы, очевидно, подразумеваете Альконе Эрмелини, – велеречиво заговорил Фойерен о «любимом» покупателе цесситского мастера. – Да, я избавился от него, и потому приношу вам свои извинения. Однако вместо упущенного клиента я рекомендую вам нового – себя.

– Весьма заманчивое предложение! Но зачем мне такая кандидатура, если ты, очевидно, теряешь хватку, – иллюстрируя собственные слова, Гудьир указал на загипсованную ногу Фойерена.

– Именно поэтому я и надеюсь на сотрудничество, – Хитрец отчаянно пытался держать нос по ветру, и это получалось у него, увы, с переменным успехом.

И сейчас он совершил оплошность: ведь Йерлинго был весьма проворным собеседником.

– Ха! Мы же в государстве, где ничего не работает и никому нет до сего дела! У нас все пущено на самотек. Но разве этого мало, чтобы провернуть здесь свои дела? – усмехнулся Гудьир, властно разведя руками.

– Пожалуй.

– А известно ли тебе, – продолжал свои остроты мастер, – сколько длятся переговоры у Песчаных Странников?

– Две недели, – так уверенно отозвался Фойерен, будто ему уже приходилось вести дела с мансурами.

– Верно. Это особенность моей нации – тщательно обговаривать детали контракта. Но у тебя ведь нет такого времени, верно? Поэтому мы поступим как цесситы, ведь не обязательно же всегда и во всем быть мансуром. Решим все быстро и без лишних сантиментов.

Фойерен покорно кивнул, однако в мыслях его бесчинствовала подозрительность. Каким бы надежным ни выглядел Йерлинго, с Хитрецом он говорил слишком хлестко и слишком вкрадчиво.

– Тогда потрудитесь объяснить мне свою просьбу, – распорядился меж тем синьор Гудьир.

Ничего более Хитрец поведать на цесситском наречии не мог. Он продолжил на одельтерском, а я подхватила его слова и пересказывала на эсналуро все, о чем говорил Фойерен: о поиске четы Дуакронов, о найденных в Этидо жертвах и о международном скандале. О том, что встреча с Дезире и его женой окажется судьбоносной для целой империи.

Оружейный мастер слушал внимательно, вдумчиво, но не кивал и, когда месье Алентанс закончил (и вместе с этим завершился мой перевод), изрек:

– Я не знаю, где находятся Дуакроны сейчас. Не имею также понятия, как они выглядят и где имеют обыкновение появляться… Но стоит мне отдать приказ, как мои люди займутся сбором сведений. Это и есть твоя просьба, Хитрец?.. И ты, конечно, понимаешь, что наемникам нужно платить деньги? Большие деньги. Десятки тысяч лир.

– Да, – только и ответил Фойерен.

– Но даже наличность не сможет гарантировать их преданность. Ведь всегда найдется тот, кто предложит больше, верно?

Месье Алентанс выпрямился, будто школяр у классной доски, и с почтением кивнул. Он рисковал, а Йерлинго напоминал ему об этом. Ни один цессит не будет верен тому человеку, коего знает полчаса. Однако на гордое одиночество у Фойерена совсем не было времени: поисковая система целого Одельтера наверняка работает лучше, чем Хитрец, привыкший полагаться только на себя.

Металлический паук на стене вновь пошевелился: дернул огнестрельной хелицерой. Я невольно вздрогнула, а курьер, также заметивший движение птицееда, подумал: «Изумительно! Орден Паука, очередная братия с неповторимым пониманием мирового порядка. Уж лучше бы к освобожденцам примкнули, ей-богу». Надо заметить, что по возвращении из особняка Савиенны Нолетт-Бессонти Фойерен взялся читать о «Пауках» книгу. Но даже после знакомства со слезливой историей образования ордена их знаменитый механический символ не вызывал у Фойерена чувств, кроме, пожалуй, снедающей тоски.

– От вашего дела должна быть выгода и мне, – продолжал тем временем Гудьир, – при этом значительная. Сможешь ли ты, Хитрец, прямо сейчас убедить меня ввязаться в это дело?

– Конечно, – кивнул Фойерен. – Ты заберешь себе все, каким бы оно ни было, цесситское имущество Дуакронов и получишь пятнадцать тысяч лир сверху.

Присутствуй здесь Чьерцем Васбегард, он мигом побледнел бы и стал вопрошать срывающимся голосом, в порядке у Хитреца рассудок. Но сейчас одельтерский чародей вместе с Кадваном был слишком занят: он делал вид, что изучает утренние газеты в парке, на который выходили окна Оружейного дома «Гудьир», – и при опасности мог в любую секунду забросить в окно кабинета Йерлинго разрушительную магию.

– А ты прав, Хитрец, – пытливо разглядывая курьера, вновь усмехнулся оружейник. – Единовременно заполучить Дуакронов и их деньги – слишком большая удача для одного человека.

Бьюсь об заклад, всех компаньонов Хитреца мансурский синьор Гудьир не видел полноценными участниками дела – максимум забавным довеском к месье Алентансу.

Впрочем, Фойерен и сам в подобных размышлениях ушел недалеко от Йерлинго. Самым полезным из нас он считал Чьерцема Васбегарда. И пусть Хитрец не жаловал чародея, он все же полагал, что магия служит хорошим подспорьем для определенного сорта дел.

Впрочем, решать задачи месье Алентанс предпочитал без колдовского вмешательства: дескать, уж больно заметный оно оставляло след. Второй причиной, побудившей Фойерена терпеть претенциозную компанию чародея, была способность одельтерца соединять два логичных утверждения и рождать из них заключение нелогичное, но весьма оригинальное и заманчивое. «Васбегард способен на обман, – говорил Хитрец. – А что есть обман? Лишь нестандартное поведение в стандартной ситуации. Человек попадается в сети мошенников лишь потому, что действует стереотипно. В то время как дельцы находят весьма интересные пути. Не всегда во благо, но всегда изощренно». Васбегард не был мошенником, но он мыслил нестандартно, как и Хитрец, а потому месье Алентанс его и ценил.

– Я согласен, – сказал наконец оружейник. – Будут вам сведения.

Механический паук за спиной Гудьира дернулся еще раз, и в тот же миг я запретила себе так нескромно разглядывать интерьер. Ведь интерьер, похоже, и сам не желал, чтобы его рассматривали.

– Когда нам повторить визит, – аккуратно осведомился Фойерен, – чтобы получить то, о чем мы условились?

– О, не стоит! – воскликнул Гудьир. – Я пришлю вам письмо. Скажите лучше, по какому адресу его направить.

– На почту в квартале Грандо-Салерто, – со всей вежливостью ответил Хитрец: он знал, что с такой персоной, как этот синьор, обращаются уважительно и никак иначе.

На прощание Йерлинго Гудьир, высокий, будто мансурский минарет среди других зданий, неожиданно поднялся с места и галантно поцеловал мою руку. Это был некоронованный государь преступного мира Империи Цесс – пусть даже никто и не прокричал ему «Виват!»

* * *

Через пять дней, 16 января 890 года, на почте самого богатого квартала Каполь-кон-Пассьонэ уже лежало долгожданное письмо, адресованное синьорине Келаи Васбегард. Выдавать в руки Хитрецу его отказались, и поэтому курьеру пришлось возвращаться на станцию вместе со мной. Уплатив почтовый сбор – порто – из своего кармана, Фойерен выхватил штемпельный конверт из рук служащего и, не позволяя мне рассмотреть даже надписи, запрятал его в своей одежде. Всю обратную дорогу письмо пролежало во внутреннем кармане зимнего пальто-питершем, но, когда мы переступили порог съемной квартиры, Фойерен немедленно достал его.

Непримечательная бумага, дешевая марка франкоболло, простые чернила, кривоватые буквы имени адресата, выведенные, очевидно, без всякого старания, – и секрет государственной важности, сокрытый в непрочитанных еще строчках. Такое письмо стоило человеческой жизни – если не больше. Весточка, из-за которой можно было лишиться головы, – и из чего она состояла? Лишь из таких же небрежно нацарапанных на бумаге слов, которые Хитрец, убедившись, что нас никто не подслушивает, озвучил в своей каморке:

« Здравствуйте, моя любезная подруга!

Доподлинно Ваш, Синьор Г. ».

Об интересующей Вас особе мне по-прежнему ничего не известно, кроме пространных намеков о том, что ее нечасто можно встретить в компании мужа. Она носит траур и темную вуаль, скрывающую черты ее лица, а потому невозможно сказать, как она выглядит сейчас. Полагаю, у нее темные волосы и светлые глаза, а ростом она едва достанет до плеча не только своему супругу, но даже Вам.

Мужчину же ищите в самых неприметных кварталах города или карточных домах. Ищите талантливых игроков, а лучший из них носит прозвище Короля Желаний. Он обладает, как мне довелось узнать, “приятной внешностью, беспрестанно улыбается и носит исключительно белое”. Говорят, Король Желаний уже растерял свои волосы, но это “нисколько не умаляет его природной привлекательности”. Быть может, мне стоит меньше прислушиваться к своим впечатлительным кузинам?

Более того, могу доподлинно знать, что вышеуказанные синьоры действительно имели тесную связь с некоей чародейкой, однако Вам не стоит разыскивать ее даже среди цесситских отступников. Родственники Ваши разорвали с нею связь (причины не имею чести знать), и та преспокойно скрылась в неизвестном направлении – скорее всего, покинула наше славное государство.

Искренне желаю Вам удачи в поиске потерянных родственников и напоминаю: за Вами должок.

Полученных сведений было вполне достаточно, чтобы начать толковые поиски в Городе Души. Сразу после прочтения, не утруждая глаза повторным изучением строк, Хитрец бросил письмо в камин, – и оно, ярко вспыхнув, сгорело. Так была уничтожена единственная улика, свидетельствующая о том, что Хитрец обращался к знаменитому цесситскому оружейнику Йерлинго Гудьиру.

Отвернувшись от жадного трескучего пламени, месье Фойеренгер Алентанс торжественно обратился к нам:

– Думаю, господа, из полученных нами сведений вы догадываетесь, что мы располагаем только одним способом отыскать Короля Желаний.

– А именно, сойтись с ним в карточной игре, – поддержал его одельтерский чародей.

– При этом, должен заметить, из всех нас только мой юный помощник владеет картежным искусством. Сам же я никогда не возьму карты в руки, ибо есть замечательная одельтерская пословица: не умеешь – не берись. Но доверить судьбоносную игру незнакомцу, при всем уважении, я не смогу. – Взгляд светлых глаз Хитреца, сделавшись вдруг горящим и диким, остановился на вытянувшемся лице Берма. – А значит, играть будет как раз Кадван.

– Нет! – в ужасе произнес парень. – На деле все не так, как вам кажется! Умелые игроки – это отдельный класс. А я был среди нищих неудачников! Лишь попусту потратил время!

Окинув парня скептическим взглядом, Фойерен тут же спросил:

– Ты жив?

– Жив… – недоверчиво протянул Берм.

– Здоров?

– Относительно.

– Все. Остальное не имеет значения. Если ты жив и здоров, то все это было не напрасно… К тому же ты выигрывал. Нетрудно догадаться, откуда взялась сумма денег, которую ты прячешь в потайном кармане, – подвел черту Хитрец, а затем снова обратился к нам: – Мой юный помощник сыграет со всеми бросившими ему вызов противниками и одержит победу над каждым из них. И чем быстрее это произойдет, тем лучше. Он будет играть столько, сколько потребуется, – день, неделю, месяц. И я ручаюсь: когда настанет время, сам Дезире Дуакрон захочет поставить Берма на место.

Голос Фойеренгера звучал жестко. Хитрец знал, что трудные решения принимаются распорядителем, начальником, генералом, но не человеком с чувствами и притязаниями.

Другие этого не понимали.

– Ты сошел с ума, Алентанс?! – закричала Джасин и ожесточенно захлопнула веер, который понадобился ей, так как от слов Фойеренгера всю ее бросило в жар.

– Кадван даже не знает эсналуро, – в свою очередь добавила я.

– У тебя будет пара дней, чтобы научить его основным фразам. Благо покерные игроки обычно не говорливы, – безразличный к доводам, сухо ответил Хитрец. – Если бы я не был уверен в этом пареньке, я бы никогда не нанял его.

– Но другие картежники будут играть с мастерством, качественно отличном от уровня обычных одельтерских игроков! Да и шулеров тоже, – продолжала я. – Ручаюсь, они пойдут на изобретательный блеф! С ними могут быть маги…

– Увольте! У нас тоже есть маг. И если будет нужно, мы сделаем так, чтобы Чьерцем сел рядом с Кадваном за игорный стол. Но перед этим Джасин купит для него дорогой пиджак, Келаи научит говорить на цесситском, а я растолкую, как себя вести, чтобы не попасться в расставленные ловушки. Но эта игра неизбежна, и Берм отправится на нее – по своей воле или нет.

На следующий день под аккомпанемент мученических вздохов месье Васбегарда Хитрец положил в плотный бумажный конверт пятнадцать тысяч лир, и Кадван, для пущего спокойствия спрятав в одежде свой пистолет, отнес вознаграждение человеку Гудьира в квартале богачей Грандо-Салерто.

 

Глава 8

Карточный король

Льенар Фольтин Варроу, хотя в том и не было острой необходимости, приходил в издательство каждый день. Педантичный хозяин, он был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в его стенах, и, надо полагать, именно поэтому дело его непотопляемо покачивалось на буйных валах государственного надзора и ревущие волны его не накатывались сверх ватерлинии. Именитые цензоры не ходили у Льенара в друзьях, но публикуемые Его Светлостью материалы были почти безукоризненны, и все благодаря титаническим усилиям Варроу.

Иногда по долгу службы к нему наведывались посетители. Это вынуждало его откладывать ненадолго свои дела, и в такие минуты издательство – по крайней мере наиболее приближенная его к Варроу часть – испытывало сладостное умиротворение. Суета в «Журналь дю ля Метрополь» утихала, люди с облегчением выдыхали, и даже бумаги в их руках шелестели тише. В такое время служащие приноровились собираться стайками и, продолжая имитировать работу, обменивались свежими сплетнями.

Сегодняшний визитер явился к Варроу внезапно, без предупреждения. Дверь он открыл самостоятельно, не воспользовавшись услугами секретаря, и Осколок даже не успел скрыться за стеной. Гость, в свою очередь, покосился в сторону существа и подозрительно ухмыльнулся; судить о том, что тот не заметил «призрака», было бы неразумно.

На посетителе были старомодный некрасивый плащ, явно не новая черная рубашка, каких не носят приличные люди, и темные брюки из грубой и дешевой ткани. Внешность незнакомца тоже оставляла желать лучшего. Из-за больших темно-серых глаз, что, казалось, вот-вот выкатятся из глазниц, и широкого рта с невыразительными тонкими губами гость напоминал лягушку. Настолько, что человеческий облик в нем выдавали разве что крохотный нос да пухлые щеки. Гость не был полон, но казался на порядок тяжелее из-за слишком круглого лица, а пропорциями тела напоминал ребенка.

– О вас не доложили, – заметил Льенар, по доброте душевной решив-таки уделить неизвестному толику внимания.

– Чего и не должны были делать, – бесстрашно парировал гость; голос его оказался неожиданно низок. Мужчина почесал рукой переносицу, и Льенар заметил, что у него были подозрительно маленькие, короткие пальцы, а кисти рук выглядели непропорционально широкими.

Не выпускавший незнакомца из виду, Варроу, со сложенными властно на трость руками, был совершенно спокоен. На случай бесцеремонных посетителей в верхнем ящике его рабочего стола покоился револьвер работы оружейного дома «Гудьир», новая модель образца 887 года, в которой появилась удобная «шпора» и использовались патроны центрального воспламенения. Револьвером Варроу гордился и хранил его заряженным.

– Можете называть меня Юс, – визитер произнес свое имя так, будто оно было для него неприятнейшим из слов. – Надолго я вас не задержу, но к Вашей Светлости у меня будет любопытнейший разговор.

– Хотите опубликовать революционную статью? – попытался отшутиться Варроу, заподозривший уже что-то неладное.

Собеседник его, надо заметить, чем-то походил на тех неприятных типов с отрывистой походкой и дергаными движениями, которые обычно не женятся и не заводят семей, а посвящают свою жизнь науке и расчетам.

– О нет, это дело ни в коем случае не касается марания бумаги, – с престранным уважением ответил Юс.

Льенар знал нескольких месье, чье поведение вызывало много вопросов: они пытались шутить, но юмор их был плосок и неуместен, они вальяжничали и допускали фривольности с девушками, но тем самым лишь подрывали свою репутацию. Однако Юс и не пытался выдавать себя за обаятельного человека, ибо знал, что это пошло до безумия.

– Тогда у вас будет гораздо меньше шансов меня заинтересовать, – прохладно отозвался издатель. – Что же, говорите.

– Но сначала будьте добры удалить посторонних.

Не снимая с лица будничного выражения, гость кивнул в сторону завешанной картинами стены. Удивленный и настороженный, Льенар вынужден был произнести негромко:

– Оставь нас, Осколок.

Призрачное существо телепатически хмыкнуло, надменно поплыло в сторону и мягко просочилось через стену, чем вызывало у посетителя Льенара неподдельный восторг.

– Благодарю, – отозвался Юс, как только в комнате остались лишь двое. – Занятные у вас помощники, однако.

– Какие нашлись, – на этот раз барон не растерялся; однако его вновь удивило, с каким спокойствием гость признал, что в кабинете водится «призрак».

Юс же, недолго думая, обрушил на Варроу сокрушительный вопрос:

– Вы же осведомлены о своем… потенциале?

Льенару вспомнилось, что ключи от заветного ящичка с револьвером лежат в потайном кармане его жилета. Но Варроу решил удивить своего гостя, побыв еще немного, даже в качестве развлечения, честным.

– Боюсь, это личное дело, – холодно заметил он.

– Да? А я думаю, что это дело приходится личным чуть большему числу людей, чем тебе и твоей матери. От себя не уйдешь, как ни старайся. То, что внутри тебя и что дано тебе по праву рождения, – Юс выразительно указал пальцем на солнечное сплетение барона, – должно быть использовано.

На пару секунд в кабинете воцарилось молчание: Варроу напрочь лишился дара речи.

– Уж постараюсь как-нибудь обойтись без этого, – заговорил наконец он, и вежливая, но трескучая холодность в голосе могла превратить каленое железо в хрупкую льдинку.

Нежданный гость лишь уставился на Льенара прямым, лишенным пытливости и потворства взглядом. Весь его вид говорил о том, что он не согласен принимать отговорки.

– Ты – Зверь, – с торжественной серьезностью объявил Юс. – Все Звери – дети одной Матери. Не смотри на меня таким непонятливым взглядом и не думай о том, что ты произошел от плоти земной женщины. Все вы поначалу так думаете. Но ты – часть иного духа.

Хитрец рассказывал мне однажды, что среди обычных людей в нашем мире встречаются особенные: люди-Звери, люди-Птицы, люди-Амфибии… Это невероятное обличье не зависит от расы, ума, возраста, характера, социального положения – все кроется в их сущности.

Люди-Звери – самый редкий типаж. Они имеют человеческий облик только внешне; но посмотришь на них внимательнее, как взору представится совершенно нечеловеческое наполнение. Они понимают только силу, и состояние, в котором они живут, называют состоянием убийцы.

«Что значит быть Зверем?» – спросила я в тот день у Хитреца напрямую. «Быть Зверем? – задумчиво повторил он. – Это… как будто ощущать некую связь с чем-то очень большим и властным. Вы называете это природой, они – естеством мира. Природа – это сильная, древняя и полноводная жила, из которой можно черпать. Религии запирают вас в храмах и лишают этого, хотя у вас, Ядовитых, это не столь очевидно. Но их вера, вера Зверей, позволяет почувствовать единение со всем живым и неживым миром. Они становятся самой природой и потому чувствуют других людей так, будто сами стали их частью. Иногда Звери видят все пороки окружающих – и потому желают предать их смерти».

– Кроме того, ты обладаешь магическим талантом, – продолжал странный гость. – Бремя чародейства – тяжелая ноша, но ты, как мне известно, придерживаешься некоей чести и неких правил. Поэтому ты должен пойти с нами. Со своими. Маро приглашает тебя. – Видя, что слова его Льенара нисколько не впечатлили, Юс вновь почесал переносицу. – Неужели ты ничего не помнишь?

– А что именно я должен помнить?

– Разве ты не помнишь, что сделал на Всемирной выставке?

– Но я никогда не посещал…

Юс расхохотался громким, низким басом.

– Уж поверь мне, посещал. Именно поэтому ты никогда не будешь светом, как бы ни хотел, как бы ни стремился. Но вместо этого ты можешь стать праведной тьмой, что карает тех, кто достоин наказания.

Слушая Юса, Варроу лишь пару раз качнул из стороны в сторону дорогой тростью, на которую опирался. Лицо барона не выражало никаких эмоций. Ко всем доводам Его Светлость относился будто к представлению, и скоро Юс понял, что до Варроу сегодня ему не достучаться.

– Ну, что же, – не без тени разочарования вздохнул гость. – У тебя еще будет время подумать.

Юс поднялся со своего места, нацепил на широкую макушку котелок, а потом вдруг занес правую руку – и с размаху стукнул ею по столу. Когда он отнял ладонь, на столе зеленой рубашкой вверх лежала игральная карта.

– А это для того, чтобы ты вспомнил.

Кончиками пальцев Юс небрежно подвинул карту ближе к Варроу; барон послушно взглянул на нее – и не смог оторваться. На рубашке красовался странный зеленый орнамент: растения, вписанные в ленты из округлых линий, образовывали диковинную решетку. Чем дольше Варроу смотрел на этот рисунок, тем больше ему казалось, что растения на орнаменте движутся, а решетка шатается, будто на петлях. Карта манила, и Варроу протянул к ней руку.

Подхватив карту, он развернул ее. Это был король пик.

Барон поднял взгляд, но не увидел перед собой никого. Варроу не слышал звука скрипнувшей двери кабинета, не уловил звука шагов – странный гость будто растворился в воздухе. Напоминанием о нем служила только эта выдернутая из неведомой колоды карта.

Пару минут спустя в кабинет Варроу через ту же стену, что и удалился, вернулся Осколок. Существо всегда оказывалось рядом неслышно, и Варроу нечасто был готов к внезапным его появлениям.

«Не будь так критичен, Варроу, – нервно заявил Осколок, который подслушал весь разговор, находясь в кирпичной кладке. – Он всего лишь хотел помочь тебе. Вдруг бы потом он мог помочь и мне?..»

– Вряд ли. Это лишь посредник какой-то властной женщины. Или не властной, а выдающей себя за оную.

Последние пару недель существо все чаще спрашивало у Варроу, собирается ли тот разузнать что-либо относительно его, Осколка, происхождения. Однако барон и без всяких проверок мог заявить, что бестелесный прихвостень его был существом неизвестной природы, но с великолепной свободной волей. На исследование собственного происхождения «призраку», вообще говоря, отводилась целая вечность: ведь то, что не имеет материальной оболочки, не может и умереть. Время же самого Варроу было до смешного ограничено.

«Однако он вернется», – не унимался Осколок, узревший в незнакомце важное предзнаменование.

– Да и черт с ним. Но знаешь, что во всем этом самое приятное? – вдруг оживился Льенар, закрывая карту на ключ в том же ящичке, где лежало припасенное оружие. – Тебя он тоже видел, а это значит, что ты не плод моего воображения.

«Представь, как я закатываю глаза», – буркнуло существо.

– Для меня одного ты стал слишком несносен, – прикрикнул на Осколка Льенар. – Пожалуй, я все же познакомлю тебя с моей сестрицей Селестиной. Она уж точно сможет тебя приструнить.

«Если та меня увидит, ха-ха!» – тут же парировал Осколок.

Тем не менее существо обиженно удалилось из кабинета. Когда барон остался в одиночестве, он невольно задумался: что, если этот полоумный Юс не так уж и ошибался и отрицать собственную природу – великий грех?

Грех таился на острие масти пик.

* * *

Никто не знает, единолик ли карточный король или он – фигура о двух головах, о двух противопоставленных друг другу телах и душах, что коротают в борьбе между собой вечность. Ту самую вечность, что умещается на одной карте, в ее темных, грозных элементах; в широких, жестких, обрисованных четко изгибах, в безучастном лике фигуры, оправленной в замкнутый квадрат. Вечность в глазах самого Льенара Варроу. В черных глазах необоримого, жестокого короля пик.

Масть пик разверзнется волчьей пастью, выгнется черной луной, сложится в знак бесконечности. Льенар – сам из этой масти, или масть поглощает его?

Пиковая корона – из черных засушенных листьев, из мора и войны, из порочного чувства азарта. В руки королю пик вкладываются не скипетр и держава, а два остро наточенных клинка. Льенар тянется за мечами, что протягивают ему руки неизвестных, и не замечает, как с рукояти их – даже не с лезвий – сочится мутный поток трупного яда. Но для него это не имеет никакого, ни малейшего значения.

Теперь он и сам – король. Король-воин. Король-игрок. Король пик.

Варроу, не то вглядываясь в карту, не то засыпая, падает в беспроглядную темноту.

Через пару минут глаза его открываются, и солнце, замершее ненадолго в полуденном зените, бьет в них неистовыми лучами. Нос с трудом вдыхает тяжелый, походящий на приморский воздух, а тело мигом потеет под несколькими слоями ткани. В Империи Одельтер не сыскать такой погоды…

Так обычно ощущается климат маленького царства Тари Ашш, родины Сетша-Отца, Мудрого Змея, как звали его Ядовитые люди столетия назад. Теперь же Льенар восторженно смотрит вокруг: никогда прежде он не видел ничего столь самобытного, столь причудливого и манящего.

Старый священный город Ашш-Сетесс! Все его здания – одного цвета, будто оранжево-землистый смешали с красным, а затем игриво добавили синевы. У домов сплошь округлые, мягкие формы, будто они и вовсе лишены углов. Круг – священный символ. Круг – это змея, пожирающая свой хвост. Круг – это вечность. Круг – это жизнь. Они называют этот стиль аншши-аайе, образ Вечного Потока.

Огромный город испещрен реками: число их достигает шести или семи. Через спокойные воды перекинуты широкие мосты с лаконичными парапетами – у каждого моста свой, неповторимый. Несмотря на очевидный недостаток места, здешние дороги широки, вдвое больше одельтерских. По краям их – да и в самом городе – густо насажены высокие кипарисы. В имперских же городах деревья безжалостно вырубают, и крупные промышленные центры задыхаются в смрадном дыму.

А какие на Островах люди! Высокие, худощавые – Варроу не отыскал среди них ни одного толстяка; все сплошь в темнозеленом, коричневом или черном; с татуированными лицами, открытыми бесстрашными взглядами… И у каждого из них переливистые глаза цвета жаркого янтаря. Льенар украдкой вглядывается в лица прохожих, чтобы вдоволь налюбоваться этим чудом божественного творения.

Постепенно яркие оранжевые глаза прохожих разбавляются серыми, голубыми и зелеными одельтерскими, фиолетовыми астари, карими цесситскими и мансурскими, ореховыми десаринайскими – тысячью оттенков. Нынче, в середине июня 880 года, острова Тари Ашш ломятся от прибывших со всего света гостей, жадных не только до светской толчеи, но и до последнего слова науки. Изобретения быстро входят в повседневную жизнь, а использование передовых технологий свидетельствует о хорошем вкусе. Конструкторов становится так много, что они вступают между собой в соревнование, и здесь, на краю света, в старинном городе Ашш-Сетесс открывается первая Всемирная выставка!

В эпоху расцвета промышленности технические новшества появлялись по всему миру как грибы после дождя. Были среди них и вполне обыденные, бытовые, как, например, печь на коксовом газе, с модным закрытым контейнером; и до конца века от этой печи дым на кухнях стоял коромыслом. Или центральная система отопления, весьма взрывоопасная из-за высокого давления в котлах. Но встречались среди изобретений и совершенно безумные, вспомнить хотя бы этот дирижабль – образину невероятных размеров, что сегодня должна подняться в воздух прямо на глазах у зрителей. Именно в сторону дирижабля и направляется сейчас Варроу.

Барон чувствует, как спина его холодеет, а вслед за тем по всему телу пробегает дрожь – мелкая, быстрая. Он взял след, он знает, кто ему нужен. Кто нужен Зверю.

Купол главного корпуса выставки остается за спиной; зажимая в руке билет, Варроу садится на омнибус. Скоро он доберется до полигона, откуда тысячи людей будут смотреть на публичный дерзновенный сеанс воздухоплавания. Вот оно – техническое чудо! Великолепная разработка военных ученых, с огромной матерчатой оболочкой, наполненной гелием, и крошечной по сравнению с ней гондолой аэростата. Этому дирижаблю предстоит открыть эпоху управляемых свободных полетов.

Толпа, напирающая на ограждения, жужжит, будто рой разбуженных ос. Лоточники продают маленькие одноразовые бинокли, и престарелые дамы, привыкшие взирать на театральные постановки через лорнет, спешат их купить. Парочка детей, не понимающих всей важности события, плачет.

Но неожиданно толпа затихает. На полигон выходят два статных оранжевоглазых пилота, а за ними – главный спонсор изобретения: одельтерский богач пожелал сегодня и сам подняться в воздух. Уже через секунду толпа взрывается криками восхищения и аплодисментами. «Невероятно! – записывают в блокноты именитые журналисты. – Эти люди так самоотверженны! Они готовы рискнуть своей жизнью на глазах у тысяч зрителей!»

Пилоты и единственный пассажир скрываются из поля зрения толпы, и теперь только зоркий глаз может разглядеть их за крошечными окошечками гондолы.

Несколько волнительных минут, и под ревущий шум двигателя дирижабль неторопливо, плавно отрывается от земли. «Взлетает, взлетает! – слышатся восторженные крики. – Нет ничего невозможного! Ядовитые ученые покорили небо!»

«Невероятно! – строчат в блокнотах именитые журналисты. – То, что на протяжении столетий было лишь фантасмагорией ученых, становится действительностью».

Варроу, неотрывно следящий за набирающим высоту дирижаблем, закрывает глаза.

…И тут же взгляд его упирается в широкую приборную панель, а затем – в смуглые руки, еще пять минут назад чужие, а ныне – его собственные. Варроу аккуратно поворачивает голову и видит по левый бок от себя первого пилота, сосредоточенного на штурвале, а за спиной, чуть поодаль – единственного их пассажира. Его кровного, непримиримого врага в блестящем цилиндре и невероятной дороговизны плаще.

Льенар опасливо шевелит чужими смуглыми пальцами и, убедившись, что все они слушаются, отступает на шаг назад от приборной панели. Ведь он здесь вовсе не для того, чтобы следить за углом тангажа.

– Турзо, что ты творишь? – гул двигателя приглушает крик первого пилота. – Вернись на место! Быстро!

Но Варроу не слушает: Ядовитое наречие, сетшенай-тайхаш, ему чуждо. В голове его звенят собственные мысли: «Как ты мог, сволочь, как ты мог! Разрушить все, разрушить меня и ее…» Наслаждаясь мгновением, Зверь подступает к жертве все ближе, кожа новых начищенных сапог скрипит при малейшем движении. Он силен и физически, и морально, он могуч и не хром более, и он одержим неуемным желанием мести. Зверь в нем слышит участившееся сердцебиение противника. Противник изменнически слаб.

– Бесх, ты меня слышишь?.. У нас проблемы со вторым пилотом! Проблемы со вторым пилотом! Шшшшессс! – кричит человек у штурвала и несколько раз отчаянно нажимает на кнопку включения рации. Но та отказывается работать: не то сильные помехи глушат сигнал, не то в устройстве вдруг обнаружилась критическая неисправность.

– Что происходит? Это заговор? – непонимающе вскрикивает богач, пятясь, будто это может его спасти.

– Не спасешься, – шипит сквозь зубы Зверь.

Локоть Льенара Варроу со всей силы толкает в грудь пилота, пытающегося заслонить пассажира своим телом, и тот, звучно выдыхая, падает рядом с приборной панелью. Еще шаг – и сжатая в кулак правая рука с филигранной точностью устремляется в челюсть аристократа. Никогда прежде в руках Льенара не было такой силы! Теперь пальцы Зверя смыкаются на шее одельтерца, и с каждым мгновением силы жертвы угасают все быстрее. Забывшись, Варроу получает ощутимый удар по затылку – то пилот, поднявшись, вступается за жизнь богача.

Завязывается драка – недолгая, неравная, и вскоре оба противника падают без сознания, и Варроу несколько раз с силой ударяет подошвой в горло каждого из них. Сломанные кадыки входят в хрустнувшие позвонки.

Зверь настиг свою жертву. Зверь доволен.

Но в тот же момент что-то неладное происходит и с летательным аппаратом: Варроу явственно чувствует запах дыма. Пламенем занимается ткань матерчатой оболочки, горит состояние убитого аристократа, шум двигателя заглушает крики испуганной толпы. Падение неизбежно, и у барона в распоряжении не больше минуты… Человек, чьим сознанием завладел сейчас Льенар, может достать парашют и спуститься на нем, сохранив себе жизнь. Но он этого не сделает.

Ибо выхода у Варроу нет.

Оставшийся в живых пилот открывает дверцу и шагает в пустоту на высоте восьми туазов от земли. В полете он закрывает глаза.

…В толпе становится дурно невысокому мужчине с зелеными глазами и кудрявыми черными волосами: он принимается страшно кашлять и хрипеть, ему не хватает воздуха. «Какое чувствительное сердце! – гремит над ухом Варроу низкий голос. – Что поделать, несчастный случай! Пойдемте отсюда, месье, вам не стоит так переживать, приступ – дело не шуточное». Рука человека, все это время стоявшего рядом, подхватывает барона за локоть. Небольшое нескладное тельце его уверенно прокладывает дорогу сквозь нервного потока людей, спешивших поскорее покинуть место катастрофы. Льенару наконец хватает сил поднять голову – и он тут же видит полоумного Юса, что приходил к нему в издательство… или вспоминает?

Прошлое, будущее, собственное тело и чужое – все запуталось и перемешалось, растеряло связи; а в голове барона навязчиво и хаотично плясала единственная фраза: «Человека… убил… я? Убил… человека… я… убил… человека…»

Рассудок, деталь за деталью складывавший картинку, отчаянно сопротивлялся. Из памяти Варроу исчезли целые пласты времени. Часы, дни, недели – он не знал, сколько их отсутствовало прежде в мнеме. Но страшнее всего были поступки, что он совершал в забытьи.

Страшнее всего был грех, в который он окунулся с головой.

Он был Зверем и он был магом: по случайности в нем соединились два редчайших гена, породив нечто невероятно опасное – то, что никогда не должно было родиться.

* * *

Во всех игорных клубах Города Души Кадвана Берма представляли как протеже синьора Чьерцема Васбегарда, и некоторое время ушло на то, чтобы ввести парня в нужные круги. Поначалу юнца там просто не воспринимали всерьез, но с каждым новым выигрышем Кадвана насмешливость цесситских буржуа ослабевала.

Мы опасались, что парень может в любой момент выдать себя незнанием эсналуро, но Чьерцем нашел великолепное решение: пусть Кадван станет Безмолвным. Так, не произнося за всю игру и слова, Берм одерживал одну победу за другой, пока прозвище его не заиграло на устах именитых цесситских игроков. И вскоре, как того и желал Хитрец, некоторые из них пожелали испытать мастерство молодого покерного мастака.

Вечер 12 февраля 890 года начался в одной из комнат игорного дома «Френессия», где собрались игроки высшего, как выражался Кадван, класса. Чтобы угодить важным гостям, сам хозяин «Френессии» вызвался быть сегодня крупье.

В заведение сегодня было не пробраться, но наше волнение оказалось настолько велико, что Васбегард, сжалившись, предоставил возможность мне и Хитрецу видеть происходящее во «Френессии» так, как видел его своими глазами Кадван.

– О Сетш! – воскликнула я, впервые разглядев воссозданную магией картинку. Чтобы понять, в каком кошмаре жил юный мальчик, хватило и доли секунды. – Неужели он…

– Слеп на один глаз? – продолжил за меня Фойерен. – Ловко же у него получалось скрывать сию деталь, верно?

К сожалению, это было правдой. За первый же большой выигрыш в Одельтере Кадван Берм был избит до полусмерти. Деньги достались ему, можно сказать, честным образом: случайность и удача сыграли свое дело. Никто не мог отобрать у него куш, выигранный при свидетелях, поэтому обиженные игроки, изловив Берма на выходе, приказали бить счастливчика голове. Ловкий удар – и левый глаз Кадвана навсегда перестал видеть. Вкупе со всеми свалившимися на него бедами это почти на год выбило Берма из жизни.

Теперь мне прояснились многие мотивы Фойерена. Сразу после того, как Алентанс нанял парня на работу, они попали в переделку в «Лю Солидитэ», потому что неуловимый Хитрец позволил тогда себя поймать – и там были вынуждены отбиваться. Они оба были биты как собаки, но Берм неожиданно для себя начал драться, будто разъяренный бык. Он не желал потерять еще один глаз. И когда Кадван уложил на лопатки третьего оппонента, он впервые после долгого времени почувствовал, что не бесполезен.

Примерно ту же роль играл для него теперь карточный турнир.

Войдя в комнату «Френессии», Кадван первым делом оценил своих противников. Их было пятеро: Маджино Онори, Белизарио Вернуччьо, Вальтеро Пеларатти, Паскуале Энцино и Томасино Ирнери – сплошь солидные мужчины, денежные мешки. Однако сегодня парень будет играть с ними не на деньги (хотя без последних не обойдется), не на власть, не на гордыню – он будет играть на Короля Желаний, на возможность с ним встретиться. И правом на ошибку Берм не располагал.

Осознав это, Кадван почти перестал дышать.

Богачи посматривали на парня свысока, и весь их вид говорил о том, что сегодня те уж непременно оставят его без половины его состояния – а деньги здесь проигрывались такие, что обычный цесситский горожанин продал бы за них душу.

Кадван поздоровался, перекинулся парой фраз с самым толстым денежным мешком, после чего противники бросили жребий. За этим столом парню выпала средняя позиция – не такая уязвимая, как ранние, но не такая сильная, как поздние. Из-за слепого глаза парень не мог в полной мере следить за поведением противников, но с этим ему оставалось только мириться.

Занимая места, один из присутствующих обратился к Кадвану с вопросом, и по натянутому молчанию Берма мы с Хитрецом сразу догадались, что парень ничего не понял. Однако спокойствие Кадвана не пошатнулось: его блеф начинался еще до игры.

– Прошу вас, синьоры, не говорите со мной. Сегодня для меня существуют только этот стол и эта колода, – сообразил парень и, поднеся ко рту одну из самых дорогих сигар из коллекции Чьерцема, закурил так, будто это давно входило в его каждодневные привычки.

Найдя остроту Кадвана донельзя уместной, денежные мешки засмеялись.

– Выкрутился, черт, – широко улыбнулся Фойерен. Я вспомнила, как он говорил нам с Кадваном о том, что многие, даже самые состоятельные, люди на деле – лишь блеющая масса, бегущая туда, куда их погонят. И сейчас Кадван смог погнать «тузов» в нужном направлении.

– Сегодня играем турнир, – обратился к присутствующим один из старейшин этого круга, Маджино Онори. – Посмотрим, кто из нас лучший в карточном мастерстве.

Так начиналась игра обманщиков, и первый же раунд задавал ее тон. Играли в покер на пятидесяти двух картах, игру изящную, стандартную и вечно актуальную. Согласно правилам, Кадван должен был составить лучшую комбинацию из двух выданных ему «карманных» карт и пяти общих, чтобы затем забрать сумму всех ставок: иного пути встретиться с Королем Желаний у нас не было.

Пухлощекий банкир Вальтеро первым выдвинул фишки. Обязательные ставки, одна больше другой, еще до раздачи карт легли на сукно игрового стола. Именно в них заключался весь интерес игры: не будь в покере слепых ставок, участники просто ждали бы счастливых рук.

Первые несколько кругов Кадван ничем не выдавал себя, присматриваясь к поведению других игроков. Вскоре он понял, что лишь двое из них представляют для него настоящую угрозу: промышленный магнат Паскуале Энцино и Томасино Ирнери, наследник ювелирного дела. Еще один, Белизарио Вернуччьо, на поверку оказался мыльным пузырем, слабо понимающим, что происходит, но при этом… удачливым.

Неудачником же стал сегодня Вальтеро Пеларатти: он проигрался первым. Вскоре такое же злоключение постигло и Маджино Онори.

На четвертом круге Берм вновь посмотрел на выпавшие ему карты. Это оказалось красивое, но слабое сочетание: двойка треф и двойка червей. Но комбинацию можно было разыграть, так как все остальные оппоненты, кроме Белизарио Вернуччьо, уже избавились от неподходящих рук. Воцарилось молчание: все ждали ход Безмолвного.

Но Кадван не торопился. Он вздохнул пару раз, смерил взглядом каждого из противников, постучал по столу фишкой – и наконец решил поднять ставку. Синьор Вернуччьо, выдержав столь же драматичную паузу, уравнял сумму. Две минуты подряд в комнате слышалось лишь прерывистое дыхание престарелого синьора Онори. В тот момент Дезертир из Книвета играл «по чутью», и чутье подсказало ему поставить все.

Гора фишек Кадвана аккуратно приблизилась к центру стола.

Напряжение нарастало.

– Да чтоб тебя!.. – воскликнул Вернуччьо и злобно выкинул карты: тройка бубен и тройка червей.

Послышались смешки: Кадван без боя получил треть «банка».

Новый успех юнца раззадорил синьоров, и те принялись играть в знаменитом цесситском стиле, таком, про который знающие люди всегда упоминают с содроганием. Соперники злились, беспрестанно поднимали ставки и готовы были разорвать не только Берма, но и друг друга; а богатый наследник Томасино Ирнери со своей последней позиции и вовсе норовил «украсть» обязательные ставки до раздачи карт. От волнения на лбу у Кадвана выступила капелька пота, и он смахнул ее.

Получив еще раз сильную руку, Берм поспешил троекратно увеличить ставку: так он избавлялся от оппонентов еще до раздачи общих карт. Теперь противников осталось трое: сам Кадван, Паскуале Энцино и Томасино Ирнери.

К несчастью, после этого везение вдруг напрочь отвернулось от парня: ему выпадали одна слабая карта за другой. Кадван страдальчески морщился и злобно выкидывал приходящие ему недоразумения обратно.

– Думай, дурень, – злостно шипел Хитрец. – Игра еще не окончена.

И тут Кадван будто услышал слова патрона: он расслабленно откинулся на спинку стула и неслышно выдохнул. Тильт всегда опасен; и парень бросил все внутренние силы, чтобы успокоиться. Сделать это было непросто: в предыдущем раунде он потерял внушительную часть фишек. Однако он по-прежнему оставался в игре, и ему предстояло избавиться еще от одного противника – и чем, как не старым добрым блефом?

Парень ничего не знал о математическом описании вероятностей, но природная сметливость подсказывала, какие у него должны быть ходы, как его рука может усилиться и как подгадать выгодность собственных действий. И потому после открытия карты терна Кадван поставил еще. Синьор Томасино Ирнери почесал подбородок и задумчивовысокомерно посмотрел на оппонента. Кадван изображал, будто располагает тузом, а Томасино якобы имел флеш – карты одной масти. На самом деле у Берма не было ничего. И он вновь повысил ставку.

«Silenzioso, – прошептал разъяренный, наблюдавший за противостоянием игроков Вернуччьо, – Безмолвный».

Ирнери пропустил ход, ожидая, что Кадван ничего более не сможет сделать, но парень поставил все. Синьор Ирнери задумался. Размышлял он долго – настолько, что, казалось, за это время Маджино Онори мог совсем одряхлеть, а Вальтеро – сбросить вес и превратиться в цесситского черноглазого красавца.

Наконец Томасино не выдержал напряжения: он с ругательством сдал карты и отодвинулся от стола, обеспечив тем самым Кадвану как минимум второе место в поединке.

У Берма оставался еще один противник – Паскуале Энцино, самый загадочный и скрытный из всех игроков. Он был спокойнее всех и, подобно Кадвану, удостаивал противников лишь парой фраз. Синьор Энцино походил на безумного гения или, самое малое, – на профессора университета, но ни в коем случае на азартного игрока. Берм сразу понял, что бой будет неравным.

Теперь начинался поединок, – но когда за покерным столом остаются двое, игра затягивается. Иногда даже на пару часов, ибо при малом количестве игроков все чаще попадаются «мусорные» руки, которые невозможно разыграть, а значит, следует скинуть.

Но ожидание завершилось, когда Кадвану выпали король червей и такая же семерка, а противнику его – два туза, бубновый и крестовый. Сейчас Кадван не блефовал. Вместе с Энцино они честно поднимали ставки до тех пор, пока на флопе не оказались три общие карты: четверка червей, крестовый король и семерка бубен. Тогда Берм пропустил ход, а Энцино снова повысил ставку. Еще две карты, и все решится.

Тяжелый взгляд, промедление, напряженность.

Нервный кашель синьора Маджино.

Энцино, уже неспокойный, повысил опять. Кадван поднял тяжелый, гипнотический взгляд от происходящего на столе и… поставил все: ведь у него уже была комбинация «две пары». Два короля и две семерки, и пока что парень побеждал, хоть и не знал об этом.

Оставалось только открыть последние общие карты.

Оба противника, взволнованные, вскочили со своих мест.

– Мне нужна двойка червей! – громко и на этот раз блефуя, воскликнул Берм: ему более не хватало терпения, чтобы молчать. Он «заказал» эту несчастную двойку, чтобы та, никак не влияя на карты соперника, отняла у него один аут.

Но Паскуале Энцино ждал туза – отчаянно и затаенно.

Четвертой общей картой стала двойка пик. Карта эта не значила ничего, и противник Кадвана, обхватив голову руками, сделал шаг назад и громко выдохнул через вытянутые губы. Это был апофеоз риска. Выпадет ли наконец туз, что станет третьим в комбинации Энцино и принесет ему победу?

Хозяин «Френессии» мастерским движением перевернул пятую карту.

Пиковая дама!

Кадван изменился в лице. Дрожащими руками он показал, чуть не выронив, три свои карты – и все присутствующие, охая, повскакивали с мест. Парень выиграл с комбинацией «две пары».

Да, в тот вечер Кадван выиграл – обливаясь по том, кляня свой слепой глаз и скрывая дрожь в руках. Он вырвал победу по воле несчастливой масти пик, по воле двух королей. Кто-то из денежных мешков недовольно кряхтел, кто-то давился сигарой, хозяин «Френессии» бездумно хлопал глазами, а Паскуале Энцино, не говоря ни слова, тут же покинул комнату.

Но как бы ни презирал все это надутое общество Кадван, его недавние соперники с блеском сыграли отведенную им роль: они пустили слухи. Именно стараниями этих игроков новость о покерной победе Безмолвного уже через пару дней дошла до самого Короля Желаний.

Возмущенный Дезире Дуакрон тут же бросил удачливому юнцу вызов, записав свою претензию на тисненной золотом бумаге:

« Желаю видеть Вас в заведении “Ла Карта Фиерра” 16 февраля 890 года, не ранее девяти и не позднее десяти часов вечера. И раз удача весьма благосклонна к Вам в покере, будьте готовы проверить свои силы на дуэльной партии в пикет.

Король-Игрок ».

Конверт, запечатанный сургучной печатью, передали Кадвану из игорного дома «Френессия» уже через тридцать шесть часов после памятной игры с цесситскими виртуозами; и Джасин, первой выхватив послание у парня из рук и зачитав вслух строки, радостно и прилюдно поцеловала Чьерцема.

Роспись Дезире Дуакрона, красовавшаяся в нижнем углу письма, была крупной и витиеватой: такую ставит только властная рука. Эта же рука, видимо, вложила конверт пропуск в игорный клуб «Ла Карта Фиерра»: большую карту с золоченой рубашкой.

Выудив ее и развернув к себе лицом, Кадван обнаружил, что это была десятка бубен.

– Король назвал меня десяткой, – кисло объявил он. – У самого-то какая масть?

– Все та же, – без промедления ответил ему Хитрец. – Король бубен. Самая младшая масть в колоде.

 

Глава 9

Месть короля

Пятнадцатого февраля 890 года, через три дня после получения записки от Короля Желаний, мы все расплатились за комнаты и отдали свой скудный багаж Кадвану. С ним парень – по наставлению Хитреца – должен был отправиться в соседнюю провинцию Моденто-Тальяри.

Несмотря на свой недавний триумф, Кадван был угрюм и нахохлен: редкому человеку понравится, когда от него избавляются, как от истертой игрушки! Но Берму так или иначе необходимо было исчезнуть из Города Души: мы боялись, что в вечер нашего с Хитрецом (да и Чьерцемом) отсутствия его настигнут посрамленные игроки, как тогда, в Одельтере. По этой же причине парень, отправляясь в путь, закутал нижнюю половину лица в теплый шарф, хоть и чувствовал себя при этом немногим лучше, как если бы надел шутовской колпак с ро гами.

С грудой чемоданов наперевес Кадван походил на бедного студента из тех, кто за скромную плату подрабатывают носильщиками. В то время школяры в городах изощрялись кто во что горазд: кто-то устраивался официантом, кто-то истопником, фонарщиком, резчиком льда… Юноши почестнее заступали на «белую» работу, а жаждущие легкой наживы промышляли выкапыванием свежих трупов для нужд медицинского университета – разумеется, на далеких от закона основаниях.

Не попади Кадван на фронт, он, как знать, тоже затерялся бы теперь среди рабочей толпы.

– Когда прибудешь в Моденто-Тальяри, – распорядился Фойерен, протягивая парню серый конверт без надписей, – отправляйся вот с этим посланием к синьору Ануаро Скапельзе.

– И как скоро мне нанести ему визит? – Кадван покорно положил письмо во внутреннее отделение дорожной сумки.

– Все, что я требую, должно быть сделано еще вчера, – едко отозвался месье Алентанс. – Синьор Ануаро Скапельзе, не забудь! Ну, пошел!..

Кадван обиженно закатил глаза, накинул на голову шапку, схватил удобнее багаж, переступил, не прощаясь, порог – и был таков. Он ушел поздно вечером, когда Город Души, подернутый искусственным освещением, был настолько красив, что казался декорацией; Кадван ушел, когда темнота уже застлала город, чтобы неприметным сесть на ночной поезд.

К половине десятого в Каполь-кон-Пассьонэ наконец начался снегопад, и крошечные снежинки, опускаясь на землю, поблескивали в свете фонарей. Все мы любили вечернее время, и вся (кроме меня) компания наслаждалась сегодня зимней тишиной, временными спокойствием и безмятежностью. Проводив Берма, Чьерцем, Джасин и Фойерен, оставшиеся совсем налегке, перебрались в арендованные на одну ночь комнаты. Васбегард, не привыкший обходиться без прислуги, ворчал; но теперь мы все опасались слежки, а потому сменили местоположение.

Впереди нас ждало осуществление дела, ради которого мы и прибыли в Город Души. Завтра Фойерен и я должны были встретиться с Королем Желаний и передать ему послание; а значит, через день мы уже будем ехать в поезде в Найтерину, чтобы вернуться к проблеме Ядовитых магов. Кадван же, как мы полагали, получит письмо Фойерена и вернется в Одельтер чуть позже, другой дорогой – а может, в обмен на карточную победу Хитрец и вовсе простит ему «паспортный» долг и отпустит на все четыре стороны.

Пока Хитрец с компаньонами перебирался в новое убежище, я проводила время в салоне Эрсилии. Поскольку все мы, и даже Чьерцем, слабо представляли, что творилось сейчас за кулисами Одельтера, я рассчитывала узнать хоть какую-то новость. О возгораниях, потрясших Империю в ноябре, ничего не было слышно; в мире воцарилось подозрительное спокойствие.

Надо сказать, иногда до нас все же доходили слухи из цесситских газет и сплетни из общества синьорины. Но вряд ли они могли претендовать на достоверность; к тому же самих цесситов происходящее за тридевять земель интересовало не так уж часто. Вот и сегодня вместо одельтерских сенсаций Эрсилия весь день смаковала новость о дерзновенном воре, что пробрался в дом ее сестры Савиенны и «навел в кабинете бардак», – и мне стоило великих усилий изобразить блаженное неведение.

Кадван уже успел сесть на поезд, когда я прибыла в новое убежище по записанному Хитрецом адресу. Компаньоны еще не закончили с размещением, и Фойерен между делом посвятил нас в то, как он собирется вести себя на встрече с Дуакроном… и даже поинтересовался, что мы об этом думаем, – и это было просто удивительно.

Но наше мнение спросили, и все мы согласились в одном: Хитрецу с переломанной ногой отправляться на встречу было не крайне, а прямо-таки безумно опасно. Чьерцем даже предложил вместо него свою кандидатуру, но Фойерен мужественно отказался. Чародею Хитрец велел дожидаться нас в условленном месте.

В одиннадцать мы разошлись спать. Почти все мы любили зимние вечера, однако не каждый из них приносил с собой умиротворение.

Последний сон слетел с Фойерена чуть позже полуночи: нога его с незажившими переломами часто – и особенно в сегодняшнюю разыгравшуюся метель – болела. Поднявшись с постели, Хитрец долго ходил по комнате, и старые полы скрипели под его весом. В половине второго он испытал острую необходимость разбудить Чьерцема; через четверть часа он осуществил желаемое.

– Какого рожна?! Что за нелегкая подняла тебя? – пробурчал чародей в попытке держать заспанные глаза безнарекательно открытыми. – Разве ты не мог подождать до утра?

– Не мог, – бесцветно ответил Фойеренгер. – У меня появилась великолепная идея, как сделать предстоящую встречу с Королем Желаний чуть менее… как вы там говорили… безумной.

Не дожидаясь ответа, Фойерен с ликом святого страдальца попросил чародея сделать что-нибудь с его ногой – что угодно, лишь бы он мог на нее наступать. Когда речь зашла о колдовстве, сонный маг тут же встрепенулся и посерьезнел.

– Как ты уже знаешь, – откашлявшись, начал он низким голосом, – я не специализируюсь на искусстве Избавления и потому не в силах тебя исцелить. Но я могу сделать так, что ты не будешь чувствовать боли.

Месье Васбегард, как никто другой, умел наводить чары, действие которых было сродни опьяняющему морфию.

– Иллюзия, – поддакнул Хитрец.

– Верно. С ее помощью ты спокойно встанешь на ногу. Если тебя будут избивать, резать и колоть, тебе до этого будет мало дела. Но ты можешь не почувствовать смертельных ударов – и, следовательно, рискуешь не пережить предстоящую встречу. Ты действительно готов пойти на это?

Фойерен закивал, не думая, – и в тот же момент на пороге комнаты возникла Джасин. Минутой ранее она лишь подслушивала разговор, но теперь не могла остаться в стороне.

– Уму непостижимо! Я запрещаю! – взвилась доктор, подаваясь вперед так, чтобы встать между чародеем и пациентом. – Он же останется без ноги! У тебя нет сердца, Васбегард!

Впрочем, восклицание мансурской женщины устрашило лишь воздух: Фойерен и Чьерцем оставили ее слова без какой-либо реакции.

– И сколько будет длиться действие твоей иллюзии? – нетерпеливо спросил Хитрец.

– А сколько тебе надо? – язвительно-иронично хмыкнул Чьерцем. – День? Неделю?

– Пару недель, наверное. Но сделай так, чтобы чары затронули только ногу: я все же хочу знать, если мне вдруг изрешетят какой-нибудь жизненно важный орган.

– Тогда смотри мне в глаза и слушай, что я скажу. Внимательно, – понизив голос, произнес Чьерцем, и Хитрец, кивнув, послушно направил взгляд на чародея. – Мои слова – огонь, отраженный на глади воды…

Это не было заклинанием: настоящая магия вообще не признает слов.

Но для фраз Чьерцема была веская причина: чары не всегда действовали на Фойерена. Васбегард говорил, чтобы Хитрец внимал ему, безотрывно смотрел в глаза – и благодаря этому стал восприимчивее для колдовства.

– Готово, – сообщил наконец одельтерский чародей. – Но обожди несколько часов: даже моей воле пробить такого увальня как ты, дорогого стоит.

В тот день Васбегард впервые не взял с Фойерена денег за услугу. «Черт с тобой, – махнул рукой он. – Я же не настолько свиреп, чтобы брать деньги с человека, которого, возможно, обреку своими чарами на гибель». Месье Алентанс удивленно пожал плечами и отпустил чародея досыпать полагавшиеся ему часы.

Гипс на левой ноге был отныне Хитрецу не нужен, и недовольная Джасин, бормоча себе под нос на мансиди, стала его снимать. Аниса Саджайки всегда отличалась терпением; она и теперь терпеливо ждала, пока закостенелые слои размокнут в воде, а затем, перепачкавшись с головы до ног, разрезала их большими ножницами. Взамен лекарь соорудила на голени Хитреца странную конструкцию из тонких ремней и легких прутьев – по ее убеждениям, необходимую для того, чтобы не разошлись кости.

Пополудни, едва только проснувшись, Фойерен потребовал принести ему кухонный ножичек и, получив его, самозабвенно на виду у изумленных компаньонов потыкал им свою ногу. Затем Хитрец привстал, выпрямился, сделал несколько аккуратных шагов и под возглас ужаса Джасин подпрыгнул пару раз на месте.

Окутанная иллюзией нога не чувствовала ничего.

– Потрясающе! Ты превзошел себя, Васбегард, – довольно заключил Хитрец, и чародей, показавшийся на пороге его комнатушки в распоясанном шлафроке, со спутанными от сна волосами, по своему обыкновению, манерно поклонился.

* * *

Игорный дом «Ла Карта Фиерра», принадлежавший некоему синьору Алеманно Скравьено, формально не был в Каполь-кон-Пассьонэ лучшим: ведь чаще всего так величают лишь те заведения, что нарочито подходят для всеобщего пользования. В отличие от подобных богаделен, «Ла Карта Фиерра» располагал весьма ограниченной аудиторией. Можно сказать, это был карточный клуб с внушительными ставками и клиентурой высоких кругов, но синьор Скравьено отбирал претендентов лично.

Да, потенциальный новичок общества Скравьено получал однажды особую игральную карту – и эта карта означала его самого. Человек мог быть крестовым тузом, валетом червей или семеркой пик, и ошибался Алеманно редко.

Приглашения в клуб изготовлялись по секретным технологиям, и каждое из них особым образом пронумеровывалось так, что их невозможно было подделать. Эти загадочные картонные открытки, исполненные настолько живописно, что тонкость их рисунка походила на гравировку интальо, быстро приобрели в Цесс полумистическую славу. Вызванный ими ажиотаж был грандиозен. Горожане десятилетиями ходили по игорным домам, растрачивая свои доходы и капиталы, и все в угоду призрачной надежде, все для того, чтобы однажды агенты Скравьено заметили их и пригласили в лучшее покерное общество Империи Цесс.

Кадван Берм получил приглашение по распоряжению самого Дезире Дуакрона, известного в Городе Души под именем Короля Желаний. Дезертиру из Книвета выпала десятка бубен с зеленой рубашкой и оттиском из золота – карта внезапного удара, денег и свидания.

Но приглашение это 16 февраля 890 года при входе в игорный дом предъявила не рука молодого парня, а широкая мужская пятерня в бессменной черной перчатке. Вторая рука держала под локоть меня – лже-сестру одельтерского мага.

Так, выдавая себя за Кадвана Берма, а меня – за его жену, Хитрец преспокойно прошел внутрь. Синьор Скравьено, надо сказать, был милосерден и позволял некоторым из гостей приходить с супругами, особенно если их приглашал сам Король Желаний. Иногда женщины принимали участие в партиях, но чаще всего дожидались окончания игры в соседней комнате, гадая, выйдут ли их спутники сказочными богачами или останутся без гроша в кармане. Как правило, случалось второе.

Чьерцем – с помощью своих талантов – уже позаботился о том, чтобы Алеманно не знал, что мы были вооружены. Но в моем чулке запрятался маленький ножичек; я хотела взять с собой и револьвер, но Хитрец запретил. «Твоя рука еще успеет выстрелить. Но не этим вечером и не в Короля Желаний», – сказал он за пару часов до визита. Сам Фойерен прихватил пистолет, правда, с надеждой на то, что ему оружие тоже не понадобится.

Итак, мы с Хитрецом вошли в «Ла Карту Фиерру», и в нос нам ударило терпким запахом табака, в голову – чудаковатостью этого места и в грудь – стойким ощущением опасности. Мы обнаружили себя в небольшом коричнево-малиновом фойе, обставленном в экзотическом стиле далекой страны Шинхэ: картины с изображением пагод, фонарики, карликовые деревья в горшках, веера и даже немаленьких размеров статуя «усатого дракона». Удивительная, обманчивая гармоничность холла играла на руку синьору Алеманно: она настраивала посетителей на философский лад, и те с большей легкостью оставляли здесь проигранные деньги.

Мы оказались в фойе одни: игорный дом пустовал, пребывая в непривычной для себя тишине выходного дня. Лишь несколько человек знали о том, что сегодня здесь появится сам Дезире Дуакрон – Король Желаний, Король Пустых Престолов. Но Дезире не любил громоздких прозвищ, коими щедро одаривали его сплетники. Более всего ему хотелось уйти в тень. Он отказался от второго, третьего и четвертого имени, распродал половину привезенного отцом из Одельтера добра и женился на цесситке из городского сословия. Вряд ли можно было встретить человека, столь отторгающего прошлое своих предков.

Еще с порога Хитрец сказал служащим, что перед началом игры мы, синьор Кадван Берм и его жена, желаем быть представленными Королю Желаний, и нас почти без промедления сопроводили в небольшое приватное помещение.

Комната, в которой мы оказались, вопреки всем игорным заблуждениям была недурно освещена. Посередине стоял стол, покрытый синим сукном, и прямо над ним нависала яркая электрическая лампа. На стенах виднелись невзрачные картины, на отдельном маленьком столике примостились вода и вино… было и что-то еще, но таких деталей здесь никто не запоминал, ведь сюда приходили играть, а не смотреть на элегантность интерьера.

Но сегодня главным достоинством этой комнаты оказалось то, что чуть поодаль от нас на небольшом диванчике в углу вальяжно восседал Король Желаний. Легендарный карточный игрок, наследник опального монарха.

И при всем этом – живой человек из плоти и крови.

Он был до великолепия статен и спокоен и держался так, что, даже не зная о его происхождении, нельзя было наградить его иным эпитетом, кроме как «царственный». Красивое прямоугольное лицо Короля заканчивалось чуть заостренным подбородком. Нос его, прямой, с развитой косточкой, лишь немного нарушал геометрию лица. Губы его не были тонки, но Дезире поджимал их. На голове совершенно отсутствовали волосы: ни бровей, ни усов, ни шевелюры.

Парадный фрак Король Желаний сменил на новомодный пиджак: ослепительно белый, на пуговицах с узором из сложного литья, чем-то походивший на форменный китель. В вырезе рубашки покоилось завязанное сложным узлом белое кашне. Дуакрон сидел во фривольной позе, заложив ногу на ногу так, что лодыжка одной ноги лежала на колене другой, и штиблеты из окрашенной в белый цвет кожи смело взирали на мир металлическими кнопками.

Дезире окружали четыре облаченных в темное охранника, трое рослых и один приземистый; все они скрывали лица под капюшонами. Должно быть, венценосный месье неким потаенным чутьем догадался, что на карточный поединок к нему выйдет не совсем тот, кого он ожидал; но нельзя было исключать и тот вариант, что Дезире просто не доверял незнакомцам.

– Кадван Берм? Безмолвный? – властно спросил он, и приятный баритон его разлился по комнате низкими и мягкими потоками. – Уж чему, а этому я верить отказываюсь. В соперники мне обещали молодого парня, а не сие подобие джентльмена.

Фойерен смотрел Дезире прямо в глаза – открыто, храбро, но без вызова. Я уже знала, что он никогда не выказывает неуверенность, и это помогало Хитрецу сохранять лицо при любых обстоятельствах. С разъяренной собакой или с запальчивым убийцей, как мы знаем, следует обращаться невозмутимо и уверенно – так повышаются шансы спасти себе жизнь.

– Боюсь, нам и вправду пришлось прибегнуть к обману, – ответил курьер, и смиренный голос его переливался нотками силы и спокойствия.

– И о чем же мне беседовать с лжецами? – надменно поинтересовался Дезире.

Размеренность выиграла для Фойерена несколько секунд: Король Желаний только сейчас вскинул руку, приказывая охранникам вытащить из-за поясов тяжелые металлические палки. И месье Алентанс, уже готовый к подобному подвоху, смог остановить Дуакрона прежде, чем взмывшая в воздух кисть оказалась в наивысшей точке.

– Мы лишь просим аудиенции, – медленно и отчетливо проговорил Хитрец, – ничего более нам от вас не требуется. Мы представляем ваши одельтерские интересы, а потому вынуждены действовать столь убедительным образом.

Король Желаний усмехнулся: даже один из его охранников, вооруженный своим нехитрым приспособлением, выглядел убедительнее всех наших слов. Но рука Дезире полетела вниз, заняв свое законное место на полированном подлокотнике, а поза его потеряла значительную часть напряжения.

– Ну что же, наглецы… – величественно заключил Дуакрон, явив наконец ту самую улыбку, о которой упоминал в письме Гудьир. – Вы осмелились прийти сюда, осмелились начать со мной разговор, и, следовательно, ваша смелость должна быть вознаграждена. Так уж и быть, я дам вам слово. Но раз вы так честны, раскройте мне для начала тайну: сколько еще вас снаружи? К чему мне готовиться после окончания беседы?

– Никого. Нас лишь двое. Я и женщина, которая будет переводить. После этого мы уйдем и с большой вероятностью не покажемся вам на глаза никогда в жизни.

На этом запас слов, коим располагал Фойерен на эсналуро, закончился, и все его последующие фразы следовало переводить мне.

Дезире поставил обе ноги на пол и чуть подался к нам, дав понять, что слушает. Хитрец, заметивший, что охранники не убрали своих инструментов, сделал мне украдкой упреждающий знак.

– Один человек приказал мне передать вам кое-что, – перевела я первые слова Фойеренгера. – Документы. Они помогут восстановить то, что было неправомерно отобрано у вашей семьи. Утерянное положение, опечатанные капиталы. Возможно, даже власть.

Король Желаний нервно вздохнул.

Мы с Хитрецом тут же почувствовали неладное: отступившее волнение вновь вернулось к Дезире. И к этому волнению сейчас примешивалось искреннее недовольство тем, что какие-то незнакомцы посмели говорить с Дуакроном о подобных вещах напрямую.

– Старые порядки изживают себя, и монархи сидят на шатких тронах, – со вздохом, будто он смертельно устал от этой темы, ответил Король Желаний. – Кто сейчас правит в Десарине? Его называют Народным Президентом, верно?

– Да, – осторожно откликнулись мы.

– Вот видите, – продолжил Дезире. – Мир уже не тот. Правители уже не те. Они не носят корон. А это значит, что ни один человек не должен более за корону умирать. Я не приму ваши бумаги, что бы в них ни было написано, и никогда не появлюсь при одельтерском дворе.

– Но вы отвергаете то, что причитается вам по крови! Вы отвергаете труд людей, которые жили только ради того, чтобы сохранить эти документы.

– Что поделать! Я привык все отвергать. Еще с рождения то, что я имел, вызывало у меня желание от него избавиться, – с прежней легкой улыбкой сказал Король Желаний. Одним именем своим Дезире был обречен на великую судьбу, но упорно бежал от нее. – Правда, все это длилось слишком долго, и я успел привыкнуть.

Я успела подумать, что откровенность, с которой он говорит, не может закончиться для нас с Хитрецом ничем хорошим.

Взгляд Дуакрона, все это время изучавший нас с пристрастием, остановился на Печати Грешника – кольце, которое я не снимала с большого пальца правой руки. В ответ на внимание Короля драгоценность пропустила сквозь мою руку сильную, болезненную дрожь. Сжав кисть в кулак, я невольно завела ее за пояс, чтобы спрятать.

В ту секунду Фойерен ничего не ответил Дуакрону, а один из охранников Дезире, тот, что был ниже всех, откинул капюшон… и обнажил прическу из длинных темных волос, убранных в фантазийные косы.

Женщина стояла ближе всех к Королю Желаний и теперь положила правую руку ему на плечо. На безымянном пальце у нее красовалось витое кольцо из белого золота, точно такое же, как на руке Дезире. Вне сомнений, это была синьора Либертина, цесситская жена Дуакрона. Та, что ради любви и азарта променяла спокойную жизнь на вечные скитания с внуком опального монарха – и всегда была подле него. Та, которой уже не хватало стойкости духа на то, чтобы спокойно смотреть на искушавших Короля Желаний проходимцев.

– Неужели вам не понятно с первого раза? – вступилась за супруга она. – В Одельтере нам никогда уже не будет жизни. А мы хотим просто жить – в отличие от королей, которые, как и сотни лет назад, имеют свойство быстро и внезапно умирать. Провидение одарило моего супруга привольной жизнью лишь потому, что дед его потерял власть! Так зачем же разбрасываться эти подарком?

Именно в недружественной Одельтеру Империи Цесс Дуакроны могли надеяться на счастье. Лишь здесь они могли выдавать себя за обычных людей – ведь порою бывает очень трудно поверить, какие тайны могут скрываться в жизни обычного прохожего.

– Нам уже доводилось выслушивать подобную чушь – поддержал супругу Король Желаний. – Сказки о золотых горах и полновластии. Но знаете, что помогло мне выжить?..

В тот момент, когда Дезире замолчал и потянулся за сигаретами, лежавшими близ него на столике, синьора Либертина Дуакрон оглушительно крикнула:

– Схватить их!

Фойерен выхватил было из-за пояса пистолет, но подоспевший охранник выбил оружие у него из рук.

В комнатку тут же высыпали странные люди: разномастно одетые, свирепые и быстрые, словно колибри. Они во много раз превосходили нас числом, и была среди них даже парочка с ярко-оранжевыми глазами. «Откуда у Дуакрона деньги, чтобы оплатить все это?» – пронеслось в моих мыслях прежде, чем нас с Хитрецом оттащили друг от друга. Нам вмиг скрутили руки – и ударяли металлическими образинами по ногам, чтобы повалить на пол. Здесь не было мастерских, отточенных ударов либо хитрых приемов. Нападение не могло похвастаться зрелищностью; оно было более жалким, чем храбрым. Но самыми жалкими выглядели наши попытки защититься: и мои ожесточенные вскидывания ног, которыми не так и не удалось никого оттолкнуть, и то, как из стороны в сторону, пытаясь высвободить хоть одну руку, дергался Фойерен.

Может, Алентанс и сумел бы даже за себя постоять, не будь их такая толпа. Но их было несносно, предательски много, и против них мы оказались бессильны. Навалившись на Фойерена, наемники ударили его чем-то по голове, и Хитрец тут же обмяк, словно безвольная марионетка. Человек, заявивший о себе как о неуловимом дельце, вот так запросто повис на их руках, и его небрежно поволокли по полу.

Первым, что получалось у Фойерена хуже всего, были азартные игры. Вторым – рукопашный бой. Обе эти стороны жизни Алентанс пытался обходить стороной, потому что именно там он мог себя скомпрометировать. Но сегодня он поступился этим обыкновением, и одна из заповедей Хитреца – не попадаться – тут же была нарушена.

Как и Фойеренгера, меня схватили несколько рук и потащили из игорной комнаты прочь. Я вырывалась, пыталась расталкивать окруживших меня людей, но вряд ли это помогло бы мне в самом сердце боя.

Мощный удар по затылку – и окружающий мир схлопнулся в точку.

* * *

Семнадцатого февраля 890 года неторопливый поезд увозил Кадвана Берма в цесситскую провинцию Моденто-Тальяри. Погода за окном буйствовала, но поезд не попадал в снежные заносы, как в Одельтере, и железнодорожное расписание совсем не путалось. Неудивительно, ведь государство Цесс находилось достаточно далеко от Одельтера, чтобы попасть в иную климатическую зону.

Берма удручало то, что он, как ишак, был весь навьючен чужим грузом. Больше всего ему хотелось вытащить из поклажи женские платья, сжечь и сказать, что он никогда не забирал их из Города Души.

Однако состояние парня можно было описать не иначе как двойственным: с одной стороны, Хитрец наконец доверил ему самостоятельно доставить заказ, с другой – поручил выполнить работу, с которой Берму едва ли достанется и заржавевшая монетка.

Но немало поводов у него было и для радости. Кадван потратил три цесситских лиры, чтобы купить местную газету, и – о, чудо! – он, хотя и не без труда, смог прочитать слова и фразы на чужом наречии. Как приличествовало гражданину его костюма, он был грамотен! Пускай даже литература на родном языке все еще оставалась для него недоступной.

Берм обрадовался было и тому, что доедет до Моденто-Тальяри в блаженном одиночестве, но на одной из станций, вскоре после Каполь-кон-Пассьонэ, в купе к нему зашел попутчик. Это был мужчина средних лет, тяготевший еще больше к молодости, нежели к старости. Он слишком отличался от всех цесситов: через одежду проглядывали очертания мускулов, рыжий цвет волос был неприлично ярок, а белая кожа отливала красным.

Вошедший с явным неудовольствием прошелся взглядом по купе, в котором ему предстояло ехать: вряд ли можно бы говорить здесь о просторе, вдобавок чемоданы парня были расставлены там и тут. Это были места для новоявленного среднего класса, который экономил на всем, даже на перевозке собственных сумок.

Пристраивая свою поклажу под сиденье, мужчина поздоровался с Кадваном на эсналуро. Он выкупил все оставшиеся места в купе, но пока Берм не мог знать об этом. Дождавшись, пока ему принесут слабо заваренный чай, попутчик Кадвана устроился напротив, сделал глоток и обратился к парню уже по-одельтерски:

– Итак, юный подельник Хитреца, вот мы и встретились.

Внутри у парня что-то оборвалось.

– Не понимаю, о чем вы, – ответил Кадван на эсналуро, и, делая вид, будто не знает язык Страны Господ, предпочел с особым интересом углубиться в газету.

– Не устраивайте дешевое шоу, Кадван Берм, – строго обратился к нему незнакомец.

Парень вынырнул из «Ла Нотиции», с чувством захлопнул ее и отложил в сторону. В нем не было страха – только раздражение от всеобъемлющего нахальства неизвестного. После того, как Берм вернулся с фронта, со страхом у него установились весьма необычные отношения: встретившись, они предпочитали вести себя как добрые друзья – пожать друг другу руки и мирно разойтись, не выясняя, кто кого сильнее.

«Надо бы узнать, что это за хлыщ», – подумал Берм и недовольно произнес на одельтерском:

– Я вас слушаю!

– Честно говоря, я удивлен, что ты до сих пор не узнал меня, – в неторопливой светской манере продолжил попутчик, чем вызвал у парня удивление: тот готовился иметь дело с неотесанной деревенщиной.

– И с какой же стати я должен знать вас?

– Разве Хитрец не говорил тебе о моей скромной персоне? Видимо, отношения у вас не больно-то доверительные, – усмехнулся мужчина. – Ты имеешь дело с Гостейном Швехом, главой Тайной полиции Одельтера! И знай бы ты, кто я, раньше, подметки твои сверкали бы сейчас пуще начищенного твоей мамочкой хрусталя, верно? Хотя откуда тебе знать, как выглядит хрусталь?..

Единственным, что успел сообразить Кадван, было то, что такие люди не путешествуют в одиночку и, скорее всего, весь вагон заполнен людьми Швеха, облаченными в гражданское.

И поэтому в интересах Берма было не отказываться от разговора.

– Ты ему должен, верно? – спросил Горячая Голова. – Иначе как бы еще он заставил тебя находиться при себе? Ну, так сколько ты задолжал ему и за что? Может, за поддельные документы?

Кадван, нахмурившись, промолчал.

– Больше полутора тысяч экю, верно? На эти деньги можно было бы купить хороший дом, да еще взять жену.

Парень подумал о том, что и правда мог быть уже женатым на какой-нибудь юной прелестной девушке. Она, вероятно, была бы уже в тягости, готовая разрешиться двойней… и ему пришлось бы работать за троих, чтобы его семья не голодала. Нет, такая жизнь обладает спорным преимуществом.

Но он мог быть свободным, а не переправлять к черту на рога чужие записки и чемоданы.

– Твой патрон уже знает обо мне, – говорил Швех. – Его переводчица видела меня в цесситских кругах и, конечно же, обязательно ему об этом сказала. Думаю, Хитрец вызовет меня на поединок. Я его слишком хорошо знаю и потому с легкостью могу предсказать это. Мы с ним давние враги: это похоже на столкновение закона и преступного мира, знаешь ли.

– Значит, Хитрец вне закона? – спросил парень, не слишком удивившись.

– Абсолютно. Когда-то он работал в полиции, но предал нас, убив одного из наших и списав все на несчастный случай. Мы искали его много лет.

Горячая Голова говорил с таким чувством, что если это и являлось актерской игрой, то игра была хороша. И Кадван стал прислушиваться.

– Хитрец умеет читать чувства людей, – продолжал полицейский. – Страх, ярость – все, что вызывает у нас этот мир, и потому он почти неуловим. Но ты можешь помочь нам его одолеть. Ты же не видел от него добра?

Кадван в ответ почесал плечо, натертое веревкой от тяжелого чемодана, и пнул ногой злополучный багаж.

– И еще много всего, – язвительно протянул он.

– По крайней мере, он пока не оборвал твою жизнь, как распорядился с жизнью нашего взводного. Но… когда придет время поединка, ты ведь будешь рядом с ним? Он нанял тебя для охраны, но не удосужился заполучить твое расположение – вот ведь глупец, правда? – Швех пристально вгляделся в неморгающие глаза Кадвана. – Сможешь ли ты развернуться и выстрелить ему в голову?

– Я… не уверен.

– Может быть, ты сомневаешься? Сомневаешься в том, что Хитрец обманывает тебя, как прежде обманывал нас? Тогда у меня есть еще аргумент. Знаешь ли ты, где сейчас находишься?

Кадван пришел к мысли, что отвечать что-либо будет беспросветно глупо, а потому лишь утвердительно кивнул.

– Не думаю, парень, ох как не думаю! Рассказал ли тебе Хитрец, прежде чем привезти сюда, что Империя Цесс помогала Сотери развязать войну против Книвета… и выиграть ее? Что такое? Почему ты побледнел? Тебя что-то связывает с Книветом?

Челюсть Кадвана дрогнула.

– Это… правда? – выдохнул он.

– Правда. Хитрец знал об этом и подговорил всех молчать. Они все обманывали тебя.

Кадван понял, что никогда не сможет простить Фойеренгера за подобный обман. Боги… по собственному желанию поехать в логово врага, да еще хотеть когда-нибудь безмятежно окунуться в океан, омывающий его землю! Друзья, с которыми он рос, были убиты на этой войне, сам он был отрезан от семьи, будто ее и не было никогда! И о сговоре двух государств знали все, кто был в окружении Хитреца: и чародей со своей любовницей, и Ядовитая переводчица… Один лишь Кадван ничего не знал.

Берму захотелось разрушить все, что он видел перед собой.

– Я вижу, что ты уже почти готов, но окончательно принять мою сторону тебе помогут деньги. Я заплачу больше него.

– Сколько же? – Кадван, выпалив короткую фразу, поджал губы, чтобы они не дрожали. Теперь он так хотел казаться смелым и отважным, каким и заслуживал быть.

– Весь твой долг плюс пять тысяч лир сверху. Ты всегда сможешь обменять их на одельтерские экю.

– Простым людям не предлагают таких денег, – уклончиво пробормотал Берм.

– Но такие деньги предлагают за непростых людей. Ты не представляешь, какая заноза в заднице Одельтера этот Хитрец! Убив его, ты сможешь и дальше работать с нами, если захочешь, конечно. Подумай: сытая жизнь на законных основаниях или постоянный страх быть застигнутым и отправленным на рудники? Пуля, выпущенная в Хитреца, будет для тебя искуплением всех твоих грехов перед законом и билетом в новую жизнь. Ты же так хочешь этого – начать все сначала?

Слова Горячей Головы отзывались горячей болью в сердце Кадвана. Он слишком хотел этого – и был готов выкинуть из воспоминаний двадцать один год скотской жизни. Ему нужны были деньги, ему нужно было расположение закона. Он был так молод… один выстрел – и он перейдет под защиту Им перии.

Выстрел – это же быстро, правда? И этот Хитрец… Что он знает об этом проходимце? Что тот бьет в переулках прохожих по голове, приставляет им к шее нож и промышляет поддельными документами? Что он врет всем о своих занятиях и никогда не говорит о прошлом? Что вся его мудрость – это напыщенный театр?

Кадван и раньше думал, что не останется при месье Алентансе: стоит выйти амнистии для военнослужащих, и парень тут же будет таков. Ведь Фойерен уже давно изготовил для Берма одельтерский паспорт, а значит, Кадвана держала при Хитреце одна только совесть.

Правда, положение дел осложнялось одним обстоятельством: амнистии Берму было не дождаться. Поэтому Кадван ответил:

– Я согласен.

– Прекрасно. Залог – две тысячи экю, или же три с небольшим тысячи лир.

Гостейн Швех полез в карман и вынул оттуда свернутые в трубочку ассигнации. Голодным движением руки Кадван забрал сверток и положил его во внутренний карман своего жилета. Что, в сущности, было ему терять?

– Считай, я принес клятву на крови, – сказал Гостейн, по-прежнему глядя Кадвану прямо в глаза.

– Тогда и мне стоит проделать то же самое.

Берм вынул из-за пазухи нераспечатанное письмо для синьора Ануаро Скапельзе и порвал его. Затем парень двумя руками собрал обрывки, сложил их в эмалированную вазочку на столе и подпалил отцовской зажигалкой, что всегда носил при себе. Бумага ярко вспыхнула, выбросив в воздух еле ощутимое количество тепла, и быстро истлела.

Гостейн Швех вышел незадолго до прибытия в Моденто-Тальяри. Кадван же, сойдя с поезда, выкинул все эти клятые чемоданы, которые вот уже несколько часов отравляли ему жизнь.

* * *

От Перстня Меченого по моей руке прокатывался такой сильный жар, что тот вырвал меня из забытья и заставил, хоть и не сразу, открыть глаза. Вскоре до меня стали долетать звуки. И надо сказать, были они не самыми приятными: удары, кашель, скрип стула, грохот передвигаемых или падавших на пол предметов.

Подельники Короля Желаний приволокли нас с Хитрецом не в тюремную камеру, не в затхлый погреб, а в жилую, натопленную залу. Окна ее прикрывали ламбрекены, гардины и портьеры; освещение было слабым.

Белоснежный пиджак Дезире висел теперь на стуле, а сам Король Желаний, закатав до локтей рукава рубашки, пристрастно выпытывал у Хитреца сведения, которых тот никак не мог знать. Я лежала чуть поодаль, в самом выгодном положении, – ведь Дезире, думая, вероятно, что сознание ко мне вернется не скоро, даже не смотрел в мою сторону.

Однако я очнулась и теперь уверенно могла заявить о целостности своих конечностей, головы и живота, чего нельзя было сказать об одежде: правый рукав моего платья лопнул, отсутствовали черные ленты, украшавшие плечи, и несколько фиолетовых бархатных пуговичек. Но то была малая кровь, которой мне повезло отделаться. Фойерену посчастливилось меньше: с ним Дезире решил говорить первым, и почти каждое свое слово Король Желаний сопровождал ударами. Он был дьявольски зол.

– Какого черта вы сюда явились?! – кричал он, ожесточенно взмахивая руками. – Что вам от меня надо?!

– Может, выслушаешь меня, наконец? – сдавленно прохрипел Хитрец, лицо которого украшали теперь страшные кровоподтеки.

– Заткнись! – вскричал Дезире и вновь ударил Фойерена: злобно, неистово, сокрушительно.

Надо было скорее прекращать этот фарс.

Приподняв голову и оглядевшись вокруг, я поняла, что здесь не было ничего, что я могла бы использовать для того, чтобы ударить Дуакрона и лишить его сознания. С тем, чтобы подползти к камину и схватить кочергу, оставшись незамеченной, не справился бы и Чьерцем. Подаренный компаньонами нож, мое единственное оружие, почти сразу вылетел из чулка – кажется, когда я пыталась оттолкнуть ногой одного из наемников, самого мерзкого… Чуть поодаль от Дуакрона покоился на постаменте бюст знаменитого цесситского военачальника, но мне вряд ли хватило бы сил, чтобы столкнуть его на Короля Желаний.

Наше спасение стояло на столе. Это была открытая бутылка коньяка, в темном стекле которой отражались огоньки прирученного камином пламени. Прекрасная, безукоризненная бутылка «Грандэ Кристоль» с выдержкой почти в половину века!

Убедившись, что мои руки не связаны, я бесшумно поднялась на четвереньки. Два быстрых выверенных «шага» – и моя рука уже тянется к столу, чтобы схватить бутыль за горлышко… и уничтожить сию редчайшую вещь об исключительный, августейший затылок Короля Желаний.

Спасение так близко!

Но рука, на которой расплылась гематома от удара, подводит меня, дрогнув, и черная бутылка из-под коньяка падает на пол, разлетаясь с театральным отчаянным грохотом.

Дуакрон обернулся в ту же секунду.

– Проснулась-таки, шлюха! – взревел он и, отвесив Хитрецу мощный удар в живот, после которого тот долго еще не смог бы подняться, подскочил ко мне.

Те обрывки воспоминаний, которые сохранились в моей памяти о той ночи, сплошь состоят из криков. Кричала я, таскаемая за волосы рукой наследника, громко ругался Фойерен, еще громче изрыгал проклятия Дуакрон… В зале мы были втроем, но шума производили за десятерых.

– Что ты задумала, одельтерская филерка?!

Я прошипела, что мы не шпионы и вряд ли могли бы желать Дуакронам зла, а потом, когда Дезире вырвал из моей головы клок волос, громко и сердечно выругалась на сетшенай-тайхаш.

– Ну, разумеется! – воскликнул Дуакрон.

Он тут же поднял меня за руку и дерзостно толкнул к камину: нечеловеческая злость налила мускулы Короля Желаний невероятной силой – такой, что заставила меня почти потерять равновесие. Одним рывком он откинул тяжелую заградительную решетку, еще одним – подставил мое лицо под языки пламени. Единственное, что я смогла ему противопоставить, – крепко сжать веки. На удивление, Дезире не стал держать меня в пламени и развязно рванул за волосы к себе, но за несколько мгновений огонь успел поджечь мою иллюзорную маску.

Проведенных в пламени секунд было недостаточно для того, чтобы превратить мое лицо в жженое месиво без носа, глаз и губ, но колдовство теперь отслаивалось с моего лица горящими полупрозрачными пластами.

Раскрыв глаза, я с ужасом наблюдала, как пламенела, спускаясь от подбородка к шее, груди и рукам, иллюзорная маска. Занялась, как горит фантик от конфеты, вся фальшивая оболочка, а вместе с нею и покрывавшая плечи ткань. Ткни Король Желаний меня лицом в огонь второй раз, исход был бы уже совсем другим… Но Дезире Дуакрон оказался благоразумнее обыкновенного садиста.

Через пару секунд колдовство полностью догорело, и я подхватила руками то, что осталось на плечах от платья и нижней рубашки.

– Так вот ты кто, – проговорил Дезире, с отвращением разглядывая мои ярко-оранжевые глаза. – Я и подумать не мог, что здесь замешаны Ядовитые люди!

Мне непременно хотелось плюнуть ему в лицо.

– Ничего, Келаайи! – крикнул Фойерен. – Всегда настает время снимать маски. Она тебе больше не нужна. Эй, ты! – звучно обратился он к Королю Желаний. – Ты сделал хорошее дело: избавил ее от неприятных ощущений и к тому же уничтожил все следы преступления. Благодарю за услугу!

Дуакрон развернулся и наотмашь ударил Фойерена по лицу, а когда тот свалился вместе со стулом, к которому был привязан, на пол, продолжил бить его ногами в живот.

Хитрец заскулил от боли.

– Я встречал и юных мудрецов, и старых дураков. Но с такими идиотами, как ты, я не сталкивался никогда, – простонал он.

Даже корчась в мучениях, Фойерен пытался смотреть Дуакрону в глаза. Он знал, что взгляд отводят только слабые, малодушные твари. Они могут говорить что угодно: дескать, смешно им или омерзительно смотреть в лицо противника, но на самом деле тем просто не хватает духа. Хитрецу же хватало.

Однако Дуакрон был другого сорта. Отличительной особенностью его характера было хроническое раздражение. Король Желаний не умел сдерживаться, и от позерства Фойеренгера в нем тут же заклокотала ненависть. За этим последовал новый удар, невероятно сильный, а затем второй, адресованный уже мне. И тот удар невероятно удался: он лишил меня сознания. Хитрец не кричал мне, чтобы я его не теряла, а значит, не видел другого выхода.

Короли, даже если они владеют иллюзорными землями, землями Желаний, могут быть невероятно опасны. Никогда не злите королей.

 

Глава 10

Узники из плоти и духа

Место, в котором я очнулась, было упоительно темным, а затхлый воздух его пропитался влажностью. Правое плечо нестерпимо горело; должно быть, меня разбудило именно это ощущение. Кроме того, драконовски болел затылок, и поначалу я с ужасом подумала, не произошло ли со мной нечто, подобное несчастью Кадвана. Но фортуна оказалась благосклонной: мое зрение не пострадало. Глаза, к которым вернулся их естественный оранжевый оттенок, скоро приспособились к полутьме. Из крошечного, размером в два портсигара, окошка лился свет, и оттуда же пробивался морозный воздух. Возможно, снаружи он был свежим, но здесь его переполняло гнилостное зловоние.

Я поняла, что лежала на некотором возвышении, не таком сыром, как земляной пол. Мою импровизированную койку можно было с легкостью назвать нарами, как помещение, в котором я оказалась – камерой. Нетрудно было также догадаться, кто затащил мое бессознательное тело наверх: напротив меня, опираясь спиной о стену, сидел Хитрец.

Очертания Фойерена были слабо различимы, но мне удалось его разглядеть. Одна нога его была согнута в колене, другая вытянута. Изувеченной, лишившейся перчатки правой рукой курьер держался за бок, на который несколько часов (или дней?) назад обрушились сокрушительные удары Дезире. Голова Фойерена чуть запрокинулась назад, и в тишине я слышала его громкое и размеренное дыхание: должно быть, сейчас Хитрец дремал.

– Фойерен… – негромким голосом позвала я.

Звуки, доносившиеся от стены напротив, прекратились. Убедившись, что меня слушают, я продолжила:

– Неужели мы так и закончим?

– Вот еще! – ухмыльнулся Фойерен, хоть и с трудом, в ответ. – Пока мы вместе, тревожиться тебе не о чем. Выберемся мы отсюда. А вот вызволять тебя из соседней камеры было бы утомительно, да…

Не знаю, храбрился ли Хитрец в тот момент или говорил честно, но мне наше будущее казалось куда менее отрадным. Так я была приучена – сомневаться.

Фойерен пересилил себя и, подтащив левую ногу поближе к себе, затянул на ней ремешки потуже. Конструкция из металла и кожи вновь удерживала сломанную кость в естественном положении.

– Но почему Дезире совершил такую оплошность – бросил нас гнить сюда вместе?

Хитрец зашелся глухим, булькающим смехом:

– Из вежливости, полагаю.

– Однако от вежливой беседы, – угрюмо заметила я, – Король Желаний отказался.

– И в этом я его понимаю. Сложно быть доверчивым, когда каждый второй хочет получить за твою голову вознаграждение, – не будь Фойерен избит, здесь он непременно пожал бы плечами. – Но Дезире должен был смекнуть, что нас с тобою не посылали для его убийства… И к тому же я не думаю, что мы сейчас действительно нужны Королю Желаний. Устранять нас ему тоже нет нужды: уж поверь, если бы Дезире захотел, мы бы уже взирали на него с того света. Но не мог же он просто отпустить нас! Он предпочел бы просто забыть о нашем существовании… следовательно, чего ему заботиться об отдельных камерах.

– И куда же он нас приволок?

– Если бы я знал! Мы по-прежнему где-то в Цесс, и здешняя тюрьма похожа на частные казематы; это единственное, что я могу сказать. Полагаю, Дуакрону просто экономически невыгодно вывозить нас отсюда…

– Но нам-то уж точно выгодно спасать себя!

– Мы должны пробыть здесь хотя бы неделю, – флегматично заявил Фойерен. – Сейчас я слишком слаб, чтобы бежать. И обижен. Могу же я обидеться, в конце концов! И за клеймо на плече – в особенности.

Хитрец, кстати сказать, очень ревностно относился к целостности своего тела.

Только со слов Фойерена я поняла, почему мое собственное плечо так горело и пульсировало. О Сетш, клеймо, новообретенное выжженное уродство!.. С трудом поднявшись на ноги, я подошла к оконцу и попыталась извернуться так, чтобы рассмотреть под скудным светом, что сотворили со мной люди Дезире Дуакрона.

Все предплечье покрыла запекшаяся кровь, и взгляд на нее вызвал еще большее недомогание. Проглядывавшие под тонкой кровяной коркой выжженные борозды намекали о местоположении будущих шрамов. Это была старинная метка рабов: круг, пересеченный пятью параллельными наклонными линиями, поверх которых прямо посередине проходила шестая, горизонтальная. Окружность олицетворяла человека, пять линий – это пять ипостасей невольничества: тело, душа, этот мир и загробный, а также рабство, которое будет передано детям. Навеки, как предвещала последняя, шестая линия, означавшая течение времени.

Измазанная тюремной грязью окровавленная рубашка Хитреца была изодрана на правом плече, рваные края ее прилипали к такой же, как у меня, стигме.

– Ладно, – рассудила я, прикрывая плечо обрывками нижней рубашки. – Пускай до поры до времени заживает.

Провести остаток дней с такой безобразной меткой мне решительно не хотелось, и я задалась мыслью найти когда-нибудь чародея, который сумеет быстро и безболезненно удалить клеймо с кожи.

Хитрец, у которого затекла правая нога, произвел слабую попытку повернуться – но тут же неестественно вздохнул. Вздох его был похож на сдавленный стон, и Фойерен задержал дыхание, чтобы вздымающаяся грудь не усиливала боли. Кажется, он был совсем плох, а разговор еще более утомил его.

Я же в тот момент обнаружила, что, в отличие от раздираемого незримым пеклом предплечья, кисть моей правой руки была до удивления холодной и спокойной. Ужасающая пропажа объявилась только сейчас.

– Кольцо Меченого… Дезире забрал его! – с ужасом воскликнула я, и от возгласа этого запершило в горле.

В мыслях заиграло недоумение: как может Король Желаний оказаться вором? Наследники императорских династий не опускаются до кражи безделушек! Вероятно, Дуакрон посмеялся таким образом над Фойереном и забрал трофей – награду, причитавшуюся победителю?

Выслушав меня, Хитрец усмехнулся:

– Дезире ничего не сможет сделать с Кольцом Извечного мага, если не разберется, как им пользоваться.

По-видимому, странный перстень, который курьер надел на мою руку в Одельтере, был предметом весьма интересного происхождения… и назначения. После откровений Фойерена у меня появилось много вопросов, но, видя его страдания, я решила не беспокоить Хитреца лишний раз. Только одна фраза не усидела в моих мыслях, и касалась она судьбы другой, не менее ценной вещи. Той, из-за которой месье Фойеренгер Алентанс вероломно забросил дела Ядовитых магов и сгоревших женщин:

– А как же посылка, которую ты должен был…

– Я уничтожил ее еще до приезда в Город Души, – невозмутимо ответил Хитрец.

У меня пропал дар речи.

– Конечно, я мог оставить ее у Джасин вместе с дорогими мне вещами, – процедил сквозь зубы Фойерен, очевидно, имея в виду скрипку и трость. – Но я не имел права позволить этой вещи существовать. Просто не имел…

Неестественный, страдальческий вздох Хитреца повторился.

– Зачем же тогда было…

– Все это оказалось не напрасно, поверь.

– Ох, не знаю, верить тебе или нет, Хитрец, – с тоской призналась я. – Но что, если Король Желаний согласился бы принять конверт?..

– Он никогда бы этого не сделал.

Больше в тот день мы не разговаривали. Много часов Хитрец даже не шевелился, а я ломала голову, как ему удалось затащить меня на нары: тюремщики вряд ли утруждали бы себя таким занятием. В моих мыслях мелькнуло также опасение о том, не воспользовались ли люди Дуакрона моим бессознательным состоянием, но, признаться, это не особо меня занимало; главное, что я осталась в живых.

Пару раз нам приносили скудную еду, и поначалу я приготовилась горделиво отпихнуть от себя тарелку. Но Фойерен, даже будучи в самом скверном положении, умудрился прочитать мне гневную лекцию. «Какое геройство! Разве ты не хочешь, чтобы тебя держали ноги, когда настанет время?.. – грозно шипел он. – Ешь, здесь никому не нужно тебя травить». Когда Хитрец сам набросился на жидкую похлебку, я впервые видела, как трясутся его руки.

Следующий день мы также провели в молчании, за исключением только одного вопроса, который я озвучила, по моим подсчетам, около полудня:

– Как ты думаешь, синьорина простит меня за то, что я покинула ее без предупреждения?

– Обязательно, – на губах Хитреца заиграла еле заметная улыбка. – И обрадуется твоему возвращению, будто родная сестра. Когда ты поймешь, Келаи, что люди способны прощать десятки раз, ты завладеешь миром. Особенно уязвимы те, кто всегда подле тебя.

Однако Фойерен приказал обязательно извиниться перед Эрсилией по возвращении; он был слишком уверен, что мы вернемся. «Один твой неверный шаг, – объяснил Хитрец, – и синьорина сотрет тебя в порошок. Она достойна уважения и почтения, как и все те, кто может сделать зло, но никогда не делает. А те, кто просто не ведают зла, блаженные да юродивые».

Через день дверь нашего каземата с лязгом открылась, и в камеру вошел плотный рослый мужчина. Одного взгляда на его кулаки хватило для того, чтобы заставить меня молчаливо вжаться в угол: когда болит все тело, решения принимаются несколько иначе.

Здоровяк заломил Хитрецу руки за спину, и Фойерен, несмотря на то что я в своих мыслях умоляла его бежать, не сопротивлялся. Хитрец предпочел поддаться – и в том был прав: еще позавчера он еле мог шевелить руками и ногами, а планировать побег на сегодня, когда тюремщики втайне ожидали от него такого шага, оказалось бы худшим из решений.

Его толкнули к выходу, и он, нетвердо ступая на ноги, последовал туда, куда его хотели отвести. Но вдруг его все же вели на казнь? На секунду мне показалось, что стоящая прямо за дверьми охрана уже готова сделать из его обманчиво целого тела жалкое месиво из костей и мяса.

Фойерен, однако, выглядел подозрительно спокойным: должно быть, он не уловил шестым чувством смертельной опасности.

За спиной тюремщика захлопнулась дверь, и для меня потянулись страшные дни – холодные, темные, полные страха. И я считала их: первый… второй… третий… четвертый… пятый. Пять дней абсолютной безнадежности, пять дней неведения и смятения.

Мне хотелось громко ругаться, выть и колотить стены кулаками, но не хватало сил. Где мы находились, куда увели Фойерена, что с нами будет – об этом можно было думать целыми днями. Думать – и сойти с ума. Поэтому я часами вглядывалась в темноту – бездумно, запрещая себе облекать размышления в словесную форму; и такое безмыслие отвлекало меня от невыносимой, ущербной действительности.

Теперь мы с Фойереном были разделены, и я даже не была уверена, смогу ли когда-нибудь выбраться из своей камеры… и придет ли мне когда-нибудь на помощь Хитрец.

* * *

Уже к обеду солнце совсем скрылось за тяжелыми облаками, и холодный зимний воздух сделался хватким и сухим. Одетые не по погоде люди зашагали по улицам быстрее и находили тысячи предлогов, чтобы как можно скорее заиметь крышу над головой. Расторопнее всех в этот час была молодая светловолосая девушка, быстро-быстро перебиравшая по расчищенной мостовой нестучавшими из-за мороза каблучками. Девушка двигалась по направлению к одному из издательств Старой столицы.

– Мне назначено! – бросила она, проносясь с неуловимой скоростью мимо секретаря Льенара Варроу и удостоив того прикосновением легчайшего аромата парфюма, не самого дорогого, но весьма приятного: в нем угадывались нотки мускуса, ветивера и абсолю.

Секретарь уже не раз видел эту особу. Укрепившийся во мнении о том, что это не одна из тех безумных суфражисток, что обивают пороги издательств со своими дрянными листовками, он бросил себе под нос пару возмущенных восклицаний: дескать, нравы у людей нынче совсем дурные. Сказал – и тут же забыл об этом, невозмутимо уткнувшись в новенький детективный романчик.

Когда вечно незваная гостья мадемуазель Селестина Варроу переступила порог кабинета Льенара, она была взволнованна. Девушка нервно захлопнула за собой дверь, бросила перчатки на кожаный диванчик и без всяких приветствий попросила барона закрыть дверь на ключ. Льенар в ответ лишь скучающе, хоть и не без облегчения, оторвался от бездарной рукописи некоего графомана, много месяцев ошивавшегося у издательства и вынудившего сердобольного барона сжалиться.

– Мне все известно! – воскликнула наконец Селестина, поправляя между делом прическу у напольных часов, начищенное стекло которых послужило ей зеркалом.

Девушка уже успела чуть успокоиться, но в голосе ее еще проскальзывал тремор.

Когда Льенар Варроу услышал слова кузины, под плотными пиджаком, жилетом и рубашкой у него похолодела спина. Тем не менее, придав своему голосу правдоподобное спокойствие и прикрыв руками неказистые строчки на случай, если сестрица внезапно проникнется к ним интересом, барон ответил:

– Я тебя слушаю.

Селестина заметила, что Его Светлость был сегодня бледнее обычного, но не обратила на то должного внимания, ведь ее занимал совершенно другой вопрос.

– Осколка здесь нет? – торопливо спросила девица.

– Нет, – Льенар, ожидавший, что на него сейчас свалится обвинение в убийстве пилота и богача с дирижабля, перевел дух. – Я отослал моего помощника по делам.

Теперь барон подумал, что девушка пришла поговорить о призрачном существе, последний месяц не отходившем от Варроу ни на шаг, – и оказался прав.

– Чудно! – радостно выпалила девушка и, загадочно понизив голос, прошептала, – Так вот, мой дорогой Льенар, слушай: твой незримый помощник – эгрегор.

Здесь Варроу еле сдержал выдох облегчения. Молодой барон был обрадован сохранению «убийственного» инкогнито и ошарашен умозаключением Селестины одновременно. Тем не менее Льенар саркастично скривил лицо, и природная черно-белая привлекательность его тут же обратилась подозрительным подобием морщинистого шарпея.

– Эгрегор? – небрежно выронил он. – Это еще что такое?

Мадемуазель Варроу вытащила из сумочки сложенную вдвое книжную страницу с описанием названного ею феномена, положила ее на стол и разгладила рукой. Барону оставалось только догадываться, библиотечную книжку испортила его кузина или магазинную. Варроу перевернул страницу рукописи текстом вниз и брезгливо взял в руки предложенный листок.

Автор неизвестной ему книги рассуждал об эгрегорах как о незримых носителях знания, что существуют на некоем отдаленном от людей уровне. Селестина, не заботясь о том, что голос ее крайне мешает Льенару читать, взахлеб рассказывала, как пару дней назад за шитьем вспомнила о своем разговоре с давнишним приятелем. Этот мистически настроенный студент любил участвовать в спиритических сеансах и рассказывать ей о «противоестественных явлениях». Селестина говорила о том, как, вспомнив его слова, уже не могла уснуть и с рассветом помчалась в книжный магазин, потому что в городскую библиотеку в столь ранний час ее не пустили. В магазине она нашла нужную книгу и выдрала из нее листок, ибо не могла ее купить: по рассеянности девушка забыла и деньги, и чековую книжку.

– Осколок, паразитирующий на твоей доброте, действительно походит на призрака или фантома, но ни в коей мере не может им быть! Он – колдовское творение, и об этом можно судить, зная о его способности к телепатии. А если он порожден колдовством, то… Знаешь ли, дорогой братец, что в магии, как и в любых явлениях природы, есть свои законы и порядки? – со знанием дела выпалила девушка. – Осколок появился под влиянием определенных событий, и на то были свои причины. И если он появился, значит, кому-то это было нужно.

Трудно представить, что это говорила мадемуазель Варроу – та самая, что, впервые увидев бесплотное существо, схватилась за канделябр и от страха потеряла дар речи! Еще пару дней назад ноги ее подкашивались при одном только упоминании об Осколке, а теперь эта девушка бойко рассуждала о его природе и о том, как расправиться с несчастным эгрегором. Она считала, что ее дорогому братцу непременно следует обратиться к магу, который сумеет разобрать Осколка на составные части.

– Нет, сестрица. Существо это удивительно в своем роде, раз может общаться с людьми… на их уровне. И разумеется, мы сохраним этот уникум, – отрезал барон, теперь и вовсе убирая ненавистную ему рукопись. Голос его был натянут, и хотя барон говорил о своем бесплотном приятеле, мыслями он находился далеко, где-то в городе Ашш-Сетесс.

– Пойми же, братец, – взмолилась Селестина, – Осколок никогда не существовал… как живой организм. Он, как, собственно, и догадывался, всего лишь воспоминания других людей, сплавленные воедино. Его рассудок – результат слияния чьих-то знаний и опыта. Скорее всего, Осколка видят те, кто был знаком с людьми, память которых он составляет, – но в этом я не уверена. И мы не должны бояться уничтожить его, ведь это существо никогда не существовало… как человек.

– Но у него есть имя. Он чувствует одиночество, радость и горе.

– Как чувствовали другие. Это их чувства.

– Нет, Селестина, мы не будем этого делать, – повысив голос на полтона, отрезал Льенар.

Девушка возмущенно вскинула руки: она не знала, какой еще аргумент применить, чтобы склонить барона на свою сторону.

– Это все из-за твоей морали, верно? – воскликнула она, и, разъяренная ответным молчанием Льенара, в сердцах продолжила: – Ты лицемерен, братец, ты все повторяешь себе: «Я не могу это сделать, я не желаю это делать, у меня же мораль», пока сам не убедишься в этом! Твоя хваленая мораль… она… она… механическая! Да, верно – механическая мораль!

– Ты хоть знаешь, к чему она сводится? – презрительно усмехнулся Варроу, которого слова девушки задели в высшей мере. – С собой ты можешь делать что угодно. С другими – нет. Следовательно, по велению моей механической морали причинять вред эгрегору мы не станем.

Варроу не мог забыть слова Осколка, что прозвучали однажды в его собственной голове:

«Если бы я мог быть материальным… хотя бы из дыма, хотя бы из тонкого слоя песка… Прикасаться к вещам, быть видимым. Когда ты существуешь, но тебя не замечают, ты страдаешь. Когда ты страдаешь, но можешь кому-то сказать об этом, тебе намного легче».

Но мадемуазель, которой завладела идея постижения сокрытого в эгрегоре знания, не собиралась отступать без боя.

– Мы здорово помешаем кому-то, уничтожив Осколка, – предположила она. – Только представь, о чем мы сможем узнать!

– Он боится смерти, как и все мы. Допустим, он подвергнется умерщвлению, а мы станем убийцами, но ради чего?

Здесь Селестина не смогла ответить.

– А посему отныне я запрещаю тебе даже говорить об этом! – Варроу выждал пару секунд, пока девушка успокоится, и, тяжело сглотнув, спросил: – Скажи-ка мне лучше, сестрица, что ты знаешь о дирижабле, сгоревшем на первой Всемирной выставке?

Селестина замерла, удивленно захлопав глазами.

– Я читала об этом в газетах. Помню, говорили, по несчастному случаю загорелась ткань… И кажется, один одельтерский банкир, вложившийся в это дело, умер от разрыва сердца. Не помню точно, это было давно… Но не сбивай меня с мысли, Варроу!..

В тот день барон ненадолго отвоевал для своего призрачного друга право жить.

Но когда Льенар спросил у Осколка, известно ли ему что-нибудь об эгрегорах, существо недовольно насупилось и отплыло поближе к стенке, за которой могло скрыться в случае опасности.

«Эгрегоры – заносчивые аморфные существа, – с брезгливостью заявило оно. – Пытаешься заговорить, а они лишь молчат и выдают себя за невидимок. Властных и кичливых невидимок. – Манеру Осколка выражать свои мысли отличала обиженность на весь мир и все, что в нем творилось. – О! Так, если я эгрегор, у меня есть право вести себя точно так же?» – нашелся бесплотный спутник барона и сразу повеселел.

– Ты и до этого не отличался вежливостью, – снисходительно ухмыльнулся Льенар.

Варроу и не догадывался, какими последствиями обернется его решение сохранить Осколку жизнь.

 

Глава 11

Схватка с неизбежностью

Хитрец всегда держал свое слово. Как он и предсказывал, ему потребовалась целая неделя, чтобы восстановиться. По истечении этого срока и еще двух дней сверху он почувствовал себя здоровым настолько, чтобы встать на ноги, размяться, сделать насколько шагов к тяжелой железной двери, а затем, привлекая внимание надсмотрщиков, с грохотом навалиться на нее.

Никаким пыткам всю эту неделю Хитреца не подвергали – возможно, берегли его язык до подходящих времен. Сам же Фойерен редко поступался собственными представлениями о том, какие поступки считать правильными, а какие – нет, и потому не навязывался на новые побои. Окрепнув, он готов был раздавать их сам.

Итак, 25 февраля 890 года ключ в замке моей камеры повернулся, но вместо дюжего тюремщика я увидела в дверном проеме куда более скромного в росте и мускулах Фойерена. Я сразу узнала его, хотя свет от фонаря болезненно ударил мне в глаза. Хитрец предстал передо мной в волевой стойке с расставленными на ширине плеч ногами – и склонил голову в нескрываемом упреке. Я тут же увидела, что его висок страшно окровавлен: даже новый шрам Фойерена полностью скрылся за темными потоками.

– На выход, Келаи Васбегард, или вам требуется особое приглашение? – как ни в чем не бывало скомандовал Хитрец. Ручаюсь, мой словоохотливый компаньон сказал бы еще что-нибудь, да только рот его наполнился кровью, и Хитрец вынужден был сплюнуть ее.

Исполнить его приказ оказалось непросто. Ослабевшей от голода и дрянных условий, мне было трудно даже подняться, и к физическому истощению прибавилась также моральное. Ступив за тюремный порог, я острее, чем в камере, почувствовала холод, сквозняком струившийся по полу.

– Мы отморозим себе ноги! Как можно бежать босыми по снегу? – почти проплакала я и детским движением отдернула ногу назад. Сейчас я была бы рада даже одельтерским сапогам, на пуговицах и с отвратительным каблуком-рюмкой, столь модным в последнее десятилетие!

Должно быть, во мне было сложно узнать гордую Ядовитую женщину: немытые волосы сбились в колтуны, кожа покрылась слоем грязи, а подпаленное сходившей иллюзией платье пропахло сыростью и нечистотами. Но и Фойеренгер в своей одежде, превратившейся после встречи с Королем Желаний в изорванное рубище, выглядел не лучше. Все время заключения и Хитрец, и я были лишены обуви: должно быть, это служило предупреждающей мерой от побега.

Зашипев не хуже Ядовитого человека, Хитрец схватил меня за руку и вытащил в коридор, и при этом он убедительно предсказал, что случится со мной, вздумай я ослушаться его приказов.

Я переждала, пока Фойерен втаскивал в темноту открытого каземата лежащих без сознания тюремщиков. Обшарив их на предмет пистолетов, Хитрец выругался: видимо, для приличного оружия здешние надзиратели были слишком бедны. Фойерену удалось разжиться лишь странной железкой, по форме напоминающей дубину.

– Обувь! – декларировал он, и из недр камеры мне в руки вылетели два сапога. В темноте Хитрец и сам натянул пару огромных бурок и вытер, чтобы те не затекали ему в глаз, кровавые подтеки. После этого Фойерен запер камеру с надсмотрщиками на ключ и накинул на плечо веревку, которую поднял с пола.

Удивлению моему не было предела.

– Веревка? Зачем?

– Чтобы вязать узлы, это же очевидно, – невинным тоном отозвался Хитрец. – Всегда хотел научиться. Столько живу, а узла для виселицы не знаю. Наверняка же пригодится! Врагов много, патронов мало, а топором – грязно… Да и есть ли сейчас пули и топор!.. Ну что, готова? Так вперед!

Мы бесшумно прокрались по коридору и скоро очутились у двери. Здесь Хитрец прислушался, а затем жестами приказал мне следовать за ним. Он толкнул дверь, и та с тонким скрипом открылась; нас обдало холодом раннего и темного февральского утра. Это был один из тех зимних дней, в которые тяжелые тучи обволакивают беспроглядной завесой все небо и сумрак держится целые сутки.

Лишь небольшая каменная лестница отделяла нас от выхода на поверхность. Мы быстро поднялись по ней и оказались на заснеженном заднем дворе незнакомого особняка. Зданием, судя по всему, не пользовались по назначению уже много лет, а про капитальный ремонт и вовсе забыли – и потому особняк обветшал. Огромная, растерявшая остатки красоты двухэтажная махина стояла к нам задом, а место, в котором мы оказались, изобиловало хозяйственными постройками. Поместье неизвестного хозяина выглядело так, будто его построили пару веков назад; об этом можно было догадаться даже в казематах, лишь кинув беглый взгляд на старомодные двери камер, в которых нас держали.

Еще находясь взаперти, Фойерен изловчился уловить несколько человеческих сердцебиений и рассудил, что задний двор был здесь под непременной слежкой. Поэтому сейчас он жестом приказал мне держаться ближе к стенам строений. Ступать полагалось так, чтобы снег не хрустел. Хитрец намеревался пройти до стены, которой была обнесена территория поместья, и там подсадить меня; потом закинуть на ограду петлю и, подтягиваясь, подняться по веревке и перемахнуть через забор самому.

Но этому не суждено было случиться.

Кто-то, обманув обостренные ощущения Хитреца, вдруг возник в двадцати шагах от нас. Пламя ярко разгоревшегося факела осветило его лицо: человек внимательно следил за нами.

Он был плечист и широк, и будто весь состоял из рыжего и красного. Непокрытая голова отливала рыжим; пальто, даже не скрывавшее одельтерского фасона, смотрелось на нем игренево-пегим. Красными казались налитые кровью глаза, но краснее всего был увесистый нос. Если внимательно присмотреться, можно было увидеть некрасивое родимое пятно над его левым глазом.

Этот человек словно был живым пламенем – горячий, подвижный, сильный. Он пришел сюда как завоеватель.

– Стой, Хитрец! – громогласно крикнул он.

Послышалась пара неуверенных выстрелов. Одна из пуль пролетела рядом с виском курьера; Фойерен не дрогнул, но со лба его тут же соскочила капля холодного пота.

– Не стрелять! – рявкнул человек таким голосом, что у охранников поместья дрогнули руки. – Не стрелять! Я хочу сперва с ним позабавиться.

– Черт возьми! Гостейн Швех, – процедил сквозь зубы Хитрец, который не спутал бы эту рыжую голову ни с чьей другой.

– Хочешь сдаться сразу? – крикнул ему мужчина.

– Ни за что! – с чувством воскликнул Фойеренгер Алентанс. – Давай за мной! – тихонько обратился он ко мне.

Полагая, что безумнее поступка Хитрец совершить уже не сможет, я каждый раз ошибалась. Мы все привыкли считать чудаковатым и эксцентричным Чьерцема Васбегарда, но именно одельтерский маг поступал по велению пусть циничной, но логики. Хитрец же предпочитал действовать… спонтанно.

Мельком осмотревшись, Фойерен увидел наше спасение в том, чтобы бежать в противоположную ограде сторону.

Гостейн Швех дал нам пару секунд.

Уже не скрываясь, мы быстро пересекли двор и остановились у деревянной двери, служившей, как решил Хитрец, «черным» входом в особняк. Судя по тому, что тонкий слой снега не был здесь притоптан, дверью никто не пользовался. Несмотря на почтенный с виду возраст, деревянное полотно выглядело крепким. И поскольку замок в нем был закрыт, в отсутствие ключа любому понадобился бы топор.

Но и нам с Хитрецом надо было во что бы то ни стало попасть внутрь: лишь в доме мы могли найти хотя бы какое-то оружие. Там мы могли выиграть время. На улице же мы оставались совершенно беззащитными. И поэтому Фойеренгер, собрав свои силы, остервенело и безумно навалился на дверь – и в этот момент сердце мое жалобно сжалось: шанс был до смешного невелик.

Заледеневшая дверь не поддавалась. «Ну же!» – крикнул с яростью Хитрец и сделал еще одну попытку: многие двери в Цесс открывались внутрь, и эта, судя по расположению петель, не была исключением. Наконец, к моему великому удивлению, деревянное полотно поддалось и по инерции увлекло за собой Хитреца – так, что он чуть не упал. Но быстро отшатнувшись в противоположную сторону, Фойерен удержался на ногах – и тут же вбежал в особняк. За ним поспела и я; все это заняло доли секунды.

Следом, уже настигая нас, гнался Гостейн Швех. Замысел полицейского заключался в том, что, если он убьет Хитреца в Империи Цесс, одельтерский закон не будет над ним властен.

* * *

Сегодня ли или когда-то еще, но встреча Хитреца со Швехом была предопределена. Если бы мы беспрепятственно сбежали из заточения и вернулись в Город Души, Фойерен сам назначил бы Швеху место и время.

Написав приглашение, Фойеренгер Алентанс запечатал бы его в конверт, а конверт сей попросил бы передать человеку, который уже не раз сталкивался с Горячей Головой на закоулках игорной жизни Цесс. Мне. «Пока ты на людях, твоей безопасности ничего не угрожает, – добавил бы он. – Не бойся вручить ему письмо. Главное, сделать это в салоне, откуда ты не уедешь в одиночестве».

Так мы поменялись бы с Хитрецом ролями, и курьером бы стала я. Именно моя рука быстро, чтобы скрыть дрожь, протянула бы Горячей Голове конверт с дерзновенным посланием, и Гостейн Швех, тут же прочитав его, возвестил бы негромко о том, что приглашение принято. Остаток вечера мы бы провели, играя в «фараон», и за каких-то несколько часов Эрсилия Нолетт-Бессонти лишилась бы двух тысяч лир. Таким мог быть один из вариантов.

Встреча Хитреца со Швехом была предопределена, и на откуп богам оставались лишь ее обстоятельства. Боги распорядились, чтобы встреча эта состоялась в гостиной заброшенной резиденции неизвестного хозяина.

Окинув беглым взглядом залу, Хитрец понял, что здесь нет ничего, кроме нескольких предметов мебели, занавешенных покрывалами, а трофейное оружие было снято со стен уже много лет назад. С потолка свисала заиндевевшая паутина; холодный, но затхлый воздух вызывал желание прокашляться. Грязные, пыльные окна не пропустили бы свет даже в солнечный день, а до восхода солнца здесь и вовсе устанавливалась почти беспроглядная темнота.

Когда Гостейн Швех ступил на порог, Хитрец успел оттолкнуть меня за отстоявший на пару футов от стены шкаф. Сам же Фойерен бросился в противоположную сторону, к другому мебельному заграждению. Как раз в тот момент, когда Горячая Голова, проделав два быстрых шага внутрь комнаты, выхватил с пояса два пистолета и выстрелил.

И по непреложным законам физики пули его должны были попасть в Хитреца.

Однако в тот момент, когда пули (неожиданно ставшие походить на горящие головешки и потому заметные в темноте) находились от Фойерена на расстоянии двух рук, перед курьером вдруг материализовались странные полубесцветные сгустки. Образования эти мгновенно растянулись в воздухе, образовав мерцающий барьер, – и выпущенные Швехом пули, ударившись о них, искорежились и упали на пол.

Послышался спешный и громкий стук каблуков – кто-то сделал шаг вперед и залихватски приставил одну ногу к другой, словно в танце. Гостейн Швех поднял взгляд и увидел, как на главной лестнице залы, что была за спиной Хитреца, показался мужчина.

Он спускался со второго этажа – хоть и быстро, но с таким видом, будто по закону сей особняк причитался именно ему. Человек был разодет, как на светский прием: расстегнутое пальто, темно-зеленый костюм-тройка, высокие сапоги на кнопках; а на голове – цилиндр, непременный атрибут аристократии. Здесь я и узнала одельтерского мага Чьерцема Васбегарда. Руки его отдавали красно-желтым свечением, и я, видевшая всю сцену из-за своего укрытия, тут же поняла, что используемое Васбегардом колдовство никак не могло быть магией иллюзии.

По правую руку от чародея остановился шедший следом за ним парень – помощник месье Алентанса Кадван Берм.

– Минус два патрона, Гостейн, – едва кратковременная защита близ Хитреца растворилась, объявил месье Васбегард с усмешкой. – У тебя осталось десять.

Похоже, Чьерцем и Кадван наблюдали за Швехом с тех пор, как тот показался во дворе. Парень, узнавший в отблеске факела давешнего попутчика, тут же снял полицейского с прицела. Чьерцем этого не увидел.

«К черту пули! Я придушу вас голыми руками», – подумал Швех. Он упал на пол и предусмотрительно откатился к занавешенному материей дивану – и тут же подавил приступ тошноты. Мебель в особняке, похоже, несколько десятков лет сражалась за свое существование, но давеча сдалась и от сырости и плесени начала гнить, испуская теперь настолько едкие миазмы, что даже холод не смог усмирить их.

Надо заметить, Хитрец и ранее готов был вступить в схватку, и пускай вместо оружия он располагал лишь железной дубиной тюремного надсмотрщика. Но появившийся Васбегард разрушил концепцию честного боя: теперь преимущество оказалось на стороне Фойерена. Впрочем, чародей и сам говаривал о том, что хвастаться честностью ему не приходилось.

Вот и теперь одельтерский чародей окликнул Хитреца, вынул из-за пояса пистолет и бросил его курьеру. Ловким движением Фойеренгер поймал его и, проверив заряд, тут же устремился по направлению к Швеху.

За своим укрытием я вжалась в стену. Будь у меня в руках хоть завалящая огнестрельная единица, мне бы хватило смелости выстрелить в Швеха со спины; но мне оставалось лишь молиться, чтобы все это скорее закончилось. Стрельба – вещь опасная, а в темноте она становится опаснее во сто крат. Однако Горячая Голова был не так прост и не думал сдаваться. Грохотали звуки выстрелов, звенели разбиваемые пулями стекла, с шумом падала переворачиваемая мебель, и все это оглушило меня. Замечу, во времена моей молодости, месье Монгрен, никто не заботился о том, чтобы револьверы и пистолеты стреляли тихо.

Кадвану вдруг представилась возможность зарядить в голову полицейскому пулю, но он этого не сделал.

Чьерцем и Фойерен не сказали друг другу ни слова; однако, встретившись, они принялись биться слаженно, как будто состояли в одной банде и не раз уже принимали участие в таких передрягах. Наблюдая за их действиями со стороны, я тут же поняла, что целью завязавшейся перестрелки было выманить Гостейна Швеха на середину залы – тогда он стал бы легкой мишенью для колдовства Чьерцема. Но полицейский был ловок и всячески уклонялся от пускаемых в него магических зарядов.

Дезертир из Книвета бездействовал.

* * *

Как и предсказывал Чьерцем, стрельба закончилась прежде, чем Хитрец и Швех успели перезарядить оружие. Когда приспособившееся к темноте зрение мага приметило замершую на долю секунды фигуру Гостейна, Васбегард вскинул руку – и чары тут же толкнули полицейского, сбив его с ног и лишив сил. Горячая Голова звучно распластался по полу.

Кадван не выстрелил снова.

Чьерцем взмахнул руками еще раз, и огарки свечей в запыленных канделябрах загорелись по всей гостиной неярким пламенем. Теперь особняк был освещен.

Однако одельтерский чародей, даже при всей феерии колдовства, что он учинил в то раннее утро, был не всесилен. Чьерцем не мог щелкнуть пальцами и тут же превратить Гостейна в горстку пепла, но сумел подпалить ему кожу. Пару раз Швех, почти поднявшись на ноги, уворачивался от магических снарядов; но наконец разрушительное колдовство попало на его кожу и прожгло ее, будто кислота. Надо сказать, чары лишь немного задели Горячую Голову и поразили только левый его бок: был слегка прожжен висок, чуть больше пострадали ткань и кожа, и смертоносные потоки добрались до предплечья. Но жжение колдовства нестерпимо; тяжело дышавший от страданий Гостейн пошатнулся.

«Давай!» – скомандовал чародей Кадвану. Готовясь к схватке, Васбегард наложил на себя кратковременные чары телепатии и заодно одарил той же способностью Берма – за некоторую плату, разумеется. Ибо не для того, чтобы заниматься благотворительностью, Васбегард проходил все муки обучения во Фье-де-ля-Майери. Но в этот раз Чьерцем взял за свои чары чисто символическую, на его взгляд, плату.

Парень медлил.

«Давай же! – злобно повторил чародей, в глубине души желавший отвесить Кадвану нравоучительный пинок. – Стреляй!»

Чьерцем хотел уже выкинуть в сторону парня чары убеждения, но не успел: ошарашенный громким приказом чародея, Берм поднял купленный недавно штуцер и, наспех прицелившись, выстрелил Гостейну Швеху в ногу. Глава Тайной полиции взревел. Боль была настолько пронзительной, что Швех бессильно опустился на колени и выронил разряженный пистолет.

– Да здравствует новый Меченый! – торжественно воскликнул Хитрец и зааплодировал. – Что, не нравится тебе?! И мне не нравилось! Может, я и был виноват перед тобой, но мои близкие не были!

Глаза его горели, взгляд и ухмылка стали настолько страшны, что во всем его виде нельзя было узнать прежнего Фойерена. Воистину гнев уродует: он портит даже самое миловидное лицо, а угрюмое и вовсе становится бешеным и извращенным. Нельзя смешивать злорадство с гордыней и яростью; каждое из этого грех, но вместе они, как говорят люди Мрачного Рассвета, открывают дорогу в Преисподнюю. Поддаться триединому греху – значит надеть Маску Дьявола. И она бывает до исступления безобразной.

– Сопляк! – заревел полицейский в сторону Берма. – Ты нарушил условия договора!

– Не так, – парень, которого отпустила прежняя задумчивость, говорил теперь громким и твердым голосом. – Я всего лишь остался верен Хитрецу.

На краткий миг в гостиной установилась тишина; за это время Фойерен неслышно подошел к Швеху и приставил пистолет к его виску. Металл забурился в освежеванную магией плоть, причиняя Горячей Голове новые страдания. Тот стиснул зубы и простонал сквозь них грязные ругательства.

– У меня остался один патрон, а у тебя – нет. Мы же предупреждали тебя не тратить их попусту, – сказал Хитрец и с размаху ударил Швеха пистолетом – сильно, но хирургически аккуратно, так, чтобы тот не потерял ненароком сознание.

Ведь Фойерен хотел для начала посмотреть ему в глаза. Его интересовало, выдал ли Одельтер Швеху за содеянное убийство орден и во сколько смертей оценивалась одна такая бляшка – стоило ли для этого вырезать целый взвод.

Какой была цена предательства?

Хитрец вновь ударил Швеха – теперь под дых, и я могу поклясться, что в тот момент я слышала хруст ломаемого ребра. Швех прикусил губу, но не издал ни звука.

Ранним предрассветным утром 25 февраля 890 года Хитрец был уверен, что многие – те, кто уже умер, – собрались посмотреть на эту схватку. Он ощущал присутствие Жнеца, их могущественного главаря. Фойеренгер знал, что Гостейн Швех выжег ему глаза и вырезал язык, а затем скормил его собакам. Мертвые тела – Жнеца, его жены и еще нескольких соратников – Швех повесил в лесу, чтобы их клевали вороны, а тех, кому он оставил жизнь – Маску и Костолома, – заставил смотреть на это.

Гостейн Швех был патологически жесток. И сейчас одного только взгляда на него хватило, чтобы жилы на шее Хитреца надулись и начали пульсировать. Страшная гримаса ненависти исказила лицо Фойерена, придав ему черты бесов, какими изображают их на картинах.

Хитрец был уверен, что мертвецы наблюдают за ним, и знал, что должен убить Гостейна Швеха – приставить ко лбу пистолет или затянуть петлю на шее.

На пути его часто встречались люди особого, противоестественного типа; и если бы то не было наказуемо законом, Хитрец бы, наверное, всех их убил. Просто потому, что таким выродкам нельзя жить; просто потому, что есть на свете такие люди, которым более идет быть мертвыми. В особенности – предателям. Но человечность в нем побеждала, и курьер не поднимал на них руки.

В случае со Швехом Хитрец тоже замялся. Медлил. И Гостейн, встретившись с ним взглядом, мигом сориентировался – с молниеносной скоростью вынул из потайного кармашка нож и ударил им Фойерена. Ударил не целясь, куда попадет, – и попал в бедро.

Прежде чем Хитрец успел понять, что произошло, глава Тайной полиции скривил свою красную, обожженную магией физиономию и, набрав побольше воздуха в легкие, крикнул:

– Отряд!

Горячая Голова все же был не так глуп, чтобы явиться сюда одному – он привел с собой тщательно задобренный ассигнациями отряд цесситских наемников – лучших из тех, что он смог найти. Кажется, их было около пятнадцати, если не двадцать, и все они за пару секунд высыпали в ветхую гостиную.

Кадван тут же выстрелил Швеху в голову, и тот упал мертвый.

– Стойте! – закричал Васбегард наемникам. – Ваш главарь убит, вам незачем сражаться с нами!

В ответ ему прозвучали несколько выстрелов. Но пули не достигли своей цели: остановленные новой магической защитой, они, искореженные и изуродованные, снова упали на землю.

Все говорило о том, что эти люди были жадны до драки, а не до чести: сегодня они хотели убивать, и даже смерть нанимателя не удержала их.

«Будет вам драка», – подумал Чьерцем, разозлившись: в последнее десятилетие девятого века патроны, а не отступники или политические силы, были главными врагами магов. Васбегард щелкнул пальцами, и колдовство в нем разгорелось еще сильнее – так ярко, что могло ослепить. Чьерцем вскинул руку, и все подсвечники попадали со своих мест и мигом потухли, а стены особняка зловеще задрожали. С потолка посыпались пыль и побелка, и цесситы в удивлении замерли.

После выброса магия в руках Чьерцема погасла, и в гостиной тут же воцарилась кромешная темнота – казалось, еще страшнее, чем до нашего вторжения.

«Бегите! – телепатически приказал Васбегард мне и Хитрецу. – Бегите что есть сил!» На голос его накладывались звуки выстрелов.

Хитрец тут же, без всяких возражений, сорвался с места. Он проскользнул между стеной и шкафом и, взяв меня за руку, повлек за собой. Вместе мы бросились к окну, где курьер снял с петель раму и швырнул ее в толпу цесситов. Мы перемахнули через проем и спрыгнули вниз.

Когда мы оказались на улице, я оглянулась и увидела, что гостиную особняка охватывает пламя – не мелкие, как бывает в начале пожара, огненные язычки, а бушующие, палящие, вздымающиеся до потолка порывы. То Чьерцем Васбегард раскидывал по всему дому сгустки пламени, которые через секунду уже вырастали в огромные пылающие смерчи. Теперь одельтерский чародей был очень силен – и мог спустить на колдовство годы жизни, отобранные у его недавних жертв. Сейчас он располагал большим могуществом, чем мастер магии. Так сражались мэтры.

Затем в оконном проеме мелькнул силуэт Кадвана: у паренька уже закончились пули, и он пошел врукопашную. Хитрец окликнул меня, и я отвернулась, так и не увидев, как этот скромный прежде мальчик без удержу бьет по хребтам врагов подобранной с пола железной дубиной. Как размахивают его налившиеся силой руки, как яростно блестят глаза. Дезертир из Книвета Кадван Берм понимал, с кем им предстоит драться, и понимал также, чем это может кончиться: ведь судьба выставила против него больше десятка врагов. Он мог погибнуть, как мог погибнуть Хитрец, – все мы могли погибнуть сегодня.

Но каждый из нас пытался выжить, кто-то – успешно, а кто-то, быть может, – и нет.

 

Глава 12

Освобождение кровью

Выскочив на присыпанный снегом двор, мы с Хитрецом побежали по заледеневшей слякоти на другую его сторону, прямо до коновязи с оставленными наемниками рысаками. Мы быстро отвязали лошадей, и я придерживала поводья, пока Фойерен пытался оседлать одну из них.

Однако сделать это ему удалось не сразу: перекидывать через седло израненную ногу – непростая задача. Лицо Фойерена налилось густой краской, и он, стиснув зубы, схватился за бедро двумя руками – и чуть не упал.

В ту же секунду я почувствовала неладное. Знакомый удар в грудь – и сильное, отчетливое ощущение угрозы, нависшей в ту секунду над нашими жизнями. Мне даже почудилось, будто я слышала сердцебиение; от удивления я тут же повернула голову на звук…

…и увидела целившегося в нашу сторону наемника – тот, надеясь на измотанную и легкую добычу, выскочил за нами через окно особняка. Я успела заметить, что преследователь был среднего возраста, ладно скроен, но не слишком высок.

Но цессит держал ружье, и его дуло смотрело мне в сердце.

Быстрее, чем я успела подумать, мои руки выхватили из-за пояса Хитреца пистолет, взяли наемника на мушку и нажали на спусковой крючок. Звук выстрела, отдача – и преследователь повалился на землю, выронив ружье и схватившись за начиненный пулей бок. Теперь я разглядела – и запомнила – его лицо: узкое, с карими глазами, черными волосами и короткой курчавой бородкой. Лицо первого человека, которого я, возможно, убила.

– Целиться мы не умеем. Что один, что вторая, – оглянувшись, саркастически заметил Хитрец. – Впрочем, для начала сгодится. Может быть.

Это был первый раз, когда месье Алентанс позволил мне выстрелить. Ведь сомневаться в том, что Фойерен умел чувствовать опасность и плошал, только слишком отвлекаясь от ощущений, уже не приходилось.

Пришпорив лошадей, мы со всех сил погнали прочь, благо люди Горячей Головы открыли ворота усадьбы и, заехав во двор, уже не позаботились о том, чтобы их затворить.

Неширокая протоптанная дорожка вела от заброшенного дома к большому торговому тракту. По нему мы и гнали галопом полтора часа – подальше от места своего заточения. И все это время Фойерен дрожащей рукой зажимал израненное бедро; удивительно, как он умудрился не потерять сознание.

Признаться, я слабо помню дорогу и виды, проносившиеся мимо нас: почти все время перед глазами расстилалась темнота. В памяти остались лишь ощущения: каким испытанием казался мне побег, как холодно было поначалу рукам и как горячо легким – даже несмотря на врывавшийся в них ледяной воздух, от которого дыхание сипело и свистело, а самой мне хотелось кашлять. От неудобного седла тело принялось болеть, а измученные стременем ноги, напротив, потеряли чувствительность – ко всему, кроме холода. Мы убегали, но даже не знали куда: Хитрец просто выбрал направление, которое показалось ему правильным.

Перед рассветом холод, как то заведено в природе, усилился, и теперь нам с Фойереном нужно было раздобыть теплую одежду. К тому же кобылам, с которых от натруженности пот стекал пеной, требовалась передышка. Поэтому, завидев на горизонте очередную небольшую деревушку, мы пустили лошадей аллюром. В этом забытом богами месте, даже если за нами и была пущена погоня, мы могли хотя бы пару минут перенести дух.

– Подумать только, мы убили Горячую Голову! – выдохнула я, когда скорость наша замедлилась и можно было говорить, не рискуя при этом задохнуться от нехватки воздуха.

– Как бы не так, – ответил Фойерен болезненным голосом. – Это был самозванец.

– С-самозванец? – еле выговорила от удивления я.

– Один из двойников Швеха, который мастерски справился с ролью. – Хитрец утвердительно качнул головой. – Настоящий Гостейн никогда не попал бы под магию Чьерцема… и не стал бы устраивать театр на коленях. Он стрелял бы без промаха и убил бы нас сразу.

Так вот почему Хитрец медлил и не умертвил опустившегося на колени «Гостейна»! Ведь он почувствовал неладное, а невиновных людей Фойерен не трогал из принципа. Магия, изменившая облик человека, была настолько искусной, что даже Хитрец обманулся и поверил сначала в подлинность подставного Швеха.

Однако в том, что настоящий Гостейн также пребывал в Цесс, Хитрец не сомневался, хотя волноваться о местонахождении Горячей Головы было сейчас делом совсем не первой важ ности.

– А Дезире? – спросила я, уже и не знавшая, чему верить.

– Король был настоящим, – усмехнулся Фойерен. – Здесь сомневаться не приходится.

«И теперь я знаю, что он из себя представляет. Я увидел лицо Короля Желаний, рассмотрел вплоть до мельчайших деталей, запомнил его голос, прочитал чувства… – подумал он. – И, возможно, обрек на смерть Чьерцема и Кад…»

Хитрец оборвал свою мысль прежде, чем она успела сложиться в законченное предложение.

– Дезире виновен в смерти тех женщин?.. – не унималась я. – В ночь одельтерского приема… Ты это почувствовал?

Ответа я так и не услышала.

Когда мы пересекли неогороженную границу деревни, Хитрец спешился и, извиняясь так, как то полагалось уважаемому во всех отношениях месье, оторвал от подола моего платья лоскут. Фойерен крепко затянул им проколотое бедро, а затем испарился в темноте.

Вернулся он уже через семь – десять минут и держал в руках немного еды, нож, а в голове – бесценные знания о точной дате, нашем местонахождении и двух дорогах до Каполь-кон-Пассьонэ: безопасной и короткой.

– Это деревня Тренно земли Сен-Фолри, – объявил Фойерен, протягивая мне горбушку хлеба с положенным на нее ломтем холодного мяса. – Если нам повезет, мы сумеем добраться отсюда до Города Души за пару дней. Правда, положение дел осложняет одна небольшая деталь…

– Какая же?

– Человек, в поместье которого нас держали, может в любую секунду сообщить Гостейну о выжженных метках, и тогда Горячая Голова снарядит погоню по нашему магическому следу. Клейма у нас на плечах – очень сильные знаки, и не надо быть могущественным магом, чтобы их почувствовать.

– Но ведь поблизости ни одного знакомого чародея, чтобы удалить это с кожи… – недоверчиво протянула я.

– Мы можем решить этот вопрос куда проще. Просто вырезать эти метки, – Фойерен сказал последнее с такой безучастностью, будто объявлял о том, что вечером ожидается снегопад. – Мы так и поступим, когда я раздобуду все, что для этого понадобится. Смотри, нож у нас уже есть.

Я вдруг почувствовала резкую необходимость сесть там, где стояла.

Рассвет еще не наступил, но Хитрец, который прекрасно знал, как приставлять клинок к горлу и какими это делает людей милосердными, разжился одеждой, едой и прочими мелочами в дорогу. К слову, у месье Алентанса остался пистолет, который дал ему Чьерцем, но Хитрец предпочитал не доставать его – наоборот, запрятал сие оружие подальше.

Спешно, как только могли, мы покинули деревню Тренно, и по дороге нам встретилась лишь пара-тройка повозок, хозяев которых не заботил даже сам факт нашего существования.

Наконец забрезжил восход: утреннее небо было еще совсем зимним, но где-то вдалеке уже красилось в весенние тона, переходя из светло-голубого в розово-фиолетовый, а затем – в светло-синий. В это время, думал Хитрец, в Одельтере еще лежит глубокий снег и фонарщики на улицах гасят фиолетовые магические светильники.

Но мы были в сердце Империи Цесс.

Скоро мы с Фойереном съехали с тракта и продолжили путь, спешившись и ведя лошадей под уздцы. Скудный снежный покров рыхло проваливался под нашими ногами, и с каждым шагом мы удалялись все дальше от дороги и вообще от людских глаз. Это был путь в безумие.

Наконец мы забрели в редколесье, где, чуть запутав следы, наткнулись на поваленное дерево. Здесь и было решено остановиться на привал. Однако не успела я привязать кобылу и сесть, чтобы вытянуть уставшие ноги, как Хитрец вручил мне бутылку, которую вынул из седельной сумки.

– Будешь первой, – глухо сказал он и приноровился к заточке добытого в Тренно ножа. Видя мой негласный протест, Фойерен продолжил.

– У тебя есть выбор: либо палкой по голове, либо пьешь. Я советую второе: будет меньше болеть голова.

И как я могла забыть, кем являлся Хитрец – взрослым мужчиной, единоличником и проходимцем, который не станет нянчиться с чужой дамой! Поэтому разумнее всего сейчас было покориться, выбрать второй вариант и принять бутылку.

Отхлебнув, я закашлялась: бесцеремонные руки крепкого алкоголя мигом разодрали мне горло.

– Чистейший огонь, – выдохнула я.

– Чистейший дистиллят. Пей еще.

Фойерен с усердием точил и без того острый нож, то и дело поднимая лезвие и оценивая свою работу в лучах неяркого зимнего солнца.

Десяток сделанных на голодный желудок усилий-глотков привели к затруднениям в фокусировке взгляда. Теперь надо было спешить с операцией, пока не подействовали ферменты Ашши Саар, ускоряющие выведение алкоголя из тела. Хитрец тем временем уже разорвал на бинты единственную имевшуюся у него чистую рубашку: сам он под верхней одеждой остался в старой, изодранной сорочке.

– Если тебе так будет легче, – душевно посоветовал он, – можешь зажать в зубах какую-нибудь деревяшку.

– О нет, благодарю.

– Как знаешь. Только если ты прокусишь губу, будешь страдать еще больше, – пожал плечами Хитрец. – Готова?

– Приступай, – кивнула я, оголяя левое плечо и подставляя его под цесситский мороз – не такой крепкий, как в Одельтере. – Ох, Фойерен, знаешь же ты, как грамотно отравить жизнь!

Жженые раны на месте клейма еще не затянулись шрамами; изувеченная кожа болела и страшно сочилась. Холод чуть присмирил ее, ведь даже малейшее прикосновение близ метки оборачивалось страданиями.

Времени и материалов на то, чтобы разжечь костер для каления ножа, у нас не было, и это означало лишь одно: последствия этого утра могли стать фатальными. Решение Фойеренгера было безумным, опасным, отчаянным, но я понимала, что продолжать путь с магическими знаками на коже мы не могли.

Хитрец подсел ко мне, туго перетянул руку свернутой в жгут тканью, затем полил из бутылки на свои руки, нож и мое плечо. Спирт, попавший на незажившую кожу, принялся остервенело ее щипать. Изуверство! Левой рукой я вцепилась в колено Фойерена, и тот не сбросил ее: он сделал вид, будто не заметил моего испуганного жеста.

– Переживешь, – негромко проговорил Фойерен, и это было последнее, что я услышала.

Ибо я потеряла сознание быстрее, чем Хитрец приступил ко второму разрезу.

* * *

– Последний сопротивлялся пуще всех, – выдохнул Фьелор Йостен, вытирая меч от крови убитого королевского гвардейца. – Эх, а ведь магическая клятва начисто отбирает у них волю!

Йостен был правой рукой Дуакрона, всегда находился при нем и уже много раз спасал ему жизнь ценою собственных тяжелых ранений. При Повстанце также всегда держались Тармор и еще несколько сильных воинов, защищавшие жизнь Дуакрона не по зову чести, а по звону монеты.

Ноктем снял тяжелый, обвитый темно-синей ленточкой топфхельм и огляделся. Даже при потушенных свечах Главный Тронный зал королевства, пестревший черным, белым и синим, вызывал восторг и трепет. Свет, лившийся сквозь витражные окна, казался благословением Всеведущих, а дорога, ведшая к трону, – тропой на Небеса. Снаружи клубившийся в воздухе страх можно было резать ножом, но здесь установилась атмосфера чинного, царственного спокойствия.

Со стороны входных дверей послышались быстрые шаги. Чуть погодя с Ноктемом поравнялся капитан Ареталь, народный герой Одельтера и будущий генерал: после осады ни для кого не было секретом, что Дуакрон пожалует ему этот чин. Вытянув по струнке свое уставшее тело и отдав честь, капитан произнес приятным, низким баритоном:

– Ваше… Величество, разрешите доложить.

– Разрешаю, – не отрываясь от созерцания, дозволил Ноктем.

– Город взят, – сверкнул пронзительными зелеными глазами Ареталь. – Сейчас наши войска опустошают его. Король, его жена и дети заточены в казематы и содержатся под надзором пятидесяти лучших воинов.

– Скажи солдатам, что у них есть час, по истечении которого бесчинства должны быть остановлены, – распорядился Дуакрон. – Иначе мы останемся без города, который так тяжело взяли. И через час же приведите Короля вместе с семьей на площадь. Суда не будет.

Закончив, Ноктем махнул рукой, веля капитану и остальным удалиться. Ареталь почтительно поклонился (чуть ниже, чем того требовали приличия) и попятился. За ним удалились и остальные; двое солдат Дуакрона закрыли дверь и встали подле нее с наружной стороны.

Новый король, должно быть, решил наконец вознести молитвы Всеведущим. Но тишина в Тронном зале оказалась недолгой.

Из правого верхнего угла вдруг донесся звук разрываемой плоти, а затем – глухой удар тела о мраморную плитку пола. Ноктем инстинктивно повернул голову – и увидел то, что осталось от скрывавшегося на верхнем ярусе убийцы. Сомнений не было: Тиран нанял его на случай капитуляции города, и этот человек, сидевший всю осаду под крышей Веарно, только что спустился, дабы выполнить свое предназначение.

Но теперь наемник был мертв, и в почерке его убийства угадывалась прекрасная работа Меральмиры. На памяти Дуакрона только она могла, проникнув внутрь другого тела, разорвать его изнутри.

Почти в этот же момент уха Ноктема коснулось ласковое женское дыхание… и нежный голос тихо прошептал: «Теперь последний».

Дуакрон ухмыльнулся и попытался поймать в объятия материализовавшуюся близ него чародейку. Попытался, но не успел – она растворилась в воздухе и возникла неподалеку от трона, залилась звонким смехом и силой мысли подожгла свечи в расставленных в ряд торшерах.

Ноктем медленно и покорно двинулся в сторону престола; женский смех доносился то с одной, то с другой стороны зала. Когда Повстанец опустился на трон, невысокая женщина, вся перепачканная в крови, села у ног Дуакрона и принялась расстегивать его покореженный доспех.

«Самая воинственная из всех женщин», – признал недавний Повстанец.

– Ноктем Дуакрон, новый Властитель Одельтера… – сладко промурлыкала женщина. – Боги одобряют тебя, как никого из твоих предшественников.

– Мы никогда не победили бы без твоей помощи, Меральмира. Я хочу поблагодарить тебя… Какой титул ты бы хотела носить?

– Мне не нужны подачки. Награды – они для тебя…

Могущественная, красивая чародейка сидела перед новым королем. Сидела на коленях, но никогда не подчинялась его приказам. Удивительно, подумал Дуакрон, как столько своеволия умещалось в таком маленьком, стройном теле, в этих темных карих глазах…

«Самая красивая из всех», – подумал Ноктем.

– Тогда что тебе нужно? – спросил он.

Меральмира не ответила. Она взяла руку нового Правителя и положила на свое бедро – и разгоряченная победой ладонь сразу почувствовала благородный холод металла.

«Корона, – пронеслось в мыслях Ноктема голосом чародейки, – и скоро она будет твоя. Совсем скоро».

«Самая ловкая из всех», – улыбнулся новый Правитель.

Части помятого доспеха – нагрудник, налокотник, наплечник, наручи, латная юбка, набедренники, наколенники, наголенники… – теперь, отстегиваясь будто по собственному желанию, по очереди падали на пол.

Чародейка же поднялась и, отступая, потянула Ноктема за собой. Рукой она опрокинула один из подсвечников, и огонь быстро растянулся по ведущей к престолу ковровой дорожке. Вскоре своды зала были окурены тонким запахом дыма.

«Самая желанная из всех».

Корона, прикрепленная прежде к поясу чародейки, сорвалась с крючка и покатилась по полу.

…Вдвоем они расположились на троне, наслаждаясь особенной, тягучей безмятежностью. Новый король, невысокий, светловолосый, с грустными голубыми глазами, и маленькая белокожая чародейка. В тот момент Ноктем получил безграничную власть над Империей, а Меральмира – над ним. Он любил ее безумно; любовь крепнет среди препятствий, а сегодня они вместе преодолели одно из главных препятствий в своей жизни.

Король-Повстанец был одним из множества ее любовников, но свою безграничную любовь она подарит не ему. Она посвятит себя другому – тому, которого создаст сама. Но сегодня она была с Ноктемом.

« Мы – королевские любовницы, тайные спутницы греха. Мы стоим рядом с троном и держим руку на плече монарха в тот момент, когда законная королева сидит на расстоянии трех локтей. Мы ближе, и мы честнее. О нас не знает никто – или знают все. Вы – кособокие, несчастные жены в царственных белых одеяниях, зачатые без любви, холодные и убогие, но мы… мы рождены в любви и познали любовь сами.

А потому мы сильнее ».

Всю монаршую семью Гизо казнили этим же вечером.

К тому времени Главная площадь Этидо была насильно и до отказа заполнена людьми – жалкими и трясущимися от страха больше, чем от майского холода. Ближе всего к помосту располагалась аристократия; за ее спинами на почтительном отдалении сгрудились горожане. Огромная толпа молчала: порядок поддерживался охраной, которая угощала плетьми каждого, кто пытался заговорить. Где-то вдалеке еле слышно всхлипывала женщина; она прижимала к себе тело забитого до смерти ребенка. Другой горожанин придерживал дрожащей рукою вытекший глаз. Стражники Повстанца, на совести которых были эти несчастья, сейчас переглядывались и посмеивались. Похоже, они были довольны тем, что содеяли.

Главное действо разворачивалось на помосте.

Ноктем Дуакрон, разодетый в парадный сине-золотой котарди, с накинутым поверх меховым пелиссоном, отдавал приказы. Меральмира, облаченная теперь в темно-синее блио и белый эннен, сама держала старого короля и его жену за волосы. Чтобы те смотрели на смерть своих детей. В сумерках, понемногу застилавших город, карие глаза чародейки выглядели еще больше. Их животный блеск извивался змеей.

Детей было шестеро: четыре мальчика и две девочки. Щуплых и раздетых до рубашек, их по одному подводили к плахе.

– Не бойтесь! – кричал король Маркеллин всякий раз, когда палач заносил топор над очередным его ребенком. – Смотрите на меня, дети! Не бойтесь! Сегодня мы встретимся с вами на Небесах!

Иногда в толпе начинался плач, и тогда стражники Дуакрона брали батоги и били ими всякого, кто осмеливался оплакивать монаршую семью – вне зависимости от его происхождения.

Вслед за детьми настал черед королевы. Она была уже мало похожа на человека: с сорванным голосом, красными от лопнувших сосудов глазами и ободранными ногтями, которыми в истерическом припадке пыталась разодрать дерево помоста. Королева не переставала кричать и отбиваться и не хотела выйти к плахе с достоинством. Палачу пришлось ударить ее по голове, чтобы подтащить к месту казни.

Маркеллин Гизо был единственным, кто принял смерть с достоинством.

Да здравствует новый король!

– Весь город теперь мой, – объявил Повстанец, когда с казнью было покончено. – Старая столица старого Королевства. Этого достаточно, чтобы вскорости подчинить его полностью. – Дуакрон знал, что недовольных наместников его армия уберет в течение месяца. – Подчинитесь мне! Я – Ноктем Дуакрон, истинный сын Одельтера, освобожу вас от нужд и лишений! Вы познаете новую жизнь, и земли наши расцветут, как во времена былой славы! Мы поразим мансуров и заберем всех торговцев Лурэа! Когда-нибудь мы пойдем на Вольные острова Тари Ашш! Мы сделаем из Одельтера империю, и во всем нам помогут Всеведущие: они поведут нас за собой. Отныне их воля – моя воля!

Четвертого мая 226 года Ноктем Дуакрон вдоволь надругался над Этидо. Но для Одельтера Повстанец стал достойным правителем; он положил начало новой династии и сокрушительной военной мощи королевства.

Однако до конца своей жизни Дуакрон не мог спокойно спать по ночам. Кто же был настоящим Первым Предателем, думал Ноктем: он, посягнувший на своего государя, или незаконнорожденный король, приверженец Церкви Мрака, узурпировавший некогда монаршую власть?

Теперь я знаю, что сценарии повторяются. Каждую новую жизнь мы отыгрываем жертву, победителя, священника, развратника – тысячи ролей. Меняются тела, времена и костюмы, но мы остаемся прежними.

* * *

Кровь заструилась из моего носа густым, темным потоком и стала затекать в рот. Тогда я очнулась и невнятно замычала: в первые секунды язык напрочь отказывался двигаться. Изображения накладывались друг на друга, и все во мне болело – даже глазные мышцы. Отчасти потому, что избавиться от двойной картинки перед глазами не получалось. Оживающие образы причиняли основную, невыносимую боль, и пробиться через них я не могла. Этот сон – этот кошмар – был совсем другим.

Особенность всех ночных кошмаров заключается в том, что в самом сновидении почти невозможно закричать; а если при виде своего ужаса вы все-таки изловчитесь завопить, то непременно начинаете горлопанить во весь голос в действительности, чем вселяете страх во всех домашних.

Тем, кого напугала я, стал месье Алентанс.

– Фой-е-рен, – слоги, по-прежнему не желая выговариваться как положено, безнадежно запутывались один в другом. – Фойерен… Ч-что происходит?

«Ты не готова. Еще не время, еще совсем не время…» – послышался, будто откуда-то издалека, скрипучий голос Хитреца – такой обеспокоенный и участливый, каким я не слышала его прежде.

– Прости, – сказал месье Алентанс вслух и тут же с размаху ударил меня по лицу.

Это было последнее, что я услышала перед тем, как снова потеряла сознание. На этот раз без картинок.

Я вновь ощутила свою принадлежность этому миру, когда Хитрец обхватил мои плечи, оторвал от земли и стал трясти. Укоризненно взглянув на Фойерена из-под прикрытых век, я увидела привычное, чуть нахальное спокойствие льдистых глаз. Над курьером простиралось чистое синее небо.

– Хоть не ударил. И на том спасибо, – заявила я слабым, но полным презрения голосом.

– Живая? Великолепно, – саркастично заметил Фойерен, будто все могло быть по-другому. – Сейчас то же самое проделаешь и со мной.

Я поднялась: голова закружилась, в глазах потемнело, подкосились ноги – но равновесие я удержала. Плечо нарывало пуще прежнего; желая посмотреть, как обработана рана, я потянула накинутый на спину плащ. На месте вырезанного клейма чувствовалась теплая влажность: это была вышедшая из раны кровь.

– Не смотри туда, – оборвал меня Фойерен. – Не смотри. Бери лучше нож в руки, и давай покончим со всем этим.

Полагаю, Хитрец мог справиться с удалением метки сам, но он рассчитывал на более аккуратный шрам.

«Ты сделаешь это», – сказал он и протянул мне нож.

Я чувствовала его спокойствие – и теперь не боялась сама. Ни вида тряпичного жгута, туго затянутого на его плече; ни остро наточенного лезвия, вспоровшего кожу; ни крови, обильно хлынувшей из разреза. Моя уверенная рука подхватила один из тканевых бинтов. Поймав левую кисть Хитреца, я вложила в нее сверток и прислонила к исходившему кровью предплечью. Это утро надо было всего лишь пережить; утро – это же так недолго, это несколько скоротечных часов.

Когда мое сознание становилось до опасного некрепким, я пыталась отвлечься: слушала собственные вдохи, тяжелые и ровные, а затем, после секундной остановки, продолжала вновь. Фойерен тихо стонал от боли – почти неслышно. В исступлении он ронял голову и вновь поднимал ее к небу. Мы оба дрожали – он и я, подхватившая пальцами, чтобы отрезать, кусок человеческой кожи.

В то утро у нас была одна боль, одно страдание на двоих.

Отнятый от тела лоскут остался в моей руке, и я завернула его в один из окровавленных бинтов. Хитрец не лишился чувств, но несколько минут оставался без движения: кроме присущих дыханию движений грудной клетки да редкого моргания в нем не менялось ничего.

Но вскоре Фойерен заговорил:

– В этом куске магии было больше, чем во всем моем теле… чем в целой деревне Тренно. Я долго носил ее… на себе, а теперь лишился. Как и ты. Потому так больно. Теперь… теперь мы можем понять страдания Ядовитых магов. Надо скорее возвращаться в Одельтер.

Вместе с перевязью освежеванного плеча Хитреца закончился и утренний кошмар. Казалось, он остался в этом чуть присыпанном снегом редколесье среди каштанов, кипарисов и пробкового дуба. Еще пошатываясь от слабости, мы с Фойереном вывели лошадей на тракт. Там мы наконец спокойно проверили подпругу, отрегулировали под себя длину стремян и, устроившись в седлах, поехали дальше.

Разгорался день. Показавшееся на пару часов солнце выглядывало из-за поросшего лесом горизонта и норовило сильнее ударить в глаза. Сначала мы ехали среди полей и редких деревенек, но скоро на пути нашем стали вырастать небольшие города. Мы видели, как подтаявший снег скатывался по крышам встречавшихся нам зданий и грудился у водосточных желобов.

В полдень все переменилось. Погода сделалась совсем ветреной и зябкой, будто в Одельтере; снег, пусть и редкий, подхваченный дерзкими порывами, летел прямо в лицо, и не было от него спасения даже в теплых шерстяных плащах. Солнце скрылось за плотными тучами, а народ, попрятавшись в домах, почти весь исчез с улиц. Малочисленные прохожие, непривычные к холоду и закутанные в теплую одежду пуще одельтерцев, занимались в основном тем, что тянули красными, замерзшими руками прикрытые тканью тележки.

Мы ехали медленно. Каждые несколько часов Фойерен объявлял остановку, чтобы сменить окровавленные бинты, но не тогда, когда это было действительно необходимо, а в соответствии со строгим расчетом тканевых полосок.

Когда мы удалились от места своего заточения на полтора дня и до Города Души оставалось уже совсем немного, у Хитреца началась лихорадка.

* * *

Одельтерский детектив Кавиз Брийер привык укорять себя за малодушие: дескать, нечасто ему хватало смелости отправиться в эпицентр подпольного мира или, подобно старику Лангерье Надашу, ночевать чуть ли не на месте преступления, истязая себя голодом до тех пор, пока решение криминалистической задачи не будет найдено.

Но дело о жертвах в ночь на 2 ноября 889 года в корне изменило его существо. Расследование возгораний захватило весь его интерес, и не было ничего для Брийера желаннее, чем распутать эти преступления. Как только Кавиз понял, что на островах Тари Ашш он отыщет зацепок чуть больше, чем в Одельтере, он тут же надумал отправиться в поездку. Поиск подозреваемого мага, бывшего прихвостня Советника Тайных дел Вольнира Эостры, Кавиз планировал на время поручить Лангерье.

Но не успел месье Брийер подготовиться к дороге, как подхватил пневмонию. Болезнь скоро разразилась осложнением – плеврит, как назвали его врачи. И два месяца молодой детектив безвылазно и бездумно лежал в своей городской квартире, от слабости неспособный даже соединить слова в распространенное предложение.

Как только слег Брийер, старика Надаша, развернувшего в его отсутствие самовольную деятельность, полиция вежливо попросила удалиться.

Следствие ожидаемо затянулось. Произошло это главным образом стараниями островов Тари Ашш, которые либо откладывали дачу показаний неделями, либо громко заявляли о противоречивости фактов и требовали от полиции проведения очередной экспертизы. А поскольку экспертизы эти устраивало преимущественно Тайное ведомство, на теневое расследование одельтерской стороны также перекинулась неразбериха. И справиться с ней было некому, ибо Советник Тайных дел опрометью умчался «искать виновных Дуакронов» в Цесс.

В разных уголках Одельтера уже почти вслух говорили о нестабильных настроениях Ядовитых людей. Император Ресильен удивлялся, почему острова Тари Ашш не начали выступление сразу, едва только были найдены женские трупы, а потому ожидал худшего. Стачки обнищавших рабочих в Одельтере продолжались, а Державный совет пребывал в крайне взволнованном настроении.

В один из безликих дней болезни молодому детективу Брийеру доставили записку:

« Проверил почерк. Все это – жуткий фарс, невразумительная попытка подделать все под левую руку месье И. Кто-то хочет подложить ему свинью ».

Нетрудно было догадаться, чьему авторству принадлежал сей опус. Лангерье Надаш, этот старый ловкач, сумел каким-то образом найти образцы почерка Ройема Исангара (что сделать было непросто, ибо все документы от его имени подписывала Флави Гертин). Должно быть, старик также вытащил из-под следствия и сфотографировал клиентскую книгу отеля «Бержерон» – того самого, где, по сообщению Исангара, останавливались на ночь предполагаемые возжигатели Дуакронов. Дело принимало весьма интересный оборот, и Кавиз силился быстрее встать на ноги.

Так, через два месяца от начала болезни месье Брийер, еще слабый, но уже не страдавший кашлем, надумал вернуться хотя бы к одельтерскому поиску Эостры.

И вскоре он преуспел: в руках его оказались некие вырванные листы, что было верхом смелости для такого законопослушного следователя. Ведь это можно было считать кражей улики, пусть даже и весьма косвенной. Но ведь все нынче воруют вещдоки, даже небезызвестный граф Ройем Исангар, от которого уже три недели ни слуху, ни духу!

Началось все с того, что месье Брийер не смог вспомнить, сколько часов провел в пыльных архивах, отыскивая нужные ему записи. Он искал их среди совершеннейшего хлама, невзначай попавшего под определение строжайшей секретности. Вот скажите, уважаемый месье Монгрен, какую ценность представляет из себя недельное расписание давно почившего императора? Ан нет, хранятся же эти документы среди военных дневников и карт фортификаций врага, доживают, никому не нужные, свою вечность среди подлинных алмазов!

Когда воспаленные, красные глаза Брийера отказались читать новые строчки, а усталое сознание произвело заключение о том, что никаких сведений об исчезнувшем чародее Вольнире Эостре здесь нет, детектив сдал все документы смотрителям; с чувством выбежав на холодную улицу, он спешно покинул Центральный императорский Архив Найтерины.

Цепкий морозный воздух одельтерского февраля освежил месье Брийера, придал ему новую волну бодрости. И пусть уже через несколько секунд детективу пришлось натянуть теплую меховую шапку, закутать шею шарфом и идти еще быстрее, рассудок его принялся, будто укушенный столичным морозом, буйствовать. Кавиз шел в одиночестве по заснеженным улочкам Найтерины; шел вдоль домов с наглухо запертыми на ночь ставнями, вдоль редких, облаченных в тяжелые белые одеяния деревьев авеню Руэлль-дез-Эраблю – и думал.

Он искал не только Эостру, но и предполагаемого мага Дуакронов, который мог бы с такой же легкостью фигурировать в деле о возгораниях. Но как трудно искать слугу хозяев, даже имена которых известны с натяжкой! Однако некоторые догадки могли подтолкнуть молодого детектива в нужную сторону.

Так, Кавиз понял, что мог составить портрет личности чародея Дезире, опираясь на знания о том, каких придворных магов выбирали его венценосные предки. Вдобавок к этому Брийер решил проверить, не имел ли с Дуакронами отношений сам Вольнир Эостра. Правда, за давностью лет сделать это можно было, только прорыв траншею в Центральном императорском Архиве.

Стало быть, месье Брийер задумал искать магов династии Дуакрон – но вездесущая судьба, приложившая руку к этой истории, распорядилась иначе: детектив наткнулся на сведения об одной примечательной личности – первом чародее монаршей династии де Брольи. И сведения эти оказались любопытнейшими.

Да будет вам известно, уважаемый месье Монгрен, что совсем скоро после выздоровления Кавиз Брийер вышел на одну занимательную женщину. Звали ее мадам Жаклин Дюбуа, и когда-то эта женщина служила фрейлиной у Ее Высочества Гислены, супруги императора Ренгуара де Брольи. Неудивительно, что в то время Дюбуа была осведомлена о всех комеражах и подковерных ходах найтеринского двора.

Еще при первой императрице де Брольи Жаклин Дюбуа было чуть более тридцати, стало быть, дожив до 890 года, она уж слишком задержалась на этом свете. Возможно, сделала она это лишь для того, чтобы однажды показать детективу хранящиеся у нее в сейфе исторические документы.

Итак, мадам Дюбуа, ныне вдова, почти забытая своими многочисленными детьми и внуками, тихо доживала свой век в отписанном ей особнячке. Она почти не выбиралась в свет, не разговаривала с соседями и проводила часы, слушая, как какая-нибудь из трех ее горничных читала ей классическую литературу – ту, что мадам Жаклин не осилила в молодости. Когда Кавиз Брийер пожаловал к ней в гости, женщина как раз слушала «Оду морским походам».

– А! Детектив, стало быть, – проскрежетала мадам Дюбуа старческим голосом, – проходите-проходите! Не думала, что эта вещь заинтересует кого-нибудь через столько лет.

Пожилая женщина поднялась – что примечательно, без помощи своей сиделки – и, сделав несколько шагов, скрылась в соседней комнатке, которая, должно быть, десятилетия назад служила кабинетом месье Дюбуа. Когда вдова вернулась, сухонькие руки ее в красивых лайковых перчатках протянули Брийеру небольшую аккуратную книжечку в дорогом кожаном переплете.

– Будьте с нею осторожны, месье! – предупредила мадам Дюбуа. – Это крайне ценный исторический документ!

Уносить с собой дневник императрицы (очевидно, выкраденный когда-то из Найтеринского дворца) запрещалось. Поэтому Кавиз Брийер, приняв с поклоном исписанную книгу, примостился на кресле подальше от опасного для бумаги камина и бережно перевернул титульную страницу.

Глаза его побежали по ювелирно выведенным строчкам.

« 18.05.863. Сегодня госпожа Меральмира, чрезвычайно рассвирепев, разразилась проклятиями и с обещанием когда-нибудь спалить одну из своих служанок дотла пнула бедняжку ножницами в живот. Придворный лекарь не знает, выживет ли та, говорит, если продержится ночь, то у нас будет надежда. Ах, эти несчастные горничные, как незавидна их судьба! Ах, эти несчастные чародейки, как легко они могут впасть в беспамятство!

Но эта женщина дала нам все, что мы сейчас имеем, а значит, мы должны всевелико почитать ее и прощать ей всяческие огрехи».

Молодой детектив вспомнил гимназистские классы истории: Император-Победитель взошел на престол в 847 году эпохи Высокомерия, и подле него непременно должен был вращаться некий властный маг. Или чародейка – учитывая, как молод и охоч до женщин он был в это время. Ренгуар де Брольи провел на престоле тридцать шесть лет, что для правителей Одельтера, которых щедро травили, закалывали, убивали на охоте или же просто бросали в казематы, было неслыханной редкостью. Многие годы надевание одельтерской короны приравнивалось к подписанию себе смертного приговора, однако всегда находились смельчаки, которых нисколько не страшил опыт предков.

Для того чтобы преодолеть «проклятье одельтерских государей», монархам приличествовало иметь при себе одного из сильнейших магов, а лучше двух или трех; в целом – столько, сколько позволят держать государственная казна и связи.

Чародейку, что служила при императоре Ренгуаре де Брольи, звали Меральмирой.

« 03.06.865. В том, что эта женщина мудра, мне не приходится сомневаться. Но, думаю, она мудра настолько же, насколько безумна. Вечерами, когда я подслушиваю ее комнату через предназначенный на то лаз, я вижу ее у зеркала. Она может часами сидеть, глядя на свое отражение, раскачиваться на своем кресле и негромко говорить.

“Такие, как я, должны вечно находиться при государях, а в том, чтобы размениваться на меньшее, нет толка. Успех – это сила, нужная для того, чтобы преодолеть все трудности, и я в полной мере ею располагаю. И я уже проходила через все это, – говорит она. – Много раз проходила. А потому нельзя бояться. То, что я вижу, не должно обязательно исполниться. Не должно”.

Она в чем-то убеждает себя, но потом все равно принимается плакать. Она громко рыдает и причитает о том, что ей нужно сотворить себе защитника – человекоподобное существо, что будет охранять ее. Потом она вдруг вспоминает о том, что ей негде “взять плату”, и рыдает еще сильнее.

В комнате долго слышатся ее всхлипы: “Что же я наделала, что же я наделала! Извечный маг не может переродиться! Как же я могла так неосторожно поступить? Мир рушится… Мир горит! Он сгорит будто карточный домик!”

Успокаивает ее все то же зеркало, в которое она принимается потом рассматривать свои глаза. Она уже совсем безумна. Она жалка ».

Состроив презрительную рожу, Кавиз пролистал еще несколько страниц.

« 04.10.865. Вчера вечером, несмотря на запрет покидать замок и на живот, который уже можно катить впереди нее на повозке, Меральмира отправилась в город. Вернулась в свои покои она за полночь и вся в крови. Она не хотела, чтобы ее видели, но прислуга обо всем мне рассказала. Узнал об этом и Ренгуар – он в гневе отправился к ней.

Элиз также прошептала мне на ухо, что при попытке уличить ее в помешательстве госпожа одарила Его Величество звучной пощечиной. У женщин в тягости бывают всяческие причуды, но это не укладывается ни в какое понимание.

Сегодня с утра в западном крыле тушили пожар, и супруг долго кричал, что не желает более видеть “эту женщину”».

«Любопытно-любопытно, – подумал детектив. – Безумная элементалистка в замке – это определенно к несчастью».

Молодой человек уже захотел узнать, чем закончился разлад императора с придворной чародейкой и, если точнее, какое той было определено наказание.

« 20.12.865. Сегодня Меральмира, промучившись два дня, наконец произвела на свет императору двух сыновей, но те уже через три часа умерли от горячки. Да и сама госпожа, хоть она и необычайно властна, еще две недели не должна вставать с постели – так говорят лекари.

Ренгуар же до сих пор не желает ее видеть.

В бреду чародейка говорила про какого-то Извечного мага и про то, что надо помочь ему, надо восстановить порядок, но все мы сошлись на том, что это лихорадка. Мадам Сержери посоветовала дать ей больше обезболивающего состава, но я запретила: мои пожелания этой женщине самой страшной из смертей все еще сильнее, чем всякие другие чувства ».

Очевидно, супруга короля и его любовница вели противостояние. Выиграла первая.

« 11.01.866. Сегодня госпожу Меральмиру вывезли из замка – кажется, в лес. Они хотели сделать все тихо, но весь двор слышал эти протяжные, надрывные крики: “Твой замок – карточный домик! Такой хрупкий, такой легкий! Смотри, как он весело занимается пламенем – раз, и вдруг вспыхивает словно спичка! Полыхающее зарево и клубящийся дым”.

Полагаю, эта женщина уже совсем безумна. Ведь она давно уже не молода. Она устала. Она, как и я, слишком долго жила в заточении, в мире своих иллюзий. Но сегодня мы избавимся от нее, теперь настала пора положить этому конец ».

«А не та ли это Меральмира, что помогала королю Ноктему Дуакрону взойти на престол?» – тут же подумал Кавиз.

Сведения, что были изложены в дневниках императрицы Гислены де Брольи, были слишком ценны, чтобы преподнести их кому-то другому или же оставить под присмотром немощной женщины. Попросив еще один том дневника и дождавшись, пока престарелая мадам Дюбуа вместе со своей сиделкой покинет комнату, Кавиз Брийер быстро вырвал несколько страниц о чародейке Меральмире и положил в карман.

Когда молодой детектив показал свою добычу месье Лангерье Надашу, он тут же получил увесистую затрещину. Вслед за тем Надаш громко сетовал на нравы нынешнего поколения, однако докладывать о случившемся в полицейские инстанции не стал. Напротив, прочитав записи императрицы Гислены, он вдруг оживился, встал на ноги и поклялся, что не отправится на ту сторону, покуда во всем не разберется.

– Вот ведь интересная персоналия! – заключил он, все бодрее расшаркивая по фарогнейскому ковру в своей гостиной. – Ручаюсь, эту Меральмиру не берет время и она до сих пор продолжает творить бесчинства!

* * *

Осень 889 года выдалась в Найтерине холодной и сухой: в положенное время дожди так и не выпали. В первой половине октября у жителей столицы более всего страдали носы да легкие: поднимаемая ногами и повозками пыль норовила попасть в ноздри, вызывая досадное раздражение.

Одельтерская зима проявила себя и того хуже: она оказалась мерзкой и холодной настолько, что по вине промокших от снега ног переставали дышать все те же несчастные носы.

В Империи Цесс же, с ее дождливыми и в большинстве своем грязно-теплыми зимами, все было по-другому: снегопад сюда наведывался редко, а если и наносил визит, то не задерживался более чем на пару дней. Как правило, в феврале после короткой замети здесь устанавливалась гнусная влажность. Именно она и послужила в этот раз причиной лихорадки Хитреца.

– Спасите скрипку, я прошу вас! – причитал он в бреду. – Я убедительно прошу вас!

Фойерен уже почти падал с лошади, когда окружавшие нас лесные пейзажи сменились охристыми предместьями Города Души. Мы оба понимали, что курьер не справится и с десятком пеших шагов, а потому даже безопасности ради не стали избавляться от краденых скаковых. Нам следовало торопиться, покуда месье Алентанс не потерял сознание: ведь на подступах к городу у него проявлялись все признаки скорого обморока.

Виды перед глазами Хитреца преисполнились черными точками, слабое тело его свешивалось над крупом лошади, со лба градом катился пот; и только надломленный голос указывал, где повернуть, а где проехать прямо. Видимо, Фойерен успел когда-то изучить карту и теперь вполне сносно ориентировался в Каполь-кон-Пассьонэ.

Вечером 29 февраля 890 года, когда уже совсем стемнело, а рассудок Хитреца ненадолго прояснился, мы благополучно прибыли к апартаментам, где теперь жила Джасинеджа Саджайки.

Джасин встретила нас в цесситском платье из синего муара: она всегда одевалась празднично, будто желала восполнить этим будничность своей постылой жизни. Черные кудрявые волосы были подвязаны голубой лентой – как последнее напоминание о мансурской парандже, от которой аниса Саджайки отказалась, едва только ступила на одельтерскую землю. Женщина эта была все так же по-мансурски красива, но теперь она похудела. Длинный нос на осунувшемся лице казался теперь еще больше, а руки ее стали совсем тонки.

Ведь она неусыпно, неустанно ждала нашего возвращения.

У порога ее дома курьер выскользнул из седла и грузно приземлился на ноги. Сделав пару шагов, он пошатнулся, и мы с Джасин, подхватив его под руки с двух сторон, помогли дойти до квартиры.

Уже с порога аниса Саджайки принялась упражняться на нем в искусстве врачевания. Она щедро напоила Хитреца лекарствами и отварами, ловко обработала и зашила колотую рану на ноге. Всего через полчаса месье Алентанс, который до этого даже языком ворочал, покрываясь испариной, почувствовал себя настолько хорошо, чтобы не провалиться сразу же в коварный, обещавший избавление и отдых.

Вместо этого в нем пробудилась странная словоохотливость: он в мельчайших деталях рассказал Джасин обо всем, что случилось с нами во время и после встречи с Королем Желаний. Рассказал, потому что воспаленный рассудок действовал на него, как алкоголь на говоруна – и еще потому, что Хитрец должен был это рассказать.

И все это время в комнате явственно ощущалось отсутствие чародея и молодого парня. Прежде они всегда были при нас, и трудно было представить наши беседы без острот Чьерцема и просторечных замечаний Кадвана. Разговор об их судьбах был неизбежен, и Фойерен наконец спросил, появлялись ли у мансурской женщины в доме ее возлюбленный маг и помощник курь ера Кадван Берм.

Ответ был отрицательным.

Это могло означать, что те либо сразу покинули Цесс, либо… нет, я не хотела об этом думать!

Но ответ был отрицательным.

Джасин вдруг странно изменилась в лице и попятилась. Окровавленные бинты, которые она держала в руках, упали на пол. За ними полетели вниз несколько склянок, которые доктор случайно смахнула со стола, когда хотела на него опереться. Дрожащим голосом лекарь произнесла что-то на родном мансиди, языке Песчаных Странников, и руки ее затряслись, а на глаза навернулись слезы.

«Потеря, – завертелось в моих мыслях. – Одно лишь слово: потеря».

Часть ощущений Джасин перешла сейчас и ко мне: от мансурских лекарств разум мой прояснился… и я вдруг пробудилась, вспомнив в мельчайших деталях то, что раньше, не присматриваясь, положила на дальнюю полку воспоминаний. Я поняла, что в последние дни успела обесценить смерть, запретила себе даже думать о тех, кто в последние месяцы всегда находился рядом.

Мэтр Чьерцем Васбегард, одельтерский маг. Человек язвительный и меркантильный, обожающий роскошную жизнь даже больше, чем любят ее продажные политики. Который, несмотря на пограничное состояние психики, несмотря на то что у многих людей его таланта на рукаве висит ценник с точным указанием суммы, честь свою не продавал никогда. Васбегард добровольно остался в окружении множества врагов, хотя вообще не обязан был приходить к Хитрецу на помощь.

Молодой парень Кадван Берм. Он прежде и сам видел смерть. Много смертей на ненужной, проклятой войне. Парень ничего не рассказывал нам об этом, ибо знал, что война – это не тема для обсуждений. Многие возвращаются с войны обезумевшими. Многие – калеками. Многие – сиротами. Он же вернулся… но не героем. Но он стал им. Отдав свою жизнь, чтобы спасти нас с Фойереном от смертельного натиска цесситских наемников.

Чьерцем и Кадван – их было двое. Противников было двадцать.

Моя душа принялась протяжно рыдать, стенать, оплакивая павших, и я проклинала себя за то, что два дня назад мне не хватило духа… недостало смелости остановить ускользающего от схватки Хитреца.

Горе подкрепилось циничным решением Фойерена незамедлительно покинуть Империю Цесс. Он считал, что нам надо спасти хотя бы себя и на этот раз будет выгоднее затеряться в Одельтере.

Выслушав Фойерена, Джасин тут же сорвалась с места, чтобы отправиться за билетами до Найтерины. Я проводила ее взглядом и приблизилась к маленькому окошку; и видела, как та, выйдя из дома, бессильно упала на пороге и закрыла лицо руками. Теплая земля Цесс обратилась для нее теперь юдолью скорби. Как переживет она смерть своего возлюбленного? Нетрудно догадаться, что не пройдет и пары месяцев, как Джасин сама отправится за ним…

И в ту же секунду все, что внутри меня страдало и плакало, перешло в неконтролируемую ярость.

– Что же ты наделал? – злобно воскликнула я, накидываясь на Хитреца. – Все это было напрасно! Все это принесло только горе! Мы возвращаемся ни с чем! Ты собственными руками убил Кадвана и Чьерцема! Ты допустил их смерть! Ничего не добился и упустил к тому же Кольцо! Я же знала, что ты убийца, и, о Сетш, как я могла верить тебе?!

– Келаи… – мрачно пригрозил Фойерен.

– Ты использовал их жизни! Использовал способности Васбегарда! Ты же знал, что Чьерцем не хотел жить! Что он давно уже искал повод покончить с собой! Ты не мог не знать! – уже кричала я, и слезы катились по моим щекам буйным потоком. – Ты всего лишь дал ему удобную возможность!

На этот раз Хитрец промолчал.

– Именно из-за твоей стычки с Тайным ведомством мы все теперь в опале! И даже если Васбегард вдруг чудом выпутался, где гарантия, что Кадван остался в живых?! О, почему на их месте не ты, почему?!

– У тебя вдруг появился характер, чтобы подвергать мои приказы сомнению?! – воскликнул Хитрец, обезобразив лицо нечеловеческим гневом.

Обезоруженная столь резким выпадом, я молчала, и только разъяренное дыхание вырывалось из моих легких.

– Все это было необходимо, – прорычал Хитрец.

Моя рука стремительно ринулась к столу и нервно схватила с него металлическую коробку из-под сигар – и на секунду задержалась в воздухе, пока мозг раздумывал, не ударить ли этой коробкой месье Алентанса. Необходимо, говорил он, не так ли?

У меня и правда вдруг появился характер: сомневаться в этом не приходилось.

Хитрец вырвал из моих рук жестянку и с ожесточением швырнул ее в камин – та раскрылась, ударившись о дрова, и дорогие сигары Чьерцема (которыми тоскливо любовалась в его отсутствие Джасин) превратились в рассыпающийся пепел.

Нервно выдохнув, Хитрец развернулся ко мне и произнес:

– Неужели ты думаешь, что я не поступил бы по-другому, не будь я в той ситуации лишь пешкой? Чьерцем и Кадван, как надлежало, приняли бой, и от меня там ничего не зависело. Только еще одна напрасная смерть. Мы были настолько слабы, что толпа растерзала бы нас. Ты должна понять.

От клокотавшей во мне злости я по-прежнему тяжело дышала: как можно было простить Фойерену игры с жизнями наших соратников?

– Но они могли и не погибнуть. Мы будем ждать их в Одельтере. Я сказал Чьерцему, куда надо будет приехать. Мы будем ждать, – продолжал белить свое имя Хитрец. – Что до упущенной драгоценности… Ты, вероятно, забыла, что я тебе говорил об этом кольце. У него есть еще одно название: Кольцо Извечного мага.

– Я помню, – резко перебила его я. – Но какая разница, если ты упустил нечто большее, чем этот клятый перстень!

Хитрец бессильно покачал головой.

– Я позволил забрать эту вещь, потому что лучше всего Дезире сейчас было бы скрыться с этим кольцом в неизвестном направлении, – объяснил он. – Чтобы оно не досталось человеку похуже.

– Не понимаю…

– Помнишь, мы как-то говорили про мансурского чародея Хафиза М'хаарта? Этот чародей и есть Извечный маг, который перерождался раз в сотню лет и следил за порядком в применении магии. Только известно ли тебе о том, что за последнюю пару сотен лет М'хаарта никто не видел? Это значит, что теперь он не переродился. Его последнее обличье не помещено к остальным в обсидиан Перстня Меченого. Бесплотное, оно застряло между жизнью и смертью и витает где-то поблизости. М'хаарт не может переродиться, и поэтому среди магов творится беззаконие. Поэтому кто-то смог украсть у Ядовитых чародеев силу. И пока душа М'хаарта не найдена, кольцо не должно попасть в руки негодным магам.

Фойерен закончил, но я, не знавшая ничего о произошедшем с Чьерцемом и Кадваном после нашего бегства, еще долго не могла найти себе места.

Наконец вернулась с билетами Джасин, и как мы были рады, что она вернулась, а не выбросилась по дороге с моста! Передвигалась она теперь как сомнамбула и все время молчала, а если ей задавали вопрос, отвечала не сразу. До отправления оставалось еще несколько часов, и мы наконец могли воспользоваться медицинской помощью – обработать освежеванную кожу и повторно наложить гипс на ногу Хитреца. Аниса Саджайки взялась сначала за меня, будто желая, чтобы на Фойерена не хватило времени, и я чувствовала, как механически, будто отдельно от тела, двигались ее руки.

Чтобы Джасин не пришла в голову мысль составить себе яд и принять его незадолго до отправления поезда, я решила говорить с ней. Поэтому, когда она латала мою рану, я все спрашивала у нее про Чьерцема, ибо говорить о чем-то другом было бесполезно.

 

Глава 13

Голоса из прошлого

Арденкранц Манеора никогда бы не посмел отнести себя к тем людям, которые отчаянно борются за каждый свой вздох, – ведь многое в жизни доставалось доктору благодаря удаче. Может быть, именно поэтому к сорока годам он и вовсе растерял навык бороться и всецело покорился течению судьбы. Он и теперь сидел в темной камере, смиренный и растерянный, и лишь слушал писки пробегающих рядом тюремных крыс.

Наверное, кто-то весьма и весьма могущественный не желал, чтобы доктор вышел на волю, ибо его не отпускали даже под залог. Но разве мог психиатр быть виновен в возгорании пациента? Этот «кто-то», видимо, решил, что мог – и что Манеора являлся непосредственным виновником. На Арденкранца повесили витиеватое обвинение, и, несмотря на то что оно было шито белыми нитками, соберданское общество заняло обвинительную позицию.

Новость о том, что Доргев Надаш, его старый знакомый адвокат, будет представлять в суде интересы матери Огюста Альдельма, и вовсе подкосила Манеору. Человек, с которым доктор столько раз пил коньяк и обсуждал политику, который однажды успокаивал его, уверяя в невиновности, теперь будет добиваться того, чтобы власти обрекли Арденкранца на смерть.

Как вы прекрасно знаете, месье Монгрен, тридцать лет назад вынесение смертного приговора убийце было выигрышным делом. Государство не желало тратиться на пожизненное содержание тех, кому в принципе было жить не положено. Суд присяжных, за которым формально числилось последнее слово, охотно оперировал принципом «око за око» и всегда был на стороне несчастных жертв.

Даже врачи иногда попадали под раздачу, и пули из начищенных казенных револьверов решетили их сердца. Так случилось в 884 году, когда под смертный приговор был подведен персонал одной из больниц северного города Сирк, проводивший над пациентами опыты, после которых бедняги не выживали. Преступление это было предано широкой огласке и навсегда запечатлено в истории как «Дело сиркских врачей». За ним последовала целая волна разбирательств, в том числе и арест знаменитого гомеопата Жанвье Феррана с последующим обвинением его в мошенничестве. Но за лекаря заступились благодарные пациенты, и он, много месяцев спустя получивший-таки освобождение, испарился из Собердана, будто никогда там и не жил.

Но кто мог замолвить слово за доктора Манеору? Безумцы?

Уважаемый адвокат, которого знал психиатр, отвернулся от него. Арденкранц почти сразу догадался, что поступок Доргева Надаша был чем-то большим, чем предательство, и чем-то совершенно отвратительным. Видимо, дела Надаша обстояли не самым лучшим образом, и кристально чистая репутация адвоката грозила замараться, раз он взялся за подобное дело.

Более того, Доргев Надаш почти никогда не проигрывал, а недавнее дело врачей троекратно увеличивало вероятность нового выигрыша. Даже несмотря на то что Итэльмина Манеора, воспользовавшись знакомствами всех вылеченных Арденкранцем от истерии аристократок, нашла отцу другого адвоката, надежд практически не было.

До финального слушания оставалась неделя.

Находившийся в камере доктор Манеора почти все время спал: так его меньше мучили тягостные мысли. Он спал, наверное, по двадцать часов в сутки, и теперь, готовясь заново погрузиться в пустое забытье, он размышлял о том, сколько не успеет сделать для психиатрии и скольких пациентов, увы, не сможет наблюдать.

Но ровно за неделю до заключительного судебного заседания доктора лишили последней отрады, заставив взбодриться и вернуться в бренный мир.

– Заключенный один-девять-девять-четыре, на встречу с посетителем! – раздался мерзкий голос зашедшего в камеру надзирателя.

Из темного угла послышался шум, будто кто-то нехотя переворачивается с одного бока на другой, отдаленный крысиный писк, а затем слабый голос Арденкранца. Доктор, у которого в душной камере беспрестанно болела голова, возразил надзорному еле слышно и с большим усилием:

– Но я не жду посетителей.

Он точно помнил, когда в следующий раз должны были пожаловать Итэльмина и новый адвокат, но произойти это должно было не сегодня.

– Посетитель настаивает, – нехотя ответил надзиратель, звякнув увесистой связкой ключей; он явно считал себя слишком важной персоной для того, чтобы разговаривать с убийцей. – Выходить будем, заключенный один-девять-девять-четыре?

Вопрос этот звучал как приказ, и доктор согласился, подумав мельком, кого же могла принести нелегкая.

Долго собираться ему не пришлось: он позволил надеть на себя наручники, а затем в сопровождении двоих тюремщиков прошел по широкому, слабо освещенному коридору одной из самых известных тюрем Собердана – Керкара. Маршрут сей доктору был уже знаком: несколько раз его водили по этому коридору на встречи с теми, кому судьба его не была безразлична.

Коридор этот упирался в отдельную, не похожую на остальные комнату. Помещение для свиданий всегда освещалось ярко, чтобы ни одно движение разговаривающих не ускользнуло от глаз закона. Всю меблировку небольшой комнатушки составляли невзрачный деревянный стол, на котором следовало держать руки, и по краям стола – две лавки.

Помимо полицейских Арденкранц увидел наконец своего посетителя. Правда, сначала отвыкшие от света глаза уловили только вытянутое темное пятно. Оно напоминало женский силуэт и составляло резкий контраст с лишенной изящества обстановкой. Через долю секунды расплывчатая фигура превратилась в маленькую женщину в вишневом платье и черной шляпке с наспех убранной наверх вуалью – наверняка полицейские обязали даму сделать это, несмотря на возражения с ее стороны. Но саму шляпку женщина предпочла не снимать, и та весьма удачно прикрывала ей половину лица.

Рассмотрев гостью как следует, Арденкранц побледнел. Ему хватило пары секунд, чтобы понять, что посетительницей была отнюдь не его дочь и даже не одна из многочисленных сестер сумасшедшего дома, которым он заправлял.

Женщина в темном платье присела за стол; каждое ее движение попадало под строгий взгляд еще одного блюстителя закона, приставленного лично к ней и готового отобрать у нее какую-нибудь заточку, которую она, как и другие гости, потенциально могла передать доктору при встрече.

Посетительница эта могла одеться сколь угодно просто, она могла поседеть и изойти морщинами – даже тогда Арденкранц узнал бы ее. Ведь это была та самая женщина – из минувших времен и полузабытых снов, из долины тысяч наслаждений и страданий, из сладкой патоки и грозовой бури. Явившаяся теперь в настоящее, живая – ее грудь чуть заметно двигалась, пока легкие вдыхали и выдыхали воздух.

Доктор Манеора тут же диагностировал себе помутнение сознания. Он сходит с ума от здешних холода и сырости, а отсутствие частых контактов с людьми вызывает в нем видения – должно быть, все сходится.

– Итэльмина? – выдохнул он, беспомощно вглядываясь в свою нежданную посетительницу, будто зрение его вмиг ослабло до полуслепоты. Доктор не оставлял попыток уличить свои глаза в обмане.

Но его гостья отнюдь не была молоденькой восемнадцатилетней девочкой, она была видением, воплощенным наяву. Но видения никогда не бывают такими живыми. Они никогда не склоняют голову набок, и взгляд их никогда не бывает укоризненным.

Смотря на посетительницу, доктор Арденкранц Манеора, дипломированный врач-психиатр сорока пяти лет от роду, беспомощно хлопал глазами и открывал рот, будто сам вдруг стал одним из своих многочисленных пациентов. Женщина же, тряхнув каштановыми волосами, обиженно воззрилась на него большими и проницательными карими глазами:

– Неужели я состарилась настолько, что вы меня совсем не узнаете?

Манеора не верил в происходящее, а потому думал, что болезнь его рассудка, проявлявшаяся ранее во снах, прогрессирует. Из-за этого, должно быть, он видит в собственной дочери покойную возлюбленную. Ему даже показалось, что теперь к его недугу добавились и слуховые галлюцинации.

Но это была она, и никто другой: те же самые буйные каштановые волосы, ничуть не поседевшие, те же большие карие глаза, ни на полтона не потускневшие, та же легкая фигурка, те же маленькие руки… Она была правдой – живой, настоящей; значит, ее могила под раскидистой ивой… оказалась ложью, что довлела над ним восемнадцать лет?

– Если бы я могла помочь, – сказала она. – Если бы я приехала раньше…

– Я оплакивал вас восемнадцать лет, – тяжелым шепотом сказал еще не верящий своим глазам Арденкранц. – А теперь мне даже нельзя вас обнять…

– Но я не забыла о вас, доктор, – ответила она.

– Зачем же вы здесь? – пересиливая свою обиду, спросил Манеора. «Дразнить меня молодостью и красотой? Оживить болезненные позывы, успокоившиеся в моей душе много лет назад?» – хотелось продолжить ему, теперь совершенно бледному и нездоровому.

– Чтобы вызволить вас отсюда, конечно. Смертный приговор… меня не устроит. Я сделаю все, чтобы вы оказались на свободе, – прошептала женщина, потупив свои неприлично большие глаза.

«И я буду очень осторожной, – мысленно закончила она. – Я так боюсь ошибиться, когда цена не только моя».

Визит этой женщины был вызовом, брошенной в лицо Арденкранцу перчаткой… и одновременно спасительной рукой, протянутой в час беды.

Руки гостьи были беспокойны: они перебирали платок, они так хотели прикоснуться к бывшему возлюбленному. Но любые прикосновения были запрещены.

– Я не могу использовать свои… таланты, чтобы вызволить вас, – с горечью призналась женщина. – Я даже еле скрыла их наличие, чтобы пройти сюда. Так странно уметь многое и при этом… не уметь ничего. Но запомните: вы все еще дороги мне! Вы будете мне дороги всегда.

Арденкранц чувствовал по отношению к ней то же самое. Он был влюблен в нее большую часть своей жизни.

– Вы ведь останетесь со мной, когда я буду на свободе? – с надеждой спросил доктор: он не сомневался в том, что у этой женщины все получится.

Но что могла ему ответить возлюбленная? Что упадок был неизбежен и, чтобы построить одно, часто надо разрушить другое? Что, не сгорев, невозможно и воскреснуть? Что разрушение – это великая способность, и уничтожение препятствий – только одна, незначительная ее сторона? Что некогда любимый ею доктор и сам однажды оказался препятствием?

– Поймите, тогда у меня не было почти ничего… Но отринув последнее, что у меня было, – вас, – я получила то, что имею. Да, я получила все, – наконец сказала она, и слова давались ей так тяжело, будто она вырывала их из собственной кожи. – Но есть обстоятельства, что выше наших желаний.

Дыхание Арденкранца стало предательски тяжелым. Может, это все иллюзия, думал Манеора, и его проверяют на прочность? Не будь на нем наручников, не будь полицейского, с интересом наблюдающего за ними, он перевернул бы этот стол и сбил бы кулаки об стену в кровь. От боли, от собственного бессилия. Ведь перед этой женщиной он был совершенно беззащитен.

– Вы предали меня! – почти плачущим голосом сказал он, и слова застревали у него в горле. – Когда покинули много лет назад! А теперь убиваете снова – своей недосягаемостью, своей холодностью. Думаете, вы спасаете меня теперь? Ничуть: вы обрекаете меня на куда большие страдания.

– Не говорите так! – воскликнула женщина и тут же успокоилась: строгий взор тюремного надсмотрщика осадил ее, заставил кротко опустить взгляд и поджать губы.

«Мне сорок пять лет, – думал доктор, глядя в покрасневшие глаза своей возлюбленной. – Какая может быть любовь, какие бури чувств? Но я снова чувствую себя молодым юнцом…»

– Не могу поверить. Кажется, вы вмиг растворитесь… – прошептал Манеора. – Мой рассудок словно хочет обмануть себя.

«И как же хорошо, что вам так кажется! – вдруг оживилась женщина; но голос ее Арденкранц услышал звенящим у себя в голове. – Я обязательно представлю следствию доказательства того, что у ваших родственников были проблемы с рассудком. Тогда вас поместят в лечебницу для душевнобольных, а оттуда, я уверяю, выручить вас будет куда проще. Возгорание… Мне известно о том, что это было возгорание, и известны его причины. Поверьте, дорогой мой, моей вины в этом нет, но то случилось из-за меня… Бедный мальчик, ваш пациент, пал жертвой чудовища, которое взывало ко мне. Которое искало меня, пытаясь поймать на удочку из вашего спасения. И чудовище преуспело: я пришла к вам… Но не будем сейчас об этом».

Надсмотрщик засуетился, заметив, что разговор между Манеорой и его посетительницей прерван, а потому женщина продолжила вслух – достаточно громко для того, чтобы успокоить блюстителя закона:

– Мы оба прекрасно знаем, что ваш рассудок в последнее время был не в порядке. Кто всю жизнь смотрит на умалишенных, и сам может заболеть их недугом.

– Ведь я до сих пор люблю вас, Маро… Я любил вас всю свою жизнь, – вздохнул доктор Манеора, и глаза его наполнились слезами: безумный, он наконец дал волю чувствам.

Ведь теперь, пусть и ненадолго, они снова были вместе.

* * *

Вечер изошел холодом, отчего звезды, столь высокие и недоступные в своей вышине, сверкали ярче обычного. Но ни свет их, ни мягкое лунное свечение не проникали в спальню через два маленьких занавешенных окна. Ведущим цветом опочивальни был терракотовый, однако пополуночи стены все равно окрашивались в черный. И не было уже видно ни сложного узора на обоях, ни увековеченных на картинах пейзажей. Вечерами комната безмолвствовала и впадала в удивительную неподвижность. Лишь ядовитые частицы мышьяка по-прежнему отставали от темных обоев невидимым потоком и густо разносились по комнате, подрывая день за днем и без того слабое здоровье Хит реца.

Сегодня здесь тоже расстилалась тишина. На протяжении всего вечера над Фойереном довлела скорбная задумчивость, и он уже по привычке тер большим пальцем изуродованной руки новый шрам, появившийся у левого уха. Хитрецу даже чудились вопли новообретенного рубца: «Смотрите, господа, смотрите все: я не так прост, я заметен – ведь обычные люди не носят на лице шрамов!»

Привыкнув за несколько лет рассчитывать только на себя, Фойерен с настороженностью относился к свалившейся на его голову компании. А чародей и молодой помощник явились, чтобы спасти его, вызволить из вражеского капкана, и теперь Хитрец не был уверен, остались ли те после этого в живых. И потому он так же затаенно, как и я, надеялся… и считал минуты до их возвращения, которого могло никогда и не быть.

Мы только что приехали в Одельтер и проделали долгий путь в одну из самых отдаленных земель Империи – Ле-Тер-дю-Нор. Там, сменив несколько транспортных средств, мы закончили маршрут пешком; так наша троица – Хитрец, Джасин и я – налегке добралась до глухой деревушки, с одной стороны окруженной лесом Ажите, а с другой – заснеженным полем. Через деревушку, правда, проходил один из северо-западных почтовых путей, но вряд ли это заботило Хитреца.

Приютившее нас селение оказалось для своего захолустья подозрительно чистым. Быть может – учитывая близость к лесным угодьям, – здесь совсем недавно проезжал какой-нибудь государственный чиновник с кавалькадой охотников, и ради него все вывески заменили на новые, заборчики покрасили, а самый срам густо засыпали снегом. Но здешние люди могли быть настолько счастливыми, что забывали тяготиться своей бедностью и потому успевали ухаживать за собственными жилищами. В деревеньке никто не узнавал Хитреца: должно быть, он и раньше появлялся здесь нечасто.

Неожиданно для меня мы заселились не в комнатки постоялого двора и даже не к какому-нибудь знакомому Фойерена, а в дом, который он открыл собственным ключом; ключ этот, надо сказать, во время нашего пленения вместе с другими ценными вещами оставался у Джасин. Дом Хитреца – или, как мы его называли, Убежище – был каменным, с черепичной крышей, и выглядел чуть богаче остальных. Здание это примостилось на отшибе, но никому – ни местным жителям, ни проезжающим по тракту, – почему-то не пришло в голову разворовать его, точно некое колдовство защищало строение от непрошенных гостей.

Внутренне убранство дома кричало о запустении, однако когда-то все здесь было обустроено со вкусом. Остатки прежнего пасторального уюта угадывались в салфетках, развешанных некогда на стульях заботливой женской рукой; в пожухлых веточках в красивых фарфоровых вазах, превратившихся ныне в гербарий; в сделанных вручную занавесках и премиленьких декоративных вещичках, расставленных то тут, то там.

В этом доме мы ждали еще два долгих, бесконечных дня. Джасин почти все время плакала в подушку, я не отходила от окна и все смотрела на пролегающую рядом дорогу, Хитрец занимался приведением дома в порядок и не спал ночами.

И вот 6 марта 890 года эпохи Высокомерия в условленное еще до встречи с Королем Желаний место, маленькую одельтерскую деревушку Абри, приехали два человека. Они носили примечательно новые одежду и обувь (один – побогаче, другой – подешевле) и кутали лица в теплые шарфы. С поезда они сошли в ближайшем городе, а до деревни добрались на перекладных – и там, спешившись, зашагали по крепкому имперскому морозу. Один из них, в одежде попроще, волочил на спине два вещевых мешка и отставал, а другой (с пустыми руками) подгонял первого громкими возгласами: «Шевели ногами! Или тебе нужен портшез, чтобы тебя носили, как короля?» Скоро эти двое добрались до нужного дома, который способен был узнать лишь старший из них, да и то по одному описанию.

Как вы догадались, господин Монгрен, теми незадачливыми путниками были Чьерцем Васбегард и Кадван Берм. Живые! Пусть и побитые, разукрашенные выразительными кровоподтеками, синяками и ссадинами, но оба – слава Сетшу, слава Всеведущим, слава всем богам и слава Падшим, слава всякому, кто сохранил им жизнь! – живые!

Когда они появились на пороге Убежища, в глазах у нас с Джасин помутилось.

– Почему вы так задержались? Разве нельзя было приехать раньше? – бросившись к приехавшим, причитали мы в два голоса и принялись с громкими рыданиями целовать то Чьерцема, то Кадвана.

Как оказалось, наши компаньоны залегли на несколько дней в одном из цесситских городков, чтобы запутать следы и отоспаться после тяжелого боя. Они перебили всех людей Гостейна Швеха, всех двадцать человек, а после особняк, подожженный магией Чьерцема, сгорел дотла. Чародей хвастал, что на месте дома остался только обгоревший фундамент.

Кадван добавил, что в тот день им пришлось даже снять одежду с трупов – ведь их собственная до отказа напиталась кровью.

– Ты, Хитрец, может быть, и бретер, – объявил мэтр Васбегард, высвободившись из наших с Джасин объятий и скрестив с наигранной суровостью руки на груди, – но прошу впредь не вовлекать меня в свои потасовки! Я хочу дожить-таки до отведенных мне сорока лет.

Не поведя бровью, Фойеренгер пожал месье Васбегарду руку и благодарно похлопал его по плечу, и одельтерский чародей даже не стал выкраивать страдальческие мины. Хотя и был удивлен, потому что ранее общение их частенько сводилось к перестрелке вербальными фекалиями, ибо Хитрец недолюбливал магов, скупердяев и рабов монеты, а Чьерцем на дух не переносил таких, как Фойерен.

Но в последние дни во всех нас что-то переменилось.

– Просто я обязан был спасти тебя, Хитрец, – сдержанно проговорил чародей. Он тактично умолчал о том, что для него близилось время впервые использовать право на жертву. И Чьерцем сделал это – чуть раньше, чем полагалось, но он очернил свои руки – и, забрав несколько жизней, даже несмотря на синяки и раны выглядел сейчас немного здоровее, чем прежде.

И да, Васбегард не был до конца честен: я чувствовала, что его болезнь и желание когда-нибудь прервать свои мучения никуда не делись. Однако сегодня, в день счастливого воссоединения, думать об этом мне совершенно не хотелось.

– Должен заметить, что за спасение вам следует благодарить еще одного человека, – продолжал меж тем чародей. – После того, как вы пропали и мы с Джасин уже не знали, где вас искать, мне пришла нежданная записка. От совершенно нежданного адресата – Йерлинго Гудьира… В цидулке его были три строчки: «Если вы желаете спасти своего друга, то вам следует прибыть 25 февраля 890 года в усадьбу Десинвольто, что в самом сердце провинции Сен-Фолри». Я тут же понял, о ком идет речь. И Берм подоспел как раз вовремя.

Кадван, в свою очередь, рассказал, как, удостоверившись, что Горячая Голова – не двойник, а подлинный Гостейн, которого я видела в цесситском обществе, – вышел из поезда, и сам покинул состав на следующей остановке. Переодевшись в плащ и цилиндр Чьерцема (о, как он ненавидел цирк с костюмами!), парень избавился от всех чемоданов: теперь важнее было добраться до столицы быстро и налегке. Обратно в Город Души Кадван отправился зайцем; он решил найти одельтерского чародея и поведать ему о разговоре с Гостейном Швехом.

Дослушав обе речи, Хитрец вдруг начал громко смеяться и истерически хлопать руками по коленкам. Он выглядел настолько безумным, что остальные в замешательстве переглянулись. Но я знала: сейчас в нем снова прорвалось это – умопомрачение, походившее на безобразный приступ ярости в поместье Швеха.

– Ха-ха-ха! Да ведь Йерлинго Гудьир устроил эту встречу! Ха-ха-ха! Он свел всех нас в одно время и в нужном ему месте: вот кто настоящий Хитрец, ха-ха-ха! Вот кто по-настоящему играл на Короля, вот кто разыграл этот козырь! – с трудом выдавил Фойерен и смахнул навернувшуюся от смеха слезу. – Я был прав, шельма, таки я был прав!

Мне же тогда подумалось, что, если бы нас с Фойереном не приволокли в тюрьму, мы бы не поняли так быстро, кто стоит за Дезире.

Через некоторое время все мы выведаем, что мастер над оружием направил предупредительную записку не только Чьерцему, но и Горячей Голове. «Вы получите желаемое, – гласило второе письмо, – если прибудете 25 февраля 890 года в усадьбу Десинвольто, что в самом сердце провинции Сен-Фолри. Поспешите, чтобы забрать это». Но Гостейн, хоть и, очевидно, заплатил синьору Гудьиру приличную сумму, не верил в подобную услужливость. Однако несмотря ни на что, занятый поиском Дуакрона Швех отправил-таки в усадьбу своего двойника и был вознагражден.

Как оказалось, не Хитрец и не Горячая Голова были теми, кто первым нашел Дуакронов. Это сделал Гудьир. Именно мансурский синьор предупредил Дезире о готовящейся против него кампании Исангара, ведь недаром Хитрец считал Гудьира ненадежным источником. Но кое в чем оружейник просчитался: от Фойерена не требовалось умертвить Короля Желаний. Хорошие курьеры вообще не занимаются такими делами.

Что связывало Йерлинго с Дуакронами, оставалось для Хитреца загадкой. Однако Фойерен пожелал получить сведения о Дезире немедленно, пошел по легкому пути – и был жестоко наказан за это Гудьиром.

Но чем же руководствовался сам Йерлинго? Он помог курьеру найти Короля Желаний и отвел взгляд Швеха от Дуакрона, чтобы в конце концов… сыграть против Хитреца? Или мастер был на стороне Фойерена и решил дать ему шанс устранить Гостейна? За кого же он, черт возьми, играл?

– Ты был прав, Хитрец, – задумчиво повторила за курьером я. – А вот мне придется покаяться. Ведь я полагала, что ты повел меня на заклание… когда бросился к особняку вместо того, чтобы перемахнуть через забор. Но ты же… чувствовал, что Чьерцем был где-то поблизости, верно?

– Для таких, как я, сердцебиения магов оглушительны, – с гордостью ответил Хитрец. – Сверх того, чародеи имеют руки, способные открыть дверные замки. Вот только почему чародеи не думают о других людях? – капризно продолжил он, припомнив Чьерцему запертую дверь особняка.

И что бы ни происходило за политической сценой или сценой личных мотивов, Фойерен лишь с небольшим ущербом провел всех нас через встречу с Королем Желаний и ловушку Йерлинго Гудьира. Потом Хитрец любил хвастать, что подобный исход был «исторически обусловлен» и душою он чувствовал, что Васбегард и Берм останутся живы. Конечно, Фойерен лгал.

Но так или иначе, и для Дуакрона, и для Гудьира, и для Швеха след наш был уже заметен суровой одельтерской пургой.

* * *

Не каждое событие остается в памяти человечества в том виде, в котором оно происходило наяву. Тысячи важных деталей, замыслов и интриг никогда не выходят на поверхность и не видят солнечного света. Тайнами же они уходят в забвение – вместе с их хозяевами; и бок о бок с секретами часто шествует ложь. Каждый сам определяет для себя ее понятие, и для каждого ложь имеет особенный смысл. Кто-то боится ее как огня, но кто-то темнит беспрестанно. О некоторых вещах просто не говорят – считается ли это в какой-то мере обманом?

Княгиня Таш'Найесх старалась не лгать месье Монгрену, но были, однако, в произошедшем тайны, которые Ее Сиятельство не выдала бы даже под страхом казни. Она знала, что историю необходимо записать и что идеи Хитреца не должны раствориться в небытии… но некоторые подробности необходимо забыть навсегда.

Это – дань памяти месье Алентанса.

Келаайи Таш'Найесх одна из немногих знала настоящее имя курьера. Оно открылось ей холодным весенним днем, когда от произошедших перепадов погоды снежный покров на севере Империи затянулся ледяной коркой. Сверху на нее уже намело новые сугробы, и снегу этому оставалось лежать еще месяц, а может, и того больше.

Молодая женщина уже догадывалась, что место их убежища было выбрано Хитрецом не случайно: нечто важное связывало Фойерена с одельтерской землей Ле-Тер-дю-Нор и маленьким домиком в деревушке Абри. Но месье Алентанс ничего не сказал ей об этом. Он лишь велел собираться и идти за ним, и Келаайи даже не знала, куда – пока не угадала за мрачной оградкой погост.

Одельтерские кладбища любили украшать ракитником, и теперь кустарники стояли с голыми ветвями, чуть припорошенными снегом. Белым присыпало надгробные плиты, памятники и скорбные семейные склепы. Погосты особенно печальны зимой, когда мертвая природа резонирует с поступью неживого, бродящего среди могил. Этого духа не стоит бояться, как не стоит бояться и самой смерти. За гибелью не стоит ничего, лишь абсолютный, мертвенный покой. Это – тишина. Это – забвение.

Старый погост – большой, единственный на несколько деревень и близлежащий город – изобиловал мраморными плитами и траурными статуями. Первые полагались сельским беднякам, а вторые украшали могилы городских богатеев. Тонкая петлистая тропа, по которой шли Хитрец и его компаньонка, была одним из ответвлений главной кладбищенской дороги. Последняя делила некрополь на две половины и вела к маленькой поминальной часовенке; а первая упиралась в свежие могилы.

С одного из кустов ракитника за гостями зорко наблюдала ворона; и в ней воплотился сам погостник, мрачный хозяин кладбища. Птица эта была слишком велика для своего вида, с серо-коричневым тельцем, черными переливистыми крыльями и умным взглядом; она будто знала, насколько отличается от других. Склонив голову набок, ворона рассматривала пришедших и часто моргала черными круглыми глазами.

Плита за плитой, памятник за памятником. Помогая себе костылями, курьер проследовал вместе с княгиней к простым и дешевым могильным камням, теснившимся у правого края кладбища, почти у самой оградки.

Здесь, отстоя от других захоронений, жались друг к другу два маленьких надгробия. На них скорбным, лишенным вензелей почерком были высечены имена тех, кто уже пять лет как отбыл в мир иной:

Форентан Райлен Гесе

24 октября 853 года – 19 июня 884 года

Ногаре Бенуа Гесе

1 мая 881 года – 18 июня 884 года

Две человеческих жизни, уместившиеся в кратких надписях.

Все мы живем, подумала тогда Келаайи, но эти два человека мертвы. Они мертвы, и в ногах у них как вечный приговор водружены мраморные плиты. Неужели это – единственная память? Неужели это – завершение?

Тишина. Полусон. Забытье.

Но кладбище оказалось слишком обманчивым. Кое-что здесь все же произошло, и это заставило княгиню вздрогнуть от ужаса.

Недалеко Хитреца вдруг сотворилась небольшая тень; пропорциями та напоминала ребенка. Соткавшись из воздуха, она ту же огляделась по сторонам, нашла несуществующим взглядом Фойерена и, быстро перебирая маленькими ножками, побежала к нему.

Хитрец, на удивление, не испугался, – но присев, вытянул руки, чтобы обнять призрачное видение… Однако тень, оказавшись подле Фойерена, испустила вздох и расплылась сквозь его пальцы темными разводами.

И тогда руки мужчины – хоть и слабые, но широкие и жесткие – безвольно опустились на колени; так обычно надламываются мертвые сучья. Келаайи Таш'Найесх вдруг поняла, что Хитрец сам вызвал эту иллюзию.

– Прости меня, сын, – еле слышно прошептал он.

Фойерен вновь и вновь мучил себя, раз за разом проделывая то же самое на протяжении пяти лет, – молодая княгиня видела эти повторяющиеся сцены. Казалось, всякий раз жизнь понемногу оставляла Хитреца, будто он сам желал упасть у этих могил замертво. Сначала лишалось всех чувств, замирало, будто стеклянная маска, его лицо. Безвольным, ослабевшим телом Фойерен подавался вперед и падал, пока не оказывался на коленях. Он склонялся ниже и ниже, он рыдал и стенал, прося прощения, и знал, что никакие слезы, никакие уговоры не поднимут мертвого из земли.

Так было и в тот день.

– Это я должен был… тогда… – с надрывом промолвил Хитрец – или подумал? Фойерен схватился за голову, будто та норовила расколоться, и припал к могиле наследника.

Он желал вновь увидеть Ногаре – так неистово, отчаянно желал, что хватался за обманчивые воспоминания. Княгиня уже понимала, что реминисценция может затягивать, завладевать разумом. Так и Фойеренгер, увидев призрачную тень своего сына, на краткий миг становился до одури счастлив – и пароксизм этот, мимолетный, мнимый, болезненный, влек за собой разрушительное возвращение в действительность. Ту действительность, где не был лишь одинокий, похоронивший сына Хитрец. Теперь он был курьером Фойеренгером Алентансом – несчастной, нескладной анаграммой. Вспоминая о прошлой жизни, Хитрец ударял охладевшими руками по земле и громко, протяжно стонал в унисон с собственным сердцем.

То было платой за его дар. Его чувства уже несколько лет были невероятно обострены, и держать себя в руках Хитрецу было намного тяжелее всякого из нас. Кладбище, пожалуй, было единственным местом, где он мог освободить себя и дать выход тяготившим его чувствам.

Здесь, на погосте, Фойерен отчетливее всего понимал, что настоящие Хитрецы – не те люди, кто теряет все, что было у них за душой и на душе. Здесь он мог подпитывать свое страдание на долгие часы, дни, годы… Но сейчас за его спиной стояла девушка, и потому месье Алентанс обратился к ней.

– Все мы рано или поздно теряем кого-то. Когда умирают близкие, единственный выход – взять себя в руки, собраться с силами и продолжать жить дальше, – сказал он. – Ты поняла меня? Жить дальше. Просто потому, что так надо. Ты никогда не забудешь их. Новая семья не заменит старую. Но жизнь твоя продолжается, а значит, ты обязана ее дожить. Идти дальше, но помнить. Поняла?

Княгиня знала, что Хитрец говорит это потому, что он почувствовал и ее страдания. И она понимала его, как никто другой.

– У меня тоже было… – тихо проговорила она, опустив руку ему на плечо. – Почти сразу после свадьбы. Через семь месяцев. А потом уже не было никогда. И доктор сказал, что еще столько же не будет…

Ворона, наблюдавшая за гостями, с громким карканьем сорвалась с тонкой ветки. Она расправила блестящие статные крылья, размах которых, казалось, равнялся половине туаза, и полетела прочь.

– Но ты хотя бы успел увидеть его улыбку. И можешь прий ти к нему, – каждое слово давалось княгине все тяжелее, и последние слова ее были почти не слышны. – А я даже не видела его лица. Я могу только гадать… на кого он мог быть… похож.

Келаайи Таш'Найесх никогда не любила зиму, и после того, как ей исполнился двадцать один год, – более всего. Самые страшные события происходили зимой. И она помнила их, как будто они случились сегодня, хотя и пыталась забыть, будто их не было никогда. Она не хотела помнить, как не могли дождаться врача и некая страшная, растрепанная женщина, в которой не осталось ничего от нее, истошно кричала. Как князь Таш'Найесх нес ее по лестнице, и руки его были в крови от ее ночной рубашки, как укутывал ее ноги в одеяло…

Она помнила, как потом они сидели в темной комнате с опущенными шторами и не проронили ни слова – так у них появилась привычка молчать. В самые тяжелые эпизоды своей жизни они не проронили ни слова.

Она помнила его тихие клятвы, которые, взяв ее за руку, он говорил наутро. Она помнила собственные слова, которые произносила в ответ. Жалкие обещания, которые не выполнил ни один из них.

Они написали родителям, что это случилось уже три месяца назад и что они не нуждаются в их скорейшем приезде и помощи, – все потому, что молодая княгиня не могла никого видеть. Князь распорядился, чтобы не было могилы, ни на чужой земле, ни на их родных Островах. И супруги никогда более не говорили об этом и не обвиняли друг друга.

Но Келаайи знала, что Стайеш так и не простил себе этого. Поэтому он всегда находился рядом. До недавнего времени.

А Фойеренгер Алентанс был здесь. Он продолжал стоять на коленях. Долго. В глазах его пульсировала боль потери, и Ядовитая княгиня, слыша ее своим сердцем, думала о том, что у некоторых чувств нет срока давности. Есть среди нас люди, которые не забывают и не забудут никогда, такова их природа. Они на ступень выше нас, ибо мы бесчувственны и жалки в наших мелочных повседневных заботах. Но они – горделивые утонченные лебеди среди бестолково снующих гусей.

Наконец дыхание Хитреца выровнялось, а плечи распрямились. Княгиня Таш'Найесх почувствовала, что он готов ответить на вопрос, возникший у нее в тот момент, как она впервые увидела надгробия.

– Рядом с сыном… – по-прежнему тихо произнесла она. – Пустая могила?

– Да.

Фойерен, найдя откинутые в сторону костыли, поднялся с колен и смахнул с верхушек надгробий снег (плиты, как заметила Келаайи, были припорошены лишь немного, и это значило, что кто-то недавно посещал это место). Под скромной, лишенной всяких траурных изысков плитой могила месье Форентана Гесе пустовала, представляя собою лишь лживый кенотаф. Но на мраморе было высечено имя, и в могиле должно было лежать тело. Тело того человека, который сейчас стоял рядом и звался то Хитрецом, то Фойеренгером Алентансом. Но кем бы ни был этот месье, он, несомненно, сумел откреститься от клятвы смертности, данной им при рождении, как и каждым, кто явился в этот мир из материнской утробы.

– Кто же вмешался в естественный ход событий? – спросила княгиня.

– Один именитый человек, – ответил Фойерен, не решаясь поначалу назвать его имя вслух. – И за услугу, о которой я не просил, он истребовал большую плату. И теперь за мое существование могут заплатить многие другие. Удивительно: разве я имею такую цену?

В тот момент вся его прежняя жизнь пронеслась перед глазами княгини Таш'Найесх. Она не видела картин – перед ней представали чувства, эмоции, мыслеобразы. Когда-то, не так давно, когда не существовало Фойеренгера Алентанса и никто не знал о Хитреце, Форентан Гесе был безоблачно счастлив.

В то время, когда его называли… Двоеликим?

* * *

Все, что когда-то сказал мне Хитрец, что я узнала сама, что было мною понято, прочувствовано или подслушано, – все складывалось в единую логичную картину, в коей фигурировали две жизни месье Алентанса: прошлая и настоящая.

Прошлая жизнь закончилась вместе с несчастным случаем, который унес жизнь его маленького сына – ярким летним днем, в самый его разгар, когда того никто не ожидал.

Восемнадцатого июня 884 года было воскресенье. Семья Гесе, пожаловавшая на пару деньков в крохотное селение Абри, задумала отправиться на конную прогулку. Супруги облюбовали залитый светом лес Ажите, что виднелся из окна их уютного дома и растянулся к северо-востоку от деревушки, и стартовали в одиннадцать утра.

Форентан был счастливый отец, семьянин, и он ехал в седле, ведь по воскресеньям они всегда катались на лошадях. Одной рукой Двоеликий держал поводья, а другой, чтобы тот не вывалился, ребенка.

Мадам Гесе держалась всего в половине шага от лошади мужа. Иногда, правда, она отдалялась на целую четверть мили; иногда, заглядевшись, оставалась далеко позади. Но чаще всего, особенно, когда они брали на прогулку сына, Кевюр ехала совсем близко: редкая мать доверит кому-либо безопасность своего ребенка.

Почти все время супруги Гесе говорили о чем-то – кажется, об одном из последних дел Чрезвычайной Полиции. Ведь с понедельника по субботу, с рассвета до заката, Форентан и Кевюр Гесе были полицейскими и исправно несли службу. Но с наступлением темноты они неизменно превращались в исполнителей под началом Жнеца.

Все его подельники называли себя «Стрелковым клубом», и, помимо Двоеликого и его жены, туда были вхожи Костолом, Арлетт и многие другие… В темноте они становились ловкими дельцами, и никто не мог узнать их.

Однако по воскресеньям Двоеликий и его супруга вели себя, как образцовая семья, вроде тех, что ходят по выходным с детьми в парки, по магазинам или в цирк. Они любили природу и всегда радовались погожим дням, ветру и зелени, как радуются погожим дням обычные люди с открытой и чистой душой.

Вскоре ездоков начал покалывать приятный солнцепек, по которому господа Гесе скучали после долгой зимы и слишком холодной весны.

– Если ты не будешь закрывать свое лицо от ярких лучей, у тебя появятся морщины! – произнес тем не менее Форентан, глядя на супругу с улыбкой.

Сегодня женщина, как то и ожидало от нее общество, облачилась в одеяние для конных прогулок – с широкой юбкой и приталенным корсажем. Но платье ее было дымчато-серого цвета, с примесью пастельно-желтого и латунного. Смелые тона объяснялись возрастом Кевюр: она была зависть как молода, а нежное лицо ее выглядело совсем юным.

Тонкие длинные брови, старательно прореженные пинцетом, отстояли от моды на естественность на тысячу лье, но Кевюр они походили более всего: ведь они скрывали широту лица. Глаза, небольшие, но пронзительные, природа окрасила в цвет серого шелка – самый светлый серый, который только можно себе представить. Нос с еле заметной горбинкой и тонкими крыльями точно выточил из мрамора именитый мастер. Приятно пухлые губы, бледные под стать всему лику, напоминали обесцвеченную амарантовую мадженту. Кремовая кожа отливала здоровым блеском, который более всего выдавал себя на невысоком лбу, и блеск этот нисколько не возбранялся в обществе.

Месье Гесе всякий раз выступал против солнца и загара, норовивших сделать прекрасное лицо жены сразу на три тона темнее. Возразил он и на этот раз.

– Сначала ты берешь меня замуж, лишая возможности жить, как мне вздумается, а потом и вовсе докучаешь с бесконечным сводом правил! Что ждет меня в будущем, мансурская паранджа? – притворно возмутилась мадам Гесе, опуская тем не менее со шляпки тонкую серую вуаль.

– Ну, делай как знаешь, – отозвался Форентан и тут же изобразил страшно испуганное лицо и обратился к сыну, словно ища у него защиты: – Но мы же будем любить матушку всякой, верно, Ногаре? Даже старой и некрасивой?

– Да! – радостно прозвенел звонкий детский голосок.

– А как мы любим матушку? – заботливо осведомился месье Гесе.

– Вот так! – вновь отозвался Ногаре, и маленькие ладошки крепко обняли большую отцовскую руку.

– Не весть как сильно! – огорчился Гесе-отец.

Здесь у ребенка случился приступ паники, а у жены – смеха.

– Тогда… тогда вот так! – отчаянно выпалил Ногаре. Он еще сильнее сжал отцовскую руку, казавшуюся ему огромной великаньей лапищей.

– Эх, чертенок! – усмехнулся Форентан: все невеликие усилия сына казались ему презабавнейшими.

Меж тем в полную силу разгорелся день. Поэтому супруги Гесе, лишь мельком заглянув в прохладный лес, продолжали свой путь через залитое солнцем поле. Пару раз они задерживались, чтобы мадам Гесе могла сорвать приглянувшиеся ей маттиолу или аконит и добавить их в свою бутоньерку. Чуть погодя Кевюр покусилась на воротник супруга и даже выбрала для него иммортель, но Форентан, рассмеявшись, пустил лошадь рысью.

Но вскоре они и вовсе окунулись в цветочное море. Остановившись, они стащили с навьюченного жеребца покрывало и корзинку с едой и собрали на стол нехитрые припасы. А после, сытые и разомлевшие, лежали и целовались, пока им не пришлось вытаскивать шустрого малыша, заоравшего благим матом, из муравейника.

К трем часам дня, неохотно снявшись с места, они двинулись дальше. Кто бы захотел возвращаться назад, к будничности с ее мелкими, саднящими трудностями? Впереди расстилалось бесконечное, стрекочущее кузнечиками и шумевшее ветром поле. Невспаханная нива пестрела разноярким буйным цветом и укачала ребенка на руках Форентана в сладостный дневной сон. Она шептала пьянящим травным ароматом. Была похожа на райский сад. Подходила для мирных конных прогулок.

И была враждебна к оголтелым скачкам.

Но именно на этом поле 18 июня 884 года случилось ужасное.

Ровно в пятнадцать минут пятого лошадь Форентана Гесе обезумела. Спокойная, самая спокойная из всех и потому подходящая для прогулок с ребенком, лошадь вдруг испугалась. Будто заприметив брошенную под копыта змею, та громко заржала и привстала на дыбы – и месье Гесе еле удержал себя и ребенка, проснувшегося от резкого толчка.

Опустившись на ноги, лошадь понесла.

– Стой! Стой! – закричал Форентан и резко потянул поводья на себя.

Но животное не слушалось.

Наездник вновь и вновь тянул поводья, удерживая плачущего сына, – все было тщетно: лошадь будто околдовали. Любая попытка остановить ее оборачивалась Форентану в убыток.

– Не слушается! – что есть силы крикнул Двоеликий отставшей жене. «Что-то здесь не так, что-то слишком не так!» – думал он, перемежая мысли ругательствами такого рода, что кобыла, понимай та человеческую речь, тут же остановилась бы и умерла со стыда.

Но лошадь упрямо неслась вперед.

– Мама! – завизжал ребенок и принялся оглушительно рыдать.

Издалека доносился испуганный голос Кевюр, звавшей по имени мужа и сына. Но как бы она ни пришпоривала коня, мадам Гесе безнадежно отстала: разве можно нагнать обезумевшую кобылу, чья агония, будто магические чары, придала животному невиданную прыть?

Лошадь с двумя седоками все мчалась и мчалась вперед, ежесекундно набирала скорость. Два мощных передних копыта сминали прекрасные полевые цветы, два задних выкидывали из-под себя ошметки земли. Поле, раньше тянувшееся благодатной равниной, становилось теперь рискованно неровным – и кобылу несло на самые опасные бугры.

– Остановись, Кевюр! – отчаянно крикнул супруге Форентан; даже попав в передрягу сам, он пытался предостеречь любимую жену от опасности.

Это было последнее, что он сказал ей при жизни. Ибо в ту же секунду его взбесившаяся кобыла попала копытом в яму и, переломав передние ноги, с громким ржанием полетела на землю.

В падении Двоеликий попытался вытолкнуть из-под себя сына, но мгновение оказалось слишком коротким, чтобы он успел это сделать. Поводья, которые он держал в руках, обвились, будто по воле злого рока, вокруг левой кисти. Форентану понадобилась доля секунды, чтобы выпутать ее, но и эта заминка оказалась фатальной. В последний момент испуганный ребенок сам выскользнул из седла, но вместо того, чтобы с подачи отцовской руки быть отброшенным в сторону, упал прямо под бок животного.

Форентан и сам полетел на землю вслед за сыном. Он сломал ребра и шею – и тут же потерял сознание.

У трехлетнего Ногаре шансов не оставалось.

Спокойствие нежно цветущего поля пронзил громкий женский крик.

Кевюр все видела.

Не веря своим глазам, не веря умолкнувшим голосам родных, она перевела свою лошадь на аллюр. Затем остановила ее и спрыгнула; верный жеребец – верный настолько, что был безразличен даже к произошедшей рядом трагедии, – был готов спокойно ждать хозяйку. Но мадам Гесе могла позабыть о спокойствии на ближайший десяток лет. На трясущихся ногах она подошла ближе… окликнула Форентана и Ногаре один раз, другой… но никто из них не ответил. Она окликнула их в третий раз – и только теперь поняла, что ничем не могла им помочь. Они оба не дышали; изо рта ребенка тонкой струйкой стекала кровь.

Смерть.

Не отдавая себе отчета, женщина выхватила из-за пояса охотничий нож – и, упав на колени, вонзила его в шею лежащей на боку и заходившейся громким ржанием лошади Двоеликого. Вонзила с замахом, быстро, вонзила три раза – по одному на каждый год жизни Ногаре. Когда лезвие обрушилось на кобылу в четвертый раз, женщина, не вынимая, потянула его вниз – и оно вспороло животному шею.

А затем вмиг ослабевшие пальцы разомкнулись.

Молодая женщина, ныне вдова и мать мертвого ребенка, поднялась и попятилась. В безмолвии она поставила ногу в стремя, перекинула другую и, упав на седло, тронулась – и ее волосы тут же раскидались по ветру: ведь шляпка с вуалью, сорвавшаяся с головы пару минут назад, осталась где-то позади.

В лицо, по которому катились крупные слезы, ударялся жаркий поток воздуха. Рыдания и ветер не позволяли даже вздохнуть: Кевюр задыхалась. Скоро она выехала на тракт; дорога, почти не виляя, тянулась вперед. Молодая женщина все сильнее пришпоривала лошадь. Должно быть, так выглядит новая жизнь – стремглав нестись к горизонту и вести с ним игру, кто кого. Нарастить еще скорости, нагнать горизонт быстрее, чем он убежит, оттолкнуться от края земли… и взлететь в небо.

Стать созвездием. Ее тело превратится в россыпь звезд, а там, в высоте, уже все равно, кто умер, кто жив. Звезды светят на протяжении многих веков, но яркие глаза их привыкли видеть смерть. Пусть же и она привыкнет.

Но Кевюр Гесе слишком рано натянула на себя вдовью шаль: супруг ее сумел вернуться с той стороны.

Темнота…

Темнота шелестела нежной листвой. Темнота была наполнена жизнью.

Заставив себя открыть глаза, Форентан увидел перед собой зыбкий лик незнакомого человека. Это был чародей. В 884 году Секундант выбрал для себя облик солидного пятидесятилетнего мужчины с приятной проседью в висках, но Гесе догадался о магическом подлоге.

Переведя взгляд в сторону, Двоеликий понял, что находился в незнакомом помещении с распахнутыми настежь окнами. Но все это мало его заботило. Вспомнив о жене и сыне, он тут же попытался вскочить, но, едва оторвав спину от постели, бессильно упал обратно. Он был слишком слаб: магия, вернувшая Форентана к жизни, была все же не настолько сильна, чтобы сразу поставить его на ноги.

– Где… она? – негромко, судорожным голосом спросил Форентан.

– Ушла, – тяжело выдохнул Секундант: он знал, что скрывать правду бесполезно. – Далеко. Навсегда. Весь ее мир разрушился на глазах, и никакие силы на свете не способны склеить его воедино.

– А Ногаре?..

– Там, где причитается быть покойнику, – в земле. И не один он…

В день, когда умер Форентан Гесе, оборвалась жизнь и доброй половины «Стрелкового клуба». Люди, которых Двоеликий знал всю свою жизнь, среди которых рос. С которыми работал под началом Жнеца его отец, носивший прозвище Костолом. Наперсники и друзья Форентана, без которых он не мог обойтись в этой жизни, стали жертвами давних врагов – Гостейна Швеха и его отряда.

Банда Жнеца прекратила свое существование. Больше не было ни «Стрелкового клуба», ни семьи Гесе; прежняя жизнь Форентана канула в небытие.

Секундант рассказал и о «стигме безумия», которую он обнаружил на трупе лошади. Эта магическая метка и обрекла наездников на смерть. Месье Гесе не мог ее увидеть, и даже сам Секундант не узнал бы о ее существовании, если бы не подверг мертвое животное изобличающему колдовству. Проклятие, несомненно, наложили на кобылу по указу Предателя.

Дослушав рассказ, Форентан изнуренно закрыл глаза, ведь ничего более он сделать был не в состоянии. Единственная мысль беспутствовала в разуме Двоеликого, она обвила его рассудок, будто змея, в несколько тугих колец.

«Зачем мне жить?»

– Не вздумай, – прогремел над ним голос чародея-отступника. – Я не мог спасти всех, но я спас хотя бы одного. И сейчас у меня нет ровным счетом ничего – точно так же, как у тебя. Мне тоже некуда возвращаться. Знаешь, что я тебе скажу? Кое-что у тебя все же осталось – жизнь.

Жизнь растекалась по венам Двоеликого вместе с теплой кровью, жизнь поддерживала процессы в его мозгу; жизнь заживляла порезы, ссадины и переломы. Жизнь доставляла нечеловеческие страдания.

Но и смерть отныне навечно была рядом с ним. В тот день в Двоеликом умер Человек – и остался Зверь. Зверь имел невероятное чутье, был легок и проворен, он замечал все то, что обыватели замечать не имеют обыкновения. Теперь Форентан понимал, что чувствуют люди, – но и его собственные ощущения были обострены до предела; он долго учился, как совладать с ними. Лишь через несколько лет он сумел наконец обуздать эту восприимчивость, но иногда она предательски прорывалась через все ограждения из морали и принципов.

* * *

Первый месяц после смертей близких был черной, разверстой пропастью, отделявшей Хитреца от действительности. Фойерен осторожно говорил себе, что родные его мертвы, и мертвы по-настоящему, и что теплая, беззаботная пора семейного счастья осталась далеко позади. Он произносил это несколько раз вслух, сначала боясь соединить слова в предложения и запинаясь, затем уже смелее. Так Хитрец защищал себя от неожиданного осознания, что вынудит завязать вокруг собственной шеи петлю. Он оплакивал свою ушедшую любовь и сына, которого похоронил даже не он сам – поэтому над его могилой возвышалась простая плита, а не изысканный памятник.

Они пробыли на кладбище не так долго – не больше часа. Но этого времени хватило, чтобы Эссейша Келаайи Таш'Найесх вмиг повзрослела на несколько лет и поняла, как можно вызывать воспоминания. Вызывать тени.

У княгини Таш'Найесх, окунувшейся в воспоминания Хитреца, истошно колотилось сердце. Обостренные чувства Фойерена сами выдавали себя компаньонке. «Его тайна породнила нас, – думала она. – Теперь он мне как брат».

Келаайи догадалась, что прежний Форентан Гесе и теперь думал о той женщине. О той, с которой они долгим и опасным путем шли к своему счастью. И все ради чего? Ради того, чтобы их единственный сын лежал в могиле, а она оставила его? Тысячи женщин во всем мире теряют детей, многие – по трое и даже четверо, но для Кевюр это стало невыносимой утратой. Ведь смерть эта совпала с гибелью любимого мужа.

– У Кевюр была необыкновенная душа: настолько мудрая и знающая! – проговорил наконец Фойерен; проговорил с бесконечной болью. – Даже после краткого разговора с нею у людей переворачивалось восприятие, менялись взгляды на мир. Она помогала им жить. Она покидала их, а они потом всю жизнь искали такую же или хотя бы немного похожую на нее. Она была той, что делает мужчин несчастными. Она не хотела, но расстраивала браки: после встречи с ней многие мужчины пускались искать мечту. Ей завидовали женщины – но только те, которые не были с ней знакомы.

Она помогала другим, но себе помочь не смогла.

Фойерен замолчал и больше о своей жене никогда не промолвил и слова. Не объяснил, почему не стал искать ее. Не сказал и о том, что та женщина знала его другим, настоящим – кем он был по своей природе. Кевюр знала его увлеченным жизнью; чувственные желания, комфорт, вкусная пища, душистый табак – все это нравилось Форентану Гесе. Супруга видела, что он был готов и тяжело работать, и хорошо отдыхать.

Присутствие ее до сих пор ощущалось в нем – только теперь она обернулась скорбью, а сам Форентан остался в призрачном прошлом.

«Теперь он женат на раскаянии, на скорбной разлуке, на кружевной печали, – подумала княгиня Таш'Найесх. – Но всю жизнь между ними останется странная связь – из тех, которые нельзя разорвать, как бы он ни старался».

Два несчастья, смерть сына и потеря жены, подтолкнули Форентана Гесе стать Хитрецом. Однако это не послужило для него новым началом. Напротив, Хитрец стал для него завершением, способом дожить отведенное ему время – и курьер готов был до самой смерти застыть в этом обличье. В тот день княгиня поняла, что он навсегда останется таким, и, поклявшись хоть немного помочь ему, Келаайи обняла Фойерена самым родственным объятием на свете.

 

Глава 14

На чьей ты стороне

Четырнадцатого марта 890 года мастер иллюзии Чьерцем Васбегард пребывал в Этидо. Он приехал туда по делам пару дней назад, а сегодня обнаружил, что в городскую почтовую контору (куда он распорядился в собственное отсутствие направлять корреспонденцию) на его имя пришли два свежих и весьма занимательных письма. Неприметные с виду, они лежали в кипе вычурных конвертов и листовок, в коей были даже телеграммы от Эрсилии Нолетт-Бессонти с гневными просьбами вернуть фаворитку. Но два важных письма были отмечены как ценные, поэтому забирать их полагалось под расписку.

Первое, адресованное чародею самой Годеливой Делорм, бывшим Архимагом Империи Одельтер, пришло с островов Тари Ашш. Васбегард прочитал его сразу, в экипаже. Распечатав конверт, он провел над ним рукой и под его ладонью магический шифр превратился в аккуратные ряды строчек. Письмо было написано красивым, каллиграфическим почерком, но вести в нем содержались ужасающие – такие, что, закончив чтение, Васбегард долго смотрел в одну точку. Он обхватил голову руками и астенически раскачивался из стороны в сторону.

Чародей тут же бросил свои дела в Старой столице и отправился обратно в Ле-Тер-дю-Нор. Ворвавшись через некоторое время в Убежище Алентанса и бросив на диван дорожное пальто, мэтр Васбегард даже не поздоровался. Ибо он сразу начал зачитывать присутствующим новости от Годеливы.

Так мы с Фойереном узнали о том, что все Ядовитые маги потеряли свои способности. После долгих разбирательств сомневаться в этом не приходилось. О потере магических сил стало известно Великому Князю Иниру Таш'Шассейту, и он под страхом расстрела запретил выносить эти сведения из страны. Однако на островах Тари Ашш понимали, что мировая осведомленность об их проблеме была теперь лишь вопросом времени.

Но и это не стало главной бедой. Случилось непоправимое: среди Ядовитых магов появились первые жертвы. То, что казалось нам легендой, найденной на страницах старой книги, начало воплощаться наяву. Нечто ужасающее поглощало Ядовитых чародеев, и мы были бессильны перед его волей.

– Унемша Гатадрис умерла на прошлой неделе. Перед смертью она сказала, что желает только одного – чтобы на ней прекратилась эта череда смертей, – Чьерцем расправил письмо, но руки его вдруг предательски дрогнули.

Умирая, читал одельтерский маг, девушка нечеловечески страдала. Она похудела до иссушения, не могла ходить без посторонней помощи, и ее беспрестанно тошнило, чаще всего желчью, ведь пищу желудок отторгал сразу. Тело молодой чародейки терзали постоянные боли, и ее безутешная мать не знала, как облегчить ей страдания. У них были деньги и были связи, не было лишь пути спасения.

В комнате повисла тяжелая, невыносимая тишина. Слезы будто сами собой катились по щекам Джасин и оставляли на них черные дорожки сурьмы, которой аниса Саджайки каждое утро густо подводила глаза.

Слезы были и на моих глазах: я знала Унемшу, еще совсем молодую, всегда радостную и… очень талантливую. Она никогда не показывала, как ей приходилось тяжко. Несмотря на привилегии, которые давали ей способности, эта девушка не кичилась ими, как другие маги, и почти всегда была тихой и незаметной. Свою боль она умудрялась прятать в глубине больших яркооранжевых глаз.

Жизнь оставила эти глаза 9 марта 890 года.

– Девушки хуже переносят магическую абстиненцию, – заключил Хитрец, а затем сказал такое, от чего все мы пришли в изумление. – Наш старый друг Матье должен знать об этом. Если его возлюбленную уже не спасти, ему следует хотя бы последние дни провести вместе с Кайхесши. Сейчас о случившемся в Одельтере известно только нам, но мы не можем утаивать это от месье Деверо.

«Не имеем на это права», – вновь вспомнилась мне одна из любимых фраз Фойерена. Поэтому, догадалась я, он вдруг заговорил о Матье. Он не имел права молчать.

Чьерцем тут же составил для Деверо телеграмму, и Кадван спешно отправился с нею в ближайший город. Моими стараниями парень уже мог немного читать по-одельтерски, а потому быстро нашел здесь почту и, приплатив служащим за срочность, отправил послание в Найтерину.

Матье Деверо получил телеграмму вечером.

Вечером в открытое окно врывался терпкий морозный воздух, шевеливший тонкую занавеску из машинного кружева. Тонкие потоки его разливались по полу, наполняли собою комнату и слабо, но цепко ударялись в лицо. Они щипали щеки, застилали слезами глаза, забирались в морщины. На лице замерло выражение непередаваемого ужаса.

Пятью минутами позже, не помня себя от горя, Матье выбежал из дома. А через пару дней, загнав несчастных скаковых, он ступил на порог нашего Убежища.

Глаза его были совсем безумны.

– Кайхесши? Она… она ведь точно жива? – успел спросить Матье, прежде чем горло его пересохло, а язык перестал слушаться. После прочтения телеграммы месье Деверо ослабел, а лицо его приобрело алебастровый оттенок. Он не получал писем от любимой уже два месяца, хотя сам писал ей каждые два дня.

«Любимая моя соловушка, – писал ей он. – Кто может сосчитать дни, что провел я без тебя, кто будет считать постылые секунды? Для меня они все бесконечны. Я посвящаю каждый свой вздох тебе, моя любовь, моя нежность! И только поэтому я до сих пор жив. Лишь для тебя я борюсь за свою жизнь, лишь о тебе думаю в часы забвения, моя маленькая, ласковая зарянка!»

Месье Деверо уже давно дали понять, что его не отпустят на Острова. Но даже найди он там пристанище, ему никогда не позволили бы осуществить свое право на жертву: в чужом государстве у него просто не будет такой привилегии. Его никогда не возьмут на службу и не занесут в Государственный реестр чародеев. Вместо этого его поставят на учет и обяжут каждые два месяца являться в городскую Ратушу, проходить проверки и писать бесчисленные расписки.

Словом, участь его окажется крайне незавидной.

– Нам не приходило известие о смерти Кайхесши, – ответил ему Хитрец. – Стало быть, она еще жива.

– Еще!.. – Матье Деверо не мог найти себе места, его голос срывался, а глаза еще сильнее наполнялись гневом и болью. – И что вы прикажете мне делать? Написать открытку с сожалениями? Упомянуть о том, что это великая несправедливость, когда умирают молодыми? Да пошло оно все к черту! Пошло оно все!

Одельтерский чародей зашелся нешуточной яростью и в полубеспамятстве выкрикивал гневные, бессильные фразы. Руки его тряслись, желали вцепиться в шею любого, кто попадался на глаза, и жаждали разрушений. Он был тяжело ранен и побежден… но ведь никогда нельзя выиграть, если противником выступает сама Смерть.

– Ты сможешь увидеться с возлюбленной. За этим я и вызвал тебя, – выждав, пока первые волны ожесточения отпустят Матье, сказал Хитрец. – Я дам тебе такой шанс.

Месье Деверо поднял понурую голову, которая, казалось, была слишком тяжела для его шеи. Слабым жестом он дал понять, что слушает.

– Мне надо знать, готов ли ты для этого умереть сам? Или, самое малое, пропасть без вести? – глядя прямо в красные, маленькие, некрасивые от боли глаза Матье, спросил Фойерен. – Имперского чародея без ведома обоих правительств никогда не пустят на территорию Островов. Но обычного человека – вполне. Однако потом, если Кайхесши погибнет, ты вряд ли сможешь вернуться в Найтерину. Кроме того, однажды я найду тебя и спрошу за эту услугу. Очень дорого спрошу.

– Я все понимаю, – кивнул Матье. – Я согласен.

Есть такие особые люди, что врезаются в нашу память сразу и навсегда, меняют того, в чью жизнь они вошли. Случайные знакомые, случайные попутчики. Их имена не всегда помнят, но все, что с ними связано, прорастает в памяти глубокими и крепкими корнями. Если повезет удержать рядом с собой такого человека, можно обрести самое большое счастье из всех, что судьба предлагает на выбор. Образ темноволосой оранжевоглазой Кайхесши, мудрой и сердечной, накрепко врос в подсознание месье Деверо, и он и не собирался отпускать ее ни на минуту.

Второе письмо, также адресованное Чьерцему Васбегарду, оказалось неофициальным посланием от некоего месье Готтьи; и упоминание об этом вызвало сильное помутнение у меня в глазах.

Кабинетский регистратор Антуан Готтьи был вымышленным персонажем, именем которого, при возникновении острой в том потребности, пользовался Ядовитый князь Стайеш Эйиах Таш'Найесх. Месье Готтьи располагал куда большим набором выражений, чем мог себе позволить Посланник, отличался незамысловатостью литературного слога и в целом был не самым приятным человеком. Никто не любил получать от него письма – лишь я, и то однажды, в середине марта 890 года.

В конверт, адресованный одельтерскому чародею, был вложен крохотный, согнутый пополам листочек с припиской: «Для возлюбленной жены». В нем супруг рассказывал мне о последних новостях из Ашш-Сетесс, о моей семье – один из моих братьев успел в мое отсутствие помолвиться с прекрасной девушкой, и о том, что происходило все это время с самим Стайешем. Долгие дни неведения, переживаний и сомнений разбились теперь о пятнадцать строчек, написанных небрежным почерком руки, которая никогда не утруждала себя не только вырисовыванием вензелей, но и простой аккуратностью. В постскриптуме князь Таш'Найесх упомянул о том, что скоро приедет с важной новостью к нам в Цесс.

О, благословенный Сетш-Отец! Я готова была пожертвовать последние деньги на ротонду богу, который так благоволил моей судьбе! Но как еще, месье Монгрен, вы прикажете вести себя супруге, которая четыре месяца не видела своего благоверного?

По прошествии нескольких часов, когда экзальтация сошла на нет и к разуму моему вернулась способность мыслить логически, я поняла, что Чьерцем и Фойерен почему-то нисколько не удивились письму под незнакомым именем.

– Ну, и для чего же ты вызвал к нам Стайеша? – тут же поинтересовалась я у Хитреца, без участия которого, бьюсь об заклад, здесь не обошлось.

– Рано или поздно нам всем предстоит сыграть отведенные роли – неохотно ответил он. На этом краткий разговор закончился, и вновь мы вспомнили о князе лишь через несколько дней, незадолго до его приезда. В тот день Хитрец вдруг спросил, чего я ожидаю от будущей встречи. Мы остались в комнате одни, и поэтому я позволила себе честно пожать плечами.

– Тебе с ним чаще всего плохо, так ведь? – в два счета разгадал он одну из моих главных тайн.

– Да, – сдавшись, уронила я.

– Готовься к тому, что плохо будет всегда. Потому что он – вечный поиск и вечное недовольство. И ты это уже давно заметила. – Фойерен задумчиво почесал свой белобрысый затылок и нашелся: – В этом он чем-то похож на меня. И так же, как я, он не найдет себе удобную нишу. Но будет искать ее всю жизнь…

– Понимаю, к чему ты, – перебила его я.

Ибо в тот момент мне вдруг открылось, что мое осознанное «плохо» всегда было сродни осознанному «хорошо» десятков тысяч людей. Я постоянно сталкивалась с трудностями, но кому-то, кого я даже не знала, жизнь давалась в разы тяжелее… а потому располагала ли я правом жаловаться?

И мог ли жаловаться Стайеш, даже несмотря на то что идея Свободных островов Тари Ашш уже долгие годы владела его разумом? Принять бы князю, что душа его никогда не успокоится, и ему сразу стало бы легче. Как стало легче мне, когда я объяснила все это себе. Осознание и принятие делают нас во сто крат сильней: раз мы признаем свои слабости, значит, можем разыграть и сильные стороны. И как бы мы ни старались, что бы мы ни делали, от человеческого зла не уберечься, оно всегда будет рядом, и относиться к этому необходимо на порядок легче. Вечный баланс двух начал и составляет основу нашего существования, и когда-то выигрываем мы, когда-то – противник… но все это до смешного временно.

* * *

Перед тем как распрощаться с Матье, для которого Хитрец сразу изготовил поддельный паспорт и который намеревался отправиться на острова Тари Ашш как можно раньше, мы отправились в сельский трактир «Ла Сатьетте». В деревушке Абри наша компания коротала уже третью неделю, поэтому мы желали хоть ненадолго высунуть нос из норы.

Когда мы пожаловали в трактир – а случилось это в десятом часу вечера, тот ломился от веселящихся землепашцев. Каждая точка его пространства заполнялась людьми, музыкой, пищей или смехом. То была обыкновенная сельская едальня с несколькими деревянными столами и поставленными близ них лавками, в которые накрепко въелись запахи алкоголя, вареного картофеля и свиной рульки.

По будням в это время все здесь уже почти пустовало и хозяин выпроваживал на улицу деревенских пьяниц. Однако трактир держали открытым, чтобы именитые путешественники, да и обычные люди могли найти здесь горячую еду даже глубокой ночью – за чуть большую, чем обычно, плату. Но вечером выходного дня все менялось: кабак до отказа наполнялся людьми, музыкой, едой и алкоголем, а кошелек предприимчивого хозяина – монетами.

Мы все собрались в «Ла Сатьетте» вечером воскресенья, затерялись, как могли, среди других посетителей трактира – и пили. Пили за Хитреца, за его удачу, пили за почившую Унемшу Гатадрис, и радостные возгласы наши мешались с тяжелыми вздохами. Пили за жизнь и за смерть, ибо уважения достойна каждая из них. Пили за месье Матье Деверо, который ехал к своей Ядовитой возлюбленной. Пили потому, что не ведали, каким будет наше будущее. Пили вместе с людьми, имен которых даже не знали, и смотрели, как они бойко отплясывают на скрипучем деревянном полу, а под утро, забывшись, танцевали вместе с ними.

«Будь пьяной и счастливой!» – шепнула мне Джасин, скользившая между рядами столов и скамеек с увесистыми кружками пива в руках.

Раскрасневшийся от алкоголя Фойерен рассказывал о чем-то случайным собеседникам и увлеченно размахивал руками. Рукава его рубашки были закатаны до локтей, на плече из-под тонкой белой ткани проглядывала повязка. Джасинеджа смолчала о том, что, когда она зашивала Фойерену рану, тот от боли выдрал из стены металлический крюк, но я знала это: ощущения подсказали мне о случившемся, даже несмотря на то что крюк Хитрец тут же приладил обратно.

– Ид-дите к н-нам, у нас музыка, т-танцы и херес! – закуривая, что было совсем не в его обыкновении, Хитрец позвал Чьерцема за свой стол.

– А у нас… есть… с-свет… – Васбегард по-хмельному презрительно посмотрел на гордость хозяина кабака – электрическую лампочку, одиноко нависавшую над столом.

Питал ее чудной агрегат, благоговейно называемый хозяином трактира генератором переменного тока. Лампочку здесь зажигали только для тех, кто хорошо заплатил за это развлечение. Говорили, владельцу ее подарил некий ученый-изобретатель в благодарность за пищу и кров, предоставленные ему однажды в период безденежья. Конечно, для нас, особенно меня, большую часть жизни проведшей на Ядовитых островах, электричество не было в диковинку, но в это богами забытое место оно придет на добрых пятнадцать лет позже, чем в остальные уголки Одельтера.

Сегодня мы наконец праздновали победу – и оплакивали поражение; оба столь же трудные, столь тяжелые, что пить хотелось много, а прикладываться к кружке – часто. Пиво лилось рекой, и сельская музыка своими быстрыми веселыми нотками лишь подначивала его течение – до тех пор, пока очертания окружающих предметов не начинали расплываться. Мужчины курили и смеялись, и шутки их порой были настолько непристойные, что видеть их такими было не менее чем странно. Я знала строгих джентльменов, что после вереницы кружек превращались в боровов; я знала добродушных пропойц, которые после выпивки лишь плакали да пытались раздавать свои деньги; однако алкогольное забытье моих компаньонов в тот вечер не поддавалось какому-либо описанию.

Тем не менее они все были до ужаса пьяны, в той же мере, насколько была пьяна я. Была пьяна Джасинеджа, сидевшая на коленях Чьерцема. В открытом кружевном платье она походила более на девицу легкого поведения, чем на мансурскую женщину. Был пьян Чьерцем, умудрявшийся одновременно обнимать свою любовницу и, глядя через ее плечо, комментировать рассказ Хитреца из противоположного угла трактира. Кадван, тщетно старавшийся удержать взгляд в фокусе, с пристрастием доказывал что-то своему сельскому собеседнику, который, видимо, потерял нить разговора еще минут двадцать назад.

Но Фойеренгер был в тот вечер хмельнее всех. Я никогда не видела его таким: расплывающийся взгляд, пылающие щеки, чрезмерная, напыщенная жестикуляция. Неужели это все тот же самый месье Алентанс? Тот самый Хитрец, спокойный, ни разу не замеченный в пошлости или сомнительных разговорах… да в том же пьянстве, будто эти стороны жизни его не интересовали!

Я не выдержала и спросила, имел ли он обыкновение прикладываться к бутылке раньше, и он неожиданно – пусть даже с заплетающимся языком, – сознался: «На звание трезвенника я и раньше не претендовал. Но теперь шрамы на моей руке болят так нестерпимо, что хочется колоть морфий. А беспрестанно вбрасывать в свою кровь сие вещество вредно».

К середине вечера он был весел настолько, что позволил сибаритствующей толпе увлечь себя на улицу, под снегопад, в рыхлые сугробы. Не самым аккуратным образом прижав к себе, чтобы не выронить, костыли, Хитрец выпал в вечернюю темноту – с визгом и хохотом кидаться снегом, дышать ночным морозным воздухом и всячески изгонять из себя алкоголь, и все для того, чтобы по возвращении выпить еще больше. Фойерен отсутствовал целых четверть часа, и даже вновь наложенный на переломанную ногу гипс не мешал ему кутить.

Но когда Хитрец – на все еще нетвердых ногах – снова перешагнул порог трактира, он заговорщически подмигнул мне, махнул рукой в сторону улицы и с трудом выговорил:

– Ну… в-встречай своего благоверного! Князь твой… приехал.

– Князь приехал?! С-стайеш?!

Я тут же сорвалась с места, но не тут-то было: ослабевшие от алкоголя ноги подкосились. Повинуясь воле теплой руки, подхватившей меня, я поднялась, и теперь это удалось мне на удивление… легко.

Однако даже Ашши Саар во мне не могла справиться с хмелем так быстро.

Краем глаза я видела, как Фойерен многозначительно взглянул на Чьерцема, и тот кивнул. Именно тогда я и почувствовала, как пелена бессилия чуть отступила. Колдовство не сняло опьянение полностью, оно лишь помогло моему организму более мирно существовать вместе с выпитым.

«Мастер иллюзии…» – с благодарностью подумала я.

– Мастер иллюзии? – обиделся из своего угла мигом прочитавший эту мысль Чьерцем. – Неужели ты и вправду думала, что мне так интересны дешевые фокусы? Неужели до сих пор не сообразила? Я был лучшего о тебе мнения!

Опьянев, Васбегард обратился все тем же язвительным, острым на словцо магом.

– Я не рассказала тебе тогда, по возвращении, Келаи… – продолжила за возлюбленного Джасинеджа, когда я простодушно подошла к ним. – Именно Первозданная магия – настоящее призвание Чьерцема. Истинная его специализация. Как ты думаешь, был бы Чьерцем интересен Годеливе, удостоился бы чести бы он ее правой рукой, не имей он этого?

– Значит, мадам Делорм… – вдруг догадалась я, – такая же?

– Когда Годелива решила оставить должность, она просила Чьерцема стать новым Архимагом Империи Одельтер, – улыбнулась Джасин. – Только он отказался. Он никогда бы на это не согласился… Хоть и знал, что Годелива давно уже видела в нем замену себе. Он должен был стать человеком с неповторимой судьбой…

– Но природная скромность велела мне поступить разумнее, – закончил мэтр Васбегард, откусывая между делом от найденной в кармане лакричной палочки. – Джасин, дорогая, ты меня смущаешь.

Взыгравшие в тот момент воспоминания живописали мне сцену с откровениями чародея о магии; я вспомнила также его руки, горящие в особняке Гудьира красно-желтым, и поставленную им колдовскую защиту от пуль. Но только сейчас я поняла, что Чьерцем Васбегард был не только мастером иллюзии. Он был легендарным существом, Сосудом Первозданной силы, способным вобрать в себя все виды магии. Ибо он был связан со всеми ее проявлениями.

Но все это было не важно, все это было совершенно не важно! Ведь приехал Стайеш, а остальное не имело значения. Приехал в одельтерскую метель и принес с собой уверенность и силу, которые я когда-то, давным-давно, чувствовала рядом с ним.

Четыре месяца без единого письма, без самой ничтожной весточки. Четыре месяца воспоминаний, четыре месяца ожидания и раскаяния. Как и чем он жил все это время, чем занимался – даже из краткого письма я наверняка не знала об этом и половины. Но это не имело никакой важности: главное, он был жив, и я могла прижаться к его шинели, и пусть даже с нее, покрытой мелкими каплями растаявших снежинок, струился холод.

И вот наконец я увидела его оранжевые глаза, которые ни одна одельтерская женщина не выделила бы среди других, но я отыскала бы среди тысяч и тысяч, улыбались мне… исходили мягким медовым светом. Однако у глаз этих прибавилось лучиков – слишком много для четырех месяцев.

– Ты постарел! Стайеш, теплый мой, как же ты постарел! – вырвалось у меня, и я провела рукой по его ложным татуировкам. – Твои морщинки… как их стало много…

Князь Таш'Найесх засмеялся.

Внезапно появилось все, что я боялась потерять и отринуть, – и тонкая близость, и скрытое желание. Странные сны, где мы были по разные стороны баррикад, растаяли, как снег на одежде князя. Супруг взывал к моим глубинным чувствам, и я готова была ответить ему. Ответить тому, что всегда было подле нас и в нас самих. То, что проверили время и расстояние. Наше чувство не кричало и не билось в исступлении, но никогда и не покидало ни меня, ни его. То, что возникло из страстных порывов, превратилось в теплый огонек. Когда-то оно болело и плакало, а теперь вырастало в огромные огненные крылья, что обнимали и согревали нас.

* * *

Наступившая для меня и князя Таш'Найесха жизнь была нежданной, непривычной и опасной, но теперь мы чувствовали себя куда счастливее и свободнее. Былые страхи испарились, казалось, их никогда и не было вовсе. В новой жизни мы вынуждены были сами принимать решения, знали, как поступали и зачем и как будем поступать впредь. Многие люди из нашего окружения жили точно так же – те, кому запах свободы вскружил голову и заставил действовать по зову вскипевшей крови.

Теперь я вольна говорить об этом, ибо все виновные уже наказаны. Нет, закон тут ни при чем, их наказала сама Смерть. И мой князь тоже наказан. А мертвые обычно не говорят много… даже если их об этом попросишь. Но именно со Стайеша я хотела бы начать свой рассказ о событиях, что развернулись вскоре после нашего возвращения из особняка Гудьира.

Да, я расскажу вам, господин Ангеран Монгрен, о своем Ядовитом князе – но не спешите закатывать глаза. Я расскажу о человеке, который на самом деле никогда не принадлежал мне. Им владели настроения, желания, идеи, но я – никогда.

Тот самый князь Стайеш Эйиах Таш'Найесх, который все отведенное ему на Ард Шенларе время радел за истинность крови и свободу Тари Ашш, – был ли он на самом деле подлинным сыном Таш?

С титулами на Островах все просто: все наши аристократы – князья. Все, в чьих жилах течет Ашши Саар, равны. У нас нет путаницы с титулами, но истинное княжеское в двадцати семи Таш передается только семьям старших сыновей. Так, Стайеш относился к главной ветви семьи Таш'Найесх, однако не был первым сыном. Он мог претендовать на фамилию Таш, но титул князя получил только тогда, когда Инир Таш'Шассейт поручил ему место Посланника в Империи Одельтер. Титул этот переходил и ко мне, как его супруге, однако не мог передаваться по наследству.

Вместе с громкой приставкой к фамилии в ведение аристократу обычно вверялись забота о чистоте Ядовитой крови, понятие Ядовитой чести и целая россыпь всяческих забот. И каждый носитель Таш был вынужден строго соблюдать все предписания, ибо многие века наша немногочисленная нация выживала именно из-за национального самосознания, славившегося до недавнего времени схожей с алмазом прочностью.

Но из всех моральных обязательств для Стайеша Таш'Найесха превыше всего было освобождение островов Тари Ашш из-под одельтерского гнета и возвращение к той свободной жизни, к которой привыкли наши предки. Эти задачи были первоочередны для него… и для тайной организации «Пересечная Черта».

Мы, Ядовитые люди, все же слишком отличаемся от одельтерцев. У нас в почете сила и честь, в Одельтере же – приспособленчество и собственная выгода. Новая черта, которая ценится у имперцев, – намерение быть добрыми, миролюбивыми, сводить на нет конфликты и пытаться угодить всем. Но для Ядовитых людей все это лишь чертово лицемерие. И нам, привыкшим к частности и прямоте, будет больно до тех пор, пока мы не придем к пониманию, что экспансивная одельтерская культура – это культура лжи. Культура, где слово не имеет никакого веса. Для одельтерцев вполне приемлемо говорить одно, а делать другое; и в политике особенно.

Стайеш долгое время не хотел мириться с этим. И каждый раз, сталкиваясь с подлостью Одельтера, он страдал. Каждый проклятый раз, понимаете, месье Монгрен? Тогда он и принял решение присоединиться к новой, образованной на Островах партии.

Главной задачей «Пересечной Черты» был непосредственный развал Империи Одельтер. «Пересечная Черта» – та, что отгородит Ядовитые острова от остальной Империи; та, что поделит сам Одельтер на Северный и Южный, внесет раздор, гражданскую войну, несчастья. По «Пересечной Черте», будто по фитилю, пробежит огонь, что спалит дотла ненавистную всесильную Империю, – и Ядовитые люди свято верили в это.

Именно с подачи «Черты» Стайешу достался столь высокий пост: ведь партии нужны были «свои» люди в одельтерском Посольстве. Не кто-то слишком даровитый и как нельзя лучше подходящий для должности, не виртуоз Ядовитой дипломатии, а преданный до гробовой доски человек.

Когда Стайеш приехал, мы тут же обосновались в отдельной комнате таверны. Теперь я была другой – сильной и свободной. Другим был и мой супруг: свобода и вдохновение приглушили в нем тягу к спиртному. Мои обострившиеся чувства и его трезвый рассудок подарили нам великолепную ночь, и было в ней что-то… звериное. Воистину то, что разрезают время, беды и быт, соединяет постель. Не лечит, не исправляет – затягивает, как свежую рану.

Князь лежал на смятых простынях, а я опустилась на его грудь; тогда-то он и сказал, что должен поведать мне о неких предстоящих делах. Я всегда думала, что честность способна решить многие проблемы, и, не кривя душой, располагала к этому всеми доказательствами. В ту ночь правда, какой бы суровой та ни была, нисколько не повлияла на наш союз – или, быть может, я лишь точнее осознала, что мне надо быть рядом с ним.

В ту ночь супруг рассказал мне о «Пересечной Черте» и о том, что отправлял меня с Чьерцемом за тридевять земель вовсе не для того, чтобы уберечь от возгорания. Стайеш понимал, что в начинании пересеченцев я буду не нужна – ведь при нем я не играла еще значимой роли.

Но во всеобщей суматохе «Черта» готовила покушение на императора Ресильена, и в случае провала это грозило мне, как родственнику преступника, заключением, а Стайешу – расстрелом. Именно от этой опасности пытался уберечь меня супруг. К счастью, наспех продуманное покушение «Черты» не удалось; и, к счастью, «Пересечную Черту» и Стайеша еще никто не раскрыл. Но впереди была вторая попытка, и все партийцы знали это.

– А мне все не давало покоя, почему ты так слабо сопротивлялся моему второму отъезду… – укоризненно вздохнула я.

– Все лучше, чем оставаться в беспокойной Найтерине и на уязвимых Островах.

Стайеш ничего не сказал о том, какой спектакль одного актера устроил он перед моим отбытием в Цесс, хотя здесь ему уместнее было бы извиниться. Но теперь его легко было понять: незнанием он обезопасил меня еще раз. Как это напомнило мне Хитреца!

Как вы видите, месье Монгрен, сейчас я много говорю о честности… но в этом и сама лицемерю не меньше одельтерцев. Наверное, я должна была тут же сообщить обо всем Фойерену: ведь задуманное «Пересечной Чертой» было тем самым смещением равновесия в мире и нарушением морального права, о котором не раз говорили Хитрец и маги. Но я смалодушничала и ничего не сказала Фойерену – ни сразу, ни после. Вместо этого я приподнялась на постели, заглянула супругу в глаза и спросила:

– Как далеко зашло у тебя с «Пересечной Чертой»?

– Мы набираем проверенных людей, и нас уже больше, чем ты можешь себе представить, – тихо ответил он. – Мы объединились под покровительством Тейенсса Таш'Усса. Великий князь Инир Таш'Шассейт не станет препятствовать своему брату.

– Брату?!

– Чему ты удивляешься? Горикайя Таш'Усс половину своей жизни была любовницей Сайха Таш'Шассейт. В ее сыне Сетш-таш ашши саар больше, чем того, что приближало его бы к семье Таш'Усс.

На Островах не считали внебрачных детей изгоями и сотни лет растили и любили каждого ребенка, истинным он был наследником или нет. Отпрыски любовниц росли в семье матери или в семье отца, по их усмотрению; правда, детей таких не появлялось много. Два великих князя островов Тари Ашш были «незаконнорожденными», но какая в том важность, если по венам их бежала Сетш-таш ашши саар? Когда ничего не знали о теории наследственности, люди говорили, что Ядовитая кровь вытравит собой любую другую, и в том оказались правы.

– Сетш-Отец! – недоумевающе воскликнула я. – Как много я не знаю!

– Великий князь желает того же, что и мы, – продолжал Стайеш. – Но мы должны заплатить за просчеты былого Синклита и, если потребуется, заплатим самым дорогим, что у нас есть, – нашей кровью.

– Теплый мой, ты же понимаешь, что Ассоциация задавит ваши попытки революции на корню и вместе с семьями отправит под Трибунал?! У вас нет законных оснований…

– Конечно нет. Поэтому мы пойдем против самой Ассоциации! И скоро мы будем готовы. Рано или поздно «Пересечная Черта» между Одельтером и островами Тари Ашш будет проведена. Мы уже замешали краску. И я хочу, чтобы ты об этом знала.

Я тяжело вздохнула, мое сердце безбожно щемило, будто оно вдруг оказалось зажатым между тисками, которые все теснее и теснее сжимал мой супруг – размеренно и хладнокровно.

– Теперь знаю, – упавшим голосом отозвалась я.

– И моя маленькая своенравная женщина даже не хочет высказаться по этому поводу? – потешно-снисходительно спросил супруг и, расплывшись в неожиданной добродушной улыбке, легонько щипнул меня в бок.

– Один человек поведал мне потрясающую вещь, – я чуть подалась в сторону. – «Мы ведь слишком умны для того, чтобы вмешиваться в политику». И я последую его совету.

– Надо же, – шутливо сказал князь. – И кто это был?

– Не важно, – отозвалась я. – Совершенно не важно, ведь это было давно.

В комнате вновь становилось зябко. Холоднее всего обычно ранним утром, до рассвета, когда отступающая ночная темнота уносит с собой, будто дань, последние остатки тепла.

Стайешу надоело быть бесполезной пешкой, думала я, и он взял дело в свои руки. Был ли он безумцем? Безумцы, что преуспевают в своем стремлении, становятся героями. Иначе – погибают на плахе. И слова даже самых верных на свете жен не в силах изменить их решений.

Порою в мире происходят странные вещи. Странные вещи складываются цепочки странных вещей, а последние и ведут чаще всего к изменению истории. Так, убийство трех женщин в ночь на 2 ноября 889 года привело к волнениям среди Ядовитого народа, и те, кто молчал раньше, почувствовали, что продолжаться так больше не может. Убийца по-прежнему оставался в тени, но действия его запустили особый механизм.

Механизм, который только начинал набирать обороты, который еще готовился перемалывать сотни людей в своих алюминиево-пороховых зубах.

– Я делаю это не ради целого мира, – продолжил Стайеш. – Одельтер тонет, но я не хочу, чтобы он утянул нас за собой.

– Не погубил бы ты себя… – В неуверенной попытке отговорить Стайеша слова застревали у меня в горле. Я не была готова к столь скорому будущему. – Судьбы других людей для меня ничего не значат. Но твоя смерть…

– Ты должна быть готова к тому, что я сам поведу людей на Ассоциацию, – строго сказал князь. – Среди тех, кто возьмет оружие в руки и выстрелит в Судей, я буду первым.

В том, что он приложит все свои силы к исполнению сказанного, мне сомневаться не приходилось. Ведь он слишком долго бездействовал, глядя на то, как рушится дорогой ему мир. Бездействовал в то время, когда для того, чтобы изменить порядок мироустройства, достаточно было лишь трех удачных выстрелов.

– Мечтатель… – вновь подавшись к супругу, я легко взъерошила Стайешу волосы. Но за показным спокойствием в моей душе поднялась буря.

Я молила Отца-Сетша уберечь моего князя от беды, и я готова была молить об этом каждого, кто откликнется, даже Змея и Змеицу, если в том будет нужда. Я прекрасно знала, что мечта, которая настолько продумана и выстрадана, уже не мечта, а цель. И потому я молила.

Долго, упоительно, исступленно.

* * *

После приезда Стайеша в компании Хитреца одна за другой открывались удивительные вещи. Трудно представить, сколько у всех нас накопилось друг от друга тайн – крупных и мелких. Но настало время открывать карты, ведь далее всех ожидало что-то невероятное, в этом не было сомнения.

Двадцать третий мартовский день, день весеннего солнцестояния, вместе со стылым рассветом принес с собой раскаяние о ночном разнузданном веселье. Кадван, охая, будто старый филин, пытался вспомнить, какая же древняя и непримиримая магия вынудила его ввязаться в драку, и прикладывал холодные монетки к свежему кровоподтеку на лице. Джасин и я страдали от страшных головных болей, ибо колдовство Чьерцема хоть и скрывало на время опьянение, но не избавляло от «птичьей болезни». Лишь коварный Чьерцем и отказавшийся от возлияний Стайеш поутру чувствовали себя великолепно и лишь посмеивались над своими нерадивыми спутницами.

Хитреца же, помимо похмелья, силилась одолеть простуда: вчерашняя пьяная игра в снежки оказалась слишком отчаянным шагом. Однако Фойерен даже в слабости не отказался от задуманного – собрать всех нас в доме на окраине Абри.

Поэтому курьера даже не интересовало, сошел ли с нас хмель или нет. Отняв голову от стола, за которым он уснул сегодня в четвертом часу утра, курьер непонимающе огляделся по сторонам и вспомнил, что, закончив попойку, остальные разбрелись по комнатам «Ла Сатьетте». Поэтому Хитрец окликнул сновавшего здесь поваренка и посулил ему монетку, если тот разбудит его компаньонов. Фойерен добавил также, что, ежели те откажутся спускаться вниз, поваренку не возбраняется вылить на них чайник ледяной воды.

Затем Хитрец поднялся на ноги и, опираясь на костыли, неспешно заковылял к своему дому. Там он разворошил вещи и отыскал в них мешочек с душистым лечебным чаем, который подарила ему аниса Саджайки, стоило ей догадаться о частых простудах курьера. Первые несколько глотков облегчили головную боль и насморк, а когда Фойерен допил чай до конца, он и вовсе ощутил неожиданный прилив сил.

Прошло около получаса, когда к Хитрецу постучался первый компаньон. Как ни странно, это был месье Васбегард; остальные объявились через пятнадцать минут. Матье Деверо уже успел отбыть на Острова, поэтому сегодня в Убежище, помимо Хитреца, собралось пятеро человек: одельтерский чародей, Джасин, Кадван, я и Стайеш.

Придя к Фойерену, мансурский доктор принесла с собой кондитерскую коробку с тортом. Сладость, как оказалось, была выиграна Чьерцемом у одного из проезжавших по тракту путников. «Почему, скажите мне, взрослый, пьяный в дупель мужчина не имеет права хохмы ради сыграть на сию прекрасную вещь?» – вопрошал наутро Васбегард, искренне не понимавший, почему над ним посмеиваются.

Сейчас же в коробке остался только один кусочек торта; Джасин достала его из коробки и все пыталась скормить Кадвану. Надо сказать, после того, как парень вернулся из западни в особняке Гудьира, аниса Саджайки окружила его навязчивой заботой.

– Смотри, здесь безе и вишневый крем! – воскликнула она и продолжала жалостливым голосом. – Все испортится, если не съесть это сразу.

– Никогда не потакай женским капризам, парень, – тут же посоветовал парню Хитрец. Видя, что все мы были теперь в сборе, он продолжил. – Помоги-ка лучше мне подняться.

Кадван подхватил Фойерена под руку и послушно потянул вверх, а затем подал ему второй костыль. Выпрямившийся месье Алентанс весь обернулся достоинством: никогда прежде мы не видели, чтобы человек с внушительным гипсом на ноге держался настолько благородно. Тем не менее, вмиг забыв о своем ознобе и передвигаясь так, будто деревянные подпорки нисколько ему не мешали, Хитрец занял место в центре маленькой гостиной.

– Сегодня я хотел бы… оправдаться, – начал он. – За то, что держал вас в неведении. За то, что причинил вам столько страданий.

– Определенно, – хмыкнул Чьерцем Васбегард вполголоса, но так, чтобы его услышали все.

Хитрец покачал головой, словно ему было стыдно находиться от Васбегарда ближе, чем на расстоянии одного лье, а затем продолжил:

– Вы, должно быть, полагали, что я открестился от всего, с чем обещал помочь Одельтеру и Островам. Что я позабыл дело с возгоранием и бросил на произвол судьбы несчастных магов Тари Ашш… Признаюсь, поначалу так и было. И потому я бесконечно виню себя за смерть Унемши Гатадрис.

Остальные по-прежнему молчали, и только Джасин и я не удержались от тяжелого вздоха.

– Но преступление перед несостоявшейся конференцией Одельтера и островов Тари Ашш я все же… раскрыл. И смею заверить вас, что смерти в ночь на 2 ноября 889 года косвенным образом связаны с пропажей способностей Ядовитых чародеев.

Лица всех, кроме Чьерцема Васбегарда, выразили разные степени недоверия.

Полагаю, будет справедливо заметить, что долгое время Хитрец, будто пойманный мотылек, бился в паутине запутанных преступлений. Но потом он с полной серьезностью взялся за этот клубок: сначала неказисто, неуверенно и с опаской… но когда Фойерен подчинил в себе Зверя и направил его чутье в нужном направлении, он со всем справился.

– Пожалуй, начну свое повествование издалека… – сказал Хитрец. – Келаайи, ты ведь помнишь тот платиновый перстень с обсидианом? Кольцо Меченого, с которым я позволил скрыться Королю Желаний, – Хитрец пристально посмотрел на меня, но взгляд его не искал поддержки.

– Еще бы мне не помнить! – отозвалась я.

– Должен сказать, что перстень этот принадлежал Королю Желаний с рождения, и он всего лишь вернул его себе.

Хитрецу, как оказалось, сей артефакт достался волею случая, при весьма криминальных обстоятельствах и непременном участии месье Васбегарда.

Первого ноября 889 года, еще до начала приема в Веарно, Чьерцем уловил близкое присутствие странной и чужеродной магии. Ночью та экзальтировалась, будто совершила небывалый выплеск, и чародей уже не мог оставить это без внимания. Васбегард принял решение отправиться по магическому следу, а Хитрец, его давний знакомый, увязался за ним. Добравшись до съемного особняка четы Шайесс, эти двое еще на улице почувствовали, что в доме недавно произошли смерти.

Месье Васбегард одурачил иллюзией прислугу (а ту, как заметил маг, и без того околдовали неизвестные дельцы) и вместе с Хитрецом пробрался в особняк. Там незваные гости убедились в том, что княгиня Шайесс и ее служанка были мертвы, а дверь в их комнату кто-то запер изнутри.

Но источник магического следа находился где-то внизу.

Наши знакомые устроили поиски, и уже через несколько минут Хитрецу удалось натолкнуться на «излучатель» в кладовой – в чемодане, среди ненужных вещей. И чародей, и курьер сразу узнали магическую вещицу: это был Перстень Меченого.

Месье Алентанс еще десяток лет назад выведал о том, что этот артефакт принадлежал Дезире Дуакрону. Ведь однажды Жнец рассказал ему историю побега монаршего наследника, к чему его родители имели непосредственное отношение. Рассказал Жнец и о перстне, который раньше принадлежал императору Вернатье и которому следовало перейти по наследству его сыну и внуку.

В доме Шайессов такой вещице было не место, и потому Фойеренгер Алентанс умыкнул с места преступления перстень – и вместе с тем ключевую улику убийства.

Держать у себя это кольцо было крайне опасно, но месье Васбегард знал, как скрыть его излучение. Для этого следовало перенаправить магическое действие этой вещицы на человека-носителя. К сожалению, Перстень Меченого мог долго носить либо тот, кому он принадлежал по праву собственности, либо человек, в коем нет и толики магии. Если бы его надел на палец Чьерцем Васбегард, то своим талантом Первоздания он поглотил бы магию перстня, а Зверь в Хитреце мог и вовсе привести уникальный артефакт в негодность. Но в тот вечер, когда скрипач заговорил со мной по поручению Чьерцема, чутье Зверя указало ему на мою кандидатуру, и через некоторое время Фойерен передал перстень мне.

Вскоре Хитрец вернулся на место преступления, чтобы осмотреть окрестности. Тогда же близ набережной он впервые столкнулся с Кадваном. Пару дней спустя месье Алентанс уже отправился во Фье-де-ля-Майери с тайным посланием императора, а о том, что происходило позже, вы, господин Монгрен, уже наслышаны.

– Я не сразу понял, что к чему, – продолжал свой рассказ Хитрец. – Однако поручение доставить посылку Дуакрону преподнесло мне прекрасную возможность поговорить с Королем Желаний лично… и самому во всем убедиться. Приняв меня с Келаайи за убийц из Тайной полиции и пленив нас, Дезире забрал Перстень Меченого и это стало доказательством.

– Доказательством чего? – простодушно спросил Кадван.

– Как ты считаешь, откуда вещица, принадлежавшая прежде Дуакрону, взялась в доме Ядовитой четы? – усмехнулся Фойерен и, выдержав драматическую паузу, объявил: – Только если сам Дуакрон любезно им ее предоставил.

По скромной гостиной Убежища прокатились удивленные вздохи.

– Кто-то из семьи Шайесс встречался с Дезире в Одельтере, а это могло состояться только при помощи одного из немногих человек на земле. Того, чьи связи простираются на все континенты, и кто способен разыскать кого угодно.

– Йерлинго Гудьир! – выпалила я. – Сетш-Отец! Ты знал?

– Догадался, – пожал плечами Хитрец. – Благодаря стараниям месье Васбегарда мы узнали, что Гудьир разговаривал относительно устройства встречи с кем-то из Шайесс. Это также объясняет нам выбор жертвы – княгини Джейлесши.

Здесь одельтерский чародей Чьерцем Васбегард сделал шаг вперед и привычно поклонился.

– Я был достаточно знаком с этой аристократической семьей, – заявил он своим певучим баритоном. – Однажды, сопровождая их вместе с Ядовитыми магами на одном из мероприятий в Одельтере, я случайно узнал, что прекрасная Джейлесша некогда выбрала себе в мужья не отца, а сына из семьи Шайесс. Отец Ийга не смог простить бывшей возлюбленной такого предательства и возненавидел ее.

– К тому же князь Улссен Шайесс был одним из первых… – ловко подхватил Хитрец и тут же повернул голову к Посланнику. – Как вы себя называете? «Пересечная черта»?

Взгляд Фойерена, коим он одарил моего супруга, был до безобразия прям, с хитринкой, с прищуром. Стайеш, не разжимая губ, кивнул.

– Да, «Пересечная черта» ныне сильна. Пересеченцы даже сговорились о чем-то со Могиром Скольрой, верно? – Хитрец вновь поймал на себе недовольный взор Посланника. – Но еще до связи с освобожденцами «Пересечная черта» хотела сорвать переговоры с громким скандалом, из-за чего в мире начался бы громкий раздрай. Для этого партийцам нужны были заинтересованные союзники, которые мигом повлияют на ход событий… И жертва. Вынужденная жертва.

Встретившись с Дуакроном, говорил Хитрец, старший князь Шайесс обсудил с ним дальнейшие действия. Улссен также получил от Дезире Перстень Меченого, чтобы личная чародейка Дезире (именно чародейка, женщина, как писал Хитрецу Гудьир) смогла при помощи магии быстро отыскать вынужденную жертву и не попасться в руки полиции.

И когда выпал удобный момент, старый князь вручил перстень именно невестке, Джейлесше. Теперь ее было не жалко, ведь он хотел отомстить бывшей возлюбленной за предательство. А Ийг Шайесс, видя, что жена его получила подарок от свекра, предположил, что они наконец помирились. Он даже попросил Джейлесшу взять перстень с собой в Одельтер, чтобы драгоценность напоминала ей о примирении.

Недоверчивые лица присутствующих начали принимать выражения, для описания которых мне сложно было найти слова во всех шести известных языках.

– На одном убийстве старый князь Шайесс решил не останавливаться, – продолжал Фойерен. – Он покусился на жизнь самого императора Ресильена, и для осуществления второго хитроумного плана ему пришлось пропустить в одельтерский Державный совет немного правды о Дуакронах. Эта информация стала еще одной «вынужденной жертвой».

Незадолго до ноябрьского происшествия Улссен Шайесс написал анонимную записку графу Ройему Исангару, Советнику Тайных дел Одельтера. В записке этой содержался отчет о пребывании в Найтерине Дезире и Либертины (без громких подробностей о цели их визита и о связи с семьей Шайесс, разумеется). Так Улссен инкогнито раскрыл имена Дуакронов.

Но как бы ни развивались события, Ройем Исангар все равно отправился бы в Цесс на поимку Дезире. И как вы думаете, Ангеран, как долго мог прожить император в отсутствие главы Тайной полиции, пока лучшие его агенты искали неугодных в Цесс?

В то же время Дезире с женой ничего не угрожало: Йерлинго Гудьир обеспечил бы им безопасное укрытие на земле своих предков, в мансурском государстве Хуран; собственно говоря, куда они и уехали вскоре после поимки Хитреца и его переводчицы.

– Погоди-ка, – перебила Фойерена я. – Получается, ты позволил Дуакрону уехать с перстнем… Однако Дезире и был хозяином чародейки, к которой, как я поняла из твоего рассказа в Цесс, Кольцо Меченого не должно попасть в руки! Ты не боишься, что Дуакрон и его чародейка могут с легкостью встретиться вновь?

– Не боюсь, – ответил Фойерен. – Я знаю, что Король Желаний уехал в неизвестном направлении и порвал старые связи.

При всем уважении к Хитрецу я до сих пор не могла поверить в правильность этого решения. И не я одна.

– Итак, мы знаем, что в ночь конференции Улссен Шайесс и Дезире Дуакрон задумали убить княгиню Джейлесшу, – вернулся к рассказу Хитрец. – Однако утром 2 ноября в Этидо появилась не одна жертва, а три. Женщин в доме Шайесс и одельтерскую горожанку Лициану умертвила вовсе не традиционная магия Одельтера или Цесс, а нечто другое, очень сильное. Похоже, все из-за того, что в игру вступила неожиданная сила. И кто-то – стало быть, второй маг – расправился с вынужденной жертвой Шайесс. Таким образом, первоначальный план Улссена и Дезире был сорван.

И оба наших подозреваемых чародея были невероятно сильными элементалистами. Но один из них – тот, кто убил Джейлесшу вместо чародейки Дуакронов, – оказался сильнее и мог совершать невероятные даже с точки зрения магии вещи.

Во-первых, этот чародей заставил княгиню Шайесс и ее служанку сгореть в считаные секунды. Во-вторых, магическим образом исчез с места преступления, оставив двери и окна закрытыми. В-третьих, он свел с ума заметившую неладное прислугу. Ведь через несколько дней Ядовитые слуги в приступе безумия повесились в камерах на собственной одежде.

Для того чтобы провернуть все эти вещи, говорил Хитрец, неизвестному магу нужна была невероятная сила. Достать которую он смог бы, только украв перед этим у Ядовитых магов Пульсары.

Фойерен предположил, что подозреваемые маг и чародейка находились в склоке; более того, каждый из них устраивал возгорания, чтобы скомпрометировать другого. Это касалось и опаленного пациента некоего доктора Манеоры, и третьей одельтерской жертвы – женщины, которая работала в издательстве Варроу, а в тот вечер возвращалась поздно домой.

Случайная слабая жертва была умерщвлена разгневанной чародейкой Дуакронов – ведь у нее из-под носа увели убийство княгини Шайесс. Фойерен определил это, поскольку третья жертва, пожилая Лициана Сабуре, страдала расстройством рассудка, как и все сгоревшие люди в провинции Эон, о которых 1 ноября 889 года жаловался императору Ресильену барон Фабре. Все эти люди должны были когда-то стать магами, но скрыли свои способности, – и послужили ресурсом для восполнения и накопления сил чародейки Дуакрона.

Таким образом, один из подозреваемых магов воровал для себя силу из чужих Пульсаров, а другая – из сгоревших жертв.

– А зачем второй маг убил Джейлесшу? – спросил Кадван.

– Все потому, я полагаю, что тот, кто стоял за спиной второго мага, желал развязать международный скандал с участием Ядовитых жертв не меньше, чем «Пересечная Черта». И я могу указать на одну персоналию. А именно – на графа Ройема Исангара. Человека, поссорившегося с самим Временем.

На секунду голос Хитреца слился с протяжным воем: то был глас ветра, который, влетев по неосторожности в трещины стен, чудовищно застонал. Ветер был злой даже для мартовских дней: он сбивал с ног малых ребятишек, срывал с голов селян платки и шапки. Он закручивался между домов и под крышами. Пошел снег, и за какие-то полчаса окна густо припорошило белым: неистовствовала последняя метель. Весна 890 года эпохи Высокомерия выдалась очень холодной.

– Откуда такая уверенность, Хитрец? – дождавшись, пока рев успокоится, спросила я.

– Бражник.

– Бражник?

– Да. Бражник уже давно свил свое гнездо на плече императора Ресильена, – нехотя ответил Фойеренгер. – Как ты полагаешь, почему государь доверял мне личные послания? От долгой и крепкой дружбы?

Именно этот человек, Бражник, который все еще оставался для нас в тени, заподозрил Ройема Исангара в намерении сорвать переговоры между Островами и Одельтером. В отместку за отобранное династией де Брольи герцогство его отца, конечно.

И Советнику все бы удалось, если бы некто – а именно, его личный маг – не решил подвести Ройема под монастырь. Маг совершил убийство без ведома Исангара, ведь Советник был слишком умен и хотел избавиться не от Ядовитой женщины, а от дипломата – и то на третий или четвертый день конференции.

Личный маг Исангара записал подставное имя в учетную книгу отеля, где останавливались другие исполнители планируемого убийства. К тому же он подделал почерк под руку Его Сиятельства. Так неизвестный прямым образом намекнул следствию на вину Ройема, а затем, стало быть, покинул графа.

Оставшийся беззащитным, Исангар вынужден был искать себе спасение, и собственная ложь послужила ему подспорьем. Именно записка старого князя Шайесса о приезде Дезире породила в его голове великолепную мысль. Так Ройем Исангар пожелал скрыть преступление своего мага, связав жертв возгорания с «выдуманным» приездом Короля Желаний. В доказательство вины Дуакронов он даже достал улику – зеркальце из сокровищницы Дуакронов, которым вполне могла пользоваться Либертина. Он даже додумался заменить камни на стекляшки, как сделали бы бедствующие наследники!

А после граф Исангар снарядил делегацию в Цесс, якобы искать виновного в смерти княгини Шайесс Дезире Дуакрона. Но, строго говоря, он отправился туда спасать свою жизнь, и отправился вместе с верным соратником, главой Тайной полиции Гостейном Швехом…

Хитрец говорил о другой, скрытой стороне мира, к которой вынужден был прикасаться. В театре никто не упоминает о закулисье, но зачастую именно на подмостках, за спинами радеющих, решается исход всех судеб мира.

– В общем, все это длинная и запутанная история, – заключил Фойеренгер Алентанс. – Но началась она с Улссена Шайесса и Дезире Дуакрона. Они первыми взялись за подготовку одельтерской гражданской войны. Все было подстроено.

– Тебе лишь осталось решить, на чьей ты стороне, Хитрец, – сказал князь Стайеш Эйиах Таш'Найесх и, заслонив меня своим плечом, выхватил из-за спины пистолет и наставил его на Фойерена. – Выбирай.

Буран за окном уже совсем разгулялся.