Рыцарству, созданному под давлением обстоятельств, а не благодаря случайно высказанному предложению, суждено было увидеть, как его мощь и жизненная сила начинают угасать, когда факторы, приведшие к его зарождению, стали утрачивать свое значение в средневековой жизни. В течение трех или четырех веков рыцарство представляло собой найденное опытным путем разрешение конфликта между христианской любовью и военной силой. Общественная значимость этого института, таким образом, стала уменьшаться по мере того, как церковные и светские власти сумели найти наилучший компромисс между силой и милосердием — то, к чему стремились цивилизации во все времена, причем этого компромисса достигали под самыми разными названиями: Божье перемирие, мир короля, равновесие или «европейское согласие», Лига Наций, ООН.

Чтобы проследить, как медленно исчезал институт рыцарства, рассмотрим следующие вопросы:

I. Власть Церкви над рыцарством.

II. Правительства против рыцарства.

III. Придворное и декоративное рыцарство.

IV. Вклад рыцарства в западноевропейскую цивилизацию.

I. ВЛАСТЬ ЦЕРКВИ НАД РЫЦАРСТВОМ

Церковь, практически неоспоримая в то время хозяйка людских душ, в XIII в. по отношению к институту рыцарства проводила умышленно или бессознательно — скорее всего, присутствовали оба этих компонента — двойственную политику: наделяя рыцарей христианской верой, она тем не менее желала превратить их в свое воинство. Кроме всего прочего, надо отметить тенденцию, которая особенно сильно будет ощущаться в конце XV в., а именно медленное ослабление религиозного чувства, которое отчасти притупит у бойцов чувство совестливости, когда им придется исполнять военную обязанность, превращающую людей в убийц на государственной службе.

В данном случае вновь поэтапно проследим три фактора, коренным образом изменившие институт рыцарства:

а) Сакрализация рыцарства.

б) Духовно-рыцарские ордена.

в) Солдат без веры.

а) Сакрализация рыцарства

С того времени, когда Церкви пришлось иметь дело с германскими племенами, обладавшими непреодолимой тягой к войне, она постаралась внедриться в ритуал воинской инициации, чтобы превратить его в обряд рыцарского посвящения. Постепенно она полностью подчинила своему влиянию эту церемонию. Этапы данного «завоевания» прекрасно прослеживаются по изменениям ритуалов посвящения в рыцари и лишения этого звания. Целый набор религиозной символики вскоре чрезвычайно усложнил как одну, так и другую процедуру. Больше не было ни одного жеста, ни одежды посвящаемого или человека, утрачивавшего свое рыцарское звание, которые не содержали бы в себе религиозного смысла, что мы сейчас продемонстрируем на двух ритуалах:

1. Посвящение в рыцари.

2. Изгнание из рыцарских рядов.

1. В церемонии посвящения исповедь, состоявшаяся накануне ночного бдения над оружием, отныне сопровождалась омовением, которое, возможно, напоминает простейшую гигиеническую процедуру в древности, совершаемую перед большими праздниками. Это было свидетельством того, что перед посвящением в рыцари, рассматриваемом тогда некоторыми людьми чуть ли не как восьмое таинство, молодой оруженосец должен был очиститься как от телесной, так и духовной грязи (следует также отметить, что некоторые «теологи» рыцарства станут даже требовать от кандидата на посвящение в рыцари определенной телесной красоты: уродство приравнивалось к греху; в этом мы видим традицию, характерную для Католической Церкви, отказывающей в принятии священнического сана человеку, физически ущербному). После очищения души и тела оруженосец облачался в одежду из белого льна, что в античные времена являлось символом душевной чистоты. На чистую рубаху посвящаемый надевал ярко-красный плащ; согласно христианской символике этот цвет в действительности означал, что человека посвящают в защитники Церкви. Белый пояс, охватывавший его талию, должен был хранить будущего рыцаря от греха плоти, между тем как головной убор такого же цвета — защищать его от греховных помыслов. Даже штаны оруженосца не избежали процесса сакрализации. Они были коричневого цвета, как земля, куда, несмотря на всю славу, которую их владелец может обрести, став рыцарем, он вернется и где его прах смешается с прахом всех христиан прошедших столетий.

После ночного бдения и утреннего причастия начиналось и само посвящение. Не изменив ее основных жестов: вручения оружия и прикосновения посвящающего к плечу кандидата, которые по-прежнему оставались центральными моментами, — Церковь впредь присутствовала там в каждом мгновении церемониала. Она не только благословляла оружие посвящаемого, но также обязывала его к долгим молитвам, посвященным каждой детали снаряжения будущего рыцаря. Эти молитвы, если, конечно, они не являлись пустыми словами в устах человека, становившегося рыцарем, в будущем превратят его вооружение в оружие святого. Но самое главное заключалось в том, что рыцарь, если он следовал до конца пути, на который искренне вступил, был бы весьма близок к тому, чтобы стать человеком, полностью посвятившим себя Богу, ведь церемонию теперь проводил не воин — рыцарь из рыцарей, — а клирик, и чаще всего епископ, который чуть ли не рукополагал в рыцари, и это доказывало безграничную власть Церкви. Очевидно, что тяжелый удар кулаком по шее или плечу, способный сбить человека с ног, уступил место безобидному прикосновению плоской стороны клинка меча к плечу посвящаемого человека, а потом сменился традиционным в Церкви жестом легкого прикосновения, получаемого всеми католиками еще в день их конфирмации. И это прикосновение отныне содержало в себе только христианский смысл, подчеркиваемый сопровождавшей его фразой: «Очнись от сна злобы и бодрствуй в вере Христа…»

2. Одновременно с церемониалом посвящения в том же направлении к сакрализации жестов изменялся и ритуал изгнания из рыцарских рядов. Перед любой церемонией священник зачитывал над рыцарем, приговоренным к изгнанию из ордена, заупокойную молитву, как если бы находящийся перед ним человек был лишь живым трупом. Затем пели псалом «Deus laudem meam», призывавший проклятия Господа на предателей. Потом переходили к уничтожению предметов вооружения и отсечению шпор; иногда у лошади, принадлежавшей человеку, исключаемому из рыцарства, отрезали хвост — поступок, надо сказать, весьма жестокий. После этого совершалось действо, в некотором роде соответствующее процедуре телесного очищения посвящаемого в рыцари — речь идет об омовении головы. Проводящий церемонию лил из таза на голову изгоняемого теплую воду. Таким образом смывали следы «помазания» мечом по плечу. Этим действием человек, утративший рыцарское звание, был в некотором роде «лишен посвящения». Потом его бросали на носилки с навозом, накрывали сукном, словно саваном, и вносили в церковь, где над ним совершались такие же обряды, как и над усопшим.

На щите изгоя со времени, когда на нем стали изображать гербы рыцарей, начали оставлять особо позорные следы. Сначала щит тащили в грязи, одновременно пачкая его, с одной стороны, в нравственном смысле слова, с другой — стирая нарисованный на нем герб; затем щит вывешивали в ходе позорной процедуры наказания его хозяина. При этом щит переворачивали острием кверху, что являлось еще одним традиционным символом бесчестия. После чего его также разбивали и бросали в груду искореженного металла, еще недавно бывшего рыцарскими доспехами, к лому, некогда являвшемуся оружием.

Как для старинного церемониала посвящения в рыцарство, так и для процедуры изгнания из рыцарских рядов новые ритуалы отчасти носили теоретический характер. Мы уже много раз повторяли, что каждая церемония протекала согласно фантазии проводивших ее людей или же воле обстоятельств.

Этой сакрализации ритуалов посвящения и лишения рыцарского звания суждено было в конце концов (без сомнения, вопреки воле его авторов) уничтожить одно из оснований, являвшихся фундаментом рыцарства. Рыцарство желало найти точку равновесия между войной и христианской верой. В день, когда оно целиком оказалось под властью Церкви, стало очевидным, что это равновесие нарушено. Тогда существование рыцарства, которое оказалось, по крайней мере в теории, столь близким к духовенству, перестало быть оправданным. И в дальнейшем рыцарь, полностью подчинившись Церкви, должен был стать не более чем воином-монахом.

б) Духовно-рыцарские ордена

К соединению веры и справедливой войны средневековый мир стал стремиться очень рано. В те времена считали, что данный замысел можно воплотить в реальность, создав одновременно военные и монашеские ордена. Такие братства появились в Святой Земле, по крайней мере, самые первые из них. Христиане в освобожденном ими в 1099 г. Иерусалиме основали или восстановили монастыри и главным образом гостеприимные дома, являвшиеся одновременно постоялыми дворами для паломников и приютами для больных, исповедовавших христианскую веру. Практически немедленно возникла необходимость принять меры, чтобы защитить эти убежища от внезапных набегов мусульман. Личный состав таких гостеприимных домов разделился тогда на две группы: собственно служители Церкви, принимающие путников, и их защитники. И те и другие являлись монахами. Из второй группы, из воинов-монахов, вскоре и были созданы духовно-рыцарские ордена.

В конце XI в. один уроженец Прованса (из Мартиг) основал в Святой Земле странноприимный орден, которому его первый великий магистр, Раймунд дю Пюи, знатный сеньор из Дофине, придал военный характер. Речь идет об известном ордене св. Иоанна Иерусалимского (госпитальеров), который в разное время будет называться по имени местопребывания его великого магистра Родосским, а затем Мальтийским орденом. В 1118 г. в Иерусалиме с еще более четкими военными задачами был создан орден тамплиеров. Среди крупных международных орденов отметим орден Гроба Господня, основанный Готфридом Бульонским, и менее значительный орден св. Лазаря, основным предназначением которого являлась забота о прокаженных.

Но уже появлялись ордена, куда набирали исходя из национальных принципов комплектования, и эти ограничения вскоре пришли в столкновение с христианскими принципами и международной основой рыцарства. Самым знаменитым из таких орденов, в которые принимали рыцарей, принадлежавших к одной национальности, без сомнения, являлся тевтонский орден св. Марии Иерусалимской, сыгравший столь важную роль в распространении христианского вероисповедания на территории Балтики. В Испании нужно упомянуть ордена Калатрава (1157 г.), св. Иакова Меченосца (Сантьяго) (XIII в.) и Алькатара (1156 г.); в Португалии — орден св. Бенедикта Ависского.

Эти ордена, будь они международные или национальные, ждала разная судьба. Некоторые продолжили существование, забыв о довольно глупом аристократическом тщеславии, как в случае с Мальтийским орденом, между тем как другие, исчезнувшие, были воссозданы частными лицами, оказавшимися либо мошенниками, либо мечтателями, как это произошло с орденом св. Лазаря. Однако ныне все функционирующие ордена не имеют ничего общего с теми, что зародились в XII и XIII вв. и мечтали объединить крест и меч.

Может быть, потому, что лучшее часто является врагом хорошего, ордена, которые ошибочно назвали рыцарскими, в немалой степени способствовали уничтожению настоящего рыцарства. И прежде всего, по той причине, что они представляли собой истинно религиозные братства, забиравшие из военного класса, откуда пополнялись ряды рыцарства, людей, способных стать основой светского института рыцарства. Повторим еще раз; рыцарство стремилось примирить воина и священнослужителя. Отныне равновесие между ними было нарушено. В то время как рыцарские ордена давали, по крайней мере на начальном этапе своего существования, приоритет в духовной сфере, воины, оставшиеся в миру, забудут, что они тоже являются христианами, потому что у них не окажется перед глазами ни достойного примера, ни лидера.

Подобное отсутствие лучших, которых заманивали в ордена, ревнивые к своей исключительности, особо ощутимо скажется в XV в., когда рыцарство начнет превращаться в светский институт, клуб, как мы сказали бы сегодня, к которому каждый человек, являвшийся частью «общества», чувствовал себя обязанным принадлежать. Если международные ордена таким способом разорвали единство духовенства с институтом рыцарства, то строгое повиновение, требуемое ими от своих членов, разрушало физическое единение. Рыцарь был рыцарем сам по себе и принадлежал к братству, узы которого были выше патриотизма и сословных различий. Как рыцарь он не подчинялся конкретному человеку, а скорее принадлежал всем остальным рыцарям христианской Европы. Ныне же он стал мальтийским или тевтонским рыцарем. Он перестал быть человеком, движимым общим идеалом рыцарства, и превратился в исполнительного агента сначала одной из религиозных организаций, а затем и верного агента, преследующего частные интересы чьей-то политики. В реальности одновременно обладающие военной и экономической мощью рыцарские ордена (речь идет о тамплиерах) быстро превратятся в настоящие государства, имеющие третейские полномочия, которым были свойственны как эгоцентризм, так и несправедливость, требующиеся государству, если оно стремится выжить.

Эта политизация института рыцарства, проводимая орденами, станет очевидной, когда появятся рыцарские ордена, обладающие национальным характером. Тем же из них, кто сумеет сохранить свой духовный характер, в дальнейшем все же не удастся избежать преобразования — либо добровольного, либо вынужденного — в политическое орудие. Находясь в руках главы государства, на землях которого они размещались, рыцарские ордена содействовали территориальным притязаниям этого монарха или же, оказавшись под властью честолюбивого великого магистра, всем своим авторитетом оказывали давление на этого правителя, преследуя одну постоянную цель, которая вряд ли была прославлением Господа.

Наученные этим примером, императоры и короли, желая полностью подчинить своей власти подобные сообщества, куда стекались лучшие из лучших (точнее, самые преданные государю), в свою очередь, принялись создавать светские и династические ордена, которые, хотя и набирались еще исключительно среди приверженцев одной веры, на деле мало заботились о религиозном идеале былого рыцарства. Мы не станем говорить об этих сбившихся со своего истинного пути орденах: заметим тем не менее, что орден Подвязки в Англии (около 1344 г.), орден Золотого Руна в Бургундии, Австрии и Испании (1430 г.) и орден Святого Духа во Франции (1578 г.) были или являются еще самыми авторитетными из этих игрушек, созданных правителями, стремившимися привлечь к себе сторонников; конечно, эти ордена обладали авторитетом, но они не имели ничего общего, за исключением некоторых ритуалов, с духом великого братства настоящих рыцарей.

Наконец, надлежит заметить, что Церковь, всегда оставаясь изобретательной в выборе средств, чтобы быть бескомпромиссной в своих принципах, время от времени продолжит использовать, когда потребуется, оружие, которым являлись рыцарские ордена. Когда сила частично уступит разуму, Церковь выставит других бойцов против своих неприятелей и отклонений от христианских догматов. Рыцарским орденом нового времени станет орден иезуитов — монахов, которых ненавидели или кеми восхищались, а часто и подражали им, — основанный в 1534 г. испанцем Игнатием Лойолой, посвященным в рыцари, как это происходило со всяким благородным юношей той эпохи как раз в то время, когда институт рыцарства уже агонизировал, если уже не умер.

в) Солдаты без веры

В то время как на территории Европы создавались рыцарские ордена, имевшие как международный, так и национальный характер, как духовную, так и светскую основу, христианская вера, царившая во всем Средневековом мире и занявшая особое положение, начала сдавать свои некогда устойчивые позиции. Низший слой военного сообщества соседствовал с очень красочным и достаточно аморальным миром разбоя с большой дороги. Поэтому предполагается, что такие люди, возможно, были одними из первых, кто меньше всего думал о своей кончине. Человек, сделавший убийство, грабеж и насилие своим ремеслом, предпочитает верить, что никто и никогда не осудит его поступков.

Во время реформации уже и сам христианский мир раскололся, яростно вступив в жестокую братоубийственную войну. Куда же тогда делись милосердие, братство и даже простая доброта, которой учило Евангелие? В этом идейном разброде у солдата вскоре больше не будет ни иной веры, ни иного храма, кроме шайки наемников, к которой он принадлежит, и, помимо военной жизни, других наслаждений, кроме грубых, но осязаемых. И нет более страха, ни даже стеснения в том, чтобы каждый день вступать в противоречия с христианским учением, ставшим только привычкой, исполняя свое предназначение убивать по приказу, благодаря чему он получает хлеб и развлечения. Прошло время, когда меч можно было извлекать только для служения Богу и защиты Церкви (протестанты думали даже творить богоугодное дело, используя меч против нее). Формируется новая военная мораль или, точнее, пережив некое забвение, возрождается: у солдата не должно быть другого закона, кроме патриотизма, который тогда означал верность скорее своему командиру, а не абстрактному понятию «нация». Правительства, очевидно, ничего не предпримут и даже приложат все усилия к тому, чтобы военное сословие опять не знало иного хозяина, кроме их самих.

II. ПРАВИТЕЛЬСТВА ПРОТИВ РЫЦАРСТВА

С того времени, как в хаосе, возникшем после распада римского мира, образовались государства, а правители осознали свою растущую силу, они постарались искоренить то, что в этом новом обществе уклонялось бы от их надзора. Вчера европейские правительства открыто и последовательно, возможно из-за неосознанного стремления выжить, ополчились на феодализм, крупных вельмож (политических наследников феодальной системы) или Церкви, а в наше время — на капитализм (даже в государствах, считающихся капиталистическими, таких как США); завтра они выступят против профсоюзного движения, являвшегося устаревшим памятником, так же как этим самым государствам послезавтра придется сдерживать баронов и рыцарей нового самого бесчеловечного ордена: технократии.

В противостоянии правительств и рыцарства можно последовательно рассмотреть:

а) мир короля и неосознанное сопротивление рыцарству;

б) право короля и открытая борьба с рыцарством.

а) Мир короля и неосознанное сопротивление рыцарству

Таким образом, рыцарство, по крайней мере теоретически (а реально с X по XII в.), представляло наилучшую часть воинского класса в социальной организации, где воин занимал первое место, потому что без него это общество, атакованное со всех сторон, не выжило бы. Со времени, когда молодые государства, появившиеся в самом раннем Средневековье, почувствуют, что обладают некой властью, они приложат все усилия к тому, чтобы на их территории и границах установился относительный мир. В этот период на их пути, кроме всего прочего, встретится рыцарство, возникшее одновременно с государствами, а может, и раньше них. Это неявное противостояние правительств и рыцарства во время мира короля отражают три фактора:

1. Окончание частных войн.

2. Выдвижение буржуазии и дворянства.

3. Куртуазная любовь и появление утонченных манер.

1. В своих владениях императоры, короли и князья добились (со все более и более гарантированным успехом, но по-разному) прекращения частных войн, разорявших нивы и разрушавших селения. Постепенно мир короля распространился в каждом королевстве. Это «обуржуазивание» государств являлось косвенным следствием ослабления института рыцарства. С одной стороны, рыцарство набиралось почти исключительно из воинственных сеньоров, которые учились войне в бесконечных битвах, сражаясь друг с другом, переезжая от замка к замку. Мир короля постепенно вытеснил эти рыцарские «школы». Тот, кто более не мог свободно сражаться, был вынужден отправиться на поиски возможности размахивать мечом в армиях правителей крупных государств, которые в какой-то мере можно назвать регулярными; а эти правители в своих армиях уже старались приручить рыцарей. С другой стороны, благодаря достойным представителям рыцарство само постепенно создало полицию и личное правосудие. В качестве примера это военное братство можно сравнить с организацией «бдительных», существовавшей в период, когда американские пионеры обосновались на Диком Западе: в то время среди сопутствующих опасностей не последнее место занимала угроза, исходившая от приведенных ими с собой людей, являвшихся отбросами общества. Порядок, установленный монархами шаг за шагом, правление за правлением, в европейских государствах и создание ими собственной полиции лишили рыцарство смысла существования. Вот почему странствующий рыцарь, сблизившийся с рыцарским братством «для защиты народа», когда мир короля был окончательно установлен, стал представлять собой лишь довольно забавного рубаку, воюющего с облаками по образу Дон Кихота; чаще же, чтобы не превратиться в этого печального мечтателя, он начинал рассматривать рыцарское звание как упрочение своего положения в обществе, что не обязывало его стараться быть кем-то другим, чем он был на самом деле.

2. Кроме того, иные события — которые вытекали из установления мира короля — способствовали тому, что рыцарство утратило занимаемое им в средневековом обществе положение, возможно, даже главенствующее. В городах, в которых благодаря постоянно увеличивающемуся авторитету центральной власти устанавливалась относительно мирная жизнь, сформировалась купеческая независимая элита. Вскоре она достигнет того же высокого положения, какое прежде занимало рыцарство, а в XVII в. и в частности во Франции, с приходом к власти Бурбонов, оставит его далеко позади. Это выдвижение буржуазии особенно заметно при рассмотрении двойственной общественной эволюции. Отныне не только лишь воины окружали короля и давали ему советы (а главным образом это были знаменитые пэры королевства, являвшиеся наследниками крупных германских вассалов, «левдов»), но также и «гражданские», владеющие искусством управлять людьми и манипулировать с бюджетом в парламенте (они находились в процессе становления) или торгующие со всей Европой. Одновременно военное ремесло перестало являться единственной возможностью вступить в привилегированный класс, то есть в дворянство, находившееся тогда в расцвете и сумевшее сохранить свои льготы на протяжении почти четырех столетий. В государстве гражданская служба — особенно на юридическом и финансовом поприще — наравне с военной позволяла получить дворянский титул. Отныне честолюбивый выходец из какого-нибудь нового рода, желавший подняться к первым людям королевства, мог выбирать между мечом и гусиным пером. В то время как армия и война всегда позволяли ему совершить блестящую и, по меньшей мере, заметную карьеру, то, что уже могло называться управленческим государственным аппаратом, предлагало честолюбцу следовать дорогой, без сомнения, как самой прямой, так и, в конечном счете, может быть более эффективной, полезной как его правителю, так и ему самому. Уже с конца XIII в. фаблио (самым известным из которых является «Роман о лисе», отрывок которого, чаще всего цитируемый и являвшийся наиболее сатирическим, относится именно к XIII в.) охотно высмеивают тупую силу и тугодумие рыцарей, противопоставляя им хитрость и ловкость буржуа или судейских. В этом выражается эволюция в общественном настроении. А кроме того, рыцари, имеющие фьеф, которые составляли основную часть в институте рыцарства, начали продавать свои земли буржуа, разбогатевшим благодаря своему промыслу, и «судейским крючкам», получившим дворянство из-за занимаемой ими должности; а затем потомки этих рыцарей возвращались в безвестность простого люда в городах или деревнях. Отныне рыцарство было не более чем порывом лучших из лучших.

3. У рыцаря, победителя в битвах один на один, которого мир короля лишил влияния в обществе и вынудил подчиняться власти своего правителя, если он желал дальше воевать, осталась лишь жалкая отдушина, насквозь пропитанная фальшью, являвшаяся выражением некого лицемерия: турниры. В этом деле он даже стал профессионалом. По этой причине рыцарь, участвующий в турнирах, похож на современного фехтовальщика, сравнимого с дуэлянтами до правления Ришелье, или же на этих элегантных молодых людей, колесящих по миру, чтобы под аплодисменты хорошеньких женщин отстаивать свое первенство в чемпионатах по теннису. Рыцарь становился своего рода спортсменом и отчасти, как любой привлекающий всеобщее внимание богатырь, актером (рыцарские ассоциации турниров играли роль современных спортивных клубов). Но где же в этом старинный рыцарский идеал, состоящий в служении Богу, Церкви Господней и тем людям, чье несчастье берет за душу? И если рыцарство еще не было забыто, оно больше не имело ничего общего со старинной молитвой, произносимой над мечом каждого новичка в день его посвящения в рыцари: «…пусть твой слуга никогда не использует этот меч <…>, чтобы безнаказанно обидеть человека, но пусть пользуется им для защиты справедливости и права». Рыцарство становилось всего лишь пустым словом.

Однако этим светским рыцарям, без конца выставляющим себя напоказ, требовалась публика. Они нашли себе зрителей отчасти благодаря миру короля. Процесс усмирения королевств совпал не только с формированием и выдвижением на первый план буржуазии, но и появлением новой силы — женщин. Мир, связанные с ним заботы и удовольствия, целиком и полностью даровали самое высокое положение той, кто прежде, исключая, конечно, матерей, являлась лишь достаточно грубым предметом развлечения воина. Сентиментальная любовь была почти неведома первым песням о деяниях; наоборот же, неотесанные рыцари раннего Средневековья требовали у красавиц, украдкой в то время провожавших их, лишь достаточно примитивного плотского удовлетворения, которое, впрочем, эти самые девы с легкостью и даже немного с неожиданной непристойностью им предоставляли. Но люди, имевшие свободное время, обладали также возможностью совершенствовать свои манеры. Учтивость и даже изящество чувств являются, при ближайшем рассмотрении, лишь способом занять время или, по крайней мере, как-то провести его. Скучавшие в замках знатные сеньоры, их жены и дочери, не тратя понапрасну времени, привнесли в окружавшую их жизнь атмосферу некой придуманной изысканности, где царили эти знатные дамы. В тот же период и даже ранее культ, которому усердно поклонялось все Средневековье, о чем свидетельствуют церкви Богоматери, рассеянные по европейской территории (может быть, самое большое их число находится между Луарой и Рейном), окружил нимбом всех женщин — речь идет о культе Матери Иисуса Христа. Потом он и раскрепостил женщин. И из этой довольно-таки двусмысленной смеси эротизма и священного культа родилась куртуазная любовь, связанная с осенью Средневековья. Не имея возможности воевать друг с другом, рыцари в промежутках между двумя турнирами, разыгрывавшимися, впрочем, перед глазами кастелянов, будут состязаться в рассказах и повестях, чтобы добиться от своих дам ленты, рукава или кольца. Рыцарство настолько подчинилось женской власти, что в песнях о деяниях, таких как «Doon de Мауеnсе» (XIII в.) или «Жофрей» (XIII в.), можно увидеть, как женщины посвящают своих любовников в рыцари (вместо тяжелого удара кулаком от воина или мистического прикосновения епископа, церемония проводилась всего лишь женщиной…). Так, в «Журден де Блеви» (XIII в.) читаем:

Сцена, на первый взгляд наивная и, без сомнения, очаровательная, даже слишком, и в ней можно увидеть скрытую иронию, высмеивавшую какого-нибудь влюбленного рыцаря. Геракл, прядущий у ног Омфалы, вызвал бы меньше смеха. Но следует признать, что уже тогда подобные церемонии были весьма далеки от выражения настоящей мужественности первых рыцарей. И это приручение женщиной стареющего военного института являлось не только признаком общественного развития, но в то же время свидетельствовало о том, что этот институт утратил свою силу. Это стало признаком и отчасти причиной утраты его жизненных соков.

б) Право короля и открытая борьба с рыцарством

Таким образом, мир короля, окончание частных войн, а также возвышение буржуазии и нарастающее влияние женщины на западную цивилизацию постепенно, но не напрямую, лишили рыцарство смысла его существования и отняли общественную значимость. Власти же вступили с этим воинским братством в открытую борьбу. Причина враждебного отношения власть имущих к институту рыцарства была весьма простой. Известно, что средневековое общество, повторим это, являлось в основном военным, и, следовательно, рыцари занимали среди бойцов первое место. Таким образом, правителям, чтобы стать хозяевами в своих землях, необходимо было установить контроль над порядком приема в этот воинский класс, то есть в рыцарство.

Чтобы захватить институт рыцарства, государи постарались монополизировать в свою пользу право посвящения в рыцари. Мы отмечали, что, руководясь естественным стремлением иметь могущественного крестного отца, оруженосцы, готовящиеся к посвящению в рыцари, обращались главным образом к государям с просьбой оказать им честь, став их посвящающими. Те же охотно поверили, что посвящение в рыцари является монаршей привилегией. Однако сами рыцари никогда не соглашались с этими притязаниями и до конца существования этого института рядовой рыцарь мог посвятить желающего в новые члены своего братства (мы уже привели в пример Франциска I, посвященного Байаром).

Если, в конечном счете, власти отказались от этого притязания, то лишь потому, что нашли новое, менее грубое, но более действенное средство, чтобы контролировать прием в рыцарство: они издали законы, по которым рыцарем мог быть лишь тот, чей отец или дед носили это звание. Подобная мера привнесла в институт рыцарства принцип наследования. Вскоре она же нанесет рыцарству смертельный удар.

Это ограничение приема в рыцарские ряды, введенное государями, было охотно воспринято самими рыцарями — хоть и не подозревавшими, что подписывают себе смертный приговор, — поскольку они уже прибегали к подобной мере. В уставах рыцарских орденов, например, уставе тамплиеров в середине XIII в., оговаривалось, что в их организацию не мог вступить тот, кто не был посвящен в рыцари, что само собой разумеется, но так же тот, кто не является сыном рыцаря или потомком рыцаря по мужской линии. И это — вполне естественное человеческое стремление: кому удалось добиться вступления в привилегированный класс, тот старается закрыть за собой дверь. Так рождаются касты.

Власти, осуществляя эту меру, преследовали исключительно политическую цель: контролировать. Так, к примеру, в 1140 г. Рожер II, король Сицилии, в 1187 г. император Фридрих Барбаросса, в 1294 г. Карл II граф Прованский запретили впредь принимать в рыцари тех людей, кто не происходил из этого класса. Во Франции же король Людовик IX Святой издал указ, согласно которому посвящать в рыцари можно только отпрыска рыцарского рода. Конечно, эти правители сохранили за собой право делать исключения из правил: возводить в рыцарское достоинство человека, не имевшего столь необходимого рыцарского прошлого.

Вероятно, что в развивающемся обществе, каким была средневековая Западная Европа, это постановление, сильно противоречившее изначальному духу рыцарства, часто нарушали. Но управленческая машина, ограничившая набор в рыцарство, набирала обороты. Ее эффективность будет возрастать с каждым новым царствованием.

Впрочем, у центральной власти вскоре появился еще один мотив, побуждавший ее внимательно следить за приемом в рыцарство. Начиная с XII в. правители были вынуждены считаться с новым общественным фактором: расцветом обновленного дворянства, постепенно возвышающимся рядом с еще существовавшими древними каролингскими родами; дворянством наследственным, то есть группой семей, где по кровному родству передавалась совокупность прав и обязанностей, делавшая их отличающимися от всех настоящими династиями. Дворянство, первоначально и главным образом набираемое из воинских родов (но это было вовсе не обязательно: одновременно с людьми, получившими привилегии благодаря военной службе, существовали и получившие их на гражданском поприще), было близко с рыцарством, из которого оно черпало себе новых людей; в конце концов они объединились, и так как дворяне считали себя выше простых смертных, то стали титуловать себя во всех публичных актах оруженосцами или рыцарями, даже если в реальности не принадлежали к этому братству и не соблюдали его уставов. Дворянство также поставляло военные (и гражданские) кадры в каждом королевстве и по этой причине стало создавать для центральной власти каждого государства почти те же проблемы, что и рыцарство, но которые будут еще более сложными, ибо оно обладало не только силой оружия, но и судейской мантией. Монархи постарались контролировать процесс его возрождения и сделали это весьма успешно. Для этого правительства ревниво и тщательно заботились о том, чтобы право жаловать дворянство (так же как произошло с рыцарством), то есть право из рядовой семьи делать благородную династию, осталось исключительно монаршей прерогативой. Они добились в этом удачи благодаря поддержке не знающей поражений силы: государственной казны, чьи служащие старались, чтобы новая жертва благодаря финансовым привилегиям дворянства не ускользала от нее.

Рыцарство со времени, когда его испортил принцип наследования, стало, таким образом, одним из способов вступления в дворянство. Позволить рыцарю по его желанию производить в это достоинство других людей означало, в конечном счете, предоставить рядовым лицам власть создавать новые династии, которые получат общественные привилегии. Ни одна европейская монархия не могла согласиться на это недопустимое посягательство на ее права. И, наоборот, можно было без опасений разрешить одному человеку, обладающему привилегиями, награждать другого привилегированного человека титулом, который ничего не добавлял к уже имевшимся у того правам и льготам. Власти могут быть придирчивыми к послужному списку, который надлежит иметь кандидату на генеральский чин. Но оно не станет волноваться, видя, как этого самого генерала принимают в Бургундское содружество знатоков вин.

Рыцари согласились (если не требовали этого) на то, что доступ в их ряды был открыт лишь для отпрысков самих рыцарей; но поступать так значило отрицать сам дух старинного института. Рыцарское звание давали за личную доблесть, и он не был привилегией, полученной по наследству. Запрет на вступление в рыцарство новых людей или закрепление права посвящения исключительно за главой государства, по сути дела, привело к лишению рыцарства притока свежей крови, отваги и честолюбивых стремлений тех людей, кому хотелось все завоевать. Если бы из детей рыцарей, имеющих возможность вступления в это братство, посвящали только самых достойных, рыцарство еще узнало бы славные времена. Этого не произошло. Раз уж лишь сыновья рыцарей получили право вступать в рыцарство, то потом пришлось признать, что любой рыцарский отпрыск являлся рыцарем по праву, и обряд посвящения, таким образом, превратился в формальную церемонию. Постепенно, однако, и он выйдет из употребления, и в XVIII в. во Франции президенты парламента или счетной палаты, единственным оружием которых будет гусиное перо, а единственным щитом — чернильница, станут при всяком удобном случае официально именовать себя рыцарями.

Начиная с этого времени и даже чуть раньше, рыцарство уже умерло, будучи погребенным в пышном саване дворянства. По своей природе это было не гибелью, а превращением или, если предпочитаете, преображением. Дворянство хранило в принципе наследования, послужившем причиной смерти рыцарства, свои силы и заслуги, далеко не ничтожные. Быть дворянином значило держать себя на должном уровне; быть рыцарем значило превосходить других.

III. ПРИДВОРНОЕ И ДЕКОРАТИВНОЕ РЫЦАРСТВО

Для рыцарства началась агония, которой не было видно конца. Так, после XV в. — конец Столетней войны во Франции — институт рыцарства более не имел реальной силы, но вплоть до конца XVIII в. можно найти какие-то оставшиеся от этого братства следы, стершиеся вместе с наступлением XIX в. и торжеством буржуазной культуры. После чего рыцарство исчезло, лишь оставив по себе память.

Медленное исчезновение феномена рыцарства можно изложить вкратце. Постепенно одинокий рыцарь уступил свое место рыцарским орденам, где ощутимо проявился дух старого воинского братства лучших. А свободному рыцарю нанесет последний, добивший его удар, один из собратьев: Мигель Сервантес де Сааведра, которого посвятили в рыцари согласно древнему ритуалу. В других странах ирония убивала так же хорошо, как и во Франции. И если сегодня благородный идальго дон Кихот Ламанчский — разве это не реванш рыцарства? — несмотря на наш смех, завоевывает значительную долю читательской симпатии несмотря на свое благородное безумие, в те времена, когда дон кихоты, в плоти и крови, проходили еще по дорогам Европы в XV в., несчастный идальго и его бродячие собратья скорее рассматривались как юродивые или почти что считались таковыми.

Мы уже объяснили, почему рыцарские ордена с самого своего возникновения отрицали истинный дух рыцарства. В этом исследовании нам не нужно изучать их историю. Им посвящена одна книга: «Ордена и знаки отличия» Клода Дюкуртиаля. Нам остается лишь вспомнить, что под видом духовных, международных и национальных сообществ орден госпитальеров св. Иоанна Иерусалимского (обычно называемый Мальтийским орденом) или такие династические ордена, как орден Святого Духа, сохранились вплоть до начала XIX в.: ныне еще существуют несколько династических орденов, такие как орден Подвязки, а также продолжают жить некоторые из ритуалов старого рыцарства. До нас дошли некоторые из жестов, прежде превращавших человека в рыцаря; и, может быть, вместе с воспоминанием о них мы получили смутную тоску о том прежнем великом идеале.

Конечно, в этих орденах ныне более не существует периода обучения, испытательного срока, похожего на ту суровую школу, прохождение которой предписывало настоящее рыцарство юношам-оруженосцам в Средние века. Церемония посвящения также практически исчезла. И обещание служить Богу и Его возлюбленным чадам — немощным и несчастным во всем мире было заменено клятвой верности земной власти. И если будущий рыцарь претендовал стать членом духовного или династического ордена, то он клялся в верности великому магистру ордена, человеку, состоящему из плоти и крови. Кроме того, этот рыцарь больше не служил высокому духовному идеалу, христианскому вероучению, отныне он являлся всего лишь слугой военачальника или правителя, с которым связывал свои честолюбивые стремления или чей трон поддерживал. Генрих III учредил орден Святого Духа не столько во славу одного из составляющих Святую Троицу, сколько желая привлечь к себе преданных ему лиц и стремясь удержать на своей голове корону, которую хотели повергнуть на землю протестанты, а Гизы стремились заполучить для своей семьи. Чтобы стать рыцарями ордена Святого Духа нужно было являться католиками — так же как рыцарям ордена Подвязки однажды не нужно будет ими быть, — но то были лишь условия, продиктованные обстоятельствами. Разве рыцари-госпитальеры, истовые католики и вассалы Святого Престола, не попросили убежища и покровительства и не предложили титул великого магистра правителю, исповедовавшему православную религию, русскому царю Павлу I, когда сначала Бонапарт, а затем англичане постыдно изгнали их с острова Мальта? Итак, неторопливым шагом рыцарство перешло от личного обязательства служить Господу к коллективной клятве какому-либо правителю. Оно позволило закабалить себя.

Одновременно с этим и благодаря окончательному успеху политики светских властей, направленной против рыцарства, ордена, бесповоротно и вопреки духу своего института смешавшие дворянство и рыцарство, ужесточили условия, ограничивающие вступление в них. Чтобы быть принятым в орден госпитальеров, кажется, уже с конца XV в. послушник должен был привести доказательства того, что он является дворянином в шестнадцатом колене, то есть подтвердить принадлежность своих шестнадцати прадедов к дворянству (сказать по правде, по крайней мере во Франции, герольды ордена довольно-таки легко закрывали глаза на «недостатки происхождения»). Можно было вступить в рыцари ордена Святого Духа, только если, по меньшей мере, прапрадед уже обладал званием дворянина. Более того, в ордене госпитальеров в рыцари вскоре стали принимать по принципу настоящего непотизма. Рыцарями являлись все — от племянника до дяди. В XVIII в. в магистре любого рыцарского ордена было что-то от главы клана, если не главаря банды.

К тому времени, как в 1789 г. Французская революция потрясла всю Европу, рыцарство, закабаленное правителями, не имея будущего из-за ограничения приема, оставалось только словом, единственным предназначением которого было — украшать. В действительности дворянство, являвшееся общественным феноменом, ставшим главным в западной цивилизации, постепенно присвоило себе звание «рыцарь», а равно «оруженосец», чтобы сделать его своим отличительным знаком. Сначала дворянство под давлением правительств, стремившихся подчинить его, стало лишь юридическим статусом. Одной из обязанностей, которую приобретал состоящий в этом сословии человек, будет неизменное внесение во все государственные документы «благородного титула»: оруженосец или рыцарь, последнее — чаще всего. Так что забыть надолго об этих титулах, присущих дворянству, означало в глазах тех, кто разбирался в вопросах сословий, отказ от занимаемого ими благородного положения, как от привилегий, так и от обязанностей.

Существование этого взаимного притяжения и также противостояния между дворянством и рыцарством (в конечном счете второе растворится в первом) одновременно объясняется нравственным содержанием и финансовыми привилегиями, присущими дворянскому сословию. Следовательно, надо вкратце изложить, что же в Западной Европе представлял собой этот выдающийся класс, называемый во Франции «вторым сословием», который, несмотря на некоторые национальные особенности, занимал в европейском христианском мире почти одинаковое во всех государствах положение.

В общем, можно сказать, что дворянство появилось благодаря тому, что люди раннего Средневековья, а затем современники первых Капетингов верили (и это остается для католиков непреложной истиной), как почти во всех древних цивилизациях, что власть монархов имеет божественное происхождение и является даром богов или Всевышнего. Вожди племен, главы крупных родов, правители государств на земле олицетворяли собой сверхъестественную силу. Поэтому этих людей часто станут считать чудотворцами; и коронация короля Франции в Реймсе должна была сделать из него помазанника Божьего.

Но в обществе, которое в муках рождалось на обломках, оставшихся после падения Римской империи, такая власть не могла целиком и полностью принадлежать одному человеку. Чтобы феодальное общество смогло справиться с внешними и внутренними угрозами (нашествиями и междоусобицами), государства распались на тысячи мелких округов (фьефов), чьи сеньоры, хоть и являлись вассалами короля или императора, в реальности были почти независимыми правителями. Представитель суверена, управлявший этими округами и оберегавший их, получал часть полномочий своего господина и в каком-то роде разделял священную миссию своего правителя. Таким образом, такой сеньор был обязан своим положением Господу. Иначе говоря, он находился в числе лиц, обладающих исключительным статусом в средневековом обществе.

Этот исключительный статус первоначально будет личным, но, когда воины добились, чтобы фьеф передавался по наследству, он стал принадлежать не отдельному человеку, а целому роду. И с тех пор наследуемый статус будет нравственным фундаментом, первой силой дворянства и составит его духовную ценность (это звание не будет оспариваться до того времени, пока европейская цивилизация не утратит сакральные черты).

Очевидно, что рыцари, хоть их положение имело индивидуальный характер, тоже будут стремиться передать свое моральное влияние потомкам. Для достижения цели рыцарство охотно соединится с дворянством, и такое слияние монархия не только одобрит, но и поможет претворить в жизнь. Ведь рыцари обладали в феодальном обществе значительным авторитетом, и, в свою очередь, дворяне постепенно сумели завоевать не меньший вес, а с XV в. они если не в нравственном, то по крайней мере в финансовом отношении превзойдут рыцарство.

На самом деле дворянство в виде компенсации за службу (первоначально почти исключительно военную) получило права, которые впоследствии стали привилегиями. Образно говоря, воины (а в то время почти все дворяне были таковыми) платили налоги не деньгами, а кровью. Получив освобождение от налогов, дворянство добилось и исключительных прерогатив: в позднее Средневековье, когда в Западной Европе оформятся нации, на высшие государственные посты станут назначать исключительно выходцев из дворянского сословия.

Напротив, рыцарь как таковой не обладал никакими серьезными прерогативами. Если на протяжении своей жизни он, как воин, пользовался правами и привилегиями, приравненными к дворянским, то не мог передать этот исключительный статус тому из сыновей, который не становился рыцарем. Поэтому-то рыцари постарались и добились слияния с дворянами. Моралисты, без сомнения, осудят этот шаг, но стремление передать своему потомству приобретенные тяжким трудом льготы так свойственно человеческой натуре.

(Позволим себе отослать читателя, заинтересовавшегося историей дворянства, так плохо изученной, что в восхвалениях или порицаниях его содержится много неточностей, к нашему исследованию, появившемуся в этой серии: «Дворянство». Здесь добавим только, что очень рано рядом с военным дворянством, произошедшим от держателей фьефов, образовалось дворянство, которое можно было бы назвать гражданским. Оно появилось благодаря исполнению высоких юридических и управленческих должностей, необходимых для функционирования государства. И вновь мы сталкиваемся с тем же самым процессом, когда из общей массы выделяются те, кто занимал высокие посты, а впоследствии и их семьи: кто судит от имени короля, управляет от имени господина, тот является представителем этого короля или правителя, которые, в свою очередь, являются наместниками Бога; таким образом, этот человек получал исключительный, дворянский статус.)

Так, дворянство, по большей части сформированное из рыцарства, которое сочло это выгодным для себя в нравственном и финансовом отношении, выделилось из общей массы благодаря праву наследования. Без сомнения, стремление естественное, но противоречившее устоям рыцарства; ведь положение рыцаря было исключительно персональным статусом.

Конечно, пока дворянство являлось в основном военным сословием, такая узурпация сохраняла видимость оправдания. Молодой дворянин не знал всей суровой выучки, через которую проходил прежде оруженосец, не проходил посвящение, как первые из рыцарей, не был выбран своими товарищами по оружию — однако грезил он о воинской славе не меньше, чем рыцарь в далеком прошлом. Но рыцарские титулы утратили весь свой смысл с XVI в., когда высшее дворянство мантии, отныне равное военному дворянству, бесстыдно присвоило их себе, — тогда они вообще стали не нужны и даже немного смешны. Повторимся, что, начиная с XVII в. и особенно в XVIII в., можно было увидеть, как высшие чины парламентов, счетных палат и финансовых бюро именуют себя «высокородными и могущественными сеньорами и рыцарями», однако из их семей, являвшихся дворянами только во втором или третьем поколении, выходили лишь адвокаты или судейские, но ни одного солдата для армии короля.

Слово «рыцарь» еще будет употребляться и, возможно, значительно реже, когда оно станет просто дворянским титулом, как, например, это было в дворянской иерархии Первой империи Наполеона I, в Великобритании с ее бесчисленными «найтами», в Испании, богатой на часто нищих кабальеро, и даже в северных владениях Габсбургов, где рыцарство являлось способом аноблирования для богатой купеческой буржуазии Фландрии или Эно. Слово, служившее не более чем украшением со всеми его спутниками, а именно тщеславием, ребячеством и, одним словом, с прочими отрицательными человеческими качествами.

Когда начался XIX в., который на протяжении пятидесяти лет, вследствие прихода буржуазии, развития промышленности и бунтующих народных масс существенно изменит облик Западной Европы, видевшей четырнадцать веков правления королей, войн и династических конфликтов, рыцарства, желавшего примирить милосердие и силу, более уже не существовало. Лишь его название и несколько ритуалов еще встречались в каких-то игрушечных орденах и в церемониале их вручения, придуманных властями не для награждения самых достойных, а для того, чтобы превратить их в своих сторонников, то есть впредь рассчитывать на них как на избирателей. И моралист, без сомнения, посчитает символичным то, что большая часть из орденов, называемых рыцарскими, сегодня, как и вчера, имела в виде знака высшего отличия, в качестве неизменной символики орденскую цепь. Эта декоративная цепь, украшавшая шею животных и людей, наконец-то прирученных, должна была указать на самых благородных из них, а именно на лошадь и рыцаря.

IV. ВКЛАД РЫЦАРСТВА В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКУЮ ЦИВИЛИЗАЦИЮ

После кончины следует составить опись имеющегося в наличии имущества из завещанного умершим или, если желаете, подвести баланс. Таким образом, нам остается сделать то же самое относительно рыцарства. Два замечания, прежде чем приступить к делу. Во-первых, странно видеть, что этот баланс помещен нами перед главой, рассказывающей о современном искусственно воссозданном рыцарстве. Но таким образом мы хотели подчеркнуть, что отныне все сообщества, стремящиеся копировать рыцарство, являются лишь пародией на старину. Ни у кого нет права смешивать истинное величие со смешным. И если здесь и там мы видим след, оставленный древней, но уже исчезнувшей мечтой, то псевдорыцарство ныне почти всегда представляет собой лишь весьма жалкую гримасу. Во-вторых, следует признать, что в истории людей, как и в терапии, невозможно установить последствия противоположного эксперимента, просто потому, что он не может быть предпринят. Иначе говоря, чтобы точно знать, что именно привнесло рыцарство в цивилизацию Западной Европы, нужно было бы выяснить, какой являлась бы эта зарождающаяся Европа без института рыцарства, а затем сравнить.

Не отрицая, что благоприятное или отрицательное влияние рыцарства на наше общество во многом обязано дворянству, с которым рыцарство очень быстро и объединилось, взвесим все за и против вклада рыцарства в наш образ существования на следующих примерах:

а) европеец после рыцарства;

б) европейские государства после рыцарства.

а) Европеец после рыцарства

Бесспорным кажется то, что дух рыцарства запечатлен не в каком-то одном-единственном средневековом человеке, а в людях, которые почти что одни в то время оказывали влияние на жизнь государств вместе с духовенством. Все существование средневековой цивилизации было отмечено союзом и ожесточенным противостоянием меча и креста. Таким образом, рыцарство оказало влияние на жизнь Средневековья. И не столько само по себе, ибо при ближайшем рассмотрении оно не имело ничего оригинального, нового, потому что являлось лишь более или менее успешной адаптацией воинского идеала к христианству. Однако следует признать, что рыцарство способствовало внедрению этого идеала в единственную среду, которую христианству важно было завоевать, но которая, если бы осталась враждебной вере Христовой, могла бы сделать победу этого вероучения менее полной и, без сомнения, более медленной. Таким образом, рыцарство оказало христианству серьезную помощь. А помимо исключительно метафизического выбора, в данном случае неоспоримо и то, что христианская вера дала человеку богатство, с которым ни одно другое мистическое учение или философия не могут сравниться.

Чтобы приблизиться к нашему повествованию, следует также вспомнить, что, именно становясь рыцарем, средневековый воин должен был во время своего посвящения клясться не только защищать немощных и слабых (обязательство, которому не подчинится никакой другой солдат в иной исторический период), но и уважатъ неизвестного до той поры противника. В свое время Цезарь, победив галлов, приказал вести за своей колесницей закованного в цепи Верцингеторига, которого затем задушили в тюрьме. Рыцарь же, наоборот, возвел в правило (конечно, не раз нарушаемое) не добивать упавшего на землю врага. И более того, он считал делом своей чести обходиться с врагом с чрезмерной вежливостью. «Война в кружевах» XVIII в., столь же кровавая, как и все войны, все еще состояла из разрозненных поединков, а не была общей и безымянной бойней, какими станут все вооруженные конфликты после наполеоновских кампаний: она будет последним проявлением рыцарского поведения в бою.

Существует еще одно свидетельство того, что рыцарство или, по крайней мере, рыцарь часто может склонить чашу весов в свою пользу, — это именно терминология. Именно о ней иногда забывают историки, когда идет речь об измерении нравственного значения эпохи. Можно понять, что сохранилось от благородных институтов, вникнув в смысл слов, оставшихся после них в языке. Рейтар — то есть всадник, ведь по-немецки это звучит именно «Reiter» — в XVI в. стал нарицательным именем самой грубой солдатни. Слово «буржуа», пользовавшееся известностью в XIX в., без сомнения, из-за промышленной буржуазии сегодня получило слегка пренебрежительную окраску, вероятно после чрезмерных притязаний крупных буржуа в начале XX столетия. Но сегодня еще скажут об исключительном человеке, что он — рыцарь, а об отважном, верном и преданном мужчине, что он обладает рыцарственным характером. Поколения, используя старинные слова, вкладывают в них современный смысл, то есть не тот, каким он был в самом начале, когда слово только стали использовать, но тот, который это слово получило за время своего существования, таким образом давая им право на дальнейшую жизнь. И рыцари прошлого, несмотря на тех из них, кто не был верен прекрасному рыцарскому идеалу, тем самым получают свое истинное вознаграждение.

Наконец, вновь отметим, что цивилизации могут проявиться в типе человека, по крайней мере, там, где они оставили место для индивидуальности: так, римский гражданин, гуманист Возрождения, дворянин века Людовика XIV и джентльмен викторианской эпохи являлись по очереди герольдами своего времени. Рыцарь же олицетворяет собой Средние века. Пусть другие читатели судят, выиграл ли человек или проиграл, пройдя путь от рыцаря, христианина и авантюриста, до английского джентльмена или англомана — конформиста, склонного к образованному эгоизму.

б) Европейские государства после рыцарства

Здесь труднее всего вынести какое-либо суждение. Действительно, чтобы оценить, насколько институт рыцарства оказался полезным или причинившим вред государствам, следует вначале выяснить, чего мы вправе ожидать от этих самых государств. Должны ли они постоянным давлением на свои народы и неизменным напряжением пружин нации все время стремиться к поражающему воображение величию? Наоборот, не нужно ли им пожертвовать всем ради людей, которые живут в их границах, поддерживают существование этих государств? Или, без сомнения мудро, они берут на себя тяжкий труд, неизменно стремясь к постоянно находящемуся под угрозой равновесию между национальным величием и простым индивидуальным счастьем?

Однако вплоть до конца XIX в. патриотизм, первоначально означавший верность одной династии, а затем ставший национализмом, часто близким к образу якобинства, который вошел в моду благодаря Французской революции, редко ставился под вопрос. Итак, если судить рыцарство по шкале исключительно любви к родине, то трудно не осудить его. Для этого есть две причины.

Во-первых, потому, что государствам всегда нужно опасаться сложившихся космополитических союзов. Поэтому государства были и будут в большей или меньшей степени враждебны к единой Церкви, к масонству, международным организациям профсоюзов, к финансовой олигархии, не имеющим национальных привязанностей, и даже к мировым учреждениям, таким, как почившая Лига Наций или существующая Организация Объединенных Наций. Враждебны, но, однако, до момента, когда один из этих могущественных космополитов не сумеет захватить реальную власть в одном из государств. Тогда оно не только соглашается с игом, но и помогает распространению принципов, которым с этого времени подчиняется. Так было во Франции с масонством до Первой мировой войны, а в случае с СССР это произошло с международным синдикализмом.

В Средние века государства, хоть до конца и не сформировавшиеся и поэтому менее подозрительные, когда дело касалось их суверенитета, все же могли ополчиться против рыцарства — института, существовавшего вне государственных законов и уклоняющегося от правительственной власти. В свою очередь, и отчасти из-за инстинктивного порыва, явившегося для него самого неожиданным, рыцарство было способно занять «антипатриотические» позиции (из-за буйной вспышки самых что ни на есть земных стремлений, в чем и заключается объяснение не одного мятежа рыцарей и держателей фьефов, которые по большей части восставали против средневековых суверенов) и сдерживать действия правительства, направленные на установление единого господства над жизнью нации. Рыцарство, являвшееся военным братством, с его христианским духом находилось над или, по крайней мере, вне единого государства, вне понятия «родина», а быть вне этого означало, ни много ни мало, выступить против своей родины, даже если отдать кесарю кесарево.

Не будем преувеличивать это скрытое или явное противостояние рыцарства и государства. Во времена, когда рыцарство переживало свой расцвет, члены этого института жили скорее ради того, чтобы раздавать мощные удары мечом и совершать подвиги, а не для воплощения изощренных политических замыслов против еще не твердо стоящего на ногах государства. И, во-вторых, если рыцарство являлось более вредоносным, чем благоприятным для государств, то как раз по причине этой тяги к впечатляющим сражениям и героическим деяниям, а не из-за стремления составлять политические заговоры.

Нужно ли здесь напоминать, как именно погибло французское рыцарство в первых крупных битвах Столетней войны? Опрометчиво, но яростно броситься на врага вопреки всем требованиям стратегии было в обыкновении у рыцарей. Эта бесполезная жертва становится вредной со времени, когда она, будучи символом доблести, опьянила этих бойцов славой. Последний отзвук подобной отваги ради отваги можно разглядеть в как доблестном, так и нанесшем вред поступке выпускников Сен-Сира 1914 г., поклявшихся и сдержавших клятву пойти в первую свою атаку в шляпе с плюмажем и в белых перчатках. Они стали прекрасной мишенью для врага. Известно также, что эта тяга к исключительному геройству, происходившая от поединков, где один лучший боец стремился одолеть такого же аса, привела к тому, что крестоносцы, в то время разделенные на кланы, потеряли свое христианское королевство на Ближнем Востоке, о чем мы сегодня часто вспоминаем, как о величественной и немного варварской легенде.

Сегодня полагают, что родина является только препятствием для развития человека; о рыцарстве можно судить, помня о том, что оно выступало против этой преграды: сдерживаемое вчера понятием нация, рыцарство вероятно появится и в будущем. Но рыцарство должно возродиться вне границ, отрицая понятие «родины». Но это, без сомнения, другая история, конец, который наступит еще не скоро.

* * *

Взвесив все основательно, следует признать, что рыцари были в Средневековье лучшими из лучших. Совершенных людей не бывает; нет и лучших людей, тех, которые вчера так же безупречны, как завтра, ибо человек является вечным пленником самого себя; но ведь на каждом из этапов неизменного возвратного движения человечества есть создания, признанные символами того, чему их время отдало свое предпочтение. Рыцарь является одной из этих значительных фигур, сохраненных историей в своем огромном альбоме, предназначенном быть предметом гордости всех людей.