( …усаживаемся поудобней в кресла. Я сжимаю ее руку.)
Утро. С улицы доносится шарканье метлы дворника и четкий ритмичный стук. В полупустой комнате беспорядок. Выгоревшие обои выдают когда-то стоявшую вдоль стен мебель. Несколько больших коробок забитых вещами. Вдоль стены пунктирный ряд пустых бутылок. На полу, возле продавленного дивана, полная окурков пепельница. Включенный утюг. Один из углов комнаты обвешен плакатами модных молодежных певцов, в другом стоит включенный телевизор, кинескоп почти полностью заклеен небольшими семейными фотографиями. Темный коридор. В ванной кто-то принимает душ. На кухне шумит колонка. Грязная плита, пустые бутылки, кастрюля с остатками овсянки на стенках, окурки на блюдце. Балкон. Отсюда видна дорога, по которой идут или едут на велосипедах люди в военной форме. За дорогой небольшой стадион. Еще дальше солдатская столовая, возле которой толпятся солдаты. Под балконом подметает улицу дворник. Его сын лупит мяч об землю, смотрит, как он подлетает вверх, смеется, ловит и снова бьет об землю. В коридоре зажигается свет. За стеклянным узором двери – размытый силуэт. Свет гаснет. Коридор. Закрывающаяся дверь. Поворачивается ключ в замке. Дверной глазок. Спина человека одетого в военную форму, он идет к лестнице поправляет фуражку. Удаляющиеся шаги.
(Зрители в кинозале наконец-то расселились и притихли, только хруст поп-корна на зубах и редкие отрыжки колы и глотки пива).
По дороге идут или едут на велосипедах военные. Средний план выбирает двоих. Первый гладко выбрит, подтянут. Второй тоже выбрит, подтянут, но похож на бабника.
– Так и где ты вчера опять пропадал? – спрашивает второй.
– Репку парил. (Я тоже сегодня ее попарю)
– О! Наконец-то… и кто она?
– Твоя, – смеется первый.
– Ха. Во гад, – играет смех второй.
– Она тоже так сказала.
– Честно говоря, я был бы только этому рад. Твоя кислая рожа совсем не украшает тяжелые будни нашей части. Твоя, небось, когда начинала шоркаться с этим гнусным барыгой так не переживала. Как она там называла этот полтора центнеровый желудок с деньгами? Мой мальчик?
Мимо с адским грохотом проносится мотоциклист. Крупный план – голова защищена кожаным летным шлемом и кожаными летными очками.
– Экзюпери, – говорит ему вслед актер, играющий первого.
– Это почему? – спрашивает второй, думая, что это ответ на его вопрос.
– Не вернется. (Смех в зале.)
Второй звонко смеется. Они подходят к плацу, становятся в строй.
– Становись! Равняйся! Смирно!
Небольшой спортивный стадион. Дворник учит умственно отсталого сына ездить на стареньком велосипеде. Он бежит рядом с ним, придерживая одной рукой сиденье, а другой рукой помогает управлять. Отпускает. Его умственно отсталый сын радостно визжит, крутит педали. Едет. Отец, тяжело дыша, вытирает вспотевшее лицо, садится на траву, закуривает.
Киногерой (тот от кого ушла жена) идет по аэродрому, входит в ангар, подходит к самолету (похоже, истребитель-перехватчик, как тот, что я видел на открытке) взбирается в кабину. Усаживается в кресло, пристегивается, долго смотрит куда-то сквозь прицел. Дергает красные ручки катапульты. (Эффектное самоубийство, фильм начинает мне нравится)
Детский смех. Сын дворника ездит на велосипеде вокруг стадиона. Мелькающие деревья, дорога.
Мелькающие деревья. Киногерой (выжил?), кашляя, бежит через небольшой садик, в руке сжимает ручки катапульты. Вдали виднеются ангары. Останавливается, садится, прислоняется к дереву.
– Ой, дурак... Ой, дурак....
Ангар. Возле самолета, из кабины которого валит дым, суетятся техники. Один из них стоит на лестнице возле кабины с огнетушителем. Дым рассеивается в кабине пустое кресло. Сквозь шум, доносятся обрывки фраз: «дернул рога», «сырой пиропатрон», «блядь». (Опять придумают эти сценаристы и режиссеры, не дадут актеру красиво уйти из жизни хотя бы в фильме.)
Пивная. Герой сидит один за столиком пьет бутафорскую водку. Допивает. Медленно встает и уходит.
Идет по улице.
– Па! Папа! – кричит молоденькая актриса, лет пятнадцати, глядя на киногероя, но тот не откликается и продолжает идти. Актриса подбегает к нему и берет за руку.
– Папа.
– О! Привет, – улыбается он.
– Ты чего не откликаешься? Я тебя звала.
– Я уже не папа.
Она внимательно смотрит на него.
– Ты пил?
– Нет.
– Зачем?
– Как у мамы дела?
– Хорошо.
– А ко мне чего не заходишь? Забыла?
– Так ты же не приглашаешь.
– Прости.
– Да, я помню, ты это маме говорил.
– Скажи, а что я тогда должен был сделать?
– Па, я маленькая, я не знаю. Наверное, что-то можно было.
Девушку перебивает звонок, она вытягивает из сумочки миниатюрный мобильный телефон. На цветном дисплее переливается надпись: «ПАПА». Извини, я на секунду, – говорит она, отходит и прикладывает телефон к уху.
Киногерой разворачивается и идет обратно в пивную. Дочь заканчивает разговор, оборачивается.
– Ну, блин, – обиженно шепчет она.
Вечер. Приближается мерцающий огонек. Сын дворника продолжает кататься, включив фару, на мгновение она освещает киногероя. Тот щурится, прикрывается ладонью от света и, пошатываясь, продолжает, идти вдоль дома. Заходит в парадное. Там кто-то мочится. Актер-герой хватает за волосы актера-ссыкуна и бьет об стенку. Раз. Еще раз. Еще. Еще... Отпускает. Ссыкун падает в лужу, переворачивается – это дворник, его перекошенное лицо в моче и крови. Герой хочет поднять его, но тот громко скуля, вскакивает на четвереньки и выбегает на улицу.
Дверной глазок. Герой подходит к двери. Недолго возится с замком. Открывает дверь. Свет. Актер спотыкается об лежащий на полу телефон. Снимает фуражку, скидывает туфли. Заходит в комнату и начинает что-то искать в ящиках.
Черно-белое изображение. Море. Молодая женщина и маленькая девочка сидят на гальке, улыбаются. Девочка пробует жонглировать камушками. Не получается.
Пленка заканчивается. Угрюмо щелкает кинопроектор. Герой сидит на диване, курит и смотрит на белый квадрат на стене.
ЗТМ
Белый квадрат на стене.
Титры.
Замечаю, что актеру, исполняющего роль дворника, родители дали имя такое же, как и мне. Мы с моей подружкой (не помню ее лица) смеемся.
Свет в зале. Откидываются сиденья стульев. Кинотеатр пустеет.
– Поедем к тебе, – предлагает она.
Пару остановок. Пересадка. Пару остановок. Пересадка. До конечной. Дом № 78.
– А почему у тебя номерок на дверях не висит? – говорит мне.
– Чтобы легче найти, спрашивают: «какая квартира?», отвечаю: «без номерка».
Пару остановок. Пересадка. До конечной. Дом № 78. Тугая грудь, ласковые руки и холодные ноги. Ее лица я тоже не помню.
Пару остановок. Пересадка. Через одну, пересадка. До конечной. Дом № 78.
– У тебя тут как в морге, – говорит она и, ежась, вздергивает острыми плечами, после того как мы заходим ко мне. Скидываем обувь. Помогаю снять куртку.
– На морозе я медленней разлагаюсь, – отвечаю я.
Пересадка. До конечной. Дом № 78.
– Чай или кофе? – спрашиваю ее.
– Я всему буду рада, – говорит она и улыбается мне.
Я помню ее стоны. Вроде она потом переехала в другой город.
Сидим в темноте вдвоем на одном кресле, накинув на себя покрывало. Слушаем ночной радиоэфир. Пока ее пальцы исследует мои руки, мои ладони сжимают ее груди.
– Откуда у тебя эти мозоли? – спрашиваю я.
– Со швейной фабрики. Знаешь, какая я сильная? Целый день зарядку с утюгом делаю.
Щипает меня, затевается возня под покрывалом, и мы уже наперегонки стараемся друг друга раздеть.
Если сейчас не скажу, потом будет поздно. Если сейчас войду, потом будет стыдно. Не знаю, секс для меня никогда не был способом обидеть. И я никогда не делил девушек на красивых, уродливых, толстых, худых, маленьких, высоких. Мне все равно ведь суть – мясо. Ты получаешь удовольствие не от веса и того во что оно завернуто, а от трения об него. Но все чаще после этого я чувствую себя виновным. Перед этими сильными ручками с мозолистыми ладошками тем более буду. Не хочу и не могу больше, относится к девушкам как к общественному транспорту. Пару остановок. Пересадка. Пару остановок. Пересадка. Штраф за безбилетный проезд. Пару остановок. Пересадка. Место для поцелуев. Место для багажа. Место для детей. Теперь до конечной. Нет, опять пересадка. Зачем все это если неизвестен пункт назначения? Куда ехать? Куда трахаться? Может, я все время ехал в обратном направлении? Долгое время у меня был девиз – слова отца, которые он любил мне повторять: «Еби их, им это нравится», пока моя мать в очередной раз пыталась отвлечь его внимание от любовниц, кончая с собой. Да я убедился, им это нравится, наслушался рассказов о насильственных и неприятных проездах в местах для багажа, в местах для поцелуев вместо мест для детей. Я охал и жалел девушек, а потом мы опять занимались тем, что им нравится, чтобы на следующий день я превратится в такую же устную историю, который передастся следующему пассажиру.
– Прости у меня месячные, – как можно спокойней говорю.
– Я что-то не так делаю? Ты же меня хочешь?
– Чтобы ты не сомневалась, но у меня месячные.
Она натягивает на себя свитер. Одергивает задранную юбку. От включенного света мы оба жмуримся.
– У тебя курить можно? – спрашивает.
– Пойдем на кухню, я там окно открою.
На кухне я выбрасываю в мусорное ведро разорванную упаковку с презервативом, а она старается на меня не смотреть. Обиделась. Хорошо, все равно так будет лучше, чем с утра глупо улыбаться и философствовать с ней про свободные сношения. Будет соглашаться со мной, опять горечь от очередного разочарования в них. Откуда во мне это появилось? Когда? Может, ослабевает половое влечение? Предстательная железа дает сбои? Или может я человек? Надо хоть, что-то ей сейчас сказать. Я:
– Давно начала курить?
– Когда ты бросил, – отвечает не глядя.
– Я никогда и не курил, у меня плохие ассоциации.
Она выдыхает в сторону струю табачного дыма. Я рассказываю.
Лет в пять поднял выброшенный дедом окурок, затянулся и облевался.
Лет в пять на балконе каждую ночь перед сном наблюдал звездопад. Потом отец сказал, что это летят окурки соседей с верхних этажей.
Лет в пять затянулся звездопадом и облевался. С тех пор не курю.
– Но на звезды ведь смотришь? – улыбается она.
– Конечно, но знаю, что это ангелы с верхних этажей курят, – улыбаюсь я.
– Смешной ты.
– Ты смешнее.
– Я, наверное, зря пришла?
– Да, нет. Просто настроение дурацкое. Давай ложится уже поздно. Завтра на работу.
Перед тем как заснуть мы просто целовались, целовались, как маленькие дети и я не успевая за губами, убаюкивал ее сказкой, которую мне любила рассказывать на ночь бабушка нежно поглаживаю твердой рукой мою детскую спину.