1. Утро

Еще не было никаких признаков ухода из города. Все так же в лунном небе чернели над Киевским укрепленным районом похожие на гигантские сигары аэростаты воздушного заграждения, на высотах чутко слушали небо огромные железные уши звукоуловителей, и возле них зенитки, выставив длинные стволы, глядели в небо, как бы спрашивая: «Стрелять?»

Но что-то неуловимо тревожное, напряженное чувствовалось во всей атмосфере осажденного города, к которому мы только что подъехали: настойчивее трезвонили полевые телефоны, смятенно рыскали по небу лучи прожекторов, выискивая и стараясь схватить в световые клещи где-то очень высоко ноющего немецкого разведчика, и патрули на дорогах яростно кричали: «Свет! Свет!»

Поезд стоял на левом берегу Днепра, на станции Дарница — у восточных ворот Киева.

Глухой голос из центра города, обзванивая рубежи круговой обороны, спрашивал:

— Как у вас на даче — душно?

И командир армейской части или командир истребительного батальона, вчерашний инженер депо или агроном пригородного совхоза, отвечал, что душно, и обычно просил по этому случаю «подбросить картошки к самоварам», то есть прислать мины, а если можно, то и «крупы» немного, то есть пехоту. Пехоту просили все, разница разве только в том, что один назовет ее «крупой», другой нежно «пчелкой», а третий торжественно «царицей полей».

Но вот наступило утро, и все изменилось, словно вместе с темнотой растаяла и тревога.

И когда, осветив золотые купола Киево-Печерской лавры, поднялось солнце, стали опускаться аэростаты.

Киев, окруженный немецкими дивизиями, выстоял еще одну ночь.

Уже не одна тысяча вражеских солдат в зеленых, мышиных и черных мундирах, тупых курносых касках и рогатых пилотках нашла свою смерть на высотах вокруг Киева, в желтых полях несжатой ржи, в дубовых рощах и яблоневых садах; уже не одна сотня немецких самолетов, бессильно распростерши крылья, врезалась желтыми мордами в киевскую землю.

Второй месяц разбивались об этот город на днепровских кручах, как о скалу, волны немецкого наступления.

«С добрым утром! — свежим, бодрым голосом сказало вокзальное радио и хотело сказать еще что-то приятное, хорошее, но вместо этого зловеще зашипело и вдруг произнесло: — Воздушная тревога!»

В ясной голубизне неба над Дарницей появляются осиные тени «мессершмиттов». И сразу все вокруг ощетинивается невидимыми до сих пор стволами. Рявканье зенитных пушек сливается с длинными и короткими очередями пулеметов и трескотней винтовок.

Какое-то железнодорожное начальство, на ходу расстегивая кобуру, выбегает из стоящего поблизости служебного вагона и палит из пистолета.

— Рама! Рама!.. — и к ноющему, распарывающему небо звуку «мессершмиттов» прибавляется недовольное урчание накренившегося на крыло «фокке-вульфа», фотографирующего узел.

Яркое небо с молодым восходящим солнцем, радостно освещающим деревья, осыпанные яблоками и темно-малахитовыми сливами; резко звучащий в утреннем воздухе бодрый безостановочный стук винтовок и автоматов, белые шарики красиво разрывающейся в воздухе шрапнели, сопровождаемые свежими, звучными хлопками; хор гудков продолжающей жить и работать станции, двигающиеся по всем направлениям поезда, рожки стрелочников и заливистые свистки кондукторов создают картину какой-то необычайно грандиозной, не грозящей никакими опасностями игры.

И объятый пламенем, словно сам собой загоревшийся, стремительно летящий к земле с длинным шлейфом красного дыма и вдруг рассыпающийся на куски «мессершмитт», и развернувшийся под крики стреляющих парашют, на котором выбросился немецкий летчик, и даже хлопки разорвавшихся где-то в стороне бомб, после которых обязательно кто-то знающе скажет: «Двухсотка!» — не нарушают, а, наоборот, усиливают это впечатление азартной, бодрой игры.

Но вот раздается крик:

— Депо горит!

Из длинных каменных корпусов вылетает кипящий, смешанный с пламенем, гигантский клуб дыма и, закрывая утреннее солнце, скоро застилает все вокруг.

В горьком, едком дыму слышится душераздирающая сирена и проносятся санитарные автобусы с большими красными крестами на крышах.

Длинной вереницей молчаливо тянутся носилки, на которых с черными, сожженными лицами, в изодранных одеждах лежат люди, раздавленные, с оторванными ногами.

Проносят немецкого летчика с искаженным от боли и страха тощим, плоским, словно вырезанным из фанеры, лицом, и лицо это кажется маской войны.

Среди ружейной трескотни, в дыму, слабо и робко, словно сомневаясь, имеет ли он сейчас на это право, звонит станционный колокол; свистка кондуктора не слышно, рычит паровозный гудок. Поехали!

Из Дарницы в Киев идет «рабочий поезд». В тамбурах бойцы с тяжелыми противотанковыми ружьями. Поезд переполнен моряками, бойцами ПВО и истребительных батальонов в новеньких осоавиахимовских гимнастерках, железнодорожниками, едущими на смену, и домохозяйками.

Как только поезд вышел из железнодорожного поселка к песчаным отмелям Днепра, в вагонах поднялся громкий, возбужденный говор, и сразу почувствовалось то грозовое, повышенно-напряженное настроение, которое сопутствует приближающейся опасности.

Утро было яркое, звучное, какое бывает только в сентябре, ранней осенью.

Днепр мирно и вольно катил сверкающие под солнцем воды. Поезд весело и бодро погромыхивал на стрелках, люди беседовали о картошке на зиму, об учебниках для детей, письмах из далекого дома, о невестах, и не верилось, что есть на свете война, что поезд идет в осажденный город и где-то там, за этими добрыми зелеными холмами, — враг, беспощаднее и кровавее которого не знала Россия.

Вот паровоз замедлил ход перед мостом, и тотчас же, точно давно его ждали, из-за поросших кудрявыми деревьями холмов послышался противно ноющий звук летящей мины.

— Кидает из Мышеловки, — определил матрос с гранатами на поясе.

— Как долбанет! — сказал веснушчатый мальчишка, по неразумению восторженно слушавший вой мины.

— Вот его долбанут! — отозвался матрос, глядя на подходящую к мосту Евгении Бош канонерскую лодку.

Днепр кишел мелкими военными судами, буксирами и баржами. Днепровская военная флотилия, пароходы из Каховки и Мозыря — будто на всем протяжении Днепр ушел под землю — столпились у Киева.

Разрыв мины из-за грохота колес не был слышен, но крышу и тамбур поезда осыпало градом осколков. Канонерская лодка открыла ответную стрельбу. Поезд миновал мост и уже вытянулся у подножия зеленого холма, а орудия канонерской лодки все стреляли…

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к пожилому ополченцу, лицо которого мне показалось добрее и отзывчивее других.

— Что тебе сказать пожалуйста? — ответил он.

— Скажите, пожалуйста, где здесь сборный пункт для мобилизации?

— Какой там пункт! — печально махнул он рукой. — Приходи на рубеж и воюй.

— А где рубеж?

В это время вдали снова раздались хлопки.

— Во-он! — сказал ополченец, указывая на темные тучки разрывов на гребнях холмов.

Веснушчатый мальчишка, внимательно прислушивавшийся к разговору, тихонько потянул меня за рукав. У него таинственное лицо.

— Сюда иди!

— Чего тебе?

Он подмигнул.

— Говори — мобилизованный.

— Ну?..

— Ну, и я с тобой, — скажи: вместе мобилизованы. Вот уже есть! — и он хлопнул по сумке с противогазом.

— А ты откуда такой?

— Дарницкий, — ответил он и, подумав, добавил важно: — Деповский.

— А батя где?

— А где ж ему быть? В депо.

— А маты?

— Уехала, — и он пропаще махнул рукой.

— А ты что ж не уехал?

— Убег с эшелона.

— Зачем?

— Воевать!

— Куда ж ты едешь?

— А будто не знаешь? — он удивленно взглянул на меня.

Поезд бежал мимо желтых огородов с распятыми на шестах чучелами, мимо маленьких аккуратных домиков, по карнизам которых вился дикий плющ, а в палисадниках горели канны, мимо кладбища с мраморными ангелами и замшелыми почерневшими крестами, мимо коз, которые равнодушно щипали жемчужную траву на пустырях, и коров, провожавших поезд усталыми рассеянными глазами.

На дальних холмах возникали освещенные солнцем утесы домов, они летели навстречу и расходились в стороны.

— А тебя как звать? — спросил я мальчишку, который уже не отставал от меня.

— Василием, — важно ответил он.

— А батька?

— Он улыбнулся.

— Тэж Василием.

— Значит, Василий Васильевич?

— Знаешь что — зови меня Вася, — разрешил он.

Неожиданно, с полного ходу, поезд сильными толчками затормозил и наконец остановился. Мимо вагонов с поднятым над головой автоматом бегал майор и кричал в открытые окна:

— Занимай оборону!

— Айда в окоп! — сказал «просто Вася», на ходу расстегивая свой противогаз.

Как горох посыпались из вагонов на солнечную насыпь ополченцы и побежали к вырытым у насыпи траншеям. Выкатили пулемет. Где-то совсем близко слышался сухой треск немецких автоматов и в ответ захлебывающийся «максим», потом разрывы гранат, и наступила тишина.

— Страшно? — спросил сидящий на корточках Вася. Глаза его горят, и веснушки расцвели, как новенькие медные копейки. — Ух! Таки попал! — сказал он и хлопнул себя по коленкам.

Ждем в траншеях.

Проходит десять, двадцать минут. В осенней траве жужжат мухи… И совсем не страшно сидеть вот так, в траншее. А фронт — вот он! За теми фабричными трубами лесок, а в лесу уже противник. Вот выйти сейчас из траншеи и во весь рост побежать прямо к тому лесу с криком «ура» и выгнать оттуда фашистов. А потом дальше и все дальше…

— Ложись!

Над головой что-то хлопнуло, оглушительно разорвалось и осыпало нас землей.

Вася расширенно-испуганными глазами смотрел на меня.

— Что ты? — спросил я.

— Не слышу! — крикнул он и замотал головой.

— Пройдет! — сказал я.

Он улыбнулся:

— Уже прошло!

Наконец из путевой будки, где беспрерывно звонил телефон, весело приказали:

— Шуруй дальше!

Бабы с кошелками не сели в поезд, а, подобрав юбки, побежали в гору, к дальним домам.

Военные, ополченцы и мы с ними садимся в поезд.

— Эй, хлопцы, постой-ка!

— Нас снимают с поезда.

Их двое, в замасленных кепках, с красными патрульными повязками: молодой, веселый, с пулеметными лентами крест-накрест на груди и сердитый старичок с подсумком, в котором, казалось, лежат не патроны, а сухари, — оба с новенькими винтовками. Старичок с величайшей мнительностью оглядел мои желтые краги, даже обошел кругом.

— Кто такой на линии фронта? — свирепо спросил он.

— Что вы, дядя, я его знаю! — свидетельствует Вася.

— А ты кто?

— Как кто? Я? Вон дядька за меня скажет, — ссылается он уже на меня.

Старичок взял его за торчащий вихор.

— Вояка! Выпороть тебя.

— За что?

— А за то, что из дому ушел, не умываешься, по утрам зубы не чистишь.

— А кто в войну зубы чистит? — удивился Вася.

— Сними бандуру! — приказал молодой и потянул за сумку противогаза.

— Давай его в комнату матери и ребенка! — велел старичок, забирая противогаз.

— А что мне там делать в матери и ребенке? — заскулил Вася.

— А ты зачем здесь? — строго прикрикнул старичок.

— Как зачем? Воевать.

— Успеешь.

— Да-а-а, — обиженно тянет Вася, — кончится война.

— Не кончится, не кончится, — успокаивают его.

— Ну, а с тобой разговор короткий, — недоброжелательно сказал старичок, все поглядывая на мои желтые краги. — К генералу Духонину! Слыхал такого?

— Это тот, что в гражданскую войну? — спросил я.

— Вот-вот, слыхал? — удивился и обрадовался старичок, и лицо его даже подобрело. — Знает!

— Дукельчик, — сказал молодой старому, — ну, чего? Веди к начальнику.

Дукельчик снял с плеча винтовку, и мы пошли.

— Отдай противогаз! — отчаянно закричал Вася. — Отдай, дядька! Возможна химическая тревога, что я буду делать?..

 

2. Рассказ о себе

Я очень любил книги. Я любил и футбол, и коньки, и плавал, и прыгал в реку со скал, со старых, мшистых скал, любил дискуссии и вечеринки, и дружил, и спорил с товарищами, и катался на лодке по тихой и кроткой, в желтых кувшинках реке, и не любил и не понимал математики, и любил географию и историю, но больше всего любил читать не относящиеся к наукам книги.

Сначала это был Жюль Верн, Майн-Рид, а потом «Граф Монте-Кристо», таинственный том с золотым корешком, Джек Лондон, «Овод» и «Спартак», и лишь потом уже открыл для себя Толстого, и Чехова, и Гоголя, и еще Стендаля, «Детство» и «В людях», и, наконец, Маяковского, и я не понимал, как это раньше я всего этого не знал и не чувствовал, и уж больше не менял привязанности; это уже, наверное, было навсегда.

Другие мальчики мастерили радиоприемники — детекторные и ламповые, и авиамодели с резиновым моторчиком, и такие, которые улетали и возвращались назад в то же место, как бумеранг, что-то вечно вычерчивали, упрямо выпиливали и точили, и ходили всегда с кронциркулем в верхнем кармане ковбойки, засыпанные металлической пылью, пахнущие стружкой и клеем, похожие на молодого Уатта. А я никогда не мог ничего выпилить или склеить, никогда не мог нарисовать больше того, чему научился в детском саду, — домика с дымом из труб, и не постигал, как это получается у других. Я был влюблен в книги, как другие мальчики в машины.

И когда окончили школу, товарищи мои разъехались по всей стране в авиационные, радиотехнические, горные институты, а я пошел в университет на исторический и стал жить в чудесном городе Киеве, который кажется мне и сейчас самым лучшим городом на земле.

Удивительно привлекательны коридоры университета, факультетские объявления; слова «деканат», «кафедра», «аспирантура» непостижимо прекрасны.

И когда в университетской библиотеке берешься за книги по истории древней Греции, будто не было опыта поколений, будто миллионы юношей до тебя не листали эти страницы, записывая одни и те же имена и даты, чтобы вскоре их забыть и вспоминать лишь как латинские стихи, как что-то древнее и постороннее. Казалось, ты первый открываешь эти страницы и это так чрезвычайно важно и нужно.

За большими светлыми окнами читальни — снег. Тишина. Шелест страниц. На столах огромные пачки книг: «История древней Греции», «История Рима», Геродот, Фукидид, Полибий. Ощущение такое, что за год надо пробежать тысячу лет.

И потом этот бесконечный дневной и ночной труд, и радость узнавания, когда с жадностью читаешь подробности восстания Спартака, когда вдруг открываешь для себя Плутарха.

Постепенно усилием воли вырабатываешь в себе чувство обязательности, необходимости ежедневного труда и способность на долгое и непрерывное напряжение всех своих сил, когда, кроме цели, нет ничего — ни дня, ни ночи, ни рассвета, ни сумерек — и сутки существуют постольку, поскольку двигается вперед работа.

И это постоянное, непрекращающееся душевное напряжение и стремление к цели постепенно становятся характером.

В этот год была необыкновенная весна. На елях горели праздничные ярко-красные свечи, а березы огромными зелеными люстрами до земли опустили нежно светящиеся ветви. Как тысячи тысяч зажженных солнцем золотых фонариков, светились в траве желтые лютики. Роскошно цвела сирень, и какую веточку ни брал, все в ней пятерки и пятерки — сплошное счастье.

Дни были бесконечно длинные, со светлыми вечерами. Вечерняя и утренняя зори сходились в небе, словно природа ни на секунду не хотела смыкать глаз, боясь упустить что-то очень важное и значительное, что могло произойти каждое мгновение и чего ожидаешь всю жизнь. Вместе с природой и я жил в этом бесконечном празднике ожидания.

Я просыпался всегда на рассвете. Видел, как озаряются одна за другой трепещущие, ожидающие света ветви, с какой жадностью листья принимают лучи и сами начинают светиться внутренним светом.

В тот субботний день я готовился к зачетам. Вечером в лес, где было наше общежитие, приехала Леля.

— Долго мне еще ждать? — сказала она, скосив в мою сторону сердитые глаза, ярко-синие, с чуть лиловатыми белками.

Бывают лучистые глаза — они светятся, ласкают, встречаются лукавые, насмешливые — они смеются над тобой, а эти — резкие, миндалевидные — режут, режут насмерть.

— Опять молчишь?

И, пересиливая взгляд этих глаз, я, стараясь как можно спокойнее, спросил:

— Погуляем?

— Всегда задаешь один и тот же вопрос?

Мы бродили по лесу, присматривались к деревьям, к вырезу листьев, к тому, как сосны причудливо сплелись, обхватив друг друга ветвями, и так, в обнимку, родными сестрами вместе поднимаются ввысь, к солнцу.

— Что бы я ни делал, я все время вижу тебя, — признался я.

— Ну и как это, интересно? — усмехнулась она.

— Вижу, как цветут вишни, и вот из сада вышла одна вишенка, перехваченная поясочком, и пошла впереди меня, постукивая высокими каблучками… И что бы я ни читал и куда бы ни шел, я это вижу.

— Всегда, всегда? — она привычно скосила глаза в мою сторону.

— Всегда.

— Тогда я тебя тоже люблю.

И мы оба засмеялись, и теперь уже ни мне, ни ей, никому из нас не понять — в шутку ли это или всерьез.

Вечернее небо все в розовых, еще освещенных солнцем облаках; но вот возникает где-то там, на краю неба, над вершинами леса, над радужной пылью дорог, по которым идет колхозное стадо, первая звезда, бледная, серебряная, робкая; разгораясь, она входит в силу, и от нее зажигаются звезды по всему небу и ярко горят над темным прудом, над синими дымами и сумеречными крышами тихих хат, в окнах которых видны багровые отсветы очагов. И далеко-далеко — щемящая душу песня. О чем она, куда влечет — не знаешь. Но что-то хорошее, доброе в этой песне, и весь отдаешься ей — дальней, звенящей, и кажется — это сам воздух поет.

Мы долго сидим на берегу вечереющего пруда, когда постепенно темнеет вода и кто-то изнутри, со дна, зажигает в пруду огоньки звезд. А потом выплывает луна. Все вокруг светлеет. Ивы становятся седыми, и земля вокруг выкована из серебра.

Ночной поезд уже ушел, и мы пошли к трамваю через весь лес.

Конечная остановка была у самой опушки, и, если шел дождь, пассажиры прятались под темные лапы елей.

— До завтра, Леля!

— До завтра, Алексей!

Разве знали, разве чувствовали тогда, в ту ночь под воскресенье, что не будет этого завтра?

Последний ночной трамвай уходил к городу через пустынное поле и еще долго-долго прощально мигал мне красным глазом.

Возвращаясь ночью через лес, я не торопился домой. Прислушиваюсь ко всем звукам и голосам ночи, к крику проснувшейся птицы, к шелесту пролетевшей летучей мыши, таинственным стонам и скрипам в траве, стою у облитых лунным светом деревьев и долго вглядываюсь в них, и иногда мне чудится: еще немного, и я узнаю, угадаю, о чем думает этот столетний дуб, раскинувший на фоне светлого лунного неба могучие темные ветви.

Никогда не забыть тебя, последняя прекрасная ночь! На большой поляне листья, травы, цветы были облиты лунным светом. Гремел соловей в кустах. Вся поляна была наполнена сверканием, ликующими голосами. Никто не спал в эту ночь, словно все знали, что это последняя ночь мира.

У самого дома над головой шумнуло, с ветки умной мордочкой смотрела белка: «Понимаешь, не могу уснуть!»

Где-то за лесом зазвучал гудок, говоря сердцу, как велик, широк, бесконечен мир.

Я вернулся домой и прилег. Но солнце ударило в окна с такой силой, что я вскочил, как от набатного звона.

В лесхозе ревели коровы, стрелял пастух кнутом, на дороге рычали грузовики со строительным лесом для мичуринского городка.

Во всем — в синем небе, в золотистых облаках — обещание счастья, и на душе тревожное ожидание какой-то большой судьбы, которая есть на свете, но которую нужно завоевать. А солнце подымалось все выше и выше…

Перед глазами замелькал мотылек. Бледно-желтые крылышки его трепетали и искрились, он планировал и вдруг отправился в пике на одуванчик. Он складывал крылышки, двигал усами, потом вдруг кивал головой: «Одуванчик для меня ясен», отряхивал крылышки, разворачивался и отправлялся в новый полет.

Так неутомимо перелетал он с цветка на цветок, обследуя по дороге каждый кустик, беседуя с каждой былинкой.

У него был только один день жизни — от зари до зари, и ему нужно было увидеть всю планету: леса, поля, сады, болота, горы; прожить детство, юность, старость, горе и радость. И, не оглядываясь назад, он летел все дальше и дальше. Каждый цветок был для него новым городом, каждый ручей — морем, каждая новая поляна — материком. Он торопился побольше увидеть, узнать, почувствовать в этот единственный день своего существования.

Маленький мальчик бегал за мотыльком от куста к кусту по лугу и лесу, захваченный радостью его полета.

Теперь и мне страстно захотелось приблизиться к природе, узнать цветы, которые цветут вокруг: эту белую зонтичную кашку, ярко-желтые глаза земли — лютики; узнать жизнь жуков: одни гудят над самой землей: «У-у-у… везу-у-у!..», другие летят с нежным звоном, протянув через лес музыкальную струну; угадывать птиц по голосам, знать по именам, как Гайавата.

В лесу закуковала кукушка. Насчитал до ста, а она все кукует и кукует без конца.

И вдруг какой-то незнакомый человек, без шапки, подбежал и крикнул:

— Война!

В один день неузнаваемо все изменилось. Вокзал, с которого мы ежедневно утром приезжали в город и по вечерам или ночью уезжали к себе в лес, всегда веселый, шумный и празднично освещенный, теперь был пустой, сумрачный, странно огромный и гулкий. В пассажирских залах уже пахло не пеленками, бубликами, чаем в жестяных чайниках, а шинелями, махоркой, железом винтовок.

И книги, в которые мы были влюблены, казались теперь ненужными, устаревшими по сравнению с этими новенькими винтовками и зелеными гранатами. Книги теперь казались детскими тетрадями для чистописания, тетрадями в косые клетки, чтобы буквы не вылезали из строчек и были все одинаково круглые, аккуратные, чистенькие, как будто бы в жизни это очень важно и нужно кому-нибудь. И было отчего-то стыдно перед красноармейцами в касках за свою кепочку.

С затемненных вокзальных платформ тихо отходили в вечность военные поезда.

Кто забудет тревожную и гулкую тишину эстакад? Синие лампочки у вагонов. Тихий плач и чей-то голос: «Смотри, это твой папа…»

Леля уезжала. Еще неизвестно было, куда уходит их эшелон: на Урал или в Среднюю Азию. Я смотрел на ее бледное, измученное, по-детски жалкое лицо, и тоска до боли сжимала сердце.

— Будешь помнить? — спросила она.

Теперь сердитые глаза ее казались растерянными, доступными. Я смотрел в эти глаза и медленно говорил:

— Буду, буду, дорогая моя. Всегда и везде буду помнить тебя…

— И, что бы ни случилось, не забудем друг друга?

— Нет.

— Давай поклянемся, — сказала она.

— Давай поцелуемся.

Кричали паровозы…

Над затемненным городом всходила и мрачно выкатывалась в небо огромная, будто явившаяся с поля сражения багровая луна.

Я возвращался лесом домой; залитая лунным светом поляна, на которой утром были косматые ярко-желтые одуванчики, вся была седой, словно за одну военную ночь поседела земля.

Необыкновенны были тихие лунные ночи этого июня, прелесть которых мы уже не могли ощутить…

Теперь во всем давно знакомом и привычном чувствовалось то особое, новое, тревожное, что принесла с собой война: и в самолетах, которые раньше весь день с пчелиным жужжанием, мирно сливаясь со знойным небом, кружились над лесом, а теперь с ревом проносились над самой головой; и в проходивших на юго-запад тяжелых бронепоездах с зенитками на железных платформах; и в эшелонах с войсками, которые задерживали на станциях дачные и курьерские поезда, и в самих курьерских поездах, из окон которых выглядывали забинтованные головы. А в беспрерывном ночном гуле машин и танков по шоссе, в дальнем громе и зарницах, которые казались эхом и отсветами боев, — во всем, во всем был призыв, напоминание и укор, что ты еще здесь, в мирном лесу, в домике опустевшего общежития сидишь над книгами, учебниками, конспектами, которые теперь потеряли для тебя смысл и значение и уже не могли в постоянном напряжении держать сердце, заполнить всю жизнь.

На заборе детского сада сидели мальчики и девочки и хором кричали проходившим мимо колоннам:

— Дядя, убей Гитлера!

В университете «ректор», «доцент» кажутся древними и ненужными, как «ликтор», чувствуется пыль и плесень старого книгохранилища.

— Слышал? Эвакуируемся в Харьков.

— А Киев?

— Уезжаем.

— Я не уеду, — сказал я секретарю комитета комсомола.

— То есть как не уедешь? — удивился он.

— Вот так, останусь.

— Дезертировать?

— Кто дезертировать? Я дезертировать? Я остаюсь на огневой — и я дезертир?

— Ха-ха! Да ты и стрелять не умеешь.

— Научусь.

— Не горячись! Думаешь, там шоколадные бомбы раздают?

— Ничего я не думаю, только я не уеду.

— В порядке комсомольской дисциплины…

Потом он остыл.

— Ладно, пойдешь на окопные.

И я больше уже не возвращался в общежитие.

…Прошел месяц. Поезд гремел по мосту. На берегу реки мальчики удили рыбу и женщины стирали белье, они долго смотрели вслед поезду. Мимо промелькнули привокзальные улицы незнакомого городка. И как это часто бывает, когда видишь новые места или возвращаешься на старые, где долго не был, думаешь о том, что вот, независимо от тебя и твоего существования, все равно, знаешь ли ты про них, смотришь ли на них или нет, живут, всегда жили и будут жить эти поля, леса, реки, города со своими улицами, трамваями.

Я любил рабочий поток у заводских ворот в начале смены — зрелище самой могучей в природе, всесозидающей силы; я любил освещенные комбайны в ночном поле; прибытие экспресса к перрону; плоты на вечерней реке, когда горит костер и слышна песня плотовщиков; и музыку — предвестие более широкой и светлой, радостной жизни, музыку и книги, в которых узнаешь свои мысли и чувствуешь, как вдруг открывается скрытый в твоей душе родник чистой силы и счастья.

Поезд уходил от Киева, и все это оставалось далеко позади.

Университет давно эвакуировался, и уже давно приходили оттуда письма — из Харькова собирались дальше, куда-то в Кзыл-Орду. А теперь и наша группа, задержавшаяся на окопных работах у Мышеловки, на юго-западной окраине Киева, в эшелоне какого-то завода тоже уезжала на восток.

Это было в ночь на 14 сентября 1941 года. Поезд, составленный из товарных и пассажирских вагонов, с зенитными пулеметами на крышах, подходил к маленькой станции недалеко от города Полтавы.

В свете неожиданно вспыхнувшего на железнодорожном переезде пожара прямо перед глазами мелькнул огромный с длинным стволом и ярко-белыми крестами танк.

Он мелькнул, как во сне, и исчез. Но тотчас же вслед за тем все вокруг вспыхнуло и загрохотало. Взрывная волна стеклом и железом прошлась по вагону. Паровоз удивленно вскрикнул и толкнул вагоны назад и, продолжая кричать, толкал, толкал вагоны назад, нежно и сильно, все дальше от блестевшего огнем танка.

Крики и стоны раненых заглушались стуком колес, ответной пальбой зениток и ревом паровоза.

Никогда, сколько будешь жить, не забудется этот тоскливый, тревожный, вырвавшийся из теплой железной утробы рев.

Уже давно исчезла во тьме полей свечой горящая водокачка, в окнах мелькали серые, волнистые просторы полей, одинокие деревья, с удивлением слушавшие рев паровоза, а он все кричал. Но вот поезд замедлил ход и остановился в темной степи. И стало тихо.

— Топчихинский!.. Топчихинский!.. — позвал девичий голос.

— Убитый твой Топчихинский, — ответили ей.

Вспомнилось, как перед эвакуацией военрук курса, пожилой капитан, задавал студентам контрольный вопрос:

— А что будете делать, если попадете в окружение?

Спросил он и Топчихинского.

— Будем стараться не попадать в окружение, — глядя прямо в глаза капитану своими светлыми, добрыми, наивными глазами, отвечал Топчихинский, студент-историк, по книгам изучивший все войны от Карфагена до Халхин-Гола.

Говорят, немцы прорвались из Кременчуга. Перерезана последняя нить связи Киева со страной.

Слышно, как тяжело, в одышке, сопит локомотив. Ветер свищет в болотной осоке.

И в этой тишине ты начинаешь вдруг понимать, что никогда не простишь себе, если в тяжелый час не вернешься в осажденный родной город.

Теперь даже в воображении не можешь себе представить, как бы ты мог уехать на восток, как мог бы сидеть, глядя в окно на проплывающие пейзажи, укладываться на полке, спать, забыв обо всем на свете, или читать книгу, или бегать на станциях за кипятком и волноваться, что кипяток не горячий, делать все, что делают люди в пути.

— Кто назад на Киев — получай боепитание!

Шинели, селянские свитки, кожаные пальто и габардиновые плащи ответработников — все в одной очереди на насыпи у этого тяжелого багажного вагона. Люди протягивали руки и получали сверху, из вагона, от интенданта в зеленой фуражке, патроны, пачки гранат, кирпичики солдатского хлеба, а у кого не было оружия — и винтовки. Протянул и я руку. Интендант взглянул на меня, и то ли я показался ему юным для войны, то ли он выдавал припасы и паек только своей команде, а я принял это за очередь, только он взглянул на меня, выдал кирпичик хлеба и сказал:

— Следующий!

— Товарищ, я студент! — крикнул я.

— Все мы студенты, — ответил интендант. И над головой моей поплыла новенькая винтовка. — Получай, Черемушкин, — сказал интендант стоящему за мной молодому пареньку в ватнике.

Черемушкин рассматривал новую винтовку.

— А ну, покажи! — попросил я.

— Токаревская! Семизарядна! — сказал Черемушкин, показывая, но не выпуская из рук винтовку.

Она была новенькая, блестящая, с лаковой ложей и вкусно и хорошо пахла смазочным маслом. Я подержал в руках ее холодную ложу, и ощущение было такое, как в детстве от новой игрушки.

— Хороша! — сказал я.

— Токаревская! Семизарядна! — повторил Черемушкин.

— А как ее заряжают? Слушай, друг, покажи, как заряжать!

— Отстань! — сказал Черемушкин.

— Шагом марш! — раздалась команда.

Пошел и я за ними.

— А ты куда? — спросил человек в кожаном пальто с командирским ремнем.

— Там у меня мать больная, — соврал я.

Назад, к Киеву, сквозь зону немецкого танкового прорыва идем всю ночь. Вокруг горят села, мосты на дорогах, скирды в полях, со всех сторон светят прожекторы, слышна орудийная пальба, на дорогах рычат немецкие машины, вдруг где-то близко — ярко-белые ракеты. Слышится гортанная немецкая команда, лай овчарок.

А к рассвету мы уже по ту сторону немецкого кольца. Тишина. Сквозь утренний туман видны голубые дымы тихих полтавских сел. По шляху двигаются зеленые фронтовые «эмки».

На следующий день к вечеру с железной дороги доносятся гудки поездов. Теперь движение по этой линии идет только в одну сторону — к Киеву. Туда возвращаются эшелоны, путь которым на Харьков перерезали танки противника, туда едут железнодорожники, советские и партийные работники, колхозные активисты. Патриоты стягиваются к осажденному Киеву, перешедшему на круговую оборону.

Ночью поезд с потушенными огнями мчится без остановок мимо затемненных станций, с которых сняты вывески с названиями, точно так же, как в Киеве сняты маршрутные таблички с трамваев, — это сделано с наивной верой, что шпионы и диверсанты не сумеют таким образом сориентироваться на местности. И этот безостановочный бег в ночной тишине, среди темных полей, мимо безымянных станций кажется каким-то странным межпланетным путешествием.

Поздно ночью поезд приходит в Дарницу, на последнюю станцию перед Киевом. Киев не принимает.

На путях методично рвутся снаряды. Противно, когда вот так, точно, как часы, через каждые несколько минут разрывается снаряд, и уж знаешь заранее, что вот через три минуты будет новый, и уж ни о чем не можешь думать и ждешь, и вот он с визгом летит, и взрывная волна ударяет в окна, как порыв ветра; иногда стукнет камешек — или это маленький, совсем малюсенький, наиболее злой и упрямый осколок? На одно мгновение напряжение ожидания разряжается, потом ждешь следующего и считаешь секунды, пока наконец дремота не пересиливает, и забываешься во сне. Снится давний дом, палисадник, на улице дождь и ветер. Сильно хлопает ставня, мешает спать.

И все время думаешь: надо встать и пойти закрепить ставню…

 

3. Начподора

В этот ранний утренний час в сумрачных коридорах управления дороги, где еле мерцали синие лампочки, слышался дробный стук сапог и военно-жесткий голос разводящего. Стояли в козлах винтовки, и на канцелярских столах и на полу, подложив под голову ватники и форменные шинели, спали пожилые бойцы истребительного батальона.

— Ведите меня к самому главному, — не вытерпел я.

— Мал еще для самого главного, — сказал Дукельчик.

— Так что же, сколько мы будем ходить?

— Сколько надо, столько и будем ходить, — ответил мой страж.

Мы остановились у кабинета, на котором была табличка: «Начальник политотдела».

— Можно зайтить? — спросил Дукельчик.

— Давай попробуй! — ответил голос из кабинета.

Здесь еще царила ночь. Шторы были плотно закрыты, и горело затененное зеленым абажуром электричество, такое слабое и печальное после утреннего солнца.

Радио передавало утреннюю сводку, и широкоплечий человек в диагоналевых, военного образца, бриджах на подтяжках и в мягких спальных туфлях с меховой опушкой стоял у большой, занявшей всю стену географической карты и, не оборачиваясь к нам, продолжал переставлять красные и синие флажки, которые вели по карте от самого пола до потолка изломанную линию фронта.

— Тсс… — сказал мой страж.

В комнате кроме карты висели на стенах красочные диаграммы мирного времени, где большие, малые и совсем малюсенькие краны и вагоны-думкары наглядно изображали сравнительное увеличение погрузки и скорости оборота вагонов на станциях Юго-Западной дороги.

— Ну что, Дукельчик, — сказал человек в бриджах, закончив перестановку флажков, — опять «шипиона» привел?

— Шипион не шипион, — недовольно ответил Дукельчик, — а проверочку надо, товарищ начподора.

— Ладно, — сказал начподора, — можешь идти. Кто будешь? — обратился он ко мне.

Лицо суровое, с косматыми, сердитыми бровями, но, может оттого, что они были совсем светлые, белесые, не верилось в их сердитость. И действительно, когда в ответ на его строгий вопрос я пролепетал: «Свой», он улыбнулся, косматые брови поднялись и стали какими-то наивными, добрыми, и он засмеялся тихим смехом хорошего человека.

— Так-так, значит все-таки свой?

Теперь у него было добродушное лицо старого деповского слесаря или машиниста, которое от долгого общения с железом как бы само получило теплый железный оттенок; сходство это еще дополняли очки мастерового в тонкой металлической оправе.

Он чем-то очень напомнил мне отца, хотелось сказать: «Батя, это я». Наверное, и я ему кого-то напомнил:

— Ну, что у тебя, сынок, выкладывай…

И, может, потому, что я в последние дни был так одинок и все милое, близкое и дорогое отошло куда-то далеко-далеко и казалось маленьким и ненужным, а заступившее вместо этого новое, огромное, грозное, в огне и дыме бомбежек и пожаров, еще не стало моим миром, — я всей душой потянулся к этому человеку, который мог принять меня в самый важный и значительный сейчас на свете мир войны, и одновременно я боялся, что он откажет мне.

Я встал «смирно» и, с размаху приложив вдруг странно одеревеневшую руку к виску и с удивлением слыша свой хриплый, чужой голос, попытался по всем правилам, как это, я видел, делают военные, доложить о своем прибытии в его распоряжение.

Он снял очки, глаза — усталые, умные, насмешливые: «Вижу, вижу, не умеешь ты этого».

— Садись!

На столе, среди официальных бумаг и образцов изготовленных железнодорожными мастерскими мин и гранат, раскрытая книга, которую, наверное, читали этой ночью. То ли солидная убористость шрифта, то ли знакомая громадность периодов сказали, что это Толстой. «Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2-го сентября только к вечеру достигло квартала, в котором жил теперь Пьер», — прочел я.

Я почувствовал на себе долгий, пристальный взгляд.

Может, в моем лице он увидел себя, молодого, в папахе с красным бантом и маузером, таким, каким он был в гражданскую войну, и теперь, глядя на меня, он мысленно спрашивал: «Такие же вы, как мы тогда, или другие, можно ли на вас положиться?»

— Какие есть документы? — спросил он.

— Все!

И я подал ему перетянутую красной резинкой пачку.

Там были паспорт, комсомольский билет в целлофановой обложке, студенческая зачетная книжка да еще, кроме того, справка о сдаче ГТО II ступени, фотография отца и матери, когда они были молодыми, — отец в картузе с лакированным козырьком, а мать в свадебной фате.

— Так! Богато!

Он внимательно прочел мой комсомольский билет, посмотрел, уплачены ли членские взносы, потом долго читал зачетную книжку.

— Молодец! — сказал он, увидев, что по латыни «отлично». — А это что? Что такое? — проворчал он вдруг, седые брови его нахмурились. — Э-э, приятель! — и он ткнул в строчку, которая размашистым неприятным почерком профессора политэкономии констатировала, что по его предмету зачет сдан на «посредственно». — Не годится! — сказал он. — То наука Карла Маркса! Эх, дружок, у вас из школы в университет прямо как пересадка со скорого на скорый, расписания которых строго согласованы. А я первую ступень проходил знаешь где? У Аники-столяра. Гробы даже делал! — Он улыбнулся. — А вторую ступень в седле кавэскадрона. На учебу мобилизовали, как на войну. Собрали и сразу: «Анти-Дюринг». Я впопыхах и не разобрал: «Анти-кто, товарищ профессор?» — Он весело рассмеялся.

По истории античного мира у меня было «отлично».

— Древние войны изучал? — спросил он.

— Еще бы.

— В общем, Александр Македонский, — сказал он, возвращая документы, а глаза его говорили: «Эх, брат, у нас тут в одной Мышеловке мороки больше, чем за все вместе взятые походы Александра Македонского, Ганнибала и Цезаря». — Отец где? На фронте?

— Нет отца, — сказал я тихо.

— Ну, прости, сынок. — Он задумчиво посмотрел на меня. — Мать жива?

— В эвакуации.

— Что ж мне с тобой делать? Ну, вот что, давай пока поможешь по писарской части.

— Нет! — сказал я.

— Ух ты какой!

— Прошу послать на рубеж, — услышал я снова как будто бы со стороны свой хрипловатый, тусклый, чужой голос.

— Так-таки прямо и на рубеж? — сказал он.

Кто забудет ощущение первых дней войны? Казалось, вот-вот война кончится, а ты ни разу и не пойдешь в атаку, не крикнешь «ура».

— Успеешь, успеешь навоеваться, — как бы читая мои мысли, сказал он. — Хватит на тебя войны вот как! — И он рукой провел под самым подбородком.

Он повернулся к столику, на котором стояли многочисленные телефонные аппараты разной величины и формы, на мгновение задумался, как бы вспоминая, какой ему нужен, выбрал большой квадратный, старинной формы, с ручкой, и, повертев предварительно ручку, снял трубку. Из нее послышался хрип и вой и потом чей-то далекий-далекий, с натугой преодолевающий ветер и гул расстояния, пискливый голос.

— Дацюк! — сказал начподора в трубку. — Слышишь, Дацюк?.. Зимин говорит… Да обожди ты со своими сапогами! Я тебе тут Александра Македонского посылаю… Да нет, не техника-интенданта — полководца Александра Македонского.

Трубка что-то провыла в ответ, и Зимин рассмеялся.

— Студент, историк… Что? Для истории?.. А может, и для истории, — он посмотрел на меня. — А пока используй для стенгазеты, плохо в твоем хозяйстве с агитацией, — сказал он строго и вслед за этим другим, уже каким-то просящим голосом: — Смотри не отпускай от себя, Степан!

Опять что-то провыла трубка.

— Что? Сапоги? Ах, сапоги!.. — Он взглянул мне на ноги. — Нет сапог!

Трубка хрипнула и неожиданно замолкла. Зимин посмотрел на нее, подул:

— Черт!..

Он подошел к окну, открыл штору, и поток ярко-синего, с золотом, утреннего света погасил печальную лампу.

Вдаль уходила голубая улица с желтыми каштанами у домов, и почему-то казалось — это детство мое, самое раннее, первоначальное, стоит передо мной.

Я почувствовал на плече его руку, большую, сильную, добрую. Он спросил:

— Что, не уступим им?

— Да нет же…

— Верно!

Он долго так стоял и смотрел в окно, как бы вспоминая и видя что-то очень важное для него и для меня. Я чувствовал его теплую отцовскую руку и был точно ветвь могучего дерева.

— Ну, давай шагай, — сказал он наконец.

И когда я был уже за порогом, он окликнул:

— Стой! А карандаш есть?

Оказывается, карандаша не было.

— Какой же ты пропагандист без карандаша? А блокнот?

И блокнота не было.

— Эх, студент, студент, а на войну собрался!

 

4. Киев

Как хорош был Киев в этот тихий и грозный золотой сентябрь 1941 года!

Даже суровая военная одежда города — слепые, зашитые досками и доверху заложенные мешками с песком витрины, противотанковые ежи и баррикады на улицах, дзоты и траншейные щели, вырытые в скверах и на площадях, не могли изменить величественной живописности Киева. Он был все так же прекрасен в ясной прозрачности осеннего воздуха, и золотистые громады домов стояли на холмах как видения.

Кончился патрульный час. И тотчас же с разных сторон возникли сигналы машин, свистки милиционеров. Вышли дворники в белых передниках с большими, как у носильщиков, медными бляхами на груди и из длинных шлангов стали поливать тротуары.

Девушки, бойцы ПВО, провели по свежей улице на веревках, точно пойманного ночью на улицах города слона, аэростат воздушного заграждения; он все время вырывался из рук.

Открылись затемненные на ночь окна, с громом полетели вверх жалюзи в дверях магазинов.

В книжных киосках выставили новинки: «Силуэты германских самолетов», «Танки», «Эволюция стрелкового оружия».

Солнечно-ясно и оживленно на Крещатике. На тротуарах, как в мирные дни, много народу: военные, женщины, старики. Через узкие ворота в баррикадах проносились переполненные троллейбусы, вереницы машин с зенитными пулеметами, огромные грузовики, в которых стояли попарно кони, изумленно разглядывая город, проезжали высокие обозы сена с лежащими под самыми облаками ездовыми.

На солнечной стороне улицы веселой стайкой пробежали с портфелями и сумками мальчики и девочки.

— Какой школы?

— Сорок четвертой! — ответили они хором.

Это у линии фронта.

Прошел расклейщик афиш, и в утреннем воздухе мирно повеяло клейстером, и на тумбах появилась афиша об открытии сезона в госцирке с участием артистов драмы, эстрады, оперы, цирка и труппы лилипутов.

У главного почтамта выгрузили брезентовые мешки с почтой. Письма пришли сюда, в осажденный фронтовой город, дальним и кружным путем: до Харькова — в вагоне по старому как мир почтовому тракту, а потом уже добирались попутными военными эшелонами, вместе с танками, авиабомбами, маршевыми ротами до Дарницы, а из Дарницы их везли в больших зеленых военных машинах по мостам через Днепр, киевскими улицами до почтамта, а отсюда их повезут к городским окраинам — до штабов дивизий, полков и уже на конях — до угнездившихся на киевских холмах КП батальонов, откуда ползком ротные почтальоны доставят их адресатам в траншеи или индивидуальные ячейки. В дороге почту бомбят, обстреливают из пулеметов и снайперских винтовок, и многие письма проштемпелеваны осколками и пулями.

Во всю мощь гремит радио: «Увага! Увага! Говорыть Киев! Радиостанция РВ-9 на хвыли 539,6 метра».

Трансляция радиопереклички городов Москвы, Ленинграда и Киева идет вперемешку с зенитной стрельбой. Иногда голос Москвы уходит далеко-далеко и снова возвращается, еще более громкий, мощный, уверенный, победивший расстояние, заглушая зенитную стрельбу.

Все так же зажигаются на перекрестках попеременно зеленые и красные огни, сообщая улицам обычную размеренную жизнь, стоят те же милиционеры, только теперь они не в белых шлемах, а в касках, с карабинами. Ближе к Демиевке, у переезда через баррикады, место милиционеров заняли девушки-регулировщицы с красными флажками, и это означает, что здесь не только городская улица, но и военно-автомобильная дорога. И идут не машины, на которых написано: «Мясо», «Молоко», «Пончики», а огромные зеленые военные грузовики с авиабомбами в клетках, тягачи с артиллерией.

Так же открыты ателье мод, на вывесках нарисованы франты в клетчатых гольфах и ковбойках, но за длинными столами мастерицы шьют ватники и ватные штаны. Из выбитых окон летит вата, и ветер носит ее по улице вместе с алыми листьями.

Без перерыва, день и ночь, входят люди в подъезды высокого нового здания над древним Днепром, где помещается ЦК КП(б)У. До утра ярко освещены коридоры, и никогда не утихают телефоны. Но на совещаниях уже говорят не об осенних перевозках, подъеме зяби, новых музыкальных школах, переподготовке врачей и садовников, а об укреплении огневых рубежей и строительстве баррикад, о производстве колючей проволоки, мин и бутылок с горючим, о подготовке подрывников, минеров и партизан-радистов. Все нити круговой обороны сходятся к этому высокому новому зданию на берегу древнего Днепра.

…Этот день был по-особенному тихий, солнечный, с таким ясным голубым небом, словно вернулось лето. Городские парки наполнились серебристой паутиной. Тишине в природе как бы поддалась и война. Все тише и реже доносилась орудийная канонада, беспрерывно много дней громом грохотавшая за Соломенкой и в Голосеевском лесу, и наконец смолкла совсем. Не слышно было и самолетов в небе.

И старые рабочие Арсенала в кожаных куртках, с винтовками и гранатами, которые еще помнили бои на этих улицах с гайдамаками и сечевиками; и молодые бойцы истребительных батальонов, строем проходившие по Крещатику мимо кинотеатра «Комсомолец Украины», где они когда-то смотрели «Броненосец „Потемкин“», а затем и «Чапаева», мальчики, которые стали солдатами и которым все в городе — каждый дом, каждая вывеска и афиша — приносило столько воспоминаний; и проезжавшие через город на позиции солдаты — рязанцы и туляки, жители Алазанской долины и Памира, которые в первый и последний раз в жизни видели Киев; и девушки-регулировщицы в касках, с красными флажками; и танкисты в открытых люках танков, стоящих в засаде под каштанами; и зенитчики на крыше гостиницы «Красный Киев»; и шагающие по улицам патрули — все, все глядели в этот день на город и не могли наглядеться.

Но как странно пустынно и прозрачно над ним небо… Где вы, дружные заводские дымы Подола и Печерска, Шулявки и Соломенки, богатырским кольцом окружавшие Киев? Как тоскливо торчат бездыханные, точно обезглавленные, трубы заводов и фабрик.

Рабочий Киев дрался бок о бок с Красной Армией. Слесари, механики, вахтеры, учителя, бухгалтеры, сцепщики, парикмахеры, телеграфисты, кондуктора, милиционеры насмерть стояли на огневых рубежах круговой обороны — за Соломенкой, у Мышеловки, в Броварах…

…Чем ближе к окраинам, тем улицы пустынней, изредка прогрохочет трамвай, но, не дойдя до конечной остановки, возвращается назад, в город; дома стоят с зияющими пробоинами, и в окнах верхних этажей видно небо, а нижние заложены мешками с песком, из-за которых иногда выглянет ствол противотанковой пушки. В старой, знакомой всему району аптеке на углу, где жители чуть ли не целое столетие покупали валерьянку, горчичники, — перевязочная санбата, куда весь день, и особенно ночью, на скользких от крови носилках приносят бойцов прямо с передовой.

В магазине «Бакалея», где еще пахнет цикорием и лавровым листом, у прилавка сидит боец и в полевой телефон до хрипоты кричит:

— Я «Маргаритка»… Я «Маргаритка»!..

Но то ли его не слышат, то ли не верят, что у маргаритки может быть такой неподходящий сиплый бас, но он снова и снова выкрикивает свои позывные.

— Мина! Берегись! — Крик доносится одновременно с воем летящей мины, и под грохот разрыва вы поспешно скрываетесь во внутреннем дворе большого каменного дома.

Здесь жизнь продолжается. Раскрыты окна, пахнет кухонным дымом, дети играют в Чапаева и Тимура, прислушиваясь к разрывам мин. Из окна кто-то кричит:

— Владик, брось осколки, брось патроны, иди кушать.

Как железная пристройка к дому, в засаде стоит танк. И хотя танкисты прибыли только сегодня утром, мальчики уже всех знают по именам, а хозяйкам известно, кто холост, а кто женат, и, если женат, пишет ли письма жена, и сколько детей, и какие у них в школе отметки. Уже вокруг на веревках развешано выстиранное белье танкистов. Несут в чугуне горячий, с красными помидорами борщ и пахнущие духовкой пирожки. И танкист, пообедав, кричит на крышу зенитчику:

— Эй, воздух, кинь сигаретку!

А в сумерки, когда танк выйдет из засады на перекресток улиц, возле него соберутся дежурные с противогазами, обсуждая стратегические и тактические возможности круговой обороны.

Вы проходите еще несколько кварталов — к линии железной дороги. Здесь чаще звучит свист снарядов, и на ваших глазах они разрываются, опрокинув стоящий на рельсах пустой трамвайный вагон или подняв в воздух уличный киоск «Минводы».

На трамвайном пути сигнал: «Осторожно, листопад!» Прижимаясь к стенам домов, медленно пробираются раненые, изредка останавливаются и под защитой каменного портика отдыхают или даже подкрепляются холодным мясом из консервной банки. Жителей как будто нет, и вокруг не слышно ни женских голосов, ни детских криков.

Но вглядитесь в эту высокую седую женщину в пуховом платке и старомодных высоких ботинках, несмотря на близкие разрывы снарядов неторопливо идущую по железнодорожным путям с узелком, в котором, и не заглядывая можно наверняка сказать, пироги с капустой или сладкой пшенной кашей, крупные, как здесь их называют «яблуковые» помидоры, пара крутых яиц с солью, завернутой в пакетик, да еще сочные, цвета янтаря, сливы из собственного садика.

Вот уже не менее пятидесяти лет ежедневно носит она так «сниданок» сначала отцу — слесарю депо, потом мужу — механику того же депо, а теперь и сыну — инженеру. И все по этим путям, по этой дороге — сколько раз уже шпалы менялись, и даже рельсы, и старого деревянного вокзала нет, а новый — каменный — она каждый день появляется с узелком. Теперь она проходит мимо депо к стоящему у самого перрона на первой линии зеленому бронепоезду, укрытому серебряными ветвями ив. Она стучится в броневую обшивку паровоза:

— Это я, Данило Тимофеевич!

И нет на лице ее ни удивления, ни вопросов. Просто ее «старый» временно перешел из депо. Да если хорошенько вспомнить, это уже бывало — вот так же приносила она узелок и стучалась в железную обшивку паровоза на том же самом пути, только было это очень давно, она была еще молодой и сильной, и гнали тогда не то Петлюру, не то Деникина, а может, и кайзеровскую немчуру.

Легкий маневровый паровоз «ОВ», вечный труженик, день и ночь бодро свистящий на станционных путях, нежно прозванный железнодорожниками «овечкой», теперь закованный деповскими слесарями в броневые листы, тащит огромные, обшитые броней шестидесятитонные углярки, вооруженные легкими пушками и пулеметами.

Ночами бронепоезд с потушенными огнями носится по железным дорогам укрепленного района и оказывает поддержку не только железнодорожным истребительным батальонам, но и регулярным частям Красной Армии. Его видят в одни и те же сутки на западе, на севере и на юге, к нему привыкли, а железнодорожники даже в официальных бумагах пишут не Б/П, а по-родственному — «Борис Петрович».

Появляется русый мальчик в кургузой курточке с оттопыренными карманами.

— Дима пришел! — говорят на перроне.

Командир бронепоезда разворачивает карту-двухверстку, находит дорогу, разъезд и село у разъезда.

— Ну, валяй!

— Одна орудия, дядя Степан, — говорит мальчик, — за переездом, как раз где паровозы дают свисток, а на поле, где была маевка, стоят черные машины.

— Сколько?

— Насчитал штук двадцать, а потом стали стрелять.

Мальчик-разведчик, сын станционного стрелочника, и «дядя Степан», секретарь парткома узла Степан Дацюк, долговязый, жилистый, цыганистого типа, в черном кожаном картузе, затянутый в ремни, с длинным маузером на боку, и комиссар в синем железнодорожном кителе, с умным юношеским лицом, и стоящие на подножках деповские слесари, котельщики, стрелочники, составители, сигналисты, технические конторщики в перепоясанных пулеметными лентами пиджаках — похожи на красногвардейский десант времен гражданской войны, прибывший на бронепоезде, стоявшем все эти годы на запасном пути. Железный, до последней капли крови преданный революции пролетарский десант, появляющийся немедленно в грозный для родной страны час!

 

5. Степан Дацюк и его товарищи

Степан Дацюк никогда не был военным. Правда, в комсомольской юности он носил картуз защитного цвета, гимнастерку с широким командирским поясом и любил употреблять в применении к мирным делам военные термины: «штурмуем прорыв!», «атакуем прорехи!», «двинем девчат в разведку!» и т. д. Но потом Степана Дацюка послали по комсомольской разверстке учиться, сначала на рабфак, а потом в университет, и уже много лет все на дороге знали Дацюка — лектора в мягкой шляпе и вышитой косоворотке с узким кавказским ремешком.

С большой пачкой книг и длинным круглым, похожим на зрительную трубу кожаным футляром, в котором хранились свернутые в трубку карты и наглядные иллюстрации, Дацюк ездил по станциям и полустанкам Юго-Западной дороги и читал лекции: «Как устроена вселенная?», «На чем Земля держится?».

У него был приятный украинский баритон, на лекциях всегда увлекался и рассказывал так достоверно и убедительно, что казалось, он сам присутствовал при возникновении мира и поэтому все знает во всех подробностях.

Его любили и знали на дороге и на станциях; завидя его долговязую фигуру, мальчики кричали:

— Лектор приехал!.. «На чем Земля держится»!..

Но теперь, когда видели нового Дацюка — в кожаном картузе, в кожаной куртке, с широкими и скрипучими ремнями, с длинной, до колен, деревянной кобурой маузера, Дацюка, громовым голосом отдающего команды, — всем казалось, что он был всегда таким.

Я представился Дацюку. Голова моя была на уровне ремней на его груди.

— Помнишь, когда родился Алкивиад? — усмехнулся командир бронепоезда.

— Да.

— И знаешь, как Плиний Старший наблюдал извержение Везувия?

Я кивнул. Дацюк стал серьезным.

— Забудь!

Я вышел тогда, в августе, из дому одетым в пиджак и рубашку в голубую полоску. Так и стоял я теперь перед командиром бронепоезда. Кепку я потерял по дороге, краги были в глине, ботинки разбиты.

— Не богато обмундирован, — сказал Дацюк и похлопал меня по плечу. — Соломонов, подбери-ка там что есть.

Маленький, толстенький и краснощекий Соломонов, начхоз, как все начхозы, не открывал, что у него есть и чего у него нет, а выписывал то, что ему казалось нужным выписывать. Он выдал мне пилотку со звездочкой, широкий брезентовый пояс с пустым подсумком и большие кирзовые сапоги.

— Намотаешь потолще портянку — и будет в точку, как в ателье, — отдуваясь, сказал Соломонов.

Мне нечего было делать в пассажирском зале, но я оказался там как бы случайно и раза два прошелся мимо большого зеркала, которое видело на своем веку столько разных пассажиров дальнего следования.

Пилотка со звездочкой — отлично! Если бы на войне принимала участие только одна голова, прямо первый солдат. Но широкий брезентовый пояс портил весь вид: будто бы я прибыл на пожар! С таким поясом и козырять смешно.

— Что, нет в поясе шику? — спросил, проходя мимо, толстый усатый кондуктор Поппель, подносчик снарядов.

— Нет, — признался я.

— Не в поясе, браток, дело, а вот где! — и он кулаком стукнул в грудь.

— Понимаю, — согласился я.

Но все-таки ведь совсем другое дело — широкий кожаный, с горящей как жар звездой на пряжке командирский ремень, сцепленный с портупеями, крест-накрест заковывающими грудь, на боку которого висит большая и блестящая, как новенький каштан, кобура, — отстегни пуговку, и выглянет черная тяжелая рукоятка «ТТ», — а бывают еще на поясе и медные крючки, и висят на них новые гранаты, бутылки с горючей смесью…

Я прошелся по вокзалу.

Удивительно выглядело огромное, во всю стену, расписание прибытия и отправления поездов, точно осколок от некогда существовавшего мира. Измаил… Львов… Кишинев… Названия этих городов звучали как Сириус, Марс, Юпитер. Теперь до них было дальше, чем до самой дальней звезды галактики.

Но я с жадностью прочел все расписание от начала до конца — до последних поездов с трехзначными номерами, до поездов «бис», назначаемых по особому распоряжению, с наслаждением повторяя знакомые с детства названия городов: Киев — Одесса, Киев — Николаев, Киев — Херсон, Киев — Умань…

Открылось окошечко кассы, в ячейках которой еще лежали билеты с наименованиями этих городов, теперь билеты межпланетного путешествия. Я подал в окошко направление Соломонова. Седая кассирша в пенсне на носу долго изучала документ, поглядывая сквозь пенсне то на бумажку, то на меня, и, убедившись, что я выдерживаю ее взгляд, вздохнула, возвратила документ и выдала талоны на обед и ужин.

Бронепоезд, замаскированный ветвями ив, стоял на первом пути у перрона, как раз там, куда раньше ежедневно прибывали скорые Москва — Одесса и Москва — Кишинев.

Было тихо. Маскировочно теплились синие лампочки. Вяло пахли ветви ив. Я только что выпустил листовку: «Киев был и будет советским» — и вывесил ее у штабного вагона. Пулеметчики и зенитчики группой подошли к ней. Эти суровые рабочие люди надевали очки и медленно, шевеля губами, читали при свете луны написанные мною строки, повторяя каждое слово вслух, и в их устах они были полны такого высокого значения и силы, что я не узнавал своих слов.

— Бойко пишет, — одобрил солидный кондуктор Поппель.

— Тревога! — прокричал в это время от паровоза дежурный, и тут же подтвердил колокол.

Именно в эту самую тихую за всю оборону ночь неожиданно пришел приказ об оставлении города.

«Борис Петрович» вышел в последний рейс на запад — огнем прикрыть отход бойцов с дальних рубежей круговой обороны.

Буча… Ворзель… Клавдиево…

В звездном молчании ночи грохочет бронепоезд.

Темные, душистые леса. Свежий, пряный запах осени, чего-то хорошего, бесконечно возможного и неосуществленного…

Стоп!

Грохот орудий, и вдали — во тьме полей — взметывается будто вырвавшееся из-под земли пламя, освещая небо, леса.

Где-то там, в полях, оврагах, рощах, последние бойцы отходят на восток.

— Вперед!.. Полный вперед!..

И снова: стоп!

— Корнилов, — позвал комиссар, — отправляйтесь в батарею, изучите настроение.

— Проходите, товарищ редактор! — криком оглохшего кричит командир орудия, машинист Вакулинчук, открыв изнутри железную дверцу в углярку артиллеристов, только закончивших стрельбу. — Что слышно на свете, товарищ редактор?

В тусклом свете еле мерцающих под низким железным потолком лампочек артиллеристы в разных позах сидят на полу. Одни дремлют, другие смазывают и перетирают тряпочкой затворы винтовок, третьи, борясь с темнотой, пытаются читать газету.

— Американцы выступили? — интересуется подносчик снарядов, солидный кондуктор Поппель.

— Американцы? Шоколадники? — фыркает наводчик, худенький Маркушенко, проводник международного вагона; он считается специалистом по международным вопросам. — Ты гори, а он дом строит и еще смеется.

— А Маркушенко-то силен в политграмоте! — басит кто-то из угла.

— Умие миркуваты, — заключает Вакулинчук.

Пока поезд гремел и бряцал на стыках рельсов и, извергая огонь, летел, железный, непобедимый, и вокруг были суровые рабочие лица людей, знающих, как стрелять во врага, я чувствовал себя сильным, храбрым, готовым вот так, на железном поезде, ворваться в самую гущу немецких войск, и передавить, перестрелять уйму фашистов, и, как я это видел на плакате, водрузить где-то там, на вражеском доте, красное знамя, и петь победную песню «Если завтра война…».

Но вот неожиданно на горизонте нависшее над дальним селом темное облако точно разорвалось, лопнуло и полыхнуло пламенем. В броневую обшивку забарабанили осколки, и неведомая сила прижала меня в холодный железный угол, и так вдруг сжалось сердце, и стало неуютно, и что-то противное, холодное засосало под самым сердцем.

И в это время я увидел над собой доброе усатое лицо Вакулинчука.

— Что, страшно? — спросил он.

— Н-нет, — сказал я, с усилием отклеиваясь от холодной брони.

— Страшно, страшно, сынок, — засмеялся Вакулинчук, — и мне было ой как страшно!

— А что это?

— Это еще ничего, — ответил он. — Не то будет. Но и то — ничего, — успокоил он.

Бронепоезд качало, как во время шторма.

— Привыкаешь, и, как в квартире, спишь, и картошку почистишь, и газетку почитаешь, вот как. Не бойся! — сказал Вакулинчук.

— А я и не боюсь.

— Ну вот и хорошо.

Снова забарабанили осколки, но теперь я уже мог наблюдать и видел, что на это не обратили внимания, лишь кое-кто только поднял лицо и с досадой поморщился, как на стук непрошеного гостя: «Ну, чего там еще?..»

Больше не стреляли, поезд снова гремел и бряцал на стыках рельсов, железный, непобедимый; в щели врывался и свистел ветер.

…На этот раз все началось так неожиданно — углярку сразу наполнил грохот, дым, — я даже не заметил, как начали стрелять.

— Эй, самураи! — сквозь грохот кричал полуголый, с наколотой русалкой на груди артиллерист, заряжая орудие.

Он воевал на Халхин-Голе, и с тех пор у него осталась привычка — в минуты азарта кричать: «Эй, самураи!»

Увидев после выстрела взметнувшийся и охвативший полнеба пожар, он кричал:

— Хватит на пироги? — Досылая новый зажигательный: — Давай поджаривай!

Он был так заметен среди других потому, что остальные работали молчаливо, спокойно, солидно; изредка нагибаясь и ковшиком зачерпывая в ведре теплую воду, жадно пили, и казалось, они у себя в депо, в грохочущей, горячей кузнице.

Внезапно — стоп! Толчок. Все летят на железную стенку, что-то звенит, грохочет, раскатывается по железному полу.

Задний ход!

Впереди разбит путь.

В броню застучали пневматические молотки: поезд попал под обстрел.

Полный задний!

Но и позади уже разбит путь.

В смотровые щели пробивается яркий свет зажженных бронепоездом пожаров.

Кто-то падает, кто-то стонет, кто-то уже просит птичьим голосом: «Пить! Пить!»

— Вперед!..

— Назад!..

И так: вперед и назад, назад — вперед, только не останавливаться! Все время маневрируя, из всех орудий — огонь.

— Нет ли папиросочки, друг? — остановит кто-то по дороге.

Не нужна ему папиросочка. Он просто остановил, чтобы рассказать тебе, как удачно он дал ему.

Кто-то полуголый, жаркий, со снарядом в руках кричит в уши:

— Записал бы адресок, товарищ! — Он досылает тяжелый бронебойный. — И свой дай…

Вдруг в темноте спотыкаешься.

— Вакулинчук?

Он будто просыпается, будто возвращается откуда-то издалека:

— Пробились?

Он старше тебя, этот человек с глубоко врезанными сильными морщинами старого рабочего, намного старше, он годится тебе в отцы, но сейчас ты очень нужен ему. В минуту боли и слабости он чувствует в тебе силу духа, понимает, что ты видишь сейчас дальше этого темного, блиндированного в дыму и громе вагона, на железном полу которого он лежит раненый, плавая в крови, видишь и знаешь что-то такое, что и ему нужно знать. И, жадно придвигая к тебе лицо, он ждет…

Как дороги тебе эти ороговевшие рубцы морщин, обкуренные на кончиках усы, эти жесткие ласковые руки, которые всю жизнь имели дело с железом и огнем.

Зачем же он так нелепо умирает на железном полу, не увидев всего?..

Подставляешь к его рту жестяную кружку с теплой водицей и слышишь, как стучит она в зубы, — это озноб или движение поезда?

— Спасибо, сынок… — И снова куда-то далеко-далеко уплывает машинист Вакулинчук, в такой дальний рейс, которого еще не было никогда.

Вот так, «изучая настроение», иду, останавливаясь у орудий, в сизом дыму беседуя с наводчиками, отвечая на самые разнообразные вопросы обо всем на свете; задерживаюсь у раненых, выслушиваю их шепот так близко от лица, что чувствую запах крови и пота, и будто сам обливаюсь этой кровью и трудовым потом; иногда записываю адреса — имена отца и матери, братьев и сестер, сыновей и дочерей, чтобы после написать им письма. И когда во время такой беседы, или читки газеты, или песни внезапно как цветок раскроется душа человека и, бесконечно веря тебе, расскажет он то, что блеснуло в душе тихим и светлым воспоминанием, — тогда точно забываешь всю свою жизнь, остается только эта тесная железная, сотрясаемая грохотом взрывов, с запахом пороха и крови углярка. Вся жизнь — здесь, все твои интересы, мысли, вся нерастраченная молодая любовь с ними.

По насыпи бегут с зеленым фонарем: путь исправлен.

Бронепоезд с ходу тормозит, останавливается, дает задний ход все быстрее, все усиленнее; замелькали телеграфные столбы, темные строения разъезда, роща, поля; ворвался пряный, пахнущий дождем, жизнью, травами ночной полевой ветер. Легче, свободнее дышать. Ярче заблестели лампочки. Стук колес стал напоминать ход пассажирского поезда, явилось радостное ощущение пути, движения и ожидания.

«Киев!.. Киев!..» — выбивают колеса.

Кто-то у снарядов — голова в окровавленных бинтах — запевает: «Наш паровоз, вперед лети!..»

Просыпаются дремлющие у железных стен бойцы; словно испившие свежей воды, подымают головы раненые. И кто может — громко, а кто — тихо, еле слышным шепотом, подтягивают.

Песня, точно переданная броней, перекидывается в соседний вагон.

Теперь уже поют и зенитчики, и на открытых платформах ремонтники. Поет старый машинист в закованном в броню, наполненном красным светом паровозе, поет молодой кочегар, лопатой подбрасывающий уголь в огненную топку:

Ирпень… Беличи… Святошино… Даешь! Даешь!

Пост Волынский… Караваевские дачи… Киев 1-й пассажирский. Кто в Киеве? Наши?

Наши! Наши! Спотыкаясь, бегут к поезду, стучатся в железную броню, кричат. Кто-то вихрем налетает, целует в глаза, в щеки…

 

6. Ночью

На путях станции Киев рвутся снаряды.

Взрывной волной разбиты все окна штабного вагона. Ветер перебирает страницы брошенных на столах книг и, быстро просмотрев, со злостью кидает их на пол. Дальше пути нет. Там, на левом берегу Днепра, за Борисполем, Юго-Западная уже в руках врага.

— Товарищ командир бронепоезда! Пулеметы сняты! — криком докладывает в разбитое окно усатый Поппель, вытягиваясь и неумело прикладывая рабочую руку к пилотке, и неожиданно тихим, застенчивым голосом добавляет: — Степан Иванович! Тут, на перроне, жинка, пришли прощаться…

С пулеметами и бронебойками на спинах цепочкой уходим в ночь к серой громаде вокзала. Позади на бронепоезде гремят взрывы.

На дверях вокзала кто-то мелом написал: «Поездов больше не будет».

В огромном сводчатом пассажирском зале гулко отдаются шаги.

— Проверить оружие!

Вдруг потух свет, стало темно и сразу так тихо, что даже страшно, — будто все перестали дышать.

Мы вышли на площадь. И то ли показалось, то ли в самом деле с темного неба слезой скатилась и пролетела звезда и упала где-то там, за темными корпусами «Ленинской кузницы».

Привокзальная площадь, которая была всегда полна жизни, криков разносчиков и носильщиков, казалась вечной пустыней.

— Что, будем рядом? — тихо спросил худенький Маркушенко, проводник международных вагонов.

— Давай! — сказал я.

— А страшно?

— Да.

— Рядом-то лучше.

— Ладно.

— Ты смотри держись меня, — храбро проговорил Маркушенко.

— Хорошо.

— Замечай…

Пошли улицы с давними мирными названиями: Жилянская, Безаковская, бульвар Шевченко…

И от знакомых названий улиц, знакомых перекрестков, воспоминаний, от какого-то особого, удивительного, только этому городу присущего воздуха так сжимается сердце…

Страшное, глубокое безмолвие нависло над огромным темным городом. Трамваи не двигаясь стояли на улицах, все остановилось и замерло в ожидании. Те же улицы, те же дома, но жизни во всем этом нет, будто в свете звезд стоит только очень похожая, хорошо исполненная декорация города.

На тумбах висели старые, еще довоенные афиши: «Дети солнца», «Запорожец за Дунаем». Теперь это звучало как Софокл или Эврипид.

Смутно белеют дома, темные, будто залитые чернилами окна. Скрипят железные ворота, ветер качает потушенные фонари. Никто не крикнет: «Стой! Кто идет?» Никто не выступит вдруг из-за угла или из ворот: «Пароль!» Никто не осветит фонариком: «Документы!»

Зловещая и неизвестная, готовая в любую секунду взорваться стрельбой и внезапным уличным боем тишина.

— Стой! Стой!..

Вперед ушел разведчик. Как молот, стучат подкованные сапоги.

Стоим у дома, прижавшись к холодной стене, под темными окнами. И вот слышится: звонит в квартире телефон. Звонит долго-долго. Где те, которых зовет этот звонок?

— Пошли!.. Пошли!..

Кто-то в длинном кожаном пальто выбежал из рядов и стал стучаться в парадную дверь одинокого двухэтажного домика, но никто не отвечал. Тогда он, подняв лицо к окнам второго этажа, задушенным голосом стал звать: «Маша! Маша! Валька!..» Ответа не было. Он порылся в карманах и стал бросать в окна монеты; попадая в стекла, они звенели, потом, падая на тротуар, тоже звенели, — ни одно окно не открылось.

Где они? Спали ли они так крепко, или были в бомбоубежище, или же узнали все и сами ушли из города на восток?

— А мне вот так не с кем прощаться, — сказал Маркушенко. — Во всем городе не с кем прощаться.

— Молодой, вот и не с кем прощаться, — сказали со стороны.

— Нет, я с другой станции, — засмеялся Маркушенко. — Вот если бы там, так в каждый дом входи: вот так всех знал, и все меня знали.

— Почему так?

— А я знатный гармонист. — Он сделал руками движение, будто растягивал гармонь. — Э-э-эх!..

Вот и знакомый садик с темными липами и белыми скамейками, магазин «Канцтовары» на углу и узорчатые ворота.

— И тебе не с кем прощаться? — спросил меня Маркушенко.

— Обожди меня тут, я сейчас…

За узорчатой железной решеткой ворот стоит хлипкий человечек с маленькими усиками Чарли Чаплина и странно раздражающей бабочкой на шее. Он взглянул на меня. Я прошел мимо. И вдруг он пропел: «Любимый город может спать спокойно…»

Не успел я оглянуться, как он уже испарился, и нет его нигде, нет — как и не было все эти двадцать лет; в какой щелке прятался со своими усиками, со своей бабочкой?

Вдали прогромыхало, и в темном небе блеснули зарницы взрывов, осветив вход в бомбоубежище.

— Мама! Тревога?

— Спи, доченька, спи! Это гром.

— Мама, когда прилетят, скажи, что я сплю. Мама, ты скажешь?

Тишина.

— Мама, я уже сплю?

Пятый этаж. На косяке двери, как черные пуговицы на косоворотке, длинный ряд кнопок.

По очереди нажимаю кнопки — никого. Нажимаю сразу все, одним аккордом. За дверями кто-то шевелится и кряхтит. Спрашиваю:

— Кто там?

Как из подземелья, мрачный голос:

— Старуха.

Она долго открывает дверь, долго молча смотрит на меня. Когда она успела сделаться отшельницей?

Огромная, густо населенная раньше коммунальная квартира пуста.

— Есть письма от Вечтомовых?

Старуха молчит и мимо меня смотрит куда-то вдаль.

— От Вечтомовых, — повторяю я, — Лели…

Она продолжает смотреть мимо, вдаль, жует губами и сердится.

Я вслушиваюсь в ее сердитый шепот и начинаю понимать, что она не видит и не слышит меня и сердится на что-то давнее, бывшее еще в ее молодости.

На всех дверях замки. В комнатах вещает радио. Хозяева далеко, а радио продолжает для них говорить. Оно начинает в семь часов и поздравляет их с добрым утром, оно сообщает им новости со всего мира, в «Пионерскую зорьку» гремит фанфарами, потом вдруг гудит тревожно сиреной и беспокоится — ушли ли все в убежище; по вечерам оно поет для них веселые и грустные песни. И когда ночью играют куранты и торжественный гимн наполняет всю квартиру, она кажется населенной людьми, которым радио говорит: «День окончен, завтра будет новый день труда и жизни».

Только нет замка на одной из дверей. Кто-то за ней сопит.

— Кто там?

— Катька!

Худенькая, с тоненькими косичками Катька с бойким любопытством разглядывает меня.

— Ты одна?

— Не…

— А кто еще?

— Мама.

— А мама где?

— В гошпитале.

— А что ты одна делаешь?

— А ничего!

— Вот что, Катька, Лелю знаешь?

— Они куированы, — тотчас же ответила девочка.

— Письма есть?

— Не…

Она помолчала, подумала про что-то свое, потом, пристально глядя прямо мне в глаза, вдруг спросила:

— Дядя, а когда они будут обратно вкуированы?

— Кто здесь? — громко спросил от двери испуганный голос.

— Мамка!

— Гражданин! — сурово сказала женщина. — В чем дело, гражданин?

Она подошла ближе и увидела на пилотке звездочку.

— Товарищ!.. Товарищ!.. — повторяла она, словно лаская это слово, словно хотела насытиться им, таким прекрасным, всеобъемлющим.

И долго, долго после этого: в пути на фронт через немецкие тылы, военные дороги и заграждения, и на фронте — под Балаклеей, на Сандомирском плацдарме — всю войну, словно радиоволнами, доносило и гремело в ушах произнесенное с мукой, любовью и преданностью слово «товарищ».

Может, это в Бабьем Яру кричала она, вызывая нас через тысячу верст, или в каменной трущобе Берлина на окровавленном топчане бредила она этим словом, или на дощатом сельском эшафоте, когда палач накидывал на нее мертвый намыленный узел, крикнула она его с силой и ликованием, чтобы птицей перелетело через головы двухсот сорока немецких дивизий…

Кто из нас забудет этот отчаянный крик из окон пыльных горящих городов 1941 года? В веках, когда слово «товарищ» будет единым словом, связывающим все народы от Чукотки до Огненной Земли, вспомнят этот крик, который сплотил нас в тот самый страшный для человечества год.

— Простился? — спросил Маркушенко.

— Пошли! Нагоним! — сказал я.

В предрассветном небе, среди аэростатов воздушного заграждения, кричали перелетные птицы, и в крике их была тревога. Может, они звали кого-то пропавшего в этом ночном перелете или же искали в темном океане знакомый золотой город и не находили, и теперь им казалось, что они заблудились. И этот крик перелетных птиц тоской и болью отдавался в сердце.

Когда мы спустились на Крещатик, улица была черна от народа — будто двигалась река. Пока где-то там — на Соломенке, за Демиевкой — красноармейцы держали последние рубежи, из города выходило гражданское население.

— Можешь себе представить немцев на Крещатике? — спросил я Маркушенко.

— Нет!

— Немцев, входящих в дома, выглядывающих как хозяева из окон?..

— Не могу себе представить и на секунду, не могу, и все! — сказал Маркушенко.

— И я не могу.

Молчали заводские гудки. В это утро, кажется впервые со времен Игоря Святославича, киевляне не вышли на работу.

Порыв предрассветного ветра прошелся по липам, и они в ответ долго и смутно шумели. И этот утренний трепет отчего-то со страшной живой силой напомнил далекие золотые киевские утра, когда с первыми трамваями шел ты по оживленным рабочим потоком улицам Киева.

Нет, не было безверия, не было того, что вот все кончено в этом сумрачном, предрассветном городе и больше ничего не будет и больше никогда не вернемся и не увидим эти дома на холмах, днепровские кручи, Первомайский сад и смутно виднеющиеся там, вдали, домики Труханова острова и то место, где пляж, и лодки, и байдарки, и катера, и плавание саженками…

Один уносил с собой горстку киевской земли, другой — цветок из городского сквера, третий — ключ от квартиры, в которой жил.

Шли тихими, грустными Липками, по знаменитой улице Январского восстания, мимо арсенальского памятника с маленькой пушечкой, мимо зеленой тысячелетней Аскольдовой могилы, мимо веселых окраинных рабочих домиков с диким виноградом на стенах, мимо желтых каштанов…

Во время ветра падали каштаны… Зеленые, чуть пожелтевшие, с острыми шишечками кубышки от удара о тротуар раскалывались, и появлялись новенькие, лакированные, нежно-золотистые каштаны. И точно это было само детство, точно оно все время продолжалось тут без тебя и вот выглянуло из кубышки и спросило: «И ты здесь?»

Никто, никогда ни огнем, ни взрывом, ни словом, ни обидой не оторвет от этой земли.

Нас обгоняли машины с войсками, мимо везли раненых. Из засады выезжали танки, осыпанные желтыми листьями акаций. Проезжали орудия, еще горячие от стрельбы, и, держась за них, плелись артиллеристы с черными лицами. И только зенитные пушки не двигаясь стояли на площадях, длинными стволами чутко прислушиваясь к далекой жизни утреннего неба.

Мы вышли на крутой правый берег и в последний раз оглянулись на Киев. Светлели крыши и купола, и странным казалось, как эти дома, холмы остаются, как это они будут жить тут без нас?

Мы спустились к Днепру.

 

Многих из них видели после за Волгой и Уральским хребтом. Они водили танковые эшелоны и нефтяные «вертушки»; на запорожских электросталеплавильных печах они плавили сталь в Кузнецке; трудились на Иртыше, Оби, Енисее, никогда не забывая далекой, но родной земли; когда осенью девушки выходили на свекловичные плантации, им на миг казалось: они снова у себя на родине, в Броварах или Прилуках. Это была одна великая Родина — от Измаила до Тянь-Шаня, от священных камней Севастополя до знаменитого озера Хасан.

 

1. День первый

Восходящее солнце обогрело землю. В траве закричал первый кузнечик. Он еще не работал, он только кричал: «Поздно! Проспали!» А второй, проснувшись, уже заработал сразу, в карьер. Вскоре к ним присоединился еще один, потом сразу несколько в разных местах, и заработали по всему полю, как в большом кузнечном цехе, но каждый ковал в своей кузнице отдельно.

Я пошел в напарники к Поппелю, толстому усатому товарному кондуктору, который говорил: «Нет ничего на свете важнее товарного вагона. На том мир стоит».

Вагоны разорванной цепочкой стояли вдоль путей станции Дарница на несколько километров — это их так растащили на случай бомбежки. В вагонах был ячмень, сахар, консервы, спирт, мыло, спички — все, что возят обычно по железной дороге.

Мы шли от вагона к вагону, и Поппель срывал пломбу, ловко разворачивал проволоку на скобах, а я метал бутылку с зажигательной жидкостью. Фосфористая масса вспыхивала костром, облизывая стены и потолок длинными ядовито-зелеными языками. А когда не стало бутылок, я залезал в вагон и лил из канистры бензин. Поппель зажигал паклю, но каждый раз, когда нужно было кинуть ее внутрь, у товарного кондуктора тряслись руки.

— Не можно… — говорил он.

Тогда я вырывал из его рук горящий факел, кидал в темную утробу вагона, и ярко вспыхивало пламя.

И каждый раз, когда показывался огонь или начинали взрываться какие-то ящики и бидоны, Поппель ошеломленно глядел на меня и кричал, как кондуктор на «зайца»:

— Ты кто? Ты что сделал?

И мы шли дальше.

Некоторые вагоны Поппель узнавал и, читая шифр в надписи, говорил:

— Смотри, с Харцызска вернулся! — Или: — Ого! В Йошкар-Оле побывал!

И мы продолжали свое дело.

А по другим путям шли другие и делали то же. Кондуктора, стрелочники, машинисты двигались между путями по твердой, пропитанной мазутом, маслом, угольной пылью земле и делали то, что никогда им и не снилось.

Свистели свистки составителей, играл рожок стрелочника, гудела маневровая «овечка», но все это лишь для того, чтобы собрать несколько вагонов вместе и зажечь или подорвать их.

И когда мы наконец ушли и были уже далеко за выходными стрелками станции и оглянулись, все пути были объяты огнем. Казалось, на станцию Дарница неведомо откуда прибыли и стоят длинные ракетные, огненные поезда.

Дацюк черным кулаком погрозил кому-то там, за дымом и огнем находящемуся:

— Покупаетесь и вы в пожарах!

На глазах были слезы, но раскатисто-командный голос приказывал:

— Приготовиться к движению!

Черное от сажи лицо его сливалось с кожанкой. Все были черные от сажи, блестели только белки глаз и алели губы, а у некоторых даже губы почернели, запекшись от крови.

Многие были обожжены и ранены. Толстые перебинтованные руки их лежали на перевязи, и они осторожно несли их перед собой, словно что-то чужое, но очень дорогое и хрупкое. А худенький Маркушенко, ковыляя, тащил по пыли обвязанную тряпками ногу, а сапог держал под мышкой.

— Маркушенко, не отставай!

— Есть! — отвечал Маркушенко, поудобнее устраивая под мышкой сапог и ковыляя энергичнее.

Идем на восток. Бориспольское шоссе — пустынное и тихое. Слышно, как работают в кюветах кузнечики. Где-то впереди бухает артиллерия.

Есть ли кто за нами или мы уже последние?

— Стой!.. Всем стоять! Один ко мне!

Из окопчика в кустах появился регулировщик с красным флажком, в каске; рядом станковый пулемет. Он смотрит на наши черные лица с воспаленными глазами, обгорелые, еще дымящиеся пиджаки и железнодорожные шинели, а потом на гигантские дымы разгорающихся позади, на станции Дарница, пожаров и ни о чем больше не спрашивает.

— Цивильным идти на Бортничи, — сообщил он.

— Прощай, сержант! — сказал Дацюк.

— Прощайте, зализничники! — ответил регулировщик.

День был теплый, ветреный, и черный жирный дым пожаров, застилая солнце и прижимаясь к земле, неотступно плыл вслед за нами.

На станции стали взрываться нефтяные баки и черно-малиновым крылом накрыли всю местность. И потом еще долго-долго сиротливо висела в воздухе огромная черно-дымная папаха колосса, точно колосс исчез, а папаха не знала, куда ей деться.

Тонкая теплая сажа печально сыпалась с неба на поля, на деревья, на лица…

Все молчали.

Бортничи — первая станция после Дарницы на восток по Харьковской линии.

За станцией сразу начинается лес.

В лесу тихо и светло от желтых лип. Листья перешептываются о чем-то своем, раннем, лесном, таком далеком от войны и пожаров.

В студеном воздухе осеннего леса острее слышится исходящий от одежды запах бензина и гари.

— Правильно ли мы идем?

Порыв ветра принес дальние приглушенные лесные голоса и рычанье грузовиков. Пошли на шум.

Под старыми липами стояла группа машин. На первой от дороги машине в кузове сидел человек и сосредоточенно крутил ручку арифмометра и потом столбиком записывал цифры.

— Здесь кто? — спросил Дацюк.

— Государственный банк, — ответил человек, не отрываясь от столбика цифр.

Никогда, наверное, сколько стоит на свете Бортнический лес, не видел он у себя столько людей. Под каждым деревом стояла машина, или мотоцикл, или повозка.

Здесь были целые учреждения на машинах, с завами, помами, начальниками отделов, машинистками, вахтерами, архивами. Здесь сохранялась еще официальная атмосфера учреждений. Секретари, по привычке, были вблизи начальства; и начальники и подчиненные держались служебного тона, который давал чувство дисциплины, ощущение нужности и смысла жизни.

У лесного оврага можно было вдруг услышать:

— Товарищ Федоткин, подымите дело Кульчицкого номер двести тридцать дробь двадцать пять!

И товарищ Федоткин с наслаждением рылся в делах, словно он не в лесу между Борисполем и Яготином, а у себя в уютном номенклатурном учреждении на Жилянской улице.

Где-то стучала машинка и, догоняя ее, стрекотала на дереве сорока.

— Товарищ Федоткин! — продолжал тот же голос. — Кульчицкого в огонь!..

Какой-то кассир выплачивал аванс за октябрь, стучал костяшками счетов и аккуратно синим карандашом ставил против фамилии галочки. И ни выстрелы, ни крики «Воздух!» не могли помешать ему по нескольку раз пересчитывать деньги и проверять галочки.

Радиокомитетчики, связисты, пожарники, банковские работники — все держались своих коллективов, общих интересов и забот, и служебные слова кроме своего прямого значения для них имели еще свое особое значение воспоминаний о незабвенном мирном времени.

— Вот пошел Н., — сказал кто-то, увидев начальника дороги.

Когда-то хозяйство его простиралось на сотни верст, звездой от Киева — на запад до Олевска, на восток — до Ромодана, до Нежина на севере и Вапнярки на юге. А теперь все хозяйство — группа фургонов под кривыми вязами. И хотя нет уже Юго-Западной железной дороги, нет мощных депо Казатин, Жмеринка, Бахмач, из которых выходят окутанные паром локомотивы «СУ» под скорые Москва — Киев, Москва — Одесса, Баку — Шепетовка, нет знакомых каждому, кто бывал на юго-западе, бесконечных линий красных товарных поездов с зерном, нет мостов над Днепром, Сулой, Росью, Тетеревом и гудящих линий железнодорожной связи, — тут, в лесу, существуют и ПЧ — начальники дистанций пути, и ШЧ — начальники дистанций связи, и ТЧ — начальники паровозных депо.

Начподора Зимин стоял у машины-рации на берегу лесного ручья под старой, дуплистой, осыпающей листья ивой. В очках и короткой пехотной шинели, с винтовкой за плечами он похож был на пожилого солдата.

— Стой! Смирно!

Поправив на боку маузер, Дацюк строевым шел к начподора, взяв для рапорта руку под козырек. Но Зимин махнул рукой: «Отставить!»

— Нет нашей Дарницы, — просто сказал он.

— Нет, — ответил Дацюк.

И они оба одновременно взглянули на темные, жирные, медленно плывущие над лесом тучи.

— По машинам! — приказал начподора. — Пробьемся — и снова на дорогу!

— На какую? — спросили из строя.

— А это куда пробьемся, — загадочно ответил он.

Я подошел к нему.

— А-а! Александр Македонский!.. Навоевался?

Я взглянул в его доброе лицо, но оно расплылось в наполнивших мои глаза слезах.

Он внимательно посмотрел на меня и молча обнял за плечи. Я приник к нему, с наслаждением вдыхая отважный грубый запах шинельного сукна.

— Держись, сынок, — сказал он тихо, так тихо, что это слышал только я. Он снял очки и протер их платочком, глаза его были сухие.

Я стоял перед ним в одной почерневшей от копоти, прожженной в нескольких местах косоворотке, полуобгорелый пиджак я бросил в дороге. Он скинул шинель, под которой оказалась перетянутая ремнями ярко-желтая кожанка. Он снял кожанку и протянул ее мне.

— Давай обмундировывайся!

Я пошел к ручью.

В лесном ручье плавали лиловые листья. Из воды изумленно взглянуло на меня черное лицо с припухшими веками. Прикосновение воды было приятно, словно свежие и нежные, пахнущие травой руки приласкали лицо мое.

Я выстирал и высушил на ветру рубашку, отмыл с сапог сажу и глину, надел кожанку и туго перетянул ее широким брезентовым поясом, поправил звездочку и лихо, набекрень, надел пилотку.

— Ну прямо комиссар гражданской войны, — сказал начподора, — как на картинке!

Из лесу появилась группа вооруженных железнодорожников, и среди них известный уже мне Дукельчик. Они вели высокого блондина с всклокоченной головой. Человек шел, путаясь в собственных ногах, выписывая восьмерки, точно пьяный. Но он не был пьяным.

Его привели и поставили перед Зиминым.

— В наличности! — на сей раз коротко доложил Дукельчик.

Мохнатые брови начподора сердито закустились во все стороны. Блондин стоял на подогнутых ногах, весь какой-то ватный, будто без костей.

Это был Цигель, списчик вагонов. Цигель — немецкого происхождения, из херсонских колонистов, пойман на месте, когда обезвреживал мины, заложенные истребителями для взрыва станционных сооружений.

Зимин несколько минут молча смотрел на него, потом, будто не веря очкам, снял их, взглянул на Цигеля странными и страшными глазами, протер очки и снова надел.

— Ты зачем же так, а? — спросил он беспомощно.

— Не знаю, — нагло ответил Цигель.

— Как — не знаю?

— Попутали… простите…

Мне показалось, он ухмыльнулся.

— Стройся! Заво-о-ди! — раздалась и пошла перекатываться по лесу команда.

Зимин, как слепой, стал шарить рукой по бедру, где висела большая новая парадная кобура.

Непривычно твердыми, негнущимися пальцами он долго и суетливо расстегивал кобуру и вынул пистолет.

Цигель стал вдруг дрожать мелкой, какой-то собачьей дрожью и весь полиловел, даже блондинистые волосы его, казалось, стали лиловыми.

Зимин поднял пистолет и, оглядываясь, точно спрашивая: «Что, так я делаю?», как-то вдруг, сам того не ожидая, выстрелил, и Цигель рухнул на землю. А Зимин не оглядываясь, с пистолетом в опущенной руке, пошел прочь.

— Товарищ начподора, — сказал я, идя за ним.

Он оглянулся. Глаза у него были пустые, словно Цигель унес из них свет и смысл.

— Уйди, — тихо сказал он и исчез в лесу среди деревьев.

Вокруг по всему лесу ревели заведенные моторы и слышался треск ломаемых кустов, — казалось, это сам лес собирается переезжать на другое место.

Машины шли нескончаемым потоком — машины всех марок, всех учреждений и организаций. Здесь были еще старые, шипящие, как примусы, ржавые «фордики» и новые «эмки», ярко-лаковые «шевроле», машины-фургоны, на которых написано «Хлеб», «Мясо». Проезжали пожарники в брезентовой униформе и медных касках, железнодорожники, трамвайщики в куртках с красными кантами, какая-то театральная труппа с реквизитом в прицепе, «Пищеторг» и «Почтамт» с мешками недоставленных писем.

Это не беженцы, это люди, работавшие на оборону и с последними бойцами ушедшие из родного города.

Ярко взошедшее солнце, свежий встречный ветер полей, издалека доносящий звуки канонады, и уверенность, что ушедшие вперед войска пробьют путь и уже, может, сегодня вечером немцы и война будут позади и можно будет взяться за прерванный труд, понемногу развеяли темный, тревожный сумрак этого утра, и на душе стало легко.

В машине сидят тесно, но разговор оживленный; кое-кто вынул свертки и прямо на ходу завтракает. На некоторых машинах даже запели песни. И на миг ощущение, что просто выехали за город на экскурсию. Вот обочиной проехали на грузовике музыканты с медными трубами, за ними — радиостанция.

— Кленов, сегодня вечером будем в Гребенке? — спросили известного машиниста, который тридцать лет водил поезда по этой дороге.

— Дальше, до Лубен достигнем, — ответил Кленов.

— А ты куда, Кленов, думаешь — на Южную?

— Воздух! — закричали впереди.

Колонна останавливается, и сразу все поле усеивается людьми. И всегда ведь найдется один, который смотрит в небо, сосет палец и вещает: «Сейчас капнет!», «Вот заходит, заходит!..»; говорит он это с какой-то зловещей радостью и, кажется, готов подставить голову, лишь бы оправдались его предсказания.

Несколько мгновений — грозная тишина. «Открой глаза, Курочкин, можно!», «Эй, не прижимайся к земле, не жинка!» — заговорили по всему полю насмешливые голоса.

Тяжело ревущие в небе «юнкерсы» шли мимо по своему курсу. Люди конфузливо отряхивались.

Поехали дальше.

У самой кабины на скамье сидел мальчик в тюбетейке и сандалиях на босу ногу. Он крепко держал за руку деда; поля и пожары отражались в белых зрачках слепца, но сам дед ничего не видел. Слыша жужжание в небе, он спрашивал:

— Наши?

Мальчик объяснял:

— Германский — «у-гу-гу», а наш — «жу-жу-жу»…

— Воздух!..

«Юнкерсы» неожиданно вывалились из-за туч, и тень крыльев легла на поле и на лица людей.

В какое-то мгновение, в какую-то тысячную долю секунды, когда опасность удесятеряет зрение, единым взором охватываешь и вбираешь в себя навеки этот день: и пейзаж, и летящие по полю машины, повозки, людей, мечущихся с места на место, как будто одно место лучше другого, с наивной верой, что плетень, или бугорок, или тень машины спасет от бомбы; и особенно запоминаешь этого мальчика поводыря, прижавшегося всем телом к колеблемой взрывами земле и прикрывшего руками свою голову от визжащих вокруг осколков.

В первый темный момент хаоса, рычания и свиста, когда забываешь все, о чем только сейчас думал, на корню умирают мечты, и глохнет сама надежда, и все уходит в инстинкт самосохранения, — в это время тебя не интересует, что будет завтра или послезавтра, а вот что будет сейчас, в эту секунду, в эту ближайшую тысячную долю секунды после знакомого воя.

Лежишь и думаешь: «Вот если сейчас не попадет, если уцелею сейчас, то уж всегда буду жить. Что-то такое произойдет, что-то такое сделается, что уж всегда буду живой.

Главное, чтобы в сторону ушла вот эта, которая с диким свистом летит прямо в тебя…»

Рядом старик при каждом бомбовом ударе крестится и беспрерывно читает молитву, хотя, если прислушаться, молитвы никакой нет, а только два слова: «Господи Иисусе! Господи Иисусе!» А твоя молитва тоже из двух слов: «Не надо! Не надо!» И обещаешь самому себе: вот если выживешь, будешь ценить жизнь.

Но сколько же у него бомб, у этого последнего? Кажется, он вертится уже целый час!

Наконец он делает прощальный круг и веером пускает пулеметную очередь, вокруг взбрызгивают фонтанчики, и самолет, распоров небо, исчезает в синеве.

И сразу забыты и исчезли обещания, которые давал сам себе, и смеешься над своим страхом и молитвой. До новой бомбежки.

Исчезла мгла. Подсолнухи, прибитые взрывной волной, медленно разгибались и снова поворачивались к солнцу. Заработали по всему полю кузнечики.

На дороге, в дымящей пыли, запрокинув голову, лежал убитый мальчик в сандалиях и тюбетейке, удивленным, недоумевающим лицом как бы спрашивал: «Что случилось? Почему я лежу на земле и не могу подняться?»

Как река, вышедшая из берегов, после паводка входит в старое русло, колонна вытягивалась по шоссе, и снова сигналы и пыль до неба.

В Борисполе — первом городке на восток от Киева — горели ангары, и в пламени постепенно являлся печальный железный скелет.

Где-то взорвали пороховой погреб, и гигантский красный цветок появился в небе и долго расцветал и разгорался.

На изоляторах сидели седые от пыли птицы, пропуская мимо себя колонну; похоже, они прилетели из мглы веков наблюдать новое разрушение мира.

Вдоль шоссе за Борисполем и вокруг, сколько видит глаз, — в поле, у опушек рощ, в балках — машины, машины, машины, среди которых выделяются госпитальные автобусы с красными крестами, синие и белые автоцистерны, рации с антеннами.

Дальше пути нет. Там — противник.

Все сидели по машинам и ждали, боялись даже отойти — как бы не отстать. Сидели и прислушивались к дальней канонаде и ждали: военные там что-то сделают такое, что дорога станет свободна, и тогда, пожалуй, завтра к вечеру будем в Харькове и начнем работать на Южной или Юго-Восточной дороге, пока назад не отобьют Юго-Западную.

Но в пожарах догорел день, наступил вечер, спускалась первая дорожная ночь, с горящим оранжевым небом и грохотом дальней канонады. А мы все не сдвинулись с места.

Все было фантастично в эту ночь: огромные, слившиеся с деревьями и точно вросшие вместе с ними в лес машины-фургоны, и заглушенные голоса, и двигающиеся по всему лесу огоньки папиросок, и вдруг в полночь вспыхнувшее над Киевом зловещее багровое небо, и душераздирающий крик: «Киев горит!»

Из города группами приходили все новые и новые люди с воспаленными лицами, многие — в сожженной, клочьями висевшей мокрой одежде, переплывшие Днепр.

И этот шофер в разорванном на груди комбинезоне, пустивший под откос в Днепр свой фургон, который он уже не мог вывести из Киева, и теперь показывающий своим товарищам бронзовый ключик для замка зажигания — единственное, что осталось от машины, на которой он много лет развозил по Киеву еще горячий хлеб; и эта девушка в замасленном белом платочке с флажками за поясом, стрелочница, пропустившая последний поезд из Киева, закопавшая в землю свой фонарь и пустынными улицами ушедшая из города; и этот высокий загорелый человек с рукой на перевязи, лесник, который с последними бойцами ушел из пригородного леса, где прожили всю жизнь он, и его отец, и дед, где молодые дубки росли на глазах его, как родные сыновья, где знал каждое дерево; и этот сухонький старичок в пенсне, учитель, полвека учивший детей в одной и той же школе на Подвальной, который вынес из Киева лишь связку дорогих и памятных ему книг; и этот мальчик с пионерским галстуком, который принес на груди под курточкой вышитое золотом, рваное и черное от огня знамя, врученное ему умирающим от ран танкистом из сгоревшего на киевской окраине танка, — все это был живой, непокоренный советский Киев.

Забрезжило утро. Машины стояли под деревьями мокрые от росы, и люди, сидя в машинах, дремали и ждали.

Я вышел на опушку леса. В предрассветном сумраке по Бориспольскому шоссе как тени двигались орудия, а за ними бегом, тоже похожие на тени, солдаты.

Откуда-то из лесу появился человечек в маленькой, непонятно как державшейся на макушке кепочке с кнопкой на козырьке. Он вырос рядом, как гриб, повернул головку и кашлянул, словно сделал заявку: «Хочу поговорить!» Я молчал.

— Похоже, колечко, — сказал он.

Мне не хотелось разговаривать.

— Ох, не вырваться! — сказал он и вздохнул. Я снова смолчал.

— Ты что, киевский? — не унимался он.

— Так.

— А куда идешь?

— Как куда? — не понял я.

— Куда мы все идем? Зачем? — взвизгнул он.

У него было сморщенное, плаксивое личико, будто его давно, еще в самом раннем детстве, обидели, он сильно плакал и выражение это навсегда осталось на его лице, только с тех пор оно постарело, покрылось морщинами и так и задубело.

— Ты ведь не военный? — сказал он.

— Нет.

— Не ответственный?

Я повернулся к нему:

— Не ответственный.

— Ну и я не ответственный. — Он придвинулся вплотную, и это маленькое личико задышало таким перегаром, словно на плечах под кепочкой содержался самогонный аппарат.

— Думаешь, немцы тронут нас?

Я не ответил.

— Зачем мы им?

— А в самом деле, — сказал я, — зачем мы им?

— Ну конечно! — обрадовалась кепочка.

— Разве только спросят: «Коммунист?», — сказал я.

Кепочка сделала знак отрицания.

— Комсомолец?

Опять знак отрицания.

— Пионер?

Он хихикнул, и личико его превратилось в маленькое, совсем малюсенькое печеное яблочко.

— Ну, тогда гутен морген, гутен таг!

— Верно! — хихикнул он.

— Нечего нам бояться, — сказал я. — Я ведь тоже думаю, что нечего бояться.

— Нечего, нечего, я знаю! — воскликнула кепочка.

— Откуда ты знаешь?

— Да так… — ответил он туманно.

— Нет, ты скажи — откуда?

— Уж я знаю! — ухмыльнулся он.

— Ну, не будь сволочью, скажи и мне.

— Есть бумага, — сказал он важно.

— Какая бумага?

— «Возвращайтесь в Киев, бросайте Красную Армию».

— А ты видал эту бумагу?

— Видал — за печатью и подписями.

— У кого видал?

— Тут один ходит…

— А как он выглядит, этот, с бумагой?

— А тебе зачем? — он подозрительно посмотрел на меня.

— У тебя бумага?

— Нет у меня никакой бумаги! — вскрикнул он.

Я схватил его за ворот.

— Ну, тогда лучше скажи, как он выглядит, этот, с бумагой!

— Волосы барашком, — сказал он.

— Еще!

— Ну, вывороченные губы… — добавил он.

— Пойдем! — сказал я.

— Куда? — взвизгнул он и с силой вырвался.

Я двинулся на него.

— А-а-а!.. — закричал он, сорвался с места и побежал в чащу леса, замелькали только красные резиновые подошвы его калош, и долго в предрассветном лесу раздавалось: «А-а-а!..» Деревья, словно приняв его в себя, сами стали дрожать от страха и ронять росу.

— Не видал, тут бродит один — волосы барашком? — подошел ко мне уполномоченный особого отдела.

— Вывороченные губы? — подсказал я.

— А ты видел?

— Нет, не видел, — сказал я. — Приметы знаю.

 

2. День второй

Горячее полуденное солнце. И пыль, и пыль. Автобусы, мотоциклы, санитарные двуколки…

Нет, это уже не прямое, через города и села, шоссе от Борисполя на Яготин, а там и на Полтаву.

Это и не старинный шлях, по которому шли еще чумаки в высоких шапках, с обозами соли.

Это заросшие репеем затерянные среди полей проселочные дороги. Пшеница, подсолнух, гречка затоптаны.

По черным колеям катились волны народного страдания. Из лесу вышла толпа мирных жителей, бежавших из занятых фашистами сел, шли с узелками, кто-то нес в горшке непотухшие угли. «Спичек нет, а очаг беречь надо…» Мальчишки сидели верхом на коровах… Женщины несли на руках спящих детей.

Впереди беспрерывная орудийная пальба; авангард пробивает путь сквозь занятые уже противником села или сбивает его засады; далеко позади не утихает бой: отбиваясь от наседающего со стороны Киева врага, отходит арьергард; то и дело вспыхивает в разных местах пулеметная и автоматная трескотня, разрывы гранат: показались вражеские лазутчики.

А в центре по проселкам движется колонна — гражданские машины, госпитальные автобусы, идут крытые фургоны с хлебом, со снарядами и консервами, бензозаправочные цистерны.

Когда колонна останавливается или только замедляет ход, с машин соскакивают и цепью рассыпаются по полю несущие охрану бойцы: рядом с красноармейцами — железнодорожники в темных шинелях, милиционеры, пожарники, рабочие в ватниках и резиновых сапогах.

В тенистых улицах Киева начался наш путь, для других он начался в горящем Чернигове, в Уманской яме…

Здесь были мастеровые киевского Арсенала, колхозные бригадиры из Фастова и Тетерева — бывшие бойцы Котовского и Первой Конной, работавшие на оборону сталеплавильщики, в котомках которых вместе с сухарями и патронами лежали синие стеклышки сталеваров, певцы из капеллы «Думка», профессор-филолог — знаток «Слова о полку Игореве» и писатель, написавший роман о войне украинского народа с немецкими оккупантами в 1918 году.

Здесь были пятисотницы из Бровар и Прилук, подруги Марии Демченко, агрономы, секретари и агитаторы сельских райкомов, научные работники селекционных станций, во время привалов говорившие о цитрусах на Украине, о длинноволокнистом хлопке, ветвистой пшенице и грушах «бергамот».

Вот стоит группа людей. Из рук в руки переходят крупные бронзовые патроны. Но подойдите ближе. Да это не патроны, зачем бы им разглядывать патроны? Это — желуди.

— Тому дубу триста лет, — говорит, ссыпая желуди в мешочек, высокий человек в брезентовом плаще, с полевой сумкой через плечо. — Видели картину Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»? Вот под этим дубом и писали!

В глухом лесу, в болотах странно выделялись своими темными шинелями железнодорожники; все казалось, что они исследуют новую трассу. Начальники станций, дежурные, машинисты, до последнего часа доставлявшие фронту боеприпасы, они пустили под откос последние паровозы, взорвали пути и мосты.

Шли высоким некошеным житом, грустно шуршало осыпающееся зерно; шли темно-зелеными свекловичными полями, шли те, кто сеял и выращивал эту свеклу, кто носил в мешках, корзинах и фартуках золу, ходил по полю с бутылками, ловя черепашку, сидел на корточках, не отрывая взгляда от нежных ростков, чуть ли не пел им колыбельные песни; шли желтыми баштанами, вдоль огородов, красных от помидоров, и садов, усыпанных яблоками и сливами.

Украина была как праздничный стол, брошенный в разгар пира.

В болотах, прощаясь, плакали кулики. Тревожно кричали птицы над расстрелянными лесами.

Стада, побитые фугасными бомбами, покрыли серые, скорбные поля. Между полями бежали тихие дороги.

Вокруг далеко-далеко, сколько видит глаз, — ни одной дымящей трубы. Давно увезены на восток станки и машины, а если не увезены, то утоплены в реке, спрятаны в болоте, завезены и закопаны в лесу; и хотя вокруг железные дороги, не слышно ни одного гудка, не пронесется на горизонте дымок, сняты даже рельсы.

Непривычно пустынны поля, луга, выгоны — ни машин, ни коней, ни коров, ни домашней птицы. Все заранее ушло за Сулу.

Лишь иногда в облаках пыли на полевой дороге, погоняемое колхозными пастухами, появляется стадо, которому где-то преградила дорогу на восток немецкая застава. Простое и страшное мычание недоеных коров подымается к небу.

Вот на одной из дорог появились гуси и утки — как живая река.

Их погоняли хворостинками босоногие хлопчики, а хлопчиками командовал сивый дядька со старой винтовкой за плечами.

Два бравых гусака в зеленых каскетках и желтых сапожках шли впереди прусским шагом и, переглядываясь между собой, гоготали: «Вот так, в ногу! Вот так, в ногу!»

Повстречав по дороге ставок или просто канаву с водой, гуси бросались в воду, барахтались, кричали, галдели.

Показывался немецкий самолет. Сивый дядька, уверенный, что гуси своим криком привлекают самолеты, кричал:

— Проклятые!

А бежавший с хворостинкой белоголовый хлопчик говорил:

— От недисциплинированные!..

Среди гусей и уток медленно двигался воз, на котором сидела маленькая пухлая девочка в ситцевом в красную горошинку платьице. На остановках дядька снимал ее с воза, и такая она была беленькая, пухлая, вкусная, что гуси тотчас же подходили к ней и, знакомясь, клевали ее, метя в красные горошины на платьице, и уже в разных местах вместо горошин были дырочки. Тогда белоголовый мальчик хворостиной отгонял гусей и точно так же, как при появлении немецкого самолета, кричал:

— От недисциплинированные!..

На окраине села, из которого только что выбиты были немцы, горела хата. Старуха смотрела в огонь и кричала:

— Ой, люди!..

Мимо на машинах, на конях летела прорвавшаяся колонна.

Столько огня было вокруг, взрывов, грохота… Казалось, никто не обратил внимания на горящую хату, на горе одинокой старухи. Но в сердце многих и многих, молодых и старых, как на светочувствительной пластинке, отпечатался этот образ, и не раз за войну, когда бежали со штыком на бегущие навстречу зеленые фигурки, являлся им в огне образ старухи у горящей хаты на Украине в сентябре 1941 года.

Она глядела на проходивших мимо черных от дыма и усталости бойцов, на повозки с тяжелоранеными, которые, лежа на спине, безучастно смотрели в высокое, как бы приблизившееся к их душе небо, и ее огромное горе медленно таяло в великом горе всего народа. Забывшись, она стала носить из колодца воду и поить бойцов.

Но вот машины ушли. На пыльной дороге стало тихо и безлюдно. И снова старуха услышала треск и рев огня на пожарище своего дома, вернулась к своему несчастью, которое едким дымом заслонило от нее весь мир, и снова заплакала:

— Ой, люди!..

Последний раненый красноармеец проходил село.

— Сыночек, одна я, — сказала старуха, — может, останешься, отдохнешь?

Красноармеец отрицательно покачал головой.

— Что же я делать-то буду? — растерянно спросила старуха.

— И колхоза нет? — спросил красноармеец.

— Нет! — зарыдала старуха. — Нет! — вскрикнула, как будто только сейчас поняла и ощутила всю глубину несчастья, все страшное значение случившегося. — Одна я, одна на всем свете…

Неожиданно и я остался один. В последний раз начподора я видел час назад, во время воздушного налета. Он стоял в окопчике и в большой полевой бинокль смотрел на самолеты. Близкий разрыв бомбы и вслед за ней воздушная волна темной стеной отделили его от меня. Когда дым рассеялся, он стоял все так же в окопчике, с биноклем у глаз, провожая самолеты; шинель и пилотка были присыпаны землей, и лицо было тоже серого, землистого цвета.

Увидев меня, он печально улыбнулся.

— Ну что, вояка, доволен?

Я промолчал.

— Пора и нам на передовую, — сказал он. — Хочешь в адъютанты?

Я кивнул.

— Тогда начинай службу.

Он вынул блокнот, положил мне на спину и написал записку Дацюку, который с группой железнодорожников ушел на передовую.

Но Дацюка я не нашел, одни говорили — он убит, другие — ушел в разведку. В это время начался новый налет — это был самый сильный за все время, — колонна рассыпалась по окружающим полям и рощам, в нескольких местах немцы атаковали, часть гражданских машин отрезали, и среди них железнодорожную группу начподора. Больше я его не видел.

Машина идет быстро, пыль так и кипит; мягкая и тяжелая, она не успевает подняться выше колес, ветер движения ее отбрасывает, и она остается позади, следующая с размаху попадает в пыльное облако, которое крутится, окутывает машину и несется вместе с ней.

Машина наша идет первой, за ней — остальные. Не видно сколько. Пыль, пыль, пыль…

Машина пролетает пустынной деревенской улицей, за ней тополевая аллея. Высокие стройные тополя мелькают, как часовые. Но тополя внезапно кончаются, за ними деревянный мостик, и машина выносится в открытое поле. Шлях, широкий, наезженный, размахнулся на полполя, и машина идет на полной скорости. Но вот впереди зазеленела осока. Шлях все сужается и входит тонкой ниточкой дамбы в бескрайнее болото. И только показалась наша машина у дамбы, вокруг завертелись вихри минных разрывов. Шофер повернул бледное, искаженное напряжением лицо:

— Что делать?

— Давай! Давай!

Он включает скорость, и машина влетает на дамбу. А за ней автоцистерны, красные пожарные автомобили, санитарные автобусы с большими красными крестами. Удивляет машина со стульями. «Куда это везут стулья?»

У шоферов устремленные вперед, дикие, усталые лица.

«Дать газ!» — вот что выражают лица шоферов.

«Даст ли он как следует газ?» — вот что читается на лицах сидящих в машинах.

А по всему болоту поднимаются к небу высокие черные столбы. Похоже, кто-то огромный, мохнатый, высокий, до неба, преследует машины.

Все вокруг гудит, и кажется, сам воздух взрывается. Будто в огромный снаряд заложен меньший, а в него — еще меньший, и так без конца, и все это беспрерывно взрывается.

Взрывная волна горячим ветром бьет в кузов, срывает брезент, забрасывает землей и осколками.

Но, несмотря на это, нет чувства близости смерти, словно гудящим, свирепым ветром уносит весь страх.

…Какое сегодня число? Неужели только позавчера был Крещатик, трамваи, магазины, обеды по талонам, кинокартина «Если завтра война»?

Казалось, никогда мы и не жили в городе, и вообще нет на свете городов, а только пустые поля и небо, и всю жизнь так двигаемся по дорогам под крики «Воздух!», «Танки!», сквозь горящие села, стрельбу и свет ракет.

И чем дальше, тем все сокращается, сжимается расстояние между войсками, пробивающими путь, и нашей гражданской колонной.

Все слышнее пулеметная и винтовочная стрельба, все чаще в небе над колонной рвется шрапнель, и уже простым глазом можно видеть то здесь, то там цепью пробегающих бойцов.

Неожиданно грузовик встряхивает так, что чуть не выбрасывает всех за борт, и кто-то снова — который уже раз в этот день! — говорит:

— Немцы!

— Выходи! Занимай оборону! — передают команду.

Машины все прибывают и прибывают. Теперь уже и обоз раненых, и гражданская колонна, и артиллерия, и войска прорыва — все рядом, на одном поле.

До сих пор мы встречались лишь с передовыми разведочными отрядами, летучими заставами или случайными колоннами врага. Теперь немцы, наступающие на Киев с востока, со стороны Яготина, уже успели окопаться и построить укрепления. Где-то там, за этим бесконечным полем, на котором мы скопились, за дальним синим лесом — немецкий укрепленный узел.

Странное ощущение потерянности овладевает тобой, когда впервые в жизни видишь возникающее на твоих глазах поле боя.

Сигналы разъезжающихся и маскирующихся по оврагам машин, артиллерия, на рысях проскочившая вперед, железная, раскатистая, как выстрел, команда, быстрым маршем уходящие в разные стороны подразделения, бойцы, зачем-то окапывающиеся тут же, среди желтеющей ржи, связисты, тянущие мимо, к дальним скирдам, линию, и по опустевшей дороге автоматчик, ведущий в балку вражеского лазутчика без шапки и пояса, в шинели с сорванным хлястиком, и одновременно в рощице, где над круглой полевой кухней вьется бесцветный дымок, движущаяся к щекастому повару шумящая очередь с котелками — все это непонятно, дико и не связывается в одно стройное целое.

Но постепенно чувство потерянности начинает сменяться чувством порядка и разумности происходящего, и ты начинаешь понимать, что подразделения ушли туда, где они больше всего нужны, артиллерия выехала на заранее намеченные и наиболее выгодные позиции, в скирдах, куда связисты потянули провод, работает штаб, лазутчика расстреляют, никто и не услышит выстрела, никто и не вспомнит о нем, а солдатам сейчас более всего на свете нужен горячий, с мясом и помидорами борщ. И тогда ты сам начинаешь чувствовать себя разумным участником всей этой игры, происходящей на твоих глазах.

И вот уже это безвестное, изрезанное глубокими оврагами, заросшее старым пыльным бурьяном поле, которое тысячи лет жило без тебя — весной расцветало, а зимой дымилось снегами — и которое только час назад было таким чужим, теперь кажется давно знакомым и родным; есть что-то близкое и приветливое в журчании ручейка, в котором умыл лицо и напился воды, в шуме камыша на болоте, в каждой уже известной тропинке, по которой подносишь снаряды к огневым позициям.

Пушки успели проскочить, а потом налетели самолеты, и бомба попала в мост, и машины со снарядами остались по эту сторону глубокой лощины, а пушки там, на высоте, куда мы двигаемся со снарядами.

Впереди со снарядом на плече идет трамвайный кондуктор в куртке с красными кантами, а перед ним — милиционер — помнится, он говорил, что пост его был у Бессарабки, — а перед милиционером — две девушки в ватниках и серых беретах ополчения, снаряды несут они на руках, бережно прижимая к груди, как малюток.

— Веселей, рабочий класс! — крикнул трамвайный кондуктор.

Длинная цепь подносчиков снарядов спускается в поросшую ивняком сырую балку и по крутому яру подымается с противоположной стороны на поле.

Удивительно мирное и отрадное, окаймленное опушкой темного леса, солнечное поле красиво уставлено рядами желтых копен. Так и кажется: сейчас привезут молотилку, и все загудит, заработают приводы, полетит золотая пыль, и бодрые крики огласят окрестность.

Разрывающиеся в небе белые пухлые шарики шрапнели над этим золотым мирным полем кажутся просто залетевшими сюда озорными облачками.

Но вот впереди что-то случилось, и неожиданно у дальнего синего леса на горбах вспыхнула яростная автоматная стрельба, потом вступили пулеметы.

— Противник! — крикнул пробежавший мимо лейтенант.

Удивительно мирное, отрадное, с желтыми копнами убранного хлеба поле вдруг в одно мгновение преобразилось.

Из всех копен, сколько их есть на поле, возникли темные стволы орудий, из окопчиков вылезли бойцы в касках. Поле сразу наполнилось криком команды, блеском, грохотом и дымом выстрелов.

Теперь мы уже все время идем по протоптанной в траве черной дорожке; над головой рвется шрапнель, провоет осколок — присядешь на корточки, и снова бегом со снарядом на плече вниз в балку и вверх по крутому яру, и бегом назад, и снова вниз и вверх.

Вот замелькали красные кресты, несутся полем санитарные двуколки, от близких выстрелов кони встают на дыбы и чуть не опрокидывают двуколки.

На земле, на соломе, лежат рядами раненые в свеже-окровавленных бинтах; еще не почувствовав как следует боль, еще в азарте боя, они рассказывают, как они дали им.

— Эй, шкет, сюда! — обратился ко мне бородатый дядька-санитар.

Прямо из боя принесли носилки с молоденьким лейтенантом; на глазах у всех постепенно краснела, набухая свежей кровью, повязка на его оголенном плече.

— Обожди ты, обожди! — сердито говорил лейтенант бородатому санитару, прислушиваясь к отдаленным звукам боя.

Ему, как и всем раненым, казалось, что ранили его случайно, по глупости, что если бы взял немного ниже и правее, то ничего бы этого не было.

— Не надо было пускать на горбы, не надо было! — возбужденно говорил он. И кого бы теперь ни проносили, он спрашивал у раненых и носильщиков: «Отбили горбы?»

И когда наконец кто-то сказал: «Горбы наши!», он тут же успокоился и застонал, почувствовав огонь и боль в плече.

— Несите, — сказал он шепотом.

Теперь уже мы все время с носилками — отсюда раненых, а сюда на тех же потемневших и скользких от крови носилках — снаряды.

И каждый раз, как появляешься из лощины на освещенное блеском орудий грохочущее поле, будто бы входишь в гигантскую кузницу.

Полуголые, в дыму и гари, артиллеристы похожи на рабочих, делающих какое-то великое и важное, самое сейчас важное на свете дело.

— Давай, давай! — жадно выхватывает кто-то из рук снаряд. И, уже зарядив орудие, вдогонку: — Эй, не видел там нашего лейтенанта Демидова?

Разве скажешь ему: «Где тут до вашего Демидова!»

— В порядке Демидов!

— Привет от Шаликова! — кричит он.

— С кисточкой?

— Хо-хо! Со всем прибором!

Стрельба все приближается и приближается. В какой-то очередной наш рейс снаряды начали рваться прямо на поле, среди лежащих на соломе раненых, и, когда мы появились с носилками, один вскакивает навстречу и с размаху, как подкошенный, тут же падает; другой карабкается, становится на колени, протягивает руки: «Меня, меня!»; третий ползет, хватает за ноги: «Я тут!»

— Не могу всех сразу, давай по очереди! — закричал бородатый санитар.

— Какая там очередь, — откликнулся раненый, — на могилу очередь…

Артиллеристы с черными лицами кузнецов работали у пушек. В тумане порохового дыма бежали санитары с носилками.

Все ниже и ниже рвалась шрапнель.

— Тише, ребята, тише! — вскрикивал раненый на носилках, поспешно хватаясь за грудь, словно в груди у него живая птица и он боялся ее выпустить.

— Братцы! — призывно кричали с носилок. — Братцы!

Но вот зашло солнце, и вместе с угасающим светом дня стала затихать и стрельба.

В сумерках орудия, кусты и люди на поле сливаются в одно темное пятно, то движущееся, то стоящее на месте.

Кое-где мигнет огонек цигарки, раздастся команда, послышится звук удара железа о железо. Сумерки все сгущаются, и чем тише в природе, тем все яснее стон лежащих на земле раненых, и кажется — это жалоба самой земли на обступившую ее со всех сторон тьму.

Что готовит нам ночь?

 

3. Вторая дорожная ночь

Со всех сторон появились огни: взлетали ракеты, горели скирды, села. Похоже, нас взяли в огненное кольцо.

Сначала с непривычки страшно. Но потом успокаиваешься.

Звезды кротко глядят с ночного неба, и вокруг шуршит несжатая рожь.

Тихо.

На юго-востоке, где дорогу нам преградил укрепленный немецкий узел, над лесом стояли качающиеся стебли ракет, и между ними текли струи разноцветных пуль. В облаках вспыхивали шарообразные молнии.

— Видно, крепкий орешек! — сказали во тьме у скирды.

— Говорят, там доты — у-у! Не пройдешь! — откликнулся кто-то, осторожно пряча горящую цигарку в рукаве пальто.

— «Говорят, говорят», — передразнили его. — Ты больше слушай, чего говорят!

— Справа по одному! — командуют во тьме.

Новая группа бойцов ушла в ночь, в тот страшный, притягивающий к себе мир, и, в последний раз блеснув штыками, исчезла.

Внезапно вспыхивает «ура», вместе с ним поднимается бодрый стук автоматов и винтовок, и так же внезапно, как началось, все затихает, сливаясь с тишиной ночи.

Тогда слышны ночные звуки, шум ветра в некошеном поле, журчание ручейка, звуки, которые были здесь всегда, и тысячу лет назад, когда не существовало ни автоматов, ни бомбовозов, и будут завтра, и тысячу лет после этого.

— Я все чего-то боюсь… — тихо проговорила женщина.

— Не надо бояться, — успокаивал мужской голос.

Они сидели у той же скирды, но в темноте лиц не было видно.

— Я знаю, не надо, но боюсь, — отвечала она. — Вот стукнет ножкой: «Я здесь, мамо, живой!», а потом затихнет, будто бы нет.

— Отдыхает, — сказал мужчина.

— Не знает он, что попал на войну, — прошептала она.

— Где ему! — усмехнулся мужчина.

Вдали полыхнули зарницы и загремел артиллерийский гром.

— Мне идти, Надя, — сказал он.

— Я буду храбрая, — пообещала она, — я не буду больше плакать.

— Молодец, Надя.

— А как мы его назовем, Саша?

— Я думаю, Алешей.

— Нет, лучше Сергей… Сергей Александрович… — она засмеялась.

— Можно! — согласился он.

— С оружием, ко мне! — раздается в темноте повелительный голос.

Всю ночь поднимались и поднимались в темноте новые группы.

— Прощай, мама! — сказал где-то совсем рядом звонкий юношеский голос.

— Возьми, Юра, пирожки!

— Не надо, мама, оставь себе.

В темноте видно, как женщина бежит несколько шагов рядом со строем.

— Не промочи ноги, Юра!

— Хорошо.

Женщина останавливается. Строй уходит вперед.

— Боже! Куда его взяли?..

В полночь начинается перекличка по машинам:

— ПВХО Святошино!

— Есть!

— Кожзавод!

— Тут!

Спрашивающий голос продвигается вдоль рядов машин и все приближается.

— Здесь кто? Государственный банк? Вооруженные, ко мне! Радиоцентр? Трамвайщики? С оружием, вперед!

Я бродил среди грузовиков и распряженных повозок и по дороге у одной из скирд вдруг споткнулся о что-то. В это время там, в стороне деревни, за которую шел бой, — взрывы и сразу два пожара с разных сторон охватили небо. В свете пожара я увидел в соломе винтовку. Бросили ли ее, или забыли, или хозяин ее спал, зарывшись в скирду? Я с жадностью схватил винтовку.

Совсем близко раздался знакомый безжалостный голос: «С оружием, вперед!» Лица я не успел разглядеть, только в мгновенном свете метнулся из-под фуражки светлый чуб и на зеленых пограничных петлицах сверкнули четыре треугольничка старшины. И вдруг, не рассуждая, инстинктивно, как отклоняется голова от летящего камня, я сунул найденную винтовку в солому.

Что это было? Затмение? Страх? Трусость? И первое, и второе, и третье — все вместе, и еще — неожиданность.

— У кого оружие? — подошел стремительно старшина. — Винтовка есть? — спросил он почему-то первым именно меня.

Я увидел пытливый и недоверчивый взгляд, как будто бы он все знал и только спрашивал так, для проверки.

Но старшина, не дожидаясь ответа, уже спрашивал другого, третьего:

— У тебя винтовка? Пистолет? Граната? Давай, давай! С оружием, вперед!..

Одни подымались со вздохом, другие собирались весело и шумно, бодро снаряжались, затягивались ремнями. Один из них, молоденький, взглянул на меня весело, будто говоря: «Видишь, и я иду, жалею тебя, что остаешься и не будешь там, где это страшное и ужасное, важное для нас всех…»

Зачем я это сделал? Что же я, хуже их, слабее? Я не чувствовал сейчас страха. Куда угодно!

Теперь я уже не слышал ни стрельбы, ни треска ракет, ни воя пролетающих в небе «юнкерсов». Со слезами бешенства я рылся в скирде: искал винтовку. Но то ли в темноте перепутал скирду, то ли винтовка затерялась в соломе — нигде ее не было. Я переходил с места на место, и люди с удивлением смотрели на меня.

— Потерял кошелек? — хихикнул кто-то тоненьким сонным голоском.

Теперь ко всему в жизни будет примешиваться эта винтовка. Встретишься с глазами раненого бойца, прочтешь в них: «А винтовка?» Развернешь газету, где описаны подвиги других, неизвестных тебе бойцов, и, словно напечатанное крупным шрифтом, возникнет: «А винтовка?»

Будешь писать автобиографию или заполнять анкету — всегда, как дуло у виска: «А винтовка?»

Чтобы с радостью встречать утро, открыто смотреть в глаза людям, необходимо человеку знать и чувствовать, что он не сволочь.

В той стороне, где шел бой, снова раздался взрыв, вспыхнул огонь, и, как и в первый раз, в свете пожара я увидел винтовку, которая лежала в разворошенной соломе у основания скирды.

Крепко перехватив винтовку, я пустился бежать, испытывая новое приятное чувство силы, уверенности и права жизни на земле. Теперь я больше всего боялся, что все вдруг прекратится.

Строй ушел недалеко. Люди стояли у большого стога и чего-то ожидали.

— Вот, есть! — задыхаясь, вскричал я, показывая винтовку старшине.

— А-а! Токаревская, — сказал старшина.

— Кажется.

— Стрелять из нее умеешь?

— Не знаю, — сознался я.

Старшина ловко вложил в магазин обойму, щелкнул затвором, взял на предохранитель.

— Как стрелять, оттягивай предохранитель и нажимай на курок, а потом только нажимай — и точка, — сказал старшина.

«Нажимай — и точка…» — это я запомнил.

Сидишь во тьме под скирдой, подпоясанный, с тяжелым, полным бронебойно-зажигательных патронов подсумком, положив у ног заряженную винтовку, и ждешь первого в жизни боя. Отчего-то вспоминается ожидание в детстве на большом, гулком вокзале первого поезда. Гудение колокола, звон стекол, суматошная беготня, и вот он, содрогая землю, с огненным глазом во лбу, влетает, горячий, грохочущий, неся с собой что-то новое, необычайное, громадное и важное в жизни.

С той стороны, где шел бой, ветер принес крики «ура» и усиленную трескотню автоматов и пулеметов. Два раза ударила пушка. И старшина, лицо которого никто даже не успел как следует разглядеть, резким, не сомневающимся в своем праве командовать голосом закричал:

— Бегом арш!

Сначала бежали по огромному, пустому, скошенному полю. У больших четырехугольных скирд почему-то остановились и стали стрелять вперед, в туман, но никого, абсолютно никого я не видел впереди.

Откуда-то сбоку ответили, и несколько пчелок прожужжало у самого уха, жалуясь на свою ночную одинокую полевую судьбу. А потом впереди что-то произошло, и старшина, которому непонятно для меня как это стало известно, закричал: «Давай!» — и побежали снова.

Вдали несколько раз поднимался и затихал крик «ура», и вместе с ним разгоралась и затихала перестрелка. И каждый раз это «ура» было продолжительнее и отчаяннее, словно брало реванш за предыдущую захлебнувшуюся атаку.

Открылось большое темное свекловичное поле, и не было ему конца. Тогда в какое-то мгновение тишины в поле слышится что-то совсем странное, мирное:

— Николай Васильевич, милый, где вы?

— Я здесь, Петр Алексеевич!

— Так обождите меня минуту, голубчик.

Ракета или отсвет залившего небо дальнего пожара на секунду вырывает из темноты странные фигуры в длинных пальто, неумело, как что-то лишнее, несущие винтовки над зелено-изумрудным свекловичным полем. И становится ясно, что точно так же, как ты, все они, все, сколько их тут есть, впервые это делают и так же путаются в длинных пальто или непривычно тяжелых и жарких шинелях ополченцев, с тяжелой винтовкой наперевес; так же во тьме на каждом шагу спотыкаются о разросшуюся ботву и скользкую, как булыжник, выпирающую из зелени свеклу; так же чувствуют себя чужими в этом громадном темном незнакомом поле, не разбираясь в этой ночной путанице огня и тьмы, зловещих звуков и теней, шарканья, топота бегущих ног, мелькающих кустов, хрустящей гальки, непонятных команд, внезапной стрельбы и молчания, не понимая, что происходит и где противник, двигаясь только на голос старшины: «Давай!», «Пошевеливайся!», «Не Крещатик!»

Но так же было ясно, что, несмотря на тьму и жуть неизвестности, ночную путаницу, острую, колющую боль в груди, потерянное пенсне, одышку, жажду, простой человеческий страх, они не остановятся. Что-то неизмеримо более сильное, важное, значительное, чем простая человеческая боль, жажда, одышка, колики, сразу отошедшие куда-то далеко-далеко, в область мирных воспоминаний, — огромная сила человеческой чести, любви, ненависти вела их со слезами ярости вперед, в атаку на то таинственное, называющееся вражеским укрепленным узлом, место, которое реально, зримо, в знакомых и понятных образах, никто себе представить не мог.

— Вперед! Ура! — внезапно закричал старшина, который что-то увидел впереди.

И тогда разноголосо — кто хрипло, во всю грудь, кто дискантом, а кто и визгливо, по-детски жалко, — закричали: «Ура!», но в общем хоре получилось стройно и сильно, и тем, кто сидел там, во вражеских окопах, также во тьме, не понимая, что к чему, не видя противника, должно быть, было жутко от этого неотвратимо надвигающегося беспощадного крика.

— Ого-онь!

И сначала одиночно робкая, разрозненная, несогласованная и аритмичная, как несыгравшийся оркестр, стрельба постепенно сливалась в сверкающий блеском грозный рокот винтовок и пулеметов.

Вместе со всеми бегу куда-то по свекловичному полю, падая, стреляю, когда все стреляют, подымаюсь, когда все подымаются, и до хрипоты кричу: «Ура!» — и ясно слышу, как крик мой вливается в общий крик.

Кончилось свекловичное поле, побежали по затоптанной гречке, а потом через высокий, темный и дремучий, как лес, подсолнечник. «Неужели это атака?» — сколько читал и представлял себе атаку, все было иначе. Там красиво шли со знаменами, стройно кричали «ура», сверкали штыки, и сердце переполнялось гордостью.

С ожесточением, со слезами ярости продираюсь сквозь густые заросли и, ломая стебли кукурузы и задыхаясь, кричу почему-то: «Сволочи!» — и выбегаю на край балки.

В это время, словно от стрельбы и крика, темнота лопается, раздвигается, начинает светать. Утро рекой плывет над землей, легким светлым туманом, и в нем по пояс тонут впереди бегущие, и кажется, над туманом бегут, размахивая винтовками, одни туловища. Туман рассеивается, подымается, в нем тонут плечи, головы бегущих. Грозим криком невидимому врагу, и крик наш глохнет в тумане и повисает вместе с клочьями тумана на ветвях одиноких ив у ручья.

Вдали орудийная пальба, бешеный стук пулеметов и вслед за этим «ура». Но это уже не мгновенный, быстро затухающий крик, а продолжительный, ликующий, бесконечный. Казалось, кричали «ура» восходящему солнцу, утреннему свету, вечной, неумирающей жизни.

И вот в какой-то незаметный миг все, кто был на поле, у орудий и в траншеях круговой обороны, в балках и в ближайшей роще, — все поняли и почувствовали, будто ветром принесло и крикнуло сразу всем в уши: дорога свободна!

По всему огромному полю зарычали машины. Кони и те почуяли и стали рваться в постромках, и в разных местах среди машин и повозок взвивались свечами гнедые, вороные, серые в яблоках, храпящие…

Кричат сирены. На рысях, обгоняя машины, проносятся с полковыми пушчонками гривастые и сильные, похожие на зверей артиллерийские кони, с лохматыми ногами, с копытами величиною в суповую миску.

Когда мы прибежали к немецкому укрепленному узлу, который оказался обыкновенным украинским селом с белыми хатками, выгоном и вербами над обрывистой речушкой, все уже было кончено.

В селе была обычная после боя суматоха. Посреди улицы стояли разбитые прямым попаданием, похожие на троллейбусы огромные немецкие «вездеходы»; в одном из них убитая овчарка лежала на груде вышитых украинских сорочек; в кюветах у огородных плетней, под старыми вязами, запрокинув льняные головы, точно куклы, валялись юные немецкие солдаты в голубовато-зеленых мундирах. Все как на подбор породистые, чем-то похожие друг на друга. И теперь, когда смотришь на их запрокинутые льняные головы, на успокоенные, окостеневшие лица, они не воспринимаются как солдаты-враги, а скорее видятся теми дородными мальчиками, которыми они были у себя в семье и среди товарищей на улицах немецких городов.

Перестрелка отодвинулась куда-то очень далеко. Глухо били минометы. В небе жужжа постреливал «мессершмитт».

В тени, под деревьями, стоял автобус медсанбата с большими красными крестами.

— Выбили? — весело спросила военная девушка.

— Выбили! — смеясь ответил я ей.

— Выбили, выбили, — насмешливо сказал кто-то со стороны.

Это был старшина, который вел нас ночью в атаку и лицо которого, к удивлению моему, оказалось в наивно светлых мальчишеских веснушках.

— Хорошая была атака! — сказал я ему.

Он покосился на меня.

— Правда? — спросил я.

Старшина ухмыльнулся.

— Так то разве атака? Атака была вон с той стороны — с лесочка.

— А мы? — спросил я тоскливо.

— Демонстрация! — он пренебрежительно махнул рукой.

Мимо неслись мотоциклы, тарахтели повозки, двигались в строю подразделения с тем радостным оживлением на лицах и бесконечной уверенностью в себе, которые появляются после удачного боя.

Встряхнув на плече винтовку, ухожу со строем бойцов, чувствуя, как сливаюсь с ними душой.

Горячая пыль до неба. Машины, кони, санитарные двуколки…

Идут машины, пока есть бензин, а иссякнет бензин — из последней канистры обольют машину и зажгут; и долго еще стоит в поле шофер, и лишь когда раздастся взрыв и факел взметнется к небу, проверит винтовку и уйдет в бой.

Скачут кони, пока есть силы, а выбьются они из сил или их ранят — отведут к яру и — бронебойкой в ухо.

Стреляет орудие, пока есть снаряды, а кончатся боеприпасы — пустят орудие с яра или с крутого берега в реку, или завезут в болото, или снимут замок и оставят в поле, в лесу.

И тянется за колонной длинный ряд сожженных машин, разбитых бомбежкой повозок, исковерканных орудий, пустых снарядных ящиков и минных лотков, остаются позади черные от крови, засыпанные бинтами и ватой лесные поляны с устоявшимся запахом йода и карболки.

А люди идут и идут, прорываясь с боями вперед, и там, где они прошли, — там огонь и трупы врагов. Светит солнце, сверкают звезды, день и ночь слились в беспрерывном гуле.

 

4. Третья ночь

Еще один день — длинный, немыслимо и безжалостно длинный — из пыли, бомбежки, артиллерийской пальбы, коротких перебежек, долгого лежания где-то в кювете, в крапиве, потом усталый, отчаянный, захлебывающийся крик: «Ура-а-а!»

И вот уже не только дорог, но и полей не стало, ни желтой ржи, ни красной гречки.

От всей нашей прекрасной земли с ее полями, лугами, лесами, реками, огромными городами, от всего мира, о котором мы слышали, читали в книгах и который не успели увидеть, осталось нам это затерявшееся среди яготинских болот маленькое сельцо со странным названием «Борщи» и равнодушно глядящие на нас с далекого неба холодные звезды.

Представьте себе одну из групп, на которые расчленилась вышедшая из Киева колонна, группу, в которой большинство — раненые, женщины, отрезанную от других и запертую в этом окруженном с трех сторон болотами, беспрерывно обстреливаемом тяжелыми минометами селе.

Представьте себе пожары всю ночь и в свете пожаров — на ближайших подступах — в придорожной роще и на изрытом глубокими оврагами поле, в густых зарослях кукурузы и подсолнуха, да и в самом селе, на огородах, ни на минуту не прекращающийся бой с просочившимися автоматчиками противника, которого надо задержать, пока где-то там, во тьме, куда всю ночь несут раненых и бесконечно идут люди с досками, оторванными бортами машин и жердями, наводят переправу через болото Трубеж.

Тут уже нет переднего края, за спиной которого огневые позиции артиллерии, КП полка, а там и медсанбат, АХО, дивизионные склады, военно-автомобильные дороги, а там и резервы, аэродромы. Тут все вместе, все рядом — и окоп, и огневые позиции, взрывная волна бьет в уши, слышится команда майора, у которого от батальона остался взвод, и точные распоряжения ведущего хирурга, готовящего к эвакуации раненых.

Где они теперь — начподора и Дацюк, где Маркушенко и Поппель? Живы ли они? Но на войне не бываешь один, без друзей — одни погибают или исчезают без вести, и тотчас же на их место становятся другие. Тут достаточно часа, чтобы сдружиться навсегда и помнить всю жизнь.

— Василько!

— Тут Василько!

Из тьмы на дорогу, освещенную пожаром, выбежал лобастый паренек в короткой шинелишке, в обмотках, с винтовкой, которая кажется на нем слишком длинной.

С Василько мы встретились вчера: во время отражения внезапной атаки попали с ним в сводный отряд артиллерийского капитана, который весь вечер и всю эту ночь держал оборону у единственного шляха в село, на опушке рощи, прозванной между нами «Черной рощей».

Любопытный контраст между тем, что делается вокруг, и большими горячими глазами Василько, которые, увидев мир, удивились и так и остались на всю жизнь удивленно-восхищенными.

Проверил машины?

— Та уже! — отвечал Василько. — Поодягали драпсапожки.

Идем улицей, мимо брошенных машин с оторванными бортами. С нами еще двое посланных капитаном бойцов. Все молчат.

…Давно это было. Василько было тогда пять или шесть лет. В маленькое местечко, на сельской окраине которого он жил, пришел первый трактор. Это был «фордзон». Со станции трактор пошел по улицам, за ним двигались толпы народа, играл духовой оркестр, пели «Интернационал», реяли красные флаги. Впереди, как бы указывая путь машине, открывающей новую эпоху, бежали мальчишки, и среди них и он — Василько.

Мальчик, забегая вперед, во все глаза смотрел на чумазого машиниста водокачки, который вел трактор. На поле мужики мерили глубину борозды. Щупали землю и даже нюхали ее и покачивали головой. И тогда-то запала в душу мечта — стать трактористом. И вот этой весной Василько закончил школу механизаторов. Только он сел на стального своего коня, только увидел дальний полевой горизонт, как на рассвете налетели черные самолеты, земля поднялась дыбом и соединилась с потемневшим небом. Началась война. И вот он в огромных солдатских ботинках пылит по военной, освещенной пожаром дороге.

В огне и путанице этой грозной ночи село, забитое машинами и повозками, казалось огромным, с множеством запутанных лабиринтов бесконечных улиц. Со всех четырех сторон вспыхивали ракеты, еще более углубляя ощущение бесконечности этого ночного военного села.

То и дело раздавался крик: «Мина-а!» Мины рвались на улицах, среди оставленных шоферами машин, и во дворах, где вповалку лежали, спали, ели, кричали от боли или тихо разговаривали раненые, ожидая эвакуации на переправу. Вокруг горели подожженные снарядами хаты. Среди пожаров ходил хлопчик с коровой.

— Ой, дяденька, где тут можно поставить корову?

Белый свет ракет, разрывы мин, пулеметная стрельба, трупы на улицах создавали единую мрачную картину ночи, когда все вокруг, памятное с детства, близкое и дорогое — туман над садами, белые хатки, звезды, — все становится необыкновенным и чужим.

Капитан приказал набрать людей, всех с оружием задерживать. Для этого мы и пришли в село.

Из тьмы на свет освещенной пожаром дороги выходит, белея повязками, группа бойцов в полной выкладке, с винтовками, с гранатами, котелками, скатками шинелей — легкораненые.

— Сток! Какой части?

— Нет части, — за всех устало отвечал пожилой боец с таким мирным, добрым усатым лицом, что, несмотря на пилотку, оружие, противогаз, он более похож на возвращающегося с работы колхозника, чем на солдата. Остальные смотрят равнодушно по сторонам, доверив переговоры пожилому.

— Из санбата?

— Так точно. Майор медицинской службы приказали: «Одудько, веди на переправу».

— Кто Одудько?

— Та я ж Одудько!

— Становь команду!

— Это туда? — Одудько кивнул в сторону Черной рощи, откуда громче, чем с других концов села, доносилась перестрелка.

— Туда.

— Давай, хлопцы!.. — сказал он.

Они сходят с дороги, садятся на траву и тотчас же одни начинают переобуваться, со вкусом перематывая портянки, другие, вынув тряпочки, перетирают затворы винтовок.

— Танкист!

Долговязый парень в пробковом шлеме и черной робе с длинным трофейным кольтом на боку повернул лиловое, обожженное лицо.

— Подключайся, танкист!

Он хотел сказать, что он только из боя, только выскочил из сгоревшего танка (видишь лицо?), но махнул рукой и решительно повернул к нам.

— Нет ли патронов для кольта, ребята?

В свете дороги появился новый.

— А ну, братишка, сюда!

Не обращая внимания на оклик, он продолжал идти вразвалочку, в широчайших, на целый метр, захватывающих с дороги пыль матросских клешах, — он как бы прогуливался, лениво выбирая семечки из огромного черного подсолнуха и выплевывая их далеко в сторону.

— Стоять!

От неожиданности окрика он остановился и, не выпуская из рук подсолнуха, с веселым презрением взглянул на мою подпоясанную брезентовым поясом кожанку, и я понял его тоску: «Ты сначала сними этот пожарный пояс, а потом командуй!» Но самая главная доля его презрения падает на направленный на него «ТТ», и не только глаза, но вся фигура его в это время говорила: «Ну-ну, спрячь игрушку!»

— Смирно!

— Фу, как пышно! — сказал он, подкидывая на грудь короткий карабин.

Но уже со всех сторон, как глаза ночи, смотрели на него вороненые дула винтовок.

— Отставить! — мирно сказал он и, отшвырнув в сторону подсолнух, подойдя вплотную и глядя прямо в глаза: — Главстаршина канлодки «Котовский». Слыхал, начальник?

— Ух ты!

— Писарь? — усмехнулся он.

— Умею, — сказал я.

Вот он сейчас обязательно сообщит: «Мы таких чистить гальюн и то не посылали». Но я опережаю его:

— Ребята, геройский парень?

— Бяда! — откликается Одудько.

Все смеются.

— Фамилия?

— Синица! — отвечает он уже не спесиво, а охотно и бодро, как на перекличке.

— Становись!

Сквозь зеленый дым и пыль не видно восходящего солнца, и неожиданное утро, какое-то пустынное, заброшенное, подымалось над селом на черных столбах минных разрывов.

Огородами, среди подсолнухов, с пистолетом в руке, все время оглядываясь, пробирался летчик. Он без шлема, с обрезанными стропами парашюта, как в наплечных ремнях.

— Придется в пехоту, — сказал я.

— С корабля на бал, — печально усмехнулся он и, спрятав пистолет, медленно, усталым шагом пошел к остальным.

— Привет, царица полей!

На дороге, у заборов, во дворах пустые машины. Но вот в большом чернолаковом «ЗИСе» — шофер. Увидев нас, он вцепился в баранку.

— Давай выходи!

— Машину жалко, товарищ начальник.

— Поговори! — опередил меня Синица. — Сказали «давай!» — и давай!

— Тот Синица понимает дисциплинку, — усмехнулся Василько.

Шофер зачем-то обходит машину кругом, ударяет ногой по баллону — крепок ли? — и только после этого, взяв с сиденья винтовку, идет, уже не оглядываясь на машину.

А вот на груженном ящиками грузовике сидит мордастый парень в телогрейке и прямо из огромной пятилитровой банки ест сгущенное молоко.

— Питаешься?

— Я белобилетный, — заплетаясь вязким языком, отвечал мордастый.

— Слазь!

У него даже глазки сладко-белые.

— Дурень! — сказал Василько.

— Дурень, дурень, а лакать будь здоров! — откликнулся Синица. Он подозрительно оглядел новобранца: — А ну, ты, дыхни!

В это время из балки на дорогу выходит колонна машин.

— Стой! Выходи!

Люди прыгают из машин — кто с винтовкой, кто с пистолетом, кто сжимая в руках гранату. В темных пальто, в кожанках и плащах, неумело, как лопаты, держат винтовки — похоже, они прибыли на субботник. Седой человек в очках, держа в руках бутылку с горючей жидкостью, жертвенно спросил:

— Куда нам?

У одной из легковых машин перебранка.

— Командира, немедленно командира! — кричал, не вылезая из машины, гражданин в роскошном защитном картузе.

Лицо у него какое-то удивленно-обиженное, словно он собрался подуть в дудочку, а дудочку отобрали и он так и остался с вытянутыми толстыми губами, спрашивающими всех: «Где же дудочка?»

— Чи выйдешь, чи нет? — грозно спрашивал его Василько. — От пухлявый!

— Я Пикулев! — сообщил он, тыча мне какую-то тисненную золотыми буквами книжечку, и очень удивлен был отказом взглянуть на золотые буквы, которые, по его мнению, дают ему право проехать прямо на переправу.

— Вон там эсэсовец за лесочком, видите? — сказал я.

Пикулев обиженно взглянул на синеющий вдали на горбах лесочек, где вспыхивали дымки разрывов.

— Туда мы пойдем?

— Туда.

— Там же бой! — удивился он.

— Не любит боя, ох не любит! — сообщают с машин.

Вылезает он неохотно, молодой, но уже дородный и какой-то перезрелый, рыхлый, с животиком и крупными, неприятно белыми сырыми руками. И с ним происходит любопытная перемена. Вот только он сидел в «форде» рядом с персональным шофером, наряженным в кожанку, кожаный картуз и большие, с отворотами, шоферские кожаные перчатки, и у Пикулева был почти державный вид. Казалось, даже красная диванная обивка сиденья, сам никель автомобильных приборов входили как составная часть в общий комплекс его экипировки, придавая ему значительность. В щегольском картузе, франтоватой, с белым подворотничком коверкотовой гимнастерке и синих кавалерийских бриджах, заправленных в подлакированные сапоги-бутылочки, он всем своим видом как бы хотел сказать: «Жизнь сера, и ее надо украшать своей собственной фигурой». Но стоило только ему с автомобильного сиденья выйти в пыль военной дороги, в простой неутомимый ряд ног в кирзовых сапогах и солдатских башмаках с обмотками, как он изменился. Словно бритвой отрезало стропы, на которых он держался на земле прямо: он сразу обмяк и как-то на глазах похудел, и широкий командирский пояс разгильдяйски болтался на его франтоватой гимнастерке. Синеватая щетина выступила на его щеках — или это рассвет так окрасил его?

— Начальничек-то наш слинял, — усмехнулся Синица.

— То не начальник, то один коверкот, — сказал Василько.

Идем к передовой серым, пустынным селом. Так и останется на всю жизнь в памяти освещенное холодным солнцем село и ужасное молчание расстрелявших все снаряды орудий, с мольбой вытянувших к небу длинные стволы.

Вдали дымилась каша роща, и все поле перед ней в черных гейзерах минных разрывов.

Мы увидели девушку еще издали, когда она поднималась вверх по яру, медленно, устало, цепляясь за кустарник пухлой краснокрестной сумкой. Вокруг рвались мины, а она, не обращая внимания, лезла вверх, к нам, и вышла запыленная, в больших солдатских сапогах, в надвинутой на самые глаза зеленой каске. Низенькая росточком, но достаточно плотная, пружинистая, цепкая. Сняла каску — беленькая. Руки твои темные от йода, подружка!

— Товарищ командир! Разрешите — присоединюсь?

Она вошла в строй, и тотчас же придвинулся к ней Синица, и широкая грудь его, вздымаясь под пулеметными лентами, как бы распахнулась навстречу.

— Вас зовут Анюта?

— Анюта? — она рассмеялась. — Какой ты быстрый!

А зовут ее — Фаина.

Синица уже рассказывает ей нехитрую историю хлопчика, ставшего «морским волком».

Никогда он и моря-то не видел, а родился и вырос на Уманщине, на тихой и ленивой, летом высыхающей до белых камешков речушке, которую с разбегу — раз-два — и перепрыгнул. А пароходы видел только в кино, но зато уж смотрел он на них с такой горячностью, что потом они долго снились ему.

И когда он наконец появился в Черкассах на пристани, хотя первое время был курьером, все-таки носил тельняшку, брюки-клеш, на кистях рук вытатуировал по три якоря и ходил по мелким переулкам вразвалку, словно по палубе во время бури и шторма, и там, где надо и не надо, покрикивал: «Трави!», «Чаль!»

Пристанские мальчишки ходили за ним следом и дразнили: «Эй, болотный моряк!», «Капитан старой черепахи!» Но это его не охладило. Наоборот, разозлило! И скоро он ушел в плавание на старой барже, которую тянул по реке такой же старый буксир. И с тех пор он уже не расставался с рекой, с ветром, который всегда дует над водой, с проплывающими мимо днепровскими кручами, на которых высятся тополя и весело разбросаны белые села. Теперь он уже сколько душе угодно днем, а иногда, когда это нужно было, и ночью покрикивал: «Трави!», «Чаль!» Он пропах речным илом, ветром и солнцем. И когда пришел день призыва, его, конечно, уже как старого «морского волка» зачислили в Днепровскую военную флотилию. И вот он перед нами такой, какой есть.

Все ближе и ближе Черная роща, и уже дым застилает глаза.

— Что, диафрагма шалит? — увидев бледное лицо Пикулева, усмехнулся Синица.

— Что, что такое? — спросила Фаина, раскрывая свою пухлую сумку.

— Девочка, жизнь — это колесо, — ответил Пикулев.

Только что кончился огневой налет, и было очень пусто и тихо на опушке нашей Черной рощи. В воронках и наскоро вырытых окопах ворочались и стонали с измазанными кровью и глиной лицами несколько тяжело раненных бойцов, а остальные неподвижно лежали ничком, словно прислушиваясь к чему-то происходящему в земле, или сидели скорчившись, будто им было холодно.

Противник под впечатлением отпора этой ночи все утро молотил минами по полю и опушке, где уже не было ни одного солдата.

— Капитан! — позвал я.

Капитан выполз откуда-то с перевязанной головой, с минуту смотрел, как бы вспоминая, кто мы и зачем.

— А? — сказал он, быстро оглядывая пеструю команду. — Давай свою богадельню! У кого винтовки — в траншею! Морячок, на «максиме» играешь?.. Сестра, давай, милосердие, в воронку! — распоряжался он.

Кто он? Откуда?

Я не знаю ни имени, ни фамилии. Здесь, где за сутки иногда погибает десять командиров, их никто не назначает. Команду сам берет смелейший и в сердцах людей проверяется по стойкости и беспощадности к врагу.

Как печально это распаханное минами, безжизненное, оцепеневшее в полуденном зное поле! Среди огромных комьев взорванной, спекшейся в огне разрыва, с жухлыми, увядшими травами земли торчит на длинной тонкой ножке любит-не-любит, и ветер печально качает одинокий цветок из стороны в сторону.

— А молочник-то сгинул, — обнаружил Василько.

Мордастого парня в телогрейке нет нигде.

— Пошел лакать, — грустно пошутил кто-то.

Пусто и тихо вокруг. Сидим так до полудня. Может, никого уже и в селе нет? Может, давно ушли и уже переправились на ту сторону Трубежа, а мы сидим и ждем?

В тишине журчит голосок Фаины. Она уже давно что-то рассказывает, но только сейчас смысл рассказываемого доходит до сознания:

— Начальник госпиталя говорит: «Фаина, на нашем деле смелость нужна». Меня смех разобрал. Говорю ему: «Товарищ начальник военврач первого ранга, мне смелеть не надо, я уже в семи огнях купана, в дымах пеленана». — «Ну-ну, посмотрим!..» А что смотреть, правда? Сколько я проползла, братики! Я столько в вагоне не проехала, сколько на фронте ползком проползла! Однажды вынесла одного бойца из огня, сейчас же надо перевязку, рана серьезная — повреждение позвоночника. По дороге-то ему все говорю: «Не умрешь ты, голубчик, не умрешь! Я тебе оказала первую помощь, а сейчас тебя хирург будет смотреть». Сделали ему операцию, положили в кровать, а он меня требует…

— Мина!

Слышен приближающийся ноющий звук, а потом уже все сливается в грохоте, скрежете, обвалах земли и камней и стоне раненых.

На поле еще клубился дым, когда раздался грозный, предостерегающий, зовущий крик:

— Автома-атчики!

Впереди, справа и слева, в дыму, как елочки, выросли неожиданные зеленые фигурки. За первыми — еще и еще, в разных местах.

Не было ни неба со светлыми облаками, ни поля с одиноко стоящей упрямой ромашкой, одни эти зеленые, как в кинофильме, наплывающие на тебя фигуры.

Как ярко и резко они видны — словно в сильный, окрашенный в цветное бинокль. Вот особенно тот с краю — большой, тучный, в офицерской фуражке с неправдоподобно высокой тульей. Одышка у него, что ли? Он останавливается, и видно, как, жадно загребая руками и широко раскрыв рот, заглатывает воздух и, размахивая автоматом, кричит остальным что-то хриплое, немецкое, вроде: «Сучьи дети, бегом!»

И этот визжащий на поле толстый немец, и пожилой Одудько, вцепившийся в свою винтовку, и округлившиеся глаза Пикулева, и скинувший тельняшку Синица, весь жилистый, точно свитый из проволоки, прикипевший к пулемету, и происходящий между ним и капитаном разговор глаз: умоляющие глаза Синицы — «нормально?» и строгие глаза капитана — «еще не нормально!» — все это отпечатывается сразу, как фотография.

Сидишь в траншее, в этой случайно вырытой на чужом, неведомом поле яме, и ждешь, ждешь до последней секунды. Прямо перед глазами мясистые, пьяные, бессмысленные лица, черные орущие рты, расширенные ужасом глаза, и тебя охватывает какое-то отчаянное озорство.

— За-а-лпом, ого-онь! — хриплый голос капитана доносится откуда-то издали, словно с того света.

Не чувствуешь, как спустил курок, не слышишь выстрела, только толчок в плечо — и того пузатого на поле словно за шапку дернули: подпрыгнул, взмахнул руками, собираясь в полет, и упал, сгоряча поднялся, что-то хотел крикнуть и снова рухнул, хватая раскрытым ртом землю.

Не успел я и рассмотреть все как следует, а картина, которая только была перед глазами, вдруг оборвалась.

По всему полю — свежие, зеленые, как могилки, тихие бугорки. Некоторые еще шевелятся, извиваясь, ползут назад.

Синица, вцепившись в пулемет, стреляет по уползающим короткими, как молния, быстрыми выборочными очередями, приговаривая:

— Бенц! Бенц!

И вот, словно зажегшись от спички, вспыхивает перестрелка и справа, и слева, и где-то позади, уже в селе. Это продолжается минут десять. А потом опять тихо.

В траншее звяканье перезаряжаемых винтовок, рядом со щелканьем набивают диск, и слышно, как автоматчик считает: двадцать два… двадцать три… двадцать четыре… Где-то совсем близко что-то капает — вода или кровь? Вокруг задымленные лица, и кажется, будто всех их знаешь давно, всю жизнь, вот именно такими.

Был зной, может, последний зной этого года.

Иногда ветер подымал тучи жухлых, окостеневших листьев и бросал в лицо вместе с колючей, как размолотый камень, горячей белой пылью.

— А о чем я рассказывала? — спросила Фаина.

— Сделали ему операцию, а он тебя требует… — напомнил кто-то.

— Ну вот, — продолжала Фаина, — осталась я. Сижу и все успокаиваю его: «Теперь тебе совсем хорошо будет». А знаю, что безнадежное дело. У него глаза тусмяные такие стали, нет в них света белого. А я его все глажу по голове да напеваю: «Вот тебе и лучше стало». Он вдруг хватает меня за руку: «Сестра, поцелуй меня!» Что делать? Не при любви находишься, не при встрече, долг, государственную службу несешь. Поцеловала его. И как-то сразу он загорелся весь, глаза ожили, голубые-голубые, счастливые, словно он венчается, а не в госпитале лежит. Вздохнул покойно, глубоко, всей грудью. «Спасибо, Фаина! Теперь мне совсем хорошо стало». И выкатилась у него слеза с крупную горошину. Только и был, погас. Ни одного раненого я на поле сражения не оставила, чисто мое сердце, совесть моя чиста.

— Мина-а!..

И опять слышен ноющий, натужный полет, а потом все сливается в грохоте и обвалах. И опять пошли. Они выползли откуда-то одновременно со всех сторон, зеленые, живые, точно ящерицы.

И так повторялось одно и то же весь день. А солнце, осеннее солнце, которое так быстро заходит, на этот раз все еще стояло в небе, словно хотело досмотреть до конца, чем это кончится.

И опять слышится журчащий, успокаивающий голосок Фаины:

— А то была у меня подружка Полина, из Чернигова. Вот смельчина, вот оторвибашка пулеметчица была! Когда в одном бою лейтенанта убило, ее любимого, она встала и пошла в рост. Кричат: «Ложись! Ложись!», а она как по воде, так она по огню идет, и ничто ее не берет. Аж страшно было, жуть брала! Взяла она лейтенанта этого, вынесла из огня да где-то три дня была с ним. Потом пришла, вся красота с нее осыпалась, как цвет, куда что делось! Схоронила она своего лейтенанта в лесу и опять воевать стала. Что было! Стреляет иной раз и плачет, а целит — верней не сможешь, стреляет и плачет…

Здесь самый воздух выжжен и трудно дышать, а во время полной тишины слышен треск жестких травинок, и слабый свист залетевшей редкой пули кажется пчелиным звоном.

И все время думаешь: что это и зачем это? Почему на земле надо скрываться, нельзя подняться во весь рост, пройти по лугу, вздохнуть полной грудью, нарвать цветов, испить воды в ручье? Не страх, а гнетущее чувство, с которым никак не может примириться душа.

И одновременно в своей душе читаешь: «А ну, давай, давай еще раз, еще получишь!»

И нет, кажется, на всем свете силы, которая могла бы пересилить тебя, смять, придавить, отбросить из этой ямы в Черной роще. И ждешь, ждешь, прижавшись лицом к холодной глине, вдыхая ее сырой сладковатый запах.

 

5. Черная роща

Есть ли в мире правда, справедливость, красота? Есть ли матери, сестры, любимые девушки?

Глаза мои открыты. Я лежу на земле. Холодные, мокрые, черные листья падают на лицо. Когда же это все произошло — вчера, год назад, час назад? Помню крик «воздух!», помню рев моторов и тотчас же вслед за тем гигантскую вспышку, озарившую лес, поле и небо с такой резкой, слепящей яркостью, словно она хотела в последний раз показать мир и в один раз втиснуть все, что мог бы увидеть за всю жизнь.

Долго и мучительно вглядываюсь в эти висящие надо мною огромные цветы и наконец узнаю: это красные кисти рябины.

Я слышу родной, знакомый голос. С силой пробиваясь сквозь изумрудную траву, журчит чистый и яркий лесной ручеек.

У самого глаза зеленой свечечкой горит острая травинка. Сколько в ней удивительного совершенства, высшей целесообразности, гармонии и красоты! Миллионы лет трудилась над ней природа: солнце, вода, ветер.

Журчит ручей, и я начинаю слышать знакомый голос. Давно это было, очень давно.

…Цвели вишни, и в окно стучал весенний дождь.

Леля! Милая моя, хорошая! Давай вспомним, переживем снова все.

В то майское утро на широкой, как шлях, Александровской улице у каждого домика, как девушка, стояла цветущая вишня. И вот вдруг одна вишенка выходит из калитки.

— Девушка, а девушка, а вы что-то потеряли, — сказал я.

— Я?

На меня взглянули ярко-синие глаза, и словно полыхнуло огнем и ожгло меня.

Хотел бы я знать тайну этого. Отчего так кажется, что ты давно-давно ее знаешь: снилась ли она или просто предназначена для тебя и ты чувствовал, что она есть на свете, и все ждал и вот встретился с ней?

— Вы что-то потеряли, — растерянно повторил я.

— Что я потеряла? — Она резко перекинула толстую, туго заплетенную, как жгут, косу за спину, точно не желала, чтобы я ее разглядывал.

— Вы что-то потеряли, — пробормотал я. И больше ничего, ничего я не мог придумать.

— Ах так! — Она вернула косу на прежнее место и, постукивая каблучками, ушла.

В следующий раз это было в городском саду. Зеленый свет кино.

— Ах так! — сказала она, увидев меня рядом.

Я молчал.

— Что я потеряла? — насмехалась она.

Какой это был фильм? Я не помню.

А после сеанса мы пошли рядом, и она уже не насмехалась, а была серьезна и только диковато косилась в мою сторону.

А потом, потом прошло много дней, и была тишина ночных улиц, такая тишина, которая на всю жизнь западает в душу. Ведь и сейчас я вижу облитый лунным светом каждый камень на мостовой, заклеенные афишами заборы, над которыми склонился светлый, как снег, жасмин: падают, падают лепестки, они лежат на всем пути…

И вот уже крылечко с медным звонком на двери.

Шум проходящего далеко за городом поезда слышен с такой ясностью, что можно сосчитать, сколько вагонов. В небе яркая, почти синяя звезда. Скамейка холодна от росы. Вот какой-то листик колыхнулся — он встал раньше всех и разбудил всю листву на дереве до самой вершины.

— Почему ты не приезжала сюда раньше? — спросил я.

— А я разве знала?

Эта девушка неожиданно, как цветущая вишенка, возникшая в весенний день на нашей Александровской улице, стала для меня целым миром, в который входили и облака, и луга, и река, и любимые книги, и мать, и сестры, и я сам, — все растворилось и приняло ее образ.

И ее имя — Леля — казалось удивительным и приобрело надо мной волшебную власть. Я повторял: Леля… Леля… Этот звук полон был ласки, любви, обещания счастья.

Я и до этого влюблялся, и однажды на именинах, когда мне было восемь лет, показалось, что я смертельно влюблен в одну девочку с большим розовым бантом по имени Стэлла. У нее были большие, светлые, как небо, глаза. Мы очутились в углу у большого древнего сундука, и я вдруг сказал басом:

— Давай поцелуемся.

— А как целуются? — спросила Стэлла.

— Ты что, с мамой не целовалась?

— Так то с мамой.

Я тоже не знал, как целуются не с мамой.

— Не знаешь? — надулся я.

Стэлла с серьезным лицом, сложив губы сердечком, медленно потянулась ко мне: «Вот так?» — и влепила сладкий и липкий, как малиновое варенье, поцелуй.

Долго после этого я ощупывал губы, и они казались липкими, а Стэлла потеряла всю таинственность. Так кончилась первая любовь.

А после была еще и еще любовь, мгновенно расцветавшая, с тревогами, подозрениями, и исчезавшая бесследно, как цвет с деревьев.

А эта была с беззаветной верой и преданностью.

Помню бесконечно далекий день, ярко-зеленый от листьев и трав и отражения леса в реке, серебряный от блеска воды и мелькания стрекоз. Мы приехали в лодке на рассвете. Желтые лилии спали на воде, как лампы, которые забыли потушить с ночи.

И ты сказала:

— Мы вспомним это утро…

Гляди на меня оттуда, гляди прямо в глаза!

Был вечер, лес отражался в реке, будто на ночь уплывал куда-то вместе с нею. На носу встречной лодки горел костер. Кто это там удит рыбу? Запах яблок… Или это твои губы?

Нет и не будет для меня милее тихой, задумчивой, вечно в памяти моей освещенной светом солнца реки, поросшей желтыми кувшинками. Все плещется о скалы, все журчит, все движется в зеленых берегах моей памяти, и вечно и всегда вижу ее, будто это самая важная река; будто каждая камышинка — волшебная флейта, светящаяся волна — откровение. И каждый плеск ее, каждый шорох в камышах и каждый свист откликается в сердце моем, нежный, бесконечно памятный и созвучный.

И вот уже та ночь.

Только одному мне видная и памятная картина: ночь, костер до рассвета, холодный ветер. Я и теперь вижу ее лицо, вишневую вышивку на блузке. Она глотает лепестки, словно охлаждает припухшие губы.

Что же было после этого? Ведь давнее все помню, слышу и вижу, а что было совсем недавно — исчезло.

…Война. Прощально кричат паровозы. «И что бы ни случилось, не забудем друг друга?» — «Нет». — «Давай поклянемся». — «Давай поцелуемся».

Сколько же лет после этого я не видел тебя?.. Неужели это было только в июне? Одно только письмо дошло до меня.

Ты завидуешь той, которая ближе всех ко мне. Ближе всех — ты… Подойди еще ближе ко мне, ближе, вот так, хорошо!

…Потерпи, миленький, потерпи минуточку, — проговорила девушка в каске и полинялой гимнастерке.

Я очнулся. Легкие руки с белым бинтом летали вокруг головы моей и вдруг туго затянули.

— А-а-а!..

— Знаю, знаю — болит, — сказала она. — Потерпи, голубчик, потерпи, все будет хорошо…

Откуда это все в ней? Как выросло это сердце?

Кто ты? Где училась? В педагогическом или агрономическом, или, может, в авиационном техникуме? Какие книги читала? Что любила? О чем мечтала?

— Сними ты каску! — сказал я.

Она сняла каску и улыбнулась. Что-то светлое, милое, знакомое мелькнуло у самого лица.

— Фаина?

— Фаина, милый, Фаина. Тише…

— А капитан?

— Все уже там, на переправе… Подымайся, милый, подымайся, братику, — говорила Фаина. — Вот так, вот так… Вот какой ты молодец у меня, братику…

Все вокруг завертелось, как в детском калейдоскопе. Она подставила плечо, обняла.

— Вот хорошо, голубчик, вот умница!

И когда я сделал шаг, другой, сказала с детским удивлением:

— Смотри, смотри, пошел!

И так, обнявшись, мы пошли медленно, от дерева к дереву, останавливаясь то у белой, нежно светящейся во тьме березы, то под шумящим всей тяжелой листвой дубом.

— Давай, Фаина, постоим немного.

— Отдохнем, а потом пойдем дальше, да?

— Да.

Стою, прислонившись к дубу, и, словно набирая у него силы, вдыхаю терпкий запах коры, шум листьев; чувствую, как корни мои уходят в землю.

Гремят танки в холодной пустыне ночи.

— Есть кто у тебя, Фаина? — спросил я.

— Есть вот такой, братику, как ты, есть.

— Где же он?

— А кто его знает? Может, тоже вот так стоит, — сказала Фаина.

— Пошли?

— Пошли, милый. Обними за шею и пошли.

Никто не увидит этой преданности, никто не напишет об этом донесение. Единственная награда — собственное чувство исполненного долга.

Как ярко описана в сочинениях пошлость жизни, с какой ужасной подробностью, с какими удивительными догадками и страшными преувеличениями, словно в телескоп, предназначенный для открытия новых звезд, разглядывали темные пятна человеческой души. Но почему же так мало замечали прекрасное, так замалчивали его?

— Ах ты, беленькая! — сказал я.

— Что, милый, что, дорогой?

— Ничего, это я про себя.

Взвилась ракета, и сразу выступил весь лес, словно шагнул навстречу и спросил: «Вы что тут делаете?» И снова темь, только шум деревьев. И от этого шума, от земли, от пахучего ветра, от света звезд — от всего идет сила, и, когда мы выходим в открытое поле, я уже не опираюсь на ее плечо, а иду сам.

И только сейчас она сказала:

— А тяжеленький ты, братику.

— Спасибо тебе, Фаина.

— Да не за что.

Идем во тьме мимо брошенных машин по какому-то жестяному бурьяну, натыкаясь на неразорвавшиеся бомбы, падая в наполненные водой воронки, идем туда, где в глубокой тьме осеннего неба холодным светом горят немецкие «люстры», выискивая переправу через Трубеж.

 

6. Трубеж

— Раненых вперед и вперед!

По шатким мосткам переправы сквозь ночь идет длинная процессия с носилками. Качаются во тьме белые забинтованные головы.

Но вот впереди справа — автоматы, и тогда в гулкой тишине ночи властный голос:

— Автоматчики, гранатометчики, вперед!

Движение процессии с носилками останавливается, мимо лихо пробегают ладные бойцы в зеленых фуражках пограничников с короткими автоматами «ППД» на груди.

Через несколько минут ветер приносит разрывы гранат, стук автоматов.

И снова качаются во тьме белые забинтованные головы.

У входа на переправу с пистолетом в руке стоит батальонный комиссар танковых войск, маленький, на вид тщедушный и невзрачный. Мне кажется, если бы на нем был пиджак и кепка, то никогда ни один человек не мог бы угадать в нем военачальника, разве только глубокий, через всю щеку, от виска до подбородка, шрам говорил о его военной принадлежности. Но голос у него звонкий, металлический, властный. И весь он какой-то цепкий, с цепким взглядом маленьких острых глаз. Зрачок — резкий, стальной — вдруг останавливается, как будто берет на прицел, как будто говорит: «Стоять и слушать!», или: «Не вилять!» И не потому его слушались, что в руках его был пистолет, — много тут было таких, и никого нельзя было здесь этим удивить или испугать. Но всякий, кого останавливал у входа на переправу этот голос, кто впервые в жизни видел эти твердые, беспощадные глаза, понимал: «Да, этот может!»

Размахивая пистолетом, он командовал: «Марш-марш!», или подбадривал: «Орлы, вперед!», или, нагнувшись над носилками, говорил кому-то тихо, убедительно: «Стерпи, друг, стерпи, браток», или вдруг орал: «Глаза имеешь? Имеешь, спрашиваю тебя, в душу мать!»

В небе то и дело вспыхивают и, разгораясь мертвым белым светом, плавно на парашютах низко опускаются немецкие «люстры», освещая бесконечное, глухое и мрачное, с тонкой ниточкой переправы, болото Трубеж. Поднимается крик: «Бей! Бей!» И тогда даже раненые, сидя и лежа на носилках, стреляют из винтовок и пистолетов, стреляют до тех пор, пока не подобьют или пока, сама по себе иссякнув, не погаснет «люстра».

Трубеж, который был, наверное, когда-то, может во времена Полтавского боя, полноводной рекой со свежей, серебряной проточной водой, а теперь превратился в широкое, гнилое, заросшее осокой, почти непроходимое болото, Трубеж — последнее наше укрытие.

У переправы гудит и шевелится толпа — вся почти белая от бинтов. Со всех сторон, даже по ту сторону болота, куда сейчас все стремятся, горят пожары и ракеты.

— Психическая демонстрация! — знающе сказали в толпе.

— Ясное дело, псих! — весело ответил красноармеец в пилотке, натянутой на забинтованную голову. — У него там ракетчик, а шуму-то, треска, огня…

— А то еще пустит трактор с пустыми бочками — вот тебе и колонна танков! — добавил раненый на костылях.

Дело происходит на самом острие танкового клина гитлеровской армии, вокруг на дорогах гремят бронированные колонны, тысячи до зубов вооруженных, сытых, откормленных, привыкших в Европе к легким победам головорезов жгут, рушат все вокруг, преследуя вот уже который день эту горстку людей, среди которых почти все тяжело или легко ранены. Но у каждого в душе такое презрение к врагу, такое нежелание на основании только того, что у врага больше самолетов, танков и автоматов, признать его силу, что всем хочется верить именно в то, что это психическая демонстрация, что фашист хочет взять на испуг, и нет конца разговорам о его хитрости, коварстве, трусости.

Душа не перестает верить и надеяться. И людям Киева, которые вот уже четвертые сутки пробиваются сквозь немецкие заслоны, теперь кажется, что наконец там — за этим болотом — воля, свободный путь на Полтаву и Харьков, к фронту, к своим, и все прижимаются теснее к переправе.

Очередная «люстра» осветила синие камыши, и в это время ударил шестиствольный, беспорядочно и рассеянно кладя мины по болоту.

— Заговорил, дурило! — откликнулись из толпы раненых.

— Бегом! — донеслась команда стоящего у входа на переправу батальонного комиссара.

Совсем близко ударил крупнокалиберный пулемет — «тыр-тыр-тыр», будто кто застучал задвижкой двери.

И сквозь стук пулемета команда батальонного:

— Легкораненые, через болото — марш!

— Вперед! Вперед! — повторяют в разных местах приказ.

— Вперед! — командую и я раненым, оказавшимся в это время вблизи. Услышав командный голос, они собираются в кучку, тесно лепятся ко мне, точно, прикоснувшись, могут занять силы.

Цепко держусь за жесткий, режущий руки камыш и сам не знаю — то ли подгибаются колени, то ли кочка уходит из-под ног. Над самой головой появляется «люстра», и в ее тревожном свете вижу обращенное ко мне бледное, искаженное болью, незнакомое, но такое родное, братское лицо: «Выведешь, браток?»

А разве я знаю? Я тоже ведь так впервые в жизни…

А вокруг шумит и качается во все стороны без конца, до края земли, темный камыш.

Но удивительно: откуда только берутся силы и вера, когда от тебя ждут этой силы и веры?

Раздвигаю мокрый, холодный камыш, делаю шаг, проваливаюсь по пояс, быстро выбираюсь и командую:

— Прямо держи! Смелее!

И вот всем уже им кажется — так душа хочет и жаждет, чтобы все было хорошо, — всем им уже кажется, что у меня точный, по карте и компасу проверенный, маршрут, они взглядывают друг на друга: «Знает, куда ведет!»

И вот уж слышу за собой тяжелое дыхание, сытое чавканье болота, треск ломаемого тростника. Пошли!

Люди успокоились. Кто-то рядом утирает рукавом шинели нос; кто-то выудил из кармана крошки, кинул их в рот и, вздохнув, жует, а кто-то вслух помечтал:

— Эх, махорочки!..

— Яма! Под ноги!

Люди, подоткнув шинели, обходят чертово место. Но вот кто-то оступился.

— Лычкин! — кричат сзади. — Клади винтовку поперек. Держись!

Шумит, ужасно шумит ночной камыш. Почва, как резиновая, скользит и исчезает.

— Прямо держи! На ракету!

На берегу стоит батальонный комиссар. Он видит, как ты вывел из камышей группу, слышит бодрое:

— Братцы, земля под ножками!

— Ох, и замочил я туфельки!

— Лычкин! Тесемочки поменяй!

Комиссар подходит ко мне, вглядывается.

— Ты кто?

— Да никто.

Он усмехнулся.

— Давай, «никто», располагайся на отдых.

В кустах, у болотной, как олово, мертвой воды белеют носилки с тяжелоранеными.

Их, наверное, только принесли и поставили здесь потому, что уже больше на этом болотном островке не было свободного места.

— Батя, а батя! — сипло позвал один из раненых своего соседа. — А не помрем мы здесь?

— А может, — равнодушно откликнулись с соседних носилок.

— Батя, — снова сказал сиплый, глядя на сверкнувшую в небе зеленую утреннюю звезду, — в это время у нас в Мариуполе выпуск чугуна. Эх, не видал ты плавки, батя!

— Да, была жизнь, — печально ответили ему.

— А может, еще будет, батя? — сказал сиплый и закашлялся.

Дальше пути нет. Переправа к темнеющему вдали в свете пожаров лесу по ту сторону болота еще не наведена, а кроме того, там разгорается усиленная автоматная трескотня.

— Это что? Это все травля! А вот я вам прямую действительность расскажу, — неожиданно громко и азартно заговорили в кустах, где на земле сидели и, пряча в рукав цигарки, отдыхали легкораненые. — Камчатку на карте видели? — спрашивал товарищей усатый, в плащ-палатке, боец. — Жить трудно, но зато земля чистая — ни спекулянтов, ни торговцев. У нас, знаешь, поставил сети, только выкидывай! У нас рыба сама идет! Вот видал в кино, как бараны идут? Так у нас рыба…

Он помолчал. Видно было, главное, что мучило его, еще не поведал.

— Некоторые боятся моря, — сказал он наконец, — жмутся к конторам, к энциклопедиям, не понимают! Вот приглашаю одну: «Будешь жить лучше, чем за генералом. Авторитетно!» Молчит. «Что, по внешности не подхожу?» — «Нет, — отвечает, — ваша внешность беспрекословная».

— Не поехала? — спросил кто-то.

— Не по адресу влюбился. Нужен ей облегченный жених, — ответил усатый. Он вынул кисет из пятнистой рыбьей кожи, набил трубочку и, позабыв зажечь ее, прилег на землю и, глядя на сверкающую в небе зеленую звезду, тихо запел: «Колыма, Колыма, святая планета. Двенадцать месяцев зима, остальное — лето…»

— Мамка! Мамука!

— Что, сыночек, что, хороший? — говорила сидящая на пенечке женщина, на коленях которой лежал мальчик с повязкой на обожженном лице.

— Сейчас день или ночь, мамка?

— Ночь, милый. Спи, сыночек.

— А скоро мы домой придем, мам?

— Скоро, радость моя, скоро. Вот погаснут звездочки, и мы придем…

Раненые прислушиваются к разговору и замолкают.

Все смотрят на удивительно разгоревшуюся в небе утреннюю звезду, которая, мигая, словно что-то говорит им и обещает.

Только с рассветом видишь, как мал этот — весь заставленный носилками — островок.

Беспрерывно бьют минометы. Раненые, забинтованные с головы до ног, неподвижно, белыми куклами, лежат на носилках, поставленных прямо на кочки среди болотных испарений. Страшный запах гниения и лекарств поднимается вместе с туманом, и кажется, что это запах самого тумана.

От всего великого мира, от обоих полушарий, которые показывали в школе, разъясняя во всех деталях и строго требуя, чтобы знал точно, где какой мыс, залив и остров, будто тебе придется всюду побывать, зайти во все порты, причалить ко всем островам, — от всего мира с его пятью материками остался этот клочок болотистого леса с шуршащими, как жесть, травами, искривленными карликовыми деревьями, с бледным осколком луны в рассветающем сером небе.

А мины с шелестом пролетают над головой, блуждают по болоту, ищут кого-то и взрываются то здесь, то там, поднимая фонтаны земли и грязи.

Странно было видеть в гнилом болотном сумраке рассвета, среди сожженных деревьев, под которыми лежали с темными лицами раненые, эту беленькую и опрятную, как ландыш, сестру. Точно в госпитале, она делает утренний обход больных.

Одни лежат спокойно, прикрыв глаза, и в тишине рассвета думают про что-то свое, далекое, доброе, никогда не забываемое; другие зло выкрикивают: «Сестра!» — им кажется, что в суматохе этой ночи их забыли, недодали каких-то важных капель, от чего бы сразу утихла боль; третьи, не шевелясь, белеют среди кустов — острыми, безжизненно-костяными лицами глядят они в рассветающее небо нового дня, которого им уже не суждено увидеть и узнать.

— Сестричка, а сестричка! — слабо позвал весь забинтованный раненый, лежащий под кривым, забрызганным грязью взрыва кустом, на котором уже сверкали утренние капли росы.

— Что, миленький? — говорила сестра, становясь на колени и гладя рукой седые волосы раненого.

— Доченька моя, ведь я учитель…

— Сестра, гей, сестра, где ты? — басил сквозь хрип грудастый, с намотанными, как пулеметные ленты, на грудь бинтами, пожилой старшина. По смуглому лицу его, с въевшейся в ресницы и морщины угольной пылью, сразу можно было узнать шахтера.

— Я здесь, я возле тебя.

— На, почитай! — сует ей мятый треугольничек письма.

— «Письмо дорогим детям от ваших родителей, — громко читает сестра. — Во-первых, дорогому сынку орденоносцу Семену Ефимовичу, вашей супруге Алевтине, вашему сынку Павлу Семеновичу, дочке Нюре…»

— Белую Церковь слыхала? — хрипит раненый.

— Слыхала, старшина, это возле Киева.

— Там Росевая улица…

Какая-то неимоверная сила жизни подняла его с носилок. Тяжело поворачивая голову, он медленно оглядывал окружающую местность, прощаясь с таким дорогим, таким нужным ему, незаменимым миром. Что же это такое?

— Лена! Вставай, Лена! — будили кого-то в кустах. — Разоспалась! Это тебе не бульвар Шевченко! — с досадой говорил строгий юношеский тенорок. — Давай записывай сводку!

В кустах послышался характерный треск, хрипенье радио. И совсем рядом вдруг твердо и властно произнесли немецкую команду. И тотчас же откуда-то издалека сначала глухо, как из могилы, потом все громче заговорил торопливый немецкий голос. Потом все это перевел по-русски сухой, точный, как звук метронома, голос: не говорил, а отсчитывал слова. Что-то необычайно далекое, чуждое было в этом ледяном, бесстрастном, точно дистиллированном голосе. Казалось, он даже говорил через «ять» и «фиту».

— Тьфу ты, пакость! — сказал юноша. — Глуши его к черту!

В это время какой-то подставной хор запел: «Ой, не ходи, Грицю, та й на вечорныци…» И сразу, с первых же нот, улавливалась фальшь, показная и неестественная удаль, развязность поющих.

Раздался хрип и щелканье старой граммофонной пружины, ледяной голос объявил:

«Следующий номер кольхозного хора…»

— «Кольхозный», — передразнил тенорок. — Да брось ты его, Лена!

— Да вот лезет на всех волнах! — с досадой отвечала девушка. — Наверное, уже Киев работает.

— Попробуй на коротких…

И тотчас же ворвалась рулада итальянского тенора: он пел о лагунах Венеции, о том, как хорошо жить на Адриатическом море… Потом чардаш… и резкий, лающий голос Берлина. И сразу же все забил — скрипки, песни отшатнулись и уплыли далеко-далеко.

Но вот, покрывая все, вдруг ворвался джаз. Где это? На Сатурне или Марсе, на той отдаленной, играющей зеленым светом звезде, там, на краю ночи?

— Кто они, хотел бы я посмотреть на их лица, — мрачно сказал юноша.

Диким кажется, что сейчас где-то в Америке или Австралии освещенные города, люди открыто ходят по улицам, глазеют на электрические рекламы, покупают цветы, сидят в конторах, молятся в костелах и кирках, танцуют буги-вуги, или как это там еще называется, считают деньги, которые не пахнут кровью и потом… А ты изо всех сил держишься за искривленный корень, и тебя засасывает, будто кто-то там, в болоте, сидит и тянет вниз за ноги, чтобы не видел этого дрожащего в небе бледного осколка, не глотал замерзшей холодной клюквы…

Провести бы через этот болотистый, в окровавленной росе, клочок земли все человечество, все два миллиарда живущих на земле людей, белых, черных, желтых, пусть идут бесконечной цепью день и ночь. И сказать им: «Если вы не подниметесь, если вы отныне не скажете войне „нет!“, каждый из вас или ваших сыновей, дочерей окажется когда-нибудь вот на таких же носилках…»

А солнце, не желая знать про то, что творится на земле, подымалось над болотистым лесом.

Есть что-то печальное, задумчивое в осеннем лесе, что-то такое родное, знакомое, как собственная жизнь. В ярком осеннем блеске, в сказочно прозрачном воздухе яснее вырисовывается святая белизна берез, и все как бы обнажается, открывая свою сущность, судьбу.

И какой сильный запах земли и всех трав, словно все говорило о том, сколько еще осталось в них силы и жажды и как рано им еще умирать!

Под лучами солнца большинство носилок ожило, зашевелилось. Раненые просили воды умыться, начиная новый день хлопотами жизни.

Молоденький лейтенант лежит на носилках, прислушиваясь к перестрелке, то удаляющейся в туман, то приближающейся к самому уху. По его лицу можно узнать обстановку. Каждый раз, когда пролетает мина, он приподнимается и жадно следит глазами.

На соседних с ним носилках — солдат лет сорока, с рыжими, прокуренными усами.

— Лейтенант, ты не курский? — спрашивает он.

— Курский.

— У вас там, говорят, антоновка хорошая.

— Есть, — отвечает лейтенант. Но его больше занимает только что просвистевшая мина. Глазами он провожает ее до тех пор, пока она не достанет из болота фонтан грязи или не зачавкает в трясине, как чудовищный кабан.

— Вернусь домой, сады разведу, — продолжает солдат. — Ни одного деревца за жизнь не посадил. Срам!

Он забывается, ему снится добрый мохнатый шмель, обирающий пыльцу с цветов весеннего леса. А когда после короткого сна он открывает глаза, над ним хлопочет сестра.

— Как рука? — спрашивает она солдата.

— Мизинец стал шевелиться! — обрадованно говорит солдат.

Полная противоположность — его сосед. Это пожилой человек с седыми висками и большими печальными глазами. Он не отвечает на вопросы сестры. Он с жадным любопытством, не отрываясь, смотрит в бледное, рассветающее небо, по которому плывут лебединые утренние облака, и удивляется, отчего за всю свою жизнь он не удосужился как следует рассмотреть это великое чудо.

На лице его отражается спокойное чувство исполненного долга. Если бы все начать с начала, с самого начала, с того дня, когда молодой, в остроконечном шлеме с большой красной звездой и в обмотках цвета зеленой травы, пошел под красным знаменем и звуки «Интернационала» в первую атаку, — он, не раздумывая, снова пошел бы по той же дороге, вечным солдатом, в жизнь, которая вся была из войн, мобилизаций, субботников, штурмов, ударных строек, — в самозабвенную жизнь коммуниста, отдавшего все ради счастья человечества.

Когда солнце уже высоко в небе, на противоположном берегу наконец стихает перестрелка. И тогда снова начинается переправа, снова слышится властный командный голос батальонного.

— Вперед! Вперед! — повторяют в разных местах приказ.

— Вперед! — командую и я.

Знакомые по ночи легкораненые снова жмутся ко мне и уже уверенно входят за мной в болото; и от их уверенности и у меня прибавляются силы, и уже и самому начинает казаться, что я действительно точно знаю маршрут и все, что ожидает впереди.

Мягко шлепается вблизи в болото мина, и там, где она упала, разбрызгивая грязь и воющие осколки, встает черт. Кто-то рядом проваливается по самые уши в зеленую жижу.

Но так ярко светит солнце, так тепел воздух и остро пахнет пряной осокой, что на душе озорно и, вытаскивая бойца, чувствуя избыток сил, шутишь:

— Не теряй, кума, силы, не иди на дно!

Горячо припекает солнце. Низко, чуть ли не задевая нас крыльями, с писком носятся птицы, — жалеют ли нас или плачут о чем-то своем.

Вот уже недалеко берег, одинокие, освещенные солнцем березки.

Всей душой, мыслью, кровью своей ты с бойцами, которые идут за тобой и рядом с тобой и которые теперь дороже для тебя всей твоей будущей жизни.

 

7. Семеновский лес

На берегу, среди кустарников, тихо, зелено, солнечно. Похоже, снова вернулось лето и нет никакой войны. И от этой тишины, солнечной погоды, душного, пахнущего лугом ветерка, золотистых листьев стало радостно на душе, и никогда смерть не казалась такой дикой и невозможной. Многие разложили на траве сушить документы, карты, на кустах висели мокрые пилотки, пальто, шинели.

И вот в полной тишине поразил всех грохот совсем близко несущихся по земле гусениц.

— Танки!

Тотчас же вслед за криком вокруг стали рваться снаряды, сухо ударила бронебойка, на берег обрушился пулеметный ливень. Отрезанные, мы отошли к Семеновскому лесу.

Начинался он с группы белых берез. Они точно убежали из темного леса, но, остановленные грозным окликом дремучего бора, застыли у опушки, с трепетом прислушиваясь к шуму породившей их чащи.

Это был забытый людьми лес. Даже облака, заблудившись, неподвижно стояли в нем, не зная, как выбраться.

После стольких дней солнца, грома, жестокой, белой, колючей пыли дорог, после ночи в гнилом тумане болота, когда сама разжиженная земля расступалась, чтобы поглотить тебя, как удивителен тихий зеленый сумрак, кроткое сверкание солнечных бликов на лесных дорогах! Даже брошенные под деревьями повозки разгромленного обоза с пустыми лотками из-под мин не имеют того зловещего вида, как в степи. Кажется, просто обоз остановился на отдых, коней увели на водопой, а люди где-то здесь, поблизости, в пахучей лесной траве.

«Ку-ку!..» — прокуковал в зеленой чаще автоматчик. «Ку-ку-ку!.. Ку-ку-ку!..» — мигом отозвались с разных сторон.

Но так был тих и прекрасен солнечный лес, так мирно покоились темные бархатные игольчатые лапы елей, так глубоко вдыхался горячо нагретый смолистый запах, что и это кукование воспринималось живым, добрым лесным звуком и ничуть не тревожило.

А лес жил своей жизнью. На листьях сидели жуки. По дорогам ползли сороконожки. Муравьи кантовали тяжести. Вот паучишко на парашюте пустился в полет — в гости или по заданию?

И на весь лес открытым текстом передавал свои телеграммы дятел.

— Смотри, какие дзоты понарыли! — сказал кто-то, указывая на норы кротов, и в самом деле похожие на покрытые бронеколпачками дзоты.

Разойдясь по лесу, люди аукали, собирали дикую малину, носили хворост и шишки для костра, чтобы сварить уцелевший в мокрой шинели концентрат гречневой каши или же просто вскипятить воду.

Обросшие, забрызганные грязью и тиной, с воспаленными, красными глазами, они будто впервые увидели друг друга. Впервые за много дней произносились такие простые человеческие слова: «А похудел ты, Чикин!», «Ну и щетина у тебя, Костенко!»

Но лучше бы они не заходили сюда, лучше бы обошли этот лес на много верст и пошли открытой степью, балками, где видно далеко во все стороны.

Синица появляется в пятнистой зеленой немецкой плащ-палатке, с привязанной к спине веткой. Где-то он уже успел побывать, что-то узнать, и точно так и было договорено между нами — встретиться в Семеновском лесу.

— Кольцо! — сказал он.

Лес окружен. Выхода из него нет.

Деревья стоят сухие, трескучие. От старости у них на стволах выросли большие костяные уши. Что хотят услышать они?.. Кругом такая тревога…

«Ку-ку-ку!.. Ку-ку-ку!» — все ближе и ближе. Слышен уже зловещий металлический оттенок. Вот кукукнул справа и тотчас, словно перелетел, слева, то короткими, то длинными очередями. И еще кто-то бродит вокруг. Вот застонал:

— Ой! Ой! Ой!..

Кинулись, а никого уже нет.

И уже с другой стороны тот же голос по-немецки ухает:

— Гу! Гу!..

И сразу совсем близко:

— Окружены! Окружены!

Выстрелишь на голос, а в ответ визг:

— Хо-хо-хо!

— На психа берет, — сказал Синица.

Рычанье машин, треск пулемета.

Противник жмет нас в старый темный лес, к гиблому болоту, откуда уже никуда нет пути.

И наступила та высшая минута напряжения человеческого духа, когда, проявленная испытанием, мгновенно выступает истинная душа.

— И «начальничек» тут! — усмехнулся Синица, указывая на ельник. Пикулев, со своим удивленно-обиженным лицом, задумчиво ходил среди деревьев, и было впечатление: он выбирает место, чтобы самому стать на время деревом. С ветки на ветку перелетали и нахально, по-сорочьи, кричали над ним сойки. Пикулев прислушался, как будто они что-то ему сообщали. Он не осунулся, не побледнел, но лицо его странно распухло и воспалилось, ставшие почему-то сразу большими глаза, как болотной водой, наполнились испугом. Все свои документы он аккуратно завернул в чистый бинт и уложил в консервную банку; потом, отсчитав от старой, самой высокой ели шаги с востока на запад и для контроля — с севера на юг, вырыл ямочку и закопал, нарисовал даже чертежик, словно это не живая совесть его, а в самом деле клад, который можно в опасную минуту зарыть, а в благополучную — вырыть и жить за его счет.

— Стой! — вдруг крикнул Синица.

Полянкой бежал освещенный закатным солнцем парень, без фуражки, в осоавиахимовской гимнастерке. Как слепой, он наткнулся на дерево и оглянулся.

— Фрицы! Там! — Он неопределенно махнул рукой.

Глаза у него белые, как перламутровые пуговицы.

Смотрю в эти белые глаза.

— Винтовка где?

— С… с… с… — он никак не выговорит, — с… спрятал.

— Винтовку спрятал?

Он сразу стал похож на загнанную утку, прижался спиной к дереву, и у него и у меня чувство, что он становится к стенке. Смотрю в его белые глаза.

— В с…с…стогу. — Он показывает на полянку; через минуту приносит винтовку назад, прижимает ее к себе крепко, как самое ценное, самое дорогое. И следа нет от его униженности. Он улыбается и смело смотрит в глаза.

И среди всех, кто в лесу, только один человек, не обращая ни на что внимания, спокойно сидит под деревом и копошится в своем мешке. Он быстро и ловко просматривает барахлишко, выбрасывая лишнее, тяжелое и аккуратно, основательно железными, цепкими пальцами туго сворачивая и укладывая ценное. Были тут и гречневые концентраты, и голубая баночка сгущенного молока.

— Пойду до батька в Екатеринослав, — сообщил он.

— Ты, одиночка! — обратился к нему Синица.

— Да пошли вы все к чертовой матери! — Он поднял от огромного вещевого мешка мордастое, с круглыми и светлыми глазками лицо.

Да это тот — «молочник» из Борщей!..

— Понял? — развязно спросил он Синицу и снова взялся за барахлишко.

— А ну, кинь свой цейхгауз! — закричал Синица, направляя на него автомат. — Кинь, кинь, тебе говорят!

— Ой, мамочка! — неожиданно всхлипнул «молочник» и сел на землю. — Мамочка!

Пулеметная стрельба слышнее и, приближаясь, становится жестче, острее, как-то беспощаднее. Теперь уже пули залетают и сюда, зарываясь в землю, как тяжелые капли дождя, все ближе и ближе, и уже перелетают через голову, ударяя в деревья, с которых валятся шишки и летят щепки.

Как только немцы появятся, пойдем во встречную, может, прорвемся.

— «Ура» давай на всю катушку, чтобы Гитлер оглох! — передает Синица по цепи.

И в это время происходит что-то неожиданное. Как музыка, по всему лесу звучно проносятся русские голоса. За всеми деревьями и кустами, освещенными лучами заходящего солнца, появляются бойцы.

Несут носилки с ранеными, в нежный и грустный запах ели вливается тяжелое и злющее дыхание йодоформа.

С Трубежа прорвалась еще одна группа. Впереди в танкистской фуражке батальонный комиссар с глубоким, еле затянувшимся свежей розовой пленкой шрамом поперек лба и щеки. Он весь, до фуражки, забрызган грязью, но лицо его дышит властью и уверенностью.

— Мы окружены! — встретили его.

— Занимай оборону! — приказал он.

Смотришь на это спокойное, уверенное, с боевым шрамом лицо, и кажется, ему все известно и подвластно. И веришь, что команда, которую он отдает не допускающим возражений, повелительным голосом, — это действительно та единственно правильная команда, которая необходима и целесообразна сейчас. И рядом с ним чувствуешь себя спокойнее, сильнее и увереннее, чувствуешь, что поражение невозможно. «Этот выведет!..» И это испытываемое всеми чувство веры в командира сплачивает людей.

У лесной балки вырыли окопчики, расставили пулеметы. Легкораненые — в первую линию, позади на носилках — тяжелораненые, женщины, дети.

В лес ушла разведка.

И вот лежим перед атакой.

Лежим и ждем, слушаем смутный вечерний шум леса.

Деревья в лесу живут своей особой, только им известной, дорогой и важной для них жизнью. У каждого свои радости, горести, заботы о сопротивлении ветру, вьюгам.

Я слышу над собой вздох дерева, которому пора умирать, а умирать не хочется, еще бы год пошуметь ветвями, еще бы встретить одну весну.

А о чем рычит этот старый дуб? Страшно ему тьмы или вспомнил свою молодость, когда ничего и никого не боялся и смело встречал ночь?

Какое-то юное, молоденькое деревце, зная, что еще не имеет права на внимание всего леса, издавало тихое, тоненькое, деликатное поскрипывание, точно надело новенькие ботинки и пробовало войти в эту бурную, полную неизвестности жизнь.

Кажется, что у каждого дерева, как у человека, свое лицо, свое особое выражение, только ему присущее, удивительное в своем разнообразии.

— А что, давно мы встретились? — шепотом спросил Синица.

— Вчера.

— А кажется, уже год…

Как зажженные на вершинах свечи, ярко освещая дрожащую листву, вспыхивают зеленые, оранжевые ракеты. Иногда они горят все одновременно, и к ним еще прибавляются летящие во всех направлениях, брызгами падающие на иглы елей разноцветные трассы пуль, и тогда представляется: вы попали в сказочный лес, вот сейчас напоют серебряные трубы и на освещенных полянах появятся хороводы.

Но вот все гаснет, и слышен только темный шум леса, и постепенно начинаешь различать одинокий стук своего сердца. Как мирно пахнет терпкой садовой сыростью! Вот точно как тогда в парке, на берегу Роси, в лодке, когда мы впервые остались вдвоем под звездами.

Теплые, по-детски худые руки Лели вдруг обвили мою шею, и все приближались большие, испуганно-восторженные, ликующие глаза: «Слушай, будем друзьями. Хорошо?»

А я гляжу в эти синие-синие глаза, точно в глубокий колодец, — страшно! — и захватывает дыхание, и сдавленным голосом шепчу: «Хорошо, если хочешь».

В ответ она прижимается ко мне щекой и, вдруг откинувшись, целует горячим ртом прямо в губы. Я задыхаюсь. Губы ее пахнут яблоками…

— Не дремать! Внимание! — Возглас, как электрический ток, ударил в меня, прошел дальше по цепи, затихая вдали.

Как не похоже это на все, что ты читал в книгах, видел в зеленом волшебном свете на экране, на то, как пелось в знаменитых песнях, как все представлялось в воображении! Этот окруженный врагом лес на родной земле, в Киевской области, лес, из которого нет выхода никуда.

Одно только было похоже, одно точно так же, как в книгах, как было в зеленом свете на экране, как пелось в песнях, как представлял себе всю жизнь: непокорность врагу, невозможность жизни с ним на одной земле.

Из сумеречной мглы вынырнул человек в шинели без петлиц и в странной, надетой поперек головы пилотке, взобрался на пень и визгливым голосом закричал:

— Полковники туть есть?

Наступила такая тишина, что почуялся шум крыльев летящих на ночлег птиц, слышно было, как они ворочались, устраиваясь на деревьях.

— А майоры есть?.. И майоров нет? — удивился он и покосился на оказавшихся возле него людей.

То же неприятно подозрительное, что улавливалось в его голосе, было во всей его фигуре, в мятой, расхлястанной, юбкой сидящей на нем шинели, налезающей на уши пилотке и выпученных глазах. Массивные, на толстой подошве, солдатские башмаки казались немецкими.

— Комиссары-то есть? — строго спросил он; во рту его блеснул золотой зуб.

— Ты кто такой? — спросил я.

— А ты кто такой? — сойдя с пенька, закричал он на меня.

— Тихо! — сказал за его спиной Синица. — Тихо, благородно, — говорил он, подталкивая коленкой его ко мне.

— А ну-ка, документы!

— Нет документов! — взвизгнул он. — У кого документы есть? Дурак документы держать!

Теперь ясно, вплотную вижу это личико с вывороченными губами, маленьким прыщавым лбом. Срываю с него пилотку: он! Вот они — жестко-проволочные, завивающиеся барашком волосы.

— А я тебя еще в Борисполе искал! — сказал я.

— На кой ты мне! — нагло отвечал он.

— Кто послал? — пистолет прямо в лицо.

Он сразу, удивительно быстро сник. Выпученные глаза его вылезли еще больше, и теперь их, казалось, можно было просто снять со лба и положить в карман.

— Я заключенный, я пострадавший, я невиноватый, — захныкал он.

— Где они?

Он махнул рукой в сторону осинника.

— Сколько их?

— Граждане военные… — захныкал он снова.

Кто-то сбил его с ног и накинул на него шинель: короткая борьба, хрип — и тяжелые немецкие башмаки, заколотив по земле, вдруг вытянулись из-под шинели, словно были надеты на палки.

…Подул ветер, и уже не стали слышны голоса отдельных деревьев. Теперь слышен был слитный, свирепый гул. Он вливался в сердце накопленной столетиями силой сопротивления и борьбы.

Сквозь листву с недосягаемой высоты глядели звезды. У каждого дерева была мечта дотянуться до звезд.

— Ура! — крикнул веселый, отважный голос.

— Ура-а-а! — прокатилось по цепи и по кустам, в которых лежали раненые.

Кто это сзади обхватил меня и, уткнувшись головой в спину, тоненьким девичьим голоском, жалобно, изо всех сил, самозабвенно кричит: «Ура-а-а!»? Не видно мне ее лица, но похоже, точно птица, укрывшись за спиной, смятенно бьет крыльями.

— По-ды-май-сь!

Проходит целая вечность.

Как верно, как точно выражает слово «подымайсь!» накопление решительности. И вот первый, исполнив команду, подымает всех остальных.

Когда это произошло? Не знаю, но иду со всеми, бегу со всеми.

— Батальон слева! Батальон справа! — гремит голос комиссара.

— Ура-а-а! — кричат сзади на носилках раненые, женщины, дети, и кажется, действительно в атаку пошли батальоны, а не разрозненные одиночки.

Весь лес заблестел огнем, наполнился грохотом, гарью и дымом, заработал встречный пулемет.

— А-а-а! — продолжал греметь лес.

— А-а-а! — чудится, кричат сосны, поднявшие к небу остроконечные шапки и пошедшие с нами в атаку.

Кто-то крикнул:

— Обошли!

— Обошли!.. Обошли!.. — зашумели со всех сторон.

Бежавшие впереди повернули. Вижу грязные лица. Со слезами ярости, досады бегут назад, продолжая кричать:

— Вперед! Ура!

Темная толпа бегущих увлекает с собой. И ты тоже, продолжая выкрикивать: «Вперед!», спотыкаясь, бежишь назад. И, перестав глядеть опасности в лицо, словно теряешь ориентир, — слышнее стрельба, и пули летят гуще, и все — в тебя, лишь только в тебя!

Бегу зигзагами: когда-то слыхал, что так труднее попасть пуле; бегу зигзагами, натыкаясь на кусты, на колючки, на пни. «Только бы сейчас не попало…»

Рядом кто-то тяжело дышит, мельком вижу курносое лицо паренька. И вдруг он слабо вскрикнул и, словно его со всего размаху ударили по груди молотом, упал навзничь.

— Братцы, я пропал!..

А ты бежишь дальше, мимо, и вдруг останавливаешься и поворачиваешь назад. Бледное, серое, в одну минуту постаревшее страдальческое лицо паренька. Он продолжает шептать:

— Я пропал…

Оттаскиваю его зачем-то в сторону, в траву, — стрельба в это время усиливается, и я падаю рядом с ним. А вокруг безумный топот ног бегущих.

— Стой, стой! — это голос батальонного.

Неумолчно работающее чувство совести, долга, товарищества, слившись с сильнейшим, почти слепым чувством ярости, поднимает с земли и толкает меня вперед, навстречу бегущим.

Наскакиваю на первого — у него расширенные зрачки, храпит, как конь.

— Стой! Ни с места! Куда?

— А что? — он оглядывается, прислушивается, словно до сих пор был глухой и слепой.

Доносится хриплый крик батальонного:

— За мной! Вперед!

Сначала пригибаясь, а потом во весь рост бегу к кустам, в которых засел немецкий пулеметчик.

— Ура! За мной! — кричу и я с упоением, обнаружив вдруг великую простоту всего самого сложного и страшного при победе над самим собой.

В кустах забилось пламя, и на сжатом воздухе заработал пневматический молоток.

Бегу прямо на огненный куст, ловлю раскрытым ртом горячий воздух, в глазах — красные круги.

Но вот вдруг не стало ни огненного куста, ни красных кругов, в кромешной тьме вскрик, стон и, наконец, деловой голос Синицы:

— Готов!

С размаху налетаю на что-то мягкое, душное, визжащее. Винтовкой как палкой: раз! Раз!.. Раз!..

Вся поляна, окруженная лесом, сверкает огнем.

Теперь кажется, что это не ты бежишь, сама земля несет тебя вперед, и освещенные огнем кусты, и сосны, и ели бегут рядом, готовые, если ранят, ветвями подхватить тебя и понести дальше.

И нет страха.

— Ура-а-а!

Спотыкаюсь о корни деревьев, продираюсь сквозь колючие кусты и не замечаю, как обогнал всех и все бегут за мной, будто я один знаю выход из Семеновского леса.

Все, что было до сих пор моей жизнью, что интересовало и волновало меня, вызывая любовь или негодование, все прочитанные мною книги, люди, которых я любил или не любил, мысли, мечты и надежды — все исчезло в великом и ужасном забытьи атаки. Теперь все сосредоточилось в одном этом беге сквозь визжащие пули и крике «ура».

Вдруг перед самыми глазами вспыхнула ракета, и в ее мертвом свете, как на экране, проплыли белые кони и за ними бегом ярко-зеленые немецкие солдаты с рыжими ранцами на спинах.

Пьяный восторгом преследования, выскакиваю на дорогу.

Все происходит в каком-то странном мире: ярко и резко видишь самого себя и откуда-то издали доносится твой хриплый голос.

— Они трусы! — визжит этот голос. — Они бегут! Товарищи, вперед!

Влетаю в камыши, с размаху проваливаюсь по пояс и с размаху выбираюсь.

— Ура-а-а! Вперед!

Опомнился, когда уже не было ни леса, ни камышей, а вокруг поле, и под открытым звездным небом, точно оставленный жителями город, темнели скирды. Тарахтели повозки, бежали женщины, дети. Мы были на внешней стороне кольца, в поле под Яготином.

Как только перестаешь чрезмерно ценить собственную жизнь и бояться смерти, появляется та бодрая, весело-озорная уверенность в себе, которая называется, смотря по характеру, храбростью, или смелостью, или лихостью; а если к этому еще прибавляется острое чувство товарищеского долга, чувство, что лучше умереть с честью, с доброй памятью о себе, чем жить с позором, то уж ничего больше не боишься, идешь через все. Я понял это в Семеновском лесу.

 

8. Яготинское поле

Сколько ни вспоминаешь Яготинское поле, не можешь увидеть небо над ним, услышать звуки, запахи, а видишь только одно: далеко-далеко, будто в перевернутом на дальний фокус бинокле, в жестком блеске пустынного поля, по шляху, мимо телеграфных столбов, катятся карликовые «оппели» мышиного цвета… Это началось с самого утра, и вот весь день беспрерывно: «Ру-у-у… ру-у…» Какое мрачное гудение! Каким дико чуждым кажется это родное украинское поле!

Лежим с Синицей в скирде у дороги и молча слушаем рев моторов. Говорить не хочется.

Засыпаем, просыпаемся. А на шляху все: «Ру-у… Ру-у…»

— Кончится это? — спросил Синица.

— Не знаю. — Мне было холодно и жутко.

— Оглох я… — Синица выругался, зарылся в солому и снова заснул.

Под вечер пошли длинные, темные, похожие на катафалки немецкие машины с солдатами. В надвинутых на брови касках, с черными автоматами на груди, они сидели на скамьях друг другу в затылок, как в кино. Они дремали, просыпались и снова засыпали, а мимо бесконечно неслись темные поля, крутые берега безвестных рек, разбитые ветряные мельницы, взорванные железнодорожные мосты, старые сельские погосты.

Немецкие колонны шли аккуратными, правильными интервалами. Когда исчезали красные огоньки последней машины, приходила тишина, слышен был сухой треск кукурузы, остро пахло синтетическим бензином. И снова вдали нарастал гул, виднелись дьявольские огненные глаза первой машины, и снова неслась колонна. Снова темные, похожие на катафалки немецкие машины с солдатами в надвинутых на брови касках, с черными автоматами на груди, сидящими друг другу в затылок, как в кино.

И щемяще тоскливо стало на вечерних просторах Яготинского поля. Будто и небо ниже, и в серых сумерках село на горизонте безжизненнее, и единственный колосок, что все стоял против ветра, сник, воткнул свои штыковые ости в землю — отвоевался.

Неужели вся эта земля покорилась врагу?

В наступивших сумерках вдали, на шляху, зажглись фары.

«Ру-у!.. Ру-у!..» Три отставшие машины шли со скоростью до ста километров в час.

И в этой жуткой, нарушаемой лишь рычанием чужеземных моторов тишине вдруг защелкали громкие, звучные, веселые винтовочные выстрелы, разрывы гранат, первая машина вспыхнула, идущая за ней на полном ходу слетела в кювет, третья тенью проскочила вперед.

И вот уже темным, тихим полем бойцы ведут немецкого офицера в массивной двухэтажной фуражке с высокой тульей.

— Товарищ батальонный комиссар, «язык»!

По всему полю вспыхивали огоньки. Загремела громкая русская речь. Из скирд, как из материнского чрева, рождались люди: полуголые, с обожженно-лиловыми лицами танкисты, которых можно было узнать только по черным пробковым шлемам, в фуражках с синими околышами кавалеристы, разведчики арьергарда, пулеметчики, прикрывавшие отход своих частей. Это не остатки разбитых дивизий, это — последние из стоявших насмерть! Красноармейцы в полном снаряжении, с противогазами, вычищенными котелками и свернутыми в жгуты плащ-палатками, и красноармейцы в одном госпитальном белье, босые, в черных, твердых от крови бинтах, военврачи, сопровождающие повозки с тяжело раненными бойцами, медсестры с ранеными командирами и комиссарами, знаменосцы стоявших насмерть полков и соединений со знаменами, спрятанными на груди. Сколько картин и примеров преданности, любви, нежной дружбы и высокого долга!

Снова слышу слова: «Товарищи»… «Москва»… Кто-то вынул коробку папирос «Казбек» со скачущим всадником на крышке. Папиросы пошли по рукам.

Ведь один только день был ты вдали — на рассвете спрятался в скирде и вот вечером вышел, и уже такой тоской переполнилось сердце!

В сумерках Яготинского поля ты впервые в своей жизни с такой силой понял, что значит для тебя советская жизнь…

Кто-то подошел совсем близко и в упор спросил:

— Чи вы, чи не вы?

Василько со своей длинной винтовкой.

Большие восторженно-удивленные глаза в соседстве с крутым, упрямым мальчишеским лбом, который как бы говорил: «Доберусь до всего!»

— Жив?

— Та ще жив, — усмехнулся Василько.

Дикое, безлюдное минуту назад Яготинское поле гудело как улей.

Одни говорили — идти прямо полями напролом; другие тихо советовали взять болотами, просеками, нечего ввязываться в бои; третьи, с горящими во тьме глазами, кричали:

— Строго на восток! Взрывать мосты и водокачки!

Долговязый, с длинными баками интендантский капитан считал, что нужно выждать, собраться с силами.

— Товарищи! — говорил он. — Ребята, вы понимаете, ребята…

— Не понимаем! — отрубил твердый, жесткий голос. — Слушать меня!

И тем особым, металлическим, потрясающим душу голосом, которым командуют и подчиняют людей на войне:

— Стро-ой-сь!

И уже через несколько мгновений гудящая толпа людей — в пехотных, кавалерийских, авиационных, железнодорожных фуражках, танкистских шлемах, картузах и женских платках, мальчишеских кепочках, с оружием и без оружия, людей, многие из которых впервые в жизни видели друг друга, людей из разных городов и сел, разных профессий и судеб, русских, украинцев, казахов, татар, цыган — стояла в едином, слитном строю, подчиняясь голосу одного человека с красной звездочкой на рукаве шинели. Весь строй, как один человек, устремил глаза на это каленое, огрубевшее от ветра и солнца, перерезанное глубоким шрамом властное лицо.

Кто он, этот человек в танкистской фуражке, с двумя шпалами на петлицах? Никто не назначал, никто не выбирал его командиром, многие и видят-то его в первый раз.

Отчего же все сразу беспрекословно подчинились ему, молчаливо и выжидающе стоят в строю, готовые по одному его слову идти на смерть?

Все смотрят на яркую красную звездочку комиссара и в этот момент видят в нем представителя той великой силы, с которой была связана вся их жизнь, все их чаяния и надежды, — Коммунистической партии. И хотя у батальонного комиссара не было и не могло быть сейчас связи с Москвой, всем казалось, что у него есть связь с Москвой и все, что он делает и приказывает, — приказ Москвы. Но кроме этого общего чувства веры в комиссара, у каждого в зависимости от характера была еще своя, особая причина подчиняться именно этому человеку.

Одни подчинились потому, что видели его в деле — на переправе и в Семеновском лесу; другие — даже выше его званием — подчинились потому, что почувствовали в нем решимость в тяжелый час испытания взять на себя всю ответственность; третьи подчинились властному, командному голосу, которому немыслимо не подчиниться; четвертые подчинились потому, что подчинились вторые и третьи, из самого простого коллективного человеческого чувства, а все вместе взятые подчинились потому, что человек с красной звездочкой делал то, к чему стремились они сами и что было у каждого в сердце.

Удивительное чувство строя! Человек, который минуту назад был тебе чужим, о существовании которого не предполагал, прикоснулся к тебе локтем — и стал ближе отца, брата.

Тихо. Слышно, как ветер шуршит в кукурузе.

— Коммунисты есть? — спросил батальонный комиссар.

— Есть! — откликнулись в разных местах.

Несколько темных фигур в пилотках, с винтовками, и в картузах, без винтовок, выступили из строя.

— Комсомольцы есть?

— Есть! — ответил хор голосов.

Толпа в шинелях, матросских бушлатах, свитках и плюшевых женских пальто обступила батальонного комиссара.

Он молча оглядывал лица людей. Кто они? Какой части? Как и почему попали сюда? Какую жизнь прожили до этого? Как поведут себя при встрече с врагом, выполнят ли в полную силу свой долг эти люди? А они в свою очередь так же молча вглядывались в лицо командира, стараясь понять, каков он. Именно в молчаливом взаимно изучающем общении и состояло значение этого летучего полевого партийно-комсомольского собрания.

Говорили, комиссар воюет от самого Перемышля. Первый бой его танковый полк принял на рассвете 22 июня. Когда иссяк бензин, они закопали танки в землю и продолжали драться. Кончились боеприпасы, они взорвали свои стальные доты и ушли в пехоту. Трактор тянул за ними пушку, горючее собирали по деревням, выливали керосин из ламп, заводили трактор.

Никто не знал его фамилии. Знали только, что зовут его Николай Николаевич. Рассказывали про него всякие легенды: как один он на танке перебил и уничтожил фашистский парашютный десант и отстоял для переправы мост через реку, как на виду у всей армии обнял и поцеловал его сам командующий фронтом.

Так это было или не так, но всем хотелось верить, что это было именно так, и каждый, сам того не замечая, прибавлял еще немного от себя, раскрашивая рассказ безумной храбростью, смелостью и удивительной находчивостью батальонного комиссара, на котором сосредоточились теперь все наши надежды пробиться к фронту.

— Мы вырвались из одного кольца, — тихо сказал батальонный, — впереди другое кольцо, а за ним третье кольцо. Он будет кольцевать нас на всем пути, чтобы задушить нас, придавить нашу волю, растоптать нашу веру. Понятно?

— Понятно! — ответили из толпы.

— Так вот, — голос, неумолимый, зазвучал командой, — идти и бить его! Не защищаться, а нападать! Где бой — там мы! Товарищи коммунисты и комсомольцы, — голос зазвучал торжественно, — помните свой долг!..

Взгляд его случайно падает на меня.

— Вас я видел на переправе?

— Был.

Стоим в стороне друг против друга.

— Значит, учился в Киевском университете? — задумчиво сказал батальонный. — Тихвина знаешь?

Оказывается, Тихвина я не знал. И тогда он неожиданно, как бы мимоходом, но поглядев в упор, спросил:

— А скажи, на какой улице университет?

— Университет на Короленко, — сказал я.

— А исторический на каком этаже?

— Второй этаж, налево от главного входа.

— А кто ректор?

Я ответил.

— Проверочка, — улыбнулся он.

— Понимаю, — сказал я.

Он вынул из планшетки и развернул карту.

— Читать умеешь?

Я кивнул.

— Это что такое? — указал он на мелкую пунктирную штриховку.

— Болото.

— А это?

— Лес.

— Покажи шоссейную и проселочную.

Я показал.

— Становись впереди! — приказал он.

— Василько! — позвал я.

— Тут Василько!

Какая-то чудесная, почти детская преданность в нем.

И так по-человечески приятно ему, взглянув своими большими серо-голубыми удивленными глазами, угадать твою еще не высказанную ни приказом, ни просьбой мысль, на зов «Василько!» громко, бодро, с готовностью ответить: «Тут Василько!»

— И я с вами, — сказал Синица, становясь в первый ряд колонны.

Дует ночной полевой ветер. Пахнет ковылем и бензином. Идем без дорог, по азимуту, темными, молчаливыми полями. Грустно шуршит осыпающееся зерно.

Из темноты появляются деревья, дома. Как странна в свете звезд эта подымающаяся в гору, мертвая, точно из окаменевшего сказочного царства, сельская улица! Не скрипнут ворота, не хлопнет дверь, не пройдет человек. Только запах сена, кизяка говорит, что мы в живом селе. Где-то далеко, в другом селе, лает собака.

Вокруг светятся белые стволы деревьев, пахнет яблоками, и во время ветра слышно, как по всему огромному колхозному саду глухо падают плоды. Открываются пустынные бахчи с шалашами сторожей и стоящими в разных местах длинными темными фигурами с распростертыми руками — чучела молча пропускают колонну.

Выходим на пустынный шлях. Как зловеще гудят провода!

— Василько!

— Тут Василько! — у него в руках уже веревка.

Колонна идет вперед, в осенней тишине полей звучно разносится: «Хлопцы! Раз-два, взяли!» — и звон разбитых изоляторов, свист проводов, ропот по всей линии и наконец голос Василько: «Добре!»

С неба прилетает гул, звезды, будто надоело им стоять миллионолетия на одном месте, сорвавшись, летят куда-то с безумной скоростью.

Полундра!

Из оврага появляются матросы в бескозырках и железных касках, обвешанные оружием и гранатами.

Ты видел их на Днепре, у дарницких мостов, в последний день Киева.

«Вставай, проклятьем заклейменный…» — пели матросы на палубе тонущей канонерской лодки. Казалось, уходит под воду Днепра их жизнь, их молодость, их мечты и надежды. Чем глубже садился в воду корабль, тем стройнее и сильнее пели матросы. Не песня ли спасла их и заставила плыть к берегу с поднятыми над головой карабинами?

Матросы вливаются в общую колонну, и тотчас же один из них в темном, грозно молчаливом строю потихоньку запевает:

Ночью в степи как в море.

— Держись звезды Вега! — говорит кто-то.

Прискакал разведчик.

— Товарищ батальонный комиссар, по шоссе на подходе немецкий обоз.

— У нас еды хватит! — поспешно перебил разведчика интендант с длинными баками.

— У нас-то хватит, — возразил комиссар, — надо, чтобы у него не хватило. Грана-а-тометчики!..

Всплески красного огня осветили вершины деревьев, разрывы гранат и трескотня автоматов смешались с криками «ура», топотом бегущих людей, тарахтеньем подвод.

Вскоре на огромной, загруженной ящиками немецкой фуре приезжает Синица.

— Шикуем!

— Предупреждаю: консервы могут быть отравлены! — закричал неизвестно откуда появившийся интендант.

— Отравлены, отравлены! — с готовностью откликнулись из темноты.

— Дядьков уже баночку навернул, — выдал его кто-то из товарищей.

— Есть позывы, Дядьков? — спросил интендант.

— Есть, есть, — отвечал Дядьков, — еще на одну баночку!

Ракеты на шатающихся стеблях повисли в ряд над горизонтом и долго не гаснут, и в их бледном, холодном свете видна прекрасная печальная земля.

Проходим аэродром. С первого взгляда обычное, ровное, ничем не отличаемое поле. Но, обойдя глубокие воронки, попадаем на стартовую дорожку, видим вешки, еще сохранившиеся флажки. Пахнет горючим и терпкими маслами, еще присутствует в поле воинский, смелый, веселый дух летчиков.

И удивительное чувство охватывает всех: кажется, что только на мгновение потушили свет, — вот вспыхнут маяки, зажгутся красные и зеленые сигнальные огни, прожекторы подымут в небо световые столбы, и откуда-то из-за дремучих туч загудят огромные, многомоторные «АНТ»…

— Товарищ батальонный комиссар! — доложил появившийся будто из-под земли политрук, за спиной которого стояли люди в комбинезонах, с винтовками, в синих авиационных пилотках. — Разрешите команде БАО в строй?

Становись!

— До побачення, Яготин! — громко сказали во тьме.

— БАО! Що це таке? — спросил Василько.

— А це таке, — ответил насмешливый голос, — це бензин, запчасти, какао в термосах, шоколад «Кола». Ты улетел, а БАО на земле беспокоится; ты прилетел, ушел, а БАО только начинай!

Вдали — горящее село, тоскливое ржанье бегущих в поля без всадников коней. С Синицей подошли к околице.

Посреди крайней хаты стоял человек и молча быстро переодевался, пожар бросал на рубаху и кальсоны розовые отсветы, и казалось, он тоже горит.

Это был Пикулев.

Скинув защитную гимнастерку, шелковую рубашку, он схватил у дядьки сатиновую косоворотку, узенький ремешок и заплатанный пиджак: «Давай! Давай!», все это быстро напялил на себя, но все еще чего-то не хватало для полного оформления; но когда нахлобучил засаленный картузик — блином, сразу приобрел законченность и со своим дородным лицом стал похож на деревенского мироеда.

Только вторая, нижняя половина его в диагоналевых галифе и хромовых сапожках резко контрастировала теперь с его мироедским торсом и лицом. Это заметил и дядька.

— А ноги у тебя еще партейные, — сказал он не без умысла заполучить и хромовые сапожки.

Пикулев с ужасом посмотрел на свои ноги, но ему жаль было расставаться со своими бриджами и «бутылочками», и это пересилило в нем даже страх.

— Не, — сказал он. — Не можу.

Он потребовал от дядьки кацавейку, как на базаре, тыча ему под нос свою коверкотовую гимнастерку: «Первый сорт!»

Он не удивился, увидев нас. Он решил, что мы тоже пришли за кацавейками.

— Все пропало! — сообщил он шепотом, доверительно. Обиженное лицо его с вытянутыми дудочкой губами печально смотрело на нас.

— Переодеваешься?

— Переодегаються, — сказал дядька.

— А что? — удивился Пикулев.

— Ты амплитуда! — сказал Синица.

В это время под окном, на огороде, дали пулеметную очередь.

Пикулев исчез в суматохе, среди стрельбы, вспышек ракет, отсветов пожаров.

— Кто стрелял? — закричал Синица.

Через несколько минут появляется огромный, обвешанный пулеметными лентами боец, а за ним маленький, щуплый ведет за собой на колесиках пулемет «максим».

— Товарищ начальник, — доложил обвешанный лентами, — двадцать третьего стрелкового пулеметный расчет.

— Блуждающий? — спросил Синица.

— Блуждающий, блуждающий, — отвечали оба сразу. — Богато постреляли, пока блуждали.

На шляху горела и взрывалась машина.

— Кокнули! — с удовольствием сказал тот, кто тащил за собой пулемет.

Залаяла собака. Нет, это не был приветливый голосистый лай деревенской дворняги, когда стоит только взвизгнуть одному псу на околице, как забрешут по всей деревне, начнут выскакивать на улицы любопытные Милки и Тришки: «Кто идет? Где идет?», как пойдет по всей степи дальний, радующий путника лай. Это был злой лай овчарки, и вслед за ним закричали в темноту: «Вер?» А потом на всякий случай: «Хальт!» А овчарка за ним: «Хайль! Хайль!» Временами казалось, овчарка кричала человеческим голосом, а солдат лаял, — они все время менялись.

— Повой, повой, — сказал Синица, — еще не так завоешь!

Ночь быстро идет к рассвету.

Из-за больших темных скирд, из черного леса подсолнечника, из кюветов справа и слева выходят группами и в одиночку вооруженные и невооруженные, здоровые и раненые, женщины и подростки, и слышится то бодрое и громкое, то тихое и робкое, уверенное и неуверенное:

— Товарищ батальонный комиссар, разрешите присоединиться!

— На прорыв, товарищ батальонный комиссар?

— Разрешите в строй, товарищ батальонный комиссар!

Совсем рядом залаяли дворовые собаки, близко и сильно запахло печеным хлебом. Домов вокруг не было. Из земли летели искры. Местные жители ушли в землю — она стала их жилищем.

Подошел парень с выбившимся из-под шапки чубом. У него была винтовка и граната у пояса.

— Партизанский отряд «Смерть немецкому фашизму», — доложил он.

— Где отряд?

— Я — отряд.

В эту минуту и он, и мы еще не знали, что пройдет немного времени и будет этот отряд — с командиром, комиссаром, начальником штаба, эскадроном разведки, хозяйственным взводом, автоматчиками, подрывниками, бронебойщиками, с полковой пушкой, складами боепитания, агентурной связью в селах и городах, с лесным аэродромом и двухсторонней радиосвязью с Большой землей.

Тихо, темной колышущейся массой подходит колонна, слышен только хруст несжатой ржи под ногами. И вдали падают звезды. Или это трассирующие пули?

В темноте поодаль, на шоссе, зажглись два огненных глаза, и снова зарычали «хорьхи», «татры», снова пошли длинные черные, похожие на катафалки машины с солдатами, сидящими друг другу в затылок.

Никто из них не обратил внимания на Яготинское поле. Что им в нем? Те же темные скирды, черные трубы сожженного села.

Налетевший сильный ветер с жестяным шумом прошел в зарослях кукурузы; выхваченная ветром из облаков луна осветила на мгновение все кругом. Ветер, качая из стороны в сторону, гнет и не согнет упрямый высокий подсолнух. У чудом уцелевшего плетня стоял высокий костистый старик с обветренным лицом, без шапки. Он указал бойцам на вражеские колонны и заключил:

— Вы уж, ребята, соберите силу да сразу и дайте ему!

 

Мы шли к фронту, как рабочие на завод, крестьяне — в поле на молотильный ток; шли сквозь самую гущу тылов наступающего вражеского фронта и, громя отставшие обозы, истребляя охрану дорог, сжигая за собой мосты и связь, держали курс на близкую канонаду.

Словно на маяк, шли на неутихающую канонаду и, улыбаясь, говорили: «Юго-Западный!» Но это еще не был Юго-Западный. Это были тысячи битв, блуждающих боев, эпицентр которых был всюду, где находился хоть один красноармеец, политрук, командир или просто вооруженный советский человек. Молниеносные бои с постоянно меняющимися полюсами напряжения, которые поддерживали друг друга, переходили один в другой, продолжались до последнего патрона и представляли собой одно огромное, развернувшееся на сотни верст от Киева до Харькова народное сражение с чужеземной армией.

Сквозь кровоточащие немецкие боевые порядки мы шли к фронту.

 

1. Первая разведка

Я вышел рано. Был тот час, когда все спит, в лесу не шевельнется лист, не дрогнет травка, только в небе два маленьких облачка, неподвижно, как часовые, стоявшие над лесом, двинулись куда-то и поплыли над вершинами деревьев, словно и их послали по заданию. Из-за деревьев выступали часовые: «Кто идет?»

У меня было чувство, что я уже не принадлежу самому себе и, какие бы ни были мои желания, мысли, надежды, это не имеет никакого значения, а поэтому лучше не думать, не желать, не вспоминать, не строить планы, а все силы жизни сосредоточить на порученном деле, стараясь сделать его честно, чтобы прямо и открыто смотреть в глаза своим товарищам.

Мне предстояло выйти к Хоролу и разведать, охраняют ли немцы мост через эту реку. Мы везли раненых на подводах, и батальонный комиссар не хотел бросать транспорта.

«Кто идет?» — спрашивали часовые, и скоро мне стало казаться, что это не люди, а сами деревья, преграждая путь ветвями, спрашивают: «Кто идет?»

На опушке леса окрик раздался почему-то из земли: это был последний часовой. Он стоял в окопчике, прикрытом ветвями, и похож был на лесного гнома.

Мне показалось, что он долго провожал меня взглядом и думал и чувствовал то же, что и я.

Теперь я был один. Тихие, светлые, заколдованные лунные поля лежали вокруг, разросшаяся свекловичная ботва светилась холодным изумрудным светом, — и такое чувство, будто вступил на необитаемую планету. Отошедшие от лесных вершин два облачка плыли в громадном небе над степью, они шли рядом и похожи были на небесный патруль.

То и дело появляются одинокие, завернутые в лунный саван осокори, и кажется, они все время перебегают с места на место и следят за тобой.

Что бы там ни рассказывали и ни писали потом, а вот когда идешь так, в первый раз, все-таки страшновато и неуютно. Кусты и одинокие камни кажутся притаившимися часовыми; клочья тумана над лощиной — ползущими в балахонах по-пластунски разведчиками; случайный крик ночной птицы — сигналом; и каждое мгновение так и кажется, вспыхнет стена огня.

«Неужели, — думал я, — так страшно и таинственно-пустынно всегда, каждую ночь, или это только сегодня, потому что я в разведке?»

Я все время сверялся с компасом, и все время мне казалось, что я иду неправильно и Кривая балка, к которой я должен выйти, совсем в другой стороне. И был очень удивлен, когда неожиданно вышел к ветряной мельнице, за которой начиналась лощина, называемая местными жителями «Кривой балкой».

Я спустился в лощину; стало холоднее, где-то рядом в зарослях звенел и шуршал галькой ручей, но вот он забурлил, заклокотал, казалось, хочет о чем-то поведать и злится, что я не понимаю его. Я остановился, чтобы послушать, и в это время наверху, в кустах, над самой головой что-то зашипело, и колдовской свет озарил как бы застигнутую врасплох, заросшую лозняком лощину и высокие, с недоумением глядящие в лощину тополя. Все явилось с такой резкостью и четкостью, словно ножом была вырезана каждая веточка, каждый лист в отдельности; они трепетали и жили странной, непонятной жизнью и в эту секунду чего-то ожидали от тебя.

До этого ракеты я видел только издали; они как свечи вставали над дальним грустным полем и искали кого-то. Если я и попадал в ее мертвый свет, то всегда вместе с товарищами, она была для всех. Эта же ракета была моя, и режущий свет ее пронизывал меня всего. Казалось, я лежу на земле прозрачный, как стекло. В это мгновение нет никаких чувств и мыслей, будто бы ты и действительно кусок стекла.

Свет медленно угасал, и вместе с ним угасала ярко-синяя, как во сне, трава. И только теперь я почувствовал сырость и холод ночной земли.

После ракеты ночь, полная непонятных звуков и шумов, кажется темнее и загадочнее. «Вот доползу до того белого камня, если ничего — встану».

Светло-серый древний валун был мокрым и ноздреватым. Я немного отдохнул возле него, прислушиваясь к шорохам ночи, и поднялся на ноги. И точно включил свет — немедленно наверху раздался хлопок: холодное белое пламя ударило прямо в лицо. Ракета, освещая струящийся ручьями дым, медленно падала прямо на меня; но теперь я увидел и ракетчика.

Он лежал под скирдой, накрывшись плащ-палаткой, выставив из-под нее только руку с ракетницей.

И странно: именно после этого у меня прошел страх и ночь перестала казаться загадочной и всезнающей. Я увидел и понял ее — слепую, в страхе притаившуюся под темной плащ-палаткой, как этот немец-ракетчик, ожидавший каждую минуту нападения. И я впервые почувствовал себя хозяином этих дальних темных полей.

И деревья, и кусты, и молчаливые камни, которые раньше казались застывшими в угрожающих позах часовыми, теперь приблизились к душе и стали понятными и родными, и дерево, под которым я стоял, зашумело вдруг листьями, словно рассмеялось: «А ты нас боялся!..»

Я вышел на широкий шлях. Тоненькая жалоба телеграфной проволоки ранила душу; она точно жаловалась на судьбу свою, на то, что она вот так, ненужная, висит и нелепо гудит на ветру.

Я остановился и прислушался. На всем громадном пространстве ночи не слышно было ни одного звука. Где-то очень далеко на горизонте вспыхивали зарницы, и непонятно было — это пожар, или молния, или артиллерийская стрельба. Я стоял и прислушивался, и казалось, ночь тоже застыла, и прислушивается ко мне, и смотрит на меня, и ждет: что же я предприму?

Но вот в тишине вдали что-то зародилось, точно гудение шмеля, все нарастая, и скоро ясно послышалось: «Ру… ру… ру…» Я притаился в кустах. На полной скорости, без света, шли темные машины-фургоны.

Тени крытых машин, касаясь меня, проносились мимо, клубилась пыль, в ушах рычало и гудело, а я механически считал: пять… шесть… семь… И все время вместе со счетом, не мешая ему, меня неотступно занимала мысль: «Неужели это уже разведка?»

И только когда колонна прошла и красный огонек последней машины мигнул и исчез, я ощутил теплый удушающий запах бензина, услышал, как колотится сердце, и вдруг почувствовал счастье разведки.

Я пошел обочиной шляха. Скоро потянуло прохладой. Вдали блеснула река, и в сумраке рассвета зачернел мост со светлыми провалами взорванных пролетов. Впереди, до самой реки, был открытый луг. Я остановился и у самого края поля, где были кусты, лег в несжатую рожь и стал наблюдать за рекой.

Наступало утро, такое же, как всегда, — заалел восток, и стало бледным небо, и первый утренний ветерок еще сонно, нерешительно пробежал по полям, точно мать погладила спящего ребенка перед тем, как разбудить его. А потом вдруг ветер рванул колосья, поднял пыль: «Давай подымайся!»

Проснувшиеся птицы молча слетели с деревьев и тотчас же стали искать что-то на утренней земле. Я притаился, и большой черный ворон важно прошел прямо передо мной, то ли разминая затекшие во время сна ноги, то ли направляясь к зарытому вчера под кустом кладу, и вдруг, заметив меня, блеснул вороньим глазом, с криком взлетел и стал кружиться и кричать над молчаливыми, туманными, невыспавшимися полями. Чего он хотел? О чем предупреждал?

Вокруг было тихо и пустынно. Но вот с противоположного берега, недалеко от взорванного моста, что-то отделилось темное, большое и поплыло через реку, все приближаясь. Скоро я различил паром. Когда паром причалил к этому берегу, с него съехала подвода. Она прогремела по шляху мимо меня, и я увидел на ней чернобородого дядьку. Подвода направилась в поле, к маячившей вдали молотилке.

Солнце тем временем пригрело землю и обсушило слезы на траве.

Было тихое, спокойное утро, и ничто не напоминало войну.

На поле стали появляться люди. Заработала молотилка. Тогда и я вышел из засады. Женщины, старики и подростки убирали серпами хлеб, грохотала молотилка, дымилась золотая пыль. Пахнуло знойным запахом нагретой солнцем соломы, хлеба, парного молока, и донесся звонкий девичий голос: «Товарищ бригадир!»

Вокруг по дорогам с ревом проносились черные тюремные немецкие машины. Выли в небе самолеты. А это был сказочный золотой советский остров.

Известный, дорогой и дружеский мир.

«Мы знаем, кто ты и куда ты. Счастливой дороги!» — говорили взгляды людей.

Я пошел к реке. Пустой паром стоял у берега. Сивый дидусь сидел на берегу и чинил сеть. Было уже знойно.

— Бог в помощь, — сказал я.

Дед поднял голову, помигал глазами и тихо ответил:

— Здорово, сынок.

— Перевезешь? — спросил я.

— А что, давай, — он отложил сеть в сторону.

— Многих перевозил?

— У-у! — ответил он.

— И ночью перевозил?

Старик внимательно поглядел на меня.

— Бывало и ночью.

И немцев перевозил?

— Сами себя перевозили, — уклончиво ответил он.

С крутого берега было видно далеко вокруг.

Солнце пробивало толщу облаков: похоже, там, в небе, горели огромные люстры, и мощные световые столбы стояли над степью, освещая холмы и белые села.

По дальним степным дорогам ползали в пыли карликовые немецкие машины. Кое-где у околиц заметны были скопления войск, от них отделялись группами всадники и скакали от села к селу.

Вдали поднялась стрельба, и пучки белых ракет расцвели и рассыпались в небе бледными звездочками.

Я долго глядел, чтобы все хорошенько запомнить.

— Ну что, поедешь? — спросил старик.

— Нет уж, — сказал я, — пойду в другое место.

— Ну, смотри сам, тут их действительно… — по-своему понял старик и снова взялся за сеть.

Я пошел назад через луг.

Вот и поле с молотилкой.

— Для кого молотите? — спросил я девушку в повязанной по самые глаза косынке.

— Для кого надо, для того и молотим, — откликнулся со стороны сердитый голос. Это был машинист молотилки.

Я узнал в нем чернобородого дядьку, который утром приехал на пароме с той стороны.

В это время подошел ко мне один маленький, долгогривый, пощупал мою кожанку.

— Комиссар?

— Уйди ты!

— Давай меняться! — предложил он.

— Уйди, я тебе сказал.

— Смотри! — погрозил он. — Давай меняться!

— Не цепляйся! — крикнул на него чернобородый.

— Наделает беды, — проговорила женщина.

В это время у края поля на огромных вороных конях появились немецкие кавалеристы. Крики: «Комм! Комм хер!» Казалось, и колосья зашуршали жестче, солнечный свет потускнел, и какие-то тяжелые тени легли на поле и лица людей. И такая тоска сжала сердце!..

Чернобородый подъехал на возу, сердито сунул мне грабли, и мы вместе стали накладывать сено.

Люди на поле работали молча, настороженно и отчужденно — уйдя в себя.

— Шабаш! — сказал чернобородый, и мы пошли за возом сена.

Зеленый чужестранец внимательно смотрел на нас, и конь его тоже не сводил с нас бешеного взгляда, фыркал и бил копытами о землю.

Женщины украдкой смотрели из-под серпа: «Иди, сынок, иди, не выдадим». А в синих глазах деревенской девочки было: «Ну иди же, дядя, скорей иди!»

— Бувай! — сказал чернобородый.

Но только я хотел выйти на проселок, сзади дико засигналили.

Из серой, похожей на металлическую лодку «татры», поблескивая стеклышками в глазу, вылез длинный и тощий, с острым, костистым профилем и жилистой, как у старого петуха, шеей, офицер в массивной фуражке, на высокой загнутой тулье — череп и кости — эсэсовский герб.

За ним выскочил солдат, на чугунном лице которого было выражено: «Кого бить?» И тоже с черепом на фуражке.

И у шофера — череп.

Из машины, оглядываясь, вылезал переводчик.

— Селение? Волость? — спросил он.

— Чего? — переспросил чернобородый. — Не понимаю.

Переводчик плюнул.

— Куда есть дорога?

Дядька равнодушно посмотрел на широкий пустынный шлях, в кюветах которого лежали сожженные машины, на оборванные телеграфные провода, на облака и ничего не ответил.

— Ты, ты! — закричал на меня переводчик.

— На Лютеньку! — сказал я на всякий случай, надеясь, что какая-нибудь Лютенька поблизости найдется.

Офицер сверился с картой и действительно нашел Лютеньку, и не одну, а сразу три.

— Лютенька — айне, Лютенька — цвай, Лютенька — драй.

Неправдоподобно, дико выглядели напечатанные немецким шрифтом Сорочинцы… Яреськи… Шишаки… Я прочел: «Красный Октябрь» — это был совхоз. Что-то глубоко оскорбительное и унижающее душу было в этой карте, на которой разнообразными техническими значками, с немецкой аккуратностью, были обозначены многочисленные МТС, совхозы и леспромхозы, сахарные и кирпичные заводы, электростанции, железнодорожные депо, мосты, дамбы, водокачки, элеваторы, шоссейные и проселочные дороги, магнитометрические вышки.

— Лютенька! — сказал наконец офицер, остановившись на какой-то точке, совиными глазами обвел работающих в поле и, вроде собирая их к себе рукой, сказал солдату:

— Алле!

Солдат побежал в поле.

— Иван!.. Матка!..

Люди, как были, с серпами, с вилами, косами, медленно собирались к машине.

— Политзанятия, — сказал дядька.

Офицер совиными глазами уперся в толпу. Все лица, как тысячи других, которые он видел за последнее время, слились для него в одно непонятное и упрямое, словно резцом из камня вырезанное лицо.

— Кто есть коммунист? — спросил переводчик.

Никто не отзывался.

— Кто есть комсомолец?

Опять все молчали.

— Кто есть бригадир?

Переводчик всматривался в лица людей, чтобы обнаружить по внешнему виду.

— Милиционер? МОПР? Пионер? — сыпал подряд переводчик.

Толпа стояла молчаливо, сплачиваясь все теснее и теснее, как бы сжимая внутреннюю пружину сопротивления.

Офицер подождал, пожевал губами, осмотрел всю толпу в целом, потом уперся мутным взглядом в стоявшего без шапки чернобородого дядьку.

— Коллективист?

Дядька молчал.

— Ты! — вскричал переводчик, тыкая в него пальцем.

— Чего я? — буркнул дядька, оглядываясь.

— Коллективист?

— Колхозник.

— Нет колхоза — хорошо? — спросил переводчик.

— Что было — видали, что будет — увидим, — ответил дядька.

— Что он сказал? — спросил офицер переводчика.

— Он сказал: «Все в руках бога».

— Москва, Питтербург — фу-фу! — офицер дунул на ладонь.

— Бреше сучий сын, гляди, наш-то улыбается, — услышал я в толпе. Баба глазами указывала на меня.

Переводчик это заметил. Он скользнул взглядом по желтой кожанке и вдруг спросил меня:

— Ты кто есть?

— Местный житель, — сказал я.

— Вы его знаете? — обратился он к толпе.

— Знаем, — ответил за всех чернобородый.

— Знаем! Конечно! Наш! — заговорили в толпе.

— И ты знаешь? И ты? И ты? — люди в ответ кивали. — Ты? — спросил он маленького долгогривого.

Косящие глаза метнулись в меня, и потом они зашныряли по толпе; все пристально смотрели на него. Он зажмурился.

— Знаешь? — спросил переводчик.

Долгогривый кивнул головой:

— Наш!

Офицер снова совиными глазами уперся в толпу. Теперь он, казалось, уже различал отдельные лица: и сивого деда, равнодушно глядевшего то на него, то на небо, и упершуюся в него невидящим бельмом старуху с растрепанными волосами, у которой только что сгорел дом, и маленького мальчика, расширенными глазами напряженно глядевшего прямо в его зрачки, как бы навеки запоминая его, — и не дай бог ни этому немцу, ни сыну его снова встретиться на поле боя с этими глазами, запомнившими с детства все.

— Ви есть крезтьянин! Мужик! — закричал офицер и показал на паровое поле. — Сеять, сеять, сеять!

Он остановился, точно ожидал, что они тут же на его глазах побегут засевать это лежащее перед ними бесконечное черное поле и, пока он так стоит, хлеб, как в сказке, зазеленеет, подымется, поспеет, мужики соберут урожай и он увезет его с собой.

Толпа с серпами, вилами и косами стояла не шевелясь. В самом молчании, в каменной позе толпы было что-то устрашающее.

— Известно, сеять, — неопределенно сказал чернобородый дядька, отвечая каким-то своим мыслям и интересам.

— Что он говорит? — спросил офицер.

— Он говорит: надо сеять, — сказал переводчик, который, видимо, любил, чтобы в разговоре, который он переводит, все было правильно и хорошо.

— Мужик! Робить! Робить! Нет — пиф-паф! — и офицер сделал рукой ружейный прием. — Понимай?

— Понимаем, — сказал чернобородый.

Офицер движением брови выкинул из глаза стеклышко, и тогда автоматически открылся второй глаз, и оба его глаза оказались совершенно пустыми.

— А щоб бис вас взял! — сказали из толпы, когда машина тронулась.

— Пан пришел, — сказал я.

— Над нами не попануе! — со злобой откликнулись из толпы.

Я посмотрел на чернобородого.

— Иди по своему курсу, — сердито сказал он.

 

2. Кухарчик

— Только смотри мне — не открывай на дороге агитпункта, — сказал батальонный комиссар.

— Больше этого не будет, — обещал я.

— Тебе бы билеты на концерты избирателям носить, — не обращая внимания на мое обещание, продолжал батальонный. — Еще доверенным лицом можешь быть. А?

Я молчал.

— Займешься еще раз не своим делом, голову сниму. — Стальной зрачок его остановился, взяв меня на прицел. — Можешь мне поверить!

Он ехидно оглядел мою желтую кожанку.

— Идешь на задание, снимай ты свою обмундировку, тоже комиссар гражданской войны!

Он повторил, сам того не зная, слова начподора. Я вспомнил Зимина, и тоска стиснула сердце.

— Что, не нравится? — спросил он.

— Нравится, — тихо ответил я.

Батальонный улыбнулся.

Он углубился в изучение лежащей перед ним карты.

Странно, несмотря не постоянную зверскую немилосердность батальонного комиссара, я восторгался им. Глядя на него, я всегда думал: «Откуда у такого тщедушного, похожего на подростка, эта воинская воля, властный, повелевающий людьми голос и, главное, эта уверенность, что люди беспрекословно подчинятся, не могут не подчиниться его слову? Это что — от природы или выучка военной школы? И я бы смог?» Я не решил тогда этого вопроса, а только удивлялся и завидовал. Ничему, кажется, я не завидовал в своей жизни так, как тогда этому непостижимому мне умению грозно повелевать людьми.

— Так! — сказал батальонный, разглядев на карте все, что ему было нужно. — Смотри и запоминай! — Он поставил точку на том месте, где мы с ним находились, и медленно провел линию к Н-ской станции, куда мне надлежало идти с заданием. — Сначала подипломатничай, а потом скажи прямо: не жить ему, сукину сыну!

Это он сказал про Кухарчика — телеграфиста. Накануне я рассказал батальонному комиссару о том, что еще в Киеве Кухарчик, заместитель командира истребительного батальона Н-ской станции, недалеко от которой мы сейчас стояли, получил от начподора тол для взрыва — в случае отступления — станционных сооружений, но, слышно было, ничего не сделал. И батальонный загорелся идеей получить этот тол.

Через час, переодетый в рыжую селянскую свитку, с напяленным до ушей замасленным картузом машиниста, я уже шел по широкому пустынному шляху.

…Вдали замаячила водокачка. Я вошел в примыкающий к железной дороге лес. Он полон был густого, горького, похожего на паровозный дым тумана. Совсем рядом что-то звякнуло, и из тумана появилась большая лошадиная голова. Она равнодушно поглядела на меня и, позванивая удилами, устало, нехотя стала щипать траву.

Вскоре показались два хлопчика — один совсем маленький, лет восьми, в рваной шапчонке, с кузовком, в котором лежала краюха хлеба и бутылка с молоком, и другой, лет одиннадцати, чернявый, стройный, как тростинка, с длинным, лихо закинутым за плечо веревочным бичом.

Они нерешительно остановились и поглядели на меня.

— Как живем? — спросил я.

— Хлеб жуем! — бойко ответил старший.

Маленький улыбнулся и спрятал кузовок за спину.

— Вы тутошние? — спросил я.

— Так, — сказал старший.

— Кухарчика, телеграфиста, знаете?

Мальчики не отвечали.

— Ну что же молчите, не знаете?

— А знаем! — вдруг звонко сказал маленький.

Старший на него строго посмотрел, и он осекся.

— Сбегай кто-нибудь и скажи: знакомый пришел. Вот! — я порылся в карманах и показал авторучку.

У маленького при виде ручки разгорелись глаза.

— А покажь, дядько!

Он поставил кузовок на землю, сбил шапчонку на затылок и обеими руками осторожно взял ручку, ласково отвинтил колпачок и, как заправский писарь, приложил перо к ногтю, нажал и при виде капли чернил восхищенно цокнул языком.

— Дашь? — спросил он недоверчиво.

У старшего, с любопытством наблюдавшего за всеми манипуляциями, на лице появилось презрение.

— Не давай ему, дядь. Я так пойду. У-у, жадюга Ванька! — обратился он к маленькому.

У Ваньки было растерянное лицо, словно его неожиданно ударили и он не понимает, за что. Он вернул мне ручку, несколько мгновений жадность и благородство, сменяя друг друга, боролись на его лице.

— И я так пойду! — вскричал он задорно, и не успели мы ничего сказать, он побежал, сверкая босыми пятками, по росистой траве.

Скоро он прибежал.

— Не идет! — сообщил он, запыхавшись.

— А что сказал? — спросил я.

— Ничего не сказал, — отвечал Ванька.

— Эх ты, свистун! — определил старший. — Только и знаешь… — А чего знает — он не договорил. — Я пойду! — сказал он решительно и передал бич маленькому Ваньке.

— Скажи: от начальника, — напутствовал я его.

— Знаем, — ответил он солидно.

Скоро и он пришел. Лицо его был угрюмо.

— Не хочет.

— Сказал: от начальника?

Мальчик кивнул головой.

— Ну, а он что?

— «Положил я на начальников…» — Мальчик хихикнул, но тотчас же строгое и серьезное выражение явилось на его лице.

— Ну, спасибо, ребята, — и я пошел через лес к станционному поселку.

— Дядь! — закричали оба мальчика сразу.

— Что, хлопцы?

— Да ничего, — спокойно проговорил старший, — только там того…

Из-за леса пришло рычание немецких машин.

Сразу за опушкой начинались хаты. Как это бывает на Украине, станционный рабочий поселок сливался с колхозным селом, и рядом жили колхозники, и машинисты, и слесари депо.

Двор Кухарчика, если идти от леса по широкой сельской улице к линии железной дороги, был пятый слева. Я пошел не по улице, а огородами.

Я сразу узнал его; пепельно-бледное моложавое лицо с аккуратно расчесанной на обе стороны иссиня-черной бородой, несмотря на красоту, не привлекало: что-то порочное было в нем.

Он стоял в жилетке и шляпе у сарая и перекидывал вилами навоз.

— Бог в помощь! — сказал я.

Он взглянул на меня и ничего не ответил, только прищурил черный, с блеском глаз.

— Вы меня не знаете, — предупредил я.

— А может, и знать не захочу, — ответил он.

— Зайдемте в хату, — предложил я.

— У меня секретов нет! — Он воткнул вилы в навоз и спокойно, даже чересчур спокойно, достал из кармана брюк скомканный кусок газетки, разгладил бумагу и оторвал кусочек, скрутил козью ножку, медленно послюнил и склеил, потом вздохнул, вынул из другого кармана жестяную коробочку, отвинтил крышку, насыпал махорки, несколько махоринок просыпались на рукав, он их собрал щепоткой и водворил в коробочку, скосив глаза на меня: «Стоишь еще?»; достал кремень и трут, ленивым движением высек огонь и, когда задымился фитиль, жадно, как бы вбирая недостающий ему кислород, приложился и, пыхтя, стал закуривать. Он как бы хотел мне всем этим сказать: «Так неужели после всего этого спектакля не понимаешь, что наплевать мне на все твои сообщения?»

— Так зайдем в хату? — повторил я.

Кухарчик мотнул головой.

— Вам известно, кто меня послал? — тихо сказал я.

— Нет начальника! — неожиданно визгливо вскричал он. — Бросили нас начальнички!

Я заметил: пальцы его, державшие горящую цигарку, дрожали.

По улице, рыча и вздымая пыль, проходил огромный, похожий на локомотив черный немецкий «вездеход».

— Видел? — кивнул он и уже сказал спокойнее: — Кто ж его знал, что так обернется!

Кухарчик открыл дверь в темный сарай.

— Заходи!

Видя, что я не двигаюсь, он ухмыльнулся и вошел первым.

В сарае тепло пахло сеном. За перегородкой тяжело вздыхала корова. Кухарчик присел на колоду и ухмыльнулся.

— Что, принес постановление ЦК и Совнаркома?

Я молчал.

— Кто ж его знал, что так обернется? — сказал он снова.

В это время во дворе появился немец с лицом попрошайки.

— Нет! Нет! — досадливо замахал на него Кухарчик.

— Пук-пук! — визгливо закричал немец, снимая с плеча ружье.

— На, на! Чертяки! — сказал Кухарчик, достав из соломы кусочек сала. — Нет больше! Нихт, нихт. Тиф!

Немец обиженно взял и погрозил пальцем, а потом засмеялся.

— Тиф, тиф! — и, спрятав сало, добавил серьезно: — Рус швайн!

— Мирно с Гансом живете? — сказал я.

— А что? У меня дом, жена, дети, — сказал Кухарчик.

— У всех был дом, жена, дети.

— У тебя-то не было, много понимаешь, шарашка. — Он жадно затянулся цигаркой.

— А все-таки тошно?

— Ну, про то я знаю. — Он резко выкинул окурок во двор. — Много рассуждаешь, не стружку пришел строгать, давай дело!

— А какое же дело? — сказал я. — Выходит, и дела никакого нет.

Кухарчик усмехнулся:

— Потерял доверие?

— Нет, у немцев приобрел.

— Так и доложишь? — спросил он.

— Ну, про то я знаю, — ответил я его же словами.

— А если не выпущу? — Он встал.

— Выпустишь! — Я тоже встал.

— Отчего же ты так думаешь, что обязательно выпущу?

— А там знают, что я к тебе пошел.

— Мог и не дойти, — сказал Кухарчик.

Мы стояли вплотную друг против друга, и я видел его насмешливые зрачки.

— Думаешь, побоюсь поссориться? — спросил он.

— Думаю, побоишься, — ответил я.

— А я и ссориться не хочу, — вдруг мирно сказал Кухарчик. — Что вам от меня надо?

— Чтобы сволочью не был.

— Эй, ты! — погрозил он. — Рука у меня тяжелая.

— Видал, как шпик подавал! — сказал я.

Кухарчик засмеялся.

— А жить хочется?

— Сидор! — позвал женский голос.

— Пойдем! — Кухарчик подмигнул. — Конспект составим.

Стол был уставлен разнообразной снедью: тут и сало, и грибки, и моченые помидоры, и моченые яблоки, и моченые кавуны. Полная дебелая женщина, очевидно жена Кухарчика, подала миску горячего очищенного картофеля.

Кухарчик вынул из шкафчика бутыль мутной жидкости, налил полный стакан и со словами: «Дай бог, чтоб не последняя» — осушил залпом и поставил на стол вверх донышком.

На улице взревели сигналы, стекла окон задрожали, и на несколько минут в доме стало сумеречно от проходивших мимо танков. Я механически считал машины.

— Сила… — поеживаясь, сообщил хозяин сиплым шепотом, — разве ее удержишь?

— Наша сила больше, — сказал я.

— Про то уж я не знаю, — ответил он уклончиво.

— Забыл?

— По-омню. — Кухарчик покрутил головой, словно ему вдруг стало душно. — Вот история! — Он налил из бутылки еще стакан, выпил его, как воду, и казалось, даже не почувствовал, и удивленно посмотрел на мутную бутыль.

Потом Кухарчик долго молча сидел за столом, не притрагиваясь к еде, и внимательно, не мигая, тоскливо смотрел мне в глаза.

— Я нейтральный, — сказал он, — хата с краю, понимаешь?

— Понимаю, телеграфист.

— Чего понимаешь? — рассердился он.

— Ждешь, чья возьмет.

— Много о себе понимаешь, вот что! — крикнул он, глаза его налились кровью. Но сразу он осекся. — Жить хочется! — пожаловался он.

— А кому не хочется?

— Так ведь так, а все-таки своя рубашка ближе к телу. — Он пальцами расчесал свою роскошную черную бороду, и она волнами легла по обе стороны лица. — Не так я себе все представлял, — проговорил Кухарчик.

— А как же?

— Страшно, — он замотал головой, — одному страшно.

— А вы не один.

Кухарчик быстро поднял голову:

— А еще кто?

— Все, весь народ.

Кухарчик невесело рассмеялся.

— Нет, не для моей персоны… — Он потянулся снова к мутной бутыли, но махнул на нее рукой. — Со всем удовольствием и все понимаем, — говорил он, глядя мне в глаза, — но не можем, нет. — Он помолчал. — А тол в порядке, понимаю, зачем пришел.

— Где тол? — не удержался я.

Он пристально взглянул на меня.

— А кто тебе буркнул, что у меня тол?

— Так вы же сами буркнули.

— А-а… то я пошутковал.

— Где тол?

Не обращая внимания, Кухарчик легкомысленно, точно на губной гармошке, поиграл пальцами на губах.

— А тебя кто послал сюда? — спросил он.

Я ответил.

— А как он выглядит?

Я и на это ответил.

Кухарчик осклабился.

— Испуганный я стал. — Он покрутил головой. — Да, был герой!..

Я не сказал ему, что с нами нет начподора.

— Не взорвали моста?

— Не, — ответил он слабо.

— Вся станция цела?

Он кивнул головой.

— Испугались?

— А ты герой! — вскричал он. — Пойди взорви!

— Ладно, — ответил я, — показывай, где тол.

— Это можем, вот это вполне можем! — Кухарчик решительно потянулся к бутыли.

К Поповскому лесу, который начинался по другую сторону железнодорожного полотна, нам пришлось идти через станционный поселок. Шли вместе с бабами-грибницами. У Кухарчика в руках большая базарная кошелка, у меня — жестяное ведро. Как раз когда мы подходили к поселку, со шляха входила в него колонна черных машин. Кухарчик, увидев их еще издали, остановился и подался назад. Но как раз в это время на крыльцо дома вышел офицер, и Кухарчику показалось, что офицер заметил, что он, Кухарчик, увидев танки, остановился и поворачивает назад, и он сделал вид, что у него расшнуровался ботинок, нагнулся, подтянул шнурки и, махнув рукой, решительно пошел вперед, навстречу остановившейся вдоль широкой вокзальной улицы колонне.

Но вот среди огромных катафалочных машин, среди обвешанных черным железом солдат в мышиных шинелях, среди всего этого бессмысленного мира появились сопровождаемые охраной три советских летчика. Они были в шлемах, на спине болтались обрезанные стропы парашютов.

Я остановился. Все, все было близко и дорого в них: и эти вылинявшие на солнце гимнастерки с темно-вишневыми кубиками на голубых петлицах, и широкие, с золотой звездой пояса, планшеты с картами, и эта сильная походка, гордый постав головы уверенных в своей правде людей. Где-то я их уже видел и знал. В Броварах? В Коктебеле?

Они шли в обнимку. У одного была перебита нога, и он повис, держась за шеи товарищей, но у него был такой независимый вид, что издали казалось, и он шел.

Они шли тяжелым, непривычным к земле шагом, шагом мореплавателей и пилотов, людей, привыкших преодолевать необитаемые пространства океана и неба. Похоже было, они идут по гребню высокой-высокой горы, где всегда светит солнце.

Вокруг поднялась суматоха, свист, крики: «Гейгель!.. Газенфус!..» Неживые, резиновые лица чужестранцев лезли прямо на них и хохотали; глазели мотоциклисты в марсианских очках; мелькали толстые, массивные офицеры в выутюженных мундирах с черно-бархатными воротниками, в крестах.

— Федя, — сказал тот, у которого были перебиты ноги, — смотри, какой хай подняли.

Все трое усмехнулись.

Летчики вплотную проходили мимо нас. Толпа молчала.

— Куда вас, Федя? — спросил звонкий женский голос.

— Не знаемо! — ответил Федя.

— Ахтунг! — крикнул часовой и повел автоматом.

Кухарчик побледнел и дико взглянул на баб.

Бабы притихли. Лица их потемнели, будто мимо пролетела и коснулась их своим темным крылом смерть.

— Кухарчик, слушайте!

Он оглянулся.

— Куда их ведут?

— А я откуда знаю?

— Узнать бы надо.

Он покосился на меня:

— Ты что, малохольный?

В лесу Кухарчик неожиданно оживился, и лицо его расцвело, и борода снова роскошно распустилась. Он поставил корзину на землю и насмешливо взглянул на меня.

— Что, пойдем по грибы?

Я не отвечал.

— А сумеешь отличить белый гриб от сморчка? — приставал он.

— А про то вы скажите… — я взглянул ему в глаза.

— Стукнул бы я тебя в другое время! — зло ответил он.

Больше он со мной не заговаривал.

В угрюмом глушняке, куда замирающе доносились бабьи голоса, под старым, в три обхвата, дубом, зеленевшим еще всеми листьями, Кухарчик молча указал место, где был зарыт тол. Казалось, и дуб оттого такой мощный и крепкий, что у корней его зарыта такая сила.

— А все-таки передай: «Телеграфист не продался», — сказал на прощанье Кухарчик и жалко улыбнулся.

В эту же ночь мы приехали на крестьянской подводе и забрали тол.

И когда после отрядом шли на восток и ночами взрывались и горели нефтехранилища, все время вспоминался могучий, сохранивший в осеннюю непогоду зеленые листья, древний дуб Украины.

 

3. Доктор и сапожник

Если бы кровь могла выступать из земли, то красная липкая дорожка привела бы от Яготинского поля через всю Полтавщину к этому старому березовому лесу близ города Богодухова.

Сначала шли на север, к Пирятину, но зарницы уже переместились на юг, за реку Удай; переправились через Удай, а зарницы за Сулой — и мы через Сулу, а потом и через Хорол. И только слышалась на переправах команда Синицы: «Левая греби, правая табань!», «Правая табань, левая суши!»

Вот-вот уже наши войска. Но сегодня, как и вчера и позавчера, в селах встречали: «Были, были!» — и показывали на новое кладбище у шляха: белые березовые кресты с надетыми на них немецкими касками.

— Побили Гитлера и подались под Миргород.

Приходим под Миргород: «Были, были!» — вокруг развороченные снарядами черные немецкие бронетранспортеры, и опять белым косяком уходят в поле березовые кресты с висящими на них тупыми, пробитыми, как решето, вражескими, касками, иногда с украшенной бумажными цветами черной рамкой портрета, с которого сухо, надменно, не чуя близкой смерти, глядит, в фуражке с высокой тульей, весь в крестах, хозяин могилы.

— Идите за Псёл, хлопцы, в Диканьке красные.

В Диканьке снова белые кресты, белые кресты с касками, и то же и дальше — на Харьковщине: под Константиновкой, и Красным Кутом, и Богодуховом, словно перед глазами нашими в степях Украины разворачивалась грандиозная панорама постепенного истребления гитлеровской армии.

…Темной дождливой октябрьской ночью, только колонна пришла в этот старый, шумящий Богодуховский лес, прибежал Василько.

— Батальонный требует.

Командный пункт был на опушке леса. Батальонный сидел в шалаше. Таким я его никогда не видел. Он сидел, откинув голову, прикрыв глаза, как будто к чему-то прислушиваясь, усталый, бледный, заросший седой щетиной; в руке его была зажата репа, но он ее даже не начал грызть.

— Разрешите доложить! — крикнул я.

— Ладно, — сказал он, открывая глаза. — Ладно, не ори!

Он снова прикрыл глаза, как будто к чему-то прислушиваясь.

Я переминался с ноги на ногу.

— Слышишь, как кричат раненые? — тихо сказал он.

Я прислушался, но услышал только шум леса.

— Корнилов, мать у тебя есть? — спросил он неожиданно.

— Есть, товарищ батальонный комиссар.

— Любит, наверное? — он вздохнул.

Теперь на меня смотрели цепкие, холодные, безжалостные глаза.

Привычным, так знакомым мне движением он расстегивает планшетку и достает старую, изорванную карту нашего похода. Он отыскивает на ней точку — маленький кружочек, обозначающий районный центр.

— Здесь живет старый доктор Авксентьев. Говорят, не очень в ладах жил он с советской властью. Но пришел враг — и доктор спрятал аптеку. Для кого и чего — неизвестно. Но от чужеземца спрятал. Это — факт.

Он насмешливо поглядел на меня.

— Ты у нас дипломат. Вот и поговори со старой интеллигенцией.

На рассвете, снова в рыжей селянской свитке и замасленном картузе машиниста, я выхожу в путь.

Березы в утреннем сумраке похожи на кладбище белых крестов. Тяжелый осенний туман серыми волнами перекатывается от дерева к дереву и, медленно подымаясь вверх, оставляет по всему лесу на ветвях клочья, и кажется, будто устроились на ветвях маленькие белые человечки и дрожат от холода.

Справа и слева от дороги, в кустах, под деревьями самодельные, из еловых ветвей, носилки с неподвижно лежащими ранеными, точно лоскутными одеялами, укрытыми осенними листьями.

И стон раненых, протяжный, глухой, усталый, кажется стоном самого леса, которому жалко ушедшего лета, солнца, радости.

— Пристрели, сестра, пристрели, родная, — хрипят в кустах.

— Потерпи, голубчик, потерпи, будешь жить, — отвечает голос Фаины.

— Эй, сестра, — кричит раненый, лежащий под дубом у дороги, — дай морфия! Морфия! Морфия! — продолжает он кричать, и издали кажется, что он зовет кого-то.

Красные ягоды рябины висели, как замерзшие капли крови.

Холодно, дико, неуютно, безнадежно было вокруг.

А во мне подымалась, росла, заливала душу новая, еще неслыханная сила жизни, сопротивления, веры и надежды.

И я сжал и показал густому туману и тучам кулак. И словно от этого туман и тучи стали рассеиваться, и скоро взошло солнце, и повсюду вокруг запылал ярко-красный клен, в обильном свете сказочно засветились золотистые березы.

Холодный, бодрящий, настоянный за ночь, как вино, запах осеннего леса, запах опавших листьев, прошедшего ночью дождя и еще чего-то свежего, радостного, первоначального.

В шорохе падающих листьев, в звучной тишине и запахах леса — что-то необъяснимое, никогда до конца не понятое, хватающее за душу, что-то такое, чего ожидаешь всю жизнь.

Но надо идти, надо расстаться с этим светящимся лесом.

У шляха за мостиком блеснул ставок. В нем плавали гуси. Послышался нарастающий звук мотоциклов, и появились черные от пыли самокатчики в оранжевых, полузакрывавших лицо очках, на мотоциклах с выставленными вперед пулеметами. Первый увидел гусей и с ходу пустил длинную очередь, и, словно хлопьями снега, пруд покрылся убитыми гусями.

Один поднялся в воздух и, размахивая большими белыми крыльями, вытянув шею, трубил и трубил. Это был вожак.

…Вдали показались крыши городка.

Это был маленький городок, каких много на Украине, от Балты до Изюма.

И как только я пошел мимо огородных плетней, мимо бузины и заросших бурьяном пустырей, и увидел красные резервуары горючего у МТС, и прочел название улицы: «Бондарная», он стал мне родным. Вот и выгон, уставленный длинными прилавками, куда по воскресеньям изо всех окружных сел съезжались на ярмарку колхозники, вот и обязательная «Акушерская школа», и «Медбаза», и городской сад с столетними липами.

Казалось, стоит мне постучать в любое из окошек, и выйдут знакомые мне люди и спросят то, что обычно спрашивают в таких случаях: «Как папа? Как мама?..»

По широкой пыльной улице среди белых домиков с голубыми, желтыми и красными ставнями, теперь наглухо закрытыми, двигалась зеленая пехота, зеленые грузовики и фурманки, орудия, накрытые зелеными сетями.

Зеленые солдаты, в пилотках набекрень, с черными автоматами на груди, рыжими ранцами на спинах, бойко и неутомимо шли странной, приплясывающей походкой, четко отбивая шаг: «Айне, цвай!.. Айне, цвай!..»

Впечатление такое, что где-то там, вдали, завели их железным ключиком и, пока не кончится завод, не рассуждая, не оглядываясь по сторонам, ничем не интересуясь, они вот так, вот так неутомимо, приплясывающим шагом пылят по дороге вперед, а куда и зачем — об этом знает тот, кто заводил пружину.

Они прошли, и снова улица стала тихой и мирной. И этот белый домик с крылечком, густо оплетенным пожелтевшими плетьми дикого винограда, и массивная дубовая дверь со звонком в виде львиного зева, даже позеленевшая от времени, и старинная медная табличка «Докторъ Авксентьевъ» — все так знакомо и близко.

Я огляделся. На улице было пустынно. Я поднялся на крыльцо и поспешно дернул звонок. Глухой, хриплый звон, казалось, прокатился по всей улице.

Дверь тихо открылась. Вот точно таким я себе его и представлял — в пенсне, с бородкой, похожим на Чехова. Запахло сладким табаком и лекарствами, и я почему-то оробел.

В каждом маленьком местечке на Украине есть такой старый доктор, которого знают и любят все жители, а мальчики его боятся, потому что он лезет ложечкой в рот, тянет за язык и говорит: «Скажи „а-а…“» — и после того, как он побывает, на тумбочке у кровати появляется темная бутылка с длинной сигнатуркой.

— Чем могу служить? — спросил доктор и тронул пенсне, как бы желая укрепить его на носу, чтобы получше разглядеть посетителя.

— К доктору Авксентьеву! — сказал я официальным голосом.

Пенсне искоса, с подозрением взглянуло на меня.

— Ошибаетесь, молодой человек, доктор Авксентьев уехал.

— Как уехал? — я отступил на шаг.

— Эвакуировался, вот так, — он развел руками.

— А вы кто?

— Проживаю-с в этой квартире, — сказал гражданин, похожий на Чехова.

«А-а! Так вот ты кто такой! И успел уже пропахнуть лекарствами!»

— Пользуетесь, так сказать, временно докторской квартирой, — сказал я. — Удобно?

— Удобно, — спокойно ответил он.

«Что бы ему еще такое сказать ехидное?»

Мы стояли в передней, и, перед тем как повернуться и выйти, я прошептал:

— А квартплату кому платить будешь?

— Что вам от меня нужно? — тихо спросил он.

— От вас — ничего. Я ошибся дверью.

Шаги немецкого патруля по деревянному тротуару. Кто-то очень верно сказал: их не спутаешь ни с какими шагами на свете…

Я отшатнулся.

Хозяин вдруг с силой захлопнул дверь. В передней стало темно, и я почувствовал, как рука его ищет мою руку.

— Спокойно. Я доктор Авксентьев.

Он ведет меня в темную, прохладную, с зашторенными окнами комнату, с большими, в белых чехлах, креслами. Громко тикают часы.

— Садитесь! — приказал он.

Большой и костистый, в широком пиджаке и жилете с цепочкой, стоит он передо мной, и кажется мне, сейчас вынет трубку и скажет: «Дышите глубже!»

Скоро я уже шел через весь город к окраинной Пионерской улице.

…Пионерская улица. Во дворе дома с красной черепицей — деревянный сарай. Сапожник Нагнибеда. Пароль: «Меня прислал Тарас. Не почините ли сапоги?» Отзыв: «Кожи нет, гвоздей нет…»

Как нашли они друг друга — доктор Авксентьев и сапожник Нагнибеда? Заказывал ли доктор сапоги у сапожника или сапожник лечился и брал лекарства у доктора? Что объединило их, как поверили они друг другу в смертельном своем предприятии?

Вот и Пионерская. Как странно теперь звучит это название. Вдоль улицы стояла колонна немецких машин и танков, и веселая улица с палисадниками, знакомыми зелеными и голубыми ставнями и заклеенными афишами заборами исчезла. Была новая улица — железная, горячая, запыленная.

Немцы хозяйничали во всех домах: одни носили из садов к машинам бадьи и ведра, полные яблок и слив, другие стреляли по голубям, третьи, все в крови, растаскивали только что разрубленную корову. Повсюду сидели солдаты и щипали гусей, и пух снегом носился по улице. В одном месте из автомата стреляли по бычку. Уже выпустили несколько очередей, а бычок продолжал стоять, упираясь в землю как бы одеревеневшими ногами, он был молодой и еще не понимал, что его убили. Собравшиеся вокруг, как на цирковое представление, солдаты смеялись, подбадривая бычка, и давали советы автоматчику.

Огромный красноперый петух, настоящий полтавский боец, привлеченный шумом, взобрался на забор, но, увидя зеленого солдата, молча ринулся вниз головой, сопровождаемый запоздалой автоматной очередью. И сколько уж этот самый солдат ни искал, ни рылся в соломе, в навозной куче, и в сарае, и на чердаке, и в погребе, не нашел петуха, словно провалился он сквозь землю, в ад, и ходил там среди шипящих сковород, предпочитая их немецкому солдату.

Длинная же эта Пионерская улица! Никогда не думал, что в маленьком местечке могут быть такие длинные улицы. Уже позади остались немецкие машины, и нет ни одного солдата. Тишина. А черепичной крыши все нет. Железные — красные и зеленые, одна даже бело-цинковая, богатая, сияющая на солнце, есть даже почерневшая от дождей и времени соломенная, а черепичной — ни одной! Может, это и не Пионерская, а Комсомольская или Советская? Подымаю глаза на табличку и вижу: черепичная крыша! Единственная на всю улицу. Разросшаяся осина кривыми ветвями легла отдыхать на черепицу и скрыла ее от глаз. Тишина такая, что слышно, как падает с дерева лист. Упадет, пошевелится, поудобнее укладываясь, и затихает. Потом упадет еще один или несколько сразу.

И в этой тишине раздается ужасный скрип калитки, словно по улице прошел и остановился трамвай.

«Пионерская улица. Красная черепичная крыша. Во дворе сарайчик…»

Вот и сарайчик. И как раз такой, какой ты представлял себе. Пахнет кожей, сапожным клеем. У дверей на низеньком кожаном табурете, сгорбившись над зажатой между колен туфлей, с деревянными гвоздиками в зубах, с шилом в руке — сапожник, похожий на всех сапожников мира. Проткнет шилом подошву, а потом молотком вгонит гвоздик, за ним другой, третий. На меня никакого внимания, будто к дверям подошла курица.

Рябой, бородка клинышком, шишковатый нос — приметы сошлись.

— Меня прислал Тарас. Не почините ли сапоги? — сказал я.

Сапожник выплюнул гвоздики в жестяную коробку, мрачно посмотрел на мои разбитые сапоги.

— Кожи нет, гвоздей нет…

Он снова сжал коленями туфлю, сделал шилом дырку, вставил гвоздик и стукнул молотком.

— Давай аптеку! — сказал я.

Нагнибеда внимательно посмотрел на меня, покачал головой и снова нацелился шилом.

— Где аптека? — сказал я.

— А где ей быть? — пробурчал он и кивком показал на чердак.

На чердаке было душно и царил тот таинственный сумрак, в котором со страшной тоскливой силой охватывает ощущение возвратившегося детства.

В маленькое слуховое окошко видна соседская пустынная крыша и в зеленом желобе забытый резиновый мячик.

Еле слышно, тонкой струйкой плывет навстречу приторный аптечный запах.

Я разворошил солому, потом поднял теплый войлок.

Белоснежные бинты, вата, коробки с ампулами…

Я набил в мешок сена и в сене спрятал медикаменты.

Когда спустился вниз, Нагнибеда все в той же позе, с зажатой между колен туфлей, сгорбившись, сидел на своем табурете.

— С богом! — сказал он.

— Прощай!

— Стой! Погоди…

Он тяжело, припадая на одну ногу, поднялся, и только теперь я увидел, что под кожаным передником — деревянная нога.

Мы пошли огородами, потом какими-то садами и вышли на улицу.

— К примеру, цвятной хром — тот на полуботинок, на дамский сапожок, — сказал вдруг Нагнибеда.

Навстречу шли два немца, шли в ногу и как бы разговаривали в ногу.

— А лаковое шевро, то больше на туфельки, — продолжал громко Нагнибеда.

Немцы взглянули на нас, прошли, оглянулись.

Нагнибеда усмехнулся.

— Видят, люди болбачат, значит, занимаются своим делом, местные, не боятся…

Мы вышли на площадь.

— Иди, не оглядывайся, — сказал Нагнибеда.

Иду и все время слышу рядом стук деревянной ноги: тук-тук-тук. Я с мешком сена, Нагнибеда с уздечкой и кнутом. У камуфлированных машин стоят солдаты, глазеют на нас и хохочут: как смешно и глупо переваливается этот странный сапожник в кожаном переднике! Куда идут они со своим мешком сена и уздечкой в этот пустынный день войны на краю света?

Во дворе школы немцы устроили баню. Перед всем миром голые, намыленные, в туманном пару, солдаты окатывали друг друга из ведер горячей водой, хлопали себя и кричали: «Нох! Нох!», а получалось: «Ох! Ох!» Их снова обливали, они, подпрыгивая на тощих куриных ногах, визжали, вопили и, намыленные, сигали друг другу на спины и, свистя, ездили верхом на березовых вениках, как черти.

— Выбирайся! — шепнул Нагнибеда.

Мы вышли на заросшую лопухами улочку с красным кирпичным тротуаром, с низко склонившимися над плетнями дуплистыми ивами. Вдали серели длинные амбары.

— На все добре! — сказал Нагнибеда.

И долго еще слышится на кирпичном тротуаре стук деревянной ноги: «Тук-тук-тук».

Вот и мельничные амбары. Запахло омутом, мукой, теплой паутиной и еще чем-то очень знакомым. За амбарами чудилась толпа крестьян в белых от муки свитках, подводы и кони белые. Но только зашел за угол, сразу же влип в зеленую кучу немецких солдат.

Они толпились у дымящей круглой зеленой кухни и галдели что-то свое, солдатское, голодное. «Едоки!..»

Здоровенный белобрысый повар орудовал у котла. Солдаты протягивали котелки и манерки, неотрывно следя за черпаком. Получив свою порцию, они осторожно, прикрыв ладонью манерку, проходили в сторону и там, уединившись, жевали. Те, которые еще недавно так же толпились и жадно галдели вокруг кухни, теперь, уже насытившись, икали, иронически поглядывали на толпившихся солдат, делали разные замечания и смеялись над ними.

Полным-полно зеленых шинелей. Одни сидят на земле, переобуваются; другие стоя проверяют автоматы и набивают патронами черные кассеты; третьи выкатывают из амбаров пулеметы; четвертые что-то хозяйственно перекладывают из кармана в карман или просматривают барахло: негодное выбрасывают, годное аккуратно складывают и запихивают в походные ранцы; остальные, уже готовые к походу, расставив ноги, просто глазеют в небо, выколачивают трубки, прихорашиваются перед карманными зеркальцами, рассматривают фотографии и хихикают, щелкают грецкие орехи или просто чешут языки.

Дороги назад нет, и, не глядя ни на кого, иду прямо. И казалось, будто немцы бросили все свои дела и разговоры, перестали проверять автоматы, выкатывать пулеметы и во все глаза смотрят на меня.

Встречаюсь взглядом с удивленно белесыми глазами пожилого солдата, который, сидя на земле, перешнуровывает ботинки. И столько в них человеческой заботы о своем существовании, столько муки от этого ненужного ему похода, что кажется, он уже и сейчас рад был бы сказать: «Капут!»

И вдруг я увидел на взгорье Ленина. Ленин стоял на высоком постаменте, освещенный ярким закатным солнцем, призывно протянув вперед руку.

И, может, потому, что я вырос под сенью этого ленинского жеста и с самого раннего детства, когда еще был в школе, а потом в университете, всегда неотступно с любовью следил за моей жизнью прищуренный ленинский глаз, я так привык к этому дорогому, милому лицу, что сейчас вдруг с необычайной силой почувствовал: Ленин узнал меня.

Над всей этой зеленой шатией, голодной, чуждой, галдящей солдатской шушерой, над всеми этими неживыми, резкими лицами, рыжими, белобрысыми, злыми, не замечая их, через головы всего, что гудело, рычало, сигналило, дымило, Ленин протягивал мне руку. Я почувствовал уверенность и, уже не обращая внимания на немецких солдат, прямо и смело пошел вперед. И казалось, это Ленин взял меня за руку, провел сквозь строй колючих глаз и вывел из зеленой гущи врагов в открытую степь, к старому лесу под городом Богодуховом, где ждали меня товарищи.

 

4. Джавад

С некоторых пор все чаще слышали мы произносимое с надеждой слово «Ахтырка». Оттуда, говорили, пробиваются свежие сибирские дивизии.

Встречные дядьки, гонявшие через фронт колхозное стадо, сообщали: «Из Ахтырки бьют!»; жители сел, даже древние бабки, которые за всю свою жизнь не выезжали за околицу села, со знанием говорили: «В Ахтырке — сила!»; передавали сообщение парашютистов, сброшенных штабом Юго-Западного фронта: «Маршрут на Ахтырские леса!»

И вот в стороне остался Богодухов, и разведка идет к Ахтырским лесам.

В туманном лесном рассвете у Любовки на берегу тихой Мерлы мы набрели на одинокую сторожку, из трубы которой валил сизый дым.

— Шашлыком пахнет, — сказал Джавад.

Мы вошли.

За столом сидели и ели борщ хилый дед и второй — молодой с злым чахоточным лицом.

Дед, когда мы вошли, отложил ложку в сторону и встал. Он был в холщовой домотканой рубахе со старинными металлическими пуговицами, на которых можно было еще различить николаевский герб.

— Ты кто — кацап? — спросил меня дед.

— Кто? — не понял я.

— Кацап, не понимаешь — москаль?

— Я русский.

— Вот тебя и спрашиваю, — добродушно сказал дед. Он покосился на Джавада. — А товарищ твой кто: яврейчик или, может, цыган?

— Армянин.

Дед внимательно посмотрел в большие, печальные глаза Джавада и понимающе кивнул головой.

— Карапет, значит… Ну, сидайте, хлопцы, снидать. — Он дал каждому по ложке.

Джавад с удивлением взглянул на деда, но промолчал и взял ложку.

— Ох и татарвы много тут прошло, — вздохнул дед, — гал-гал-гал…

Говорил он все незлобиво, скорее в силу еще старорежимной привычки, и я только сказал ему:

— Эх, дед, неправильно ты говоришь!

— Отсталый элемент, — усмехнулся молодой. И вдруг зло сказал: — Правильно, дед, заполонили неньку Украину.

Дед растерянно посмотрел на него.

— Я что… Я не так…

Я встал.

— Ты кто такой? — спросил я молодого.

Он тоже встал.

— Я? Я украинец.

— Врешь! Ты не украинец, украинцы в Красной Армии.

— У нас грыжа, — сказал молодой.

Дед удивленно взглянул на него.

— У тебя-то грыжа?

— Я украинец! — крикнул вдруг Джавад. — Вот! — Он с силой, так, что полетели пуговицы, раскрыл ворот гимнастерки и показал окровавленную повязку. — Я больше, чем ты, украинец! Я кровь за Украину пролил! — кричал он, наступая на молодого. — А ты! Ты! Ты!..

Молодой отступал перед этим натиском.

— Но-но! Не очень…

— Очень, очень! — кричал Джавад. — Я тебе покажу грыжу, понимаешь?

— Он понимает, — усмехнулся старик.

— Понимаю, — струсил молодой.

Джавад кинул ложку на пол:

— Не хочу я твой хлеб есть, в горле застрял твой хлеб.

— Я что… я не так… — бормотал дед.

— Идем, Алексей! — кричал Джавад.

— Ах, Алексей, Алексей, — сокрушался по дороге Джавад, — очень плохо. Понимаешь?

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь. До самой глубины, до самой косточки не понимаешь. Я понять могу! — Он ударил себя в грудь. — Я в детстве в Баку армяно-тюркскую резню видел: брата зарезали, дядю зарезали, другого дядю зарезали, все на моих детских глазах. Ох, плохо, очень плохо! — Джавад взглянул на меня печальными черными глазами.

— Ты преувеличиваешь, — успокаивал я его.

— Нет, не преувеличиваю. Болезнь плохая, очень плохая. Бактерия завелась. — От волнения у него появился кавказский акцент. — Понимаешь, бактерия! Фашизм как сахар для нее. Прямо рахат-лукум!

Он никак не мог успокоиться.

— Двадцать пять лет мне. Двадцать один год живу при советской власти, в школе на одной парте сидел с русскими, с грузинами, никто ни разу не подумал: ты армянин, а ты русский. Никого не интересовало. Товарищи, пионеры, комсомольцы, советские люди, к одной цели стремились! А теперь слышу: тот — кацап, тот — хохол, тот — жид, а тот — армянин, карапет…

— Победим, и все это исчезнет, как плохой сон, — сказал я.

— Это не сон, о, не сон! Поля засеют, поезда пойдут, города отстроят, а с этим еще биться будем!

Мы долго шли молча. Взошло солнце и осветило осенний багряный лес.

— А как хорошо называется село — Любовка! — сказал Джавад, и лицо его умилилось тихим воспоминанием. — Я русскую девушку любил, — рассказывал он. — Красавица! Косы вот как рука моя. И она меня любила. «Джавад, ничего мне на свете не нужно, кроме тебя». Вот как говорила. Понимаешь? Ни солнце, ни воздух, ни вода, один я ей нужен! — Лицо его омрачилось. — А вдруг и она мне скажет: карапет?

— Нет, дорогой, то же самое скажет: ни солнце, ни воздух, ни вода, один ты ей нужен.

— Ты так думаешь? Ты в самом деле так думаешь?

Солнце поднялось выше. Мы переправились через Мерлу и шли к Ахтырским лесам.

— Любовка! Ах, как хорошо, как правильно называется село!

 

5. Смерть Василько

— Последняя! — сказал я Синице, заправляя в пышущий жаром пулемет новую ленту.

— Отползай, браток, отползай, я прикрою, — говорил Синица, отцепляя от пояса две круглые гранаты «Ф-1», — я «феньками» отобьюсь.

Он отцепил гранаты, положил возле пулемета:

— Порядочек!

Жжет в затылке и под ребрами, притронулся — что-то липкое, теплое, смотрю на руку — черная: кровь. А когда и где ранило — не помню.

…Час тому назад во тьме наступавшей ночи, двигаясь глухими проселками и совсем без дорог, открытыми полями, мы вышли к большому болоту.

В километре от нас проходил Ахтырский шлях с дамбой и мостом через болото. По шляху беспрерывно, с аккуратными интервалами, при полном свете фар двигались на Ахтырку колонны немецких машин. Машины с гудением въезжали на дамбу, и ветер доносил знакомое «ру… ру…».

По ту сторону моста шлях извивался вдоль кромки леса, и надо было только перебраться через болото, и мы исчезли бы в Ахтырских лесах. Ищи!

— Вот пройдем здесь, — указал интендантский капитан на болото, — они нам не помешают.

— Не помешают, нет, — возразил батальонный комиссар, — в болоте до солнышка застрянем, тут нас, голубчиков, и возьмут. А вот мы им помешаем! Дорога прямая. Через мост! Побили, пожгли — и в лес!

Колонна тихо подошла к шоссе и, выбрав интервал между немецкими машинами, кинулась на мост; впереди носилки с ранеными. Подрывники уже орудовали под мостом.

Но как раз в это время совершенно неожиданно со стороны Ахтырки пошли грузовики с солдатами.

Самая сильная волна — первая: прямо с ходу, с разбегу, и вот уже рядом, прямо перед глазами — рогатые пилотки, черные орущие рты. Прыгают из машин прямо на шею, хватаются за носилки, вырывают из рук. И тогда все, кто несли носилки, опустили их на землю и стали бить прикладами по пилоткам, по каскам. Схватились друг с другом, душат в объятьях, шатаются, как пьяные, кто послабее, летит с моста. Раненые, лежа и сидя на носилках, стреляют из пистолетов. Все смешалось, спуталось. Но через несколько долгих, показавшихся вечностью минут вокруг уже не оказалось ни одного немца. Первая волна отбита. Драка идет только в разных местах, очагами. Тогда носильщики взялись снова за носилки и кинулись через мост к лесу.

Безостановочный треск автоматов, крики, вопли, разрывы гранат, а батальонный посреди моста, освещенный трассами, с пистолетом в руках: «Марш! Марш!» — и не ушел, пока последний раненый, ковыляя, не перебежал мост и не исчез в примыкавшем к дороге лесу.

— Ну, счастливо! — хрипло сказал батальонный.

Я близко увидел его холодные глаза и вдруг почувствовал быстрое прикосновение к щеке острой щетины. И вот уже голос его в лесу: «Раненых в середину!»

Я недоверчиво пощупал щеку.

— Обнял меня.

Синица усмехнулся.

Мы с Синицей остались у пулемета на опушке леса. Пулемет работал беспрерывно. Синица все кричал: «Давай! Давай!», пока я не сказал: «Последняя!»

И вот на шоссе началось что-то невообразимое — беспорядочная стрельба, истошные крики, проклятья: то ли во тьме столкнулись со встречными грузовиками, то ли еще что. В это время сработал взрыватель на мосту, в уши ударила взрывная волна, и огонь осветил небо, поле.

— Отползай, отползай! — говорил Синица.

Я отполз от пулемета.

Деревья — темные, угрюмые, таинственные, но живые, шумящие, и с ними веселее, не так жутко, словно люди вокруг.

Под деревьями стояли повозки, бродили кони, и в мгновения тишины слышно было, как они звенят удилами, вздыхают, жуют траву.

Теперь заработал и немецкий пулемет. Раньше его не было.

Зеленые и оранжевые трассы в разных направлениях, как цветная паутина, повисают на ветвях, на мгновение освещая то темную еловую лапу, то шумящие, играющие светом багряные листья кленов. Пули, как дятлы, стучат о стволы по всей роще. «Ти-инь!» — цвикнет пуля, у самого лица срезая веточку, или стукнет о ствол, и с искрами полетит щепа, а иногда так ударит по дереву, что дождем посыплются шишки или сухие листья.

Неудобно как-то в левом колене. Для проверки встал, и только ступил на ногу — будто с размаху вколотили через пятку в колено раскаленный гвоздь. И в это время во тьме прямо на меня упало что-то юркое, живое, горячее.

— Кто?

— Я, Василько! Приказали отходить.

«Тррр-р-р!» — это наш «максим». И еще «Тррр!..»

— То Синица дает? — прошептал Василько.

— Синица…

Нет силы в мире более сильной, дружбы на свете более бескорыстной, чем товарищество на войне. Ни отец, ни брат, ни сын не сделают для тебя того, что сделает солдат, товарищ по окопу. Одна лишь великая и вечная, незыблемая материнская любовь может сравниться с этой солдатской дружбой на краю жизни и смерти.

«Трр!..» — сверкнула последняя трасса, сверкнула параболой в воздухе, рассыпалась звездочками и погасла. «Баста!» — как бы послышался мне голос Синицы.

А затем всплеск огня, разрыв гранаты. «Отходит». В ответ со шляха несколько резких, длинных, проникших глубоко в лес пулеметных очередей. И тишина. Такая тишина, что слышно, как падают старые иглы с елей.

Неожиданно совсем с другой стороны — наверно в обход — рев мотора. Рядом, ну у самого лица, закидывая грязью, пронеслись гусеницы. Бронетранспортер.

Кто-то осторожно прошел. Один, другой, потом топот массы ног в тяжелых солдатских башмаках, треск сучьев, сопение, кашель. Вот справа — башмаки, слева — башмаки.

Иногда прямо над головой разорвется и вспыхнет, освещая все вокруг, ракета, и тогда прижимаешься к лесной земле, обнимаешь ее горячо, с мольбой, словно маму; свет медленно гаснет, но еще долго в ослепленных глазах переливаются, пляшут искры.

На шляху угрюмо рычат моторы, резко и долго сигналят, перекликаются шоферы.

— От метушня! — улыбнулся Василько.

Ядовитый дым отработанных газов стелется над землей, забивая свежесть росистых трав, тление листьев.

Сползаем куда-то вниз, к осоке. Заметили нас или случайно — низко над осокой со страшной силой ударили стальные бичи. Василько вдруг как-то сразу осел. От боли, от неожиданности этого ужаса что-то появилось в нем ребячески растерянное. Беру у него тяжелую винтовку.

— Нагрузочка, — печально говорит он.

Над осокой проносятся трассы, и в их свете я вижу бледное, со стиснутыми зубами лицо Василька.

Ползем по ночной сырой земле; сначала вытянешь вперед руки, крепко обнимешь землю и подтягиваешься, а потом снова — вперед руки, закроешь глаза, чтобы собрать побольше сил, и снова подтягиваешься. Хорошо, если есть за что уцепиться — камень, колышек или крепкий куст, — держишься обеими руками, и словно сама земля в своем вращении подтягивает тебя вперед. Впервые вдруг начинаешь понимать, как неровна наша земля, сколько на ней кочек, сколько трещин, как скользка глина, как жестоко колюча стерня.

Но нет хуже песка. В поле хоть вгрызешься ногтями в землю, выроешь ямку, подтянешься, а песок — как вода, плывет под руками, струится сквозь пальцы — не за что уцепиться, барахтаешься, как перевернутая улитка, песок забивается в рот, в нос, в уши, засыпает глаза.

— Колючка! — вскрикнул Василько.

Ползем в сторону — все колючая проволока, густо переплетенная в два ряда. Долго-долго ползем, и нет ей конца. Где-то там, за проволокой, зажигались фары, и свет слепил глаза, доносилось рычание мотора, нарастало, проносилось.

Наконец колючая изгородь редеет, я обернул руку пилоткой и приподнял нижний ряд.

— Василько!

— Тут!

Впереди часовой с автоматом. Слышно тяжелое, наполнившее все ночное поле хрипящее дыхание Василька, слышен стук собственного сердца. Пути нет. Ползу прямо на часового…

Никакой это не часовой. Просто старое горелое дерево с вытянутым ввысь сухим суком.

Потом траншея. Ползешь по дну траншеи в вонючей воде, среди плавающих консервных банок, размоченных галет, солдатских тряпок, а потом по распаханному минами полю, натыкаясь на острые зазубренные осколки, саперные лопатки, каски, отдыхая под одиноким свежешумящим всеми ветвями деревом.

Я ее еще издали услышал. «Моя, говорю летит», — усмехнулся Василько. — То еще в Германии, когда ее штамповали, Гитлер сказал: «Лично для Василька! Персональная!» — Он еще раз горько усмехнулся.

И снова на локтях, на груди…

Василько поворачивает измазанное кровью лицо, слабо улыбается.

— Чи дотянем?

И не только ему, самому себе отвечаешь:

— Захотим — дотянем.

И точно двумя этими словами ты вдохнул в него силу, и он ползет снова — протянет руку, выроет ногтями ямку и подтянется.

Но вот все слабее и слабее, как бы нехотя, протягиваются руки, вот протянулась только одна рука и так и застыла.

— Василько!

Впервые нет ответа: «Тут Василько!»

— Василько!

— Плохо, друг, — сказал он.

— Жми, жми, Василько! — Я подталкиваю его одной рукой. — Раз-два, взяли!

— Кидай, друг, кидай и уходи.

— Молчать!

Он покорно утих. Лежим. Дышим.

Подставляю плечо.

— Пошли!

Василько слегка прикоснулся и, прежде чем опереться, спросил:

— Чуешь?

— Ну?

— А не будет тяжко?

…И мы ползем, ползем, как один человек — с одним дыханием, одной болью, одной надеждой.

Я уже не отделял его от себя. Его порывистое сердце билось в моей груди. Он становился все тяжелее и тяжелее. Голова его сникла, и я все время видел перед глазами его крутой, упрямый мальчишеский лоб. Но словно он отдал мне свои силы. На локтях, на груди, упираясь то головой, то коленом, тащишь его и еще тянешь за собой чугуном налитую, словно чужую, окаменевшую ногу. Уже нет сил в руках, нет дыхания. А все-таки ползешь, двигаешься силой одной мысли, что нельзя оставаться. Нельзя! И ведь ни на одно мгновение нет чувства, что можно ведь покориться, отдохнуть, переждать, а потом что-то такое образуется.

Нет, никогда не образуется…

Мы или они! Вместе нам на одной земле не жить!

И ползешь, пускаешь кровавые пузыри, но ползешь, зубами цепляешься за кустарник, глотаешь землю — и ползешь. И нет ни одного мгновения отчаяния. Веришь, веришь в свою жизнь.

Никто из нас не мог тогда видеть и объять во всем величии масштабы гигантской, развернувшейся на тысячи километров фронта народной войны. Мы были отрезаны и ничего не знали о героической борьбе в эти дни защитников Одессы, о жестоких боях под Ленинградом. Мы не видели тысяч мчавшихся на восток, за Волгу, эшелонов с машинами и станками заводов Украины, Белоруссии, Ленинграда, Москвы, которым предстояло в метели и морозы этой суровой зимы развернуться на новых площадках Урала и Сибири, чтобы всю войну беспрерывным потоком посылать фронту танки, орудия и бомбовозы; мы не знали о миллионах молодых и старых бойцов, которые обучались, обмундировывались, вооружались в казармах, на полигонах запасных полков всей земли советской, но сердце чуяло все это.

И это чувство давало силы.

…Светает. Над самой землей барашками ходит туман: то, как скатерть, расстилается, то, свернувшись клубом дыма, улетает. Утренний туман пахнет рабочей гарью проснувшейся земли.

Из низины потянуло сыростью, тиной.

На берегу речки, у шалаша, рыбак в старой, пропахшей рыбой свите.

— Давай, хлопцы! — сказал он.

Один за другим заползаем в челн.

— Держись!

Рыбак с силой толкнул челн. Покачнувшись и шурша, раздвигая камыши, прошел он в густые зеленые заросли и остановился.

И тотчас же с берега послышался гортанный голос:

— Пфейфер!

Проснулись дикие утки. Они молча взлетали и потом с пронзительными криками долго носились над камышами, словно кого-то искали и звали за собой, наконец исчезали в небе с криком боли и тоски, и этот крик отдавал в сердце.

Ветер рассвета зашумел в камышах, и разорванный в клочья туман серыми утятами поплыл по реке.

Челн покачивается. Тянет ко сну. В воде видны переплетенные водоросли, и они кажутся красными, а потом огненными. Или это уже в бреду?

Огненные водоросли, переплетенные между собой, убаюкивают челн, и какая-то птица у самого уха кричит:

«Пи-ить!»

Долго-долго слышится этот жалобный крик, пока вдруг начинаешь понимать, что это кричит человек, и просыпаешься.

— Нельзя тебе, братику, пить.

— Та все одно, хоть напьюсь.

— Еще повоюем, Василько! — сказал я, зачерпывая пилоткой воду.

— Повоюю, повоюю, друг, с архангелами повоюю.

Пьет он, как малый ребенок, жалко вытянув губы, поддерживая пилотку обеими руками.

— Добре таки!

Нежно, как туго натянутая струна, звенит над камышами знойный полдень. Похоже — вернулось лето.

Бесконечно плывут по небу снежно-белые, кучевые, почти июльские облака, плывут пухлые, равномерно, равнодушно, как будто нет войны, не лежишь загнанный в камыш на дне челна.

— Друг, — тихо позвал Василько, — от той Синица сказал: «Последняя на свете война». Так?

И, как бы вслушиваясь в свою боль и муку, он сам себе ответил:

— Так!

Не может в смертной тоске солдат представить себе, что смерть его напрасна и потом будет все то же.

На пилотку Василька садится мотылек и, сложив крылышки, долго так, удивленно глядит своими глазами-бусинками. Странными ему кажутся эти люди на дне челна, и никак он не может понять, зачем они лежат так недвижимо. Все мерещится ему подвох, и вот при первом же движении он распахнул крылышки и, сверкая, полетел далеко над золотистым камышом. А челн наш где-то возле самого берега. Слышен крик: «Пфейфер! Гу!», а затем разрыв брошенной в воду противотанковой колотуши, ударяет взрывная волна, чуть не опрокинув челн.

И затем в наступившей тишине — звон ведра, сопенье Пфейфера, собирающего в камышах оглушенную рыбу.

Лежим, прислушиваемся. Тихо колышется, шуршит, убаюкивая, камыш. Который сейчас час?

Прогудел шмель.

— Торопится на базу! — сказал Василько.

Солнце уже на закате, вокруг, как штыки утонувших солдат, пустынный сверкает камыш. Во множестве летят капустницы. Праздник у них какой или что?

На зеленом, заросшем лозняком острове вспыхнула стрельба.

Совсем близко от нас из камышей ясно донесся голос: «Сережа, сюда!» — и вслед за этим бурный, прикрывающий стук ППД.

Эх, и нам бы уйти с этим Сережей!

У немецкого автомата какой-то сухой, визгливый, захлебывающийся лай овчарки, а у ППД — густой, добрый, обнадеживающий стук, как голос хорошего человека.

Потом снова ночь. Звезды в небе шевелятся, как живые. Никогда в жизни не видел таких крупных, ярких, необыкновенных звезд. Или просто не замечал, просто не смотрел на звезды с такой жаждой.

— Вон та, зеленая, и над нашей мэтээс, — узнал Василько.

— Она над всей землей, — сказал я.

— Может, — согласился он.

Полночная тишина. Ни стрельбы, ни ракет. Все уснуло.

— Эх, друг, пожить бы! — вздохнул Василько.

Начинаем подтягиваться к берегу. Протянешь руку, ухватишься за камыш и подтянешь челн, потом снова ухватишься и еще подтянешь. Блуждаем в камышах, как в джунглях. Птицы вылетают из-под рук, хлопают крыльями и сонно кричат, и слышится в их крике: «Кто здесь? Зачем?»

Звезды сверкают в вышине, звезды падают и тонут в воде.

Шуршит, шуршит камыш.

Звезды перемещаются. Ветер приходит с другой стороны. И вот снова пахнет лугом, сладким травяным теплом земли. На берегу темнеет знакомый шалаш.

— Василько!

Молчит. Уснул.

В это время взошла луна и осветила заросшую камышом речку, высокий берег с серебристой в свете месяца березовой рощей, и я узнал ее: вот и старая корявая береза, под которой стоял пулемет; забытый пулемет светится серебряным блеском.

Что же это такое? Я не верил глазам своим. Неужели же всю ночь ползли, преодолевая сто метров, от корявой березы до этого шалаша?

— Василько!.. Василько!..

Молчит, недвижно, открытыми глазами глядя в звездное небо.

И не спросит: «Чи да, чи нет?» Никогда уже не спросит.

Была луна. Светлая тишина по всей степи.

И уходила куда-то прямая и светлая лунная дорога, которая казалась выкованной из серебра и должна была бы под ногами звенеть, и стояли на той дороге высокие и стройные, освещенные месяцем подсолнечники — куда была эта дорога и зачем?

И в этой тишине всей природы один на один с луной я похоронил его в случайной воронке — в военной могиле, вырытой бомбой.

Ни креста, ни памятника из куска фюзеляжа или стреляных снарядных стаканов, как это бывает у дорог на могилах погибших летчиков или артиллеристов.

Прости, солдат!

 

Скорее солнце сойдет со своего пути, чем мы свернем с дороги на восток. Где бы мы ни ночевали: в лесу или в туманной заводи болот, полной криков, и возни, и призывов пролетающих птиц, в избушке лесника, где пахло хвоей, засушенными с лета травами, или просто в поле под звездным небом, — каждое утро ориентировались на восход солнца, на ту еле заметную светло-зеленую полоску зари, где начинался новый день.

И отныне представление о родине неразрывно связалось у нас на всю жизнь с восходящим солнцем.

 

1. Вася-Дормидонт

— Эй, кто там дразнит собаку?

В свете «летучей мыши» на крыльце стояла молодка с полным, круглым, похожим на головку голландского сыра лицом.

— Пустите переночевать — раненый.

— Нельзя, — сказала она.

У крыльца лежал свеженарубленный еловый лапник, и меня сразу опьянил его запах. Ни один лесной запах не возбуждает так сердце, не поднимает такого вихря воспоминаний, как запах хвои.

— Много вас тут развелось… — начала хозяйка.

Я отодвинул ее в сторону и зашел в сени.

— Вася! — крикнула молодка.

На крик поспешил такой же круглолицый парень с маленькими светлыми, как гривеннички, куриными глазками.

— Сколько раз тебе говорить, — с досадой сказал он, — я не Вася, а Дормидонт!

По новому, с чужого плеча, пиджаку, жилетке и синим бриджам военного образца, заправленным в кирзовые сапоги, и главное — по быстрому взгляду его круглых глазок, обшаривших меня с головы до ног: «Шпалера нет?» — я сразу определил дезертира.

— Салям алейкум! — сказал Дормидонт, желая показать, что он знает обращение, но одновременно тем тоном насмешки и превосходства, который сразу проводит черту между собеседниками. Куриные глазки в это время говорили: «Здесь я — хозяин, ты — бродяга».

У них был медовый месяц — у хозяйки с круглолицым хозяином. По сему случаю они закололи свинью и теперь в сенях прятали разрубленные куски в мешок и оба были в свинячей крови.

— По азимуту? — спросил хозяин, давая понять, что он-то понимает, что такое азимут, и уж знает, кто я и куда иду.

— Война, — сказал я.

— А это нам ни к чему. Мы в лесу, — проговорил Дормидонт и надул толстые щеки.

— Мы никого не трогаем, и нас никто не тронет, — добавила молодка.

— Вот так-то, рабочий класс! — улыбнулся Дормидонт. Он вынул из жилетного кармана часы и с преувеличенной важностью завел их.

Что-то знакомое и ненавистное было в этих круглых глазках.

— Чего уставился? — заподозрил он. — Я белобилетник.

«Да ведь это „молочник“ из Борщей!»

— А далеко тебе до Екатеринослава! — сказал я.

— А ты почем знаешь?

— В документе у тебя читал, — подмигнул я ему.

— В каком документе? Чего врешь? — закричал он, не принимая подмигивания.

— Товарищи, вы в хату войдите, — забеспокоилась молодка.

— Кабанчика зарезал? — нажимаю я.

— А тебе что? Твой кабанчик?

— Как раз время кабанчикам приспело.

— Ты вот что, — сказал он вдруг, и глаза его как нож сузились, — не лезь на стенку, у меня общество!

Примолкшие было в доме голоса снова загудели. Я прислушался. Голоса были русские. Кто-то пьяно басил, а кто-то жалобно пищал, беспрерывно обижаясь. По выкрикам: «Баш на баш!» — я понял, что играют в карты.

Вдали за лесом стояли свечи немецких ракет, слышен был рокот танков, замирающая орудийная стрельба, а тут играли в карты.

— Поспать хочешь — поспи, а разговаривать нам не о чем, — бормотал он, идя через темную, пахнущую тыквой холодную половину к двери, из-за которой сверкал свет и звучали голоса. — Поспал — и ушел, сам знаешь, какое время!

В свете ярко, с треском горевшей семилинейной лампы сидели трое: огромный чубатый парень с большими лапами, загребавшими карты, маленький юркий человечек, который все время ерзал на стуле и заглядывал в глаза чубатому, точно определяя, правильно ли он в них отражается, и третий — одутловатый мужчина, который беспрерывно утирал лицо полотенцем.

Они еще узнавали друг друга, но карты двоились и троились в их глазах, и оттого они все время спорили.

— Прошка! — крикнул чубатый на юркого и показал ему большой темный кулак.

— Я не Прошка, — обиделся юркий, — я Констянтин.

— Все равно Прошка! — сказал чубатый и стукнул кулаком по столу.

Одутловатый бросил карты и, утираясь полотенцем, пыхтел, как вскипевший самовар.

— Эх ты, Сигизмунд! — сказал чубатый.

Внимание мое привлек хмурый старик — хозяин дома. Он сидел в углу, в тени, показывая полную непричастность к этим людям, ко всему, что они говорили и делали. Из-под насупленных бровей он сердито, оценивающе оглядел и меня.

— Папаша, а папаша! — позвал его Дормидонт.

Старик глядел на него с брезгливостью.

Теперь я понял: «молочник» был приймак в этом доме.

Но, несмотря на это, он верховодил, и то была его компания.

Хмурый старик внес сена, и я тотчас же лег. Как сквозь каменную стену, проникал разговор:

— Комиссар? — спросил чубатый.

— А кто его знает, — отвечал Дормидонт.

Старик, поправляя сено, нагнулся к самому уху:

— Плохо, парень, тут осиное гнездо. Давно сбежал? — вдруг громко спросил он, подмигнув.

Я молчал.

— Ну, как думаешь, влипнешь или нет? — продолжал он громко допрашивать меня.

Сидящие за столом прислушивались.

От раскаленной плиты сделалось жарко. На столе появился горшок каши.

— Хочешь есть? — спросил Дормидонт.

— Не надо, — сказал я.

— Не хочет, — пожаловался он хозяйке.

— А ты отнеси это за счет их некультурности и не плачь, — сказала молодка. — Люди образованные, а ведут себя как серые.

Я закрыл глаза и слушал, как они чавкали и запивали то самогоном, то квасом. Колено опухло, и нога отяжелела, словно налилась свинцом. Ныл затылок.

— Ешь, пей, веселись, при расплате не сердись! — разгулялся чубатый.

— Это, как сказать… это я с вами согласен, — пьяно бурчал одутловатый Сигизмунд.

— А я не хочу быть ударником! — кипятился Дормидонт. — Я человек, а не ударник.

— Ты — человек? — спросил вдруг старик, очнувшись.

— Я, — смутился приймак.

— Тебя как звать?

— Дормидонт.

— Не Дормидонт ты, а дармоед.

— Ваша неправда, папаша, когда вы думаете, что я дармоед, — говорил он. — Я и поработать могу, но только для себя, для себя, папаша, а не для общества.

— Нету на тебя гепеу, — печально сказал старик.

Наевшись и вспотев, приймак разделся до трусов и майки. Он захотел закурить. Пальцы его были настолько липкие, что папироса склеивалась сразу наглухо.

Хозяйка подошла к приймаку с тазом воды и стала мыть ему ноги. Он блаженствовал. Он так подобрел, что вдруг рассказал свою историю.

— Ты ведь знаешь, Жора, — обратился он к чубатому, — я до войны четыре года в кулинарии был. Житуха! Приедешь с базы в столовую — куда там! Шутка — шофер второго класса! «Сколько вам столичной?» — «Четыре по сто эстафетой в одну кружку». Что, много, папаша? — спросил он у старика. — А может быть, у меня потребности Соловья-разбойника. Уедешь с пол-литром в пузе, баранку налево — карманные деньги. А вечером — желтые полуботиночки-утки, костюм — синяя полоска на базе серого, на бульваре — сестра милосердия — субтильные ножки, ножки-бутылочки, — посмотри на меня своими черно-бурыми глазками!

— Это, как сказать… это и я с вами согласен, — пьяно бурчал одутловатый Сигизмунд.

— А тут только я выехал за Десной на поле за ранеными, — продолжал приймак, — как заиграет ансамбль песни и пляски — и орудия, и минометы, и пулеметы. «Водитель, остановите мотор!» — кричит сестра. Куда там! Широка страна моя родная, как газанул! Оставил сестру — субтильные ножки и раненых. Приехал, у меня даже грудной карман волнуется. Не приспособлено у меня чувство.

Я лежал с открытыми глазами и дрожал, как в лихорадке.

Старик поправил на мне кожух.

— Холодно?

— Дед, что он говорит? Ты слышал, что он говорит?

— Спи, спи, пацан.

— Дед, нагнись.

— Ну чего тебе — пить?

— Дед, давай его убьем, — сказал я в горячке.

— Цыц! — прикрикнул старик.

— Чего он там? — спросил Дормидонт.

— Не твоего ума дело, — ответил старик.

— Ну, трибунал, ты ведь знаешь, Жора, — продолжал свой рассказ Дормидонт, — тяп-ляп — и к стенке. Но, на мое счастье, тут «большой сабантуй» — и с воздуха, и с земли, и с воды, в тылу десант, а может, так только показалось. И я тихо, мирно, все долой — до белья, и на плечи телогреечку, противогаз вон — в брезентовую сумочку харчи, и пошел, и пошел…

И пьяным голосом он запел: «Завей горе веревочкой, завей простое крестьянское горе».

Без стука, без шороха кто-то подошел к дому. Сильным рывком распахнулась дверь, и на пороге появился лейтенант в мокрой зеленой плащ-палатке, с автоматом. Оценивающим взором оглянул он комнату, высокое городское зеркало, огромную, с никелированными шариками, кровать с подушками до потолка и усмехнулся:

— Ничего себе блиндажик. — И вдруг крикнул: — Встать!

Словно какой-то порывистый ветер рассеял туман и угар.

Все трое не отрывая взгляда смотрели на лейтенанта. Чубатый Жора, ожидая, что сейчас застучат в сенях прикладами и раздастся голос: «Именем Родины…», глядел на дверь, готовый одновременно драться, и плакать, и выть, и ползать на коленях, и лизать сапоги, и нельзя было предвидеть, что он сделает, — такая злоба и растерянность, наглость и трусость смешались на лице его. «Пришла моя смерть», — говорило лицо его и наклонившееся вперед туловище, будто он тянулся поближе к своей смерти, чтобы получше рассмотреть ее и запомнить.

«Я не хочу умереть. Не хочу! Не хочу!» — кричало острое личико юркого Прошки, которого на самом деле звали Константином.

«А я уже убитый, убитый», — говорило одутловатое лицо, с которого пот лил в три ручья.

На крыльце послышались голоса. Вошли два сержанта. Один из сержантов, увидев мордастого хозяина, воскликнул:

— Он, товарищ лейтенант!

Дормидонт побелел.

— Водил сегодня фрицев на болото? — спросил лейтенант.

— Что вы, товарищ командир, я неделю из хаты не выхожу, — ответил Дормидонт.

— Так вот ты куда шлялся! — проговорил старик.

— Пошли! — приказал лейтенант.

— Ой, боженька! — вскричала молодка и кинулась к мордастому.

Но сержант, перехватив ее, принял в объятья.

— Тихо, тихо, без нежностев, сестричка.

Они увели его.

Тотчас же вслед за ними испарилась и вся компания. Остались старый дед и молодка.

— Я ненавижу тебя! — кричала молодка.

— А ненавидь! — спокойно отвечал старик, полезая на печь.

— Вася, Вася… — всхлипывала она всю ночь.

…Ранним утром он вдруг появился весь мокрый, в зеленой тине.

— Убег? — спросили с печи.

— С вами, папаша, мы еще проведем беседку, — пообещал Дормидонт.

Теперь ему надо было отделаться от меня.

— Отвезу в госпиталь, — сказал он громко.

— Ой, Дормидонт, Дормидонт! — покачал головой старик.

Дормидонт запряг парную воловью упряжку.

— Поехали, комиссар.

Волы неохотно потащили заскрипевший воз.

— Перешел на «Му-2»? — сказал я.

— А что? Хороший аппарат! — отвечал Дормидонт, с силой ударяя кнутом по воловьим спинам.

Потянулись несжатые, скорбные поля, ветлы над рекой, холодные, дрожащие, мокрые осины со старыми обветренными гнездами, обломанные подсолнухи.

— Цоб-цоб-цоб! — выкрикивал мордастый, лениво лежа на возу и глядя в небо, на облака, наслаждаясь этим медлительным, убаюкивающим плаванием по степи, мерным постукиванием колес, скрипом ярма, сонным храпом волов.

— А здόрово, что уже некуда спешить, торопиться, правда? — спросил он.

Я смолчал.

— А то всю жизнь что-то выполняй, всегда только выполняй и выполняй да оправдывайся. — Он усмехнулся. — «Смотрите в будущее!» Как будто у меня не глаза, а бинокли. А я не хочу смотреть в будущее. Я спать хочу…

Он стал зевать широко и длительно.

— Говорят, есть на свете мягкие перины, — сказал он, — а я даже не знаю, что это такое, никогда не спал на пуху.

— Поспишь… — сказал я.

Дормидонт покосился на меня.

Волы ступали медленно, степенно, как бы чувствуя, что теперь они главные фигуры в степи.

Хозяин, приоткрывая глаза, сквозь дремоту косился на меня и ударял кнутом по волам.

Тоскливо тянулись заиндевевшие, странно шуршащие хлеба, прибитые к земле овсы, пустынные бахчи, на которых лежали, словно замороженные бочонки, серебряные от инея огромные тыквы.

Я вглядывался в эти маленькие круглые глазки на мордастом лице. «Как же тебя не разглядели? Как это за все годы никто ни разу до дна не заглянул в тебя? Не оттого ли, что не было нигде твоего портрета, никто не нарисовал тебя беспощадно — без румян и пудры?»

Доехали до заросшего боярышником оврага. Хозяин слез с воза, посмотрел вниз. Почему-то это место не понравилось — то ли слишком оно было открыто для такого дела, то ли другие соображения… Он сел и поехал дальше.

— Что, на восток пойдешь? — спросил он.

— Пойду, — ответил я, пытаясь подняться, но снова упал в солому.

— Иди, иди, — засмеялся он и еле слышно запел: — «И на Тихом океане свой закончили поход…» Знаешь эту песню?

Я лежал сзади, поглядывая на его крутой бычий затылок, и хотя никогда я не представлял себе, как всаживают в человека нож, но именно сейчас, первый раз в жизни, и с такой силой и ясностью понял это чувство, когда хочется всадить нож, когда нет сил удержаться, когда это самое главное, всепобеждающее чувство.

— Эх, ты! — сказал вдруг хозяин. — Не понимаешь, теперь частная инициатива. Каждому по способностям и потребностям.

Душа его прорвалась.

— Вот куплю себе здание с крыльцом и антенной.

— А потом? — спросил я.

— А потом… — он помедлил, прикидывая для себя будущее, — а потом куплю мельницу.

— Ну, а потом? — тихо спросил я.

— Потом? — он повернул ко мне свое лицо, и вдруг оно застыло от ужаса: из заросшего боярышником оврага вышли вчерашний лейтенант с автоматом и два сержанта с короткими карабинами и гранатами у пояса.

— Ну, хозяин, выходи, — сказал один из сержантов.

Дормидонт бросил кнут и слез с воза.

— Хорошо похозяинувал? — спросил другой сержант.

— Где звездочка? — неожиданно спросил лейтенант, глядя на пилотку Дормидонта.

— 3… з… закопал… — Дормидонт стал заикаться.

— Закопал? Звездочку закопал?

Они повели его к обрыву.

— Братки, — сказал Дормидонт, — так я же свой, наш…

— Наш, ну да, наш, — подтвердил лейтенант.

— Ой, мамочка! — вскричал Дормидонт и осел на землю. — Мамочка!

— Встать! — скомандовал лейтенант.

— Я не виноват, братки. Разве я виноват, что такой уродился, что у меня заячья душа?

— Собачья у тебя душа, а не заячья.

— Ну, собачья, пусть собачья, — согласился он. — За что расстрелюете? Сколько их ходит с собачьими душами, и никто их не расстрелюет!

— Иди, иди.

— Братки! — он упал на колени и молитвенно сложил руки. — Братки, подумайте, расстрелюете, так меня уже не будет на свете!

— Да, не будет, — задумчиво отвечал один из сержантов, словно и сам только это понял.

— Кончай дискуссию! — сердито проговорил лейтенант.

— Кончай, кончай! — закричал мордастый и разорвал на груди рубаху. — Вот сюда — бей!

И уже не своим, диким, полным ужаса голосом, который доносится откуда-то из самого чрева, он кричит:

— Не хочу!.. Не имеете права! Я заслужу, я заработаю, я пригожусь!..

— Кому пригодишься? — переспросил лейтенант.

— Социализму, — стыдливо ответил Дормидонт.

Сержанты весело рассмеялись.

— Ну, не социализму, так советской власти, — как бы спускаясь на ступеньку ниже, пробурчал Дормидонт.

— Я — советская власть, — сказал лейтенант, выступая вперед с автоматом, — и не пригодишься ты мне во веки веков!

Так закончилась дискуссия у заросшего боярышником оврага близ Ахтырки на Сумщине в октябрьский день 1941 года.

 

2. Ивушкин

Первые звезды зажигались незаметно, как бы раздумывая, стоит ли им светить в эту потерянную ночь. Все равно никто не заметит их в затемненном мире, ни один астроном не поднимет глаза: астрономы на огневых позициях, или в разведке, или лежат убитые.

Но как только зажглись первые робкие звездочки, тотчас же вслед за ними высыпали все — крупные и малые, яркие и туманные, знакомые и безвестные, новые и сверхновые — и вместе с осенним небом низко опустились над чем лей, желая узнать, отчего так темно на этой планете.

Долго и печально светили они так в глубине ночного неба, смотрели на землю и все чего-то ждали, на что-то надеялись…

Черные скучные волы Дормидонта, как бы раздумывая над судьбой своею хозяина, томительно-медленным шагом двигались через ночное поле.

— Где мы? — спросил я.

— Очнулся? — сказал сидящий на месте Дормидонта человек в грубом брезентовом плащ с поднятым на голову капюшоном: дул порывистый и сырой ветер.

— Где мы?

— В порядке, — отвечал он.

Воз скрипел мягкой полевой дорогой, и мимо проплывали черные заросли конопли, одинокие деревья, но вот воз, скрипя, стал поворачиваться, и вместе с ним разворачивалось и все звездное небо.

Потом воз уходил куда-то в гору, оглобли упирались в звезды, и тогда охватывало чувство свободного полета, и казалось, волы сейчас оторвутся от земли и сказочно улетят к тем далеким искрящимся мирам.

Волы в темноте неожиданно подошли к железнодорожному переезду.

— Тпру! — закричал мой возница, но волы уже остановились сами. Он соскочил с воза и пошел куда-то в сторону. — Ивушкин! — послышался его голос; тотчас же залаяла собака, вскоре вблизи сверкнул красный свет железнодорожного фонаря.

Вернулся он с худеньким печальным старичком в форменной фуражке.

— Товарищ Ивушкин тут у нас на Южной до войны был первый инициатор, — сказал мой возница.

— Инициатор, инициатор, — усмехнулся печальный Ивушкин.

Они взялись за плащ-палатку, на которой я лежал, и понесли.

— Ты где его нашел? — спросил Ивушкин.

— Тут один сержант привез, — отвечал человек в плаще.

Из темноты возник домик с окошками вдоль магистрали: на запад, на восток, обычная путевая будка, каких тысячи по всем направлениям от Измаила до Советской Гавани на Тихом океане и от Выборга до Джульфы на иранской границе.

В конуре у входа лежал тоже обычный лохматый пес, который на шаги даже не выглянул, а только звякнул цепью: «Я тут!»

В сенях по-деревенски пахло мятой, кукурузой и одновременно мокрым железом, наверное от костылей и болтов. А в слабо освещенной керосиновой лампочкой комнате, где на стене, как герб, висел медный рожок и флажки, был запах больницы. И только присмотревшись, можно было увидеть на полу, на покрытом рядном взбитом сене, двух рядом лежащих раненых. Длинный худой красноармеец, недвижимо лежавший на спине, молча и строго поглядел на нас, другой — мальчик с каким-то странно зеленым лицом — беспрерывно кричал: «Ой, тату!»

— Что, Сашко, не легче? — спросил Ивушкин.

— Н-ни… — простонал мальчик.

— Будет, будет легче, — сказал старик.

Старик устроил меня рядом с ними на полу.

— Где? — спросил я красноармейца.

— Под Готней, — ответил он сиплым, натужным голосом.

— А тот? — кивнул я на мальчика.

Мальчик посмотрел на меня испуганными глазами.

— Пастух. Бомбой шарахнуло, — сказал красноармеец.

На этом разговор закончился. Все ушли в свою боль.

Вдруг раненый красноармеец стал бредить, он кричал:

«Ты побудь там, где все горело, где не было мамы родной, а шрапнель, где с одной стороны — все немецкое, с другой — все советское».

…И вот спутались дни и ночи, спутались собственные крики и крики и стоны рядом.

Горел фонарь на столе, метались длинные тени, кто-то входил и выходил, стучали прикладами о пол. Кто-то, нагибаясь, спрашивал:

— Откуда, товаришку?

А я не помнил, откуда и зачем я здесь.

Только однажды я проснулся. Было солнце… Какое сегодня число?

— С добрым утром! — сказал старик.

— Сегодня кто-нибудь из наших заходил? — спросил я.

Лейтенант приходил один.

Ивушкин вынул из-за рамы портрета бумажку и показал ее мне.

«10 октября здесь проходил раненый лейтенант… из Тюмени. Иду к фронту». (Дальше был тюменский адрес лейтенанта).

В густо заселенной старейшей земле Европы, в цветущем краю, в середине XX века люди, чтобы подать весть о себе своим, оставляли такую же записку, как на диком, неисследованном острове, на снежном горном пике, куда еще не ступала нога человека. Это была одна из тысяч записок, которые в те дни оставляли по хатам Полтавщины, Харьковщины, Сумщины раненые. «Коли умру или погибну в пути, после войны сообщите по адресу, что 10 октября я еще был жив, думал о Родине, о товарищах, о жизни…» Вот что говорила эта записка, которую старик снова спрятал за раму старинного портрета.

Вокруг была тишина. Молчала дорога, не звенели, не гудели рельсы, не рвал горячим дыханием воздух мчавшийся поезд. Впервые услышал Ивушкин ужасную тишину земли, лишенной деятельности человека.

Он затопил, принес воды и потом поставил в печь огромные чугуны с картошкой и кукурузой.

— Дед, а тут на целый батальон.

Ивушкин молчал. Но всю ночь, когда стучали в дверь или в окошко, он говорил:

— А вот и мой батальон.

Приходили одиночки, раздетые, босые, в черных бинтах, приходили вдвоем, втроем и большими группами, в полном снаряжении, с винтовками, гранатами и даже с пулеметами.

Первые робко стучали и входили на цыпочках:

— Можно до вас?

Вторые появлялись неожиданно, с топотом и звоном оружия:

— Хозяин!

Он принимал всех — русских и украинцев, армян и евреев, татар и узбеков, пожилых и юных, здоровых и раненых; для него были все равны — и генерал и солдат, все уже давно были его сыновьями.

Одни садились за стол и, не спеша уйти от домашнего уюта, устраивались надолго, с разговорами, расспросами:

— Многих перевидал, отец?

— Достаточно, — отвечал Ивушкин.

— И начальников и не начальников?

— Всякие были.

— И всем кушать давал? — спрашивал разговорчивый, напихивая рот едой.

Другие ели стоя, прислонившись к двери, готовые каждую минуту вступить в бой. Третьи совсем не входили в дом — набьют вареной картошкой или яблоками карманы шинелей и только спросят:

— Что, отец, скучно?

— Не весело, — отвечал Ивушкин.

— А с поездами веселее: «ту-ту» — гудят.

— Отгудели, — печально отвечал путеобходчик.

Старик ничему не удивлялся, ни о чем никого не расспрашивал. Все было так, как должно быть в недоступном ему мире современной войны. Ему казалось: это приходили сыновья его с работы и снова уходили на работу. И когда смотрел, как они едят, и встречался с глазами людей, ему казалось, что он снова очутился в том старом, добром мире, где человек нужен человеку.

Ивушкин давно жил один. Он помнил еще жандармов в красных фуражках. Тогда все больше возили по железной дороге сено или дрова. Грузы были известные: соль, бочки с селедками или дегтем, хомуты. Из красных вагонов выглядывали коровы, печальными глазами провожая поля и луга. Иногда в вагонах толпились кони и люди одновременно; люди пели лихие и грустные песни, поезда увозили их на войну или на переселение в Сибирь.

Потом все изменилось. День и ночь проносились мимо черные углярки, серо-бурые гондолы, проезжали платформы с круглым строительным лесом, голубым суперфосфатом, сотрясая землю, проходили тяжелые нефтеналивные маршруты, мелькали составы с новенькими тракторами и автомобилями.

Ночью он выходил с фонарем встречать пассажирский поезд.

Весь интерес жизни его был сосредоточен на проходящих поездах, он жил в своей будке, от поезда к поезду, как горновой у печи — от плавки к плавке, показывая из ночи зеленый фонарь: «Путь открыт!»

Не знал он людей, которые, бодрствуя или во сне, проносились мимо его сиявшего во мраке зеленого фонаря. Не знал, по каким делам они едут, отчего снялись с насиженного места и несутся ночью в грохочущем поезде. Но всем сердцем чувствовал их всех: молодых и старых мужчин, женщин и детей, семейных и холостых, инженеров, служащих, колхозников, гидростроителей, контролеров, командировочных и едущих по личным делам, которые объединялись и существовали для него под одним словом — пассажир.

Никогда они, наверное, не узнают и не увидят Ивушкина. Но то, что они не знали и не видели его, не меняло дела. Он-то видел и знал их, ожидал их, день и ночь думал о них, трудился для них всю жизнь, как те, которые проезжали мимо, на своих постах, у своего дела думали о нем и трудились для него.

А теперь он остался в холодной степи наедине с ветром. Без дела висели на стене флажки и рожок.

Всю ночь Ивушкин никак не мог уснуть.

Он долго ворочался, несколько раз вставал ночью и подходил к окошкам и долго глядел в ночной мрак, все еще не веря в великую беду, все еще надеясь: может, вдруг возникнет вдали гром и, как бы сдвинувшись с мертвой точки, задрожит земля, зазвенят рельсы, появятся огненные глаза паровоза и свет погонит тьму.

Под утро он ненадолго уснул и опять проснулся. Было время пассажирского.

Ивушкин со вздохом надел свою форменную фуражку, вышел во двор, и слушал, и слушал… Он оглох от этой непривычной, страшной для путевого обходчика тишины. Казалось, все в мире кончено, раз нет поездов.

— Нет и нет! — сказал он, возвратившись в дом.

— Все ждешь, отец? — спросил я.

— Что толку? — отвечал Ивушкин.

— Придет время, — сказал я.

— Может, и придет.

Окно стало серым, потом голубым.

Снова наступило утро.

Ветер срывал с деревьев листья и носил их тучей. Вот один прилетел и приклеился к окну. Желтый лист смотрел в окно с ужасом, с мольбой. О чем он хотел поведать, о чем рассказать?

И ужасно кричит сверчок — холодно ему или испугался тумана? И кажется, что от всего мира только и осталась эта холодная будка с ошалевшим сверчком.

У меня с собой маленькая карта. Это карта Евразии из учебника географии.

Судя по ней, не так уж далеко до Венеции и Рейкьявика в Исландии. Киев и Харьков почти рядом, и между ними ни одного географического пункта. А я шел уже много дней и ночей и хорошо знал, сколько здесь городов, деревень, поселков, выселков, хуторов, озер и лесов, непроходимых болот, диких зарослей, сыпучих песков, сколько одиноких деревьев, которые неизвестно как попали в степь. Сколько ручьев, протоков, ключей, которые забыты всем миром и не имеют даже названия, но, несмотря на это, живут своей жизнью, журчат день и ночь о своем, вечном, — все равно им, слушаете вы их или нет; сколько дорог и домов, одиноких домиков и сторожек, сколько семейств со своими судьбами, только им нужными заботами…

Эта карта никак не может служить ориентиром, но я не бросаю ее, разворачиваю и жадно рассматриваю и читаю сказочно звучащие названия: Москва… Орел… Курск…

На дальнем болоте клубится туман. Он идет все ближе и ближе, будто кто-то пустил дымовую завесу, закрыл стога на холмах, а потом поле, тополя с грачиными гнездами, подошел к самому окну, заглянул мутным взглядом и пошел дальше, и уже ничего нет вокруг.

Но теперь все равно, теперь я уже был далеко отсюда, не видел тумана, не слышал кричащего сверчка.

…Я плыву по каналу Москва — Волга.

Плыву по открытой степи, по зеленым, ровным как поднос полям, и так фантастично на новой реке, где холмы, деревни, рощи еще не привыкли к воде и с удивлением разглядывают пароход.

А потом Рыбинск, Горький, Казань, Камское устье с длинной полосой голубой воды; долго, долго Кама и Волга, как две сестры, идут рядом.

Дует легкий свежий ветер. Волшебно проплывают Жигули.

На горизонте мощные дымовые тучи. Белый город встречает торжественным хором гудков.

И вот уже низовья, плавни, миллионы птиц. Астрахань! Крепко пахнет рыбой, и, словно солнце сварило в Каспийском море уху, горячий пар поднимается над горизонтом, и все пропахло рыбой — воздух, солнце, раскаленный песок на берегу, канаты пароходов.

— Ты откуда, друг? — спросил вдруг раненый красноармеец. Он ни минуты не спал, а все время лежал на спине, широко открытыми глазами глядя в потолок.

— Из Киева, — сказал я.

— А я из Чебоксар на Волге. Слыхал?

«Так я только что там был», — но я сказал:

— Слыхал, хороший городок.

— Ах, какой хороший! — умильно сказал красноармеец.

Я снова берусь за карту. Где я остановился? Астрахань.

Я с радостью узнаю очертания Каспийского и Черного морей, долго смотрю на маленький, совсем крошечный, как язычок, лижущий море, Крымский полуостров.

Между двумя морями, там, где краски несколько коричневее и гуще, Главный Кавказский хребет. Я еду по Военно-Грузинской в запыленном, с брезентовым верхом, кипящем, словно самовар, туристском автобусе. Как сверкает вдали белая шапка Казбека, всегда вдали, как счастье! Зеленые и тихие горные долины зовут остаться тут на всю жизнь. И как быстро забываешь их, тотчас же, как проехал, только тихий, кроткий, мирный свет долин остается в душе навсегда.

— Ой, тату! — закричал раненый мальчик. — Ой, тату! Забери меня отсюда!

Ивушкин поднялся и подошел к мальчику.

— Больно, — простонал мальчик.

— Пройдет, Сашко, все пройдет, ты еще малый.

…Тбилиси, Батуми… И хотя на карте всего этого нет, я вижу маленькое зеленое Поти, Очамчире, Сухуми с кипарисами и олеандрами на улицах.

Я медленно пробираюсь по берегу моря; где-то здесь тихая зеленая поляна и, точно пистолет-пулемет, щелкает черноморский соловей.

Я помню: поезд остановился ночью, и я увидел в окне вагона, словно во сне, пальмы и звезды.

Ночь вся исчерчена светлячками, то вспыхивающими, то гаснущими, они летели, кружились, обгоняли друг друга.

Над горами поднялась луна, и море, до того темное, где-то шумевшее в стороне, вдруг засверкало, и все хлынуло навстречу лунному свету. И пока поезд стоял на станции, все время слышен был крик лягушек. Отчего они так кричали, что у них там было: свадьба, война или они так уверяли друг друга в любви?

Но вот поезд пошел, и глядящие в звездное небо пальмы побежали тоже, словно им надоело тут стоять на одном месте и слушать шум моря и вот они воспользовались случаем и убегают в горы, где встанут в одну цепь с горными вершинами и с высоты увидят весь мир.

…Теперь меня неудержимо тянет к Киеву. Здесь, где-то под Киевом, в этой точке не больше булавочной головки, — детство, река, школа, зеленые, светящиеся в памяти улицы.

— А Киев тоже хороший городок, — неожиданно проговорил раненый красноармеец, все так же разглядывая что-то на потолке. — Все города хорошие.

…Давно это было. Я вижу каждый дом, палисадники, в которых цветут маттиолы. Я вижу первомайскую демонстрацию на площади Свободы, стоящие четырехугольником войска в малиновых, синих и зеленых фуражках, красную трибуну у братской могилы красноармейцев, погибших в гражданскую войну, слышу звуки духового оркестра и вижу самого себя, в белой рубахе с красным галстуком, в строю.

Отчего память все возвращается и возвращается туда — в далекое детство, в туманную даль?

Шум дождя или колокольный звон где-то в маленьком городке, первый снег и первый гром, военный марш за окном, цокот копыт ночью по мостовой, запах выстрела или пожара, запах ландыша, или свежего сена, или только испеченного хлеба, красные флаги, оратор на трибуне, крик «ура», — и детство воцарится перед глазами с такой ясностью, прелестью.

Разлетится вишневый цвет, тихо скрипнет калитка, засветится темное окошко.

Теперь только как следует я понял, что все это: и вишневый цвет, и скрип калитки, и скрип полозьев по снегу, и падающая с неба звезда, и площадь Свободы, и пионерская клятва перед красной трибуной у могилы котовцев, и красный галстук на шее — все это Родина, единственная на всю жизнь, как мать; Родина, без которой нет жизни, ни настоящего, ни будущего, ни родных, ни товарищей, ни родного певучего языка, каждый звук которого так дорог и близок, что тысячи тысяч верст сквозь ночи, и метели, и войну, и смерть пройдешь на звук его, как на призывный набат.

…Уже совсем светло. Поднялось солнце. Слышно, как трещит сверчок на печи.

Закрываю глаза и мысленно медленно, с усилием сгибаю раненое колено, а потом, точно так же мысленно, с усилием разгибаю. Утренняя зарядка! Сгибаю и разгибаю, сгибаю и разгибаю.

Мысленно наступаю на раненую ногу, раз — наступил, два — поднял. Раз, два! Раз, два!

— Ты чего бормочешь? — спросил Ивушкин.

— Хожу.

— А что, думаешь — от желания скорее поправишься?

— Скорее.

— Может, и так, — отвечал Ивушкин.

Мысленно поднимаюсь по лестнице вверх, сбегаю вниз. Вверх и вниз, вверх и вниз.

Обеими руками подымаю громадную, забинтованную ногу и, словно малого ребенка, которого только надо учить ходить по земле, осторожно спускаю с лежанки на пол. Держусь за стол, потом за острый край буфета, за двери и вприпрыжку тащу за собой тяжелую, чугуном налитую ногу. Постепенно тяжесть тает, чугун как бы уходит из ноги, и я с размаху делаю первый шаг, от боли вскрикиваю, но потом другой шаг, третий…

Лежащий на спине красноармеец повернул заросшее синеватой щетиной желтое лицо, мальчик на мгновение прекратил свой крик, и оба молча, жадно, завистливо смотрят: «Пошел!»

— Ты бы еще полежал, — посоветовал Ивушкин.

— Нельзя, отец.

— Так, так, нельзя, значит, — он вздыхал и покачивал головой.

К полудню Ивушкин смастерил можжевеловый костыль.

— Не хуже фабричного, — похвастался старик.

Костыль приятно пахнет и скрипит, как новый ботинок.

Когда на костыле я выскочил за порог, из конуры с ворчанием появилась лохматая голова.

Но потом, когда, опираясь на костыль, вприпрыжку кружился по маленькому дворику, пес, тихо положив на лапы выставленную из будки лохматую голову, довольно, одобрительно следил своими умными собачьими, преданными глазами: «Давай, давай, я ведь это тоже понимаю».

Дул свежий, холодный, вдохновляющий ветер осени, летели с деревьев последние листья. Вдыхаю полной грудью студеный воздух, и видится мне уже дорога на восток, на Большую Писаревку, Грайворон, — там, говорят, проходит теперь фронт.

 

3. Анна Николаевна

Прекрасный край, где села называются Яблочное, Богатое, Прелестное…

Кажется, будто в мире остался один лишь ветер. Бывало, коснется колокола — и гремит в нем медь, пролетит над озером — и в нем свежесть воды, переночует в трубе — и вот уж в нем аромат печеного хлеба. А теперь дышит гарью и порохом, золой с пепелищ.

Иногда с неба падает снег, и тогда вокруг все преображается: бело, свежо, весело, как бы начинается новая жизнь и сулит давно ожидаемое счастье; но вот вместо снега уже моросит дождь, снова все вокруг черно, уныло, заплакано — крыши, деревья, разбитые танки, полные дождевой воды, и на душу наваливается тоска.

Месишь грязь и с ожесточением продираешься сквозь колючие, упрямые заросли кукурузы, конопли, и от невыносимой боли в ноге и пересиливания этой боли душа заряжается новой энергией, которая душит тоску и ведет вперед еще одну версту, и еще одну версту — все на восток.

В открытом поле, под низким смутным небом, под моросящим дождем, двигается запряженная в плуг женщина. Она с усилием переставляет ноги, будто тащит за собой все это поле и это низкое, темное, в лохматых тучах небо.

За плугом, в длинной, до колен, белой рубахе и шапке, из которой торчит вата, еле передвигая ноги, идет странный, в дугу согнутый старичок. Ему, наверное, сто лет, и вроде не пашет он, а только держится за плуг, чтобы не упасть.

За старичком в борозде, переваливаясь из стороны в сторону, ковыляет ворона.

— Это что, Богатое? — спросил я.

— Богатое, — ответила женщина, останавливаясь.

Старичок садится отдыхать, женщина разгибается.

Стоит она посреди большого поля, как отрубленный палец. Стоит и оглядывается по сторонам. Не знает она, с чего начать, и не верит, что прорастут семена, засеянные единолично…

Совсем рядом кто-то чихнул. Под одинокой березой в открытом поле висела на веревках, закинутых за сук, мешковина.

Перепеленатый по рукам и ногам, лежал в ней пухлый ребеночек, широко раскрытыми, удивленными глазами глядя в темное небо. У него были круглые, словно надутые, щеки, между которых тонул пуговкой курносый нос и смешной румяный подбородочек. Он чихнул и сморщил нос, продолжая с великим интересом наблюдать небо. Мне показалось, что это девочка, и я сказал:

— Тю-тю, Ленка!

Ребенок повернул лицо и сердито посмотрел на меня, словно хотел сказать: «Эх ты, и не разберешь, я ведь Колька, а не Ленка», — и, широко раскрыв глаза, заорал.

«Зачем вы меня положили в люльку под этим низким черным небом, под этой ужасной плакучей березой, с которой без конца капают на меня слезы?» — говорил этот крик.

Женщина скинула лямку и пошла к дереву.

— А вот и мамка, а вот и мамка! — сказала она, заглядывая в люльку и освобождая ребенка от пеленок.

Дитя вдруг замахало руками, еще сильнее закричало и заплакало: трудно было ему узнать мамку. И лишь когда она взяла ребенка на руки и вплотную, совсем близко, как бы вбирая в себя его взгляд, посмотрела в его большие серо-зеленые глаза и, вытерев слезы, улыбнулась такой улыбкой, что исчезли морщины, улыбка эта, как в зеркале, тотчас же отразилась на лице ребенка. Захватив лицо матери, он радостно проводил пальчиком по носу и по глубоким морщинам.

— Ты мой умненький! Ты мой глупенький! Ты мой красивенький! Ты мой поганенький!.. — говорила мать.

Старик звал сноху в плуг и показывал на солнце: низко.

Исковерканный комбайн лежал в несжатых хлебах огромной, упавшей с неба птицей, а у крайних хат села, посредине улицы, стояли разбитые тракторы и сеялки; похоже было — колонна МТС выходила в поле на осенний сев, и по дороге ее настигли прямым попаданием бомбы.

Ветер гремел сорванными вывесками. Сиротливо висел на здании сельсовета синий почтовый ящик с белым крылатым, как голубь, конвертом.

Стояла школа с выбитыми окнами. Видны были светло-коричневые парты, сцена с красными полотнищами лозунгов.

На классной доске мелом нарисована была рожица с рожками и по-немецки написано: «Karl!» Банки с заспиртованными лягушками были пусты. Не такие они дураки, стоявшие тут солдаты, чтобы спирт оставлять мертвым лягушкам!

Среди клочьев сена и кровавых тряпок солдатского постоя одиноко валялся раздавленный глобус.

«Хорошо бы раздобыть карту», — подумал я.

На серой сельской улице из лесу показалась старая бабка с огромным пуком хвороста, под которым ее и не видно было.

— Бабка! — крикнул я.

— Не знаю, сынок, — ответила она, стараясь пройти мимо.

— Да я тебя еще ничего и не спросил. Стой!

Бабка остановилась, опустила хворост на землю и сказала:

— Прямо, все прямо, сынок.

— Бабка, — закричал я ей в ухо, — я свой!

— Швой? — сказала она и пожевала губами, как бы пробуя на вкус это слово.

— Бабка, я же тебя знаю, — схитрил я. — Ты не узнаешь меня?

— Не признаю, — сказала она, вглядываясь в меня.

— Где живет учительница?

— Какая такая учительница? — не поняла она.

— Учительница, вот, — я показал на школу, — которая тут учила.

— Анна Николавна? — При этом имени лицо ее подобрело, казалось, даже морщины разгладились.

— Она.

— А ты кто будешь? — подозрительно спросила старуха.

— Сродственник.

— Емельяна сынок?

— Вот видишь, и признала, — сказал я.

— Так как же ты не знаешь, где живет Анна Николавна? Вот она где живет, Анна Николавна, — указала она на маленькую хатку с голубыми ставнями за белыми стволами яблонь в глубине школьного двора.

В саду шуршали опавшие листья, повсюду под деревьями лежали палые, тронутые инеем плоды. Я поднял яблоко и надкусил. Оно было холодное, сочное, пахло землей и осенью.

Я постучал в закрытую ставню. Никто не отвечал, но я чувствовал, что в щелку меня разглядывают. Я снова постучал и крикнул тому, кто глядел на меня: «Свой!» После этого загремели засовы, приоткрылась дверь.

На пороге стояла девушка с ребенком на руках.

— Мне нужна учительница Анна Николаевна, — сказал я.

— Откуда вы ее знаете? — сердито спросила девушка; ребенок тоже смотрел на меня исподлобья.

— Вы учительница?

Ее юное лицо с ямочками на щеках и тонкие школьные косички не вязались в моем представлении с образом учительницы.

— А вы кто? — спросила девушка.

— Студент из Киева, — сказал я, вдруг в первый раз за все это время вспомнив, что я был студентом…

— А куда идете?

— А по-вашему как?

— Не знаю, всякие тут ходят, — пробурчала она.

Ребенок тоже что-то бурчал и вдруг разревелся.

— Тише, Санька, тише, — заговорила девушка. — Вот скоро мамка приедет.

— Да, скоро! — сердито ответствовал Санька.

— Скоро, скоро! — печально сказала девушка.

Ребенок успокоился, но продолжал сердито глядеть на меня.

— Строгие вы тут, — сказал я.

Мы стояли в темных сенях, она не приглашала меня в комнату.

— Нет у вас географической карты Украины?

— Правобережье или Левобережье? — быстро спросила девушка и взглянула прямо мне в глаза.

— Зачем мне Правобережье? Вы ведь знаете, куда я иду.

— Вы мне не сказали, — ответила девушка уже более ласково. — Заходите!

В хате было сумрачно, ставни были закрыты только со стороны улицы, а в сад они были открыты, и голые ветви печально глядели в хату.

Целую стену занимала географическая карта полушарий. Я подошел к карте. Как старые знакомые, взглянули на меня Гренландия и Аляска, а вот и Цейлон и Ява. Если поискать, найдешь и остров Барбадос.

— Люблю географию, — сказал я.

— И я! — вздохнула девушка.

За перегородкой, где при моем входе зашушукались и как бы что-то спрятали, притихли — очевидно, прислушивались.

— Самый мой любимый предмет, — сказал я.

— Пятерки получали?

— Дело не в пятерках. Вот и сейчас стою перед картой, и все кажется мне близким и знакомым, будто я побывал всюду, а в детстве так иногда мне даже снилась Австралия.

Девушка засмеялась.

На стене висел отрывной календарь с красной цифрой «8».

— Что, сегодня восьмое ноября? — спросил я.

— Восьмое.

— Так, значит, праздник?

— Да, праздник, — тихо сказала девушка.

На улице послышался шум и крики. Девушка открыла ставню и выглянула.

— Началось! — сказала она. Она отнесла ребенка за перегородку, накинула платок и выбежала из хаты.

Я пошел за ней.

По улице двигалась толпа. Немного впереди ее, в центре, шел дородный румяный мужчина в городском пальто и важном картузе. Толпа наступала на него со всех сторон.

— Не согласны! — кричала высокая костлявая солдатка.

— Не согласны! — вопили со всех сторон тощие бабы.

Но на все крики и возражения румяный продолжал идти, спокойно отвечая:

— Новый порядок, граждане.

Костлявая солдатка выбежала вперед и заступила мужчине дорогу:

— Постой-ка! — Не отрывая глаз, она глядела на него, еле удерживаясь от желания вцепиться в эти розовые щеки.

Анна Николаевна остановилась у калитки.

— О чем они? — спросил я.

— Обсуждают севооборот, — сквозь слезы улыбнулась она.

Говорили все сразу, каждый кричал о разном, своем, и, однако, вся эта странная двигающаяся сходка говорила об одном и том же. В конце концов я понял, что речь идет о разделе колхозных хомутов.

У румяного были волы и кони, и он забрал дюжину хомутов, а у высокой солдатки не было ни коня, ни вола, дом ее сгорел.

— Зачем тебе хомуты? — удивлялся румяный.

— А тебе какое дело? — кричала женщина.

— Несправедливая арифметика, — говорил вертлявый дедок, поддерживая спадающие штаны.

— Нету на это нашего указания! — крикнули в толпе.

— Нету и нету! — закричали все.

Румяный ехидно усмехнулся.

— Откуда такой параграф? — кричал взъерошенный дедок.

В это время из-за леса вылетел «мессер». Румяный поднял перст в его сторону: «Вот откуда!»

Сходка, притихшая было под рев «мессера», загалдела с новой силой.

— Вот спросим у учительши! — закричала высокая солдатка, кивнув в сторону калитки, где стояли мы.

— У этой молодицы? — спросил румяный, порываясь двинуться дальше.

— Нет, ты постой, постой! — схватили его бабы за полы городского пальто. — Анна Николаевна нам разъяснит. Скажи, Анна Николаевна, рассуди, правое дело он вершит?

— Прохор Прокофьевич погорячился, — спокойно и мягко сказала Анна Николаевна, словно речь шла о мальчишке-шалуне. — Я уверена, он сейчас сам думает: «Я ведь ограбил народ, и он меня за это убьет».

— Явилась! — прошипел румяный.

— Только тронь! — зловеще сказали из толпы.

— Вот придут наши! — кричала высокая костлявая солдатка.

— Где Степан Бондарчук? Где Яков Макивчук? — с тоской вызывали женщины председателя колхоза и парторга. — Пусть скажут…

Разгневанные бабы со всех сторон подступили к румяному.

— Куркуль!.. Куркулевый корень!..

— Эй, бабы! — вскрикнул румяный, видя у самого лица худые, но сильные кулаки. — Эй, смотрите!

Высокая костлявая солдатка блеснувшими глазами взглянула на меня и подняла кулак на румяного.

— Бей его, бабы!

Румяный только повел рукой, как бы желая схватить воздух, но бабы уже вцепились в него. Он упал на землю, а бабы заработали кулаками, будто месили тесто.

Я вышел вперед, но сзади кто-то крепко ухватил меня за рукав. Это была Анна Николаевна.

— Идите в хату!

Скоро и она пришла. Она остановилась на пороге и внимательно посмотрела на меня, словно впервые видела. Мы встретились глазами и поняли друг друга.

— Теперь жди гостей! — Лицо ее стало хмурым.

— Ну, недолго это продлится, — сказал я.

— Да? — страстно спросила она. — Скоро? — и протянула руки, как бы хотела руками схватить ответ. — А то тут утром проходил один с оторванным хлястиком и говорил: «Все!.. Хана!..» Правда, он шел в другую сторону.

— Так не может долго продолжаться, — сказал я.

— Я тоже так думаю, сердце горит.

— Там я встретил женщину, — сказал я, — везет на себе плуг.

— Как в пещерный век, — задумчиво проговорила учительница.

— Анна Николаевна, а скоро мы будем проходить пещерный век? — спросил из-за перегородки детский голос.

Учительница улыбнулась, но строго сказала:

— Занимайтесь своим делом, дети.

— А уже можно? — спросили сразу два голоса.

— Можно.

— Анна Николаевна! А как пишется «оккупант»? — спросили из-за перегородки.

— Я же тебе вчера, Петя, объясняла: через два «к».

— То вы Леньке Комарову объясняли, а не мне, — обиженно откликнулся мальчишеский голос.

Вслед за тем слышится сопенье и скрип перьев.

— Анна Николаевна! — снова доносится из-за перегородки.

— Ну, что тебе?

— Петя говорит, что «смерть» пишется без мягкого знака.

— «Смерть» пишется с мягким знаком на конце.

— Урок? — сказал я.

— Да, чистописание, — ответила Анна Николаевна.

 

4. Зайденцопф

Не успел я с Люсей, голоногой, до колен забрызганной грязью лихой девчонкой, вызвавшейся проводить меня на шлях, выйти за село, на взгорье, где стояли на ветру лохматые осины, как мы услышали впереди неистовые и какие-то обиженные крики:

— И-о!.. И-о!..

По дороге в гору еле-еле двигался заморенный конь, с усилием вытаскивая из грязи доверху нагруженную немецким снаряжением подводу. Он часто останавливался. Тогда немец в ярко-зеленой шинели соскакивал с подводы, изо всех сил хлестал коня кнутом и кричал: «И-о!» — и гопал ногами. Конь делал еще несколько шагов и снова останавливался.

Чужеземец не унимался. Он стоял по колени в грязи, дико оглядывался и кричал: «И-о! И-о!». Казалось, что он обращается не только к коню, но и к этой бесконечной, ползущей в гору дороге, к грязным, медленно плывущим по заплаканному небу тучам, ко всему этому — чужому, усыпленному в тумане — миру.

Заметив нас, он по-охотничьи свистнул и махнул кнутом.

— Свистит, как собакам, — сказала Люся.

— Сам он собака.

— Ну да, собака, — согласилась Люся, — фашисты — собаки.

Продолжаем идти своей дорогой.

С тех пор как, распрощавшись с Ивушкиным, двинулся на Грайворон, я прошел уже верст сто, но продвинулся на восток мало, так как все время приходилось идти окольными путями. Сначала шел, опираясь на костыль, а потом и так: разошелся.

И лишь только утром, после сна, трудно разогнуть ногу, словно всю ночь ее держат в тисках и придают ей согнутую форму, и я волочу ее по грязи, а потом как-то само собой она незаметно выпрямляется, вдруг я сам замечаю, что хожу прямо, бодро, и однажды даже слышал, как бабы у колодца сказали: «Солдат пошел!»

— Алло! Момент! — закричал зеленый немец. — Я! Я! — тыкал он кнутом в мою сторону: «Не понимаешь, тебя именно мне и надо».

Мы идем не оглядываясь.

— Дядечка, мы глухие, да? — усмехнулась Люся. Русые волосики на ее затылке стоят торчком, как сияние.

— И-о! — завопил немец.

— Кричит! — сказала Люся.

— Ну и пусть себе покричит…

— Ага!..

«Трак-так-так!» — сухо прозвучала за спиной короткая автоматная очередь.

«Фьють! Фьють!» — цокнули пули, подымая фонтанчики грязи.

Позади, на дороге, послышалось чавканье, из тумана, выбрасывая из-под копыт комья грязи, появился на высоком коне кавалерист в черной шинели.

— Флигге! — издали крикнул ему наш немец, жестами показывая, чтобы меня гнал к нему.

Флигге наехал на меня конем.

— Иван! — сказал он и махнул автоматом.

Удивительное чувство охватывает тебя: вот только секунду назад ты был свободен, душой сливаясь с этим желтым полем, пахучим ветром, облаками в небе. И вдруг все кончилось… Между тобой и полями, ветром, небом и всей твоей жизнью, всем, что было до сих пор, — грызущий пенные удила, храпящий конь с траурным Флигге.

Я давно заметил, что всегда в мгновения ужасных испытаний человек как бы силой самосохранения раздваивается: боль, муки, ужас остаются у того, другого человека, которого ты будто со стороны видишь не замутненным болью умственным зрением, сохраняя в себе свободную от боли и страха душу для сопротивления этому ужасу. Может, эта отстраненность и помогла мне так сильно и резко запомнить, прямо-таки впитать в себя это ненавистное, длинное желтушное лицо.

Зелеными, как крыжовник, глазами он злобно присматривался к неторопливой моей походке, выражению моего лица, раздражаясь и подогревая себя. Ему так хотелось, чтобы его что-нибудь сильно разозлило.

На подводе сидел хлопец в мешковатой, очевидно снятой с убитого, синей форме советского летчика, с низко опущенной на лоб челкой и, разинув рот, смотрел на меня испуганными глазами.

— Картуз! — вскричал он, словно на голове моей горел картуз.

— Культур! Культур нихт! — проворчал немец и кнутовищем скинул с меня картуз. — Хунд!

— Собака, — перевел хлопец.

— Дрек! — крикнул немец.

— Говно, — лениво вторил хлопец.

Стою без картуза и вглядываюсь в это длинное, желтушное лицо, в зеленую злость этих глаз: «Вот он, фашист!»

А он думал, что я интересуюсь его званием.

— Виц-фельдфебель! Гестапо! — сказал он.

— Виц-фельдфебель, — как эхо, повторил за ним хлопец.

— Махорка? — спросил «виц», подходя вплотную. Казалось, что у него сразу выросла дюжина рук, которые одновременно побывали во всех моих карманах.

Он вынул из моего кармана горсть засушенных березовых листьев: «О! Сигарет! Гавана!» Выпучив глаза, он весело залопотал:

— Ивануфка, Степануфка, Андриефка?..

«Виц», не сводя с меня глаз, задавал какие-то вопросы, сам на них отвечал, а потом визжал, разъяренный этими ответами, и топал ногами.

— Он что — псих? — спросил я хлопца, который грыз семечки.

— А кто его знает, — отвечал тот, лениво выплевывая шелуху.

— Рус! Рус! — кричал «виц», и это доводило его до бешенства.

По дороге, из тумана, с раздирающим душу цыканьем проносились мотоциклетки, скакали одиночные кавалеристы, на ходу перебрасываясь с нашим немцем:

— Алло, Зайденцопф!

Иногда кивали в мою сторону, советуя:

— Зайденцопф, пук-пук!

Чего он хотел от меня, Зайденцопф? Скорее бы ему удалось вывернуть лицо мое наизнанку, чем вызвать льстивую улыбку. В черной рваной рубахе стою перед ним на ветру, под моросящим дождем.

Он долго и внимательно смотрел на меня, как бы решал: стрелять или немного обождать?

Потом отвернулся, вынул из соломы сверток и, как хорошему знакомому, улыбнулся большому куску сала.

Из ранца появился толстый-претолстый складной немецкий ножик. С одной стороны — вилочка, с другой — ложечка, в центре — ножики, штук пять, и среди них — какой-то длинный, острый, разбойничий, неизвестно для чего; а если появится на столе бутылка, то выскочит из складного ножика и штопор; если не поддается замок, есть и отмычка в этом ножике; если и отмычка не поможет, то и кусачки есть, и ножницы, и чуть ли не штопальная игла. Если бы предполагали, что солдат попадет в Китай, то всадили бы, наверное, туда и палочки для риса. Весь план походов и ограблений был уже в миниатюрном, микроскопическом виде представлен в этом солдатском ножике.

— Давно ты с ним? — спросил я хлопца.

— Давно, — ответил он, глядя не на меня, а на сало.

— Откуда?

— Да с самой Коломыи.

— А зачем?

— Харчи дает, — сказал он, вожделенно глядя на разрезаемое немцем сало, и на курносом, тупом его лице впервые появилось выражение осмысленности.

— Удрал бы лучше, — сказал я.

— А я не ваш, — важно заметил он, — я галицийский.

— Папе римскому молишься?

— Ага!

— А кто твой отец?

— Печерыця.

— Вот видишь.

— Что вижу? — зевнул хлопец.

— Холуй ты!

— Поговори! Вот фрицу скажу.

Немец бессмысленно посмотрел на нас.

— Не скажешь.

— А вот скажу.

— Побоишься.

— Кого? Тебя? — спросил хлопец, и глазки его забегали. Но он молчал.

Немец уложил ломоть сала на тоненькую пластинку белого хлеба и, расставив ноги, с пилоткой набекрень, глядя на меня, стал уплетать бутерброд. Печерыця жадно глядел в рот немцу.

— Вот так и глядишь на эту ряшку? — спросил я.

— Ряшка, ряшка! — сказал немец. — Вас ист «ряшка»?

Я развел руками: «Я по-вашему не понимаю».

Немец покрутил пальцем у виска: мол, нет мозгов.

Он медленно, причмокивая, разжевал свой ломоть, собрал с бумажки в ладонь крошки и под растерянный взгляд Печерыци, который уже нацелился на эти крошки, кинул их в рот и тоже медленно, со вкусом разжевал. Потом он запил чем-то из темной пузатой бутылки, икнул и, недоверчиво косясь на Печерыцю, посмотрел бутылку на свет: много ли еще осталось?

Утершись платочком, он вытащил сигарокрутку, щелкнул — и выскочила сигаретка. Видя, что я обратил внимание, он еще раз щелкнул — и выскочила другая сигаретка.

— Техник! — сказал он, пряча вторую сигаретку в портсигар. Он вынул зажигалку — никелированную голую девицу, нажал ей на живот, и из девицы блеснуло пламя. — Баден-Баден! — весело воскликнул он, подбрасывая на ладони никелированную девицу.

Внезапно лицо его помрачнело. Закинув на голову шинель, с автоматом на груди и сигареткою в зубах, он тут же, у подводы, присел на корточки, читая какую-то афишку.

— Грамотный у тебя хозяин, — сказал я.

Печерыця лежал на возу и, разинув рот, смотрел на плывущие низко под серым небом разорванные тучи: как это так непонятно получается — то похоже на собаку, гонящуюся за зайцем, то на стадо коров или на огромный стог сена, то еще на что-то знакомое?

Мимо скакали кавалеристы и на ходу переговаривались с сидящим на корточках Зайденцопфом. «Я!.. Я!..» — кричал он им вдогонку и хохотал.

Погода сразу и бурно меняется. Темнеет. Клубящийся на болоте туман вплотную подходит к дороге. Из белой мглы торчат осины. Ветер срывает с деревьев и кружит, бросая в лицо, бурые листья.

— Культур, культур нихт! — глядя на меня, сердито проговорил Зайденцопф, застегивая штаны. — И-о! — завопил он и махнул автоматом: бери коня под уздцы и тащи в гору.

Большой грустный глаз глядел на меня, подумалось: «Колхозный конь».

Дергая за уздцы, потащил я упирающегося коня, и такое чувство, что и сам в упряжке.

— Рюр дих! — покрикивал Зайденцопф.

— Шевелись! — переводил Печерыця.

— Раш! Раш! — доносилось вместе со свистом кнута.

— Быстрей! Быстрей! — объяснял Печерыця.

Осенняя мгла непрерывно сыпалась с темного неба и падала на поля с неубранными снопами и брошенными жатками, на почерневший бесприютный лес, на дорогу с разбитыми и сожженными машинами в кюветах. На губах холодный соленый привкус осеннего ветра.

Чем яростнее Зайденцопф хлестал кнутом коня, тем все ленивее шел конь и наконец совсем стал.

— И-о! — заревело над самым ухом, и, не разбирая, виц-фельдфебель стал хлестать куда попало по коню и по мне.

Чувствую, как скрипят зубы. Спокойнее! Спокойнее! Слышится топот. Скачут зеленые всадники. Останавливаются. Немец жалуется и на коня, и на меня, и на все на свете.

На лугу в тумане паслись кони.

— Лос! — крикнул он, указывая кнутом в туман: мол, живо беги, поймай коня. И по тому, как он сказал и тут же отвернулся к подводе, видно было, что он бесконечно уверен, что я побегу, поймаю коня и приведу, и все будет в порядке, точно он уже приковал меня к себе.

Я держал в вытянутой руке уздечку, приманивая коня. Конь доверчиво посмотрел в мою сторону, я свистнул, он шарахнулся от меня. Я свистнул и побежал за ним.

Конь уводил меня все дальше и дальше от золотушного немца, от рабства, в родные поля. Скрывшись за кустами, чуть ли не вниз головой бросился в балку, где виднелись маленькие хатки. За спиной выросли крылья, и хотелось кричать на весь свет от счастья, от свободы, от чувства воли.

Только теперь, когда прошло напряжение, я почувствовал острую боль в груди. Словно втолкнули в нее живую птицу, и вот бьется она под ребрами, под мокрыми от крови бинтами и больно клюет длинным острым клювом: «Тюк! Тюк!» Снова заломило колено, и больно ступать на ногу.

Говоришь себе: «Надо идти, идти…» И каждый шаг воспринимается как победа над собой и прибавляет силы.

— И-о!.. И-о!.. — гремело во тьме. В этом плачущем, неистовом крике — страх, отчаяние и ужас перед этой темной чужой ночью, злоба на проклятую судьбу, которая завела в страшный, непонятный, никому не покоряющийся мир.

Ухожу все дальше. Кто-то ласково коснулся моего лица, — это были березовые ветви. Я попал в лес и вздохнул полной грудью.

В последний раз донеслось: «И-о!.. И-о!..» И раскатистое, усиленное ветром эхо отвечало: «Хо! Хо!», будто ночь и поля, не в силах сдержать хохота, дразнили Зайденцопфа.

С той минуты, как я встретил немца, прошло не более часа, но этот час показался вечностью. Как медленно, как тяжело и смутно движется время в рабстве!..

 

5. Полицаи

Они появились неожиданно из высоких, дремуче-перепутанных зарослей конопли, оба в военных фуражках без звездочек, с короткими карабинами. Один из них, громадный детина, остался на месте, другой, помельче, направился ко мне.

— Постой-ка, приятель! Закурим!

У него было перевязанное платком какое-то плачущее бабье лицо.

— Откуда?

— А кто вы такой? — спросил я.

— Поцелуйко! — жалобно закричал он тому, который остался в конопле. — Хочет знать, кто я такой!

— А что он за птица такая, что задает вопросы? — откликнулся Поцелуйко, похлопывая палочкой по голенищу.

— Мы с мамой были на окопах, — прикинулся я.

— Мамочку потерял в окопах, — плаксиво засмеялся мой собеседник.

— Все они с окопов! — проворчал Поцелуйко.

— Ладно, скидывай кожанку! — приказал плакса.

— Холодно будет, — сказал я.

— Слышишь, Поцелуйко: говорит, ему холодно будет!

— Да брось ты, Охапкин, с ним цацкаться, дай ему пинка!

Охапкин, как фокусник, стащил с меня кожанку. Он снял с себя драный ватничек и кинул мне в ноги.

— А вы, дяди, кто? Полицаи? — спросил я.

— Мотай, мотай! — крикнул Поцелуйко.

За балкой начиналось большое село. Крайняя хата была разбита, вокруг — большие, еще свежие воронки. Что это — бомбежка?

Стучу в низкое темное окошко:

— Хозяйка!

Никто не отвечает. Толкаю дверь — она открыта. В хате на столе детский гробик. Девочка в венке из белых и розовых бессмертников лежит в гробике, будто спит, казалось крикни: «Галю!» — она откроет глаза. Сидящая на табурете женщина взглянула на меня пустыми, невидящими глазами и снова опустила голову. Я тихо вышел.

Я перешел через улицу и вошел в темную хату, освещенную лишь слабыми отблесками горящего очага. У печи стояла горбатая девочка: подсаживая в печь на ухвате большие черные чугуны, она поднималась на цыпочки.

— Здравствуйте, — сказал я.

Девочка ничего не ответила. Я сел на табурет, и тотчас же с одежды и сапог натекла лужа. Я сидел на табурете, не имея сил ни двинуться, ни сказать слово, — вот только так сидеть на табурете и дышать, прислушиваясь к своему дыханию; и какая-то удивительная, страшная пустота вокруг и в тебе, и только где-то глубоко-глубоко теплится мысль: «Выдержать… идти… Вот скоро — Большая Писаревка, а там Грайворон — и фронт!» Тяжелая дремота, точно клеем, смыкала веки.

— Ходють всякие! — услышал я ворчливый старческий голос.

Я оглянулся. Никого в хате, кроме нас, не было.

— Ты не сердись, девочка, — сказал я.

— Какая я тебе девочка! — вскричала горбунья, и в красном отсвете я увидел маленькое сморщенное лицо старой бабки с плоским, скошенным набок подбородком, точно ей саблей снесли нижнюю половину лица.

— Ходють, обзывают… — проворчала она.

— Не сердись, бабуся, — мягко сказал я.

— Какая я тебе бабуся! — еще громче вскрикнула горбунья и в исступлении кинула на землю ухват.

Темнота, озаряемая бликами огня, огромные кипящие чугуны и эта странная, без возраста, горбунья, с шепотом кидающая что-то в горшки, на мгновение перенесли в сказку о бабе-яге. Я протер глаза.

До сознания наконец дошел тяжелый, дурманящий дух, поразивший меня еще при входе. Это был запах сивухи.

— И куда ходють и зачем ходють?.. — ворчала у печи горбунья.

— Ладно, женщина, — сказал я, подымаясь, — оставайся…

— Сиди уж, — проворчала горбунья, — пришел, так сиди.

Она налила в кружку кипящего молока и принесла мне. И опять странная метаморфоза произошла с ней: вблизи это оказалась не бабка, а еще не пожилая женщина, но невозможно было определить, сколько ей лет: может, двадцать пять, а может, и пятьдесят.

— И-и, какой молоденький! — сказала она, разглядывая меня, и что-то похожее на ласку мелькнуло на этом обиженном судьбою лице.

Я глядел на нее во все глаза.

— Что, невесту ищешь? — спросила она.

— Да нет, ничего. — Я стал, обжигаясь, пить молоко.

— Ги-и-и… — засмеялась она половинкой лица.

Мне стало не по себе.

— Ты из каких, из вояк? — спросила она.

— Окопы рыл, — сказал я.

— Ну, айда на печь!

Я с трудом стащил намокшие, окаменевшие сапоги и полез на теплую печь.

На печи лежал светлоголовый мальчик. Он тотчас же потянулся ко мне, и я почувствовал живую теплоту худенького тельца.

Мальчик вздрогнул.

— У-у, дядь, какой ты студеный!

Я близко от лица увидел большие, неправдоподобно голубые глаза небесного отрока.

— Дядь, ты советский или притворяешься? — спросил мальчик.

— А ты как хочешь? — спросил я.

Мальчик смолчал, но насупился.

— Может, и советский, — сказал я.

— Плохо дело, — оживился мальчик.

— А что?

— Она — ведьма, — прошептал он.

Я улыбнулся.

— Самогонщица она, в тюряге сидела, — деловито докладывал мальчик. — У-у, злая на красных! — он сжал кулачки.

В это время так свирепо хлопнули дверью, что вся хата задребезжала. Мальчик прижался ко мне.

— Идут, — прошептал он.

— Привет, ведьма! — сказал грубый голос.

Я узнал Поцелуйко.

— Здравствуйте, соколики, здравствуйте, красавчики! — ответила горбунья.

Вслед за этим нас осветили фонариком.

— Кто там у тебя? — спросил Поцелуйко.

— Хлопчики, — сказала горбунья.

Мальчик обхватил меня ручонками за шею и крепко прижался.

— Сейчас мучить будут! — зашептал он.

Свет фонарика исчез.

— А это что у тебя, баба, в бидоне? — спросил Поцелуйко.

— Бянзин, — сказала горбунья.

— А самогон? — пискнул Охапкин.

— А нема за так, — зло ответила горбунья.

— Не реви! — сказал Поцелуйко. — Вот тебе барахло.

— Все дырявое, все жженое… — ворчала горбунья.

— Так то ж война! — жалобно пискнул Охапкин.

— Ей давай из ателье, ей давай из салона! — сказал Поцелуйко.

В абсолютно полной, почти священной тишине слышно было, как булькал самогон, как они чокались.

— Слышь, Охапкин, — пьяно сказал Поцелуйко, — чего там опять у вас ералаш?

— Ганса на шляху убили, — ответил Охапкин.

— И все в твоем околотке?

— В моем! — всплакнул Охапкин.

— Эге, не миновать тебе намыленного узла, — сказал Поцелуйко.

Опять в тишине булькал самогон и чокались чашки.

— У-у, баба проклятая, дурмана прибавила! — засопел Поцелуйко. — Ты что дурман прибавляшь? Смотри, на том свете на сковороде зажарят.

Охапкин тоненько засмеялся.

— Ее энкеведе не напугало, а ты чертями пугаешь.

— А у меня гостинец для вас, — сказала вдруг горбунья.

— Какой такой гостинец? — пьяно икнул Поцелуйко.

— Может, он и убил, — сообщила горбунья.

— Кого убил?

— А на шляху того человека, — сказала горбунья.

— Эх ты, баба, то разве человек? То ганс, — сказал Поцелуйко и захохотал.

— Кто убил? — взвизгнул Охапкин. — А ну не выпендривай!

— У Малашки в клуне командир, — зашептала горбунья.

— А почему ты, баба-яга, думаешь, что это командир? — спросил Поцелуйко.

— У-у, самый главный, — ответствовала горбунья, — уж я знаю! Шишка, всем шишкам шишка!

Горбунья долго напутствовала своих гостей, как сподручнее подойти ко двору Малашки.

Скоро они ушли.

— Ух ты, Малашка! Ну ты, Малашка, вот тебе, Малашка, — бормотала горбунья.

Я слез с печи. За мною спрыгнул и мальчик.

— Давай тащи бидон!

Он с усилием поднял бидон с бензином и деловито спросил:

— Что делать?

— Хлещи во все углы.

Мальчик по-хозяйски аккуратно облил полати, скамьи, плеснул и на стол и на подоконники. Горбунья дикими глазами следила за его движениями и молчала.

— Сюда надо? — спросил он, показывая на корыто с очищенным картофелем для самогона.

— Валяй!

— А-а-а! — закричала горбунья.

— Заткнись! — Я поднял кочергу.

— Свиненок! — крикнула горбунья. — Кто тебя вспоил?

Мальчик поглядел на нее и молча с силой хлестнул на нее бензином.

— У-у-у!.. — взвыла она.

Я выгреб на жаровню углей из печи.

— Беги! — сказал я мальчику и с размаху кинул уголь в хату.

Горбунья с криком выбежала в сени. В хате сразу все вспыхнуло. Пламя зашумело, и лизнуло потолок, и ударило в окна, словно тоже хотело убежать в ночь.

По темной улице бежала горбунья и кричала: «Ратуйте!» Но никто ей не отвечал. Даже собаки молчали.

Я убегал огородами, и еще долго-долго провожали меня отсветы пожара.

Огонь! Другого оружия у меня сейчас не было.

На горизонте сверкают зарницы, и ветер приносит буханье артиллерии. На всей безжизненной днем равнине взлетают в небо ракеты, то тут, то там вспыхивают и гаснут трассы и разгорается далекая и близкая стрельба — словно воюют сами поля, леса, холмы. И вы чувствуете острую необходимость включиться в эту борьбу, что-то сделать, дать сигнал людям: «С вами!» И, подойдя к скирдам в поле, вместо того чтобы разрыть солому и уснуть, вы делаете совсем другое.

Скирды убранного, но необмолоченного хлеба в поле похожи на заброшенный и оставленный жителями город, самая большая скирда в центре напоминает собор, а вокруг дома и домики. Выбираю собор.

— Кто есть? — испуганно закричали из темноты.

— Проходящий!

— Нельзя тут!

— Отчего же нельзя? — спросил я, разглядывая деда в нахлобученной на уши ватной шапке, с дробовиком за плечами.

— Строго! — ответил он.

— Юхи-им! — донеслось откуда-то справа.

Страж в ватной шапке неторопливо сложил руки лодочкой и протяжно ответил:

— Ме-фо-о-дий!

И тогда уже дальше, где-то слева, натужно прокричали:

— Ива-а-ан!

— На часах! — гордо сообщил дед.

Оказывается, их заставил сторожить начальник полиции. С утра по приказу немецкого интенданта начнут молотьбу.

— А вы бы пожгли, — сказал я.

— Чего пожгли? — сердито спросил старик.

— Хлеб немецкий.

— Ишь, поджигатель! — рассердился старик. — Ты породи, а потом сжигай!

— А я и пожгу.

— Я тебе дам — пожгу, — он схватился за дробовик.

— Не бунтуй, не бунтуй, дед!

— Как так не бунтуй? — разгорячился дед. — Сейчас стрельну!

— Эй, сержант! — кинул я в темноту.

Старик затих.

— Слышишь? — спросил я.

Вокруг была тишина. Шумел лишь лозняк на болоте. И шатались какие-то тени.

— Слышу, — прошептал дед.

Я вынул спички. Коробок был у меня еще из Киева, довоенный, на этикетке — доменная печь «г. Новозыбков».

— Ну, раз так, — сказал запасливый страж и выудил из широчайших бульбиных карманов своей свитки длинную веревку, протянул руки и приказал: — Вяжи!

Пахнет теплой ржаной соломой, чем-то давно забытым, домашним. Зажигаю пук соломы и, лежа на земле, раздуваю огонь; пламя приятно жжет лицо, освещая вокруг жесткую искрящуюся стерню.

— Развороши солому, — посоветовал старик. Снаружи солома отсырела и дымила, а внутри была сухая и вспыхивала ярким колючим огнем. — А теперь заходи вот так, ловчее, чтобы ветром понесло, — руководил старик.

С факелом хожу вокруг скирды, ворошу хлеб и поджигаю кольцом. Огонь с треском, жадно лизал солому и, углубляясь в скирду, стрелял пучками искр. Отсветы разгорающегося огня летали по полю, выхватывая из тьмы то мрачные, что-то скрывающие кусты на краю оврага, то одинокий тополь у проселочной дороги.

Ветер весело вздул пламя и вдруг сорвал и понес горящую солому. Огненное перекати-поле летало от скирды к скирде.

— Исчезай! — сказал старик. Он присел и изо всех сил закричал: — Полиция!

Я спустился в балочку.

— Юхи-им! — долетело до меня.

— Ива-а-ан!.. — откликнулось издалека.

И что-то насмешливо-мужицкое, лукавое, над всеми властями смеющееся, было в этой перекличке стражей.

Когда отошел довольно далеко, в темные поля, и оглянулся, скирды стояли как дома с горящими окнами. Но вот над одним из этих домов вверх, как из трубы, вылетело пламя с длинным хвостом искр и, достигнув неба, открыло пухлое облако, которое во тьме ночи тихо и незаметно подошло к месту пожара и теперь, розовое, радостное, остановилось и наблюдало происходящее на земле.

Где-то вдали, на холмах, полыхнуло к небу точно такое же пламя с длинным кометным хвостом искр. И еще и еще, в разных местах над этой громадной, видимой отсюда равнине вспыхивали огни: горели скирды, водокачки, нефтяные баки. Словно разлученные, рассеянные врагом бойцы друг с другом переговаривались огнями, и каждый, как бы далеко он ни был, сообщал: «Жив! Бьюсь! Иду!»

 

6. Ольга

Заколдованный лес. Вошел — и никак не выйти. К какой опушке ни подойдешь — гортанные крики, лай овчарок. Облава!

В лесу — тук-тук-тук! — рубят дерево, спокойно, точно, по-хозяйски. Выхожу к ельнику. Дядька — в ватнике, в барашковой шапке. Рядом стоит лошаденка, печально опустив голову.

— Здорόво, дядьку!

Замер с топором. Медленно обернулся. Из-под шоколадных бровей злые глаза: «Ну, чего?»

— Закурить не найдется?

— Некурящий.

— Молокан?

— Молокан не молокан, а только — не курим. — И снова за топор: тук!.. Тук!.. Тук!..

— Слушай, дядьку, кто в селе?

Будто не слышит. Поплевав на руки, поудобнее уложил топорище. Тук! Тук! Тук! — снова увлекся.

— Гражданин!

Обернулся. Топор из рук не выпускает — если что, вот так и тюкнет, как сосенку.

— Кто в селе?

— А известно кто — бабы, детки.

Из-под насупленных бровей внимательно рассматривает, стараясь угадать, кто я.

— Ушли красные, нету! Можно! — сказал он.

«Эге! Принимает за дезертира!»

— Какие еще красные? — спросил я.

— Ну, советские.

— А ты кто?

— Мы? Известно — местные.

— Немцев ждешь?

— Никого не ждем. Мы местные.

Лошаденка перестала жевать, глядит на меня большими грустными глазами, прислушивается. Крестьянская лошадь, — ей не безразлична судьба хозяина.

— Думаешь — немецкая власть?

— А кто его знает, — ответил он.

«Кто ты, какие мысли копошатся под этой высокой шапкой?» Только когда я ушел, он поднял голову, долго смотрел вслед.

— Эй, парень, туда не ходи!

— А что?

— Там — ворог!

«Так вот ты какой!»

— Давай на Заречье, там нет! — сказал он и снова взялся за топор: тук! Тук! Тук!

Наверное, летом здесь, на этой лесной речке, хорошо, солнечно, пахнет тиной, квакают лягушки. А я-то ее запомню на всю жизнь голой, чугунной, с ледяным салом у коряг.

Вороны с деревьев кричат на тебя, и вдруг — яма по горло. А сзади, где-то уже совсем близко, гукают, лают. Идут через лес цепью.

…Я вышел к одинокой белой хатке на опушке молодого сеяного леса; игрушечные елочки заглядывали в ее окна, и такая вся она была чистенькая, свежая, с новенькими зелеными ставнями, что казалась она не построенной, а выросшей в лесу вместе с этими молодыми елочками.

Перед домом женщина копала яму.

— Хозяйка! — окликнул я ее.

Она вздрогнула и обернулась.

— Тьфу, холера, напугал! И что вас тут черт носит?

Это была краснощекая девка лет двадцати, с литыми плечами.

Лицо сердитое, а глаза смеются, словно, независимо от настроения и мыслей, глаза, видя, как несуразен мир, не могут удержаться и все время сами собой смеются.

— Клад? — сказал я, кивнув на яму.

— Подсобил бы. Тоже — мужик!

И пока я плевал на руки, а потом изучал лезвие лопаты и поудобнее приспосабливался в яме, она скептически наблюдала за мной.

Я начал горячо, с запалом, со всей силой всаживая лопату в песчаную почву и лихо далеко выкидывая землю, и через несколько минут уже выдохся.

— Эх, голубой ты! — сказала она.

И мы несколько раз менялись, пока вырыли яму. Потом мы вместе пошли в лес, нарубили молодых елочек, сделали мягкую зеленую постель и упрятали в яму ее клад. Потом покрыли лапником, засыпали землей. Она велела мне получше заровнять и затоптать землю, а сама ушла в хату.

Вечерело. Я закончил работу и присел на пенек покурить. У меня были засушенные березовые листья, и пока я их растирал в ладонях, они приятно пахли банным веником, а когда закурил — они были горькие и дымные.

— Заходи вечерять! — хозяйка ожидала меня в дверях. — Только без глупостев! — строго приказала она. Глаза ее смеялись.

Я не понял ее и остановился на пороге.

— Заходи, мужик, уж оробел?

Пока я умывался, она стояла возле с чистым полотенцем и говорила:

— И зачем это только так устроено, что война? Жили бы и жили люди в мире.

— Да кое-кто не хочет, — сказал я.

— Ну и дали бы им по башке!

Она сварила молочный суп с большими жирными клецками. Клецки были горячие и обжигали рот. Давно я уже не едал горячего и опьянел от еды.

Она сидела и смотрела, как я жадно ем, и вдруг на смеющихся глазах ее появились слезы.

— А может, и мой так, — сказала она.

— Замужем?

— Да вроде…

— Как так?

— В то воскресенье… когда война пришла… свадьбу играли…

Она помолчала, как бы вспоминая день начала войны.

— В двенадцать ушел в военкомат и уже не вернулся…

Она все сохраняла и оберегала, как было в тот день: гирлянды розовых бумажных цветов на окнах и по углам, и вышитые петухами рушники, и затейливо вырезанные из бумаги салфеточки — все как бы не верило в несчастье и ждало возобновления свадьбы.

— И батько с ним ушел, — сказала она, — и тоже не вернулся, и братья ушли, и тоже нет.

— А писал письма?

— Какие уж там письма! — она махнула рукой.

— Все равно живой, — ободрил я.

— Может, и живой.

— Обязательно живой и после войны приедет.

— Может, и так.

За окном стояла темная осенняя ночь. Ветер стучался в окна. Я разомлел от теплоты дома, от еды, от тихого покоя; ныла нога.

— Знаешь, хозяйка, — сказал я, — не пойду сегодня, переночую.

Она внимательно взглянула на меня, глаза ее смеялись.

— А зовут меня Ольга, — сказала она.

Она постелила мне кожух на печи. Пахло нагретой крейдой, было тихо и уютно.

Я долго не мог уснуть, чувствуя ее близость. И она тоже ворочалась и вздыхала.

Я проснулся посреди ночи. Хата была волшебно залита лунным светом. Тикали ходики, и, как бы догоняя их, пиликал сверчок. И было тихо, уютно и хорошо. Душа, находившаяся в долгом, бесконечном напряжении, как бы оттаяла и успокоилась, и все, что было вчера, и позавчера, и все это время, казалось диким, бессмысленным сном.

В печной трубе подвывал ветер, напоминая, что есть ночь, холодные и сырые просторы полей, окопы, грязь, холод, война, жестокость и нельзя, никак нельзя от этого уходить, надо через все пройти самому.

Ольга как будто бы и не засыпала. Она все ворочалась и вздыхала. Когда я спустился с печи и проходил к часам, она затаила дыхание. Было четыре часа утра. Освещенные луной елочки заглядывали в окна и чего-то ожидали. Потом я прошел назад, она лежала, притаившись. У нее были маленькие розовые пятки.

…Когда я проснулся, было серое, туманное утро. Шел дождь, а потом посыпал снег.

Ольга возилась у печи, и лицо ее было красно от жара. Она услышала, как я проснулся, и крикнула:

— С добрым утром!

Рубашка моя была выстирана и выглажена, и снова на ней ясно проступили бледно-голубые полоски, которые я так любил. Сапоги высушены и, вытертые мокрой тряпкой, стоят рядышком у печи.

— Спасибо, хозяйка, — сказал я.

— На здоровьечко, хозяин, — ответила она в тон.

На этот раз она изжарила огромную, на десять яиц, яишню с салом и опять сидела у стола и смеющимися глазами молчаливо смотрела, как я ем.

— Не останешься ведь? — спросила она.

Я отрицательно покачал головой.

— Знаю, грех вам оставаться. — Она помолчала. — А есть такие, у которых остаются, — сказала она не то с осуждением, не то с завистью.

— Сукины сыны, — сказал я.

— Может, — откликнулась она.

В это время где-то совсем близко зацыкал мотоцикл, и вслед за тем в дверь постучали, грубо, хозяйски.

— Явился! — воскликнула Ольга и вышла из хаты.

— Нету яик, нету! — закричала Ольга. — Капут!

— Зейфе! — залопотал немецкий солдат и вынул из кармана динамитного цвета кусок мыла. — И-и-и… — радостно захихикал он, будто бы показывая ребенку невиданную конфетку.

— Да оно и не мылится, — сказала Ольга.

— Вас? — спросил немец.

— Не мылится, — сказала Ольга и руками изобразила, будто мылит, а оно не мылится, — пены нет. Пфуй-пфуй! — Ольга подула, будто бы пускала мыльные пузыри, и развела руками, сделав скорбное лицо. — Нет пузырей!

— А-а! — воскликнул солдат. — Вассер! Вассер! — и полез в бочку с дождевой водой.

— Стой, дьявол! Куда лезешь с своим поганым мылом? — Она полила ему на руки воды, и динамитного цвета мыло стало шипеть, словно оно и в самом деле было из динамита.

— Вот видишь, пфуй-пфуй! — Ольга ликовала.

— Эрзац! — с тоской объявил немец. — Яик! Цеен! — Он поднял обе руки и показал десять пальцев.

— Десять тебе болячек! — сказала Ольга. — Драй! Драй! — она показала три пальца.

У солдата вытянулось лицо:

— Цеен, цеен!

— На — цеен! — вскричала Ольга и из этих же трех пальцев сложила дулю.

Больше я не стал смотреть на их торг, а только еще долго слышал: «Пфуй-пфуй!.. цеен!.. драй!..»

Наконец она его спровадила.

Я стал собираться.

— Ну, спасибо, Ольга!

Она близко подошла и вдруг подняла руку и осторожно погладила меня по волосам.

— Ах ты, вояка! — глаза ее были печальными.

— Мне идти! — сказал я.

— Да, да…

Я протянул ей руку. Она вытерла свою о передник и как-то неуклюже подала ее. Маленькая рука ее была холодная и твердая. Я тяжело повернулся, неловко открыл дверь и вышел, и пока шел до леса, чувствовал на себе ее взгляд.

Уже в лесу я оглянулся. Она стояла на пороге.

 

7. Хведор

Если вы проезжали когда-нибудь Вольное, то обязательно видели эту крайнюю белую хатку на берегу тихой Ворсклы. Хата день и ночь гляделась в речку. Когда на рассвете открывались окна, то и в реке открывались окна, когда проходили мимо хаты гуси, то и в реке были видны гуси, когда золотые подсолнечники медленно подымали головы и поворачивались к восходящему солнцу, и в реке были подсолнечники; и заодно с ними садилось на самую середину Ворсклы само светило, и казалось, что ласточки носят под застреху хаты не солому, а солнечные лучи!

Как зеленые свечечки, горели в хате понатыканные всюду веточки молодой вербы, и огромная печь, разрисованная желтым, синим и зеленым, скорее была похожа на радугу.

На всех подоконниках хаты буйно росли цветы — тут и герань, и фуксия, и житель джунглей — филодендрон, и плакун-трава, и иван-мокрый, и свиное ухо. Когда открывались окна хаты, казалось, что часть сада гостит в доме.

Глинобитный пол был усыпан пряной осокой, и когда ходили по ней хозяева, она пошумливала и тонким ароматом увядания говорила: «Не троньте меня!»

Нет всего этого. Ворскла теперь свинцовая, мертвые темные воды ее, не отражая ни облаков, ни деревьев, тяжелыми волнами катят мимо, и жутко ее переплывать.

Хата от холода иззяблась, стала меньше, толпа черных подсолнухов, склонив головы, стоит у самого ее порога, словно просится к людям погреться.

Я вошел в хату. Она встретила меня темнотой и какой-то особенной, ранящей сердце пустотой крестьянского дома во время войны. Как в старые-старые времена, светилась лучина; на полу сидел слепец и ручным жерновом рушил зерно. Во мраке мерцали иконы.

— Кто там? — спросил слепец.

— Свои, дед.

— Добро, — ответил он и снова пустил в ход свою мельницу.

Я увидел свисающую с потолка, уже засиженную мухами электрическую лампочку. И только сейчас, в этой темной хате, при свете лучины и при виде слепца с жерновом, с новой силой ощутил великий смысл названия «лампочка Ильича».

В хату с хворостом вошел хлопчик в кожушке, перепоясанном веревкой. Он кинул хворост на пол и смело взглянул на меня; смоляной вихор выбивался из-под картузика. Про таких на Украине говорят: «бойовый!»

— Хведор? — спросил слепец.

— Я, дидусь, — ответил Хведор.

Хведор ловко наколол лучины, хозяйской рукой разложил хворост в печи, потом взял чугунок, выбежал из хаты и через минуту явился с чугунком горящих углей. И скоро огонь весело запылал и осветил сумрачную хату. Хведор принес из колодца воды, разлил по чугунам, притащил картофель, вымыл его, бросил в чугун.

— Вы, дядьку, как любите — печеный чи вареный?

— Все равно.

— А я печеный, — улыбнулся Хведор и положил отдельно несколько картофелин по бокам печи. — А ты, дидусь, еще ничего сегодня не ел?

— А все одно, Хведор, — сказал старик. — Солдат накормил?

— От морока, — засмеялся хлопчик.

— А что? — поинтересовался старик.

— Да вот пошел я утречком в лесок, — рассказывал, оборотясь ко мне, Хведор, — и повстречал, значит, раненых. Говорят: «Принеси, хлопчик, картофеля чи кукурузки вареной. Вот под этим дубом и обождем». Хорошо! Наварили целое ведро, понес. Прихожу, а никого нет, одни черные бинтики висят. Что тут делать? Хоть плачь! — Хведор засмеялся. — Вдруг: «Стой! Кто идет?» Опять раненые с винтовками. «Вот картофеля, кукурузки принес». — «А ты почем знал?» — «Заказывали». — «Кто?» — «Да такие же, как вы». — «Так тут, говорят, предварительное бюро заказов!»

Старик улыбнулся, Хведор продолжал:

— Старший, тот строгий: «Имя? Фамилия? Деревня?» Все записал. Говорит: «Не я буду, если медаль не получишь».

— Куда там! — сказал дед.

— А что? Вполне возможно, — заступился Хведор. — Так и сказал: «Не я буду, если медаль не получишь».

— Мать есть? — спросил я.

— Нема, — сказал Хведор и понурил голову. — Вмерли.

— А батько тут?

— Ни. На фронте.

— А братья?

— Тэж.

— А кто ж за хозяина?

— Сам! — ответил мальчик.

— Хведор, ты и на дорогу дай, — сказал слепец, когда мы закончили трапезу.

— А то как же. — Хведор напихал мне в карманы вареного картофеля и хлеба.

Я собрался в путь.

— Дядь, я тебе дорогу покажу, — сказал хлопчик.

— А знаешь, в какую сторону мне?

— Уж знаю, — ухмыльнулся он.

Мы вышли на шлях, на длинный и пустынный, как река, Грайворонский шлях.

Хведор внимательно посмотрел на меня.

— Дядь, а понимаешь, какое тут место? — проговорил он загадочно.

— А что?

— Ого! — сказал он с удовольствием. И привычно, как уже, наверное, много раз, он торжественно сообщил: — Вот тут, — он потопал сапогами, — тут У-эс-эс-эр, а вот, гляди, дядь (он, как бы показывая фокус, перебежал к группе тополей), а тут — уже Ре-сэ-фэ-сэ-ре! То сама граница! — добавил он и с любопытством и гордостью хозяина этого удивительного места на земле посмотрел мне в лицо.

Это было для него вечно загадочно и прекрасно, что он жил у этой невидимой, но важной государственной черты и по нескольку раз в день, когда только хотел, ходил из Украины в Россию, в голубеющий вдали лесок, за грибами и ягодами, а по вечерам хлопчики из России приходили к ним, на Украину, в сельский клуб смотреть картину «Чапаев» или «Минин и Пожарский».

— В школу не ходишь? — спросил я.

— Ни, — печально ответил мальчик.

— А учителя где?

— Там! — он показал на восток.

— Что же ты делать будешь?

— А ждать буду.

— Кого?

— А известно кого — русских. Патроны дай, дядь! — сказал он неожиданно.

— Да вот сколько хочешь! — показал я на разбросанные вокруг стреляные гильзы.

Да что! — пренебрежительно воскликнул Хведор. — Мне с пулей!

— А у тебя винтовка есть?

Он загадочно улыбнулся, что должно было означать: «Я не говорю „да“, но ты сам должен понять».

Я дал ему подобранную мною накануне на дороге обойму патронов с красно-черной головкой.

— Ух, дядьку, бронебойно-зажигательные! — сразу узнал он.

— Ну, прощай, Хведор.

— Прощевайте, дядьку! — сказал он с солидностью хозяина в семействе и ушел с бронебойно-зажигательными патронами в У-эс-эс-эр.

 

Одни шли строго на восток — на Белгород, Оскол — старыми чумацкими шляхами, другие брали южнее — на Изюм — Барвенково — мимо взорванных шахт, похожих на следы древнего мамонта, и «Короча», «Валуйки» звучало как пароль. Там был фронт. Это — будущие бойцы Первого Украинского, те, кто штурмовали рейхстаг. Третьи шли на север — на Синчу, Сумы; они говорили: «Там леса!..» Их видели после в колоннах Ковпака, в армии Брянских лесов.

А кто не добрался тогда до Корочи, Валуек или Брянских лесов и не прошел через фронт, — встречали тех бойцов из-под Киева в маки, в горах на берегу Адриатического моря, в словацком восстании, на Миланской площади, когда вниз головой вешали итальянского дуче, — всюду, где шла народная война с «господами мира».

 

1. Явтух и Любка

Не сразу, а постепенно, мягко, плавно Украина переходит в Россию.

Те же задумчивые в осенней мгле холмы и перелески, те же высокие, стройные, как часовые у дорог, тополя, те же тихие иглистые ели, березы с поникшими к земле длинными, шелковистыми, все чувствующими ветвями.

Прощаясь, мелькают на пригорке белые хатки, но вот уже стали в поймах рек попадаться бревенчатые русские избы на столбах, со светлой кровлей и резными наличниками на окнах.

Все реже и реже слышу оклик «хлопче», а говорят «гражданин» или «товарищ», и чаще встречаются окладистые бороды, степеннее, строже речь, и села называются по-другому: Русская Березовка, Стрелецкое, Драгунское… И только еще долго-долго, будто Украиной посланные вдогонку, провожают вас, иногда выбегая к самой дороге, подсолнухи и печально стоят так, низко опустив тронутые инеем седые головы.

Впервые вижу все это так близко, так подробно, переходя от села к селу, от холма к холму, от леса к лесу, и сердце переполняется щемящей, полной прощальной печали любовью.

Уже позади и Грайворон. Пока добрался до него, фронт переместился на восток, за Белгород.

Но на Белгород не пройти — дороги запружены немецкими войсками. Сворачиваю на север, на Корочу. Говорят, что там — фронт.

Если бы сказали: на север не пройти, повернул бы на юг — к Донбассу, на Ростов, Сальск, шел бы день и ночь, год и два…

Уже конец ноября, и крепкий морозец по утрам, солнце появляется свежее, румяное, как яблоко.

В такое утро легко дышится. Тонкий трескучий ледок на лужах дороги, березы в кружевах инея, оранжевые гроздья рябин — все бодрит. И тогда кажется: иду на работу, вон в ту дальнюю, с серыми шиферными крышами и башнями силосов, усадьбу совхоза, и радостно идти к этой цели.

Но там, где были дома, остались лишь черные трубы.

— Есть кто там? — крикнул я в погреб, услышав голоса.

— Есть! — ответил тоненький голосок.

— Кто?

— Жители.

Их двое: худенькая с фарфоровым личиком девочка лет двенадцати и толстый, завернутый в мохнатый платок толстощекий мальчик лет пяти. Очень они похожи друг на друга, оба с остренькими носиками, как бы спрашивающими: «Что же это такое делается на свете, что нас оставили одних?»

— Дядьку, что там наверху? — спросила девочка.

— Тихо.

— А тут старуха одна приходила, говорит: небо упало на землю.

— Нет, пока порядок.

Девочка слабо улыбнулась:

— Тоже скажут!

Мальчик, внимательно прислушиваясь к разговору, сосал палец и вдруг объявил:

— Явтух кушать хочет!

— Как тебе не стыдно, — сказала девочка.

— Мне не стыдно, — ответил Явтух.

— Ты съел целый початок.

— Мало, — сказал мальчик, пожевав губами, как бы демонстрируя свою способность продолжать эту работу.

— Брат? — спросил я.

— Братик, — ответила девочка и ладонью смахнула пузырь под носом Явтуха.

— Да-а-ай, Любка!

— Хватит! — прикрикнула на него Любка.

— Мамка! — заревел мальчик.

— Эх ты, глупый! — сокрушалась Любка. — Разве докличешься до мамки?

— Докличусь! — сказал Явтух.

— Ну и реви.

— Да! Мамка дала бы! Разве пожалела бы? — продолжал свое Явтух.

Они остались одни, деда застрелил немецкий солдат, когда тот вступился за кролика, мать угнали солдаты в черных касках. Они убежали и спрятались в погреб и слышали, как мать кричала: «Явтух!» А чужеземцы хохотали и, дразня ее, тоже кричали: «Янтух!»

Где-то рядом остановилось орудие и стало стрелять — и стреляло без конца. Потом прилетели самолеты. Их было так много, что они закрыли собой звезды. И раздался свист падающих бомб.

Любка прижалась к земле и позвала: «Мамка!» Небо было красное от пожаров.

Потом мимо них прошла толпа. Они слышали ее топот, говор, немецкую команду. И сквозь все, и над всем — чьи-то прощальные крики. Долго-долго кто-то вдали надрывался жалобным прощальным криком улетающей осенью птицы. И чудилось Любке что-то знакомое, но она не могла вспомнить, чей же это голос. И потом вдруг во сне поняла, что это был голос матери. Она вылезла из погреба, но уже никого не было.

Сначала она подумала, что во сне заблудилась. Она хорошо помнила, что спряталась в погребе дома в центре поселка. Теперь же она стояла словно в чистом поле.

Домов вокруг не было. Лишь кое-где маячили печи с черными трубами, на припечке стояли горшки, вот прислонена кочерга.

Ветер гудел в одиноких трубах, и чудились голоса, будто люди ушли, но голоса их остались жить в поселке. Это были голоса, которые неизвестно откуда возникали и неизвестно куда исчезали.

— Дядьку, пожалей нас, — сказала Любка.

— Не оставь! — потребовал Явтух, глядя на меня строгими глазами.

— Доведи до станции, там тетка.

— Тетка Лукерья и дядя Тимофей, — пояснил Явтух.

— Доведи, дядьку! — просила Любка.

— Там паровозы гудят, там горячие пышки, — как бы про себя рассуждал Явтух.

Любка быстро собрала братика и завернула его в многочисленные платки, так что теперь он похож был на ваньку-встаньку — что в ширину, что в длину.

Он садится в санки, долго устраивается, ворчит и наконец объявляет:

— Явтух ехать хочет!

Любка ловко впрягается в санки, я хочу ей помочь, но она говорит:

— Не трожь, дядьку, я привыкшая.

Падает мягкий снежок. Санки катятся легко. Мы входим в лес.

В лесу бело, тихо, сказочно. Вот елка в пушистом белом снегу, как китайская пагода, даже с шишечкой на вершине — все как полагается. А на самой тропинке — елочка в белом башлыке, как маленькая девочка, заблудившаяся в лесу. А вокруг нее — старые темные разлапистые ели, неся навстречу огромные белые подушки, спрашивают: «Куда тебе, девочка?»

В ветвях резко и сильно свистнуло. Я быстро обернулся. Перепорхнувшая с ветки на ветку птица в упор насмешливо смотрела на меня. С верхней ветки, как брызги ракеты, серебристой пылью сыпался снег.

— Явтух боится, — заявил мальчик.

— Чего же ты, глупый, боишься? — спросила Любка.

— Волки заедят.

— Нету тут волков.

— Будто! — откликнулся Явтух.

А дорога все шла лесом, деревья стояли в глубоком снегу, и было так тихо, однообразно. Явтух прикорнул и заснул. Во сне он все время улыбался.

Лес кончился, и мы пошли по дикому полю, среди замерзшей, хрустящей под ногами ржи, среди обледенелых кустов.

Любка вдруг нагнулась, подняла обрывок газеты.

— Дядь, смотри! — сказала девочка.

Узнаю «Правду». Старый номер — за 28 октября. Где я был в этот день?

С жадностью читаю заголовки. «Повседневно руководить агитационной работой», «Добыча нефти будет расти и зимой». Давно известные, примелькавшиеся слова зазвучали с огромной новой и свежей силой. «В Узбекистане заготовлено хлопка вдвое больше, чем в прошлом году». «В Казахстане высокий урожай картофеля». Телеграмма из Джалал-Абада: «По новому каналу Падша-Ата пошла первая вода»…

Ветер носился над унылыми полями, разгневанно свистел и гикал, с силой разгонялся на великие дела, но вокруг на сотни верст — ни молотильного тока, ни ветряного колеса, ни паруса на реке; не встречал он и знакомых путников: почтальона с сумкой, мальчишек, на которых мог бы гикнуть, свистнуть, сорвать шапку; не было ни одной машины, с которой мог бы погнаться наперегонки и стукнуть в ветровое стекло; ни поезда, в окна которого кинул бы снежной крупой, показав загорелым людям, едущим с теплого юга, какой он свирепый и холодный. И где-то там, вдали, в диком, заросшем осокой болоте, свернувшись клубком, ветер завыл, жалуясь на пустоту мира.

Но вот в стороне, за холмами, послышалось знакомое, похожее на мотоцикл стрекотание. Из тысячи других звуков всегда угадаю этот добрый, такой родной звук.

— Уточка, — нежно сказала Любка.

Да, это была «уточка» — знаменитый «У-2». Как его только во время войны не называли! Одни говорили «огородник», другие — «кукурузник», третьи величали «король воздуха». Увидят его, летящего над самой передовой, между разрывов мин и снарядов, и нежно скажут: «труженик войны». Командир полка перед ночной атакой кричал в трубку: «Давай барабанщика!» — и, услышав его полет в сторону немецких позиций: «Полетела „ночная красавица“!». «Дает им „Яшка-приписник“», — говорили в окопах. «Рус-фанер!» — кричали чужеземцы. В донесениях писали: «Гроза немецких оккупантов», в исторических статьях: «Первая ласточка советской авиации».

Из-за холмов низко, над самой землей, вылетел «У-2» с горящими на солнце огромными и необычайно яркими красными звездами.

Тень самолета скользнула по склонам холмов, пересекла поле. «У-2» летел прямо на нас, на мгновение почудилось — специально за нами.

Был ли это разведчик, или связной, или легкий бомбардировщик? Куда летел? Он пронесся над самой головой.

Мы побежали за ним, как будто могли дотянуться до него, как будто летчик мог увидеть и услышать нас.

— Уточка! Уточка! — кричала Любка.

— Уточка! — басом вторил ей Явтух.

Увидели ли нас или это был какой-то условный сигнал, но летчик трижды помахал краснозвездными крыльями, словно сообщая нам: «Вижу! Слышу! Понимаю!»

Казалось, не только летчик, но и звезды нас узнали. И пока мы так бежали, они долго, пристально, родственно глядели на нас с неба.

Стало сумеречно, пошел какой-то злой, остервенелый снег, закрыв весь видимый мир. Но теперь я шел сквозь мертвую белую пелену так, точно за пазухой смеялись, пели, щелкали живые птицы. Как грачи знаменуют весну, так «У-2» означает близость фронта.

— Явтух замерз! — жалобно проговорили на санках.

— Держись, Явтух! — сказал я.

— А я и так держусь.

Любка стащила с себя одеяло и укрыла брата.

— Эх ты, несознательный! — упрекнул я.

— Я сознательный, — сказал Явтух, запахиваясь в одеяло.

Мы снова вошли в лес. Это был дремучий еловый бор, и в нем было тихо и тепло.

Скоро среди деревьев замелькали телеграфные столбы. Шлях.

— Стоп! — сказал я. — Пойду погляжу.

— Давай, дядьку, лучше я, — сказала Любка, — меня не тронут.

— Л-ю-бка! — захныкал Явтух.

— Замри! — крикнула на него Любка и побежала к шляху.

Долго ее не было. Я собирался уже идти по ее следам, как вдруг она явилась, вся в снегу, со сбитым набок платком.

— Ух, дядьку, там гансы! — сказала она, задыхаясь.

— Откуда ты знаешь?

— А я подползла и слышу: «гер-гер-гер»… Накачивают баллон.

— Боюсь! — объявил Явтух.

— А тебя и не спрашивают! — прикрикнула Любка.

Вскоре послышалось фырканье заводимых моторов, потом ровное рокотание — машины ушли. Мы двинулись.

Когда переходили дорогу, Явтух зажмурил глаза.

— Бо-ю-юсь!

— Не бойся, — сказала Любка, — не бойся, дядько с нами.

— Мне страшно, — говорил Явтух.

— Смотри, беляк! — вскричала вдруг Любка, указывая на заячьи следы.

— Где беляк? — спросил мальчик, оглядываясь широко раскрытыми глазами и позабыв свой страх.

По первому снегу в лесу — заячьи следы. Следы — спокойные, симметричные, уверенные. Никакого раздумья, неизвестности, словно серый хвастался перед теми, кто будет глядеть на его следы: «Вот какое у меня безошибочное чувство симметрии!»

И я придумываю сказку.

Куда он бежал, по каким срочным или несрочным делам? На солнечную ли полянку погреться, распустив уши, под зимним солнцем, или торопился к своему старому родственнику, который хорошо запасся на зиму, или просто бежал с визитом вежливости, несмотря на военное положение? Это неизвестно.

Но вот он остановился, присел, прижал уши, вот здесь, под елью: «Кто это шумит? Не опасно ли?» Сжавшись в комок, слыша, как барабанным боем бьется собственное сердце, выдувал: «Уф-фу! Уф-фу!»

Долго сидел он тут, не шелохнувшись, не дыша, прислушивался и до слез жалел себя, свою новую белую шубу, свои еще никому не известные усы, свои торчком стоящие уши.

Потом он снова побежал, но теперь уже не прямо и ровно, аккуратно выкидывая ноги, как раньше, когда бежал без раздумья, без разведки, а все петлял, кружился и, запутывая след, делал даже сальто-мортале.

А машины, танки, самолеты железным ветром мчались мимо, не задевая зайца, не зная про зайца, не интересуясь зайцем. Но когда все прошло и наступила в лесу тишина, в кустах лежал белый комочек: заяц умер от разрыва сердца. И белая новая шуба, и лихие заячьи усы, и пружинистые уши — все было напрасно, потому что заяц был трус…

— Дядь, да вот он, косой! — сказала вдруг Любка.

На полянке белым столбом стоял заяц и объедал почки с кустарника: съест почку и облизнет лапку.

Где-то прогрохотал взрыв. Косой вздрогнул, но не отошел от кустарника, прислушался и снова взялся за почки: «Уж такой ли я трус, как любят рассказывать обо мне?»

Вдали замаячили семафор и станционные сооружения. Это была станция Гостищево.

— Пришли, — сказала Любка, остановившись у маленького домика с зеленой калиткой.

Я обождал, пока они стучались в дом.

Через минуту услышал крик:

— Явтух!

Я пошел дальше.

 

2. Курская аномалия

Нет, это не то Гостищево, которое знал и любил каждый, кто ездил в мирное время по дороге на юг, — веселая зеленая станция близ Белгорода. Осенью, когда вы возвращались из Крыма или с Кавказа, только останавливался поезд, тотчас же с топотом вдоль вагонов пробегали мальчики, выкрикивая: «Яблуки! Яблуки!», подымая к окнам картузы с огромными светло-зелеными антоновками — по две штуки на картуз.

Теперь на путях стояла черная колонна паровозов. Есть что-то невыразимо грустное в картине одиноких паровозов, словно нет уже на свете поездов, некого и некуда возить.

На пустынном перроне, засыпанном мертвыми, жухлыми листьями и стреляными гильзами, такая тишина, что слышно было, как возятся под крышей вокзала воробьи. Все окна выбиты, ветер носил и кружил какие-то ведомости.

Начиналась вьюга.

За станцией, на опушке леса, стоял заброшенный дом, и я вошел в него. Там уже был кто-то. Я сразу узнал обиженное лицо — словно он собирался подуть в дудочку, а дудочку отобрали: Пикулев, рыхлый, обросший сивой щетиной, в кацавейке с облезлым воротником. Он как-то странно, на корточках, сидел у стены и, прикрыв от наслаждения глаза, вздыхая, с чавканьем грыз початок кукурузы.

Когда я подошел, он инстинктивно, рывком спрятал початок за спину, но потом, взглянув на меня, снова принялся грызть, тяжело, как мельничными жерновами, работая челюстями, точно ему стоило больших усилий обработать этот початок.

— Жив?

Теперь и он узнал меня и как-то печально осклабился.

В сенях застучали винтовки. Цепкие руки Пикулева, державшие початок кукурузы, дрогнули.

— Принимай гостей, хозяин! — громко сказал юноша в кавалерийской фуражке, лихо одетой на марлевую повязку, обращаясь к Пикулеву, который торопливо догрызал початок. — Что за тип?

Загипнотизированный командным голосом, Пикулев вскочил.

— Эх ты, горжетка! — определил кто-то из бойцов, увидя его кацавейку с мокрым собачьим воротником.

Один из вошедших, в брюках-клеш, с забинтованным лицом (остались только щелки для глаз), взглянув на Пикулева, сказал:

— Шикуешь?

И по одному этому «шикуешь» я тотчас же узнал его.

— Синица?

— Поднять флаг! — крикнул он и кинулся мне на шею.

— Тебя где?

— А там же — под Ахтыркой. Вот к лейтенанту прибился. Знакомься, лейтенант, — сказал он юноше. — Свой!

Лейтенант протянул левую руку (правая лежала на перевязи) и резким, отрывистым голосом сказал:

— Гуляев. А ты кто?

— Я студент-историк.

— Карфаген, Канны?.. Как же, знаю! — сказал Гуляев.

Свою историю Гуляев рассказывает отрывисто, будто командует.

Как раз перед войной окончил в Харькове кавалерийское военное училище и сразу — марш-марш на фронт! Под Черниговом бой. Контузия. Очнулся — на поле немецкие санитары. Спрятался в клуне. Разговор с хозяйкой: «Может, останешься? Посеешь и пожнешь». — «Патроны и пулеметы — вот мое дело!»

В лесу встретил двух друзей — Петю и Васю.

Про первый бой сообщает:

— Петя — слева, Вася — справа, я — в центре. Ранены все трое.

Потом их было девять. Все кавалеристы. «Имени не позорьте. Первые в деревню!» Напали на немецкую конюшню, перебили часовых и ускакали на конях. Остановились в темном лесу. «Наступать — для меня царство, отступать — лучше могила!»

Теперь их было уже двадцать. Тактика проста: днем скрываются в лесу, начеку охранение, бодрствует разведка; в сумерки — марш-марш! — и на полном карьере на шлях, из ручного пулемета и гранатами по обозу; никто не успеет оглянуться — уже исчезли во тьме полей. Двигались ночами, все на восток. «Наступать — для меня царство, отступать — лучше могила!» Так до самого Харькова. Нарвались на засаду. Кинжальный огонь. Несколько часов сряду за крупами убитых коней отстреливались и ночью, унося раненых, ушли…

Даже самые простые житейские слова, например: «приготовить кружки» или «внести сено», Гуляев произносил командным голосом, тем резким нечеловеческим голосом, который не допускает и даже не предполагает возможности непослушания или неисполнения.

Когда он внезапно задремал, то первое время у него еще было хмурое, начальственное лицо и чувствовался в нем этот железный голос, но постепенно лицо его как-то прояснилось, возвращаясь куда-то далеко-далеко, в светлый мир. Между темной от крови повязкой и воротничком гимнастерки видна была узенькая нежно-белая полоска худой юношеской шеи. Тихое лицо его с чуть припухшими, как у капризных детей, губами говорило: «Да, на самом деле я такой, и мне ничуть не стыдно этого».

Бойцы, которые шли с ним, были почти мальчики, — наверное, в этом июне они еще сдавали школьные экзамены. Вокруг я видел большие серые, или голубые, или карие с золотинкой глаза, в которых еще искрилось тонущее, но не утонувшее в море печали мальчишеское озорство. Добрые, нежные, любящие мальчики, которые именно благодаря своей доброте, нежности и любви к людям и жизни оказались несгибаемо беспощадными и страшными в ненависти к врагу.

Синица вытащил из сумки противогаза репу, разрезал на ломтики, ударил по каждому черенком и сказал:

— Бифштекс по-гамбургски!

— А у меня — крокет де воляй, — сказал один боец, вытаскивая из кармана печеный картофель.

— Цигарочки нет ли, молодежь? — попросил Пикулев, по-барсучьи, догола, обработавший свой початок.

— А тебе что, — сказал Синица, — «Казбек» или «Северную Пальмиру»? Или, может, «Золотое руно»?

— Выдай, выдай ему, главстаршина, «Золотое руно», — засмеялись бойцы.

— Наверно, «Камелией» умывался? — допытывался Синица. — И «Красной Москвой» душился? Любишь Москву, когда она — духи?

— А воевать не любит! Ох, не любит! — сказал Максименок, худенький паренек, раненный в обе руки.

— За что, ребята? — обиделся Пикулев. — Я ведь на восток иду.

— Как заяц идешь! — жестко сказал Гуляев, проснувшийся так же внезапно, как и заснул.

— Вот выберется и поедет в Ташкент родину любить, — предрекал Максименок.

Синица сказал:

— «Без доклада не входить!» — «Товарищ, я воевал!» — «Мы все воевали». — «Товарищ, я раненый!» — «Мы все раненые».

Кто-то добавил:

— Пролезет на собрании в президиум и будет квакать: «Регламент! Регламент!»

— Отставить! — сказал Гуляев.

Сидя над картой, лейтенант, задумавшись, разглаживал пальцами несуществующие усы и, уловив мой взгляд, сконфуженно улыбнулся.

— Боков, — приказал он, — компас!

Тот, которого звали Боковым, перебинтованный менее других (у него только висела на перевязи левая рука), вытащил из кармана компас, и все сгрудились вокруг лейтенанта и стали жадно глядеть на стрелку.

Это был маленький, похожий на луковицу, светящийся во тьме компас с колеблющейся стрелкой, вечно трепетно тянувшейся к северу. Но сегодня он взбунтовался: стрелка, волнуемая какими-то непонятными и таинственными подземными или воздушными силами, более могучими и непреодолимыми, чем притяжение полюса, стала отклоняться почему-то на восток. И сейчас ее тоже потянуло на восход солнца.

В наступившей тишине кто-то сказал:

— Да это Курская аномалия!

В пустом и темном доме при звуке этих слов будто вспыхнул волшебный свет, и мы оказались в другом, знакомом, привычном мире. Среди босых, в окровавленных повязках бойцов поднялся горячий и пылкий разговор. И о чем только не было говорено в этот вьюжный сумеречный день в старом заброшенном доме, на соломе, под вой и плач вьюги!

Вспомнили последний праздник Первого мая.

— У нас на Алтае снег был, — тихо сказал боец, у которого нога была в гипсе.

— Эге, хлопче, — перебил его бородатый раненый по фамилии Путря, — и у нас в Мелитополе был снег, но то не с неба был снег, а с вишен и яблонь.

— А у нас на Чирчике, ребята, не только на Первое мая, но и на первое января нет снега, — сказал узкоглазый узбек Хамза. — Хорошо живем!

— Хамза, а ты бабаев видел? — спросил вдруг Синица.

— Каких бабаев? — не понял узбек.

— Ну, помещиков ваших.

— Баев? Нет, не видел.

— То-то! — сказал Синица тоном настрадавшегося от помещиков.

— А у нас на Цимле как хорошо! — сказал молчавший до сих пор юноша с казачьими лампасами на шароварах.

И так каждый вспоминал свою местность, и о чем бы ни шла речь — о Горной Шории, где впервые зацвели яблони, или о том, как хороши, как тихи ночи над Днестром, — в рассказах слышалось что-то родное, близкое и знакомое.

Вдруг кто-то сказал:

— А помните, ребята:

 

3. Встреча

Длинная цепочка людей — одни в шинелях или гражданских пальто, другие в гимнастерках, третьи просто в госпитальных рубахах, с винтовками или без винтовок, — увязая в снегу, в сером, брезжущем свете утра входила в лес.

Качались носилки. Слышались слабые стоны раненых и резкая команда Гуляева:

— Не отставать!

Колючие мокрые ветки хлестали по лицу и груди. С деревьев сыпались хлопья снега. Гуляев шел впереди и все время оборачивался.

— Живей! Живей!

Здесь еловый темный лес протянулся зеленым языком к самому шоссе.

И вот уже сквозь деревья замелькали телеграфные столбы, и скоро мы услышали гудение проводов, длящуюся день и ночь, ночь и день жалобную песню проводов, которым холодно и одиноко у пустынной дороги. Гуляев дал сигнал: «Вперед!»

Послышался шум ломаемых кустов.

Но одновременно с этим вдали что-то возникло, родилось новое, постороннее. Это было как бы рокотанье дальнего ручья, шум все нарастал, приближался, и, наконец, ясно стал различим металлический рокот мотоцикла. У самой дороги была сплошная линия кустов. Гуляев махнул рукой, и все упали в снег и застыли.

Из-за поворота явились два мотоцикла. Мотоциклисты — в больших темных очках. Машины двигались медленно, моторы фыркали, плевались и злились, а мотоциклисты сидели в седлах свободно, иногда касаясь ногами земли и придерживая рвущиеся из-под седел мотоциклы, и тогда машины особенно сердились и плевали на снег черными сгустками дыма. В ясном зимнем воздухе сильно ощущался горелый запах.

— Шнеллер! Шнеллер! — прокричал немец и остановил мотоцикл.

Из-за поворота показалась непонятная, засыпанная снегом толпа привидений. Люди шли согбенные, укрытые одеялами, мешковинами, немыслимо завернутые в какие-то тряпки, без шапок, босые.

По обочинам дороги у кюветов лениво плелись два автоматчика, по одному с каждой стороны, а сзади, на расстоянии тридцати-сорока метров, тихо двигался «пикапчик». Автоматчики стояли, держась за кабинку, и автоматы их были направлены на толпу.

Все произошло как-то само собой. Когда «пикапчик» поравнялся с нами, он неожиданно остановился. Мотор стал чихать, и шофер вылез из кабины и открыл капот, заглядывая в мотор. Толпа продолжала двигаться вперед, из «пикапчика» дали очередь в воздух и что-то закричали шедшим впереди конвойным. В это время поднялся во весь рост Гуляев, метнул в машину противотанковую гранату и упал на землю. Дохнуло горячим ветром, и сквозь снежный вихрь взметнулось пламя. Это было как сигнал: без команды все сразу, все, кто мог бежать, поднялись и с криком «ура» кинулись к дороге.

Но уже некого было атаковать. Силой взрыва солдат из «пикапчика» разбросало далеко вокруг, и они лежали и корчились в разных позах, и там, где они лежали, снег вскипел, почернел от крови. От мотоциклистов же остался только длинный шлейф дыма. Толпа стояла на дороге не двигаясь, заколдованная, не понимая, что случилось. Все произошло точно во сне.

Здесь были железнодорожники в темных форменных шинелях, раненые в госпитальном белье, женщины с грудными детьми, подростки в маленьких кепочках.

Бойцы смешались с толпой, и в разных концах слышалось:

— Эй, из депо Фастов, случаем, никого нет?

— Слушай, друг, да ты с Подола, с Ярославской!

— Прилукские есть?

Мы стояли в сосновом бору, где-то близко рычали немецкие машины. Но в лесу, среди деревьев, чувствуешь себя в безопасности, словно под защитой богатырей.

Гуляев открыл планшетку, посмотрел на карту, потом сверился с компасом, и все смотрели то на лейтенанта, то на его карту и компас.

— Петраченко! — вызвал Гуляев.

— Есть Петраченко! — вышел вперед юноша с казацкими лампасами.

— Вот видишь — Шопино, Терновка, Хохловка, — он ногтем прочертил линию. — Боков! Пойдешь напарником… Вторая группа!..

Гуляев поднял голову и взглянул на ряд стоявших перед ним людей. Все смотрели прямо в глаза лейтенанту. Они шли вместе не первый день и привыкли прямо смотреть друг другу в глаза. Один лишь маленький боец Нюнка хоронился где-то позади, за спинами, и не смотрел в глаза.

— Нюнка, — сказал лейтенант, — не дыши в затылок. Выйди!

Нюнка, путаясь в полах длинной шинели, вышел вперед.

У него был узенький, в складках, лоб, и теперь от смущения он его еще больше сморщил.

— Дрейфишь? — спросил Гуляев.

— Отчего же я дрейфлю? — плаксиво сказал Нюнка.

— Дрейфит! — сказали из толпы.

Гуляев хозяйским глазом оглядел стоявших перед ним бойцов. Почти все были ранены. Взгляд его остановился на мне.

— Пойдешь?

Я ответил не сразу.

— Не откажусь, — сказал я, чувствуя, как сразу все взгляды скрестились на мне.

— Добро, — сказал Гуляев. — Нюнка пойдет напарником!

— И я пойду! — вызвался Синица.

— Молчи, когда не спрашивают! — сказал Гуляев.

— Молчу! — сказал Синица.

Из узенькой щелки бинтов печально смотрели знакомые глаза «морского волка».

И пока люди собирают хворост, зажигают в овраге, в ямах маленькие, крошечные, почти бездымные костры, подкидывая в огонь замерзшую, выкопанную из-под снега картошку, пока они, перебинтовывая повязки, долго жадно разглядывают свои раны, пока роются в мешках, в сумках, сворачивают худенькие, как сосулечки, цигарки, мы с Нюнкой уходим вперед.

Тогда, давно, на Яготинском поле, когда шел в первую разведку, было ощущение жертвенности: вот выпал жребий, и главное — держаться и не позорить себя перед товарищами. Теперь было другое чувство: служба. Выполняешь долг службы, и надо делать это спокойно, расчетливо, не пасуя и не зарываясь.

Идти было легко. В хвойном лесу снег неглубокий, под деревьями еще кое-где рыжая, мягкая и теплая, в еловых иглах земля.

Нюнка шел молча и, словно в глубоком раздумье, морщил лоб.

— О чем думаешь? — спросил я.

— Да ни о чем, — ответил Нюнка. Он поднял глаза: и впрямь — ни о чем.

Но вот затишный добрый хвойный лес кончился и начался лиственный, деревья стояли голые, и уже далеко было видно вокруг.

Нюнка вдруг стал разговорчив.

— В разведку надо идти умеючи: тебя никто не видит, а ты видишь всех, правда? — Он забежал вперед, чтобы заглянуть в глаза.

— Давай не рассуждай, как идти, а иди.

— А я иду, я иду.

Мы подошли к опушке леса, дальше лежало открытое снежное поле, видна была насыпь железной дороги с одиноким вагоном. На проселке к переезду через железную дорогу стоял старый ветряк.

— Давай собирай хворост, — сказал я Нюнке.

— Туда пойдем? — спросил Нюнка, с сомнением покачав головой.

Мы вышли из лесу с хворостом на спине. Просто идут мужики из леса в село.

Вдруг Нюнка ухватил меня за рукав.

— Стой! Ни с места! — Лоб его до невозможности сузился в одну линеечку.

У мельницы маячил зеленый часовой. Рядом с ним — треножник пулемета.

Поворачивать было поздно.

— Иди прямо и не гляди по сторонам, — сказал я Нюнке. Но уже через минуту я услышал свистящий шепот:

— Он смотрит на нас, он не спускает с нас глаз.

Мы приближались к часовому.

Немец, с надвинутой на самые брови пилоткой, широко расставив ноги, стоял у пулемета и, глубоко засунув руки в карманы шинели, смотрел куда-то вверх.

— Он специально поджидает нас, — захныкал Нюнка.

— Перестань!

— Да страшно…

— А думаешь, мне не страшно, сукин ты сын!

— Улыбайся! — вдруг зашипел Нюнка. — Улыбайся, будто нам хорошо!

Я взглянул на Нюнку. Лицо его улыбалось. Оно было как застывшая маска.

Часовой лениво перевел глаза с облачного неба на шлях, видно было, как мы попали в поле его зрения. Он продолжал стоять, широко расставив ноги, не меняя позы, не шелохнувшись.

— Давай остановимся, — предложил Нюнка.

Я нащупал за пазухой пистолет.

— Скажем только «здравствуйте». Хорошо?

Мы поравнялись с часовым. Я увидел посеревшее, резиновое от стужи лицо с неестественно длинным, будто приклеенным носом. Бессмысленное, ненужно-чужое лицо. Он смотрел на нас и молчал. Нюнка на секунду остановился, поправил на спине пук хвороста. Мы миновали часового, но спиной я чувствовал направленный на нас пулемет.

— Сейчас он выстрелит в нас, вот увидишь, — сказал Нюнка.

— Если ты не перестанешь, я тебе в морду дам, — сказал я.

Минуту было тихо.

Впереди проселок круто заворачивал за высокий черно-сухой лес подсолнухов. Мы повернули и оба сразу взглянули друг на друга.

Лицо Нюнки медленно расплывалось в блаженную улыбку.

— Фиг, а? — сказал он.

— Пошел ты — знаешь куда?..

— А что? — сказал Нюнка. — Хорошо! — Лицо его еще продолжало улыбаться.

Я повернулся и вошел в черные заросли подсолнечника.

— Не оставляй меня одного! — завизжал Нюнка.

Он еще что-то кричал, но ветер относил его слова.

Быстро смеркалось, и скоро уже ничего не было видно вокруг. Здесь снега почти не было, поле — сероед, каменное.

Я сбился с дороги и пришел к старому ветряку. Не тот ли это ветряк, у которого стоял немец с пулеметом? Неподвижные крылья ветряка под ударами ветра скрипели, и весь он содрогался и гудел, точно работали мельничные жернова. Внутри было тепло и мельнично-уютно, пахло мышами, паутиной. Я уже собирался переждать первую темноту, пока взойдет луна, когда вблизи ясно послышался стук копыт. Во тьме не видно было ни коней, ни всадников, но бодро звучали громкие русские голоса.

— Левее, левее, бери на Казацкое, — сказал один.

— Что, это здесь застрял Сидельников из автобата? — спросил другой.

— Ворона этот Сидельников.

Я пошел за голосами и вскоре очутился на дороге; перед глазами из земли выросли темные строения, совсем рядом сверкнул свет: приоткрыли дверь. Я был в деревне. Через несколько шагов у избы наткнулся на груженную железными бочками машину. Я обошел ее кругом: полуторатонка! Это, наверное, и есть «ворона Сидельников». Теперь я постучал в избу.

— Кто там? — спросил из-за двери женский голос.

И впервые за все это время я ответил громко:

— Русский!

Загремел засов, свет ударил в глаза, и мягкий, приятный, звучный женский голос сказал:

— Пожалуйста, входите, товарищ!

Фронт! Вы представляете себе дороги, забитые колоннами подходящих войск, беспрерывную линию траншей и колючей проволоки, снайперов, следящих за каждой двигающейся на поле кочкой, понатыканные всюду секреты, засады, мимо которых придется ползти адской ночью, выбирая проход между ракетчиками.

А вот бывает совсем и не так. Вражеские войска прошли стороной, по асфальту, а тут пусто, по-осеннему мирно, отдохновенно, и вдруг на каком-то повороте дороги — длинная стрела к лесу: «Хозяйство Полушкина — 300 метров»; в лесу нет уже хозяйства Полушкина, но среди лапчатых елей обдает сладким теплым дымом обжитого места.

Вдали в поле проскочил камуфлированный броневичок. Наш или немецкий?

И вот неожиданно в рассветной дымке посреди пустой деревни вдруг встретился красноармеец, идущий от источника с брезентовым ведром, на котором изображен красный крест, и сказал, что тут санитарный взвод.

По дороге навстречу скакали всадники в шинелях и черных пальто: разведка.

И вот уже пошла штабная шестовка, встречаются мотористы БАО, писари АХО в зеленых фуражках, краснощекие регулировщицы с флажками! Дома!

…Иду назад по замерзшему каменному полю, и оно не кажется теперь диким, необитаемым, плывут над ним светлые облака, и льется из них нежный розовый свет восходящего солнца. Спускаюсь в овраг — и не такой он уже крутой и заброшенный здесь, в низине, только гуще пахнет землей, увядшими листьями.

Вот и лес, в котором остались товарищи.

Среди деревьев мелькают повязки раненых. Как странно, что они еще ничего не знают, что у них такие землистые, измученные, безнадежные лица.

— Наши! — кричу я. — Наши! Эй вы, слышите?

…Они не идут, они бегут беспорядочной толпой. Опять овраг, серое поле, стрела «Хозяйство Полушкина».

— Вон, вон, за соснами!

Теперь уже все видят двигающиеся между деревьями красные звезды на башнях танков.

И все, кто мог и не мог: раненые на костылях, женщины с детьми на руках, мальчики, — рванулись через поле к танкам. Они бежали, падали, подымались, снова бежали и кричали.

Никто не мог после сказать и припомнить, что он кричал. Кричали: «Ура! Наши!» Кричали: «Братцы, танки!» Кричали: «Русские!» И просто кричали: «Мама!»

И многие плакали.

 

4. Красные флаги

Как мираж на горизонте появился и поплыл навстречу, весь в живых, подымающихся к небу голубых дымах, освещенный ярким восходящим солнцем, белый город.

Было такое же раннее утро, когда мы выходили из Киева к дарницким мостам. Сколько времени прошло с тех пор? Год, десять лет, целая жизнь? Неужели это было только два с половиной месяца назад? Неужели в семьдесят девять дней можно столько втиснуть?

Позади Киевская, Полтавская, Харьковская, Сумская, Курская области, а тут уже Воронежская. Если бы идти в мирное время по шоссе, по асфальтовым дорогам напрямик, то семьсот километров, а сейчас, считая все крюки, обходы, будет и вся тысяча.

Там, вдали, где был город, в воздухе что-то рождалось, сначала жалобное, тоненькое, пискливое, точно кричал ребенок, которого не выпускали на улицу, а потом, набирая силы, все громче, басом, сотрясая окрестности.

— Что это? — спросил я шофера, который копался в моторе остановившейся на дороге машины.

Шофер удивленно взглянул на меня.

— Фабрика, что, не понимаешь?

— А-а!

Фабричный гудок ревел протяжно, долго в пустынном одиночестве утра, и казалось, все напрасно. Но вот на его призыв откликнулся еще один гудок, а потом и третий, и слились в едином хоре, который звал город с синими дымами, белые пустынные поля проснуться, жить, трудиться. С внезапной силой вернулось чувство возможности жизни.

Гудки гудели, и я шел вперед. И когда гудки стихли, то в наступившей тишине услышал характерный шум проснувшегося большого города: удары железа, сигналы машин, дальние приглушенные крики.

Навстречу шла женщина в белом пуховом платке с кошелкой.

— Здравствуйте! — нараспев сказала она с той нежностью и доброжелательностью, с которыми обращаются русские люди на дорогах к незнакомым людям. Что-то горячее, твердое подкатилось к горлу. Хотелось стать на колени и целовать землю, на которой стояли я и эта женщина в белом пуховом платке.

— Товарищ, вы больны, вам плохо? — спросила она.

— Мне хорошо, мне еще никогда не было так хорошо! — сказал я.

— Ну и на здоровьечко, — улыбнулась она.

Голос этой женщины, далекая солдатская песня, звон самолета в ясном небе, березовая рощица, светящаяся удивительной чистотой и белизной, — все это сливалось в единую, радостную, свободную и светлую картину.

На заснеженном пустыре за городом проходило военное учение. Молоденький лейтенант, наверное только из училища, в новой щегольской шинельке со свежими малиновыми петлицами и в новенькой ушанке, с новой блестящей звездочкой, раскатисто, упиваясь своим голосом, выкрикивал команду. Я постоял возле. Он удивленно поглядел на меня, и разрумянившееся, счастливое лицо его говорило: «Видишь, как хорошо и ладно я это делаю, и понимаешь теперь, какое дело война!»

Появились домики, плетни заснеженных огородов. Улицу переходили цепочкой гуси, шествовали они мирно, спокойно, величаво вытянув шеи, и изредка сердито гоготали. Маленькая девочка в красном капоре, из открытой калитки наблюдавшая за гусями, тихо и счастливо засмеялась.

— Хорошо? — спросил я.

— Ага! — она снова засмеялась.

Я шел тихой праздничной улицей, мимо маленьких деревянных домиков с красными флагами над карнизами окон, мимо сугробов у ворот, палисадников.

И эти липы в белом пушистом инее, и ярко-красные флаги на ветру, скрип журавлей, дальние голоса… Будто я жил на этой улице давным-давно. И этого деда в тулупе и старой буденовке я узнал; и эту женщину, которая провожала своего внука в школу; и самого внука с клеенчатым портфелем в руках; и даже пробегающего через улицу пса, которого, наверное, зовут Серый.

— Серый!

Он остановился и строго-дружелюбно поглядел: «Откуда знаешь?»

Я шел все дальше и дальше и вот услышал из репродуктора знакомый спокойный голос. Если бы одновременно закричали, запели, заговорили тысячи радиостанций, все равно из какофонии мирового эфира, из обрывков мелодий, писка, лая, чужого бреда — от Аляски до Антарктиды — я сразу сердцем уловил бы голос Москвы.

Это был голос отчизны, страны, где я учился в школе, где ребенком бегал по высокой траве, где жили мать, брат и сестры, все товарищи и друзья.

Из дома на противоположной стороне улицы вышел человек в ватнике и замасленной рабочей ушанке.

— Вы кого-нибудь ищете? — спросил он.

— Нет.

Он тоже прислушался к радио.

— Что случилось? — тревожно сказал он.

— Ничего.

Он удивленно взглянул на меня и пошел своей дорогой.

А я стоял с колотящимся сердцем и слушал радио, полный бесконечной, единственной на всю жизнь любви.

И душа, жившая все это время в постоянном и суровом напряжении, как бы отделенная глухой стеной от впечатлений и воспоминаний, которые могли ее ослабить, внезапно и сразу открылась, музыка, сменившая речь, лилась в душу, как чистая река, напоминая об огромном мире, в котором есть музыка, книги, и смех, и беседы с товарищами, и поезда, и новые города, и все, что я любил.

Я иду через весь город, иду и читаю на углах: «Улица Лермонтова», «Улица Чехова», «Улица Ленина». Я иду по улицам и, как самую прекрасную на свете книгу, читаю вывески: «Городские ясли», «Школа механизаторов», «Контора лесопитомника»…

И вот вижу маленькую, почти совсем незаметную вывеску: «Районный комитет ВКП(б)». Стою перед ней без шапки, стою и читаю ее, удостоверяясь, что именно так и написано: ВКП(б).

В большое окно видна была комната, полная людей.

Все сидели, лишь один, в защитной гимнастерке, с виноватым лицом, стоял, как-то мрачно и жалко улыбаясь.

Я понял: его прорабатывали.

Улицы становились шире, оживленнее; появились удивительно праздничные витрины магазинов; сквозь широкое окно фотографии виден был сидящий в старинном кресле перед аппаратом сержант с биноклем и автоматом на груди; на школьном дворе шумели, играли в снежки дети; у киоска стояла очередь, люди на ветру разворачивали газеты: «Правда», «Известия», «Комсомольская правда».

Все здесь близкое, дорогое и знакомое до мельчайших черт — и лица, и улыбки, и береты девушек, и крохотные кепчонки мальчишек.

Я с наслаждением вдыхал воздух живой улицы: сладкий запах пекарни, и одеколонный запах парикмахерской, и даже специфический нарпитовский запах столовой, у которой стояла очередь.

Все виделось, слышалось, чувствовалось с воскресшей впечатлительностью.

Мимо торопливо проходили люди. Я смотрел на их озабоченные или веселые лица и не понимал, почему они не оглядываются, не удивляются и, казалось, не замечают эту оживленную улицу с красными флагами, открытыми магазинами, звучащим радио. «И я раньше не замечал, как следует не ценил. Только сейчас я понял это».

Я пошел по улице, где у каждого крылечка стоял часовой с автоматом, по заборам палисадников вместо дикого винограда вился красный шнур штабной связи, из открытых форточек доносилось стрекотание пишущих машинок, и из дома в дом озабоченно ходили писаря с папками и бутылками чернил.

— Слушай, дядька, как пройти на Пушкинскую? — на ходу обратился ко мне молоденький сержант.

— А я не дядька.

— Да, не дядька… — сказал сержант, растерянно взглянув в мое лицо.

— Где-то видел Пушкинскую, а где — не знаю, может, это было в другом городе? — я усмехнулся.

— Не местный? — спросил сержант.

— Нет, куда там! — я снова усмехнулся.

Сержант торопливо ушел, но все оглядывался, и через несколько минут уже за углом меня догнало:

— Документы!

Передо мной стоял патруль — капитан и боец.

— Как Москва? — спросил я капитана. Но он, как бы не расслышав вопроса, повторил:

— Документы!

Боец смотрел поверх меня куда-то в конец улицы.

— Ножик есть? — сказал я.

Боец перестал смотреть в конец улицы и взглянул на меня, а потом на капитана.

— Вот здесь! — я показал место на внутренней стороне левого рукава, наверху, где был зашит комсомольский билет. Я прощупал — билет был на месте.

Капитан достал записную книжку, вынул из нее бритвочку и внимательно, точно движения мои сами по себе представляли для него интерес, следил за мной.

Я подпорол подкладку и осторожно достал сложенную вдвое, еще мокрую, ржавую и разбухшую книжечку.

— Откуда? — спросил капитан.

— Киев, — сказал я.

Капитан сурово взял комсомольский билет, посмотрел на фотографию, потом на меня и вдруг с какой-то неожиданно появившейся у него нежностью стал расправлять побуревшие, слипшиеся, с расползшимися чернилами, похожие на промокашки листки.

— Карловку не проходил? — спросил боец.

— Нет, Карловки не помню.

— Там у меня батя, — сказал боец.

— Москва? — вспомнил капитан, возвращая документ. — Москва на месте, товарищ Корнилов. Москву не отдадим! — И потом на прощание: — Побриться бы нужно, а то и в самом деле на дядьку похож.

Парикмахер, в кресло которого я сел, спросил:

— Под польку?

— Сильно зарос? — спросил я. Хотелось рассказать все, что произошло со мной.

— Бывает, — парикмахер заработал машинкой. А когда намылил и начал брить, сказал коротко: — Серьезная борода!

Я вышел из парикмахерской.

На углу сидел с ящиком смуглый мальчишка-чистильщик и, то ли согреваясь, то ли приглашая прохожих, стучал по ящику щетками. Я поставил ногу на ящик, и он тотчас же поднял щетки, но замер в нерешительности, критически оглядывая сапоги.

— Каши просят!

— Знаешь, сколько они прошли? — сказал я.

— Много! — ответил мальчик.

Он заработал щетками вовсю, даже сбил на ухо шапку: ему стало жарко.

— Готово! — возвестил мальчик и в знак этого стукнул щетками по ящику.

У меня были деньги еще из Киева — две красные бумажки по три червонца. За это время я потерял ощущение стоимости денег и неуверенно протянул мальчику тридцатку. Он посмотрел на нее и цокнул языком.

— Ух, дядь, сдачи нет…

Я пошел к вокзалу, он был далеко за городом.

Из долины прямо на меня летел, выпуская сжатые клубы свежего белого пара, локомотив и, поравнявшись, словно узнал меня, закричал.

Я вышел на пути и с наслаждением почувствовал теплый каменноугольный уют железной дороги.

У маленького серого перрона, так же как там, далеко, на станции Киев-пассажирский, стоял бронепоезд. Нет, не из углярок, а настоящий, военный, зелено-блиндированный, с орудиями на бронеплощадках, и у зеленого паровоза стоял… длинновязый Степан Дацюк, только теперь он был не в кожанке и кожаном картузе, а в длинной кавалерийской шинели со шпалами на черных петлицах и военной шапке-ушанке.

— А начподора? — спросил я.

Дацюк печально поник головой.

— Под Яготином…

— А Поппель?

— Под Диканькой…

— А Маркушенко?

— Там же…

И кого я ни называл, он отвечал: «Нема…»

— Да, — вдруг сказал Дацюк, — а тебе, хлопче, письмо.

Я читаю письмо прямо на перроне, и мне хватает его на одно дыханье. Я хочу сделать еще один вздох, а там уже стоит «Преданная тебе Леля» и точка. Жду — не раскроется ли эта точка и не увижу ли ее. А мимо гудят машины, большие, трехтонные, с клетками, в которых возят авиационные бомбы.

…Как же ты нашла меня в этом вихре, в этом шквале? Хорошая и милая моя, ты пишешь, что живешь теперь в Высоком поселке. Отчего он так называется? Что — очень высоко? Видишь ли ты меня со своего Высокого поселка?

— Вернешься к Пуническим войнам или с нами? — спросил Дацюк.

— С вами!

— Соломонов! Выдай, что положено! — приказал Дацюк.

Толстенький, аккуратненький и такой же, как в Киеве, краснощекий Соломонов взял меня под руку.

— Одену тебя, как командующего, — пообещал он.

Теперь он уже не варьирует. Он строго проводит пальцем по титульному списку и выдает гимнастерку, грубые солдатские диагоналевые штаны, кожаный ремень, сапоги, теплые байковые портянки, варежки, звездочку… И каждый раз аккуратно, жирно, значительно ставит птичку и некоторое время авторски любуется этой птичкой.

— Махорки, я думаю, не надо?

— Надо, — сказал я.

Соломонов поднял голову и разочарованно посмотрел на меня.

— Надо так надо, — пробормотал он. А я хотел подменить карамелью.

— Давай махорку! — сказал я.

В гарнизонной бане горячий, душный, лесной запах березовых веников, кипятком обваренного дерева и чего-то еще очень хорошего, давнего, мирного. Кто-то на верхней полке громогласно, с наслаждением вздыхал:

— Наддай, Флягин! Ох, Флягин! Душа с тебя вон, Флягин! — И наконец распаренно, добродушно, освобожденно: — Все вы Флягины!

Какой свежий богатырский дух исходит от новой солдатской рубахи, от новой шинели! Как прекрасно блестит звездочка на пушистой цигейковой шапке!

Силой и надеждой переполняется сердце, когда, выйдя на мост, слышу грубый, кованый стук своих новых солдатских сапог.

Был яркий зимний солнечный день. Капало с крыш. С криком летали у домов галки.

Навстречу шли войска. Широким вольным шагом двигался строй автоматчиков в белых полушубках с новенькими желтыми автоматами.

— Смотри! Смотри! — кричал ка улице мальчик, подняв счастливое лицо к небу, по которому низко плыли на бомбежку краснозвездные «ИЛы». — Тройка! Еще одна тройка! Пятерка!..

Но в это время и гуденье самолетов и шум улицы были заглушены совершенно неслыханным, похожим на землетрясение грохотом. Заняв собой в ширину всю улицу, выставив плывущие поверх крыш домиков длинные стволы, окруженные мальчишками, один за другим, сотрясая мостовую гусеницами, проходили танки «КВ», в открытых люках которых стояли молодые танкисты в пробковых шлемах.

В рупор на всю улицу кричало радио. Передавали лекцию о жизни вселенной:

«…Вселенная в целом не имеет ни конца, ни границ ни в пространстве, ни во времени. Она существовала всегда и будет существовать вечно…»

И в этот момент было такое ощущение, что это говорят про меня, про мою страну.