После смерти Слободана Милошевича политическая поддержка, благодаря которой трибунал мог бы завершить свою миссию, почти прекратилась. Милошевич был основным обвиняемым для трибунала, своего рода Германом Герингом, вторым человеком после Гитлера, которого судили в Нюрнберге и который покончил с собой. Его можно было сравнить с Хидеки Тойо, премьер-министром Японии, осужденным в Токио. Слишком многие журналисты, пропагандисты и политические лидеры сводили работу трибунала к суду над Милошевичем и не обращали внимания на другие его задачи. Процесс по делу лидеров боснийских хорватов, в ходе которого было осуждено наследие Франьо Туджмана и представлены точнейшие исторические документы, доказывавшие, как на основании кабинетных решений политических лидеров совершались настоящие военные преступления, не привлекал никакого внимания, за исключением абсолютно лживых утверждений, распространяемых хорватской прессой. Суд над Рамушем Харадинаем вызвал определенный интерес, но только потому, что обвиняемый играл видную роль в политическом истеблишменте Косово и был знаком с дипломатами и видными фигурами международной администрации. Теперь же, когда Милошевич в загробном мире курил сигариллы и пил коньяк вместе с Туджманом, стало очевидно, что прокурорская служба должна удвоить свои усилия для того, чтобы убедить Евросоюз продолжить оказывать давление на Сербию. Это оставалось нашим последним средством для воздействия на Коштуницу и белградские власти, а также на лидеров Черногории и руководителей сербской части Боснии и Герцеговины. Только так мы могли заставить их арестовать последних шестерых из 161 обвиняемого, которым трибунал предъявил обвинение. Позиция Евросоюза меня никак не устраивала. Возможно, мой подход был слишком жестким.

15 марта 2006 года я встретилась с заместителем министра иностранных дел Австрии Хансом Винклером. Как член Евросоюза, Австрия в том году исполняла обязанности страны-президента. Я говорила все о том же: белградские власти знают о том, что Ратко Младич скрывается в Сербии; вместо того чтобы арестовать и передать его Гааге, Коштуница и другие сербские лидеры тянут время, тратят силы и средства на тщетные попытки уговорить его сдаться добровольно, а затем убедить всех вокруг, что подобные действия должны быть вознаграждены. Винклер объяснил мне, что Евросоюз продолжает требовать ареста Младича. Если Сербия не продемонстрирует полной готовности к сотрудничеству и не выдаст его до конца марта, Евросоюз «разорвет» переговоры с Белградом по соглашению о стабилизации и ассоциации. Это соглашение было необходимо Белграду как воздух. Оно было единственной надеждой Сербии и Черногории когда-нибудь войти в состав новой Европы. По словам Винклера, сотрудничество с трибуналом оставалось основным препятствием к вступлению страны в Евросоюз.

«До поры до времени…» — подумала я.

Шли недели, белградские власти продолжали обещать нам арестовать Младича, но армия по-прежнему ничего не делала. Были все основания полагать, что и кадровые, и отставные офицеры всеми силами препятствуют задержанию генерала. Соперничество между гражданской и военной разведками мешало проведению расследования (по крайней мере, так говорили нам). Противоречия, которые мы находили в докладах, направляемых Белградом трибуналу, заставляли меня думать, что эти документы подвергались тщательной цензуре. Я не могла поверить в то, что Сербия, Республика Сербская, НАТО и новый европейский контингент в Боснии, EUFOR, не могут арестовать Радована Караджича. Планируемое сокращение численности европейского контингента еще более осложняло ситуацию. В начале весны 2006 года мы получили сообщение от черногорских властей о том, что они перехватили письмо от племянницы Караджича к одному швейцарцу. Женщина просила прислать медицинские препараты, в которых постоянно нуждался Караджич. Черногорцы проследили за приехавшим швейцарцем. Он передал лекарства водителю автобуса. Затем автобус направился в… Белград. Черногорцы сообщили трибуналу, что далее проследить за водителем не представлялось возможным, поскольку Белград находится в Сербии, то есть в иной юрисдикции. Теперь за этого человека должны отвечать сербские власти. Прокурорская служба связалась с белградскими властями. Нам сообщили, что водителю автобуса удалось скрыться. Никаких внятных объяснений мы не получили. В отчаянии я обратилась к Совету безопасности ООН с просьбой наделить прокурорскую службу специальными полномочиями и выделить средства на то, чтобы арестовывать обвиняемых трибуналом, где бы они ни скрывались. Впрочем, я понимала, что это заведомо неудачная идея.

Я сложила письменные заверения, полученные от Винклера, в свою сумочку от Луи Вуиттон и совершила вояж по Баня-Луке, Белграду и Подгорице с тем, чтобы оказать максимальное давление на сербов Республики Сербской, Сербии и Черногории, для которых стремление Белграда сблизиться с Европой имело огромное значение. Я слышала, что чиновник, руководящий процессами расширения Евросоюза, финн Олли Рен, готовится заявить об отмене следующего раунда переговоров о стабилизации и ассоциации с Союзом Сербии и Черногории. Переговоры должны были начаться 5 апреля. Я знала, что в Черногории на 21 мая назначен референдум о независимости. Если переговоры с Евросоюзом не состоятся, сторонники независимости Черногории, к величайшему разочарованию Коштуницы, смогут набрать достаточно голосов для того, чтобы отделиться от Сербии.

В Баня-Луке я встретилась с Милорадом Додиком, вновь ставшим премьер-министром Республики Сербской, сербского образования на территории Боснии. Я напомнила Додику о данных им шесть лет назад обещаниях, которые до сих пор остались невыполненными. Додик во всем обвинил Сербию. Он сказал, что приостановил все выплаты семьям обвиняемых, и дал мне массу новых обещаний. У меня не было никаких оснований ему верить. За 11 лет, прошедших со времени подписания Дейтонского мирного соглашения, Республика Сербская не арестовала ни одного обвиняемого. Власти этой республики полностью выхолостили значение термина «уголовное судопроизводство». Нам пришлось сообщить Додику и министру внутренних дел республики о том, что у трибунала есть определенные подозрения в отношении нового советника министра. Во-первых, он был двоюродным братом одного из разыскиваемых обвиняемых, а во-вторых, его самого подозревали в совершении военных преступлений. Министр внутренних дел присутствовал при этом разговоре. Конечно, он заявил о том, что ничего не знал. Я подозреваю, что никто даже не удосужился обратить внимание на то, что советник и разыскиваемый носили одну и ту же фамилию: Жуплянин.

В Сербии меня ожидали знакомые обещания и заверения. Мы узнали о том, что, даже после самоубийства Милана Бабича и смерти Милошевича, Белград искренне хочет арестовать Младича, поскольку арест беглого генерала открыл бы стране двери Евросоюза. Министры уверяли, что уйдут в отставку, если арест не будет произведен в ближайшее время. Нам рассказывали, что военная и гражданская разведки наконец-то нашли общий язык и теперь трудятся плечом к плечу. Нам сообщили, что Младич более не получает поддержки от Армии. Мы узнали, что, хотя Младича и охраняли некоторые офицеры, но, конечно же, ни командование, ни национальная армия в целом не имеют к этому никакого отношения. Нам рассказали, что сербская военная разведка осуществляет наблюдение за 42 лицами, подозреваемыми в том, что они оказывали помощь Младичу Подтвердились связи Младича с пасечниками в районе Валево и других сербских городов. Мы узнали, что власти выявили 518 квартир в одном лишь Белграде, где мог скрываться генерал, и 192 квартиры из этого списка принадлежали разыскиваемым военным. Нам сообщили, что в январе 2006 года Младич около 12 дней скрывался в коттедже офицера Станко Ристича, близ границы Сербии и Хорватии. В начале февраля 2006 года Младич перебрался в квартиру матери Ристича в городе Сремска Митровица. В настоящее время разведывательные службы требуют от Ристича информации о том, где Младич может находиться в настоящее время. Нам твердили, что он находится в полной изоляции, сам печет для себя хлеб, принимает наркотики, а с семьей общается посредством мобильных телефонов и писем. Мы узнали, что семья Младича передавала ему деньги через другого офицера, Йована Джого. Все члены семьи находились под наблюдением. Сообщили нам и о том, что отставной ныне генерал Ако Томич был «очень опасным человеком», и полиция даже не рисковала допрашивать его.

29 марта 2006 года я встретилась с Коштуницей в здании сербского правительства в центре Белграда. Сербский премьер, всегда довольно вялый и при этом очень упрямый, на этот раз почему-то был необычно энергичен. Он сказал, что разговаривал с Олли Реном и узнал о том, что я беседовала с ним в Брюсселе. Коштуница в очередной раз заявил, что арест Младича будет служить интересам Сербии и трибунала. Он признал, что Младич находится в Сербии. Коштуница подтвердил, что полиция отслеживала его перемещения вплоть до середины февраля, но затем потеряла его след. А потом премьер заметил, что, если переговоры с Евросоюзом затормозятся, «выследить и арестовать Милошевича будет гораздо труднее».

Я весьма скептически отнеслась ко всему услышанному. Мы с моими помощниками не понимали, почему сербские власти выдали всю эту информацию только сейчас, когда я приехала в Белград, и накануне важного решения Евросоюза вместо того, чтобы предоставлять сведения по мере их поступления. Мне нужны были доказательства того, что Белград действительно что-то делает. Я сказала Коштунице, что, по моему мнению, он все еще пытается убедить Младича сдаться добровольно. Коштуница сразу же опроверг мои слова. Он сказал, что возможны оба варианта, и арест, и добровольная сдача, но сначала Младича нужно выследить.

«И сколько на это уйдет времени?» — спросила я. Ответил мне Раде Булатович, руководитель государственного разведывательного агентства Сербии: «Немного… еще несколько недель».

Коштуница без промедления перешел к тому, чего я от него и ожидала: к обещаниям арестовать Младича до конца апреля. Он просил, чтобы я позитивно оценила сотрудничество Сербии с трибуналом, потому что это пойдет на пользу страны. «Успех Сербии станет успехом трибунала», — сказал он. Эта театральная декламация казалась слишком хорошей, чтобы быть правдивой. Но у меня не было никакого выбора. Мне пришлось сказать Коштунице, что я буду ждать до конца апреля.

Я предполагала, что сложность ситуации, в которой оказались Сербия и Черногория, сделает Коштуницу более сговорчивым. Как он и его сторонники могли рисковать будущим процветанием и безопасностью собственных детей ради спасения нескольких стареющих мужчин, которым предъявлялись чудовищные обвинения, в том числе и обвинения в геноциде? Совершив массовые убийства, эти люди превратили свою родину в страну-изгоя, а сербский премьер упрямо отказывался отдать их в руки правосудия. Возвращаясь в Гаагу, я уверенно сказала своим советникам, что Младич уже скоро окажется в наших руках.

31 марта я приехала из Гааги в Брюссель. Олли Рен сообщил мне, что беседовал по телефону с премьером Коштуницей и президентом Борисом Тадичем. Рен сказал им, что, основываясь на данной мной оценке сотрудничества Белграда с трибуналом, он сообщит европейскому парламенту о том, будут ли продолжены переговоры Евросоюза с Государственным союзом Сербии и Черногории.

Я ответила Рену: «Только в прошлом месяце они могли трижды арестовать Младича, но вместо этого предпочли направлять ему сообщения». Я объяснила, что в конце января сербский офицер Станко Ристич, который якобы находился под круглосуточным полицейским наблюдением, на автомобиле доставил Младича из Белграда в безопасное укрытие близ границы Сербии с Хорватией. Теперь же руководство страны не хочет раскрывать местонахождение генерала. Но я чувствовала, что Коштуница испытывает огромное давление. Он сказал, что они потеряли несколько недель из-за смерти Милошевича, и просил дать ему еще несколько недель для ареста Младича.

— Подождем до конца апреля, — сказала я Рену.

— Они действительно хотят его арестовать? — спросил Рен.

— Полагаю, что на этот раз все серьезно… Ристича должны арестовать…

Я сказала Коштунице, что готова рискнуть и предложить продолжить переговоры, но, если он не арестует Младича, это дорого ему обойдется.

Рен согласился со мной, что риск в этом случае оправдан. Я посоветовала держать санкции наготове, на случай если Коштуница не сдержит слова.

Рен повернулся к своему помощнику: «У нас есть какой-нибудь подходящий срок в мае?» Подходящего срока не оказалось, и было решено создать новый. Программу совещания 5 апреля решили разделить на две части. Проведение второй части переговоров отложили до первой половины мая. Этот срок совпал со сроками проведения в Черногории референдума по независимости. Рен позвонил Коштунице. По его словам, Коштуница сказал, что подаст в отставку, если Младич не будет арестован.

Мы стали ждать. Очень скоро стало ясно, что обещания Коштуницы — очередная muro di gomma. В марте руководитель следствия трибунала, Патрик Лопес-Террес, вернулся в Гаагу из Белграда с обескураживающими известиями. Сербы, несмотря на все усилия Коштуницы, все еще пытаются убедить Младича сдаться добровольно. Они решили, что, если им удалось преодолеть поставленный Евросоюзом мартовский срок, то можно будет выторговать еще несколько месяцев.

Наступил апрель. Потом начался май. Весенние дожди усердно поливали цветущие голландские тюльпаны. Ветер с Северного моря обдувал песчаные дюны, наше поле для гольфа и стены тюрьмы Схевенинген. Воислав Коштуница не исполнил свое обещание и не ушел в отставку. 3 мая я сообщила Олли Рену что прокурорская служба получила из Белграда подробный отчет о действиях правительства по задержанию Младича. Вместо того чтобы арестовать обвиняемого, сербские власти арестовали тех, кого подозревали в его укрывании. Более того, в белградской прессе появлялась информация о розыске, которую можно было расценить только как сознательную утечку.

Рен ответил, что немедленно сообщит президенту Евросоюза о том, что Белград не выполняет своих обязательств: «Речь идет об эффективности политики Евросоюза…» Рен немедленно отменил раунд переговоров с Белградом, назначенный на начало мая. В этом его поддержали министры иностранных дел Евросоюза, совещание которых состоялось несколькими днями позже. 21 мая в Черногории прошел референдум. Незначительным большинством голосов победу одержали сторонники независимости. Сербия и Черногория объявили о своей полной независимости в самом начале июня, Государственный Союз Сербии и Черногории, последний оплот бывшей Югославии, государства, возникшего из пепла Первой мировой войны, прекратил свое существование. Мечта Слободана Милошевича окончательно рухнула. Коштуница и другие сербские лидеры, никогда не упускавшие возможности обвинить в своих проблемах кого угодно, кроме себя, тут же обвинили во всем Международный трибунал.

В середине июня состоялась очередная встреча белградских властей с представителями трибунала. Руководитель правительственного разведывательного агентства Сербии Раде Булатович заявил, что наш доклад Евросоюзу был «неточным», «злонамеренным» и «политизированным». Он даже набрался наглости заявить, что не было никаких препятствий для ареста Младича, и что Белград вовсе не пытается всего лишь убедить его сдаться добровольно. Он объяснил, что его оперативники пытались передать Младичу сообщение через его сына Дарко. Полагали, что Дарко поддерживает отца и сможет убедить его сдаться. Смерть Милошевича все погубила. Булатович сказал, что отмена переговоров с Евросоюзом и референдум о независимости Черногории показали, что трибунал по Югославии — политическая организация, основной задачей которой является давление на Сербию.

Булатович рассказал нам о новых действиях Белграда по розыску и аресту Младича. Правительственная разведка, сказал он, по-новому оценила все связи Младича в армии и политическом руководстве страны. Он сказал, что сейчас никто в Сербии не хочет прятать Младича, а те, кто предоставлял ему убежище, уже арестованы. Булатович упомянул, что Джого был арестован и будет приговорен к четырем годам заключения (весьма откровенное замечание о характере сербского правосудия!). Этот приговор станет серьезным предупреждением для тех, кто решит в будущем помочь Младичу. Булатович сказал, что следователи уже изучают медицинские карты Младича, чтобы попытаться выследить его, если он обратится к врачам, у которых лечился. Он пожаловался на отсутствие поддержки со стороны военных. Булатович сказал, что офицеры секретной полиции следят за женой другого разыскиваемого, которого обвиняли в причастности к резне в Сребренице. Речь шла о генерале Здравко Толимире, помощнике Младича по вопросам разведки и безопасности. Предполагалось, что Толимир и Младич могут скрываться вместе. Булатович сказал также, что Белград пытается выяснить местонахождение Горана Хаджича, бывшего политического лидера хорватских сербов. В свое время бегство Хаджича в тот же день, когда белградское правительство получило обвинительное заключение в его адрес, было снято на пленку представителем дружественной разведки.

«Basta», — подумала я. Я уже наслушалась откровений Булатовича. Мне казалось, что при встречах с ним нужно включать детектор лжи. Я прервала его: «Предполагалось, что Младич будет арестован два месяца назад. По сообщениям прессы мы узнаем обо всем, что ваше агентство должно делать тайно. Это совершенно непрофессиональный подход… Я полагаю, что вы делаете это намеренно, для того, чтобы получить политическую поддержку. Ваши действия не приносят никаких результатов».

Я указала Булатовичу на явные несоответствия в его версии событий, то есть практически в лицо назвала его лжецом. Затем я заявила, что, если Белград действительно заинтересован в аресте Младича, то было бы более разумно следить за теми, кто его поддерживает, а не арестовывать этих людей.

Булатович попытался защититься, переложив вину на других людей. «Давление со стороны политиков заставляет нас использовать радикальные меры, — сказал он. — Мы должны показывать, что делаем хоть что-нибудь!» Еще сильнее возмущался Булатович, когда мы сказали ему, что в противоположность Сербии, Черногория прикладывает все усилия для розыска Караджича.

— Нам известно даже, в какое время каждый член его семьи в Черногории ложится спать и во сколько встает, — сказала я. — Нам известно каждое слово, произносимое в их домах.

— Так вы нам не доверяете? — спросил Булатович.

— Мы не знаем, что говорят те, кого вы допрашиваете, — ответила я. — Мы не получаем от вас никакой информации.

Булатович словно не слышал того, что я ему говорила. «Мы знаем, что у нас есть пара месяцев на то, чтобы арестовать его. У нас уже назрел серьезный конфликт в армии, Все, кто поддерживает и защищает Младича, — военные», — сказал он и добавил, что на 90 % уверен в том, что Караджич и Жуплянин находятся в Черногории, а Толимир нуждается в постоянном медицинском уходе.

Вскоре после приезда Булатовича белградские власти сделали очередную попытку выиграть время. Они представили нам некий «План действий» по аресту Младича, Караджича и других разыскиваемых. Черновики этого плана давно курсировали в виртуальном пространстве между Белградом и Гаагой. В первоначальных вариантах, предложенных сербским правительством, в списке основных задач отсутствовало слово «арест», что вызвало законный протест прокурорской службы. Наконец 15 июля 2006 года «План действий» приобрел окончательный бумажный вид. Основной его задачей были розыск, арест и выдача Ратко Младича и остальных обвиняемых посредством «согласованных действий компетентных государственных органов». Для достижения этих целей руководство страны должно было создать «структуру оперативной безопасности». Кроме того, руководство должно было постоянно и публично демонстрировать свою явную готовность арестовать Ратко Младича и передать его в Гаагу, а также разъяснять, что арест генерала и других обвиняемых служит во благо Сербии. В конце концов, совместно с прокурорской службой трибунала был разработан подробный оперативный план, осуществление которого отслеживалось буквально ежедневно. Предъявив сербскому народу свой «План действий», Коштуница заявил, что без помощи Сербии Евросоюзу будет крайне сложно добиться стабильности на Балканах. Для него, возможно.

Утром 21 августа 2006 года в отсеке подсудимых в зале суда № 1 оставалось два свободных места. В тот день рассматривалось дело «Прокурор против Поповича и других». Судьи и секретари уже присутствовали. Переводчики заняли свои места. За пуленепробиваемым стеклом на галерее сотрудники безопасности объясняли зрителям и журналистам, как пользоваться устройствами для перевода. На месте были все представители обвинения во главе с калифорнийцем Питером Макклоски, который представлял первое дело, связанное с событиями в Сребренице. Семеро обвиняемых были малоизвестны даже в Боснии и Сербии. Два стула, оставшихся свободными, предназначались для Ратко Младича и его приспешника Здравко Толимира. Этот процесс по событиям в Сребренице должен был стать окончательным. Предполагалось, что Макклоски в подробной вступительной речи подведет его итог. Теперь же необходим был по меньшей мере еще один процесс.

Я воспользовалась этой возможностью, чтобы обратиться к суду и вспомнить жертв резни в Сребренице. Судя по всему, многие дипломаты и политические лидеры, имеющие дело с Сербией, предпочитали делать вид, что этого события вообще не было в истории.

Не вызывает сомнения тот факт, что были совершены геноцид и другие преступления против человечности… Целый народ был уничтожен, женщины, дети и старики были вынуждены покинуть свои дома. Расстрельные бригады уничтожали безоружных мужчин и мальчиков. Трупы хоронили в братских могилах, а потом выкапывали и перезахоранивали в других местах, пытаясь скрыть правду о событиях от мира.

Но продолжающаяся трагедия Сребреницы, наследие этого чудовищного по своей жестокости акта, заключается в том, что семьи продолжают жить. Женщины и дети вынуждены жить дальше без отцов, мужей, братьев, сыновей, соседей, без своих близких…

Ваша честь, эти семеро обвиняемых, не говоря уже о Ратко Младиче и Здравко Толимире, несут наибольшую, я подчеркиваю, наибольшую ответственность за ужасные преступления, совершенные в Сребренице, о чем и говорится в обвинительном заключении…

Попытка призвать к ответу лиц, несущих наибольшую ответственность за ужасные преступления, совершенные на территории бывшей Югославии, в том числе и за самую мрачную страницу этой истории — геноцид в Сребренице, не может считаться полной. К сожалению, двое из тех, кто должен был находиться на скамье обвиняемых в этом зале, все еще на свободе. Я имею в виду Ратко Младича и Здравко Толимира.

Абсолютно недопустимо, что эти люди, а также Радован Караджич, до сих пор не арестованы и не выданы трибуналу, чтобы ответить на выдвинутые против них обвинения. Их арест целиком и полностью зависит от правительства Республики Сербия. Но правительство до сих пор отказывается сделать это… Недопустимый отказ арестовать Младича означает, что в будущем, когда Младич и Толимир будут арестованы, нам придется проводить еще один суд, связанный с событиями в Сребренице. Я не ошибаюсь: Младич, Толимир, Караджич и остальные обвиняемые будут арестованы. Они будут переданы в Гаагу и ответят за свои преступления. Мы обращаемся к международному сообществу, к женщинам, которые оплакивают своих близких в [Сребренице] и ко всем жертвам конфликта в бывшей Югославии…

Затем Макклоски и его помощники начали представлять доказательства и аргументы, а я вернулась к утомительному занятию — к принуждению Сербии выполнять свои международные обязательства. Конечно, «План действий» не привел ни к каким реальным действиям.

Статус-кво сохранялся до второй половины 2006 года. Обвиняемых не арестовывали, Белград не желал сотрудничать, а Евросоюз отказывался вести переговоры по стабилизации с Сербией. Затем США, Евросоюз и ООН переключились на вопрос суверенитета Косово, части Сербии, населенной преимущественно этническими албанцами.

В усилиях ООН по определению будущего статуса Косово наступил переломный момент. Генеральный секретарь поручил своему специальному представителю, бывшему президенту Финляндии, Марти Ахтисаари, предложить план будущего статуса этого края. Пытаясь смягчить противодействие Сербии косовскому плану, некоторые страны-члены Евросоюза стали советовать смягчить позицию на переговорах по стабилизации и ассоциации. Я считала, что тем самым они подталкивают Сербию к полному отказу от выполнения своих обязательств по сотрудничеству с трибуналом.

Изменилась и позиция Соединенных Штатов. Осенью 2006 года мы получили информацию о том, что администрация Буша ведет внутренние дискуссии о том, стоит ли принимать Сербию в программу НАТО «Партнерство ради мира». Участие в этой программе облегчало восточно-европейским государствам и бывшим советским республикам вступление в альянс. Определенные крути сербской правящей элиты стремились включить страну в эту программу поскольку она обеспечивала финансовую помощь, необходимую для модернизации вооруженных сил. Соединенные Штаты всегда придерживались мнения, что программа «Партнерство ради мира» открыта только для тех стран, правительства которых эффективно сотрудничают с трибуналом по бывшей Югославии. Белграду сообщили, что Сербия сможет войти в программу только после того, как Младич будет доставлен в Гаагу. Судя по всему, теперь Вашингтон решил изменить свою позицию. Мы слышали, что Совет по национальной безопасности поддерживает снятие этого условия. Главный аргумент сводился к тому, что принятие Сербии в программу «Партнерство ради мира» не позволит Белграду установить хорошие отношения с Россией, а сербским военным придется провести ряд реформ, которые облегчат арест Младича, Караджича и других обвиняемых. В конце осени, незадолго до начала саммита НАТО в Риге, мы получили информацию о том, что дискуссия завершилась, и что в Вашингтоне решили продолжать настаивать на выполнении прежних условий. Мы были уверены, что давление на Белград не ослабеет.

Однако 28 ноября мне позвонили из Госдепартамента и сообщили, что во время перелета президента из Вашингтона в Ригу Джордж Буш решил изменить позицию США. Мы узнали, что его администрация получила письмо от президента Сербии Бориса Тадича с просьбой о принятии страны в программу «Партнерство ради мира», поскольку это повысит шансы прозападно настроенных сербских политиков на предстоящих выборах. Несмотря на сопротивление некоторых стран-членов НАТО, в том числе и Нидерландов, НАТО решила открыть двери для Сербии, заявив при этом, что альянс подтверждает верность «ценностям и принципам», сформулированным в документах программы, ожидает от Сербии полного сотрудничества с трибуналом и будет контролировать исполнение этих обязательств.

Подобные известия меня не обрадовали. Я заявила, что ни НАТО, ни США не консультировались с трибуналом с целью оценки характера и степени сотрудничества Белграда. Решение НАТО стало для нас неприятным сюрпризом. Кроме того, я заявила, что данное решение можно расценивать, как вознаграждение за отказ Сербии сотрудничать с трибуналом. Однако администрация Буша решила, что прием в семью НАТО режима, который защищает Младича, обвиненного в убийстве почти 8 тысяч пленных мусульманских мужчин и мальчиков, не говоря уже о других обвинениях, вполне соответствует «ценностям и принципам» этой организации.

Товарищ прокурора Дэвид Толберт и мой политический советник Жан-Даниэль Руш через несколько недель после этого события посетили Вашингтон. У члена Совета по национальной безопасности они поинтересовались, почему США решили ослабить давление на сербов. «Мы продолжаем оказывать давление, — ответил этот человек. — Мы способны влиять на европейцев. Мы можем приказать Европе сохранять твердость и обсуждать вопрос сотрудничества с трибуналом на всех переговорах». Он подтвердил, что изменение политики было направлено на улучшение положения Тадича на выборах. Мы считали, что подобный подход в корне неверен. Новая политика США, по нашему мнению, пойдет на пользу лишь противникам Тадича: Коштунице и правым лидерам, сторонникам политики отказа от сотрудничества и выжидания того момента, когда международное сообщество забудет о резне в Сребренице. Последовавшие события подтвердили нашу правоту. После изменения позиции Вашингтона лидирующую позицию в опросах общественного мнения занял Коштуница, а не Тадич, и США потеряли возможность оказывать давление на Сербию. Коштуница с радостью принял манну небесную. Он заявил, что членство в программе «Партнерство ради мира» пойдет на пользу Сербии, поможет укрепить отношения страны с Западом и даже сохранить контроль над Косово. Вот этого-то Вашингтон не желал: США были явно заинтересованы в решении данного вопроса в интересах албанцев, что позволило бы перевести американские войска в более важные в стратегическом отношении районы, то есть в Ирак и Афганистан. Теперь американцы тянули за совершенно бесполезные ниточки, а Коштуница решил разыграть в Косово русскую карту, и сделал это.

Решению Вашингтона об участии Сербии в программе «Партнерство ради мира» было всего несколько часов, а мы уже заметили, что и Евросоюз смягчил свою позицию относительно сотрудничества страны с трибуналом. 28 ноября 2006 года, именно в тот день, когда Джордж Буш в воздухе изменил свое решение, в Гаагу прибыл политический руководитель британского министерства иностранных дел, Джон Соэр. В начале нашей встречи Соэр заверил меня в том, что Британия, разумеется, остается самым верным и надежным сторонником трибунала в Евросоюзе. Разногласия между прокурорской службой и британским правительством носят исключительно тактический характер и не связаны с конечными целями.

— Давайте поговорим о Сербии, — сказал Соэр. — Согласен, этот вопрос всем давно наскучил. На политическом уровне они ничего не сделали. Но разведывательные службы стали более эффективно сотрудничать с нами, и мы считаем это прогрессом.

— Это движение, а не прогресс, — перебила я.

Соэр спросил, как Евросоюзу продолжать требовать от Сербии сотрудничества с трибуналом в качестве основного условия переговоров по стабилизации и ассоциации, если США изменили свою позицию: «Соединенные Штаты решили принять их в программу «Партнерство ради мира». Премьер-министру Блэру будет очень сложно отстаивать свою позицию в одиночестве».

Я поинтересовалась, почему же Блэру придется действовать в одиночестве, если Нидерланды, миротворческие силы которых были свидетелями падения Сребреницы, твердо поддерживают трибунал. Я подумала: «Значит, голландцы могут оставаться в одиночестве. Французы и бельгийцы нас поддерживают. Почему же Блэр не может к ним присоединиться?»

Соэр сказал, что нам нужно быть готовыми к атакам со стороны Италии, Испании, Венгрии, Австрии и Греции. Эти страны были самыми ярыми сторонниками Сербии в Евросоюзе. Они могли настаивать на возобновлении переговоров по стабилизации и ассоциации. «Нам нужно вести умную игру, — сказал Соэр, но тут же дал мне понять, что Великобритания может прекратить борьбу. — Нам хотелось бы вовлечь сербов в «цикл сотрудничества». В таком случае, если будет проявлена политическая воля, и будут замечены позитивные признаки прогресса, за исключением выдачи Младича Гааге, мы можем посоветовать Олли Рену возобновить переговоры». Эта фраза была ключевой. Соэр произнес ее, даже не упоминая Косово.

21 января 2007 года сербские избиратели сделали свой выбор. Политики правого толка одержали оглушительную победу, хотя их места в парламенте были поделены между радикалами и сторонниками Коштуницы. Ни одна из партий не получила абсолютного большинства. И снова дипломатическое сообщество предпочло считать Коштуницу вовсе не упрямым националистом, каким он по сути своей и был, а «умеренным» политиком, способным сдержать радикальную партию. Ультранационалистическая, склонная к насилию радикальная партия была создана Воиславом Шешелем, который все еще находился в тюрьме Схевенинген, ожидая суда по обвинению в причастности к военным преступлениям, предположительно совершенным вооруженными формированиями его партии на территории Хорватии и Боснии. Результаты выборов сулили долгие месяцы переговоров по формированию нового правительства.

Британцы очень скоро вернулись в Гаагу. Министр по делам Европейского Союза Джеффри Хун прибыл в мой офис 29 января. На этот раз я была предельно откровенна:

— Сербы продолжают твердить, что хотели бы, чтобы Младич сдался добровольно. Если бы они хотели, то могли бы арестовать его давным-давно… Боюсь, решение Евросоюза о возобновлении переговоров с Белградом сослужит нам очень плохую службу.

— Где находится Младич? — спросил Хун.

— Скорее всего, в Белграде… Руководители обеих разведок должны точно знать его местонахождение, но Коштуница не дает им разрешения на арест.

Я считала, что сербский президент Борис Тадич может дать разрешение на арест, но на этом посту он не обладает реальной властью.

Затем Хун перешел к обсуждению иных действий Белграда, за исключением ареста и выдачи Младича, на основании которых я могла бы подтвердить, что Сербия сотрудничает с трибуналом. Я назвала «План действий» дымовой завесой, но все же сказала: «Если бы на ключевых постах находились люди, которым можно было бы доверять, и они предоставляли нам информацию, это можно было бы назвать сотрудничеством… Но я не могу доверять Булатовичу — он постоянно врет».

Хун сказал, что перед следующим совещанием министров иностранных дел Евросоюза собирается побывать в Белграде и оказать на сербов политическое давление:

— Сотрудничество будет служить и их интересам тоже. Я не пойду ни на какие уступки, иначе мы не добьемся никаких результатов.

— А что с Косово? — спросила я, намекая на то, что Младича могли оставить в покое в обмен на согласие Сербии предоставить независимость Косово.

— В этом вопросе никакой торговли быть не может, — ответил Хун. — С другой стороны… Не уверен, что мы можем дожидаться ареста Младича, чтобы возобновить переговоры. Очень важно иметь объективные критерии оценки прогресса. Тогда мы поймем, действительно ли Сербия что-то делает…

Хун спросил меня о Караджиче. Я ответила, что у нас есть сведения о том, что он находится в Сербии, но часто возвращается в Республику Сербскую, и в этом ему помогают представители православной церкви. Он передвигается от монастыря к монастырю, от деревни к деревне. «Караджич зависит от наркотрафика», — сказала я и добавила, что мы обратились за помощью к одному боснийскому сербу, бизнесмену, пообещав ему защиту и материальное вознаграждение.

Но власти Республики Сербской ничего не делали для задержания разыскиваемых. Я не имела никакой информации о том, какие меры международное сообщество предпринимает для задержания лиц, обвиняемых трибуналом, в Боснии. Поэтому я просто предложила сдаться и уйти с поля:

— Если международное сообщество более не заинтересовано в задержании лиц, разыскиваемых трибуналом, так и скажите. Мы завершим наши суды и перестанем тратить средства на розыск. Это решение будет политическим. Возобновление переговоров по стабилизации и ассоциации станет сигналом: если вы продолжите переговоры, это будет означать, что вы больше не заинтересованы в аресте Караджича и Младича.

— Нет, — тут же ответил Хун, — наша позиция совершенно иная.

Я надеялась, что это действительно так.

31 января я отправилась в Брюссель, где встретилась не с Олли Реном, уехавшим в Хельсинки по семейным делам, а с Хавьером Соланой. Я сказала ему:

— Девяносто процентов обвиняемых уже находятся в заключении, и все благодаря Евросоюзу. Теперь настал критический момент для ареста Младича. Но Испания, Италия, Словения, Австрия, Венгрия и другие страны хотят продолжить переговоры по стабилизации и ассоциации из-за Косово… Такие действия будут иметь самые пагубные последствия. Коштуница уже получил разрешение на вступление в программу «Партнерство ради мира», не сделав практически ничего. Это решение удивило даже его. А теперь он надеется, что и Евросоюз снимет свои условия… Если это так, то я прекращаю розыск… Но мне необходимо знать позицию Евросоюза.

— Нет, нет, Карла, — ответил Солана, и я тут же увидела очередную muro di gomma. — Необходимо продолжать работу. Но вы же понимаете, что ситуацию на Балканах следует стабилизировать. Мы будем продолжать стоять на своем…

— Мы должны отделить Косово от ареста Младича, — сказала я.

— Да, — согласился Солана. — но мы имеем дело с тем же правительством, и русские постоянно осложняют обстановку, чтобы выиграть время.

Затем Солана рассказал мне о проекте плана Ахтисаари по обеспечению суверенитета Косово. Албанцы должны получить независимость, но только под международным контролем. Окончательно план будет сформулирован к концу месяца. Но позиция относительно Младича остается неизменной.

— Если 12 февраля начнутся переговоры, можете забыть о Младиче и Караджиче, — сказала я, имея в виду переговоры по стабилизации и ассоциации.

— Без сотрудничества с трибуналом переговоры не начнутся, — заверил меня Солана. — Но арест Младича больше не будет основным условием.

Я сразу же вспомнила слова британского министра: сотрудничество без ареста Младича. Позиция Евросоюза стала мне абсолютно ясна.

— Во-первых, следует потребовать замены руководителей разведывательных служб, — сказала я. — Если я буду знать, что делает разведка, то смогу подтвердить эффективность сотрудничества, даже если Младич не будет арестован… Но Коштуница может выдать Младича прямо сейчас. И Булатович может. Надавите на Коштуницу… Я не настаиваю на немедленном аресте Караджича. Но я хочу получить Младича…

На следующий день я позвонила по открытой линии сербскому президенту Борису Тадичу. Двумя месяцами раньше у нас состоялась тайная встреча в Берлине. Мы обсуждали доклад о розыске Младича, составленный для президента обеими разведывательными службами. После этой встречи два советника Тадича прибыли в Гаагу и представили мне схему новой организационной структуры, которая должна была заниматься розыском и арестом Младича и отчитываться не перед Коштуницей, а перед Тадичем. Во время телефонного разговора я спросила Тадича о том, как продвигается розыск Младича. Прошло два месяца, а он все еще выжидал.

— Как обстоит дело с новой организацией? — спросила я. — Если вы создали новую структуру, она может оказаться весьма эффективной. Вы должны принять решение о том, кто должен войти в эту организацию. Речь идет об очень узком круге лиц.

— Согласен, — ответил президент. — Перемены необходимы.

— Было бы хорошо начать работу прямо сейчас…

— К сожалению, у нас сохраняется проблема Косово…

Год назад проблемой была смерть Милошевича. Осенью — выборы. Теперь Косово. «Без Косово, — продолжал Тадич, — ситуация была бы гораздо легче».

В понедельник 5 февраля я по телефону беседовала с Олли Реном. «В среду я собираюсь вылететь в Белград и хочу узнать ваше мнение о ситуации, — сказал он. — Я считаю, что на этой неделе нам не следует делать публичных заявлений относительно того, чего мы ожидаем от Сербии. Но в частной обстановке мы должны детально обсудить все вопросы, чтобы достичь реального прогресса. В любом случае, Евросоюз не примет никакого решения по переговорам до назначения нового правительства. Нам нужны конкретные ориентиры, точные критерии оценки».

Рен спросил, может ли прокурорская служба оценить степень сотрудничества Белграда и составить список действий, которые Сербия должна осуществить до и после формирования нового правительства. «Конечно, — ответила я. — Значит, у Белграда есть месяц на то, чтобы доказать свою искреннюю готовность арестовать Младича. Для этого им всего лишь нужно расставить по нужным местам нужных людей… Но мы должны убедить Коштуницу арестовать Младича, потому что он может сделать это прямо сейчас. Тадичу потребуется месяц. Тадичу нужны новые структуры, новые люди и новые способы работы… Значит, вы должны оказывать давление на существующее правительство. Речь идет о репутации Евросоюза. Сейчас сотрудничество стало менее эффективным, чем было раньше. Коштуница вступил в программу «Партнерство ради мира» и знает о том, что переговоры вскоре возобновятся. Так зачем же ему что-то делать?»

Мы немедленно отправили Рену свою оценку нежелания Белграда сотрудничать с трибуналом, а также список действий по улучшению ситуации. Мы писали, что с октября 2006 года Белград практически перестал разыскивать обвиняемых. Кроме того, ухудшилась ситуация с доступом к документам и свидетелям. Последняя информация по розыску, полученная нами от белградских властей, относилась к 13 октября. «План действий» оказался мертворожденным проектом. Все больше обращений трибунала, в том числе и запрос на выдачу личного дела Ратко Младича, оставались без ответа. Прокурорская служба имела все основания полагать, что белградские власти в состоянии арестовать Младича и других обвиняемых, но не желают этого делать. Вплоть до марта 2006 года Белград не предоставлял никакой реальной информации о Младиче и его сторонниках. Сведения, которые могли бы помочь розыску, попросту игнорировались. Точно так же Белград не проявлял никакого желания арестовывать Радована Караджича.

Чтобы доказать свою готовность сотрудничать с трибуналом, новое правительство должно было осуществить значительные структурные и кадровые перестановки. В частности, Коштуница, все еще занимающий пост премьер-министра, а также министры внутренних дел, юстиции и обороны, а также руководители разведывательных служб не могут более восприниматься как заслуживающие доверия партнеры. Президент Тадич должен принять на себя личную ответственность за арест обвиняемых, заявить об этом публично и выделить средства для выполнения этой задачи. На оперативном уровне необходимо сформировать новую структуру с привлечением лучших кадров из гражданской и военной разведок. Эта структура должна подчиняться непосредственно президенту Тадичу и эффективно координировать свои действия с прокурорской службой Международного трибунала.

6 февраля мы встретились с министром иностранных дел Нидерландов Беном Ботом. Он подтвердил, что голландское правительство также получало информацию о том, что белградские власти могли арестовать Младича, но не сделали этого. Бот предупредил, чтобы мы готовились к дальнейшему давлению на трибунал с целью возобновления переговоров по стабилизации и ассоциации между Сербией и Евросоюзом. Он сказал, что ряд членов Евросоюза считает, что Сербия обязательно должна стать частью единой Европы, чтобы не попасть в сферу влияния Москвы. Подобная перспектива пугала страны Европы куда больше, чем неспособность арестовать нескольких военных преступников. По словам Бота, если Белграду и его сторонникам удастся протянуть еще полтора года, Сербия успешно выйдет сухой из воды.

Через день, 7 февраля, я начала переговоры со сторонниками Сербии в Евросоюзе. Моей первой остановкой был Мадрид. Несколькими неделями раньше я уже говорила испанским журналистам, что разочарована позицией Испании, которая безоговорочно поддерживала идею возобновления переговоров с Сербией. После этого интервью посол Испании в Нидерландах сообщил мне, что министр иностранных дел Мигель Анхель Моратинос был весьма раздражен моими замечаниями и собирался отменить встречу в Мадриде. Посол посоветовал мне не делать публичных заявлений до встречи.

Атмосфера в испанском министерстве иностранных дел была весьма напряженной. Мой помощник Жан-Даниэль Руш признался, что все время сидел на краешке стула, гадая, кто первым закончит разговор: или я потянусь за своей сумочкой от Луи Вуиттон, или Моратинос укажет мне на дверь. Я не могла не понимать, что тревога Мадрида относительно Сербии во многом объясняется сходством проблем: у Сербии с Косово, у Испании — со Страной басков.

Я коротко поблагодарила Испанию за поддержку, оказанную трибуналу, в частности, в деле аресте хорватского обвиняемого, Анте Готовины.

— Но, — продолжала я, — мы удивлены тем, что Испания, Италия, Венгрия и другие страны хотят возобновить переговоры с Сербией, хотя Белград не хочет сотрудничать с трибуналом. Удивлена я и тем, что мои публичные заявления вызывают ваше раздражение… Я — прокурор и совершенно независима. Странно, что испанский посол пришел ко мне и сообщил, что я рискую вызвать ваше неудовольствие. Это был шантаж, и мне это не понравилось…

— Мадам, — ответил Моратинос, — послу Испании нет необходимости прибегать к шантажу. Я, в свою очередь, удивлен тем, что вы, мадам дель Понте, стали оценивать позицию нашей страны, не приехав и не познакомившись с точкой зрения правительства. Мы с вами никогда не обсуждали этих вопросов… Насколько мне известно, вы не присутствовали на заседании совета, когда я излагал позицию нашей страны. Если вы уже сформировали свое мнение по этому вопросу, нам не было нужды встречаться… Мы хотим помочь вам, как помогли в деле с Хорватией. Вспомните, что Хорватия стала кандидатом [на вступление в Евросоюз] еще до того, как продемонстрировала полную готовность к сотрудничеству. Почему мы не можем так же отнестись к Сербии?

Моратинос заверил меня, что возобновление переговоров по стабилизации и ассоциации не означает, что Евросоюз прекратит требовать от Сербии более эффективного сотрудничества с трибуналом: «Нас никто не заставляет подписывать соглашения, если сотрудничества не будет. Мы говорим сербам, что они потеряли Черногорию, что они теряют Косово, и что они должны арестовать Младича. Но меня беспокоит стабильность этого региона. Мы должны подбодрить сербов, чтобы получить реальные результаты».

К этому моменту щеки Моратиноса уже пылали, голос стал громче, а жесты резче. Министр сказал, что Испания и другие страны хотели возобновить переговоры с Сербией: «Не без условий, но арест Младича не должен быть основным из них…»

«Сожалею, что вызвала ваше неудовольствие», — извинилась я. Но потом, чтобы прояснить обстановку, решила рассказать о том, почему переговоры были прерваны весной 2006 года. Я рассказала о постоянных пустых обещаниях Коштуницы. Я сказала, что слово сербского премьера ничего не стоит, и что Белград ничего не сделал для трибунала, пока не было принято решение о принятии страны в программу НАТО «Партнерство ради мира».

Министр признал, что Испания поддерживала решение о приостановке переговоров с Белградом весной 2006 года. «Но с того времени ничто не изменилось», — сказала я.

Моратинос снова заявил, что арест Караджича — это дело Боснии и Герцеговины, словно сараевское правительство могло отвечать за полное нежелание боснийских сербов из Республики Сербской сотрудничать с трибуналом. «Почему вы не говорите о нежелании Боснии сотрудничать? — спросил Моратинос. — Такой подход не работает. Нам нужно найти решение, которое принесло бы результаты. Для многих людей это вопрос жизни и смерти».

Обстановка в кабинете стала еще более напряженной. Я повернулась к своему помощнику. Он видел, что я в ярости. «Скажите же что-нибудь», — сказала я ему. Руш привел какой-то аргумент, просто для того, чтобы немного разрядить обстановку.

Моратинос коснулся вопроса о том, что Коштуница считает приостановку переговоров Сербии с Евросоюзом намеренным действием, направленным на то, чтобы повлиять на исход референдума о независимости Черногории. А потом он снова повторил:

— Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы убедить Сербию сотрудничать. Нам нужно эффективное сотрудничество. Если переговоры войдут в завершающую фазу, а Младич все еще не будет арестован, мы не подпишем соглашение.

— Дайте мне два месяца, — сказала я, имея в виду два месяца после формирования нового сербского правительства.

— Я даю вам три месяца, — ответил Моратинос. — Через три месяца вы вернетесь, и будете умолять о поддержке.

К этому времени мы оба уже поднялись со своих мест.

На следующий день, 14 февраля, мне позвонили из Брюсселя и передали приглашение на обед во дворец Пале д'Эгмон с министром иностранных дел Бельгии, Карелом де Гухтом. После небольшой суматохи в аэропорту прибыла машина министра и доставила нас во дворец. За обедом подавали великолепные креветки и прекрасную вырезку в сопровождении изысканного шабли Premier Cru и десятилетнего бордо. Министр сообщил, что на встрече министров иностранных дел Евросоюза Нидерланды активно пытались не дать Испании, Италии, Австрии, Венгрии и Словении (эти страны он назвал «Габсбургами») убедить остальных в том, что переговоры с Сербией по стабилизации и ассоциации следует продолжить без выдвижения каких-либо условий. Благодаря усилиям Бельгии, Нидерландов и других стран в окончательном заявлении говорилось, что переговоры могут быть возобновлены только после того, как в Сербии будет сформировано новое правительство и страна продемонстрирует твердое намерение сотрудничать с трибуналом и осуществлять конкретные и эффективные действия. Первоначальная позиция была несколько смягчена — прежде ни о каких переговорах до полного сотрудничества и ареста обвиняемых и речи не шло. Но все же в ней сохранились определенные условия. «Большего мы сделать не могли, — сказал де Гухт. — Они были готовы принять Сербию вообще без условий… Но если мы забудем о Младиче, это окажет влияние на весь регион». Министр сказал, что позиция Бельгии по вопросу сотрудничества Сербии с трибуналом остается неизменной, даже если ее не поддержат остальные страны. Де Гухт сообщил, что направил письмо министру иностранных дел Германии, возглавлявшему встречи министров, с просьбой на следующей встрече заслушать мое выступление.

Из Брюсселя мы вылетели в Рим, где 15 февраля должны были встретиться с министром иностранных дел Италии Массимо д'Алема — еще одним сторонником безоговорочного возобновления переговоров с Сербией по стабилизации и ассоциации. На родине muro di gomma меня ожидал более теплый прием, чем в Испании. Я сразу же сказала итальянскому министру о своей благодарности за то, что он выделил время для встречи со мной. Мне было довольно трудно отыскать тех, кто находил для меня время:

— Боюсь, Евросоюз примет решение о возобновлении переговоров с Сербией без всяких условий: мы перестали получать какие-либо документы, и обвиняемых больше никто не арестовывает. Для ареста Младича мне нужен месяц после формирования правительства. Сейчас необходимо восстановить контакты. Моратинос согласился дать мне три месяца после формирования нового правительства.

— Но, — сказал д'Алема, — вы же знаете, что за исключением Бельгии и Нидерландов все остальные согласились возобновить переговоры при наличии прогресса. Мы не собираемся подрывать позиции трибунала. Нам нужны результаты. Задержка переговоров ни к чему не привела. Все взаимосвязано. Да еще и Косово… Не забывайте, Тадич считает нашу формулу лучшей. Помните, Джинджич дорого заплатил за готовность сотрудничать с трибуналом… Враждебность не способствует сотрудничеству а лишь разжигает националистические настроения. Это может дестабилизировать весь регион в целом… Мы находимся в очень сложном положении, но в основном наша позиция осталась неизменной. Ничего нельзя сделать до формирования нового правительства. Затем мы должны оценить степень его готовности к сотрудничеству и пересмотреть позицию Евросоюза. Нам не нужна публичная полемика. Она еще больше запутает ситуацию… Мы должны произвести оценку совместно: если у сербов возникнет ощущение, что прокурор отстранен от этого процесса, они полностью прекратят сотрудничать с вами. Никто в Европе не считает, что сербы не должны сотрудничать. Нам необходимо создать атмосферу уверенности. Я могу ошибаться, но только из самых лучших побуждений…

Мне не было понятно, как белградские власти смогут сотрудничать еще меньше.

— Статус Косово никак не связан с работой трибунала, — сказала я. — Я убеждена, что нам никогда не заполучить Караджича и Младича. Работа трибунала должна завершиться в 2010 году. Они тянут время. Им и так сделали подарок — «Партнерство ради мира». А вы хотите сделать еще один…

Я была возмущена.

— Только моя служба может определить, готово ли новое правительство к сотрудничеству. Такую оценку могу дать только я. Может быть, Тадич и готов работать со мной… Но вы должны дать мне достаточно времени для такой оценки. Если вы начнете переговоры, а Младич все еще останется на свободе, это в значительной мере осложнит работу обвинения в Хорватии и Боснии.

— Разумеется, — ответил д'Алема, — трибунал должен определить, являются ли действия нового правительства конкретными и эффективными.

— Значит, вы согласны с тем, чтобы я провела оценку, прежде чем вы решите вопрос о возобновлении переговоров?

— Нет, я считаю, что вы можете проконсультировать нас по вопросу о том, являются ли действия нового правительства эффективными.

— Новое правительство должно со мной связаться, — сказала я. — Я готова оценить степень их сотрудничества, если они будут работать в контакте с обвинением.

В заключение д'Алема сказал, что главная проблема — это наличие политической воли: «Если вы боитесь, что они будут ждать завершения работы трибунала, мы готовы продлить ваш мандат и после 2010 года». Я поняла, что продолжать далее бессмысленно. Только Совет безопасности ООН мог продлить мандат трибунала после 2010 года. Италия не являлась членом Совета. Несомненно, эта страна не дала бы и цента на то, чтобы продлить жизнь трибунала хотя бы на день.

Суд по Сребренице продолжался всего два месяца, когда осенью 2006 года Соединенные Штаты сняли все условия для вступления Сербии в программу «Партнерство ради мира». Страны Евросоюза подумывали о том же для возобновления переговоров о стабилизации и ассоциации. В конце февраля 2007 года у обвинения оставалось всего несколько месяцев для представления доказательств по делу против Поповича и других обвиняемых. Младич и его помощник по вопросам разведки и безопасности генерал Толимир все еще оставались на свободе. Благодаря двум свидетелям обвинения я лишний раз убедилась в том, что, несмотря на ослабевающую поддержку трибунала со стороны западных держав, должна и дальше требовать немедленного ареста этих людей.

Всего в нескольких ярдах от моего кабинета за ширмой, которая надежно скрывала его от зрителей, находившихся на галерее, сидел свидетель обвинения, человек, имя которого скрывалось с целью защиты от преследований. В армии боснийских сербов он был шофером. Он подвозил солдатам продукты и напитки во время резни в Сребренице. Этот человек рассказал, как стал свидетелем казни мусульманских мужчин и мальчиков, которых привезли на место казни, где уже находилось немало трупов. А затем произошло ужасное событие:

То, из чего состояла эта груда мертвых тел, уже ничем не напоминало людей… Просто груда мертвой плоти… Но вдруг оттуда поднялось человеческое существо. Я говорю «человек», но на самом деле это был мальчик лет пяти-шести. Я не мог поверить своим глазам…

Человек поднялся и начал двигаться к дороге. На дороге стояли солдаты с автоматами и выполняли свою работу. Ребенок шел прямо к ним. Эти солдаты и полицейские… Эти люди, которые без тени сомнения расстреливали людей… все они… неожиданно опустили свои автоматы, и все, буквально до последнего человека, замерли. Это был всего лишь ребенок… невинный маленький ребенок… покрытый ошметками мертвых тел…

Тот офицер… Уверен, он был подполковником или полковником… Он был… самым высокомерным человеком… Он повернулся к солдатам и сказал: «Чего вы ждете? Прикончите его». Тогда те самые солдаты, которые, не задумываясь, расстреливали людей, сказали ему «У вас тоже есть пистолет. Так почему бы вам ни прикончить его самому? Смелее, потому что мы этого сделать не можем». Все они… просто утратили дар речи. Офицер сказал: «Возьмите ребенка, посадите его в грузовик и увезите. Присоедините его к следующей группе пленных, и тогда мы его прикончим».

Я там был. Я был абсолютно беспомощным. Я был чужаком… просто подвозил продукты… Я не имел никакого отношения к происходящему. Они казнили людей, а я просто подвозил припасы. И они взяли этого ребенка, не те, что расстреливали людей, нет… Другие взяли ребенка на руки… Он сказал: «Бабо», так они называют отцов. Он повторял: «Бабо, где ты?» Ребенок был в шоке. Они посадили его в грузовик Мальчик знал, что его уже везли на грузовике. У него начались конвульсии. Он дрожал и повторял: «Нет, нет, я туда не поеду».

И тогда я вмешался… Я сказал им: «Послушайте, я включу в своей машине свет и музыку, и отвлеку его внимание от того, что произошло. Я включу радио». Я хотел, чтобы ребенок успокоился. Он не понимал, что происходит, кто он такой, кто все эти люди. Я сказал: «Я постараюсь отвезти его туда, куда вы мне скажете». Я сел в машину, включил свет… И это помогло ребенку, потому что для него все вокруг было покрыто мраком…

Я сказал ему: «Иди сюда, иди сюда, иди ко мне». Я сказал: «Смотри, горит свет, играет музыка». Он взял меня за руку и сел в машину… Не хочу, чтобы кто-нибудь еще пережил нечто подобное… Я всегда был сильным мужчиной. Я был твердым и решительным. Меня всегда уважали. Но я не хочу, чтобы кто-нибудь еще пережил это: мальчик крепко схватил меня за руку. Я удивился силе этого ребенка. А потом я сел в машину, оставил его одного на минутку. Мне нужно было завести машину, и я включил музыку, и мы вернулись за остальными… вы знаете, кем были эти остальные… чтобы они могли расстрелять следующую партию.

Всего через четыре дня после этого заседания, 26 февраля 2007 года, на мониторе внутренней связи я снова наблюдала за слушаниями в зале № 1. Показания на закрытом заседании давал молодой человек. Это он, когда ему было всего семь лет, покрытый кровью и грязью, выбрался из груды трупов и пошел к палачам, которые убили его бабо.

Сидя в своем кабинете и слушая показания свидетелей, я почти что слышала громкий вздох облегчения и взрывы зловещего смеха, раздававшиеся со стороны Сербии. Тем утром Международный уголовный суд, штаб-квартира которого, Дворец мира, располагалась всего в километре от здания трибунала по Югославии, принял решение по иску Республики Босния и Герцеговина к Сербии по обвинению в геноциде в период с 1992 по 1995 годы. Иск основывался на том, что Слободан Милошевич вооружал, финансировал и всячески поддерживал проводимую боснийскими сербами политику этнических чисток, которая унесла десятки тысяч жизней, а сотни тысяч людей лишила крова. Тринадцатью голосами против двух судьи Международного уголовного суда постановили, что Сербия непричастна к геноциду в Боснии и Герцеговине, в том числе к массовым убийствам в Сребренице. Большинством голосов было решено, что Сербия «не совершала геноцида посредством действий государственных органов или лиц, чьи действия подпадают под ответственность в рамках международного обычного права». В этом решении президент суда, английский судья Розалин Хиггинс, написала: «Суд постановляет, что акты геноцида в Сребренице не могут быть приписаны государственным органам [Сербии]». Решение было окончательным и обжалованию не подлежало.

Я была потрясена. Я знала, что правосудие не свершилось. С весны 2003 года прокурорская служба получила сотни секретных документов, в том числе стенограммы военных совещаний политических и военных лидеров Югославии. Эти документы ясно доказывали роль Сербии в боснийской войне. Сербия добилась того, чтобы часть этих документов рассматривалась конфиденциально и ни в коем случае не попала в руки судей Международного уголовного суда. Если бы судьи имели доступ к стенограммам заседаний Верховного совета обороны, они бы приняли иное решение. Однако Международный уголовный суд не запросил документы из Сербии. Адвокаты, представлявшие боснийскую сторону, умоляли суд запросить у Сербии нецензурированные документы, но суд отказался, заявив, что «значительное количество доказательств» имеется в трибунале по военным преступлениям. Решение подтвердило, что судьи не видели полных стенограмм заседаний Верховного совета обороны. Двое судей Международного уголовного суда записали особое мнение и критически отозвались о вынесенном решении. Вице-президент суда, иорданец Аун Шавкат аль-Хасауэйни, в своем особом мнении написал, что «к сожалению, суд не выполнил своей задачи», и добавил: «Имеются достаточные основания ожидать, что данные документы могли бы пролить свет на центральные вопросы». Другой судья, высказавший особое мнение, Ахмед Махиу из Алжира, написал, что у судей было несколько «абсолютно неубедительных» причин не запрашивать документы. К числу таких причин следует отнести и страх создать впечатление необъективности суда и нарушения суверенитета государства. Кроме того, если бы Сербия отказалась предоставить документы, суд оказался бы в неловком положении. Все это было бы смешно, когда бы не было столь трагично…

Стенограммы заседаний Верховного совета обороны и другие секретные документы убедительно доказывали, что Сербия контролировала и направляла действия армии боснийских сербов на территории Боснии и Герцеговины. В них раскрывались детали того, как Белград финансировал и поддерживал боснийских сербов. Они показывали, что армия боснийских сербов, формально отделившаяся от югославской армии в 1992 году, фактически оставалась ее придатком. Документы доказывали, что сербские войска, в том числе и подразделения тайной полиции, сыграли важную роль в захвате Сребреницы и подготовке массовых убийств. Может быть, меня осудят за эти слова… Но я должна расставить все точки над i.

Во второй части своего решения Международный уголовный суд двенадцатью голосами против трех постановил, что Сербия «нарушила обязательство предотвратить геноцид», и это относилось к резне в Сребренице в 1995 году. Судья Хиггинс заявила, что белградские власти отлично понимали, что в Сребренице может начаться настоящая резня. Однако Сербия «не продемонстрировала никакой инициативы по предотвращению этих событий и никак не попыталась предотвратить совершенные там преступления». В постановлении говорилось, что утверждения Сербии о своей полной неспособности предотвратить резню, «не выдерживают критики, поскольку известно о влиянии» этой страны на армию боснийских сербов.

Суд постановил, что финансовая компенсация за неспособность предотвратить геноцид в Сребренице не может считаться адекватным средством. Более уместным, по мнению суда, была бы декларация, в которой Сербия признавала свою неспособность исполнить обязательство по предотвращению геноцида.

В тот день мы с моими юристами собрались, чтобы обсудить вопрос о том, можно ли использовать решение Международного уголовного суда для дипломатических усилий по оказанию давления на Белград с целью ареста оставшихся на свободе обвиняемых. Суд постановил, что Сербия нарушила Конвенцию по предупреждению и наказанию преступления геноцида (эта страна стала первой, к которой была применена данная конвенция), так как не смогла арестовать и передать Международному трибуналу Младича и Караджича. Постановление суда давало нам убедительные аргументы, с которыми мы могли обращаться к странам Евросоюза. Неужели они действительно хотят иметь дело с государством, которое нарушило конвенцию по геноциду? А как же быть с убеждениями и принципами? Как быть с принципом «никогда снова»?

27 февраля 2007 года я написала канцлеру Федеративной Республики Германия Ангеле Меркель. В этом году Германия занимала пост президента Евросоюза. В своем письме я указывала на то, что Международный уголовный суд постановил, что Сербия не смогла предотвратить совершение геноцида в Сребренице и не наказала виновных, в том числе Ратко Младича. Я написала: «Как показывает прошлый опыт, только непрекращающееся давление и четкость позиции Евросоюза могут заставить Сербию сотрудничать. Во имя правосудия и торжества закона крайне важно, чтобы Евросоюз придерживался ранее занятой принципиальной позиции, и чтобы переговоры по стабилизации и ассоциации возобновились лишь после того, как Сербия арестует и выдаст трибуналу Ратко Младича».

Через неделю я получила вежливый ответ.

На последней неделе мая 2007 года, через несколько месяцев после парламентских выборов, политические лидеры Сербии наконец-то смогли сформировать новое правительство. В это же время прокурорская служба направила в страну двух опытных следователей по вопросам нарушений прав человека и военным преступлениям. Для наблюдения за усилиями нового правительства по аресту и выдаче последних обвиняемых в Белград прибыли Стефания Фриз и Влатка Михелич. Ситуация начала развиваться.

31 мая 2007 года количество оставшихся на свободе обвиняемых сократилось с шести до пяти. Власти Республики Сербской наконец-то произвели первый арест. Впрочем, особых усилий с их стороны не потребовалось. Местонахождение Здравко Толимира, второго человека после Ратко Младича, выяснили люди Булатовича, а не боснийские сербы. Генерал находился в квартире, расположенной по соседству с домом одного из родственников Младича. Толимир был единственным человеком в армии боснийских сербов, который мог открыто выражать несогласие с Младичем. Он не был коррупционером и всегда жил сурово и просто, как православный монах. Младич ему полностью доверял, и Толимир был ключом к его защите.

Сербы никогда не сообщали мне о том, как был произведен этот арест. Коштуница, несмотря на все обещания, был противником арестов военных преступников. По каким-то причинам, которых я была не в состоянии понять, он хотел создать впечатление, что Сербия не причастна к аресту Толимира. Мы знали, что генерал болен, и что люди Булатовича следят за его врачами и женой. Возможно, благодаря этому и удалось выяснить его местонахождение. Сербский спецназ арестовал Толимира после того, как он отказался сдаться добровольно. Судя по всему, Булатович связался с полицией Республики Сербской и сообщил им, что Младич или кто-то из его близких собирается пересечь границу Сербии и Боснии и Герцеговины. Полиция боснийских сербов прибыла в город Братунац, расположенный на берегу реки Дрина, разделяющей два государства. Сербские власти обеспечили Толимиру переход через реку. Полиция Республики Сербской обнаружила его в полном одиночестве. Он шел в сторону деревни Сопотник. Толимир отказался отвечать на любые вопросы. Его доставили в столицу Республики Сербской, Баня-Луку, и там власти передали его европейскому военному контингенту. По заранее разработанной процедуре войска НАТО доставили генерала в Гаагу. Толимир не жаловался на то, как обращались с ним в Боснии. Командиры натовского контингента рассказали, что он сохранял спокойствие и много говорил о своей жизненной философии и о контроле над разумом. Власти боснийских сербов позднее сообщили мне, что Толимир никогда не принял бы участия в подобном фарсе только для того, чтобы Коштуница мог сказать, что ни один из обвиняемых трибуналом не был арестован на сербской земле. (Один из полицейских даже пошутил, что сербские власти считают Республику Сербскую подходящим местом для хранения «ядерных отходов».)

Арест Толимира застал меня врасплох. Настроение у нас поднялось. Казалось, арест Младича не за горами. На первых слушаниях в судебной палате Толимир был очень раздражен. Он не обращал внимания на приказы судей, не вставал при их появлении. Он снял наушники, через которые транслировался синхронный перевод слушаний. Он не хотел слышать, как секретарь суда зачитывает восемь пунктов обвинительного заключения. Толимира обвиняли в причастности к геноциду и другим преступлениям, связанным с резней в Сребренице. Генерал отказался признать себя виновным и потребовал, чтобы трибунал расследовал его «незаконное задержание и похищение», совершенные «преступной группировкой». Уверена, он чувствовал себя преданным собственным народом. Я не понимала, почему Булатович не задержал Толимира дольше, чтобы допросить его о местонахождении Младича.

В течение нескольких месяцев я планировала длительную поездку в Белград с тем, чтобы мой приезд совпал с формированием нового правительства. Я хотела остановиться в отеле «Хайатт», встретиться с максимально возможным количеством официальных лиц, потребовать от них ареста последних обвиняемых трибуналом и оказать на сербское правительство предельно сильное давление для выполнения им международных обязательств. Арест Толимира за несколько дней до начала моей поездки лишил меня веских аргументов. В правительственных кабинетах Белграда я слышала все тот же знакомый рефрен: «Сербия должна выполнить все обязательства по отношению к трибуналу по Югославии и как можно быстрее». Но на этот раз те же слова произносили сербские министры, шефы полиции и руководители секретных служб.

В понедельник я встретилась с Коштуницей. Несмотря на благожелательную риторику, назвать нашу встречу приятной было нельзя. Коштуница заверил меня, что сотрудничество Сербии с трибуналом вошло в новую фазу. «Последний этап процесса пройдет значительно легче, — сказал он и сразу же напомнил, что координаторы отношений Сербии с трибуналом, Владимир Вукчевич и Расим Ладжич, проделали отличную работу, которая и привела к аресту Толимира. «Все было сделано совместно с Республикой Сербской», — твердил Коштуница. Затем он сказал, что арестовать Младича и других обвиняемых можно было еще год назад, если бы я дала Олли Рену положительную оценку сотрудничества Сербии с трибуналом, и если бы Евросоюз не прервал переговоров о стабилизации и ассоциации с Белградом. «Сейчас все уже было бы решено», — повторил он.

Я поблагодарила Коштуницу за арест Толимира и согласилась с его мнением о том, что сейчас обстановка благоприятствует новым арестам и возобновлению переговоров Сербии с Евросоюзом. Но я чувствовала какой-то подвох… Коштуница продолжал настаивать на том, что Толимира задержали в Республике Сербской, словно ему не было известно то, что я уже знала, или он полагал, что для меня это неважно. Я спросила, почему Коштуница не объявил об аресте Толимира публично, чтобы сербский народ знал, как важно передать обвиняемых в руки правосудия.

«В этом не было необходимости, — отрезал сербский премьер. — Вполне достаточно и того, что было сделано». После этого он снова начал критиковать трибунал и даже выступил в защиту радикального сербского националиста Воислава Шешеля, сказав, что свидетели против него были подкуплены. Подобные заявления были настолько чудовищны, что никто не воспринял их всерьез, за исключением, пожалуй, судьи, председательствующего на процессе Шешеля, корсиканца Жана Клода Антонетти. Монологи этого судьи были настолько своеобразны, что двое других судей, занимавшихся тем же делом, предпочли публично дистанцироваться от них.

«Я продолжаю наставить на полном сотрудничестве», — повторила я. Но Коштуница заверил меня, что арест Младича для Сербии будет гораздо сложнее, чем арест Готовины для Хорватии:

— Мы не знаем Младича. Мы никогда его не видели. Он из Боснии. Его местонахождение неизвестно…

— Младич находится в Сербии, — перебила я. — И даже в Белграде, причем при полном попустительстве властей. Можем ли мы быть уверены, что вы готовы проявить политическую волю и решить эту проблему?

— По Младичу — ответил Коштуница, — конечно, да.

Я не была в этом уверена. У меня не было никаких оснований доверять Коштунице. В конце концов, сербский премьер только что выдал настоящий перл: «Мы не знаем Младича». Однако через несколько часов мы узнали правду об аресте Толимира. Выяснилось, что главный прокурор по военным преступлениям Владимир Вукчевич и чиновник, отвечающий за сотрудничество Сербии с трибуналом, Расим Ладжич, ничего не знали об этой операции. Вукчевич даже подал в отставку, потому что его держали в стороне от процесса принятия решения. «Мы вместе присутствовали на совещаниях, и Булатович лгал нам, — сказал мне Вукчевич. — Почему было не арестовать Толимира в Сербии? Тогда мы доказали бы свою готовность к полному сотрудничеству». В конце разговора Вукчевич признал, что, по его выражению, «неважно, какого цвета кошка, лишь бы мышей ловила». После ареста Толимира мне оставалось придерживаться того же принципа.

В Сербии я пробыла еще четыре дня, вела переговоры с чиновниками и старалась убедиться в том, что арест Толимира не будет последним. В начале встречи с президентом Борисом Тадичем я сказала, что положительно оценю сотрудничество Сербии с трибуналом в ООН и Евросоюзе. Кроме того, Олли Рен уже говорил о том, что Сербия получит от Евросоюза значительную финансовую поддержку. Я не могла не сказать, что, каким бы ни было наше мнение о Булатовиче, арест Толимира состоялся только благодаря его усилиям. Булатович добился результата. Нужно сделать так, чтобы он снова добился успеха. «Булатович может арестовать Младича, и ему нужно позволить это сделать. Давайте подумаем, как закончить всю эту историю». Тадич отнесся к моим словам без энтузиазма. Он не доверял Булатовичу и я его прекрасно понимала: в ходе формирования нового правительства он пытался его сместить. «И вы просите меня оставить Булатовича?» — поразился Тадич, тут же спросив, не вступила ли я в партию Коштуницы.

Я не верила Булатовичу и ясно дала это понять всем вокруг, в том числе и ему самому, еще год назад, до ареста Толимира. Но часы пошли вспять. Люди Булатовича арестовали Толимира. Поддержка трибунала со стороны других сербских министров усиливалась. Мы получили даже пресловутое личное дело Ратко Младича, из которого был изъят всего один документ, оценка его деятельности за 1995 год, год резни в Сребренице. Теперь нужно было арестовать Младича и остальных. Не было смысла менять коней на переправе. Ведь сейчас все, кто отвечал за процесс расширения Евросоюза, следили за каждым движением Белграда: «Мяч перешел в их руки. Мы должны помогать им в меру своих сил».

«Мне нужен Младич, — сказала я. — И немедленно!».

Полиция Республики Сербской вскоре провела обыски в домах двух родственников Стояна Жуплянина. 15 июня вертолеты сербской полиции разыскивали Младича в районе православных монастырей, в горах западнее Белграда. В тот же день сербская разведка получила от прокурорской службы информацию об одной из любовниц Властимира Джорджевича. Ее арестовали за мелкое таможенное нарушение. Во время допроса она сообщила о местонахождении Джорджевича… Генерал скрывался не в России, как мы предполагали, а в курортном городке на побережье Черногории. Джорджевич вернулся из России не позже 2003 года, поскольку у него истекал срок действия паспорта. В Сербии он приобрел подложные документы и, по меньшей мере, часть времени проживал под весьма провокационным именем — Новица Караджич. Он часто бывал в Белграде и даже останавливался в известном отеле «Москва». Знакомые официанты его не узнавали. Жена не узнала его на улице. Джорджевич занимался строительством в курортном городке Будва, на берегу Адриатического моря. В свое время мы с моими помощниками провели там чудесный день, прогуливаясь по мощеным улочкам и наслаждаясь замечательным местным вином. Город переживал настоящий строительный бум, поэтому его наводнили тысячи незарегистрированных рабочих. Джорджевич без труда затерялся среди них.

Черногорские власти даже не подозревали, что Джорджевич находится в их стране. Они не поверили, когда Булатович позвонил и сообщил эту новость. 16 июня сразу после полуночи в Черногории приземлился самолет, на борту которого были сербские полицейские, сотрудники разведки и представители трибунала. Целый день все занимались планированием операции. Полиция захватила одну квартиру в Будве. Джорджевича там не оказалось. Тогда силы были переброшены в другую точку. Джорджевич присматривал за этим домом. Он был в саду.

Через три недели я приехала в Черногорию, и мне было о чем спросить местных чиновников. «Караджич, — сказала я президенту Филиппу Вуяновичу. — Караджич… Джорджевич жил под именем Караджич!» Эти слова звучали, как пощечина. «Как Джорджевич мог жить под таким именем и остаться незамеченным?!»

Вуянович и другие чиновники твердили, что никто в Черногории не занимался розысками Джорджевича. Все считали, что он находится в России. Черногория не получала никаких запросов о нем, хотя по всем другим обвиняемым запросы регулярно поступали. Мне объяснили, что Джорджевич скрывался там, где у него были связи, сформировавшиеся в годы его работы в полиции. Он жил только в тех домах и квартирах, которые принадлежали сербам. Он имел дело только с гражданами Сербии.

«Но его имя! Как можно целый год прожить в Черногории под именем Караджич и не привлечь внимания полиции? Сколько Караджичей живет в вашей стране?» Мне нужно было убедиться в том, что контакты между черногорской и сербской полицией укрепились. Вуянович заверил меня, что власти его страны готовы к сотрудничеству и сделают все необходимое.

«Было бы лучше арестовать настоящего Караджича», — сказал черногорский президент. Он подчеркнул, что главные наши цели — это Караджич и Младич. Вуянович напомнил, как черногорцы внедрили своего агента в православный монастырь, чтобы следить за Караджичем. Черногорцы видели Караджича во время похорон его матери. Вуянович сказал, что черногорские власти продолжают оказывать максимальное давление на членов семьи Караджича. Они запретили выезд из страны 46 лицам, которых подозревали в связях с обвиняемыми, в том числе родственникам Караджича и настоятелю сербского православного монастыря в Милешево епископу Филарету. Затем президент предложил мне немного отдохнуть в национальном парке Тара.

«Все это потом, — подумала я. — Потом…».

Впервые я задумалась о тысячах женщин, которые потеряли своих мужей, отцов и сыновей в Сребренице, во время одной из первых поездок в Боснию и Герцеговину, незадолго до падения режима Слободана Милошевича. Ко мне обратились представители группы «Матерей Сребреницы». Они требовали встречи. Несколько сотен женщин собрались перед входом в здание ООН в Сараево. Охранники отказывались впустить их внутрь. Они сообщили, что я смогу принять только двух-трех представительниц. Могла разразиться катастрофа. Я сказала, что если охрана не впустит женщин внутрь, я выйду на площадь одна. Только после этого мне выделили конференц-зал. Я пожала руки всем этим женщинам, когда они направлялись в зал. Я почувствовала мозоли на их руках. Я видела их ветхую одежду. Я поняла, в каких ужасных условиях они живут. Я думала, что они будут жаловаться на материальные проблемы — с жильем, продуктами, невозможностью найти работу. Они заговорили все сразу, и я не хотела их останавливать… Все они требовали только одного — правосудия. «Вы символизируете правосудие, — сказала одна из этих женщин. — Вы должны судить Милошевича в Гааге». Вы не можете представить себе, насколько я была потрясена. Я почувствовала себя символом неспособности международного сообщества осуществить правосудие.

В следующий раз я встретилась с женщинами Сребреницы на мемориальной службе 11 июля 2001 года. В это время шел суд над Крстичем. Многие женщины похоронили близких, останки которых удалось идентифицировать в течение предшествующего года. Когда я вошла на кладбище, то сразу же услышала гул женских голосов, твердивших что-то на сербо-хорватском языке. Я не понимала ни слова, но я чувствовала неприязненный тон этого гула. К тому времени Милошевич уже был арестован. Но женщины требовали, чтобы трибунал арестовал Караджича и Младича. Мне не оставалось ничего, кроме как выступить. «Почему вы так шумите? — спросила я. — Мы собрались на кладбище. Давайте же помолимся». Я сложила ладони, как подобает истинной католичке: «Давайте помолимся за тех, кто похоронен здесь, и за тех, кто еще не найден». Женщины замолчали. Они раскрыли руки по мусульманскому обычаю и стали молиться. Я тоже развела руки. Мы стояли вместе. Кто-то начал молиться вслух, потом еще кто-то, потом еще…

Десятую годовщину резни в Сребренице в 2005 году я бойкотировала. Вернулась в Боснию 11 июля 2006 года. Среди мусульман я была практически единственной. Женщины стояли на коленях. Но мне дали кресло, и я была единственной сидящей среди сотен коленопреклоненных мусульман. Они наклонялись, касались лбом земли и поднимались. Быть единственной не присоединившейся к мусульманской молитве было неудобно, но я чувствовала, что это великая честь. Накануне моего последнего визита в Сребреницу, 11 июля 2007 года, «Матери Сребреницы» публично заявили, что не желают моего присутствия на мемориальной церемонии, поскольку Караджич и Младич до сих пор не арестованы. Я сказала, что все равно приеду. В тот день шел дождь. Мы с моими помощниками два часа ехали из Сараево. В Сребреницу ведет узкая дорога. По ней шли тысячи людей, утративших интерес к жизни. В их облике чувствовалась нищета, в которую ввергла их войны. Мы шли в окружении охранников, направляясь к залу для ВИП-персон. Здесь я встретилась с послом Германии. Затем появился духовный лидер боснийских мусульман, рейс-уль-улем Мустафа Церич. Он пожал мне руку и тепло приветствовал меня. Церич отлично знал, что «Матери Сребреницы» не хотели, чтобы я приезжала. «Рад вас видеть», — сказал он. Церич был очень вежлив. Он всегда поддерживал работу трибунала, несмотря на настроения, царившие в Боснии. Он всегда выступал за то, чтобы руководители страны ответили за свои действия. Я немного успокоилась. Потом Церич улыбнулся. «Расим Делич, — сказал он, назвав имя одного из наших обвиняемых, бывшего командира боснийской армии. — Он невиновен». Он все еще улыбался, и я улыбнулась в ответ: «Нет, — сказала я. — Это не так».

Церич еще несколько минут удерживал мою руку, продолжая говорить что-то вежливое и приятное. Потом он повторил: «Делич… Он невиновен».

«Нет, — снова ответила я. — Это не так».

Ситуация была почти трагикомической, но доброе отношение муфтия было для меня крайне важно. Он повел себя так, чтобы все это видели.

В тот день мусульмане похоронили останки 435 жертв Сребреницы. Мне дали белый шарф, чтобы я покрыла голову во время молитвы. Было мучительно видеть длинные ряды гробов, покрытых зелеными покрывалами, и родственников, прощающихся со своими близкими, похоронить которых удалось только через 12 лет. После молитвы я вернулась в зал для ВИП-персон. Там уже находились представители организации «Матери Сребреницы» и других женских групп, а также журналисты. «Мне нужно поговорить с вами наедине и не как с прокурором», — сказала Мунира Шубашич, председатель «Матерей Сребреницы». Разговор выдался не из легких.

— Вы говорили нам, что их арестуют в прошлом году, и солгали, — сказала Мунира.

— Я не лгала, — возразила я. — Мне сообщили в Белграде, что арестуют их в течение года.

— Значит, вы наивны…

Ситуация была абсурдной. Печально видеть, как подавленность, боль и отчаяние разъедают душу этой страны. Мне не нравилось, когда меня обвиняли во лжи. Я не была наивной. Мне не нравилось, что жертвы преступлений избрали меня в качестве козла отпущения. Но я понимала их боль и сочувствовала их страданиям. Через несколько минут боснийки уже спорили друг с другом. Некоторые считали, что я заключила сделку с Зораном Джинджичем, чтобы не арестовывать Младича. Другие верили в то, что по секретному соглашению белградское правительство получило разрешение не обнародовать стенограммы заседаний Верховного совета обороны. Мы с моими помощниками пытались объяснить, что ничего подобного не было. Может быть, кто-то нам и поверил. Женщины продолжали ссориться между собой, а мне было пора спешить на самолет.

Последние четверо из 161 обвиняемого трибуналом — Младич, Караджич, Жуплянин и Хаджич — оставались на свободе вплоть до последних дней моего пребывания в Гааге. Прошло восемь лет. Приближался конец моего мандата, декабрь 2007 года, и чувство разочарования росло.

В конце лета 2007 года появились обнадеживающие сообщения о том, что арест Младича уже близок. Булатович сообщил, что сербские власти выследили 11 врачей, в том числе некоего Додера, и отслеживают их мобильные телефоны. Розыск сосредоточился на Белграде и окрестностях. В ходе этой операции агенты продолжали постоянно следить за родственниками и известными сторонниками Младича, чтобы выяснить их реакцию. Никакой реакции не последовало. Когда власти предложили тем, кто поддерживал генерала, солидные вознаграждения и освободили их от ответственности, сеть поддержки Младича заметно сократилась. Было трудно представить, что Джого, Ристич, врачи и другие, с кем беседовали полицейские и сотрудники спецслужб, окажутся настолько безумны, чтобы вступить в контакт с Младичем.

Караджич скрывался, по-видимому, где-то в родных горах на границе Боснии и Черногории. Арест его сына Саши ничего не дал. Не помогло даже публичное обращение жены Караджича, Лилии. Банковские счета семьи были заморожены, но клан Караджичей явно располагал средствами. Во время обыска в семейном доме в Пале были обнаружены 20 тысяч евро — судя по всему, часть роялти с публикации книг Караджича. Мы продолжали получать сообщения о том, что он появляется в Черногории и уезжает обратно. Мы слышали, что он скрывается в городе Прибой, чуть ниже по течению от Милешево, где находился монастырь епископа Филарета. Я вспомнила, что тремя годами раньше нам предлагали за 5 млн долларов доставить Караджича мертвым. Конечно, на такую сделку никто не пошел. Судя по всему, предложение поступило от местной полиции, для которых этот человек давно стал настоящим ярмом на шее.

Повсюду разыскивали Жуплянина, но безуспешно. Мы получали информацию о том, что его видели в Герцег-Нови на черногорском побережье. Его жена и сын были арестованы. Давление оказывалось на его невестку и любовницу, одну из восьми известных нам. От всех требовали убедить Жуплянина сдаться. Потом до нас дошли слухи, что он может скрываться в Москве.

Нам снова и снова твердили, что Хаджич вот-вот сдастся, потому что у него практически не осталось средств. Но была информация о том, что из Сербии он бежал в Румынию и может скрываться в Беларуси. Сколько денег нужно человеку с манией величия, чтобы прожить в Беларуси?

Мое ожидание продолжалось… а потом закончилось и перешло к моему преемнику. В душе возник странный вакуум. Я восемь лет боролась и на что-то надеялась, но потерпела неудачу. Северное солнце оставляет такую же пустоту, когда в конце декабря быстро скрывается за горизонтом. Холодные ветры проносятся над темными, пустыми полями для гольфа, разбиваются о голые стены тюрьмы Схевенинген, а потом уносятся в песчаные дюны и вверх к звездам. Я не вижу смысла оправдывать красивыми словами свое разочарование и ощущение упадка. Неудача есть неудача. Четверо обвиняемых, двое из которых были причастны к геноциду, остались на свободе. Безнаказанность победила, несмотря на все мои усилия. Я почти слышала смех, который звучал в Сербии. После той лжи, которую изливали на меня лидеры Сербии, после тысяч гниющих трупов, оставленных ее солдатами на полях Сребреницы, эту страну могут принять в Евросоюз, словно и не было глухих ударов по muro di gomma, которая протянулась от Брюсселя до Лондона, Парижа, Рима, Вашингтона и Нью-Йорка, словно все мы были забыты…