Alter Ego

человека есть не что иное как его излюбленное представление о себе. Зеркало моего номера в парижском отеле «Виндзор» отражало мой излюбленный образ — симпатичного молодого пилота престижной авиакомпании с открытым и честным лицом, широкоплечего и чрезвычайно стильного. Скромность к числу моих добродетелей не принадлежит, а в те времена и добродетель к числу моих добродетелей не принадлежала.

Удовлетворившись своим обликом, я подхватил сумку, покинул номер и через пару минут уже стоял перед стойкой консьержа.

— Доброе утро, капитан, — тепло улыбнулась девушка. Шевроны на моём кителе говорили, что я всего лишь первый офицер, поэтому в лучшем случае второй пилот, но таковы уж французы: переоценивают всё на свете, кроме своих женщин, вина и искусства.

Подписав счёт отеля, который она пододвинула мне через стойку, я намылился прочь, но тут же, спохватившись, снова обернулся к ней, вынимая из внутреннего кармана кителя чек на зарплату.

В шестнадцать лет я покинул дом, чтобы найти себя.

Меня вовсе не выживали, но и счастливым я себя не чувствовал. Ситуация на домашнем фронте ничуть не переменилась. Папа всё ещё надеялся завоевать маму, а она, уйдя в глубоко эшелонированную оборону, не желала быть завоёванной. Отец использовал меня в качестве посредника в своём повторном ухаживании за мамой, а она отнюдь не приветствовала моё выступление в роли Купидона в мелких кудряшках. Да эта роль претила и мне самому. Получив диплом, мама начала работать на дантиста из Лэрчмонта, и, похоже, новая и независимая жизнь пришлась ей по вкусу.

Планов побега я вовсе не вынашивал, но всякий раз, когда папа, надев форму почтового клерка, отправлялся на работу на стареньком автомобиле, мне было не по себе. Слишком уж свежи были воспоминания, как он ходил в костюмах от Луи Рота и водил большие, дорогие машины.

Однажды июньским утром 1964 года я проснулся с ощущением, что пора трогаться в путь. Некий отдалённый уголок планеты будто нашёптывал мне: «Приди!» Вот я и пошёл.

Форма источает какие-то чары, особенно, если выдаёт в обладателе редкостные дарования, отвагу или доблесть.

Крылышки десантника говорят, что он — солдат особой породы. Дельфин подводника означает, что он необычный моряк. Синий мундир полицейского символизирует власть. Хаки рэйнджера наводит на мысль об искусстве следопыта. И даже крикливо-яркая ливрея швейцара навевает смутные мысли о помпезности и царственном величии.

Входя в аэропорт Ла-Гуардиа, я себя в форме пилота Pan Am чувствовал просто великолепно, явно внушая окружающим уважение и почитание. Мужчины смотрели на меня кто с восхищением, кто с завистью. Очаровательные женщины и девушки улыбались мне. Полицейские аэропорта любезно кивали. Встречные пилоты и стюардессы улыбались, заговаривали со мной или поднимали руки в знак приветствия. Казалось, каждый мужчина, женщина и ребенок, заметившие меня, источали тепло и дружелюбие.

Это пьянящее чувство пришлось мне по душе. Правду говоря, я тут же попал в полнейшую от него зависимость. В ближайшие пять лет этот мундир стал моим вторым я. Я пользовался им точь-в-точь так же, как наркоман ширяется героином. Всякий раз, когда меня охватывали одиночество, уныние, чувство отверженности или сомнения в себе, я надевал мундир пилота и устремлялся в толпу. Форма возвращала мне уважение и чувство собственного достоинства. Без неё я порой чувствовал себя бесполезным и удручённым. А в кителе пилота в подобные времена чувствовал себя так, будто надел шляпу Фортунато

[9]

и шагаю в семимильных сапогах.

National, рейс 106, Новый Орлеан — Майами. Заурядная уловка с транзитом. Я уже достиг совершенства в изображении из себя пилота без штурвала. Став профессионалок захвата откидных сидений в кабинах, я стал действовать уверенно и даже откровенно нагло. Совершив две сотни авантюрных рейсов, я занимал откидное сиденье столь же властно, как закалённый брокер с Уолл-стрит — своё месте на бирже.

И даже ощутил лёгкую ностальгию, войдя в пилотскую кабину DC-8. В свой первый жульнический полёт я отправился на борту лайнера National из Майами. И вот, два года спустя, возвращаюсь в Майами — и снова на лайнере National. Что счёл весьма символичным.

— Привет, я Фрэнк Уильямс. Очень любезно, что подбросили, — сказал я с благоприобретённым самообладанием, пожимая руки всем вокруг. Капитан Том Райт, командир корабля, за сорок, вид чуть взъерошенный, но уверенный. Старший помощник Гэри Эванс, чуть за тридцать, щеголь, вид самодовольный. Бортинженер Боб Харт, слегка за тридцать, тощий, серьёзный, мундир с иголочки, новичок. Отличные ребята. Как раз таких я и любил слегка поводить за нос.

Пока мы выруливали на ВПП (взлётно-посадочную полосу), стюардесса принесла мне чашку кофе. Неторопливо прихлебывая, я следил за движением самолётов впереди. Стояла безлунная субботняя ночь, и самолёты, различимые лишь по цепочкам огней в иллюминаторах и мерцающим выхлопам, опускались и взмывали, как светлячки. Воздушное движение одинаково пленяло меня и при свете дня, и в ночной тьме.

Через неделю после прекращения отношений с больницей истекал и мой договор аренды в Белмори, и я решил покинуть Атланту. Особых причин для отъезда не было, во всяком случае, ничего такого я не чувствовал, но считал, что задерживаться неразумно. Терьерам легче всего подстеречь лису, отсиживающуюся в одном и том же логове, а я уже чуял, что засиделся на одном месте. Я знал, что охота за мной ещё идёт, а облегчать гончим задачу не хотел.

Позднее я узнал, что решение покинуть Атланту было весьма дальновидным. Примерно в то же самое время в Вашингтоне, округ Колумбия, инспектору ФБР Шону О'Рейли приказали бросить все остальные дела, сосредоточившись исключительно на моей поимке. О'Рейли — высокий, угрюмый человек с осанкой ирландского епископа, — наделённый цепкостью эрдельтерьера и упёртостью ротвейлера, был выдающимся агентом, преданным своему делу, но в высшей степени справедливым во всех отношениях.

Я восхищался О'Рейли, хотя и прикладывал все силы, чтобы расстроить его планы, а его самого публично посадить в лужу. Если О'Рейли и питал ко мне какие-то личные чувства, то вражды среди них определённо не было. Столь низменные эмоции были ему чужды.