Светлейшая Венецианская республика, призванная, вследствие великой своей мудрости и осмотрительности, быть мозгом Европы, средоточием ее разума, созвала в дворцовом зале всеобщий совет. На консистории сей звучали в стройном согласии, подобно струнам, различные голоса, низкие и высокие, старческие и молодые; кто был умудрен знаниями, а кто — опытом. Хор сей так ладно настроен и сливается в гармонии столь редкостной, что под звуки его все властители других стран способны совершать перемены в своих государствах.

Дож, коронованный князь этой могущественной, свободной державы, сидел на возвышении, окруженный тремя советниками: по одну руку сидел главный, мужчина лет сорока, по другую — еще двое. Поодаль стояли секретари для подсчета голосов и чиновники, коим надлежало голоса эти собирать. Присутствующие были погружены в столь глубокое молчание, что слуху казалось, будто зал обратился в пустыню, а взору — будто он населен статуями; бемолвной была немощь старцев, безмолвной — гордость в глазах юношей. Наконец дож нарушил тишину и молвил:

— Коварство порождает раздоры, притворством же сеятели раздоров добиваются любви своих жертв. Победа и мир достались нам в войнах, что вели мы с друзьями, а не в тех, где сражались с противником. Мы дотоле сохраним свободу, пока будем понуждать остальные народы обращать друг друга в рабство. Блеск наш рождается из чужих ссор. Мы следуем примеру искры, что вспыхивает из столкновения кремня с огнивом. Чем свирепее спорят и бьются между собою другие монархи, тем ярче горит свет, излучаемый нами. Италия после падения империи уподобилась богатой красавице, которая осталась по смерти родителей во власти опекунов и душеприказчиков и хочет замуж, а душеприказчики уже расхитили ее приданое по частям; и поелику они отнюдь не намереваются вернуть награбленное, а, напротив, норовят сохранить его у себя, одни из них отказывают королю Испании, который за нее сватается, другие — королю Франции, который тоже ищет ее руки, и приписывают женихам свои собственные пороки. Однако сии мошенники-опекуны, сиречь различные потентаты, не могут отрицать, что нам-то досталась ничтожная доля от богатств опекаемой нами особы. Ныне дело усложняется, ибо женихи твердо намерены вступить в брак. В свое время король Франции пригодился нам, дабы отбить сию невесту у короля-католика, который, пользуясь соседством Милана с одного боку и Неаполя — с другого, то и дело переглядывался да перемигивался с ней из своего окошка. Христианнейшему же королю до нее было куда дальше ни подойти, ни посмотреть; только и оставалось, что письмами пробавляться. Теперь же, через посредничество Савойи, Мантуи и Пармы, явился он в Пиньероль и увивается за девицей, домогаясь ее любви, а посему придется нам похитить ее у него из-под носа. Особого труда прилагать тут не надобно, ибо французов легче прогнать, чем привлечь; поначалу их бешеный натиск разгоняет прочих, а там, глядишь, их и самих прогнать недолго, таков уж их нрав. Однако ножку подставить надо с умом и так состряпать развод, чтоб нас обласкали, как сватов. Христианнейший король строит куры Лотарингии и жаждет овладеть ею. Он бряцает оружием в Германии, но вассалы его живут в бедности. Взбаламутил он весь мир, лишив его покоя, а посему приспешники его в Италии дрожат от страха. Мы же вступим туда, не прибегая к особым хитростям, ибо он поднял окрест такой шум, что никто нас не услышит. Нам нет нужды опасаться тех, кто доверился ему, ибо чистосердечное их раскаяние сншлает с них подозрение. Сдается мне, что, поощряя спесь честолюбивого и легковерного монарха, мы одержим верх над королем Франции Людовиком Тринадцатым. Особливо же надлежит пестовать его фаворита, прилагая все силы, дабы входил он все более в милость. Фаворит сей присваивает все, что достается королю, и непомерно раздувается сам, по мере того как съеживается король. Пока вассал останется хозяином своего короля, а король — вассалом собственного слуги, первого все будут ненавидеть, как предателя, а второго презирать, как ничтожество. Сказать вслух «смерть королю!» и не только избежать кары, но даже быть обласканным может тот, кто добавит: «Да здравствует фаворит!» Не знаю, был ли для Генриха Четвертого худшим злодеем Франсуа Равайяк, нежели Ришелье — для его сына. Знаю одно — оба оставили его в сиротах первый отнял отца, второй — мать. Пусть же и впредь властвует Арман, ибо он, как тяжкий недуг, прикончится сам, прикончив больного.

Немаловажно подумать также о наследниках французского престола, ибо христианнейший король давно потерял надежду на потомство, а посему корона уготована брату его, чей нрав сулит нам отрадное будущее, ежели мы будем держать ухо востро. Это пламя, раздувать которое мы сумеем по своей воле, к тому же столь буйное, что оно и само себя раздует; это человек, что сетует тем громче, чем более ему желают добра; посему он нанес обиду королю Испании, а мы сумеем повернуть сие разногласие, как нам вздумается. Франция не доверяет королевской родне, ибо в нее втерся фаворит, скупив чуть ли не все генеалогическое древо; страшит Францию и то, что все почетные должности захвачены его семейством и власть в стране попала в руки его клевретов. Все помнят обезглавленного Монморанси и многочисленных дворян, томящихся в ссылке и опале; всех гнетет боязнь, как бы престолонаследие не обернулось свалкой. Дело в Германии не поправишь с отторгнутым Пфальцем и герцогством Лотарингским, намерениями герцога Саксонского и протестантами приверженцами Империи, восстающими против австрийского дома. О мире в Италии не может быть и речи, пока там имеются крепости, занятые испанцами. Королю Испании по горло хватает трудов и затрат по вине голландцев, которые отняли у него во Фландрии земли, коими он некогда владел, и норовят отнять остальные. Они уже захватили лучшую и обширнейшую часть Бразилии, богатую древесиной, тгбаком и сахаром, чем и, обеспечили свой флот, и понастроили укрепления на одном из Антильских островов. Следует добавить к сему насущную заботу о поддержке императора и о противодействии французам в государстве Миланском. Мы же, подобно колесикам карманных часов, должны ежечасно и ежеминутно, неслышно и невидимо без устали двигать сии стрелки вперед, не останавливаясь и не обращаясь вспять, предоставляя всем прочим шуметь и волноваться. Государство наше подобно стеклодуву, который дыханием своим придает изделию вид и форму; так и мы, обработав землю огнем, создаем лед.

На этом застиг их Час и, подхлестнув одного из самых рьяных capidiechi, понудил его к следующим речам:

— Венеция — это сам Пилат. Доказываю: Пилат осудил праведника и умыл руки; ergo… Он выпустил на волю Варавву, иначе говоря — мятеж, и заточил в тюрьму мир, иначе говоря — Иисуса: igitur… Пилат, человек настойчивый (а вернее сказать — упрямый), сказал: «Что мной написано — то написано»; tenet consequentia… Пилат отдал спасение и мир человечества в руки смутьянов, дабы они распяли его: non potest negari…

Собрание разразилось громкими криками. Дож, с согласия многих, а по внешней видимости — даже всех, велел заключить в тюрьму говоруна да хорошенько проверить его родословную, ибо нет сомнений, что его породил кто-то, кто был, в свой черед, порожден кем-то, кто дружил с тем, кого знавал некто ведущий род от кого-то, в ком было кое-что от испанца.