Когда брат мой заболел, мы переехали в деревню. Доктора советовали покой, уединение и чистый воздух. С короткой деревенской улицы дом наш казался небольшим и аккуратным. На стенах его лежали безмятежные и светлые тени тополей. Белые ставни, белые занавеси за чистым стеклом, видные сквозь отраженное летнее небо и неяркую зелень листвы, создавали видимость глубокого спокойствия.

В комнатах было чисто, прохладно и безлюдно. Свет через широкие окна лился прозрачный: казалось, он силится пронизать дом насквозь. Но до его пыльных глубин он долетал ослабленный, утративший свою прозрачность, разрушившийся. И на пороге мрака, там, где свет угасал, начинало колыхаться что-то почти неуловимое, порожденное тенью и светом, похожее на рябь в глазах от яркой вспышки. Отсюда, где свет утрачивал свою силу, строгий порядок в передней и комнатах сменялся хаосом чуланов и бесчисленных пристроек. Именно этими пристройками непонятного назначения был образован внутренний двор дома, откуда он выглядел неприглядно. Все, что когда-то отслужило свой век, сносилось сюда. Беспорядочно наваленная мебель, попорченная дождями и с отсыревшей обивкой, ящики, набитые доверху вышедшей из употребления сопревшей одеждой, кровати с затейливыми никелированными спинками и ржавыми сетками, оцинкованные и медные тазы с загнившей водой загромождали и без того тесное пространство. С улицы краски виделись ярче, небо — глубже, зелень — гуще, и там было лето. А здесь царило какое-то неопределенное время года, на земле лежали волглые прошлогодние листья, воздух был насыщен запахом тлена, а небо было тусклым, видимым точно сквозь низкую пыльную пелену. Солнце никогда сюда не заглядывало, и на всем лежала вечная тяжелая тень. Дом со двора казался громадным и безжизненным. Он смотрел мертвыми глазницами маленьких покосившихся и темных окошек, и просто не верилось, что этот хаос где-то упорядочивается в строгий фасад.

Вещей в комнатах было много, в большинстве, казалось, и вовсе нет нужды. Каждому креслу или стулу было раз и навсегда выделено определенное место, и сдвинуть их могла лишь воля моей матери. Причем все перемещалось строго в сторону захламленных пристроек и внутреннего двора — под мерное тиканье часов, вечное гудение мух, блуждавших между светом и тьмою, да бесконечный печальный и тихий разговор, который велся обстоятельно, но вполголоса, точно у одра умирающего, с одним и тем же ученым господином в очках, одетым в белоснежную сорочку и черный костюм.

Казалось, все в этом доме имело две стороны — светлую и темную, и стоит свету иссякнуть, как все рухнет и сгинет во мраке под натиском хаоса.

Было в этом доме существо, использовавшее смену мрака и света с практической целью. Его я обнаружил случайно в одной из дальних пристроек с огромными тенетами в углах, пропыленной и сумеречной. Пол и стены осели так, что единственное маленькое окошко находилось совсем невысоко от земли. Его полностью закрыли листья лопуха, отчего свет здесь был изумрудным. В листьях отчего-то были маленькие дырочки, и тонкие лучи светлой рябью нарушали нездешнее, почти подводное спокойствие. Мерное гудение мух время от времени перекрывалось истошным беспорядочным и отрывистым жужжанием. Вдруг я заметил, что окошко затянуто свежей прозрачной паутиной и вокруг большой запутавшейся мухи вращается, передвигаясь словно от лучика к лучику, жирный паук. Я завороженно смотрел, как он расправляется с надсадно верещавшей жертвой. Но у меня не возникало чувства, что он творит несправедливость или злодеяние. Я с ужасом, но без отвращения смотрел, как он губит муху, но у меня и в мыслях не было остановить его. Это было естественно, хотя и страшно, как затмение света, как смена дня и ночи, как смерть. Я попытался определить, куда выходит маленькое окошко, и вдруг сообразил, что, конечно же, во внутренний двор.