ИХ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО ПРИБЫЛИ
С утра жизнь потекла обычным порядком: звонок, молитва, уроки. Но не успела закончиться вторая перемена, как в класс вбежал перепуганный Попочка и сообщил:
— В город прибыл его превосходительство господин попечитель учебного округа. Будет в гимназии, будет в классах, будет сам спрашивать учеников и…
Не договорил, бросился в следующий класс.
— Тсс!.. Прибыл его превосходительство… Будет сам спрашивать. Подтяните пояса. Одерните куртки. Уберите с пола бумажки.
И Попочка уже в шестом.
— Прибыл его превосходительство… Эй, вы, там, у окна, почему явились нестрижеными? Немедленно к парикмахеру! Василевский, где твоя пуговица? Пришить!
— Чем же я пришью?
— Чем хочешь. Хоть пальцем.
Через минуту голос Попочки несся уже из последнего, восьмого, класса.
— Господа, вы же взрослые, а черт знает, на кого похожи. Что это за прически? Убрать вихры! Трубников, что за маскарад? Почему рукава до локтя?
— Вырос, — солидно ответил Трубников. — Еще в пятом классе сшили. А в чем дело?
— А в том дело, что не смейте попечителю в таком виде показываться. И штаны у вас, смотрите, с бахромой.
— Хорошо, — угрюмо ответил Трубчиков, — я их сниму. Я буду сидеть в кальсонах.
— Глупо.
— Вот тебе и на. «Глупо»… И в штанах глупо, и без штанов глупо. Купите мне новые брюки.
— Я не обязан.
— Ну, пусть попечитель купит…
— Хорошо. Я доложу попечителю. Он вам купит… Он вам так купит, что вы на всю жизнь забудете, как острить.
А Аким уже облачился в новый казенный сюртук: в два ряда медные пуговицы, на рукаве у локтя широким углом серебряный позумент, на груди бронзовая медаль.
Он поспешно тер мелом дверную ручку и бурчал на шмыгающих гимназистов:
— Ишь, разбегались… Вот приедет — даст вам дерку… Покажет, как курить по закоулкам, как в партах голубей водить, башибузуки…
— А вы, — набросился он на восьмиклассника Минаева, — чего туда-сюда ходите? Коридор не бульвар, нечего тут разгуливать.
Минаев остановился возле Акима и, ткнув пальцем в медаль, спросил:
— Это за что же тебе?
— Молодой еще знать, — сурово ответил Аким. — Дали — значит, за дело. Зря бы не дали.
— Бронзовая или медная?
— Ну-ну, проходи-проходи, не топчи мне тут пол ножищами, — заворчал Аким и снова принялся чистить ручку.
Минаев не унимался:
— Не сердись, покажи, что на медали написано.
Аким гордо:
— На, читай.
Минаев прочитал: «Не нам, не нам, а имени твоему».
— Это что же значит? — удивленно спросил он. — Загадка какая-то.
Аким обиделся.
— Сам ты — загадка, — сказал он. — «Не нам» — значит не нам, а «имени твоему» — значит божьему. Понял? А еще в восьмом классе учишься. Тригонометрия. Косинус-мосинус… Азиат ты, латынец. Люди норовят в церковь, а тебя черт по бульварам носит.
Минаев улыбнулся.
— Не бурчи, — сказал он. — За войну тебе дали медаль-то?
— А за что же? Не за танцы. А зубы скалить нечего. Я тридцать лет царю служил, а ты…
— А я не буду царю служить.
— Как?
Аким уронил тряпку и долго смотрел на Минаева. Наконец сказал с обидой:
— Усы пробиваются, а ума, как у директорской козы. Как же ты не будешь царю служить, глобус ты этакий? Да тебя, знаешь, за такие слова куда упекут? А кому же ты служить будешь? Революционерам? Энтим, что по заводам бунтуются? Эх, — вздохнул он, — учили тебя, дурака, восемь лет учили… Выучили на свою голову. Батюшка вот не слышит, он бы тебе…
— Что?
— Он бы тебе прописал проповедь на мягком месте. Какой, подумаешь, революционер нашелся… По городскому саду туда-сюда кавалером, а по два раза в неделю без обеда сидишь. Тьфу!
Аким окончательно разобиделся, поднял тряпку и снова набросился на дверную ручку.
В класс забежал на минутку Швабра. Он сам прикрыл за собой дверь и молча уставился на учеников. Дождавшись абсолютной тишины, сказал чуть дрогнувшим голосом:
— Знаете? Сообщили вам?
— Знаем, — тихо ответили гимназисты.
— То-то. Будет спрашивать. Знаете?
— Знаем. Попочка нам уже доложил.
Швабра был так взволнован, что даже не заметил, как надзирателя назвали Попочкой. В другое время он этого не простил бы.
— Ну, так вот, — сказал он, — будут отвечать только лучшие. Ты, — указал он на Мухомора. — И ты, — показал он на Амосова, — и ты, — ткнул он пальцем в Буха, — и ты, Нифонтов. Приготовить тридцать седьмой параграф. Если спросит его превосходительство, скажите, что дальше мы еще не учили.
— Как же так — не учили? — поднялся Самохин. — Уже, слава богу, сорок девятый долбим. Третий день долбим…
— А я говорю: скажите, что дальше тридцать седьмого еще не учили, — обрезал Швабра.
— Ага, — сообразил Самоха, — соврать нужно… Ловко…
Швабра позеленел, но сделал вид, что не слышит.
— Чтобы, кроме названных, никто не смел руку подымать, — сказал он, — а то ляпните что-нибудь невпопад. Класс должен показать себя. Поняли?
— А вы журнал попечителю покажите, — ехидно посоветовал Самоха. — Там у меня сорок двоек…
— Самохин, — еле сдерживая гнев, сказал Швабра, — шли бы вы лучше домой. Спросит вас попечитель что-нибудь, а вы ни тпру ни мя. Только весь класс осрамите. И, во всяком случае, я вас предупреждаю: если вы при попечителе выкинете какую-нибудь штуку, сегодня же вылетите из гимназии. Если же будете вести себя хорошо, то я попрошу за вас Аполлона Августовича, чтобы…
— Мне и так, и этак вылетать, — равнодушно сказал Самохин.
— Ну, смотрите же, — погрозил ему пальцем Швабра и обратился к классу: — Так помните: тридцать седьмой параграф. Прежде чем ответить — подумайте. Когда вызовет — руками не болтайте. Кстати, руки вымойте. С парт пыль сотрите, а доска чтобы горела, как стеклышко.
— Афиноген Егорович, — жалобно спросил Амосов, — а если я собьюсь? Если забуду? Мне уж кажется, что я все забыл. Страшно как-то. Он очень строгий, попечитель?
В классе засмеялись. Швабра и тот улыбнулся:
— Ах ты, Коля-Коля. Ты же у меня первый ученик. Не робей, дружок. И вы, Токарев, глядите повеселей, я и на вас надеюсь, — повернулся Швабра к Мухомору.
«Ишь, как самого себя выручать, так и Токарев стал хороший», — с досадой подумал Самоха и многозначительно кашлянул.
Швабра невольно повернулся в его сторону.
— Как вы мне надоели! — желчно заметил он. — Уберите руки с парты!
Он круто расправился бы с Самохиным, но побоялся, как бы тот при посещении попечителем класса не выкинул какую-нибудь штуку. «Завтра я тебе покажу!» — подумал он и, приказав всем сидеть смирно, оставил класс.
Самохин подошел к Мухомору, посмотрел на него многозначительно и спросил сурово:
— Ну как, Володька?
— Что? — удивился тот.
— Так… Ничего… Будешь Швабру спасать?
Мухомор вспыхнул.
— Ты что же это? — грозно сказал он. — Думаешь, я Амосов?
— Не знаю… Посмотрим…
Мухомор растерялся, и гнев его быстро перешел в обиду. Почувствовал: готов заплакать. «Только этого не хватает», — испуганно подумал он и от этого снова вспыхнул и расплакался. Вскочил, сжал кулаки и чуть не бросился на Самохина.
— Иди ты к черту! — крикнул он. — А то…
Самоха радостно улыбнулся, ласково показал язык и пошел к своей парте. Сел и сказал Корягину:
— Ох, Мухомор и парень! Я за него — все.
— Что — все? — не понял Корягин.
— Да все. Руку за него себе отрубить дам. Честное слово. Ей-ей, не вру. Не парень, а…
Самоха даже не знал, какие бы слова придумать для Мухомора.
— Не парень, — сказал он, — а прямо-таки, черт его знает, какой хороший. Вот если бы все вы так.
И вздохнул.
Посидел, подумал, поднялся тихо и опять подошел к Мухомору.
Тот спросил сердито:
— Чего тебе? Иди. Я с тобой не…
— Во! — перебил Самоха и засучил рукав. — Хочешь, отсеки руку? Глазом не моргну.
— Да ты что, сбесился? — выпятил глаза Мухомор. — С ума сошел?
— Эх! Ничего ты не понимаешь, Володька, — улыбнулся Самохин, — и вдруг — хлоп его по спине. — Идол ты рыжий! И шут тебя знает, откуда ты такой взялся.
Мухомор ничего понять не мог, посмотрел пристально в голубые глаза Самохи. А тот присел рядом, вытащил из кармана перочинный нож, повертел в руках и сказал, конфузясь:
— Ты не смотри, что он сломанный. Он острый. Хочешь, возьми себе. Берн.
И не успел Мухомор опомниться, как Самоха проколол себе руку, выдавил каплю крови, обмакнул в нее перо и написал на тетрадке: «Помни Самоху».
Сложил аккуратно ножичек, сунул его изумленному Мухомору в карман и убежал.
Мухомор встал, посмотрел ему вслед. Защемило сердце. Жалко стало ему Самоху. Понял: ведь это Самоха прощается с ним. Порылся в кармане, ничего не нашел, чтобы подарить ему взамен ножичка.
— Ну, ничего, — решил Мухомор, — я тебе сделаю приятное… Будешь ты, голубоглазый, доволен мною…
А в классе снова Попочка.
— Слушайте, — сказал он шепотом, — если его превосходительство войдет к вам, не громыхайте партами. Вставать и садиться тихо и вместе. Не устраивать базара. Ты что, Корягин, носом дергаешь? Платка у тебя нет? Ты мне при попечителе дерни, я тебе дерну. Медведев, подбери живот. Что ты, как бегемот, раздулся… Ну, слушайте. Вот я вхожу… Представьте себе, что я попечитель… Что вам тут смешного? Самохин, чего зубы скалишь? Чего смеешься?
— Смешите, вот и смеюсь, — просто ответил тот.
— Глупо. Так слушайте же. Представьте себе, что я попечитель. Вот я вхожу и говорю вам: «Здравствуйте!»
— Го-го! Хо-хо! Ги-ги-ги! — прыснули со всех сторон гимназисты.
Попочка обиделся:
— Дурачье! Тише. Замолчите! Вы должны ответить: «Здравия желаем, ваше пре-во-схо-ди-тель-ство!» Поняли? Ну, слушайте: здравствуйте!
— Здравжелам, ва… ди… во… ство!..
— Отставить! Стадо, а не люди. Косноязычные ишаки. Говорите отчетливо, по слогам. Ну, еще раз: здравствуйте!
— Здравожелаво, ва… ше… ва… ди… ше… во!
— Ну, куда это годится? Не торопитесь, Чле-но-раз-дель-но. Ну, еще раз.
Минут пять бились, пока, наконец, постигли сию великую «премудрость».
— Но это еще не все, — горячился Попочка. — Надо встать одновременно и без малейшего шума. А когда попечитель скажет: «Садитесь» (да не вздумайте без приглашения сесть, я вам тогда так сяду!), опуститесь одновременно на скамейки, а обе руки положите на парту. Сидеть, не горбиться, глядеть на попечителя и не нахальничать. Если вызовут к доске — идти с левой ноги, подойти, Шаркнуть, чуть-чуть опустить голову. Начнем. Приготовьтесь. Здравствуйте!
В класс заглянул и сам директор — Аполлон Августович. За спиной его стоял Швабра. Мелькнула в дверях и пышная фигура отца Афанасия.
Директор не сказал ни слова, осмотрел пол, стены, самих гимназистов и, шепнув что-то Швабре, пошел осматривать другие классы.
Швабра и батюшка — гуськом за ним.
Шествие замыкал Аким с медным колоколом в руках.
По случаю прибытия попечителя колокол был вычищен самоварной мазью и сверкал, соперничая блеском не только с Акимовой медалью, но и с вызолоченным воротником самого Аполлона Августовича.
Вдруг Попочка, дежуривший у окна, бросился со всех ног к директору и, показывая на улицу, крикнул:
— Едут!
Аким, ловя на ходу язык колокола, засеменил к парадному. Учителя нырнули по классам и воровато захлопнули за собой двери. Аполлон Августович и батюшка величественно пошли встречать «высокого» гостя.
Швабра растерянно сел за кафедру, нервно пробежал глазами по партам, подняв палец, сказал:
— Тсс… — И погрозил.
Все умолкли, повернули головы к двери.
В коридоре послышались неясные голоса, чьи-то торжественные шаги. Шаги удалились, и снова все стихло.
Швабра опять погрозил, скосил глаза на дверь и сказал:
— Раскройте книжки на тридцать седьмом параграфе. Если его превосходительство спросят, какие глаголы третьего спряжения с окончанием на…
Он не договорил. В коридоре опять послышались шаги. Все ясней, все отчетливей, все ближе…
— Тсс… — Швабра приставил палец к губам и замер: — Кажется, в наш класс…
Вдруг дверь распахнулась, и вошел попечитель. За ним — Аполлон Августович.
Швабра подмигнул, и все, как один, бесшумно поднялись.
Двадцать восемь пар глаз с любопытством уставились на попечителя.
Попечитель был стар и лыс, в седых бакенбардах и золотых очках. На цветной ленточке под кадыком висел у него красный эмалевый крест, а на груди — сверкающая, переливающаяся звезда.
— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие, — сказал он важно и ласково. — Ну, как учитесь?
— Здравия желаем, ваше пре-во-схо-ди-тель-ство! — отчеканили гимназисты и уперлись глазами в звезду.
«Как на елке», — подумал Самоха.
«Ох и важный!» — мелькнуло в голове Мухомора и вспоминался ему соседский индюк.
Амосов жадно ласкал глазами мундир попечителя.
Швабра, шаркнув по-ученически, представился и отрапортовал:
— Преподаватель древнегреческого и русского языков — Афиноген Егорович Вихляев. В классе тридцать два ученика. Налицо двадцать восемь. Четверо не явились по болезни. Идет урок древнегреческого. По программе пройдено по тридцать седьмой параграф включительно.
Попечитель молча кивнул головой и, обращаясь к классу, сказал:
— Садитесь.
Раз — и все, как заводные игрушки, сели. Кто-то от волнения уронил пенал. Аполлон Августович нахмурил брови и из-за спины попечителя сердито погрозил пальцем. Швабра виновато заулыбался и покачал головой.
— Кто же у вас лучший ученик? — спросил попечитель. — Ам?
— Вот-с, — изогнулся Швабра и указал на Амосова. — Луч-ший-с в классе. Прекрасный мальчик.
— Да, — подтвердил Аполлон Августович и вспомнил великолепный ужин у Колиного папы. — Это первый ученик… Из хорошей семьи. Отец — дворянин.
— Приятно, приятно… — качнул головой попечитель. — Поздравляю вас, молодой юноша. Старайтесь.
Амосов вытянул по швам руки, покраснел от радости и с собачьей преданностью посмотрел на попечителя.
— А еще кто? — спросил тот.
Швабра указал на Мухомора.
— Токарев Владимир… Довольно способный мальчик…
— Из простых, — шепнул на ухо попечителю директор.
— А… — промычал тот и, не сказав ни слова Мухомору, обратился к Корягину: — Как фамилия?
— Корягин Сергей.
— Успеваешь?
Коряга смутился. Швабра пришел на помощь, сказал, вздохнув:
— Из средних.
— Ага… А вы? — обратился попечитель к Самохину.
Тот отчеканил:
— Самохин Иван. Первый с конца. По гимнастике три, по остальным… — И показал два пальца.
Директор побагровел. Швабра побледнел.
Попечитель с любопытством уставился на Самохина, долго рассматривал его и наконец выцедил:
— Оригинально-с…
И тихо директору:
— Кто родители?
Директор шепотом:
— Чиновник. Чин небольшой… Регистратор-с…
— Все равно, — заметил попечитель. — Неудобно… Нехорошо… Отец на государственной службе, а сын… Печально…
— Что ж ты, братец мой, так? — обратился он к Самохину. — А?
Самохин пожал плечами.
— Он второгодник, — набравшись храбрости, сказал Амосов.
Многих передернуло. Мухомор подмигнул Медведеву. Медведев понял. Вытянул под партой ногу, стиснул зубы и лягнул сапогом Амосова. Тот чуть не вскрикнул. Оглянулся, посмотрел зло и сел.
— У… Лепешка! — прошипел Медведев.
Попечитель повернулся к Швабре:
— Хочу послушать, как отвечают лучшие.
— Пожалуйста, пожалуйста, прошу вас, — любезно указал Швабра на стул и, когда попечитель водрузился за кафедрой, он выкрикнул:
— Амосов, к доске-с!
Амосов сделал испуганные глаза, неуклюже выполз из-за парты, вышел и поклонился больше чем вежливо и ниже чем надо. Одернул обшлага, опустил руки и, преданно глядя на Швабру, сказал:
— Дальше тридцать седьмого параграфа мы не учили.
Швабра ответил ласкающим взором. Директор поднял брови. Самохин кашлянул…
Попечитель поправил на носу очки, уперся локтями в кафедру и предложил Амосову прочитать по книге древнегреческий текст. Прочитать и перевести на русский.
У Амосова сразу дрогнули коленки, а по спине пробежал холодок. Начал читать и… сорвался голос.
«Святой угодник Николай, чудотворец мирликийский, пресвятая богородица…» — взмолился в душе Амосов.
— Что это вы, как последний листочек на осенней веточке? — покачал головой попечитель. — Не надо так волноваться. Вы успокойтесь. Я вас не съем.
Амосов шаркнул, вздохнул, взял кое-как себя в руки и стал осторожно читать.
Прочитал, отрезвился от страха и приободрился. На все вопросы ответил правильно.
Швабра ликовал, гордо смотрел на попечителя и, сам того не замечая, нервно потирал руки.
— Умница, умница, — похвалил попечитель Амосова, подозвал к себе и даже погладил по голове.
Амосов раза три шаркнул.
— Вижу, вижу, — сказал попечитель. — Садитесь.
Амосов, сияя, пошел к своей парте. Сел и вскочил как ужаленный. Это Медведев подставил ему кончик перышка.
Хорошо, что никто не заметил, а то было бы Медведеву. До конца дней своих не простил бы ему Швабра, показал бы, как фокусничать при попечителе.
— Токарев Владимир, — радуясь успехам своего класса, сказал Швабра. — Идите отвечайте.
Мухомор спокойно подошел к кафедре, одернул на себе куртку и приготовился.
Попечитель осмотрел его с ног до головы и сказал:
— Ваш товарищ отвечал отлично. Надеюсь, и вы покажете свои знания.
— Да, — сказал Мухомор, — Амосов отвечал правильно, только… Не все правильно.
— Как — не все? — удивился попечитель. — В чем же он ошибся?
— В параграфе.
— В каком параграфе? Я не совсем понимаю вас.
— Мы не тридцать семь, а сорок девять параграфов прошли, — твердо сказал Мухомор. — Амосов ошибся…
— Позвольте, позвольте, — насупил брови попечитель. — Вы… Я не понимаю… Но ведь и ваш наставник, Афиноген Егорович, тоже сказал, что в классе закончили тридцать седьмым параграфом. Если ошибся Амосов, то не мог же ошибиться Афиноген Егорович. Вы что-то путаете.
— Мы прошли сорок девять параграфов, — упрямо повторил Мухомор. — Спросите класс, вам каждый скажет.
— Правильно! Сорок девять! — невольно вырвалось у Самохина. И он, поймав на себе взгляд Мухомора, послал ему воздушный поцелуй.
Швабра — ни жив ни мертв. Директор прикусил губы. Попечитель снял очки, вопросительно посмотрел на того и на другого.
— Н-да… — неопределенно прошамкал он. — Ну-с… Читайте и переводите.
Попечитель счел неудобным задавать по этому поводу какие-либо вопросы Швабре при учениках.
— Читайте, — еще раз сказал он Мухомору.
Мухомор начал.
— Позвольте, — остановил его попечитель. — Что вы читаете? Я этого у себя в книге не вижу.
— Так я же не тридцать седьмой, а сорок девятый читаю, — ответил Мухомор. — На сегодня и задан сорок девятый. Мы и слова к этому параграфу в отдельные тетради выписали. Возьмите любую тетрадь и вы увидите, что я говорю правду. Честное, слово.
— Вы… — у попечителя покраснел лоб. — Вы… слишком смелый, — сухо обрезал он Мухомора. — Вы… потрудитесь отвечать на вопросы, а не пускаться в рассуждения насчет того, о чем вас не спрашивают. А вообще… Садитесь.
И попечитель встал.
Сойдя с кафедры, он задумался, медленно подошел к Нифонтову и сказал строго:
— Вашу тетрадь!
Нифонтов испугался — быстро нырнул рукой в парту:
— Пожалуйста.
Попечитель перелистал тетрадь, молча возвратил обратно. Подошел к Амосову:
— Вашу тетрадь.
Амосов вздрогнул. Тетрадь лежала в ранце. Сказал, стараясь казаться спокойным:
— Простите. Я забыл дома…
Попечитель недоверчиво покосился на него, и к Медведеву:
— Дайте тетрадь.
А тот уже держал ее наготове.
Убедившись, что в тетрадках действительно выписаны греческие слова вплоть до сорок девятого параграфа, попечитель молча направился к двери и, не попрощавшись, ушел. Вслед за ним испуганно вышел из класса Аполлон Августович.
Швабра побледнел и замер, как идол, высеченный из камня.
Дождавшись, пока в коридоре окончательно стихли шаги, он медленно подошел к Мухомору, наклонился к его лицу и выдавил:
— Не-го-дяй!
Мухомор вскочил.
— Не смеете! — крикнул он. — Негодяй не тот, кто говорит правду. Я сказал правду.
Швабра провел рукой по вспотевшему лбу и отошел к окну. Стоял и долго смотрел на улицу, долго, пока не прозвенел звонок.
А на перемене уже вся гимназия знала, какую штуку выкинул Мухомор. Даже восьмиклассники приходили посмотреть на Володьку, солидно покачивали головами и говорили:
— Ах ты, четверопузый! (так звали четвероклассников). Маленький, рыженький, а такой занозистый.
Даже руку жали Володьке. Даже папирос предлагали. А Минаев, тот, что дразнил Акима, сказал:
— Потрясаешь незыблемые основы? Правильно!
Но больше всех ликовал Самоха.
— Идите вы к черту и слушать вас не хочу, — кричал он на тех, кто поступок Володьки считал нехорошим. А таких семь-восемь человек нашлось-таки в классе. — Идите вы ко всем свиньям! Нас гнут, давят, душат, а мы что? Молчать будем? Пусть Амоська на задних лапках ходит, а мы не желаем. Качать Мухомора!
— Качать! — подхватили Корягин, Медведь и другие, и Володька взлетел к потолку.
— Тише! Тише, окаянные! — волновался Самоха. — Не уроните моего Мухоморчика, а то я вам за него, знаете… Головы всем поотшибаю.
И Мухомор снова взлетел к потолку. Голубые глаза Самохи ласково следили за его полетами. Следили и искрились крепкой дружбой.
