— Господа судьи, господа присяжные, прежде всего я должен попросить у вас снисхождения — скажем даже, великодушного прощения — за предстоящую речь, которая в отличие от выступления моего многоуважаемого коллеги Вуарена и блестящей обвинительной речи господина прокурора Бертье может показаться вам чересчур долгой… Поверьте, в мои намерения вовсе не входит увлечь вас в трясину словесной казуистики, где за фонтаном красноречия иные ловкие защитники ухитряются настолько искусно скрыть суть вопроса, что на поверхности остается лишь их профессиональное умение жонглировать словами и громоздить из них столь же звучные, сколь и пустые фразы… Все это мне ни к чему, поскольку передо мной стоит тяжелейшая задача: спасти Жака Вотье от кары, которую почтенные члены суда по велению сердца и совести вынуждены будут на него наложить, если мне не удастся доказать, что на наших глазах совершается ужасная судебная ошибка.

Итак, перед вами Жак Вотье, слепоглухонемой от рождения, двадцати семи лет от роду, обвиняемый в том, что пятого мая сего года на борту теплохода «Де Грасс» он убил Джона Белла.

Что это за человек? Никто не опишет его душевное состояние лучше, чем сделал это он сам на первых же страницах романа «Один в целом свете», проведя глубокий и тонкий анализ внутреннего мира своего героя. Героя, как две капли воды похожего на него самого… Те, кто прочтет «Одного в целом свете», откроют для себя Жака Вотье.

Посмотрим в глаза жестокой правде: к десяти годам Жак Вотье уже отбыл десятилетний срок тюремного заключения. Он был узником ночи, пленником непроглядного мрака, окружавшего его с самого рождения. Это и в самом деле было чудовище, но чудовище, живущее в инстинктивном ожидании события, которое перевернет его животное существование. Можно сказать, что маленький Вотье, пусть подспудно, пусть безотчетно, но надеялся… Кто знает, не довелось бы ему и по сей день остаться в этом состоянии, если бы скромная девочка, лишь тремя годами старше его, юная Соланж, не принялась с восхитительным детским упорством стучаться в двери его темницы? Соланж первая пробила для несчастного в стене безысходного мрака брешь, открыла ему окно в жизнь.

Двое детей, сидящих перед открытым окном, — такую картину, господа присяжные, увидел Ивон Роделек, когда впервые попал в эту обитель скорби. Отныне налицо три главных действующих лица драмы, свидетелями которой нам предстоит стать. Я пойду еще дальше и скажу: Жак, Соланж и Ивон Роделек — единственные персонажи, которые должны иметь для нас значение… Остальные — всего лишь статисты. Избавимся же от них по одному, в том же порядке, в каком они предстали перед судом, показав каждого из них в его истинном свете.

Вначале — о свидетелях обвинения. Я специально не буду останавливаться на показаниях стюарда Анри Тераля, комиссара Бертена, капитана Шардо, доктора Ланглуа, инспектора Мервеля и профессора Дельмо. Я полагаю, что все они вполне объективно изложили нам то, что произошло после преступления. Оставляю за собой право вернуться к отдельным пунктам этих показаний несколько позже, когда настанет время проанализировать сам ход преступления, и сразу перехожу к показаниям седьмого свидетеля — сенатора Томаса Белла.

Любой отец, если он, конечно, не лишен нормальных человеческих чувств, всегда будет защищать память единственного отпрыска, внезапно и при трагических обстоятельствах вырванного из жизни. В подобном случае отец искренне верит, что выполняет свой долг, и некоторые недомолвки или неточности, которые могут вкрасться в его показания, в общем, вполне простительны… Господин сенатор Белл также не миновал этого состояния души, свойственного несчастным отцам. Увы, поведение молодого Белла было отнюдь не столь безупречным, как это пытался внушить нам его именитый и всеми уважаемый отец… Джон Белл в столь юном возрасте поступил на службу в морскую пехоту не по своей воле — господин сенатор заставил его сделать это после скандала, в котором были замешаны женщины. Сей пылкий юноша — как бы выразиться помягче? — вовсе не чурался регулярных посещений любезных, хоть и несколько легкомысленных особ, проводящих все свое время в барах Манхэттена или в ночных клубах Бродвея… Джон действительно выполнил свой долг на войне с Японией, получив за это четыре высокие награды, однако суровая тихоокеанская кампания ни на йоту его не образумила. Напротив, юношеская тяга к женщинам вспыхнула с новой силой.

В эту пору он свел знакомство с соблазнительным созданием, некой Филис Брукс, работавшей официально партнершей для танцев в фешенебельном дансинге на Пятой авеню. Среди бесчисленных друзей, которых прелестница принимала у себя дома, был и Джон Белл. Очень скоро он настолько соблазнился ее чарами, что возжаждал на ней жениться. Его отец, узнав об этом и любой ценой желая избежать союза, который запятнал бы честь семьи, заставил Джона отправиться во Францию на первом же теплоходе. Им оказался «Де Грасс».

Я прибег к этому небольшому уточнению потому, что оно, по всей видимости, сыграет весьма немаловажную роль в дальнейшем ходе процесса, а также чтобы помочь членам суда избавиться от представления, ловко внушенного им господином адвокатом гражданского истца и господином прокурором, будто Джон Белл отправился в нашу страну с единственной целью насытить свою пресловутую «любовь к Франции»!

Итак, преступление отнюдь не относится к разряду тех, по поводу которых великая союзная держава из патриотических соображений может потребовать правосудия. Надеюсь, у Соединенных Штатов хватит здравого смысла, чтобы не превратить обычное частное дело в проблему государственной важности. Конечно, господина сенатора Белла, приехавшего сыграть перед французским Судом присяжных роль отца — поборника справедливости, легко понять и извинить, однако у меня есть все основания считать — и это должно подтвердиться дальнейшими событиями, — что для него благоразумнее было бы проявить большую сдержанность. Кто претендует слишком на многое, может не получить ничего. Будем считать, что в показания этого важного свидетеля необходимые поправки внесены. Перейдем к следующему свидетелю: сестре подсудимого Регине Добрэй.

Ее свидетельство, не принеся ничего существенно нового, лишний раз убедило в следующем: если Жак Вотье не хранит в сердце светлых воспоминаний о сестре, то и сестра платит ему тем же! Более того, она его ненавидит… Кажется, мне удалось найти подоплеку этой ненависти, которая пятнает предвзятостью все ее показания. Пускай себе госпожа Добрэй ссылается на свои пресловутые «религиозные принципы», запрещающие ей развестись с Жоржем Добрэем, с которым они не живут вместе уже четырнадцать лет, — истина в другом, и она куда более прозаична: госпожа Регина Добрэй не развелась лишь потому, что в этом случае ей пришлось бы распрощаться с солидным содержанием, которое выплачивает ей супруг и которое дает ей, в частности, возможность демонстрировать свой вкус в выборе нарядов, по достоинству, я думаю, оцененный находящимися здесь представительницами прекрасного пола. Уж если бы госпожа Добрэй и впрямь обладала такими глубокими религиозными убеждениями, она в первую очередь обратила бы христианский принцип любви к ближнему на своего собственного несчастного брата. Она же, повторяю, ненавидит его. Ненависть эта является следствием и продолжением двух других чувств, прочно укоренившихся в сознании свидетельницы: корыстолюбия и уязвленной гордыни. Корыстные интересы оказались под угрозой, когда Добрэй, следуя советам своих родителей, опасавшихся плохой наследственности, решил расстаться с женой. Гордыня же проявилась в недостойных нападках, с какими она обрушилась на написанный братом роман, в котором она в образе одной из героинь разглядела себя самое, а в особенности напустилась на свою невестку, которой она никогда не простит, что та — дочь служанки. Впрочем, я уверен, господа присяжные, что показания подобного свидетеля не окажут сколько-нибудь существенного влияния на ваше решение.

Показания Жоржа Добрэя и Мелани Дюваль особого внимания не заслуживают, так что я позволю себе перейти к последнему свидетелю обвинения — господину Жану Дони. Показания так называемого «товарища» гораздо более хитроумны и куда сильнее пропитаны ядом ненависти. Господин Дони преуспел даже в том, господа присяжные, что заронил у вас серьезные сомнения, изложив свою версию пожара в сарайчике, которому, возможно, ошибочно придали большее значение, чем он в действительности имеет. На деле это было всего лишь заключительным и не представлявшим ни для кого серьезной опасности аккордом ревности, которую испытывал Жан Дони к своему более счастливому сопернику.

В том, что Жак Вотье любил Соланж с самого раннего детства, мы не сомневаемся, и в ходе дальнейшего разбирательства факты покажут, что глубокое чувство Жака к своей будущей супруге с годами лишь росло. В том, что Соланж в момент своего приезда в Санак также испытывала к Жаку весьма нежные чувства, можно не сомневаться, несмотря на вполне понятные колебания, выказанные несколько лет спустя, когда господин Роделек пришел к ней как посланец от Жака. Но то, что и Жан Дони страстно полюбил эту очаровательную девушку, которая, кстати, не обращала на него ни малейшего внимания, также является бесспорным фактом. Впрочем, могло ли быть иначе? Маленькое частное расследование, которое я провел недавно в Санаке, позволило убедиться в том, что Соланж Дюваль оставила там о себе неизгладимую память. Почти без преувеличения можно сказать, что весь Институт святого Иосифа был влюблен в это ясноглазое и улыбчивое создание, чье появление внесло в суровую, размеренную жизнь института чуточку женской мягкости. Жану Дони не довелось избежать всеобщего чувства по отношению к вновь прибывшей… «От своих товарищей-глухонемых я узнал, что девушка очень красива. Мы же, слепые, могли наслаждаться лишь музыкой ее голоса».

Ах, господа, сколько мечтаний, сколько доселе неизведанных пылких чувств должно было родиться в сердцах этих юношей от одного лишь присутствия девушки! Но где любовь, там может появиться и ревность… У Жана Дони это чувство было даже двойным: ревность юноши, чувствующего, что та, о ком он мечтает, никогда не будет ему принадлежать, и ревность по отношению к ней же, занявшей его место «покровителя» Жака, которого он опекал вот уже шесть лет. Он оказался во всех смыслах «третьим липшим»… Сколько желчи разлито в этих словах свидетеля: «По некоторым интонациям чувствовалось, что под кажущейся кротостью, способной обмануть лишь зрячих, завороженных ее внешним обликом, скрывается недюжинная воля…»! Ревность вынудила Жана Дони вступить в противоречие с самим собой! Он любит Соланж и в то же время ненавидит ее… Он по собственной воле пришел свидетельствовать против своего бывшего товарища, чтобы косвенно отомстить той, что когда-то отвергла его чувства. Его показания от начала и до конца продиктованы злобой. Известность, которую спустя несколько лет приобрело имя Жака Вотье, лишь раздула угасший было костер ненависти. Его соперник не только сохранял исключительную привилегию на любовь Соланж, но вдобавок окружил себя ореолом славы, что не преминуло возвысить его в глазах любимой. Такие вещи трудно простить, если у тебя душа Жана Дони…

Он приехал на брачную церемонию только после многократных настойчивых просьб господина Роделека, не желавшего допускать ничего, что могло бы омрачить торжество. Однако подлинным праздником для отвергнутого соперника Жака Вотье стал день, когда он узнал о преступлении на «Де Грассе». Повторю его собственные слова: «Должен ли я оставлять всех в заблуждении, что Жак Вотье не способен на преступление, или же, наоборот, показать, что он не впервые покусился на человеческую жизнь? Мой долг, как он ни тягостен, повелел мне открыть глаза правосудию». Полноте, господа присяжные, да разве с такими словами пристало выступать перед вами тому, кто называет себя «лучшим товарищем юности Жака Вотье»?

Затем последовал рассказ о пожаре — отличная иллюстрация тому, сколь изобретательным во лжи может быть человеческий мозг. Рассказ этот при всем своем кажущемся правдоподобии абсолютно не соответствует действительности, как дала это понять Соланж Вотье с присущим ей целомудрием. Мы не придадим этому происшествию большего значения, чем она и брат Доминик. Теперь — о свидетелях защиты.

Госпожа Симона Вотье выступала перед судом со всей страстью раскаявшейся матери. Я не оговорился: как и все другие члены семьи, Симона Вотье совсем забросила своего маленького несчастного Жака на протяжении первых десяти лет его жизни. Интерес к нему начал проявляться лишь с того дня, когда он оказался вдали от нее. В этом она, увы, не оригинальна; большинство из нас подвержено этому странному чувству, благодаря которому у людей, нас покинувших, мы вдруг обнаруживаем кучу достоинств. Ребенок инстинктивно отдалился от этой женщины, чье присутствие, поначалу лишь безразличное, стало для него впоследствии невыносимым. И в дальнейшем, увы, уже ничего нельзя было сделать, чтобы сблизить мать с сыном: показания Ивона Роделека и доктора Дерво на этот счет совершенно категоричны. Все попытки подобного сближения закончились плачевно. Если у кого-нибудь из членов суда и оставались какие-либо сомнения по поводу характера взаимоотношений между Жаком Вотье и его матерью, то они должны были окончательно развеяться здесь, в этом зале, при виде того бесстрастия, с каким встретил подсудимый запоздалые слезы Симоны Вотье, умолявшей его защищаться и вскричавшей во всеуслышание, что ее дорогой сыночек невиновен.

В том, что мать убеждена в невиновности сына, мы не сомневаемся, но что касается страданий Симоны Вотье, они, по сути, объясняются двойным ударом, нанесенным по ее самолюбию: это исступленная ревность от того, что совершенно посторонний человек, Ивон Роделек, вытеснил ее из сердца Жака, и вполне понятное отчаяние при мысли, что ее фамилия теперь связана с тяжким преступлением.

Услышав это, многие удивятся, что я все же пригласил подобного свидетеля выступить на стороне защиты… Этим людям я отвечу, что место матери может быть только в лагере защиты и нигде более. Легче выслушать упреки Симоны Вотье, несправедливо обвиняющей достойных людей в том, что они похитили у нее любовь ребенка, нежели злобные нападки ее старшей дочери. Надеюсь, господа присяжные, что вы оставите в памяти только скорбный финал, когда эта несчастная женщина упала без чувств.

Я искренне верю, что мать всегда безошибочно угадает, убивал или не убивал тот, кого она некогда носила под сердцем. Для Симоны Вотье Жак невиновен. В этом смысле ее свидетельство имеет большое значение.

Господин Доминик Тирмон, милейший брат-управляющий Института святого Иосифа, — весьма достойный человек и, что характерно для людей его профессии, изрядный говорун. Он получил огромное удовольствие от своего пространного рассказа о пожаре в сарайчике. Для него это всего лишь курьезный факт, поэтому и нам не следует обращать на него особого внимания. Зато в другом вопросе его словоохотливость оказала нам неоценимую услугу: благодаря ей мы детально познакомились со своеобразием цветоощущения у подсудимого.

Мы узнали, что цветовая палитра, укоренившаяся в сознании Жака Вотье, не соответствует истинной. Жак Вотье создал себе представление о цветах, основываясь на различиях в запахах или вкусовых ощущениях. Таким образом, вызывая в воображении тот или иной предмет, подсудимый подсознательно всегда наделяет его каким-то определенным цветом. Как мы покажем в дальнейшем, путаница в цветах сыграла важную роль в развитии событий на борту «Де Грасса». Любопытный эксперимент, которому я недавно подверг Вотье в присутствии его жены, должен был убедить вас, господа присяжные, по крайней мере в двух вещах: Жак Вотье придает весьма большое значение шелковому шарфу, который носит его жена, и слово «зеленый» приводит его в сильнейшее возбуждение… Запомните хорошенько, господа присяжные: зеленый цвет внушает подсудимому ужас! В чем причина? Простая логика подсказывает нам объяснение: наверное, зеленый цвет связан у него с неприятным, а может быть, и страшным воспоминанием. Что касается шарфа, который вы видели на его жене и который на самом деле вовсе не зеленый, а серый, тут я должен сделать одно небольшое признание: это я попросил Соланж Вотье явиться в суд с шарфом на шее. Это было необходимо для осуществления моего замысла. И я нисколько не сожалею о проделанном опыте, несмотря на произведенное им тягостное впечатление… Во всяком случае, нам остается лишь поблагодарить брата Доминика за полезное сообщение и перейти к показаниям доктора Дерво. Он явился в суд с искренним желанием помочь оправданию подсудимого. Беспристрастное свидетельство этого незаурядного практика, который после Ивона Роделека, без сомнения, лучше всех в Санаке знал Жака Вотье, имеет большой вес. Что же касается его попытки дать логическое объяснение убийству, якобы совершенному Жаком Вотье, то он оказался загипнотизирован неопровержимыми на первый взгляд уликами: отпечатками пальцев и неоднократными признаниями подсудимого. Мы должны признать: несмотря на заключительное заявление — в нем наш добрый доктор, воочию убедившись во вреде, нанесенном его показаниями тому, кому он искренне жаждал помочь, без особого успеха попытался объяснить суду, что его слова были истолкованы превратно, — этот свидетель защиты предстал перед судом, будучи в глубине души уверенным в виновности Жака Вотье!

Ну, а теперь настала пора обратить взор на Соланж Вотье, чьи действия мы проследим шаг за шагом, пытаясь восстановить события того рокового дня…

В показаниях комиссара Бертена и капитана Шардо нашел отражение тот факт, что, как только Соланж Вотье встретилась с мужем в судовом карцере после преступления, она поспешила с ним «поговорить». Этот безмолвный и недоступный пониманию обоих свидетелей разговор состоялся при помощи рук: проворные пальцы супруги «вопрошали» ладони мужа. По ее собственному утверждению, она задала ему один-единственный вопрос: «Это неправда, Жак? Ты не сделал этого?», на что тот ответил: «Не тревожься! Я отвечу за все… Я люблю тебя». Мне же представляется, что Жак Вотье сказал жене примерно следующее: «Я знаю, что ты виновата, но главное — молчи! Ты правильно сделала, что убила его… Только ничего не говори! Я спасу тебя…» Услышав такой ответ, Соланж на миг окаменела. Виновна? Конечно, она была виновна, но отнюдь не в том смысле, какой вкладывал в это слово ее муж. Жак Вотье был уверен, что обнаружил неопровержимое доказательство виновности его обожаемой супруги в убийстве Джона Белла. Он и сейчас в этом не сомневается. Взгляните на его напряженное, встревоженное лицо — ведь переводчик передает ему каждое мое слово. Сейчас он жаждет только одного: избавиться от ужасного опасения, как бы его жена, его добрая и нежная Соланж, не попала на скамью подсудимых. Посмотрите, у него на лбу выступила испарина…

Жак Вотье, очень скоро я докажу вам, что ваша жена не убивала, и вы перестанете замыкаться в своей лжи во спасение любимой. С первого же посещения вас в тюрьме Санте я понял, что вы лжете всем, Жак Вотье! В тот день вы набросились на меня с целью дать понять, что не желаете, чтобы адвокат вмешивался в ваши дела, а главное — убедить меня в том, что вы просто чудовище, и не более того! На вашу беду — а вернее, на ваше счастье, Вотье, — в моем лице вы напали на стреляного воробья! Поскольку под бесстрастной личиной у вас скрывается редкая проницательность, вы очень скоро поняли, что со старым плутом вроде меня ваш фокус не пройдет. И тогда, отказавшись от дальнейших попыток меня одурачить, вернулись к прежнему непробиваемому спокойствию. Я сделал вид, что принял ваши правила игры, твердо решив про себя вывести вас из этого неестественного спокойствия, когда для этого настанет время.

Мне удалось это дважды в ходе процесса. Первый раз — когда вы заплакали от прикосновения морщинистых рук своего старого учителя, и вам, Вотье, уже не удастся сделать вид, будто жгучих слез этих никогда не было! Второй раз — когда вы нащупали на шее жены шарфик: бессильная ярость, овладевшая вами в тот миг, была непритворна… Итак, я получил двойное подтверждение тому, что все ваше поведение с того самого момента, как вас, безвольно обмякшего, нашли на койке Джона Белла, было лишь неслыханным фарсом. О, что вы можете быть чудовищем, я не отрицаю! Вы и в самом деле были им — правда, единственный раз в своей жизни, но зато в такой степени, какой редко может достичь человеческое существо… Когда настанет время раскрыть последние козыри, я не премину напомнить вам, при каких именно обстоятельствах это произошло. Но что вы всегда были и остаетесь чудовищем, как считает большинство присутствующих здесь, которых вы сумели одурачить, — это сущий вздор!

Я только что сказал, что ваша жена не убивала Джона Белла, но из этого отнюдь не следует, что она ни в чем не повинна. Просто ее виновность иного порядка. Но тут вам пенять не на кого, кроме как на себя самого: ваше молчание и упорная ложь поставили меня перед нелегким и весьма ограниченным выбором: либо допустить, чтобы вас осудили, либо публично открыть вам то, что вы предпочли бы никогда не знать.

Не вы один здесь лгали: ваша супруга тоже обманула, намеренно исказив первый ответ, полученный от вас в судовом карцере «Де Грасса». Но могла ли она поступить иначе?

Господа присяжные заседатели, Соланж Вотье поняла, что муж считает ее убийцей Джона Белла, и, хоть это совсем не так, разубеждать его она не стала: ведь при таком повороте дел Жак — и это главное — остается убежден в ее безукоризненной моральной чистоте, а для него, любящего свою жену без памяти, куда лучше пребывать в уверенности, что она убила, защищаясь от посягательств, нежели узнать о ее супружеской неверности. Вот почему Жак терпеливо дожидался своего ареста в каюте, где произошло преступление, обставив дело так, чтобы все говорило о его виновности. Подобное поведение объясняется чрезвычайно просто, когда знаешь, какую всепоглощающую любовь питает Жак к Соланж, но если он узнает, что вовсе не его жена убила Джона Белла, что останется от этой любви?

Еще одна ложь, преподнесенная вам и подсудимым, и его женой, заставила суд поверить, будто супруги Вотье никогда не встречались с жертвой до того, как было совершено убийство. Сообщение, которое я вчера утром получил из Нью-Йорка по телефону, подтвердило мое предположение, что молодой американец, хорошо известный во французских кругах Соединенных Штатов, завязал с супругами Вотье большую дружбу. Для того, чтобы разобраться в подлинном характере отношений, существовавших внутри этого треугольника, я считаю необходимым вызвать Соланж Вотье для дачи дополнительных показаний.

— Суд удовлетворяет просьбу защиты, — заявил председатель Легри после короткого совещания с асессорами, и молодая женщина вновь предстала перед судом.

— Госпожа Вотье, — обратился к ней старый адвокат, — я повторно пригласил вас в зал суда, чтобы достичь наконец нашей общей цели: добиться оправдания Жака… Мадам, один из ключевых вопросов процесса — встречались ли вы раньше с Джоном Беллом? И мой долг, как это ни тягостно, заявить вам, Соланж Вотье, что при ответе на него вы солгали! Вы отлично знали Джона Белла, и знали уже больше года. Познакомились вы с ним случайно: он подошел к вам после очередной лекции, прочитанной вашим мужем в Кливленде, и быстро завоевал ваши симпатии — ведь именно он взял на себя труд облегчить ваше путешествие и сделать ваше пребывание в Америке возможно более комфортабельным, даже возил вас в собственном автомобиле! Его знаки внимания вы принимали с восхищенной признательностью. И случилось то, что неизбежно должно было случиться, — ведь молодой американец был хорош собой. К тому же в сравнении с вашим мужем он имел одно неоспоримое преимущество: он мог вами любоваться. Его глаза буквально пожирали ваше лицо и фигуру. Несмотря на всю вашу нежность к мужу, вы так и не смогли до конца привыкнуть к мысли, что тот, кому вы принадлежите, никогда не сможет вас увидеть.

Поверьте, Жак Вотье, я глубоко сожалею, что вынужден сейчас во всеуслышание преподносить вам это, но могу ли я поступить иначе? Я вижу, ваше лицо все больше искажается болью и страданием, однако во имя всего святого прошу вас, Вотье, сохранить самообладание и найти в себе силы дослушать до конца мою защитительную речь. Вам следует знать: если Соланж в конце концов и решилась на брак с вами, то лишь уступая сильному давлению, оказанному на нее в тот памятный вечер Ивоном Роделеком. Соланж стала вашей женой только из жалости, тогда как вы были влюблены в нее без памяти.

Как нам любезно сообщил милейший брат Доминик, то был беспрецедентный случай в истории Института святого Иосифа… Вспомните необычную церемонию в часовне, где служками были глухонемые, а хор состоял из слепых, вспомните аббата Рикара, институтского священника, произнесшего великолепную проповедь, которую вы, Соланж, в это время пальцами передавали Жаку. Та же процедура повторялась на всех скамьях часовни, где каждый слепой выступал в роли переводчика для своего глухонемого соседа… Тогда вы не знали, Соланж Дюваль, смеяться вам или плакать!… Смеяться — не от радости, а от нервного потрясения, вызванного почти гротескным видом этой странной церемонии, в коей вы играли главную роль; плакать — при мысли о том, что вот сейчас вы навек связываете свою жизнь с втройне неполноценным человеком… Вот какие мысли неотвязно преследовали вас, когда после завершения церемонии вы рука об руку с Жаком прошли сквозь двойную цепь любопытных зрителей, строгих братьев ордена в черных сутанах и голубых брыжах и их обделенных природой воспитанников… Сверху, с хоров, плыли величественные звуки большого органа — Жан Дони играл свадебный марш, отдававшийся у вас в ушах жестокой насмешкой… И когда вы поднимали на миг глаза под белоснежной вуалью, то, быть может, встречались с восторженным взглядом какого-нибудь юноши, взглядом, полным неистового желания, какого вам никогда не увидеть в безжизненных глазах вашего мужа…

В тот день вы жестоко страдали. Муки эти в последующие дни отнюдь не прекратились — напротив, они многократно усилились во время ужасного свадебного путешествия, из которого вы вернулись в совершенном отчаянии. Каждый час этого путешествия был жертвой, приносимой вами на алтарь… Вам всякий раз приходилось делать над собой нечеловеческое усилие, чтобы преодолеть физическое отвращение и не убежать прочь, когда вашему мужу приходила мысль заключить вас в свои медвежьи объятия.

И все из-за той, первой, ночи, воспоминание о которой никогда не изгладится из вашей памяти: в ту ночь вы окончательно поняли, сколь безмерна ваша жертва. Ведь до замужества все представлялось легким и простым: воображение смело отметает все преграды. И лишь в тот момент, когда вы совершили резкий переход от созданного в мечтах идеала к суровой реальности, неполноценность супруга приняла для вас зримые очертания. Признайтесь, Соланж Вотье, как это горько — принимать поцелуи от губ, не способных вымолвить ни словечка любви, как это ужасно — очутиться перед зияющей пустотой незрячего лица… При таких обстоятельствах акт любви может породить одно лишь отвращение. Гораздо скорее, чем вы думали, да и думали ли вы об этом в порыве жертвенности, побудившем вас ответить «да» Ивону Роделеку? Физическая близость со слепоглухонемым обескуражила вас и поколебала вашу решимость. Да и как не понять вас? Чтобы выдержать это испытание, нужно было обладать такой душевной силой, какую весьма и весьма редко встретишь у нас, слабых человеческих существ…

Ну, а ваш муж? Ведь не думаете же вы, Соланж, что, живя с вами, он так и не понял, как действует на вас его неполноценность? Как бы тщательно ни скрывал он свое отчаяние, оно день ото дня росло: ревность и недоверие начали серьезно омрачать ваш брак. Но, несмотря ни на что, он крепко держался за вас. Он всегда испытывал и испытывает неодолимую потребность в близости с вами — как физической, так и духовной. Вот так в ваших отношениях и возникла глубокая, хоть и не выходящая на поверхность трещина, первопричины которой вы оба почли за лучшее не доискиваться. Можно смело утверждать, господа присяжные, что пять лет их совместной жизни прошли в непрекращающейся борьбе между рассудочной нежностью молодой женщины и плотскими вожделениями слепоглухонемого. Теперь представьте, каким было то свадебное путешествие на Басский берег! Днем, когда общение было лишь интеллектуальным, все шло замечательно: гармония двух существ, дополняющих друг друга, из которых по крайней мере одно полностью зависело от другого… Зато ночью! Ночью роли менялись: признайтесь же, Соланж, вы предпочли бы оказаться где-нибудь на краю света, только бы не отдаваться ласкам, приводящим вас в ужас! Совершенно отчаявшись, вы поделились своими опасениями с Ивоном Роделеком, когда приехали вдвоем в Санак с прощальным визитом накануне длительного отъезда в Соединенные Штаты. И вновь мудрые слова и рассудительные советы наставника смогли умерить ваше разочарование. Путешествие в незнакомую далекую страну несколько сгладило остроту в ваших отношениях. Вы стали привыкать к своему деятельному и в то же время покорному существованию подле слепоглухонемого. Вы с головой окунулись в кипучую жизнь Нового Света: с калейдоскопической быстротой сменяли друг друга штаты, города, лекции, конференции, интервью, выступления по радио, наконец, приемы, на которых вы с каждым разом блистали все ярче, расцветали все пышней. Каждый ваш шаг был триумфальной поступью вашей красоты. Безмолвное присутствие слепоглухонемого гиганта, который всюду неотступно следовал за вами, как верный пес или смиренный раб, еще более подчеркивало ваше очарование: по контрасту с безжизненным лицом ваша лучезарная улыбка сверкала еще ослепительней… В первые же дни пребывания за океаном у вас создалось впечатление, будто вы счастливы, Соланж. Вы даже написали об этом Ивону Роделеку, единственному вашему наперснику. Но однажды в Кливленде на вашем жизненном пути повстречался Джон Белл…

Интерес, якобы проявленный молодым американцем к экстраординарному случаю Жака Вотье, слепоглухонемого от рождения французского романиста, оказался лишь ширмой для прикрытия его вожделений, средством добиться той, кого он страстно возжаждал с первой же минуты встречи. Его ухаживания становились все более настойчивыми. Он катал вас одну в своей машине, против чего Жак нисколько не возражал: он не допускал и мысли, что вы можете его обмануть… И неизбежное случилось — спустя несколько месяцев после этой встречи в Кливленде светившиеся обожанием глаза неотразимого янки утонули в ваших глазах. Его губы лихорадочно шептали долгожданные слова любви. Вы наконец познали полноценного мужчину!

Молодая женщина смертельно побледнела. Ее несчастный муж испустил протяжный хриплый крик и попытался преодолеть ограждение, однако стражи удержали его.

— Я знаю, что заставляю своего подзащитного невыносимо страдать! — продолжал адвокат. — Будь это в его власти, он убил бы меня… Посмотрите на него, господа присяжные: вот он, подлинный Жак Вотье, который и впрямь становится чудовищем, но только тогда, когда встает вопрос о защите его, как он считает, безраздельной собственности: своей жены… А теперь взгляните на нее: она не в состоянии опровергнуть выдвинутое против нее серьезное обвинение в неверности. Что она может сказать в свое оправдание? Что поддалась на настойчивые уговоры молодого американца, потому что не могла смириться с мыслью всецело принадлежать мужчине, который даже не может ее увидеть?… В этом трагедия стоящей перед вами молодой женщины. Только не подумайте, господа присяжные, будто Соланж была хоть немного влюблена в Джона Белла. Очень скоро отношения с молодым американцем, неотступно следовавшим за ней из одного города в другой, начали внушать ей ужас.

Мучаясь угрызениями совести, вы, Соланж Вотье, сделали все возможное и невозможное, чтобы порвать со своим, случайным любовником. Но тот и слышать ничего не хотел: он уже не мог обходиться без вас! К разрыву отношений вы стремились еще и потому, что боялись. Действительно, у Жака уже зародились смутные подозрения по отношению к Джону Беллу. К счастью, он и представить себе не мог, что вы ему неверны.

Чтобы избавиться от опасного любовника, вы уговорили мужа вернуться во Францию. Но вы не могли предвидеть того, что и на теплоходе встретите Джона Белла, который будет продолжать вас преследовать! Вы с мужем столкнулись с ним на палубе. Джон Белл объяснил, что едет во Францию с миссией помощи Европе! Право, весьма своеобразная помощь!…

Не желая встречаться с американцем, вы убедили мужа, что питаться лучше в каюте, и с тех пор выходили оттуда крайне редко. Однако уже назавтра Джону Беллу удалось подкараулить вас в коридоре, когда вокруг никого не было. Он умолял, грозил, требовал свидания. Вы в панике бежали. На какое-то время вам даже пришла в голову мысль о самоубийстве, но вы отогнали ее, подумав, что Жак не переживет вашу гибель. Ведь Жак не может жить без вас! Не лучше ли уничтожить Джона Белла? Мысль об искупительном убийстве крепко запала вам в душу. Невозможно себе представить, господа присяжные, на что может решиться честная женщина, которая раскаивается в допущенной ошибке!

Тем временем Джон Белл продолжал осаду. Стоило вам только открыть дверь каюты — и он тут как тут. Ваш муж благодаря великолепно развитому обонянию быстро обнаружил, что американец крутится возле вас — ведь его запах постоянно примешивался к вашему, — и вы в ужасе ожидали взрыва, который должен был прогреметь с минуты на минуту. Отчаяние толкнуло вас на решительную встречу с бывшим любовником.

Ваш муж, мадам, по своему обыкновению отдыхает на койке после обеда. Вы выходите на палубу подышать свежим воздухом. Быть может, вы положили в сумочку револьвер, который, как признались мне, всегда носите при себе в целях самозащиты. Направляетесь в каюту Джона Белла. План ваш прост: постучите в дверь — он с радостью откроет, попытаетесь убедить его в грозящей вам обоим опасности, будете умолять его оставить вас в покое и, быть может, уговорите — ведь осталось же у него в душе что-то человеческое. Иначе… Иначе — револьвер под рукой, в сумочке. Выстрелить, чтобы освободиться от кошмара раз и навсегда. Затем выбросить револьвер в иллюминатор, спокойно пройтись по верхней палубе, чтобы вольный ветер развеял запах Джона Белла, и вернуться в свою каюту, к супругу.

Увы, события развивались отнюдь не по вашему сценарию. Дверь в каюту Джона Белла была приоткрыта. Недоумевая, вы осторожно толкнули ее и окаменели при виде кошмарного зрелища: ваш любовник был распростерт на своей койке с перерезанным горлом. Объятая ужасом, вы, конечно, не обратили внимания на лежавший на столике у изголовья зеленый шелковый шарфик, как две капли воды похожий на ваш, который так любил гладить пальцами ваш муж… В безумном страхе вы кинулись прочь.

Прохладный воздух океана постепенно привел ваши мысли в порядок. Вы начали осознавать, что убийца вашего любовника опередил вас на считанные минуты, быть может на мгновение. Джона Белла, без сомнения, убили только что. Но кто? Неужели Жак? Но нет, это невозможно: оставив спящего мужа, вы направились кратчайшим путем прямо в каюту Джона Белла. Жак просто физически не мог опередить вас.

Кто же в таком случае зарезал американца? Впрочем, какая разница? Главное, что некто оказал вам неоценимую услугу, избавив от опостылевшего любовника, который неотступно преследовал вас своими ухаживаниями и угрозами… Успокоившись, вы вернулись в свою каюту. Но там подстерегал еще один сюрприз: в ней никого не было! Куда делся Жак? Почему он покинул каюту один, без вас, — ведь со времени отплытия из Нью-Йорка этого ни разу не случалось?

Минут двадцать спустя ваша озабоченность переросла в тревогу: что может делать Жак так долго? Где он? После напрасных поисков вы возвратились в каюту в надежде, что Жак уже вернулся. Но его там не было. Отчаявшись, вы начали опасаться самого худшего: не произошло ли несчастье? Вдруг Жак упал за борт? В сильном волнении вы побежали к судовому комиссару. Остальное нам известно.

В ходе расследования вы были вынуждены умолчать о происшедшем: рассказать о своем ужасном открытии означало бы признаться, что вы были в каюте американца! На вас могли пасть подозрения: быть может, вам это было безразлично, но вы не без основания опасались, как бы ваше признание о посещении Джона не открыло глаза Жаку на связь с американцем. А уж этого вы старались избежать любой ценой! Наконец, вы были сбиты с толку подробностями, сообщенными теми, кто начал расследование, а более того — странным заявлением Жака. Вы не могли понять смысла его слов: «Не тревожься! Я отвечу за все… Ты правильно сделала, что убила его… Я люблю тебя».

Если позволите, господа присяжные, мы вновь мысленно возвратимся к преступлению — на этот раз к той минуте, когда Соланж Вотье закрыла за собой дверь каюты, оставив мужа спящим на койке.

В тот день ее муж не спал. Он на приличном расстоянии, чтобы не привлечь внимания, последовал за ней, догадываясь, что она отправилась к американцу. Каким же образом он, слепой, пробирался за ней сквозь лабиринт лестниц и коридоров огромного корабля? Благодаря обонянию — чувству, обостренному у него до предела. Его жена пользовалась одними и теми же духами, запах которых он любил, — как и все слепые, он обожает духи. Для него было детской забавой идти «по запаху» по бесчисленным коридорам.

Впечатляющее, должно быть, зрелище: слепоглухонемой ощупью бредет по коридорам, взбирается и спускается по лестницам, а ноздри его раздуваются, безошибочно улавливая ведущий его запах! Дрожь пробирает, когда подумаешь, какие чувства обуревали Вотье во время его перехода по кораблю! Мысль об убийстве, вне всякого сомнения, возникла в его мозгу. Он понятия не имел, навстречу какой опасности бежит. Он еще не терял надежды, что жена сохранила ему верность, но сомнения его удесятерились… Как совершенно справедливо заключил господин прокурор, в сознании Жака Вотье во время этой безмолвной погони хищника, учуявшего близкую добычу, происходило чудовищное пробуждение. Самые низменные инстинкты, подавленные годами облагораживающего влияния Ивона Роделека, выползали наружу подобно омерзительным гадам… Вотье был готов на все, даже на убийство. Кого? Это пока было ему неведомо… Его или ее? Без сомнения, первого, кто попадет в его карающие руки… быть может, обоих! Так, увлекаемый запахом, шел он навстречу своей судьбе.

Добравшись до каюты Джона Белла, он в нерешительности остановился: как ни странно, запах духов отчетливо вел и в каюту, и дальше по коридору. Это сбило его с толку. Какой след вернее? Войти в каюту или продолжать путь по коридору? Наконец он толкнул приоткрытую дверь…

Проследуем теперь за ним в каюту. Два запаха, смешиваясь столь интимно, неопровержимо доказывали виновность обоих. Они тут… Они не уйдут от него. Уверенный в своей геркулесовой силе, Вотье даже не помышляет о том, чтобы использовать какое-либо орудие для убийства. Он задушит презренных!

Я настаиваю, господа присяжные, что следствие допустило серьезную психологическую ошибку при восстановлении картины преступления. Если бы убийство совершил Вотье, он проделал бы это отнюдь не ножом для разрезания бумаги, а собственными руками, могучими и ловкими! При проведении следственного эксперимента инспектор Мервель и его сотрудники должны были насторожиться: жест, воспроизведенный слепоглухонемым с точностью профессионального убийцы, оказался слишком совершенен. Удар явно был отработан, заранее отрепетирован за те полчаса, в течение которых Вотье оставался наедине с мертвецом. Вотье прекрасно знал, что дальнейшее будет в большой степени зависеть от того, насколько точно он «воспроизведет» смертельный удар. Нужно было внушить следователю уверенность в том, что он, Вотье, способен без труда воспользоваться ножом и, несмотря на слепоту, с первой же попытки нанести точный удар!

Вот когда следствие пошло по ложному пути… Однако вернемся к тому моменту, когда слепоглухонемой медленно входит в каюту, угрожающе раскинув руки в стороны… Вначале он натыкается на койку, теряет равновесие… рефлекторно выброшенными вперед руками упирается в распростертое тело, узнает его ненавистный запах, к которому, однако, примешивается, кроме витающего в каюте аромата духов Соланж, другой, куда более терпкий, — запах крови.

Вотье отшатывается, затем вновь протягивает руки к лежащему американцу… Его пальцы ощупывают грудь и медленно продвигаются вверх, к голове. На горле они замирают, окунувшись в теплую, вязкую жидкость — кровь! Пальцы ощупывают края зияющей раны на горле… Сомнений нет: это сделано ножом. Пальцы спускаются на грудь лежащего и замирают на сердце, словно прислушиваясь. Осязание не может обмануть: сердце не бьется. Американец мертв!… Пальцы принимаются лихорадочно обшаривать койку возле трупа в поисках орудия убийства. И вот рука наталкивается на него. Вотье сразу же узнает нож для бумаги — таким он в собственной каюте разрезал листы в книгах, которые Соланж собиралась ему прочесть.

Но пальцы не успокаиваются: Вотье продолжает обшаривать все вокруг в надежде найти что-нибудь, что может послужить объяснением случившемуся. И обнаруживает на ночном столике нечто такое, от чего вмиг холодеет. Всего лишь шелковый шарфик, но он хорошо знаком его пальцам и пропитан запахом духов Соланж… Прямоугольник из шелка, который Вотье привык называть «зеленым шарфом», принадлежит его жене!

И его осеняет… Да, теперь все становится на свои места. Под каким-нибудь благовидным предлогом американцу удалось заманить Соланж в свою каюту, но когда он обнаружил свои истинные намерения, она стала сопротивляться… и, не желая уступать негодяю, нанесла ему удар первым, что попалось под руку: ножом для разрезания бумаги, который, наверное, лежал на ночном столике…

К несчастью, в пылу схватки Соланж потеряла свой зеленый шарф — он, незамеченный, спланировал на ночной столик. Теперь Жак Вотье понял, почему запах духов вел дальше по коридору: убив американца, Соланж в панике убежала на палубу, даже не подумав — до того ли ей было! — захлопнуть за собой дверь каюты, которая так и осталась приоткрытой. Теперь, когда мерзавец получил по заслугам, главное — любой ценой отвести от Соланж подозрение в убийстве! Нельзя терять ни секунды: того и гляди кто-нибудь объявится раньше, чем Жак успеет придать картине преступления надлежащий вид. Самый простой и самый надежный способ спасти Соланж от обвинения в убийстве — выставить преступником себя самого. Ведь он рискует самое большее несколькими годами тюрьмы… У кого хватит духу приговорить слепоглухонемого от рождения к смертной казни? К кому, если не к нему, применять суду магическую формулу: «Учитывая смягчающие обстоятельства…»? Да и метод защиты он изберет самый простой: упорное молчание, которое должно пронять судей и заронить в них сомнение. Приговор навряд ли будет чересчур суровым… Ну, а потом, выйдя из заключения, он вновь обретет свою верную подругу, с которой заживет счастливо и безмятежно, не опасаясь более никакого соперника…

Примерно такие мысли вихрем пронеслись в его взбудораженном мозгу. Не прошло и нескольких секунд, как он принялся за работу. Первым делом следовало избавиться от двух улик: от ножа, на котором наверняка остались отпечатки пальцев Соланж, и от ее зеленого шарфика. Шарфик он тут же выбросил в иллюминатор. Однако, когда очередь дошла до ножа, Вотье призадумался… После ареста у него обязательно спросят, как он, слепой, сумел им воспользоваться. Надо отрепетировать удар. Пальцы его стиснули ручку ножа, и рука рассекла воздух раз, другой, третий, погружая лезвие в уже распоротое горло… Вот теперь можно отправить нож вслед за шарфом Соланж: в безбрежный океан…

Оставалось «подписать» преступление собственными отпечатками пальцев, для чего он приложил свои перепачканные кровью пальцы везде, где только мог… Чтобы создать видимость ожесточенной схватки, он поднял мертвеца с койки и дотащил его до двери, умышленно опрокинув по пути пару стульев. Потом приоткрыл дверь, чтобы первый же, кто пройдет по коридору, обнаружил убийство и самозваного убийцу. Ожидание оказалось долгим, но он нашел в нем особый вкус: смаковал «свое» преступление, упивался торжеством… Я уже говорил вам, господа судьи, что только один раз в своей жизни Жак Вотье оказался подлинным чудовищем, и произошло это как раз во время ожидания. Он с пронзительной ясностью пережил в памяти все детали убийства, которого не совершал. Мысленным взором с ликованием созерцал, как его карающая длань обрушивается на подлого американца… Жак Вотье ни в чем не раскаивался: морально он тоже был убийцей Джона Белла…

Вот в чем состоит его преступление, господа присяжные! Бесспорно, тяжесть его велика, но судить за него Жака — не в ваших полномочиях.

Последние слова адвоката вызвали ропот у присутствующих. Даниелла была потрясена. Мысль о том, что человек столь выдающегося ума может обратиться в чудовище, способное убить во имя любви, ее странным образом взволновала. И робкое чувство восхищения, которое девушка понемногу начала испытывать к подсудимому, необычайно усилилось: какая женщина останется равнодушной при виде мужчины, подобного Жаку Вотье?

Виктор Дельо переждал, пока утихнет многоголосый гул, и с присущим ему спокойствием продолжил свою речь:

— Прошу вас, господа присяжные, взгляните на подсудимого! Как неузнаваемо изменилось его доселе бесстрастное лицо! На этот раз он не играет: его отчаяние неподдельно, безысходно. Только что вдребезги разбилась его мечта о неземной любви… К тому же он узнал, что Соланж не убивала своего любовника. Отныне ему нет никакой надобности взваливать на себя ответственность за чужое преступление… Господин переводчик, прошу вас, задайте подсудимому следующий вопрос: «Жак Вотье, правильно ли я описал обнаруженную вами картину преступления и ваши дальнейшие действия?»

Переводчик передал слепоглухонемому вопрос адвоката. Тот выпрямился во весь свой исполинский рост и принялся делать пальцами знаки, хорошо видимые всем присутствующим. Переводчик громко объявил его ответ:

— Совершенно правильно.

— В таком случае, — продолжал адвокат, — задайте ему последний вопрос, после чего мы оставим его в покое: «Жак Вотье, продолжаете ли вы настаивать на том, что пятого мая сего года на борту теплохода „Де Грасс“ вы убили Джона Белла?»

Жак Вотье ответил тем же способом:

— Я солгал, чтобы спасти жену. Я не убивал Джона Белла! Раздавленный душевным страданием, он рухнул на скамью.

Адвокат же заговорил вновь:

— Теперь мне остается задать несколько вопросов госпоже Соланж Вотье. Ответьте, был ли Джон Белл вашим любовником?

Женщине стоило огромного труда еле слышно выговорить:

— Да, это правда…

— Приходили ли вы к нему в каюту пятого мая сего года примерно в два часа пополудни?

Несколько оправившись, Соланж ответила:

— Да… Я хотела добиться от Джона обещания, что он никогда больше не будет искать встречи со мной. Если бы он отказался, я бы, наверное, убила его. Но когда я вошла в каюту, Джон был уже мертв…

— Не припомните ли вы, лежал ли где-нибудь в каюте зеленый шелковый шарф?

— Не помню. Я была слишком потрясена видом убитого Джона, чтобы обращать внимание на такие мелочи…

Соланж спрятала лицо в руках, как бы пытаясь изгнать страшное видение; ее сотрясали рыдания.

Виктор Дельо вполголоса задал еще один вопрос:

— Вы не обнаружили пропажи своего шарфа перед тем, как было совершено убийство?

— Да, он исчез. Я точно помню, что в день отплытия из Нью-Йорка шарф был на мне. Но в тот же вечер он куда-то запропастился. Это меня расстроило. Жаку я ничего не сказала, ему нравился этот шарф… Ну, а потом мне было уже не до него…

— Итак, мадам, ваш зеленый шарф был украден у вас настоящим убийцей за три дня до преступления, чтобы, оставив рядом с трупом Джона Белла принадлежащую вам вещь, переложить ответственность за убийство на ваши плечи…

Долгими бессонными ночами я искал мотив этого столь тщательно подготовленного преступления, второй жертвой которого чуть не стали вы, мадам. Если бы ваш муж не выбросил в море зеленый шарф и не оставил в каюте отпечатков пальцев, вместо него на скамье подсудимых оказались бы вы!

Итак, кто-то желал погибели вам и молодому американцу. Но кто же? Кто-то, кому вы или Джон причинили зло… Преступником или подстрекателем преступления — а я настаиваю именно на втором из этих определений — мог быть либо отвергнутый вами, госпожа Вотье, любовник, либо бывшая возлюбленная Джона Белла, чье место вы заняли в его сердце.

Первое предположение я отбросил не сразу, хоть и был уверен, что ваша связь с молодым американцем вызвана минутной слабостью и является единственной в своем роде. И все же, признаться, одно время я спрашивал себя, не замешан ли в преступлении Жан Дони, с которым в Институте святого Иосифа вам довелось иметь малоприятное столкновение. Однако я установил, что в то время, когда на борту «Де Грасса» было совершено убийство, Жан Дони безотлучно исполнял свои обязанности органиста в соборе Альби. Методом исключения следовало остановиться на предположении о наличии соперницы. Когда я принял его в качестве рабочей гипотезы, все оказалось на удивление простым…

Пылкие чувства американца к прелестнице Филис Брукс заметно ослабли с того дня, как сей предприимчивый молодой человек свел знакомство с очаровательной француженкой. Филис, которая рассчитывала безраздельно владеть душой Джона скорее из корыстных побуждений — не будем забывать, что он был единственным сыном богатого и влиятельного сенатора! — наверняка испытывала недовольство, переросшее в ненависть, когда она убедилась, что Соланж Вотье полностью вытеснила ее из сердца Джона. Само собой разумеется, вам, госпожа Вотье, Джон Белл ни словом не обмолвился ни о существовании Филис, ни тем более о сценах ревности, которые она устраивала ему чуть ли не ежедневно. И, если вы начинали все больше сожалеть о том, что встретились с Джоном, он привязывался к вам все сильней. Узнав о вашем решении возвратиться с мужем во Францию, он притворился, будто наконец внял уговорам отца, сенатора Белла. Итак, Джон сел на тот же теплоход, о чем вы даже и не подозревали и, естественно, удивились, встретив его на палубе через несколько часов после отплытия из Нью-Йорка.

Не обошлось на корабле и без присутствия Филис, правда, незримого: на борту «Де Грасса» находился некто, имеющий к ней самое непосредственное отношение, — муж Филис!

События накануне отплытия «Де Грасса» развивались так: днем муж Филис вышел из дому. Зная, что он вернется лишь поздним вечером, Филис позвонила Джону Беллу и тоном, не терпящим возражений, пригласила его к себе. Джон, который всегда склонялся перед женщинами с сильным характером, не устоял и на этот раз. Быть может, он испугался, как бы любовница не закатила ему один из тех публичных скандалов, на которые столь щедра Америка, что нанесло бы серьезный урон престижу его отца, чья избирательная кампания была тогда в самом разгаре. Джон счел более благоразумным прийти к Филис и умилостивить ее чеком на кругленькую сумму. Молодой янки никогда не строил себе иллюзий относительно чувств Филис: больше всего ее привлекало в Джоне громкое имя его отца, а главное — его кошелек. Истая дочь Бродвея, обольстительная и коварная, ограниченная и алчная, она видела в каждом мужчине, клюнувшем на ее чары, всего лишь ходячую чековую книжку для оплаты ее прихотей, тем более что на мужа в этом смысле особо рассчитывать не приходилось.

Филис не утаила от Джона, что она замужем, но сказала, что супруга можно не принимать в расчет: он, дескать, из тех удобных мужей, главное достоинство которых — вечно быть в отъезде… Джон не знал даже, как зовут этого замечательного мужа: Филис представлялась всем под девичьей фамилией Брукс. Так было удобнее при ее не слишком почетной профессии.

После долгих препирательств, в которых каждый проявил себя отнюдь не лучшим образом, стороны сошлись на двадцати пяти тысячах долларов. Чек был выписан на предъявителя — с тем, чтобы Филис могла сразу же получить по нему деньги. На ее беду, в банке пришлось предъявить паспорт, выписанный на ее настоящую фамилию, фамилию мужа. Деньги Филис получила, но в банковской ведомости остался номер ее паспорта — бесценная находка для моего нью-йоркского корреспондента…

В ту минуту, когда Джон с изрядным облегчением собирался навсегда покинуть хозяйку квартиры, в двери щелкнул замок: раньше времени вернулся муж. Мужчины так и не увидели друг друга — на этом я настаиваю особо, — поскольку Джону Беллу удалось скрыться по пожарной лестнице, которой в Нью-Йорке снабжен почти каждый дом. Муж успел заметить лишь поспешно удалявшуюся фигуру мужчины, но это бегство само по себе было равносильно признанию в измене. Супругу оставалось лишь потребовать у своей половины разъяснений, что он со всей решимостью и сделал. Красотка Филис со стоном призналась:

«Это Джон… Джон Белл… Но больше мы с ним не увидимся; он отплывает завтра вместе со своей любовницей на том же теплоходе, что и ты…»

Джону Беллу так и не суждено было узнать, что муж Филис Брукс — француз, которого профессия обязывала каждый месяц ходить во Францию на теплоходе «Де Грасс»…

Часом позже состоялось примирение, и муж повел Филис ужинать в дансинг, чтобы весело провести последний вечер перед расставанием. Она охотно согласилась, довольная столь благополучной развязкой и в особенности тем, что получит свои двадцать пять тысяч, о которых муж так ничего и не узнал. В общем, она неплохо выпуталась из этой истории…

На следующий день муж Филис покинул Америку на борту «Де Грасса», который он знал вдоль и поперек, поскольку вот уже три года совершал на нем рейсы из Нью-Йорка в Гавр и обратно. Он досконально изучил расположение кают, превосходно ориентировался в лабиринте лестниц и коридоров и настолько хорошо знал порядки на теплоходе и обычное времяпрепровождение его пассажиров, что мог почти безошибочно предугадать их самые незначительные поступки, — короче говоря, до тонкостей разбирался в жизнедеятельности этого плавучего города. Для него не составило труда определить, в каких каютах расположились Джон Белл и чета Вотье. В первые же часы плавания он постарался запастись каким-нибудь предметом из обихода той, кого он решил выставить виновницей убийства: Соланж Вотье, новой любовницы Джона Белла.

Итак, сначала обманутый супруг убьет Джона Белла, потом не откажет себе в удовольствии телеграммой сообщить Филис о гибели Джона Белла: для ветреницы это будет неприятным сюрпризом и вместе с тем недвусмысленным предостережением, после которого она хорошенько призадумается, стоит ли заводить нового любовника… Чтобы обеспечить себе безнаказанность, он устроит так, что все подозрения падут на эту француженку, любовницу американца, для чего украдет шарф, в котором ее уже многие видели, а потом, когда все будет кончено, положит его на видное место в каюте убитого.

Задумано было неплохо. Но, на беду убийцы, его план удался лишь наполовину: если первая его часть, убийство, была осуществлена в соответствии со сценарием, то вторая провалилась благодаря чудесному — можно ли назвать иначе? — вмешательству Жака Вотье, который оказался первым и, как видите, единственным, кто попался на удочку изворотливого преступника. Остальное нам известно.

Кто по-настоящему удивился, так это красотка Филис, узнав из газет не только об убийстве на борту «Де Грасса» американского гражданина, но и о том, что убийца пойман и им оказался вовсе не ее муж, а муж соперницы! Тем более что накануне, в пять часов вечера, она получила краткую телеграмму, подписанную именем ее мужа и гласящую: «Разделяю ваше горе». Такое вот соболезнование…

Распечатав телеграмму, Филис была потрясена: она сразу сообразила, что произошло на теплоходе. Однако горевала недолго. Лишь бы этот болван, ее муженек, не попался, что было бы совсем некстати: полиция могла сопоставить кое-какие факты и, в частности, установить, что один из последних чеков, подписанных в Нью-Йорке Джоном Беллом, был предъявлен к оплате особой, носящей ту же фамилию, что и убийца! Уж в этом-то Филис кое-что смыслила! Поэтому, прочтя на следующий день первые газетные отчеты о преступлении, она удивилась, но в то же время успокоилась…

Теперь мы кое-что знаем о Филис Брукс. Остается лишь установить личность ее супруга, убийцы Джона Белла. Однако я позволю себе заметить суду, что дальнейшее присутствие здесь госпожи Соланж Вотье представляется излишним…

— Вы можете идти, мадам, — кивнул председатель Легри.

Когда Соланж вышла, Виктор Дельо продолжил:

— Для разоблачения преступника я считаю необходимым вызвать вновь в суд свидетелей обвинения из команды теплохода «Де Грасс» — в той же очередности, что была установлена господином прокурором в прошлый раз. Первым был, если я не ошибаюсь, стюард Тераль?

— Господин Тераль, — начал старый адвокат, когда стюард занял место свидетеля, — вы говорили нам, что первым обнаружили преступление?

— Да, это так…

— Когда вы увидели, что дверь в каюту Джона Белла приоткрыта, вы, должно быть, не особенно удивились?

— Как это?

— Да ведь вы уже в какой-то мере ожидали этого, господин Тераль! Но что вас действительно удивило, это представшее вашим глазам зрелище: повисший на двери мертвец и неподвижно сидящий на его койке Вотье!

— Верно…

— Тем более, — продолжал адвокат, — что эта странная картина не соответствовала тому, что вы оставили в каюте двумя часами раньше…

— Я не понимаю…

— Сейчас мы все поймем! — заверил его Виктор Дельо. — За два часа до вашего, будем говорить, «официального обнаружения» убийства вы вошли в эту же каюту с помощью универсального ключа, который есть у каждого стюарда. Вошли тихонько, чтобы не разбудить пассажира, наслаждавшегося в это время послеобеденным отдыхом… Привычки Джона Белла вы успели изучить… Итак, тот спал сном праведника, но был жив и находился в отменном здравии. На ночном столике у изголовья лежал нож для разрезания бумаги в форме изящного стилета. Во сне этот здоровяк, увы, не мог оказать никакого сопротивления и отошел в мир иной незаметно для себя: просто земной его сон перешел в сон вечный…

— Я не позволю вам!… — прорычал стюард.

Последние его слова потонули в поднявшемся гвалте: все присутствующие повскакивали со своих мест.

— Тихо! — прокричал председатель Легри.

— Так вот, господин Тераль! — неумолимо продолжал Виктор Дельо. — Я официально обвиняю вас в том, что пятого мая сего года в тринадцать часов сорок пять минут вы убили Джона Белла в его каюте, перерезав ему сонную артерию с помощью ножа для разрезания бумаги, на котором ваших отпечатков пальцев не оставалось, поскольку вы действовали в перчатках. Потому-то вы и не побоялись оставить орудие убийства на ночном столике рядом с шелковым шарфом, украденным вами тремя днями раньше у госпожи Вотье.

— Я не понимаю ни слова из того, что вы говорите, — ответил стюард.

— Если вы ничего не понимаете, господин Тераль, отчего же так смертельно побледнели? Ну ладно, я помогу вам вспомнить, рассказав, как именно я вас «вычислил». Официальное следствие не принесло никаких результатов, и я провел собственное небольшое расследование. Я разыскал всех членов семьи Вотье, добрался до Института Санака, наряду с этим поднял также некоторые документы Всеобщей трансатлантической компании. Я получил список фамилий всех пассажиров, находившихся на «Де Грассе» во время того злополучного рейса, изучил все радиограммы, отправленные с его борта, и среди вороха поздравительных телеграмм и денежных переводов наткнулся на коротенькую телеграмму за подписью некоего Анри: «I share you sorrow», то есть «Разделяю ваше горе». Это несколько выспреннее послание навряд ли привлекло внимание радиотелеграфистов «Де Грасса», которым и в голову не пришло сопоставить это «разделенное горе» с совершенным на борту убийством. Однако меня, старого буквоеда, оно насторожило. Я отметил, что некий Анри отправил телеграмму через полчаса после того, как было обнаружено преступление. Телеграмма была адресована некой Филис Брукс в Нью-Йорке. Я тотчас попросил одного моего старого приятеля, уже с четверть века живущего в этом городе, негласно навести кое-какие справки об этой таинственной незнакомке, которая разожгла мое любопытство. Вскоре я получил от него сведения о ее своеобразной профессии и последних связях. В этом списке фигурировало имя Джона Белла. Тогда же я узнал и о том, что три года тому назад Филис Брукс вышла замуж за некоего Анри Тераля, французского гражданина. Девичьей фамилией Филис пользовалась только для нужд своего ремесла. А телеграмма, отправленная с «Де Грасса», носила подпись «Анри». Согласитесь, совпадение по меньшей мере любопытное! Не найдя Анри в списке пассажиров, я попросил разрешения взглянуть на список команды, где и обнаружил имя «Анри» в сочетании с фамилией «Тераль» — он оказался стюардом по обслуживанию кают-люкс, одну из которых занимал Джон Белл! И все встало на свои места!

По залу прокатился восхищенный гул. Даниелла с обожанием смотрела на своего наставника, который, несколько смутившись, безуспешно пытался пристроить очки на носу. Он откашлялся, прочищая горло, и продолжил:

— Мой вывод прост: настоящий убийца Джона Белла — перед вами, у свидетельской решетки… В надлежащее время он, видимо, предстанет перед судом, и, боюсь, задача его защитника будет трудной — во всяком случае, для моих старых плеч она была бы непосильной. Свою же миссию защиты Жака Вотье я, смею надеяться, выполнил: подсудимый будет оправдан. Я ни от кого не жду благодарностей — ни от своего необычного клиента, которому причинил немало горя, открыв глаза на вероломство жены, ни от госпожи Соланж Вотье, которая вряд ли скажет спасибо за то, что я огласил некоторые интимные подробности ее жизни, ни, наконец, от родных несчастного слепоглухонемого, которые, конечно же, не простят мне, что в последний момент я сумел избавить подсудимого от быстрой и верной казни, предусмотренной статьей триста второй Уголовного кодекса, на применении которой с таким усердием настаивал господин прокурор. Единственный человек, который в глубине души, как мне думается, благодарит небо за ниспосланное мне вдохновение, — это многоуважаемый, скромный Ивон Роделек, чьими усилиями будничный поначалу ход настоящего процесса был вознесен в сферы самых высоких человеческих чувств…