С Северино вы уже знакомы и можете легко догадаться о его вкусах. Он объединял в своем лице всю, какую только можно представить страсть к задней части тела, и такова была его извращенность в этом смысле, что он никогда не претендовал на другие удовольствия. Однако и в этом чувствовалась непоследовательность промысла природы, потому что наряду с необычной фантазией, заставлявшей его избирать обходные тропы, этот монстр обладал настолько мощной энергией, что самые протоптанные дороги показались бы ему чересчур узкими!

Что касается Клемента, мы уже вкратце обрисовали его портрет: стоит присовокупить к нему такие внутренние качества, как жестокость, желчность, самое опасное коварство, необузданный характер, злобность, едкий, безбожный, извращенный ум, и читатель получит полную характеристику этого распутника. Его вкусы характеризовали образ его мысли и имели своим источником его сердце, а их символом была его свирепая физиономия. Изношенный Клемент не мог уже совокупляться; когда-то он обожал задницы, теперь же имел возможность оказать им внимание только такими средствами, которые были под стать его жестоким страстям. Щипать, бить, колоть, жечь, терзать, одним словом, подвергать женщину всевозможным мукам и заодно самому испытывать их – таковы были его любимые утехи, и эти удовольствия были настолько тяжкими для несчастных предметов его похоти, что они редко выходили из его кельи не замученными до крайней степени. Все, без исключения, жертвы этого мрачного заведения согласились бы на любые наказания, только бы избежать ужасной необходимости удовлетворять гнусные желания этого злодея, который, будучи утомительно скрупулезен в деталях, часто доводил прислужниц и прислужников до изнеможения, что было похуже, чем физические страдания, и труднее всего приходилось тому из них, кто был обязан его возбуждать всеми мыслимыми способами, чтобы выжать из старого сатира две или три капли спермы, при этом следует заметить, что он исторгал их мучительно долго и делал это лишь из чувства мстительности за какой-нибудь выдуманный проступок, например, банальную кражу.

Сорокалетний Антонин, третий участник каждодневного сладострастного спектакля, был невысокий, худощавый, но очень жилистый, с таким же опасным характером, как у Северино, и почти таким же злобным, как у Клемента; он разделял привязанности своих собратьев, но у него были несколько иные намерения. Если Клемент, верный своей жестокой мании, преследовал единственную цель – унижать и тиранизировать женщину, не имея сил забавляться с ней по-другому, Антонин наслаждался ею простыми и естественными способами, а бил и истязал ее для того, чтобы сильнее возбудить себя: короче говоря, один был жесток в силу своего вкуса, второй – для разнообразия. К этой фантазии у Антонина добавлялись и другие прихоти, соответствующие его характеру: он безумно любил тереться лицом о женские прелести, заставлял женщин мочиться ему в рот, а о прочих его маленьких гнусностях читатель узнает ниже.

Амбруазу было сорок два года; это был очень толстый, приземистый коротышка с еле различимым, поникшим, некогда детородным органом; отличавшийся чрезмерным распутством, он имел страсть только к юным мальчикам, а в девушках ценил то, что сближало их с противоположным полом. Его излюбленная забава заключалась в следующем: изодрав розгами в кровь задницу жертвы, он заставлял ее испражняться себе в рот, затем пожирал мерзкий продукт, вставив член в зад, который его исторг перед этим; даже прекрасные Грации не смогли бы соблазнить Амбруаза без этого эпизода: вот уж правду говорят, что истинное сладострастие живет лишь в воображении и питается чудовищными образами, которые порождает эта капризнейшая часть нашего разума.

Сильвестр сношался в зад, добавлял к этому незамысловатому удовольствию две-три совершенно удивительных прихоти: первая состояла в том, что женщина, которую он сношал, должна была непременно испражняться в это время, вторым условием, тягостным для слуха присутствующих и обременительным для женщины, было то, что она должна была испускать дикие вопли в момент его оргазма, для чего он заранее осыпал несчастную жертву своей похоти звонкими пощечинами, а в придачу мазал ей лицо испражнениями, Сильвестру было пятьдесят лет, он имел тщедушную фигуру, уродливую внешность, зато обладал незаурядным умом, злобностью, подобно остальным монахам, которые, между прочим, считали это свойство первейшим условием своего развратного братства.

Шестидесятилетний Жером был самым старым и в то же время самым развратным. Все порочные наклонности, страсти и капризы нашли приют в душе этого монаха, более того, он превосходил остальных в смысле изощренности: все тропы Венеры, независимо от того, к какому полу принадлежал их владелец, были ему безразличны, его силы начинали угасать, с некоторых пор он предпочитал способ, который, ничего не требуя от мужчины, предоставлял предмету наслаждения пробуждать сладостные ощущения и исторгать семя, то есть единственным храмом был для него рот, и его должны были одновременно сосать и изо всех сил пороть розгами. Позже мы предложим читателю детали, чтобы он мог оценить их не по описанию, а в действии. Кстати, характер Жерома был такой же суровый и злобный, как и у его собратьев, и он так же, как они, стремился ко всему противоестественному; он тоже любил, чтобы содомировали его, и любил сам содомировать мальчиков после того, как они вдохнут в его дряблый фаллос новые силы, необходимые для такого предприятия.

Одним словом, в каком бы виде не показался порок, он мог быть уверен, что найдет в этом адском доме либо верных сторонников, либо удобные алтари. Орден бенедиктинцев выделял большие средства на содержание этого гнусного приюта, который существовал уже более века и всегда в нем обитали шесть священнослужителей, самых богатых и знатных в ордене, отличавшихся настолько разнузданной распущенностью, что они завещали похоронить себя здесь.

Итак, вернемся в залу. Пока Жюстина отдыхает, а монахи ужинают, мы постараемся как можно подробнее обрисовать этот необычный приют порока и разврата.

В доме было два сераля: один, состоявший из восемнадцати мальчиков, другой – из тридцати девочек, то есть на каждого монаха приходилось по пять предметов женского пола и по три мужского. Ими командовала одна женщина по имени Викторина, и поскольку ее таланты и обязанности заслуживают более детального описания, мы посвятим ей отдельный рассказ. В каждом из сералей имелась большая зала. Обе были круглой формы, середину занимал обеденный стол, по всему периметру располагались отдельные кельи; каждый предмет сладострастия жил один, и его келья состояла из двух комнаток: в одной стояла кровать, в другой биде и туалетный стул.

Мальчики делились на три группы по шесть человек в каждой: две первых назывались классами ганимедов, третья – классом «ажанов» или активных служителей Содома.

Первый класс ганимедов включал в себя шесть предметов от семи до двенадцати лет, они были одеты в матросские костюмчики серого цвета.

Юноши второго класса возрастом двенадцати-восемнадцати лет носили греческие одежды яркого пурпура.

В классе «ажанов» были собраны крепкого телосложения юноши от восемнадцати до двадцати пяти лет, они были облачены во фраки европейского покроя красновато-коричневого цвета, с золотистым отливом.

Девочки распределялись на пять классов, составленных следующим образом:

Первые назывались девственницы, хотя среди них не было ни одной, достойной такого звания; возраст их был от шести до двенадцати лет, и они были одеты в белые меховые одежды.

Вторую группу составляли шесть девочек двенадцати-восемнадцати лет, называемых весталками; они были одеты как монастырские послужницы.

Третий класс составляли шесть красоток от восемнадцати до двадцати четырех лет, их называли содомитками по причине великолепия ягодиц и одевали их в греческие туники.

В четвертом были превосходные женщины двадцати пяти-тридцати лет, они назывались «дамами для порки», что соответствовало их предназначению, их одеяния напоминали одежды турецких наложниц.

Шесть дуэний составляли пятый класс, в который включали женщин с тридцатилетнего возраста до сорока лет и даже старше, они носили испанские костюмы.

В составе предметов, которые должны были присутствовать на ужинах, не наблюдалось никакого порядка. Когда Жюстина окончательно устроится в этом доме, мы услышим рассказ ее юной подруги и наставницы о здешнем распорядке, пока же опишем то, что необходимо для понимания первой сцены, свидетельницей которой оказалась наша героиня.

Шестнадцать девушек, присутствовавших в зале – десять за столом и шестеро в качестве прислужниц, – были самого разного возраста, поэтому стоит рассказать о них по отдельности.

Начнем с шестерых служанок, затем перейдем к приглашенным, то есть к тем, кто сидел за столом,

Служанки не составляли какую-то отдельную касту, их обязанности выполняли все по очереди, и скоро Жюстина получит подробные объяснения на сей счет. Мы коротко опишем тех, которые прислуживали в этот раз.

Первой девочке едва исполнилось десять лет: осунувшаяся мордашка, почти прозрачная белая кожа, маленькая, едва наметившаяся попка, и вся она была какая-то униженная, испуганная и дрожащая.

Второй было пятнадцать лет, и вид у нее был такой же забитый, как у первой – вид оскорбленного целомудрия, – но лицо у нее было очаровательное, грудь не совсем развитая, зато зад отличался прекрасными округлыми формами.

Третьей было двадцать лет: настоящая картинка, самые прекрасные в мире груди и ягодицы, роскошные белокурые волосы, тонкие черты лица, мягкие и благородные, и она была не так испугана, как две первые.

Четвертая, возрастом лет двадцати пяти, была одной из красивейших женщин, каких только можно встретить: исполненная простодушия, честности и благопристойности, обладательница всех добродетелей нежнейшей души и превосходного тела, достойного кисти живописца.

Пятой была тридцатилетняя женщина на седьмом месяце беременности с усталым и страдальческим выражением на лице, с прекрасными живыми глазами, и несмотря на беременность у нее был вид непорочной девы.

Шестой было тридцать два года: порывистая в движениях, с умными красивыми глазами, потерявшая всякую пристойность, всяческий стыд; у нее был смуглый и не очень выразительный зад, богатый растительностью, которая закрывала даже задний проход.

Удостоенные чести сидеть за столом располагались вперемежку с монахами. Мы уже знакомы с одним из них – юношей, который был в церкви, – поэтому опишем только девятерых.

Первому было не более восьми лет: малыш с личиком Амура сидел совершенно обнаженный между Амбруазом и Жеромом, которые то и дело целовали его, теребили ему маленький член и ягодицы, состязаясь друг с другом в бесстыдстве.

Второму было тринадцать лет: прекрасный как ангел, с темными глазами, он был обнажен ниже пояса, и присутствующие с удовольствием поглядывали на его белый аккуратный зад.

Третий, шестнадцатилетний юноша, имел восхитительнейшее лицо и столь же прекрасный половой член.

Четвертый и пятый были выбраны из класса активных служителей, одному было двадцать два года, другому двадцать пять, оба отличались высоким ростом и хорошим телосложением, красивыми густыми волосами и чудовищных размеров членами, а орган старшего вряд ли поместился бы в ладонях: он имел не менее семи дюймов в окружности и десяти в длину.

Первой из удостоенных высокой чести девочек было восемь лет, она напоминала собой розу, увядшую до того, как ей раскрыться по весне: быть может, она сделалась бы красавицей, но, втоптанная в грязь разврата, чем могла она стать в будущем? До какой же степени надо было довести безумие страстей, чтобы оскорбить таким образом природу!

Второй не исполнилось и десяти лет, она была красива и два года назад потеряла невинность с обеих сторон, обязанная этим оскорблением стараниям Жерома.

Третья, четвертая и пятая были сестрами; младшей исполнилось тринадцать, средней – четырнадцать, старшей – пятнадцать. Их называли тремя Грациями: в самом деле трудно было представить что-либо более свежее, соблазнительное и прекрасное. Все они были удивительно похожи друг на друга: одинаковые глаза, голубые и мечтательные, одинаковые светлые волосы, одинаковые формы, и даже умопомрачительные ягодицы были у них одинаковы, у самой юной они только начинали формироваться, ее прелести трудно было отличить от соответствующих предметов ее сестер и, вне всякого сомнения, в самом скором времени они обещали сделаться совершенством.

Шестой было восемнадцать лет; это было одно из тех восхитительных созданий, которые привели бы в восторг самого взыскательного ценителя, недаром ее зад считался самым красивым в серале.

Седьмая, не менее совершенная по формам, не отличалась красотой лица, зато в ней было больше добросердечия, и она обладала высокой грудью, достойной самой Венеры, что было необычно для ее восемнадцатилетнего возраста.

Восьмой было двадцать шесть лет, она была на восьмом месяце беременности: белокожая, с очень выразительными глазами и красивыми длинными волосами, портило ее лишь тоскливо-удрученное выражение лица.

Девятой была тридцатилетняя девица, мощная как крепостная башня, с приятным лицом, хотя ее телеса, пожалуй, были чересчур объемисты и испорчены преждевременной дородностью; когда вошла Жюстина, она была обнажена, как и остальные служанки, и было видно, что ни одна часть ее тела не избежала жестокости злодеев, чьим страстям она должна была служить по велению своей злой звезды.

Осталось описать последнюю, сорокалетнюю женщину, увядшую, тронутую морщинами, но все еще красивую; весь ее вид свидетельствовал о крайней развращенности, ее зад утратил свежесть, но до сих пор дышал похотью, отверстие темно-красного оттенка было, пожалуй, великовато; как и половина монахов, она была пьяна, когда появилась Жюстина.

Теперь вернемся к сцене приема нашей героини в этом мерзком заведении.

– Мне кажется, начал Сильвестр, – надо устроить праздник для новенькой, чтобы она не скучала в углу, и оказать ей соответствующие почести.

– Я бы предложил это раньше, – отозвался Северино, – если бы вы не были так заняты своими грязными утехами, но я не видел, как можно отвлечь вас. Однако признайтесь, что неприлично с таким безразличием относиться к моей красивой находке.

– Это коварные последствия пресыщенности, – заметил Амбруаз. – Вот до чего доводит нас излишество!

– Я, например, не вижу никакого излишества, – вступил в разговор Жером, – мне настолько надоело все, что меня окружает, что я давно не испытываю ничего, кроме потребностей, и надо заметить, что здесь нет и четверти предметов, потребных для утоления моей похоти.

– Он прав, – сказал Клемент, подходя к Жюстине и хватая ее за шею, чтобы затем вставить в ее розовый ротик самый мерзкий из языков.

– Да, черт побери! Он прав, – сказал Антонин, таким же способом приветствуя новенькую.

Они вдвоем минут пятнадцать обследовали губы и рот героини, Жером, опустившись на колени перед ее ягодицами, ощупывал языком маленькое отверстие, Сильвестр делал то же самое с клитором, массируя в это время фаллос Северино, попавший ему под руку. Наша кроткая девушка напоминала лилию в окружении стаи шершней, которые со всех сторон высасывали, выкачивали, выпивали драгоценный нектар. Жюстина изо всех сил старалась увернуться от этих гнусных ласк, но ее быстро убедили, что сопротивление равносильно бесполезному кривлянию и что ей разумнее всего следовать примеру своих новых подруг.

– Теперь прошу минуту внимания, – провозгласил Северино, – выстройтесь все вокруг меня, и пусть эта новенькая прихожанка, к которой я обращаюсь, выслушает мою речь, стоя на коленях.

– Итак, – продолжал настоятель, – в качестве рабыни наших фантазий, которую судьба занесла к нам, не видишь ли ты в этом предзнаменование своего будущего? Здесь нет ничего случайного, все происходит по законам природы, и коль скоро, по этим законам, ты оказалась в наших руках, очевидно, что природа желает, чтобы ты служила нам. Посему прими свою судьбу со смирением и запомни, что малейшее сопротивление нашим прихотям, в какой бы форме оно не выражалось, может повлечь за собой смерть. Взгляни на девиц, которые тебя окружают: среди них нет ни одной, которая пришла бы сюда по доброй воле – их всех привела в этот дом сила и хитрость. Все они, подобно тебе, хотели показать свой характер, и все очень скоро признали бесполезность и нелепость неповиновения, когда увидели, что подобное поведение влечет за собой только еще более ужасные страдания. Посмотри, Жюстина, – продолжал настоятель, показывая ей плети, розги, трости, скальпели, клещи, стилеты и прочие орудия пытки, – вот верные средства, которые мы употребляем для строптивых и которые быстро приводят их в чувство, и реши сама, стоит ли искушать наше терпение. Может быть, тебе придет охота жаловаться? Но к кому ты обратишься? Кто выслушает твои жалобы в этом доме, где всегда будут только доносчики, судьи и палачи? Может, ты надеешься на помощь правосудия? Но здесь существует только одно: то, которое вдохновляется нашей похотью…

Законы? Мы признаем только законы наших страстей… Человечность? Единственное наше удовольствие заключается в том, чтобы попирать все принципы человеколюбия… Религия? Она – ничто в наших глазах, наше презрение к ней возрастает по мере того, как мы лучше узнаем ее… Родители, друзья? В этих местах нет ничего подобного, ты найдешь здесь только эгоизм, жестокость, распущенность и безбожие. Следовательно, самая полная покорность – вот твой удел, и она у нас распространяется на все стороны жизни. Семь деспотов, с которыми тебе придется иметь дело и в число которых следует включить директрису, ибо ее приказы или капризы будут для тебя такими же священными, как и наши, так вот, эти семь деспотов каждый день поддаются самым жутким прихотям, и даже намек на нежелание подчиниться им означает мучительнейшие пытки или смерть. Возможно, ты уповаешь на бегство? Ах Жюстина, это средство также бесполезно, как и все остальные: посмотри на неприступную крепость, в которую ты попала, ни один смертный не проникал через эти стены, монастырь можно взять штурмом, разграбить и сжечь, а это убежище останется целым и невидимым для чужих глаз. Оно находится под землей, со всех сторон его окружают шесть стен, каждая толщиной десять футов, и ты оказалась, дорогая, среди шести злодеев, у которых нет никакого желания щадить тебя и которых только сильнее возбудят твои жалобы, слезы, крики и униженные мольбы. Гак кто же тебя пожалеет? Кто тебя станет слушать? Тогда, быть может, ты будешь со слезами взывать к Богу, который, оценив твой пыл, еще глубже ввергнет тебя в пропасть… к этому презренному и отвратительному призраку, которого мы каждодневно оскорбляем? Но в этом случае тебя отсюда, что ни среди реальных вещей, ни среди чудес не существует средств, которые могли бы вырвать тебя из наших рук, которые могли бы помешать тебе сделаться жертвой ужасного разврата, сладострастных излишеств и извращений со стороны шести упомянутых деспотов. Поэтому подойди ближе, тварь, предоставь нам свое тело, приготовься к самым чудовищным унижениям, иначе не менее чудовищные пытки покажут тебе, как должно повиноваться нам ничтожное существо вроде тебя.

Как нетрудно догадаться, эта речь была встречена аплодисментами всех монахов, а Клемент для забавы усердно и звонко хлопал по ягодицам Жюстины.

Только тогда несчастная в полной мере ощутила весь ужас своего положения. Она упала в ноги Северино и, как обычно, употребила все красноречие своей отчаявшейся души, самые обильные и горькие слезы омыли колени монаха, и чтобы смягчить этого монстра, она не жалела никаких сил. И к чему же это привело? Разве она еще не поняла, что слезы служат побудительным средством для распутников? Неужели она еще. сомневалась, что все ее усилия умилостивить этих варваров только сильнее подогревают их?

– Довольно, – сказал настоятель, грубо отшвырнув ее, – начинаем, друзья мои! Пусть эта потаскуха познакомится с нашими правилами приема, и пусть не избежит ни одного из них.

Образовался круг из шести монахов, и каждый имел при себе двух девушек и одного мальчика; Жюстину вытолкнули в середину, и вот что ей пришлось исполнить, когда она совершала три ритуальных круга, которые прошли и ее новые подруги, оказавшись впервые в этом доме.

Первым был Северино, возле него находилась пятнадцатилетняя девушка, тридцатидвухлетняя женщина и юноша шестнадцати лет.

Следующим был Клемент, окруженный двадцатилетней девицей, женщиной двадцати пяти лет и тринадцатилетним мальчиком.

За ним по кругу расположился Антонин вместе с двумя девушками четырнадцати и восемнадцати лет и восьмилетним ганимедом.

Амбруаз сидел в окружении девочки десяти лет, восемнадцатилетней красотки и долбильщика двадцати двух лет.

Рядом с Сильвестром были: двадцатилетний долбильщик, тринадцатилетняя девочка и сорокалетняя женщина.

Жером имел при себе пятнадцатилетнего педераста, того самого, которого мы уже видели в церкви во время исповеди Жюстины, и двух девочек – тринадцати и восьми лет.

Жюстину ввела в круг полная женщина двадцати шести лет и представила ее каждому монаху, обе они были обнажены.

Жюстина приблизилась к Северино, который поглаживал ягодицы девочки, чье влагалище возбуждал юный педераст; женщину постарше настоятель заставил сосать член юноши, а собственный вставил в рот Жюстине, предварительно облизав ей заднее отверстие.

Она перешла к Клементу, который забавлялся тем, что хлопал по ягодицам двадцатилетнюю девушку, щипал зад другой и предоставил своему наперснику возбуждать себя; Жюстина подставила свой зад, Клемент облобызал его и обнюхал ее подмышки.

Затем наша героиня подошла к Антонину, который тискал обеих своих девушек и которого сократировал юноша: он пососал клитор Жюстины.

Она перешла в руки Амбруаза; он сношал мальчика, сжимая каждой рукой по заднице: Жюстина потерлась ягодицами о его лицо.

Сильвестр, грубо теребивший зад одной женщины и влагалище другой и принимавший в свои потроха инструмент долбильщика, обследовал языком рот, вагину и задний проход Жюстины.

Жером, заключивший в объятия пятнадцатилетнего ганимеда и державший один палец в заднем отверстии семилетней девочки, другой – во влагалище тринадцатилетней, вставил свой жезл в рот Жюстине.

После этого начался следующий обход.

Теперь ганимеды сосали монахов, а девушки, вставши на табуреты, прижимались к их лицам седалищами. В таком положении Северино приоткрыл ягодицы Жюстины и заставил ее исторгнуть непристойный звук.

Клемент сунул ей в зад палец и массировал в продолжение нескольких минут задний проход.

Антонин несколько раз коснулся членом края ее вагины и резко отдернул его. Амбруаз ввел свой орган ей в зад и через три толчка вытащил. Сильвестр вошел в ее влагалище, но неглубоко, чтобы только удостовериться в ее девственности. Жером, чтобы не искушать себя, быстро обследовал фаллосом поочередно задний проход, влагалище и рот.

Наконец монахи приступили к третьему ритуалу, предполагавшему настоящее совокупление.

Северино содомировал пятнадцатилетнюю девчушку, которая жалобно стонала под двойным натиском, так как его тоже сношал шестнадцатилетний юноша, а он восторженно и сильно хлопал по ягодицам тридцатилетней женщины: когда подошла Жюстина, он укусил ее за задницу.

Клемент сношал в рот мальчика, его порола розгами двадцатипятилетняя девица, а другая демонстрировала ему свой зад: он велел Жюстине облизать ему задний проход, затем поцеловать его в губы, а в заключение наградил ее парой пощечин.

Антонин обрабатывал маленькую вагину четырнадцатилетней девочки и осыпал ударами зад восьмилетнего мальчика, другая девушка прижималась влагалищем к его лицу: он до крови укусил левый сосок Жюстины и выдал ей шесть увесистых шлепков по ягодицам, следы которых не сходили три дня. При этом он совершал такой мощный толчок, будто хотел пронзить девочку насквозь, бедняжка испустила крик, Антонин, не желая кончать, тотчас извлек свой залитый кровью член; чтобы утешить израненную и плачущую девочку, он ее выпорол, и церемония продолжалась.

Амбруаз содомировал десятилетнюю девочку, заставив своего юного наперсника сношать себя и терзал ягодицы старшей девушки: он, не прекращая своего занятия, нанес Жюстине двадцать пять ударов бичом.

Сильвестр, пристроившись сзади, сношал во влагалище сорокалетнюю женщину, она испражнялась на корешок его члена, а он в это время умудрялся впиваться языком в глубины просторного влагалища второй женщины, которая, широко раздвинув бедра, лежала перед ним. Когда к нему подвели Жюстину, он, как разъяренный пес, набросился на ее вагину и искусал ее до крови. Оргазм злодея сопровождался нечеловеческим ревом, но он поменял храм и сбросил семя в потроха самой старшей женщины.

Жером прочищал хрупкий зад восьмилетней девочки, сосал член пятнадцатилетнего педераста и щелкал по носу другую девочку постарше: он с такой яростью ущипнул соски Жюстины, что она едва не задохнулась от боли, чтобы заставить ее замолчать, он нанес ей несколько мощных ударов кулаком под ребра, и нашу героиню стошнило всем, что было у нее в желудке.

– А теперь, – заявил Северино, который потерял всякое терпение, и его рассерженный фаллос, казалось, готов был пробить потолок, – перейдем к серьезным делам и отделаем эту сучку как следует.

С этими словами он согнул Жюстину пополам, уткнув ее головой в софу; две девицы крепко взяли ее за бока, а настоятель подвел к маленькому очаровательному отверстию свое громадное стенобитное орудие, не увлажнив его, вошел внутрь и пробил брешь; несмотря на устрашающие размеры член вошел легко, почти без заминки, негодяй, вдохновленный таким удачным началом, поднатужился, и в следующий момент добрался до самого дна. Жюстина испустила пронзительный крик, но что он значил для злодея, который был вне себя от восторга? Кто, будучи пьян от сладострастия, заботится о чужой боли? Итальянцем овладел сзади крепкий юноша, со всех сторон его окружили четыре голых женщины и представили его взору обожаемый им предмет в самых разнообразных позах, и он наконец испытал бурный оргазм.

Следующим вступил в игру Клемент; он держал в руках розги, и в глазах его читались его жестокие намерения.

– Я отомщу за вас, – сказал он настоятелю, – я накажу мерзавку за то, что она испортила вам удовольствие.

Ему никого не потребовалось, чтобы держать жертву: одной рукой он обхватил ее, прижал к своему колену таким образом, что превосходный зад, который он хотел сделать своей мишенью, оказался высоко поднятым. Вначале он сделал несколько пробных ударов, затем, воспламенившись от похоти и от непристойных картин, окружавших его, взялся за флагелляцию по-настоящему, и ничто не ускользнуло от его внимания – от поясницы до пяток все тело оказалось исполосованным; он дошел до того в своем коварстве, что осмеливался примешивать нежную страсть к жестоким эпизодам и приникал губами к губам Жюстины и вдыхал стоны боли, исторгнутые его рукой, по ее щекам текли слезы, и он слизывал их. Так он чередовал поцелуи и угрозы, но не прекращал экзекуцию. В это время прелестница восемнадцати лет сосала ему член, один из наперсников сношал его в зад. Чем выше возносил его восторг, тем сильнее становились его удары; несчастной Жюстине казалось, что ее кожа вот-вот лопнет, но ничто не предвещало пока окончания пытки. Напрасно вокруг него суетились и хлопотали, напрасно демонстрировали ему самые соблазнительные предметы и позы – эакуляция не наступала, тогда он придумал новую жестокость: перед ним оказалась несравненная грудь Жюстины, и злодей вонзил в нее своим клыки, только после этого чудовищного злодейства наступил кризис, сперма брызнула, вместе с ней вознеслись к небу мерзкие богохульства, и монах наконец уступил место Жерому.

– Я нанесу не больше вреда вашему целомудрию, чем Клемент, – заявил распутник, поглаживая окровавленные ягодицы безутешной девушки, – я просто поцелую эти раны и надеюсь, что имею право отдать им должное. Но я хочу превзойти брата Клемента, то есть приведу в такое же состояние соседний предмет.

Он придвинул поближе к себе атласный живот Жюстины и промежность, прикрытую трогательным пушком, и за несколько ударов девятихвостной плетки с железными наконечниками изодрал эти прелести в кровь, затем поставил несчастную сироту на колени, прижался к ней, и его неистовая страсть нашла успокоение, когда член его оказался во рту задыхающейся жертвы. В это же время его порола беременная женщина, а другая, тридцатилетняя, испражнялась ему на лицо, то же самое делали в обе его ладони две девочки. Вот до каких мерзостей доводило Жерома пресыщение, он испытывал от них восторг, и наконец, спустя полчаса, розовый ротик Жюстины принял, несмотря на вполне естественное отвращение, отвратительные плоды страсти этого фавна.

Следующим был Антонин, у него чесались от нетерпения руки: он охотно повторил бы то, что сделал Клемент, так как ему доставляла такую же радость активная флагелляция, однако, поскольку он спешил, и его огромный инструмент вспенивался от вожделения при виде окровавленных прелестей, он несколько мгновений любовался ими, затем положил Жюстину лицом вниз, грубо потрепал ее ягодицы, а одна из девушек приставила его член к входу в вагину нашей героини. Развратник совершил толчок, который был таким же мощным, как предыдущий натиск Северино, но тропинка теперь была не столь узкой, и особых препятствий не возникло. Громадный атлет схватил девушку за бедра и резко дернул ее на себя: судя по усердию этого Геркулеса, можно было подумать, будто он, не удовлетворяясь совокуплением, хочет стереть этот хрупкий предмет в порошок. От такого серьезного натиска Жюстина лишилась чувств, но не обращая на нее внимания, жестокосердный победитель думал лишь о своем наслаждении. Присутствующие окружили его, начали предпринимать все усилия, чтобы еще сильнее разжечь его похоть: присев перед ним на корточки, двадцатилетняя дева давала ему обсасывать вагину, сорокалетняя матрона, опустившись на колени и уткнувшись лицом в его ягодицы, облизывала ему задний проход, а сам блудодей одной рукой теребил член мальчика, другой – клитор шестнадцатилетней наложницы; благодаря такому обилию сильнодействующих средств, он пришел в экстаз, а наша —благочестивая Жюстина не чувствовала ничего, кроме боли. Злодей испытал удовольствие в одиночестве, это засвидетельствовали его крики и судорожные движения, и целомудренная девушка вздрогнула, будто от ожога, когда ее внутренности залила жаркая липкая струя.

После этого она перешла в руки Амбруаза, для утоления его ярости требовался зад; к счастью, его член не отличался гигантскими размерами и в следующую минуту оказался в самых недрах, однако ненасытный развратник не остался там надолго: он вышел, вновь вошел и снова покинул уютный храм, чтобы опять окунуться туда, и во время каждой паузы хватал губами экскременты, уже приготовленные для этой цели.

– Ах, разрази гром мою задницу, – вскрикивал он при этом, – вот что питает мою сперму!

Он поменял позу: теперь его содомировали, перед ним расположились четыре соблазнительных седалища – два мужских и два женских , – все испражнялись, все издавали утробные звуки, насыщая воздух зловонием, все это оказывалось у него в носу, во рту, размазывалось по лицу, он собирал это руками и вот, возносясь на седьмое небо, сбросил семя, осыпая мерзкими словами ту, которой был обязан своим сладострастием.

За ним подошел Сильвестр. Он овладел влагалищем, которое уже исторгло из него сперму, и одновременно пожелал сосать чей-то член, извлекаемый из этого бутона нектар он тут же переправлял в рот Жюстине. Его сношали сзади, справа он возбуждал рукой восемнадцатилетнюю девушку, слева щипал зад совсем молоденькой девочки и, придя в неописуемое волнение от очаровательной вагины, от этой почти невинной вагины, которая всегда пребывала чистой благодаря незапятнанной добродетельности нашей несчастной Жюстины, распутный монах извергнулся еще раз, сопроводив оргазм криками, слышными, наверное, на расстоянии целого лье.

Между тем Северино пришло в голову, что жертву следует чем-то поддержать, и ей подали стакан испанского вина, но она, оставшись глуха к этому жесту внимания, всецело отдалась горю, разрывавшему ей душу. В самом деле, как должна была чувствовать себя в подобной ситуации девушка, которая всю свою честь, все свое счастье вложила в добродетельность! Которая и удары судьбы терпела только благодаря радости оставаться благонравной! Словом, Жюстине была невыносима ужасная мысль, что ее так жестоко унижают те, от которых она должна была ожидать помощь и поддержку, слезы обильно текли из ее глаз, ее жалобные стенания эхом раскатывались под высокими сводами залы, она каталась по полу, билась о него израненным телом, рвала на себе волосы, призывала палачей, умоляла их о смерти. Поверит ли нам читатель? Да, тот, кто знает душу распутников, не удивится тому, что душераздирающий спектакль чрезвычайно радовал и возбуждал этих чудовищ.

– Клянусь спермой, – говорил Северино, – я ни разу не видел более прекрасного зрелища; поглядите, как хороша она в этом состоянии, какие сладостные чувства вызывают во мне женские страдания! Давайте добавим масла в огонь и покажем ей, как надо голосить.

Он вооружился розгами и принялся изо всех сил хлестать Жюстину. Какая же это была изощренная жестокость! Слыханное ли дело, чтобы даже самые отъявленные чудовища могли довести ее до такой степени: выбрать кульминационный момент нравственной боли, которую испытывает их жертва, и именно тогда причинить ей еще более сильную физическую боль? Пока Северино работал, малолетний ганимед сосал ему член, а одна из девушек также порола его бичом. После сотни ударов его сменил Клемент и нанес столько же; его содомировали в продолжение всей процедуры, и самая юная наложница возбуждала его руками. Затем подошел Антонин и принялся за переднюю часть жертвы – начал скрупулезно обрабатывать ее от пупка до колен, одна женщина сократировала его пальцем, другая массировала ему член. Амбруаз, чье седалище целовала пятнадцатилетняя девушка, а орган сосал самый юный из педерастов, предпочел истязать заднюю часть и остановился только на стошестидесятом ударе. Сильвестр, прямо под нос которому разом испражнялись две женщины, захотел пороть спину, бока и бедра. Жером не делал никаких различий и не пощадил ничего, и в это время сорокалетняя женщина колола ему ягодицы золотой иглой, а юная девушка ласкала его руками и губами.

– Пора навалиться на нее всем шестерым одновременно, ~ предложил Северино, вторгаясь в задний проход.

– Я согласен. – И Антонин завладел влагалищем.

– Пусть будет так, – сказал Клемент, вставляя фаллос в рот.

– Пусть она возбуждает нас руками, – сказали разом Амбруаз и Сильвестр.

– А что делать мне? – спросил Жером.

– Займись грудями, они великолепны, – ответил Северино.

– Я их терпеть не могу, – возразил развратник.

– Ну хорошо, забирайся в задницу, – согласился настоятель, пристраиваясь к нежной груди Жюстины.

В конце концов все упорядочилось; несчастная жертва предоставила себя в распоряжение шести монахов, ассистенты заняли свои места. Над головой Жерома, который занимался содомией, живописным образом расположились задницы трех очаровательных сестренок так, чтобы он заодно мог целовать их. У лица Антонина, который прочищал влагалище, находились еще три раскрытых вагины. Амбруаза возбуждали руками два ганимеда шестнадцати и восемнадцати лет, и он платил им теми же ласками. Сильвестр, также обслуживаемый наперсниками, мял и щипал ягодицы беременной женщины и готовился направить на зад восемнадцатилетней девицы потоки спермы, которые должна была исторгнуть из него Жюстина. Клемент, который совокуплялся в рот, покусывал ради забавы чью-то крохотную, молочной Спелости вагину и едва оформившиеся ягодицы одного из ганимедов. Рядом с Северино, который терся членом о груди жертвы, находились груди другой беременной женщины и ягодицы девушки, и злодей с удовольствием колол их булавкой. Ничто не могло сравниться по сладострастию с конвульсивными движениями этой группы, состоявшей из двадцати одного человека: все участвовали в оргии, и каждый участник прилагал все усилия, чтобы еще сильнее возбудить шестерых главных действующих лиц. Основная тяжесть пришлась на Жюстину, ей было труднее всех, но она выдержала. Северино дал сигнал, остальные монахи ринулись в бой, и вот в третий раз нашу несчастную путешественницу осквернили свидетельства гнусной похоти этих мерзавцев.

– Для вступительной церемонии достаточно, – сказал настоятель, приступая к осмотру Жюстины. – Теперь пусть увидит, что с ее подругами обращаются не лучше.

Бедняжку усадили на столб, установленный в конце залы, на котором сидеть можно было только с большим трудом: ноги ее свешивались, ей не на что было опереться, не за что уцепиться, и это сиденье находилось достаточно высоко, чтобы она могла сломать себе что-нибудь, если бы ненароком упала; это был ритуальный трон для королевы бала, с которого она должна была внимательно наблюдать все подробности скандальных оргий, разыгрывавшихся около нее.

Спектакль открылся сценой всеобщей порки. Всех шестнадцать девушек и женщин, включая и беременную, подвели к весьма замысловатой машине, в ней имелась пружина, посредством которой можно было растянуть им ноги под любым углом, и устройство, сгибающее верхнюю часть тела до самой земли. Если их укладывали животом вниз, ягодицы оказывались в приподнятом положении, за счет чего кожа натягивалась так туго, что достаточно было десятка ударов розгами, чтобы фонтаном хлынула кровь. Когда они лежали на спине, высоко вздымался живот, срабатывала другая пружина, и бедра, как было уже сказано, разводились в разные стороны, в результате чего влагалище занимало такое положение, что казалось, оно вот-вот разорвется. Когда машину приготовили, Жером и Клемент предложили поместить туда Жюстину. Северино, который находил зад несчастной самым прекрасным в мире и не хотел так скоро распроститься с ним, возразил, что на первый раз с нее достаточно, что надо дать ей отдохнуть и… Но Жером прервал его, не спуская глаз с дрожащей девушки: его злобный характер отрицал всяческие границы и условности, и снисходительность настоятеля его не устраивала.

– Разве мы держим здесь потаскух для того. чтобы они отдыхали? – гневно начал Жером. – Может быть, мы собираемся сделать из них придворных дам или кукол? До каких пор мы будем терпеть, чтобы в обители порока и разврата кто-то разглагольствовал о человечности? Если какая-то девка позабавила нас в течение одного часа, а в следующий сдохнет от пыток, она исполнит свое предназначение, и нам не в чем будет упрекнуть себя. Разве не для утоления наших страстей живут здесь эти твари? Так давайте же избавимся от этих ложных соображений, и пусть нами руководит самый мудрый из законов, который мы же и установили. Вот я открываю книгу и читаю: «Если один из членов общества потребует, пусть даже ради собственного удовольствия, смерти всех предметов составляющих серали, ни один из собратьев не имеет права противоречить ему, и все единодушно должны удовлетворить его желание».

– Я скажу еще больше, – вступил в разговор Клемент, сидевший между двух девушек, одна из которых ласкала его спереди, другая – сзади, – я требую, чтобы сегодня же новенькую замучили до смерти: она возбуждает меня до такой степени, что глядя на нее, я мечтаю увидеть ее мучительную смерть.

– Мне известны наши законы не хуже, чем Жерому, – спокойно отвечал Северине – но цитируя пункт, который соответствует его желаниям, он забыл тот, что может противоречить им. Давайте откроем книгу на той же странице и найдем такую фразу сразу после зачитанного им пункта:

«Следует отметить, что осудить неугодный предмет на смерть можно только большинством голосов, то же самое правило относится к выбору пытки, от которой должен погибнуть указанный предмет».

– Ну ладно! – рассердился Жером. – Давайте немедленно вынесем мое предложение на общий суд, и пусть, как того требует обычай, жертва во время обсуждения повернет к судьям задницу.

Жюстину быстро привязали веревками к специальному возвышению, и ее обуял такой жуткий страх, что она почти не понимала, что творится вокруг нее. Каждого монаха окружили три предмета наслаждения – два женского пола и один мужского: по правилам только в таком окружении он мог высказаться, причем в момент голосования его орган должен был находиться в возбужденном состоянии. Матрона обошла всех, проверяя, все ли готово. После короткого многозначительного молчания настоятель предложил суду решить судьбу несчастной Жюстины, но за ее смерть высказались только Жером и Клемент, четверо остальных предпочли оставить ее для дальнейших утех. После этого ее вновь водрузили на прежнее место, и было решено немедленно приступить к главной оргии. Северино собственноручно уложил на адскую машину восемнадцатилетнюю девушку, ту, которая по общему мнению слыла самой красивой в доме. Ее положили на живот, нажали пружину, и ее прекрасные ягодицы приподнялись, явив присутствующим все свое великолепие. Флагелляция происходила следующим образом, кстати, эта процедура была одинаковой для всех: каждый монах должен был принять в ней участие, возле жертвы стояла самая юная девочка с необходимыми инструментами и подавала кнутобою тот, что ему больше нравился, а зачастую он использовал их все подряд; другая девица, выбранная из самых крепких, била его хлыстом во время экзекуции, а один из мальчиков, стоя на коленях, сосал ему член. Следующая жертва в ожидании своей очереди также стояла на коленях со сложенными руками в позе смиренной мольбы; она смотрела в глаза экзекутору, просила пощады, умоляла его и, разумеется, заливалась слезами, а в это время другой монах подвергал ее самым невероятным унижениям и грозил неслыханными карами, а если она будет недостаточно усердна в своих мольбах.

Все девушки и женщины, даже самые юные, даже беременные, получили нещадную порку, каждый монах шестнадцать раз принимался за дело. Почти всех переворачивали животом вверх, и это приводило их в еще большее отчаяние, потому что экзекуция спереди была много болезненнее, тем более что злодеи старались как можно сильнее получить несчастных пленниц и, обрабатывая переднюю часть, целили концом плети внутрь влагалища, чтобы вызвать в этом нежном органе исключительно сильную, порой просто невыносимую боль, и чем громче стонала жертва в эти моменты, тем больше торжествовали развратники, тем выше дыбились их члены и острее было их наслаждение. Между тем ни один из них так и не извергнулся – настолько они привыкли к пороку, настолько закалились они во время самых сильных и самых сладострастных сцен.

После вступительной части на диван положили сорокалетнюю женщину и другую, тридцатилетнюю, которая была беременна; к ним по очереди подходили юные девушки, которых они заключали в объятия, затем монахи, также по очереди, подвергали их телесному наказанию по своему выбору. Возле каждой жертвы находились два ганимеда, и палач, приведя свой приговор в исполнение, овладевал одной из четырех, имевшихся в его распоряжении задниц, которая больше других приглянулась ему, остальные предлагали себя для его лобзаний; в это время его содомировали, кроме того, ему помогали еще две женщины: одну он терзал руками, другая, постарше, должна была стоять перед ним на коленях, увлажнять его орган языком и вставлять в облюбованное отверстие.

Церемонию начал Северино и выбрал самую юную жертву. Злодей с такой силой щипал ей ягодицы, что они почернели, когда он оставил ее в покое; затем он вломился в задний проход юноши, другой овладел им сзади, и распутник принялся беспорядочно целовать и хватать руками все, что перед ним находилось: зады, груди, влагалища:

все годилось для утоления его похоти, так как возбужденный мужчина не разбирается – он хочет сбросить сперму, а для этого хороши все средства. Словом, настоятель добился своего.

Следующим был Клемент: его ярость обрушилась на прелестную пятнадцатилетнюю девочку. Негодяй взял связку терновых прутьев и натер ими все тело бедняжки, затем побрызгал на свежие царапины уксусом, после чего набросился на педераста, но не обладая достаточной твердостью, чтобы сношать его, он вставил член ему в рот и через некоторое время кончил, вонзая зубы в ягодицы беременной женщины, которую возжелала его похоть.

Подошел Антонин и выбрал красивую девушку восемнадцати лет. Шалун, конечно, любил влагалища, однако это не помешало ему поистязать, причем самым жутким образом, названный предмет нежного создания. Невозможно себе представить, до какой степени жестокости дошел монах: он колол ее булавками, возбуждая себя руками, а когда эта бесчеловечная процедура довела его до белого каления, когда плоть его отвердела, он забрался в вагину одной из девочек, которые сменили педераста, и извергнулся, облизывая зад своей жертвы, кстати, заметим, что в это время его содомировали.

Что же предпринял Амбруаз? Этот монстр избрал своей игрушкой ту самую девушку, которая служила жертвой для его собрата, и сразу набросился на нее с кулаками; удары его были настолько сильные и резкие, что она без чувств рухнула к его ногам, тогда только он овладел тринадцатилетним ганимедом, подставил свое седалище натиску служителя постарше, уткнулся носом в чью-то задницу, и его сперма пролилась.

Его сменил Сильвестр: он облюбовал девушку двадцати лет, и долго созерцал ее ягодицы. О небо, как же они были прекрасны! Как могло родиться чудовище, которое осмелилось осквернить совершеннейшее творение природы?

– Знаете, дорогая, – обратился к жертве Сильвестр, – я не буду скрывать от вас, что придумал для вас ужасную пытку, но приведу ли я ее в исполнение, зависит только от вас: если вы сию же минуту выдадите мне свежие экскременты, я избавлю вас от дальнейшего.

Негодяй! Он прекрасно знал, что выполнить это невозможно, он не мог не знать, что она несколько минут назад угостила Жерома продуктом, которого он так жаждал. Бедняжка поднатужилась, но, увы, ничего, естественно, у нее не получилось.

– Я очень разочарован, – нахмурился Сильвестр. Взявши клещи, варвар в пяти или шести местах вырвал кожу с бедер и ягодиц девушки, и из каждой раны хлынула кровь. Ему подставили чье-то влагалище, он вошел в него, а его обладательница, получившая соответствующие инструкции, не замедлила выложить на корень его члена добрую порцию экскрементов; еще две он получил из мужских задниц, его, конечно, сношали в это время, и злодей извергнулся, громогласно проклиная Всевышнего.

Остался Жером; он приблизился и выбрал тринадцатилетнюю девочку. Распутник пользовался исключительно зубами, и после каждого укуса обильно лилась кровь.

– Я мог бы ее сожрать, – пробормотал обезумевший развратник, – сожрать живьем, я давно мечтал съесть женщину и выпить из нее кровь.

Жером просто осатанел от возбуждения; он накинулся на задницу шестнадцатилетнего ганимеда, насадил ее на свой одеревеневший член, покусал все, что оказалось перед ним, и кончил под аккомпанемент сыпавшихся на него ударов.

Затем монахи пили и восстанавливали силы, а несчастная Жюстина, сидя на своем насесте, была близка к обмороку. Ее захотела пожалеть одна девушка, и нахалку приговорили к тремстам ударам кнута, которые тотчас выдали ей все шестеро, так что ее ягодицы превратились в кровавое месиво.

– Никакой жалости, никакого сочувствия, – заявил Сильвестр, – человеколюбие означает смерть удовольствиям, эти потаскухи живут здесь для того, чтобы страдать, поэтому должны испить свою чашу до самого дна. Распутники, подобные нам, черпают свое наслаждение из великих страданий предметов, служащих для наших радостей, поэтому о сочувствии не может быть и речи. Что нам до того, если страдает какая-то тварь – главное, чтобы наши фаллосы оставались тверды как железо. Женщины, специально созданные для того, чтобы доставлять нам удовольствие, должны исполнять свое предназначение во всех отношениях, если они отказываются, следует уничтожать их как существа бесполезные, как опасных зверей, потому что середины здесь нет: те, которые не утоляют наши страсти, вредят нам, стало быть, они наши враги, и во все времена, во всех странах люди избавлялись от своих врагов, считая это святым делом.

– Послушай, Сильвестр, – сказал Жером, – сдается мне, что ты забыл принципы христианского милосердия.

– Я ненавижу все, что связано с христианством, – отозвался Сильвестр, – может ли человеческий разум принять это скопище невероятной чепухи? Эта гнусная религия, придуманная для нищих, служит только им и загоняет остальное человечество в стойло своих добродетелей, но черт меня побери, друзья мои, какой смысл изображать из себя благодетелей нам, которые купаются в безбрежном море сладострастия? Эта низость простительна для того, кто боится жизни, так как он полагает, что должен умаслить людей, от которых может когда-нибудь оказаться в зависимости, нам же, не нуждающимся ни в ком, не пристало поддаваться подобной слабости, давайте же впустим в свои сердца только похоть, жестокость и все прочие пороки, которые рождаются из этих двух или их дополняют.

– Как?! – с притворным изумлением заметил Северино. – Ты считаешь, что врагов непременно надо убивать?

– И не делать при этом никаких исключений, – твердо ответил Сильвестр. – Не следует чураться ни хитрости, ни насилия, ни мошенничества, чтобы добиться этого, и причина тому проста: разве враг не убьет меня, если сможет сделать это?

– Разумеется.

– Зачем же тогда жалеть его? Смерть, на которую я его обрекаю, будет уже не злодеянием, а справедливостью, ведь я избавляю его от необходимости совершить преступление, значит я становлюсь на сторону закона и, убивая врага, совершаю законный акт, освобождающий меня от наказания. Скажу больше: я никогда не стал бы медлить, имей я силы и средства, и ждать, пока мои враги окрепнут: я избавился бы от них при малейшем подозрении, при самом слабом намеке на их враждебность, так как нет смысла разгонять грозу, когда она уже разразилась, и я был бы идиотом, если бы не предупредил ее. Я хочу сказать одну ужасную истину, которая, будучи истиной, должна быть обнародована: одна-единственная капля моей крови ценнее, нежели кровавые потоки, пролитые другими, следовательно, нельзя колебаться, когда для сохранения этой капли надо пролить чужую кровь. На земле невероятно много эгоизма, и даже для филантропов эгоизм – самый святой и справедливый из законов природы. Напрасно кое-кто толкует мне, что это порок: как только я услышу в своей душе голос этого чувства, я немедленно последую за ним. Поскольку большая часть естественных порывов разрушительна для общества, оно назвало их преступлениями, но общественные законы имеют объектами своего применения всех людей, между тем законы природы индивидуальны и, следовательно, они предпочтительнее: закон, придуманный людьми для всех людей без разбора, может быть ошибочным, закон же, внушенный природой сердцу каждого человека в отдельности, непременно будет справедлив. Я понимаю, что мои принципы жестоки, и их следствия опасны, ну так что из того, если они истинны? Прежде всего я – сын природы, а уж потом сын человечества, я должен уважать законы природы и только потом прислушаться к общечеловеческим установлениям, ибо первые суть нерушимые законы, а вторые часто меня обманывают. Согласно этим принципам, когда законы природы заставляют меня повиноваться общественным законам, или когда они рекомендуют мне игнорировать их, насмехаться над ними, я должен поступать именно таким образом, конечно, приняв все меры предосторожности для самосохранения.

– Чтобы поддержать мудрую философию Сильвестра, – сказал Амбруаз, – я добавлю только одно: потребности человека заключаются именно в том, чтобы сделать его естественным существом и изолировать от общественной массы.

– Но если потребности его таковы, – заметил Северино, – тогда в интересах этих потребностей следует соблюдать законы.

– А вот это уже софизм, – возразил Амбруаз, – который и привел к появлению нелепых законов. Дело в том, что человек присоединяется к обществу только по своей слабости, в надежде легче удовлетворить свои потребности, но если общество предоставляет ему такую возможность только на очень обременительных условиях, не лучше ли сделать это самому, нежели покупать столь дорогой ценой? Не разумнее ли провести жизнь в лесу, чем просить милостыню в городе и постоянно подавлять свои наклонности, приносить их в жертву общим интересам, которые не дают ему ничего, кроме огорчений?

На это Северино заметил следующее:

– По моему, как и Сильвестр, ты – ярый противник общественных условностей и человеческих установлений.

– Я их ненавижу, – ответил Амбруаз, – они ограничивают нашу свободу, они ослабляют нашу энергию, они развращают нашу душу, наконец, они превратили род человеческий в стадо тупых рабов, которых может повести куда угодно первый попавшийся негодяй.

– Но сколько преступлений, – сказал Северино, – было бы на земле без установлений и без руководителей.

– Именно так рассуждают рабы, – сказал Амбруаз. – Но что есть преступление?

– Действие, направленное против интересов общества.

– А что такое интересы общества?

– Совокупность всех отдельных интересов.

– А если я вам докажу, что интересы общества – это вовсе не сумма отдельных интересов и что вещь, которую вы называете общественными интересами, напротив того, является результатом отдельных жертв со стороны людей, вы признаете, что защищая свои права пусть даже посредством того, что вы считаете преступлением, я волен совершить преступление, так как оно восстановит справедливость и вернет мне ту часть, которую я уступил вашим общественным установлениям ценой собственного счастья и благополучия? В таком случае, что вы назовете преступлением? Так вот, преступление – это пустой звук, потому что под этим понимают какое-либо нарушение общественного договора, но я должен презирать этот договор, как только мое сердце скажет мне, что он не способствует моему счастью; я должен уважать то, что противоречит этому договору, если истинное счастье сулят мне противоположные поступки.

– Вот именно! – вскричал Антонин, который в это время ел и пил, как проголодавшийся волк. – Вот великие слова!

– А что называете вы моралью, объясните мне, пожалуйста? – не унимался Амбруаз.

– Образ жизни, – ответил Северино, – который должен вести человека по дороге добродетели.

– Но если добродетель – такая же химера, как и преступление, – сказал Амбруаз, – чем является образ жизни, который заводит людей в тенета этой химеры? Ясно, как день, что нет на свете ни добродетели, ни порока, что и то и другое зависит от географического положения, что в них нет ничего постоянного, поэтому абсурдно руководствоваться этими отвратительными иллюзиями. Самая здоровая мораль – та, которую диктуют нам наши наклонности, мы никогда не впадем в заблуждение, если будем подчиняться им.

– Выходит, в них нет ничего дурного? – спросил Жером.

– Я полагаю, в них нет ничего предосудительного, достаточно сказать, что я считаю их все хорошими, так как иначе придется допустить, что либо природа сама не понимает, что делает, либо она внушила нам только те, которые необходимы для осуществления ее намерений в отношении нас.

– Таким образом, – продолжал Жером, – развращенность Тиберия и Нерона происходит от природы?

– Конечно, их преступления служили природе, потому что нет ни одного порока, который был бы ей не угоден, ни одного, в котором она бы не нуждалась.

– Эти истины настолько очевидны, – заметил Клемент, – что я не понимаю, о чем еще тут спорить.

– Меня просто развлекает их развращенный образ мыслей, – ответил Северино, – вот почему я спорил с ними: чтобы дать им возможность высказаться и еще острее наточить свой ум.

– Мы тебе признательны за это, – сказал Амбруаз, – и понимаем, что ты выступал не оппонентом и что наши мысли близки тебе.

– Надеюсь, никто из вас не сомневается в этом, – сказал Северино. – Возможно, я еще больше разовью их и признаюсь, что мне хочется совершить такое масштабное преступление, которое в полной мере удовлетворит мои страсти, потому что среди известных мне я не вижу ничего, что может их успокоить.

– Я давно хочу того же, – сказал Жером, – более двадцати лет меня возбуждает только одна мысль: совершить злодеяние, равного которому не было на земле, но, к сожалению, ничего не могу придумать: все, что мы здесь творим, – это лишь слабое подобие того, на что мы способны, и на мой взгляд возможность надругаться над природой – вот самая большая и сладкая мечта для человека.

– Так вы достаточно возбудились, Жером? – спросил Северино.

– Ни слова больше, друзья мои, поглядите на мой член – это же настоящая пороховница. Впрочем, не важно, стоит он или нет, я все равно мечтаю о злодеянии, меня никогда не покидает такое желание, и я больше совершил их в спокойном состоянии, чем под воздействием похоти.

– Итак, – возгласил Северино, – вы практикуете религию только затем, чтобы дурачить людей?

– Разумеется, – ответил Жером, – это покровы лицемерия, необходимые для нас. Самое высокое на свете искусство – обман, и нет другого, столь же полезного: не добродетель нужна людям, а ее видимость, только этого ждет от нас общество; люди не настолько близки друг к другу, чтобы нуждаться в добродетели – им достаточно ее маски, а вглубь никто не полезет.

– Да, и именно в этом заключается неисчерпаемый источник для других пороков.

– Значит, тем более мы должны ценить лицемерие, – подхватил Жером. – Признаться, в юности я сношался с искренней радостью, только если предмет наслаждения оказывался в моих руках благодаря хитрости и лицемерию, кстати, я должен рассказать вам когда-нибудь историю своей жизни.

– Мы сгораем от нетерпения услышать ее, – сказали в один голос Амбруаз и Клемент.

– И вы тогда поймете, – добавил Жером, – что злодейство никогда мне не надоедало.

– Еще бы! – воскликнул Сильвестр. – Разве что-нибудь иное может взволновать душу до такой степени? Может ли что-то так сладостно щекотать чувства? Да, друзья мои, мы не смогли бы ни дня прожить без злодейств.

– Терпение, терпение, – проговорил Северино, продолжая разыгрывать роль оппонента, – придет время, когда религия возвратится в ваши сердца, когда мысли о Всевышнем и о его культе вытеснят из них все иллюзии распутства и заставят вас отдать этому всемогущему Богу все движения души, которой по вашей вине овладел порок.

– Друг мой, – сказал Амбруаз, – религия имеет власть только над людьми, которые без нее ничего не в состоянии объяснить, она – квинтэссенция невежества, но в наших философских глазах религия есть нелепая басня, заслуживающая лишь нашего презрения. Действительно, что она дает нам, эта. возвышенная религия? Я бы очень хотел, чтобы мне это разъяснили. Чем ближе мы ее наблюдаем, тем больше убеждаемся, что ее теологические химеры способны лишь исказить наши представления: обращая все в тайны, эта фантастическая религия в качестве причины того, что мы не понимаем, предлагает то, что мы понимаем еще меньше. Разве объяснить природу – это означает связать видимые явления с неизвестными механизмами, с невидимыми силами, с нематериальными причинами? Неужели можно удовлетворить человеческий разум, если растолковывать ему то, что он не понимает, используя понятие, еще более непонятное, Божество, которое никогда не существовало? Может ли божественная природа, которую постигнуть невозможно и которая противна здравому смыслу и разуму, помочь понять природу человеческую, которую и без того так трудно объяснить? Спросите у христианина, то есть у недоумка, поскольку только недоумок может быть христианином, спросите у него, в чем истоки мира, и он ответит, что это Бог создал вселенную; затем спросите, что такое Бог – он этого не знает; что такое создавать? Он не имеет о том никакого понятия; в чем причина чумы, голода, войн, засухи, наводнений, землетрясений – он вам скажет, что это гнев божий; поинтересуйтесь, какими средствами можно избежать этих несчастий – он вам скажет: молитвами, жертвами, процессиями, религиозными церемониями. Но отчего в небе столько злобы? Оттого, что люди злые. Почему люди злые? Потому что развращена их природа. Какова причина этой развращенности? Дело в том, скажут вам, что первый человек, соблазненный первой женщиной, съел яблоко, до которого Бог запретил дотрагиваться. Кто же заставил эту женщину сотворить такую глупость? Дьявол. Но кто создал дьявола? Бог. Зачем же Бог создал дьявола, развращающего человеческий род? Неизвестно: это тайна, скрытая в лоне Божественности, которая сама есть великая тайна. Тогда спросите у этого животного, какой скрытый принцип движет поступками и мыслями человека? Он ответит: душа. Что такое душа? Это дух. Что такое дух? Это субстанция, которая не имеет ни формы, ни цвета, ни протяженности, ни элементов. Как может существовать подобная субстанция? Как может она управлять телом? Это неизвестно, потому что это тайна. Имеют ли душу животные? Нет. Почему же тогда они действуют, чувствуют, думают абсолютно так же, как и люди? Здесь ваш собеседник промолчит, потому что сказать ему нечего, и причина тому проста: если людям дается душа, то для того, чтобы они могли делать посредством ее все, что угодно, в силу приписываемого ей могущества, тогда как с душой животных дело обстоит по-другому, и какой-нибудь доктор теологии был бы весьма уязвлен тем, что его душа подобна душе, скажем, свиньи. Вот какими ребяческими измышлениями приходится объяснять проблемы физического и морального мира!

– Но если бы все люди были философами, – сказал Северино, – мы не имели бы удовольствия быть единственными в своем роде, ведь очень приятно устраивать схизмы и думать не так, как другие люди.

– Я разделяю ваше мнение, – сказал Амбруаз, – в том, что никогда не следует снимать повязку с глаз народа; лучше будет, если он согнется под грузом предрассудков. Где мы взяли бы жертв для нашего злодейства, если бы все люди были злодеями? Народ должен жить под игом заблуждений и лжи, и мы должны всегда поддерживать скипетр тиранов, защищать троны, ибо они поддерживают Церковь, а деспотизм, дитя этого союза, стоит на страже наших прав и привилегий. Людей надо держать в железных рукавицах, и я бы хотел, чтобы все суверены (тем более, что они много выиграют от этого) еще больше расширили нашу власть, чтобы во всех странах царила Инквизиция. Посмотрите, как она держит испанский народ на привязи у короля, и такие цепи прочны только там, где действует этот святейший трибунал. Иногда сетуют на то, что это кровавая власть, ну так что же: не лучше ли иметь двенадцать миллионов верноподданных, чем двадцать четыре миллиона непослушных? Величие государя зиждется не на количестве подданных, а на степени его власти над ними, на исключительной покорности людей, которыми он правит, а эта покорность немыслима без инквизиторского трибунала, который, способствуя власти государя и процветанию государства, каждодневно уничтожает тех, кто угрожает спокойствию. Так какое значение имеет кровь, если она служит укреплению власти суверена! Если без этого эта власть рухнет, население впадет в анархию, следствием которой бывают гражданские войны, и не потечет ли эта кровь еще обильнее, если так некстати пожалеть ее?

– Думаю, – заметил Сильвестр, – что наши добрые доминиканцы находят в своих судилищах весьма пикантную приправу для своего сладострастия.

– Даже не сомневайтесь в этом, – сказал Северино. – Я семь лет прожил в Испании и был очень близок к нынешнему инквизитору. Однажды он мне сказал так: «Мои казематы превосходят любой восточный гарем: там есть женщины, девушки, юноши на любой вкус, самого разного возраста и разных национальностей; по одному мановению пальца они падают к моим ногам, мои евнухи – это мои поставщики товара, а смерть – моя сводница, и трудно себе представить, какой она наводит ужас».

– Ах ты, черт побери! – пробормотал в этот момент Жером, который снова начал возбуждаться и уже ухватил восемнадцатилетнюю жертву. – В самом деле, нет на свете ничего более сладострастного, нежели деспотические утехи:

чем сильнее мы топчем желанное тело, тем больше удовольствия оно нам доставляет.

Это сладострастная мысль воспламенила наших собеседников, и стало заметно, что ужин закончится новыми вакханалиями.

– Я предлагаю немного позабавиться с этими беременными тварями, – сказал Антонин, который и был виновником их нынешнего положения.

Предложение было принято, посреди комнаты поставили пьедестал высотой несколько футов, на котором обе несчастные , привязанные друг к другу спинами, едва могли поставить ногу. Остальная поверхность диаметром три фута была усыпана колючками и шипами, они были вынуждены стоять на одной ноге, каждой дали гибкий шест, чтобы держаться, так что, с одной стороны, им приходилось делать все, чтобы не свалиться на «пол, с другой, было почти невозможно оставаться в устойчивом положении. И вот этот жестокий выбор составлял удовольствие монахов. Они окружили пьедестал, их окружили предметы наслаждения – возле каждого было не менее трех, которые возбуждали его самыми разными способами. Несмотря на беременность, жертвы оставались наверху более четверти часа. Первой не выдержала та, что была на восьмом месяце: она пошатнулась, увлекла за собой подругу по несчастью, и обе с пронзительными криками упали на острые колючки. Наши злодеи, подгоняемые вином и похотью, как безумные набросились на них: одни били несчастных ногами, другие втирали в их кожу шипы, одни их содомировали, другие сношали во влагалище, и все шестеро наслаждались от всей души, когда у тридцатилетней женщины начались сильные боли, которые известили присутствующих о том, что она вот-вот избавиться от своей тяжкой ноши. Ей, естественно, было отказано во всякой помощи, так как природа сама о себе заботится, но бедняжка произвела на свет крошечный трупик, и он стал причиной гибели матери.

I Напомним, что одной было двадцать шесть, другой – тридцать лет. Их портрет можно найти выше. Первая была 'на шестом месяце беременности, вторая – на восьмом. (Прим. автора.)

Здесь исступление монахов достигло предела: все они одновременно испытали оргазм – в вагину, в задний проход или в рот; сперма текла ручьями, ужасные богохульства сотрясали своды, и спокойствие восстановилось не сразу. Мертвых унесли в одну сторону, через другую дверь в сераль ушли оставшиеся в живых жертвы; наставник оставил при себе только Жюстину и двадцатипятилетнюю девушку по имени Омфала, чей портрет изображен выше, и обратился к нашей героине с такими словами:

– Вы только что видели, что я вам спас жизнь, иначе вас приговорили бы к смерти. Сейчас следуйте за этой девушкой, она покажет вам вашу комнату и введет в курс ваших обязанностей, и хорошенько запомните, что только абсолютная покорность и полное смирение не позволят мне раскаяться в том, что я для вас сделал. А теперь посмотрим вашу задницу.

Кроткая, испуганная Жюстина, дрожавшая всем телом, подчинилась.

– Вас спасли ваши ягодицы, – продолжал монах, – я без ума от них, так что вы должны подогревать и удовлетворять желания, которые они мне внушают: мое безразличие будет столь же невыгодно для вас, как и пресыщение, ибо я накажу вас как за то, что ничего не почувствую, так и за то, что почувствую слишком много.

– Какие ужасы, о Господи! Сжальтесь надо мной и будьте благородны, соблаговолите вернуть мне свободу, которую вы так коварно у меня отобрали, и я буду молиться за вас до конца моих дней.

– Эти причитания, милочка, – прервал ее монах, – не будут способствовать моему счастью, зато удовольствие заставить вас служить моему сладострастию ни с чем не сравнимо.

И Северино, при помощи Омфалы ввел свой член в задний проход Жюстины, после нескольких толчков он покинул его.

– Я сегодня же отвел бы ее в свою спальню, – сказал он Омфале, – если бы этой ночью меня не ждали юношеские покои, но это случится на днях. А пока объясните ей наши правила.

Настоятель исчез, обе наложницы удалились в сераль, и за ними тут же захлопнулись окованные медью двери.

Жюстина, слишком уставшая, слишком потрясенная, ничего не замечала и ничего не слышала в тот первый вечер, она думала лишь о том, как бы немного передохнуть, и ее подруга, уставшая не меньше, не стала настаивать.

На следующий день, открыв глаза, Жюстина увидела, что находится в одной из келий, которые мы уже описали. Она поднялась, осмотрелась и пересчитала другие комнаты, они также располагались по периметру зала, середину которого занимал круглый стол, и за ним могли поместиться тридцать человек.

Когда Жюстина встала, вокруг царила необычная тишина. Она обошла зал, освещаемый скупым солнцем, проникавшим через очень высокое окно, забранное тройной решеткой. Кельи не закрывались: каждая девушка могла в любое время выйти или в общий зал, или в комнату подруги, поэтому Жюстина не могла запереться у себя. На каждой двери была табличка с именем хозяйки, и Жюстина быстро отыскала Омфалу; первым ее побуждением было броситься на грудь этой прелестной девушки, чей приветливый и скромный вид внушал ей доверие, потому что она надеялась на ее понимание.

– Ах, моя милая, – проговорила она, садясь на постель Омфалы, – я никак не приду в себя от ужасов, которые вчера вытерпела, и от тех, которые увидела здесь. Если когда-нибудь я смогу представить себе радости наслаждения, они покажутся мне чистыми как сам Бог, который внушает их людям; это он дает их нам в качестве утешения, мне кажется, они должны рождаться из любви и нежности, и я никогда не думала, что люди, наподобие диких зверей, могут наслаждаться, заставляя страдать своих собратьев. О великий Боже! – продолжала она, глубоко вздыхая, – теперь мне совершенно ясно, что ни один добродетельный поступок не будет продиктован велением моего сердца без того, чтобы за ним тотчас не последовало какое-нибудь несчастье! Какое зло совершала я, о Боже, желая исполнить в этом монастыре религиозные обязанности? Оскорбила ли я небо своим желанием вознести к нему свою молитву? О непостижимое провидение, – так закончила она, – скажи мне. ради всего святого, неужели ты хочешь, чтобы мое сердце озлобилось?

За этими горестными жалобами последовали потоки слез, которыми Жюстина залила грудь Омфалы, а нежная подруга, сжимая ее в своих объятиях, твердила о мужестве и терпении.

– Поверь, Жюстина, – с жаром сказала она, – я тоже, как и ты, проливала слезы в первые дни, а теперь привыкла: то же самое произойдет и с тобой. Начало всегда кажется вам невыносимо ужасным, и не только необходимость утолять страсти этих распутников угнетает нас, но и утрата свободы и жестокость, с какой с нами обращаются в этом мерзком доме, и смерть, которая постоянно кружит над нами.

Скоро несчастные немного утешились в объятиях друг друга. Как бы ни была велика боль Жюстины, она успокоившись, попросила подругу посвятить ее в горести и страдания, уготованные ей.

– Во-первых, – начала Омфала, – существует одна обязанность, которой не может избежать никто из нас: я должна представить тебя Викторине. Это директриса сералей, она пользуется здесь, если только такое возможно, еще большей властью, чем сами монахи, и мы зависим главным образом от нее. Она уже знает о твоем появлении и будет очень недовольна, если сегодня ты не придешь первым делом к ней. Приведи себя в порядок и заходи за мной, а я пока пойду предупредить ее.

Жюстина, озадаченная этой обязанностью, тем не менее сделала все, как ей советовали, и через некоторое время вернулась к подруге. Туалет, наведенный наспех, и изможденный вид, который придавали ей горе и усталость – все это делало нашу прелестницу настолько притягательной, что невозможно было смотреть на нее без волнения, и любой, кто бы ее ни увидел в тот момент, должен был проникнуться самым глубоким сочувствием. Пока Омфала рассказывает Жюстине о характере и внешности директрисы, мы сами опишем ее читателю.

Это была тридцативосьмилетняя женщина, смуглая, сухощавая, высокого роста, с черными пронзительными глазами, густыми красивыми волосами, белыми как сахар зубами, прямым римским носом, всегда злым выражением лица, громким сердитым голосом и злобным характером; она обладала незаурядным умом, была очень жестокой, очень развращенной и чрезвычайно нечестивой, она необыкновенно гордилась своим положением и исполняла свои обязанности с деспотическим наслаждением. Позже мы увидим, насколько наложницы сералей зависели от нее и какую безграничную власть она над ними имела. Викторина объединяла в себе все самые порочные вкусы и наклонности: будучи отъявленной лесбиянкой и содомиткой, она самозабвенно любила все, что может предложить разврат, и к этим недостаткам следует добавить обжорство, пьянство, лживость, коварство и безграничную распущенность. Судя по всему, эта женщина была настоящим чудовищем, и от нее нельзя было ожидать ничего, кроме ужасов.

Попав в монастырь восемь лет назад, эта мегера скоро сделалась полновластной хозяйкой и добровольно осталась здесь. Только ей позволялось выходить за ворота, когда того требовали дела заведения, однако над ней висел меч правосудия, и ее разыскивали по всей Франции, поэтому она очень редко пользовалась этой привилегией и, заботясь о собственной безопасности, остерегалась далеко удаляться от обители, где пользовалась абсолютной безнаказанностью, какую не смогла бы найти в другом месте.

Апартаменты Викторины, состоявшие из обеденной комнаты, спальни и двух кабинетов, располагались между двумя сералями – для мальчиков и для девочек – и сообщались с обоими, постольку и тот и другой находились под ее контролем.

Итак, наши юные одалиски переступили ее порог, и Омфала начала так:

– Мадам, это наша новенькая, преподобный отец-настоятель передал ее на мое попечение, чтобы я рассказала ей о ее обязанностях, но я решила вначале оказать ей честь и представить вам.

Викторина как раз собиралась обедать. На столе стояло блюдо с индейкой в трюфелях, мясной пирог и болонская колбаса в окружении шести бутылок шампанского, но не было ни единого кусочка хлеба: она его не употребляла.

– Сейчас поглядим, что это за девица, проворчала Викторина. – Ого, да это лакомый кусочек… очень даже лакомый! Я давно не видела таких прекрасных глаз и такого дивного ротика. А как она сложена! Иди сюда, поцелуй меня, солнышко.

И лесбиянка запечатлела на розовых губах прекраснейшего создания Амура самый пылкий и вместе с тем самый грязный поцелуй.

– А ну-ка еще раз, – сказала она, – да сунь свой язык поглубже, как можно глубже, чтобы я ощутила его полностью.

Жюстина повиновалась: разве можно отказать тому, от кого зависит наша участь! И результатом ее покорности стал очень сладострастный и очень долгий поцелуй.

– Знаешь, Омфала, – продолжала директриса, – эта девушка мне нравится, и я с удовольствием потешусь с ней, но не теперь, потому что я выжата до капли: ночь я провела с четверыми мальчиками из сераля, а утром, чтобы прийти в себя, забавлялась с двумя девчонками. Помести ее вместе с весталками, как того требует ее возраст, введи в курс дела, а вечером доставь ко мне: если она не будет участвовать в вечерней трапезе, мы проведем ночь вместе, в противном случае я займусь ею завтра. А теперь подними юбки, я хочу увидеть, как она сложена.

Омфала исполнила приказ, и пока она поворачивала свою подругу и так и эдак. Викторина ощупывала и целовала Жюстину, не забыв про ягодицы, и осталась весьма довольна.

– Она очень аппетитная, – заключила директриса, – и должна сношаться как ангел. Теперь мне пора обедать, увидимся вечером.

– Мадам, – почтительно заметила Омфала, – моя подруга не хочет уходить, не удостоившись чести подарить вам поцелуй, который вы обыкновенно принимаете от новеньких.

– Ого! Значит, она хочет облобызать мне зад? – спросила наглая развратница.

– И все остальное, мадам.

– Ну что ж, я готова.

Распутница подняла юбку до самого пояса, вначале прижав к свежим губам нашей героини самый недостойный, самый сластолюбивый и многое повидавший зад, и Жюстина, подталкиваемая Омфалой, несколько минут целовала ягодицы, затем задний проход Викторины.

– Теперь языком, – сердито прикрикнула Викторина. – Языком!

И наша бедняжка сделала, как было приказано, хотя для этого ей пришлось преодолеть сильнейшее отвращение. После этого директриса села и широко раздвинула бедра. Боже, какая бездонная пропасть открылась перед взором Жюстины! Клоака, еще более отвратительная оттого, что была вся измазана спермой, которой всю ночь питали эту блудницу. Здесь новенькая снова забыла про обязательный церемониал языка, и если бы не Омфала, которая поспешно сделала ей знак, она получила бы нагоняй от ненасытной Мессалины.

Наконец, гнусная процедура закончилась, и девушки удалились, еще раз получив распоряжение вернуться тем же вечером, если Жюстину не призовут к ужину, или утром следующего дня.

Они пришли в келью Жюстины, и там Омфала сообщила своей новой подруге по несчастью занимательные подробности, которые мы поведаем нашим читателям.

– Итак, ты видишь, моя дорогая, что все кельи одинаковы: во всех имеется туалетная комната со всем необходимым, небольшая кровать, диван, стул, кресло, комод с зеркалом, ночной столик и шифоньер. Нет никакой разницы между комнатами мальчиков и девочек. Кстати, должна сказать, что постель неплохая: два тюфяка и матрац, два одеяла зимних и одно летнее, плед, простыни, которые меняют каждые две недели, но камина нет: вот эта большая печь обогревает все помещение, и здесь мы обычно собираемся. Окна, как ты видишь, расположены очень высоко, и каждое имеет тройную решетку. Выход из сераля в зал для праздненств закрыт тремя железными дверями, дверь в апартаменты Викторины также запирается на ночь.

– Я заметила, – сказала Жюстина, – что не на всех дверях есть таблички с именами. С чем это связано?

– Имена тех, кого больше нет, снимают, – ответила Омфала. – На сегодняшний день у нас не хватает двоих, поэтому две кельи без табличек.

– А что с ними стало?

– Неужели не понимаешь? Не помнишь вчерашнюю беременную женщину?

– О небо! Ты меня пугаешь! Но ведь и в классе самых юных одной не хватает.

– Ну так что: разве сердце этих злодеев доступно жалости? Но наберись терпения, Жюстина, и позволь мне продолжить. Хотя погоди, наши девушки уже собираются к обеду в большой зале, давай познакомимся с ними, затем вернемся в твою келью, и я закончу свой рассказ.

Жюстина согласилась и оказалась в компании двадцати восьми девушек, прекраснее которых, казалось, трудно было найти во всей Европе. По просьбе Омфалы, чтобы Жюстина могла лучше увидеть прелести, окружавшие ее, все расселись по классам. Жюстина и ее юная наставница обошли их, и вот какие предметы больше всего поразили нашу героиню.

Первым делом в классе девственниц она обратила внимание на десятилетнюю девочку, которую как будто сам Амур одарил красотой.

Среди весталок она приметила девушку семнадцати лет с овальным, несколько печальным, но очень живым лицом, бледную, хрупкую, с нежным тихим голосом, словом, настоящую героиню романа.

В классе содомиток взгляд Жюстины остановился на прелестнице двадцати лет, сложенной как Венера: белая атласная кожа, нежные черты лица, открытые смеющиеся глаза, роскошные волосы; рот ее был несколько великоват, но губы отличались необыкновенно красивым рисунком.

Из предметов, служащих для порки, она выделила двадцативосьмилетнюю женщину, истинный образец совершенства, чья свежесть заставила бы поблекнуть саму Флору.

В классе дуэний ее поразила женщина сорока лет, отличавшаяся классическими чертами лица, крепостью и упругостью тела и удивительным блеском глаз.

Мы рассказали лишь о том, что больше всего удивило Жюстину, а если бы имели возможность описать все достоинства этого великолепного собрания, нам пришлось бы долго рассказывать о каждой из собравшихся. Они буквально очаровали Жюстину, и вне всякого сомнения, другая на ее месте была бы польщена комплиментами, которые она получила от этих прекрасных созданий. После осмотра обе подруги ушли в келью нашей героини, и в следующей главе будут представлены подробные сведения, которые получила Жюстина от своей наставницы.