roger: куда пропал? ты меня бросил?))

green: как ты могла так подумать... :) весь этот месяц мечтал о тебе

roger: ага) расскажи… кто она?

green: так и быть тебе скажу.. я тащился от дурной тоски :((

roger: не грусти-похрусти… хочешь я тебе вылечу?)

green: хехе.. у меня хронический душевный авитаминоз.. это не лечится

roger: само проходит) это со мной часто бывало. надо чаще гулять!

green: но я разучился гулять

roger: а я могу гулять сама по себе

green: да... но только внутри себя

roger: эй… герой ты где?

green: на кухню ходил… есть будешь?

roger: спасибо ты у меня такой заботливый

green: кушай на здоровье

roger: тебе не кажется что ты пересолил?

green: влюбился наверное :)))

roger: значит я была права! кто она? признавайся похотливый козел

green: бээээ…бээээ….

roger: вот так бросил девушку тухнуть за компьютером :(…

roger: ты где? опять с ней болтаешь? ((

green: еще нет но скоро буду я засыпааааааюююю ((

roger: БАХ!)

green: теперь точно не засну:)))))))

roger: я старалась)))

green: нет серьезно я спать:)))))

roger: заснешь? оставив девушку на растерзания извращенцам?)

green: вы хотели об меня погреться, но у меня слишком холодное сердце:))

green: ты чего замолчала?

roger: ах… он еще не спит

green: давай созвонимся

roger: еще чего захотел?

roger: давай, запоминай телефон)))

– За бедра, – стоном приказывает она, прогоняя мои жадные руки с ее колышущихся грудей.

вдох за выдохом толчок за толчком время вырывается из меня заполняя ее вибрирующее пространство скрип зубов вспыхивает серебром кометы рассыпается в треск на губах  чтобы кусать синяки расцарапывать подсохшие царапины кончая она выталкивает меня из себя вскакивает удирает от продавленной постели к окну срывать занавески шторы обнаженная ночь в тусклом небе дрожащий луч звезды на ее теле где-то там продолжают трахаться ангелы…

… ты возвращаешься ко мне. Мы укрываемся и смеемся под одеялом. Ты жалеешь мои синяки и царапины, поцелуями выпрашивая у них прощения. Я жмурюсь от твоих ласок, мои раны разъедает пот, и укусы горят от приливающей к ним крови.

– Мальчик мой, я люблю тебя, – спрашиваешь ты.

– Девочка моя, я люблю тебя, – отвечаю я.

Ты поворачиваешься ко мне спиной и чуть поджимаешь ноги. Я обнимаю тебе, прижимая руки к грудям и, ощущая расслабляющиеся соски, зарываюсь в аромат твоих волос. Изредка наши тела перешептываются тихими движениями. Но мы их не слышим – мы засыпаем.

Когда открываю глаза, признаюсь в твое прикрытое сновидениями ушко, что я люблю тебя. Встаю и одеваюсь, прикрываю засосы и укусы на шее твоим шарфиком и выхожу из квартиры № 64, к ступенькам, по которым я пару месяцев назад бежал вверх, задыхаясь, и от волнения кружилась голова в вопросах без ответов, что произойдет между нами, когда мы впервые увидим друг друга. Выхожу на улицу. Возле нашей лавочки уже давно прибрали кучу листьев, в которую мы падали и долго со визжа валялись в первый день нашего знакомства – наша первая кровать. Я вдыхаю январский воздух и на секунду закрываю глаза. Открываю, на улице морозно и голо – снега все еще нет, а тот, наш первый снег под твоим домом, давно уж развеян ветром.

Мы договорился по телефону в середине осени, что встретимся, первый раз в тот день, когда пойдет снег. Это ты предложила, после того как мы познакомились по телефону, и, услышав желанные голоса, всю ночь проболтали, рассказывая, друг о друге. Без знака свыше мы навряд ли решились бы встретиться, обои слишком боялись разочароваться, все было сном, не реальностью, и ты выбрала снег. Но я, не выдержав жару октября, и, узнав из телефонной базы твой адрес, накупил школьных тетрадей в клеточку, и всю ночь вырезал квадратные снежинки, чтобы по утру спешить к тебе с оттопыренными карманами и набитыми кульками бумажного снега – нашего первого снега. Боялся, что ты не заметишь его или сочтешь за глупость, когда стряхивал с крыши нарезанную мечту над твоими окнами. Задыхаясь, бежал к тебе навстречу, не замечая глазеющих соседей, после того как ты выглянула из окна и пригласила меня рукой, пока я стоял в бумажных сугробах, пытаясь в высоте угадать твое лицо за спутанными ночью волосами.

В магазине покупаю йогурты, упаковку пельменей, сметану к ним, и пачку легких сигарет для тебя и для себя без фильтра – я начал курить. Вспоминаю, как мы смеялись над озадаченной продавщицей. Она спросила, какую ты хочешь купить зажигалку, и ты сказала, что будешь рада любой. Продавщица, не понимая, чего ты именно хочешь, по порядку выложила перед тобой весь скудный ассортимент. А ты на каждое предложение повторяла: «я всему буде рада». Прохожу мимо аптечного киоска, в котором я купил для тебя свой первый подарок – широкий лейкопластырь и два комплекта бирушей. Мне тогда было тяжело, после твоего рассказа, очень досадно и очень больно. К тебе приехала подружка из города, в котором ты раньше жила и работала и ты попросила, чтобы я в тот вечер к тебе не приходил, боялась, что подружка спьяну может сболтнуть, что-то лишнее и неприятное для меня.

– Тогда скажи сама, – предложил я.

– Но тогда у нас уже ничего не будет, так как раньше, – ответила ты и расплакалась.

– Ты чего, девочка моя? Перестань. Ведь ты говорила, что всегда мечтала о таком как я. Если я – твоя мечта, из-за чего может все изменится?

– Потому что я только мечтала, но не верила. У меня был такой тяжелый период в жизни. Я боюсь.

– Не бойся, ведь я полюбил тебя такую как ты есть. А ты же не всегда была такой? Для этого тебе пришлось пережить все то, благодаря чему ты стала такой как сейчас.

– А если я от пережитого стала только хуже? Ты же не скажешь этого?

– Я люблю тебя.

И ты мне обо всем рассказала.

Завернутый в пеструю оберточную бумагу и перевязанный ленточкой с бантиком мой первый подарок перед сном. Ты смеешься от моего плана на завтра и осыпаешь меня вопросами. А я заклеиваю лейкопластырем твои веки и губы, обещаю, что завтра мы станем ясновидящими и оглушаю тебя бирушами. Ослепляю себя, лишаю возможности говорить и слышать. И мы – два добровольно глухонемых слепца обнимаясь, засыпаем.

Ты помнишь наш первый день, который мы так и не увидели и не услышали, но почувствовали? Проснулись, и как слепые котята долго ползали по кровати и тряслись от беззвучного смеха, изучая наши новые тела – две новые неизведанные карты, трепещущие под жадными прикосновениями пытливых ученических пальцев, сладких, дрожащих теплом прикосновений. Два новых паруса уносящих в открытое море слепых охотников за пиратским сокровищем. Разворачивали друг друга ненасытными руками в предвкушении фейерверка приключений, как дети с обсыпанными сахарной пудрой губами, спешащие распробовать вкус рахат-лукума. Неуверенно передвигались от родинки к родинке, странствовали через холмы и впадины, по скользким ногтям, проваливались в овраги и спотыкались об кочки шрамов, изнывали от жажды шатаясь гладкими равнинами, пробирались сквозь дерби щетины подмышек и заросли колючек на моем лице, изучали кратеры ушных раковин, дарили им имена и покоряли растопыренные вершины пальцев ног. Радостно открывали каждый для себя необитаемые эрогенные острова и вздрагивали в волнении от новых ощущений. Спасались от жары, ловя в ладошку отпускаемый ноздрями ветер, и нежились в мягком пушке волос на животе. Ковырялись, словно золотоискатели в пупках, ощупывали ребра анатомического театра, терлись друг об друга по очереди всеми частями тела, как голодные корабли, что, одичав в скитании над морским дном, ласкают подзорными трубами неведомые берега. Соприкасались кончиками носа, и удирали от щекотного обнюхивания с ног до головы. Кожа под нашими ласками вскипала мурашками, соски твердели, и гениталии приятно гудели, захлебываясь кровью. Наши тела кричали и пели; читали стихотворения и молитвы; изгибались мокрой радугой; менялись в созвездиях; взбивали соленые коктейли; переливались запахами; обжигаясь, царапались; шли на абордаж, бросая крючья; сжимались в терзающих лапах ночных чудовищ; звенели в мелодии двухцветного инструмента; взрывались новогодними хлопушками; распухали в фортиссимо; содрогались в пианиссимо; обугливались северным сиянием; срастались сиамскими близнецами – одна кровь на двоих; одно счастье на двоих; одна жизнь и одна смерть на двоих; и обмякали в обладании таинственного клада. Чтобы через минуту потерять отмеченное место на карте, и забыв все направления, вновь отправиться на поиски неизведанного и вечно ускользающего сокровища.

Потом, путаясь в вещах, пытались одеться. Блуждали комнатами, спотыкаясь об незнакомые предметы и натыкаясь на расставленные руки. Нам все хотелось поделиться ощущениями в словах, и мы пытались, что-то объяснить любимой плоти азбукой шлепков и щипков. А ты, бессовестная, подглядывала за мной, ощупывая мои ноги, пока я, как девочка, вприсядку мочился в туалете, и безудержно хохотала немым телом от представляемой картинки. Затем фотографировались, не слыша щелчков отсчитывающие кадры, но чувствуя их руками. Вместо свернутой в зрачок диафрагмы за выпуклой линзой фотоаппарата и черных шторок, что ограничивают площадь и делят на порции падающий на пленку свет – наше гуляющее вне границ воображение фотографировало сокровенность грез.

А вечером, мы думали, что это был вечер, на самом деле это могло быть все, что угодно. Я пытался найти часы, и, отковырнув стекло над циферблатом, надеялся поймать пальцем минутную стрелку и часовую, почувствовать щекотку секундной, но, перещупав все найденное, я только в тот день заметил, что в квартире только электронные часы. Когда проголодались, отвлекаясь от желания проститься с немотой, начали исписывать друг друга холодными маркерами, пытаясь кожей угадать их цвет и обеты орнаментов, которые мы поочередно выводили на теплокровных холстах до тех пор, пока не уснули.

На следующее утро, содрав лейкопластыри вместе с ресницами и шелухой губ, смеялись и долго целовались, разглядывая отвыкшими глазами брачную окраску на птичьих телах и отпечаток вчерашнего дня на сбитой в гнездо простыне. Соскучились по нашим голосам и изображениям и не могли наслушаться друг друга и насмотреться. Принимали душ, и пока с нас сползала разноцветная пена, занимались любовью, мечтая умереть в старости от одновременного оргазма, прощаясь со своими словами и этой вселенной последними признаниями:

– Я люблю тебя, моя девочка.

– Я люблю тебя, мой мальчик.

Перемываю на кухне испачканную за праздничным ужином посуду – вчера тебе исполнилось восемнадцать лет. Готовя весь день, мы надеялись, что на утро нам останется, что-нибудь пожевать, но гости ничего кроме крошек торта не забыли. Набираю в кастрюлю воду, и пока она закипает на плите, я сижу возле тебя, курю и любуюсь твоей спящей красотой, и вздрагиваю, каждый раз от обжигающей боли, когда с силой гашу об свои руки окурки. Боль развлекает меня, заглушает душевные переживания, уменьшает тело до нескольких пор, сгущает до одной мысли, превращает в шипящий комок страдания, но я могу терпеть, я понимаю, я телом чувствую суть. Я не слышал, чтобы кто-то из-за открытых переломов, разглядывая свои кости, добивал себя, перерезая острыми обломками вены, а не пытался ползти за помощью к прохожему. И я знаю, я видел, как у людей с переломанными судьбами отнимались ноги, и когда фурункул, наливающийся гноем в душе, выбивался лишь приближающимся с каждым этажом асфальтом. Я отвлекаюсь, прижигаю свои руки. Я не знаю, у кого спросить. Почему для других ты была куском мяса? Почему я люблю тебя? Почему тебе было также приятно с ними, как и со мной? Мне хочется забыть свой порядковый номер. Я в растерянности, я не знаю, что делать, когда мечта сбывается. Она рядом, она лежит на кровати, она сейчас спит, я слышу ее дыхание, но я не испытываю ничего кроме бессилия и злости. И я решаюсь – быстро собираю вещи, одеваюсь, размышляю о том, чтобы написать в прощальной записке, но так и оставляю не тронутым чистый лист возле тебя. Я верю, ты все поймешь. Я гашу на кухне огонь под кипящей водой. Я ухожу.

В нашей истории не было головокружительных погонь, звона раскалывающихся окон, могущественных противников препятствующих нашим встречам, никаких перестрелок, никаких завистливых соперников, которые постоянно строят козни, никаких измен и ревностей. Мы просто не сводили пару месяцев друг с друга глаз, пару месяцев не вылезали с кровати, занимаясь этим по десять раз на день, с перерывами на перекур и чай, перевыполнив все среднестатистические нормы на пару лет вперед. Раз в сутки спускались с кровати в магазин или к ночному ларьку, чтобы купить, что-то перекусить. Продавцы подозрительно косились на наши бледные истощенные лица и впалые горящие желанием не расставаться глаза, принимая за наркоманов. А мы возвращались и опять занимались этим, занимались до галлюцинаций до полного отключения. Я уже не чувствовал, стоит у меня или нет, приходилось щупать рукой, когда вставлять, а когда можно остановиться. Ты тоже жаловалась на боли и боялась эрозий, и мы с вечера договаривались, что завтрашний день – День Воздержания. Но первый, кто просыпался, кидался на спящего и будил его этим. А потом ты как-то после очередного одновременного оргазма, сказала, что так тебе ни с кем никогда не было приятно вдвоем, а только во время группового секса. После твоего комплимента, мне стало скучно себя обманывать. Зачем все эти эмоции и чувства к тебе, которые жидким азотом прожигают меня изнутри, если их можно заменить парой членов двигающихся в твоем теле. Я ругал себя за свои мысли и ненависть к твоему прошлому из-за которого рассыпалось наше будущее, списывал их на свое плебейское закомплексованное воспитание, на твои эксперименты с подростковой сексуальностью и наркотиками. Пытался оправдать тебе твоими рассказами, о том, как ты жила вдвоем с матерью в маленькой комнате общежития, и спала на одной кровати вместе с ней и ее чередующимися мужьями. Рассказами, о том, как ты плакала в запертой ванной, смывая с себя остывающую сперму. Рассказами, о том, как ты в четырнадцать лет убежала из дома, и начала работать в модельном агентстве. Но мне стало просто скучно.

Просто не сводили друг с друга глаз, а потом закрыли и разошлись в разные стороны. Единственное серьезное препятствие, которое между нами возникло, это то, что ты или я не готовы были к этой встрече, нам внушали, и ты или я как выяснилось, поверили в невозможность существование своей мечты и стали жить как все. Как все у кого не хватает воображения, чтобы любить и страдать. И пока они играют на этой планете в большинстве, выигрывая в тысячи лет.

Плетусь на остановку, думая о 0,457 сантиметрах новой жизни, которая сейчас пульсируют в тебе. Вспоминаю эту крохотную запятую на первом фотоснимке ультразвукового исследования. Но я не чувствую себя будущим отцом и виноватым. Ребенок был мой, но в тебе он мог быть от кого угодно, для тебя это был всего лишь вопросом времени. Я ухожу, все дальше и дальше, пока ты спишь плененная изнутри моим ребенком.

К остановке подруливает автобус, он следует маршрутом, подходящим для возвращения домой, но я не хочу выбрасывать сигарету, жду другого. Толпа спешащих на работу людей, присасывается к раскрытым дверям. Курю. Следующий автобус. Курю. БЕЗ. Следующий автобус. Курю. Следующий автобус. Курю. ТЕБЯ. Следующий автобус. Курю. Следующий автобус. НЕТ. Курю. Следующий автобус. Курю. Следующий автобус. МЕНЯ. Выбрасываю сигарету и бегом возвращаюсь к тебе. Мне повезло, что ты такая соня, ты все еще спишь и не о чем не догадываешься, пока я выкладываю из рюкзака свои вещи обратно. Иду на кухню и вновь зажигаю газ под кастрюлей с водой, что уже успела охладеть, и пока она закипает, я сижу возле тебя, и любуюсь твоей спящей красотой. Нахожу под одеялом твою пятку и осторожно щекочу. Ты быстро поджимаешь ноги и неразборчиво о чем-то тихо просишь. Я целую тебя и ты наконец-то открываешь глаза.

– Выходи за меня замуж, – говорю я.

Ты вскакиваешь с постели и бросаешься мне на шею.

– Мальчик мой, ты самый лучший. Я люблю тебя. Ты уже придумал, как мы назовем нашу девочку? Зачем ты опять обжигаешь свои руки? Тебе плохо со мной?

За завтраком мы решаем, как лучше сказать о нашем решении твоей матери и о том, что ты беременна. Я не знаю, что и предложить, новый год прошел, и возможность спрятать записку под срубленную елку осталась в прошлом рядом с осыпавшимися иголками.

Я предлагаю тебе сигарету, но ты отказываешься.

– Не хочу, чтобы наша козявочка задыхалась из-за курящей мамы.

Я выхожу на лестничную площадку перекурить.