Сержант Ортега спустился с позиций за очередной партией новобранцев, тех самых, о которых майор сообщил по телефону Пуэйо. Аугусто смотрел, как их выстраивают на дороге перед отправкой на передовую.

— К вашим услугам, сержант!

— Привет, каптер! Как тебе нравится этот подарочек?

Новобранцы улыбались, скрывая за улыбкой свое смятение и страх. Они выглядели совсем детьми. Сколько им — девятнадцать, двадцать? У некоторых едва пробивался пушок на подбородке. Шел тихий, неторопливый дождь, пронизывая все вокруг своими дрожащими хрусталиками. У новобранцев не было ни одеял, ни накидок. Дождь промочил до нитки их хлопчатобумажное обмундирование цвета хаки. На трех или четырех были сапоги, остальные были в альпаргатах, уже черных от грязи, насквозь промокших.

— Так и поведете их на позиции без одежды и обуви?

— И без одеял, как это ни смешно. Все равно там все промокнет. Хуже, что у них нет винтовок.

— Какое варварство!

— Что делать? Нет, так нет, приходится с этим мириться. Но ждать им до первой атаки, убьют кого-нибудь из «стариков», и они сразу получат полное снаряжение.

— Да, это верно.

Аугусто смотрел на новобранцев с жалостью. Слабые, беспомощные. Никто из них еще не был на фронте. Аугусто вспомнил, как он сам и его товарищи получили боевое крещение. С тех пор прошел год. Это казалось невероятным. Теперь они уже бывалые солдаты, ветераны. Они многое пережили. А эти парни… Он смотрел на их жалкие, вымученные улыбки. На широко открытые, изумленные глаза. Они толкали друг друга локтями и строили рожи, точно мальчишки в школе. Он видел их руки, посиневшие от холода. Они их терли изо всех сил или же, согнувшись, прятали между колен. Ростом все были невысокие, худые, совсем еще подростки.

Он смотрел, как они шли к позициям. О чем-то возбужденно говорили и без причины смеялись. На позициях их ждали нечеловеческие страдания, холод, снег, грязь, бесконечные караулы, бессонные темные ночи в лесу, когда рядом с тобой только дождь и ветер и постоянный страх перед новыми атаками неприятеля. Они уходили все дальше и дальше, шлепая по грязи, под дождем, который лил с серого неба, и на боку у них болтались тощие, пустые планшетки. Они шли, подняв плечи, втянув голову в ворот гимнастерки, волосы торчали дыбом, кожа от холода покрылась мурашками.

Еще несколько ночей под проливным дождем враг ожесточенно атаковал. Затем фронт националистов начал лихорадочно активизироваться. Уже не ездил то с зажженными, то с погашенными фарами жалкий грузовик. День и ночь прибывали вереницы машин. Город кишел солдатами всех родов войск; подкатили зенитные батареи. Вражеская артиллерия смолкла, самолеты больше не появлялись.

Даже погода улучшилась. И хотя еще стояли холода, каждый день выглядывало солнышко. Солдаты наконец ходили в сухой одежде, спали под сухими одеялами. Чаще стали смеяться, с нетерпением ожидая контратаки, чтобы отомстить за все страдания и лишения, которые им пришлось так долго сносить. Многие солдаты поделились с новобранцами одеждой, одеялами и местом для ночлега.

Борьба была ожесточенной. Республиканцы сдерживали неожиданный натиск врага. Гора святого Петра дрожала от взрывов. Казалось невероятным, что кому-нибудь удастся уцелеть после этого бешеного обстрела, который велся из десятков орудий. Непрерывно летевшие снаряды дугой соединяли оба фронта. Прибыли гаубицы и выпустили свой смертоносный заряд. Все вокруг полыхало, содрогаясь от бесконечных залпов. Гора потонула в облаке порохового дыма и погрузилась в молчание, вселявшее ужас. Жуткая тишина, которая так хорошо знакома солдатам. Лежишь под яростным обстрелом, прижавшись к земле, и ждешь, когда он кончится и начнется атака… На горе святого Петра не раздавалось ни единого выстрела, националисты пели и смеялись, кое-кто сочувствовал противнику: «Бедняги!»

Гору захватили через несколько дней, забросав неприятеля гранатами и выбив его оттуда штыковой атакой.

Батальон Аугусто отвели к реке и направили на ликвидацию последних очагов вражеского сопротивления. Еще несколько батальонов подготовили к наступлению. Саперы перебросили через реку деревянный мост, обеспечили переправу. И вдруг приказ отменили. Батальон Аугусто возвратился в город. Там царило полное затишье. К некоторым офицерам приехали жены, к солдатам — родные. Аугусто совсем лишился покоя. Однажды утром его вызвал к себе лейтенант Барбоса.

— Только что пришло разрешение предоставить отпуска. Хочу поговорить с Пуэйо. Я не забыл своего обещания.

— На каком основании? — спросил капитан.

— Его родители живут на севере. Несколько месяцев он ничего о них не знает. Он просил отпуск, еще когда освободили их городок. Я ему обещал. По-моему, это справедливо.

— Хорошо, хорошо, пусть едет! — мрачно согласился капитан.

Аугусто обрадовался этому известию. Берта писала, что лейтенант Ромеро тяжело ранен, но в последнем письме сообщила, что ему стало заметно лучше и, вероятно, скоро его разрешат перевезти в Сарагосу. Аугусто надеялся повидать девушку на обратном пути.

* * *

Аугусто в Сарагосе. Поезд стоит здесь несколько часов. В доме, где Берта и ее сестра снимали квартиру, сказали, что они еще не вернулись. Аугусто предвидел это и все же пришел сюда. Он бесцельно бродит перед домом, зная, что балкон из ее комнаты выходит на улицу. Берта как-то писала ему: «Сижу здесь и мечтаю, что дождусь тебя, как дожидалась в Айербе. Что ты с минуты на минуту появишься, что придет такой день, когда ты навсегда останешься со мной». Аугусто ходит перед балконом. Потом долго стоит на углу. Если бы он мог ее увидеть хотя бы издали! Увидеть своими глазами, оживить в памяти, заставить слиться воедино ее облик, который он так долго лелеял и ласкал в своем воображении, с ней самой. Это было бы ему утешением в долгие часы страшного одиночества, которые вскоре вновь ожидают его. Ему дали короткий отпуск: всего пять дней. Обнять родных и вернуться. Ему грустно. Последние месяцы он часто думал об этой радостной минуте, но сейчас его не покидает щемящее беспокойство. Что он им скажет? О чем станет говорить? Они не поймут его. Это даже лучше, и все же ему тоскливо. Снова придется одному нести свое тяжкое бремя. Он ничего им не расскажет. Немного солжет. Конечно, ему будет нелегко. Потом скажет «прощайте». Скажет, так и не обняв. И уйдет, унося с собой свою страшную тайну, с тяжелым сердцем, которое столько выстрадало за эти месяцы. Так и не пролив ни единой слезы. Он не посмеет броситься к ногам матери, прижаться головой к ее груди и заплакать. Не посмеет сказать ей, как он страдает, боится, как он одинок, как ему нужно, чтобы его приласкали и утешили. Да, да! Как ребенка! Как маленького ребенка. Ничего этого не будет. Он знает. Он будет им улыбаться и молчать. Может быть, увидит Берту — и тоже будет молчать. Потому что Берта- i он думает об этом с грустью — тоже не поймет его. Он скажет всем «прощайте». Скажет с улыбкой, но вернется в окопы с кровоточащим сердцем. Довольный тем, что уберег их от тяжелых переживаний, а сердце его будет рваться на части.

Не надо было брать отпуск. Он понимает это. Ведь через несколько дней он снова вернется в окопы, к опасностям и страданиям. Зачем? Нет, он должен был это сделать. Сделать ради отца с матерью, ради сестры. Так им будет легче! Ну, а он? Если бы он мог остаться дома. Навсегда! Как это было бы чудесно! Тогда бы Берта и он… Он не смеет об этом думать; этого никогда не будет. Зачем, если он снова должен вернуться на фронт? Чтобы еще сильнее разбередить свою рану? Снова с тоской цепляться за прежнюю жизнь, которая сейчас ему так далека? Ему гораздо лучше в окопах, с солдатами. Солдаты теперь для него свои, только они его понимают. Им не надо ничего говорить, ничего объяснять. Они сблизились, сдружились, сроднились. Солдат все поймет без слов, его не надо стыдиться, не надо бояться причинить ему боль, от него не надо скрывать, что тебе холодно, страшно и что ты страдаешь. Можешь назвать его «братом», и он станет тебе братом. Роднее брата по крови. Для солдата на передовой дом — это окопы, а семья — товарищи.

Аугусто идет по Сарагосе. Город бурлит. На всех балконах знамена и пестрые ковры. Начало сентября. Аугусто решает, что, вероятно, отмечается какой-нибудь праздник или юбилей. Но его это не трогает, он никого ни о чем не спрашивает. На площади прогуливается народ, по-праздничному нарядный. Элегантные офицеры, расфуфыренные, улыбающиеся барышни, одетые с иголочки солдаты и несколько таких же парней, как он: небритых, грязных, обтрепанных. Аугусто видит, как они выныривают из клокочущей толпы и быстро шагают по тротуарам, подавленные, пристыженные; они идут в предместья. Там они смогут зайти в какую-нибудь грязную таверну, где женщины будут обнимать их без отвращения. Эти женщины проникнутся к ним состраданием и прижмут их к груди. Чудесные женщины! Надо отдать им должное. Они приласкают солдата, как никто другой. А солдат изольет им свою душу. Только им он сможет все рассказать. Им, этим «веселым» женщинам, влачащим горькое и безрадостное существование. Они поймут солдата. «Да, — думает Аугусто, — они поплачут вместе с солдатом и утешат его. Совсем по-матерински».

По площади Испании проходит батальон. Это уже второй или третий. Аугусто не считает. Толпа прижимает его к стене. Слышатся оглушительные крики, возгласы «ура». Несут знамена. Он не видит их. Кто-то больно наступил ему на ногу. Какой-то толстый, красномордый мужчина, лоснящийся от жира. И даже не извинился. Наверно, не заметил. Такие люди привыкли твердо ступать по земле. Аугусто болезненно морщится. Мужчина бросает на него злой взгляд. Он высоко поднимает свою увесистую ручищу. Во всю глотку орет «ура». Осуждающе смотрит на Аугусто. Аугусто тоже поднимает руку. Мужчина смотрит на него требовательно, грозно. Когда знамена проплывают мимо, он что-то сердито бормочет. Аугусто смешно. Он знает, о чем думает толстяк. Ему бы только кричать «ура» да повыше поднимать руку. Он платит налоги и наживается на войне. А солдаты? Для того они и существуют на свете, чтобы таскать для него каштаны из огня. Он уходит надутый, разъяренный. А потом, дома, рассказывает. Рассказывает, кушая цыпленка, меж тем как Аугусто грызет сухую корку, которую захватил с фронта, и режет заплесневевшую колбасу прямо под открытым небом на скамейке опустевшего бульвара.

— Вот сволочь! И почему я на него не донес! Теперь жалею. Пользуются нашей добротой. А мы страдаем. Представляете, если бы я не посмотрел на него, он бы даже знамя не приветствовал. У него все лицо перекосилось, будто живот схватило. Уверен — от злости! Наверное, подпольщик, один из тех красных, что еще тут сшиваются. Почему я не велел его задержать?

Аугусто не весело. Он заходит в кафе. Подходит к стойке и заказывает пива. Это одно из лучших кафе. Рядом сидят две девушки. Обе очень миленькие, элегантные, надушенные. Они болтают с двумя мужчинами лет по тридцать. Мужчины смотрят на Аугусто и что-то шепчут девушкам. Те испуганно оборачиваются. Берут свои рюмки и уходят. Аугусто не удивляется. Он уже привык. Так случалось много раз. Когда он ездил за продовольствием в Сарагосу и другие города или приходил прямо с передовой, грязный, небритый, пропахший дымом, конюшней, салом, люди в кафе и барах избегали садиться рядом с ним.

Барышни с ужасом думают: «Фу, он, должно быть, завшивел!» Да, это верно, у него вшей полным-полно — сотни. Барышни правильно поступили. И все же ему сегодня до боли грустно и обидно, что существует такая жестокая не справедливость. Аугусто расплачивается за пиво и идет на вокзал. Здесь полно народу, особенно солдат. Все скамейки заняты. Он смертельно устал. Ложится прямо на перроне и лежит, неподвижный, опустошенный, вперившись взглядом в потемневший потолок.

Аугусто только что приехал. Попрощался с солдатами, которые подвезли его на грузовике. Машина трогается. Он остается один на дороге. Совершенно один. Вокруг ни души. Сегодня его не встречают, как прежде, когда он возвращался домой, многочисленные Аугусто. Восьмилетние, десятилетние, четырнадцатилетние, шестнадцатилетние… Они строили ему рожи, улыбались. С улиц, балконов, стен, из сада, с яблонь. Нет ни их, ни воспоминаний. Вот он, городишко, грязный, запаршивевший, серый. Аугусто смотрит на него, точно миновали века, точно он здесь чужой, существо из совсем другого мира. Не прошло и полутора лет с тех пор, как он отсюда уехал и все здесь стало для него чужим. Что с ним? Кто этот человек, идущий по улочке? Кто этот человек, который все полтора года изо дня в день мечтал о той минуте, когда он обнимет родных. И вот теперь, на пороге своего счастья, даже не улыбнется?

Ему очень тоскливо от того, что этот мир уже не принадлежит ему, что он как мертвец, который смотрит на прошлое из своего непоправимого одиночества.

Вот и его дом. За стеклами галереи он увидел младшую сестру. Ее лицо показалось ему скорее встревоженным, чем обрадованным. Она сразу же скрылась, огласив дом ликующим криком; как прежде, когда он приезжал в отпуск. Она выбегает ему навстречу. Крепко обнимает, целует, плачет. Аугусто вдруг охватывает огромная радость. Его любимая, ласковая сестренка. Роса! Слезы застилают ему глаза. Он расплачется сейчас от жалости, нежности, счастья. Уходят его беспокойство, его страхи. Он все расскажет родителям, все объяснит им. И они утешат его. Поймут. Они вернут ему природу, воспоминания, любовь. Он еще не совсем понимает, что ему нужно, чего он хочет. Он только чувствует, что ему нестерпимо тяжело. Что грудь его разрывается от тоски. Но теперь они его утешат, окружат его заботой. Излечат его.

— Мама и папа больны, им очень плохо, особенно маме, — и Роса судорожно всхлипывает на груди брата.

Аугусто пугается. Он уже не думает о себе. Выражение его лица меняется. Он будет мужествен и попытается быть веселым, чтобы не тревожить родителей, чтобы к их огорчениям не прибавить своих. Он будет молчать. Это его долг, продиктованный любовью. Он будет молчать. Аугусто не эгоист. Он не думает: «А как же я?» Он уже не думает о себе. И сразу возвращается беспокойство. Что-то кричит в нем: «Ты — один! Ты и этот твой человек с фронта. К нему ты и вернешься. И никто не узнает о его существовании, не догадается поговорить с ним и не вытрет ему слез». Аугусто обнимает отца и мать. Прижимается к любящему сердцу. Они плачут. Аугусто улыбается. Долой печаль! Они видят его счастливым, они хотят видеть его счастливым. Мать и отец внимательно разглядывают его. Они пытаются прочесть, что скрывается за его улыбкой, они не хотят быть обманутыми, они хотят понять его. Они не станут говорить ему о своих горестях, об ужасных голодных днях и пережитом страхе. Они только скажут: «Было трудно с едой». О других своих бедах они не проронят ни слова. Зачем его огорчать! А он? Почему молчит он? Почему скрывает за этой улыбкой гримасу боли и страха?

— Как вы там на фронте? — спрашивают они.

И мать настойчиво задает все новые вопросы, она не верит, она обо всем догадывается.

— Как вы там?

— Не беспокойся, мама! Я же сказал: все хорошо. Еды много, спим под тремя одеялами и плащом, работы мало. Когда стоим в какой-нибудь деревне, спим на кроватях.

— Во многих боях участвовали?

— Да нет. Мы больше в тылу.

— Много погибших?

— Нет, совсем немного. Но я устроился очень хорошо. Мы ездим за продуктами в тыл и почти весь день проводим вдали от фронта. Мне вообще не приходится бывать в окопах. Поверь, мама, я превосходно устроился. Мне почти не грозит опасность.

— Господи боже мой! Как знать, сынок, как знать, — и она тяжело вздыхает.

Аугусто шутил, смеялся. Он забыл о своих горестях. Забыл о войне. Иногда смотрел на мать. Она выглядела похудевшей, как-то вся заострилась, лицо и шею бороздили морщины, руки потемнели и сморщились. Точно смерть уже накинула на нее свои сети и безжалостно выжала все соки из ее бедного тела. Глаза Аугусто наполнялись слезами. Но мать утешала его. И Аугусто снова улыбался. Напряженность ослабла. Он отдался нежной заботе родителей и сестры. И вдруг заболел. Заболел на третий день после приезда, вновь почувствовав участие и любовь, от которых успел отвыкнуть. Фронтовая жизнь, суровая и беспощадная, не давала никаких послаблений, никаких уступок, но, едва соприкоснувшись с нежностью, лаской, цивилизацией, Аугусто заболел гриппом, болезнью тоже цивилизованной. Болезнь протекала легко. Температура была невысокая, не выше тридцати восьми. Родные не отходили от его постели. Аугусто много рассказывал им о Берте. Роса смеялась, растроганная, засыпала его вопросами. Мать смотрела на Аугусто с удивлением, не в силах представить его рядом с женщиной. «Он совсем ребенок!» Когда отец бывал с ними, Аугусто сдержаннее отзывался о невесте и всякий раз краснел. Отец делал иронические замечания, он тоже был взволнован. А потом делился с матерью.

— Как тебе нравится этот сосунок?

— По-моему, он очень влюблен.

— Ребячество!

— Когда мы познакомились, тебе было столько же лет, вспомни.

— Это верно, но я уже был мужчиной, который пережил и перестрадал то, чего…

— О боже!

Тогда отец делал вид, будто сердится, чтобы успокоить ее и заглушить собственную тревогу.

— Только не хнычь! Ему хорошо. Он тебе уже тысячу раз повторял это. Не порти нам настроения!

Для Аугусто болезнь была приятным отдыхом. Лишь поведение отца заставляло его беспокоиться. Часто в глазах старика Аугусто замечал тень невыносимой тоски и страха. Аугусто отводил взгляд, сам не зная почему, — он боялся остаться наедине с отцом, боялся, что тот начнет его расспрашивать. Отец целыми днями ходил по дому, как сомнамбула. И вот однажды, незадолго до обеда, когда мать и Роса разговаривали в кухне, отец молча сел у постели Аугусто. Аугусто испуганно посмотрел на него. Как он постарел! «Бедный папа!»

— Кажется, собирается дождь, — вдруг сказал отец.

— Да. Я рад. Ты ведь знаешь, я люблю дождь.

Отец снова замолчал. Положил руку на плечо Аугусто. Рука дрожала.

— Это ужасно, сынок, правда?

У Аугусто екнуло сердце.

— Нет, отец, напрасно ты так думаешь.

Рука безжизненно упала. Отец посмотрел на Аугусто с жалостью.

— Это ужасно, я знаю.

Аугусто опустил голову.

— Да, — прошептал он.

— Почему ты не рассказываешь об этом?

— Не знаю, отец. Мне кажется, я не смогу. Не знаю…

— Я так и думал. Я догадался, почему ты молчишь, и гордился тем, что я твой отец.

Вошли женщины. Роса состроила забавную гримасу, и Аугусто рассмеялся, почувствовав облегчение после тягостного разговора, который только что произошел.

На четвертый день Аугусто послал телеграмму капитану Пуэйо. Если бы болезнь затянулась, пришлось бы лечь в госпиталь, но все обошлось.

Он отправился в дорогу, задержавшись на два дня.

Прощание было печальным. Аугусто улыбался, но грудь его сдавила нестерпимая тоска: «Я их больше не увижу». Он едва сдерживал слезы и говорил, не переставая улыбаться:

— Со мной ничего не случится. Не беспокойтесь. Война скоро кончится. Умоляю, берегите себя. Особенно ты, мама. Я прекрасно устроен. Но для меня самая большая радость и лучшее утешение — знать, что вы живы и здоровы.

Он снова обнял их. Хотел сказать что-то и не смог. Грудь разрывали рыдания. Он снова улыбнулся.

И ушел.