Он вышел из вокзала и спрятал квитанцию в бумажник. Ну, это сделано. Чемоданы сданы в багаж. Отступление отрезано. Не то чтобы он собирался отступать. Но так, по крайней мере, все ясно. Решено. Он едет домой.

Не так-то легко было решиться. Селия уговаривала его не уезжать. И остальные тоже. Селия, наверно, и сейчас еще будет спорить. Насчет этой работы — преподавания в школе для цветных — она права. Это хорошее предложение. Но принять его нельзя. Он должен ехать домой. Вот этого Селия не хочет понять.

Ленни свернул на Аддерли-стрит. Он постоял на тротуаре, пропуская машину, потом перешел улицу.

Жаль, что Селия не понимает; хотелось бы, чтобы она поняла. Они так давно дружны; он ее любит. Вместе учились в университете, все эти годы были вместе. Он будет по ней скучать. А все-таки он должен ехать, — и теперь, когда чемоданы сданы в багаж, это решено и подписано. Он, положим, и без того уже решил. Но этак крепче.

Досадно, что вечером придет вся компания. Хорошо бы побыть одному, подумать, постараться вспомнить, каково там, дома. Семь лет — долгий срок, а письма приходили редко, каких-нибудь десять писем за все эти годы.

Ранним утром поезд подошел к маленькой станции. Ленни спрыгнул на платформу и глубоко вдохнул утренний воздух. Вот он и дома — или почти что дома. Еще немного — и он будет там. Еще немножечко. Он улыбнулся. Он улыбался оттого, что воздух был такой чистый и свежий, и оттого, что он разнежился от смутных мыслей о доме и чувствовал себя сейчас как блудный сын после долгих странствий, возвращающийся к родному очагу. Он сделал все, что от него ожидали, — и даже больше. Его послали в Кейптаун, чтобы он окончил среднюю школу и стал учителем. А он сделал больше. Он получил стипендию и кончил университет, а потом опять получил стипендию и добился ученой степени. Он бакалавр искусств.

Сын возвращался на родину, преуспев даже больше, чем от него ждали.

Он улыбался и тому, что в воздухе пахло землей, даже тому, что сухая, мелкая бурая пыль забивалась в ноздри и мешала дышать. Что за беда! Пыль это тоже частица родины, частица детства, которое уже почти изгладилось из его памяти. Он опять в родной степи, на родных южноафриканских холмах — вот что важно. Строки из стихов Тотиуса

[4]

зазвенели у него в ушах, строки поэта, который уловил самую душу широких, волнистых просторов южноафриканского вельда

[5]

. Принглю тоже удалось кое-что передать:

Да и это неплохо. Но только поэты-африканеры

[6]

по-настоящему запечатлели самый дух страны. Они лучше его чувствовали, чем те поэты, что говорили и писали по-английски.

Женщины, дети и старики ушли. Приветствия кончились — до вечера, когда вернутся домой мужчины помоложе, те, кто работал на соседних фермах, после работы, а те, у кого не было работы, после поисков дневного пропитания. Когда они вернутся, будет опять устроено сборище. А сейчас он остался один с матерью в их крохотном двухкомнатном домике.

Как странно, что это его дом, что здесь он родился и жил до пятнадцати лет — до той поры, пока не уехал в Кейптаун. И как это ухитрились послать его в Кейптаун, если они так бедны?

Мать улыбнулась ему сквозь слезы — ласковой, счастливой улыбкой — и подбросила сухого хворосту в странное сооружение, стоявшее в углу и служившее печью. Дым из нее уходил наружу по кривым, измятым трубам из гофрированного железа, но половина выбивалась в щели и расползалась по комнате.

— Вода скоро закипит, — сказала мать, оглядываясь на Ленни. Какая она старенькая, какая изможденная, вся в морщинах. И видно, что это не только от возраста.

— Ничего, мама, не хлопочи, — мягко сказал он.

— Наконец-то! — воскликнул проповедник. — Я уж хотел посылать кого-нибудь за тобой.

Мать Ленни уже спешила к ним. Взяв сына за руку, она повела его к гостям. По ту сторону костра, прямо на улице, был расставлен длинный стол, ломившийся от всякой снеди. Вокруг было множество народу — мужчины, женщины, девушки, молодые парни, крохотные, полуголые, пузатые ребятишки. Ленни встретили громкими приветствиями: все говорили, смеялись, пожимали ему руки, хлопали его по спине.

И все же, несмотря на их громкий говор и смех, Ленни мерещилась какая-то фальшь в этом шумном веселье. Что-то в нем было нарочитое, ненастоящее, от чего у Ленни стало тяжело на сердце.

Языки пламени взвивались над ревущим костром, с треском вылетали искры и гасли во тьме. И надо всем этим — над гомоном голосов, над шипением и треском и гулом огня, над мнимым насильственным весельем и возбужденными выкриками — нависло зловещее безмолвие ночи. Его ничто не могло нарушить. От шума и криков оно становилось только еще заметнее.

— Сюда, Ленни, — сказала мать и усадила его на конце стола.

Исаак Финкельберг обернулся к отцу:

— Сегодня к нам придут Мако и Ленни Сварц.

Старый еврей отвел свои печальные глаза от открытой двери и поглядел на сына.

— Ты до чего-нибудь допрыгаешься, — сдержанно сказал он.

— Ну, не начинай все сначала! — отозвался сын.

Исаак смотрел в окно и улыбался. Он испытывал приятное волнение.

Сзади него, опустившись на одно колено, Ленни просматривал корешки книг на нижней полке.

Мако еще не пришел. Исаак вглядывался в темноту и ловил ночные звуки, чтобы не пропустить его приход. Где-то на Большой улице жалобно завыла собака.

— Несчастный пес, — сказал Исаак, не поворачивая головы.

— Вам-то хорошо, вы его слышите только издали, — проговорил Ленни.

Косой луч утреннего солнца скользнул в окошко и упал на лицо спящей Мейбл. Во сне она казалась очень юной, совсем девочкой. Дерзкое, задорное, самодовольное выражение исчезло. Одна рука была беспомощно подсунута под щеку. Полные губы полуоткрыты. Во сне к Мейбл возвращалось детство.

Старуха склонилась над постелью, собираясь растолкать дочь, но зрелище этой детской безмятежности остановило ее руку; взгляд ее потеплел, и ласковые морщинки обозначились по сторонам рта.

— Маленькая ты моя, — прошептала она, глазами лаская дочь.

Мейбл застонала и перевернулась на спину. Старуха сразу нахмурилась. Взгляд снова стал суровым и укоризненным. Она бесцеремонно тряхнула девушку.

— Мейбл! Мейбл! Вставай! На работу опоздаешь! Вставай!

В потемках вспыхнула спичка. На миг пламя выхватило лицо Ленни из однообразной черноты ночи. Он закурил и бросил спичку; и снова ночная тьма накрыла невысокий холм, откуда видны были обе долины.

Он сел поудобнее, так, чтобы выступы камня, к которому он прислонялся, не вдавливались ему в спину. Выпуская в темноту колечки дыма, он думал о Мейбл. Какая-то в ней произошла перемена. Придя домой из школы, он застал Мейбл в постели. И тут же была Фиета. Фиета вдруг встала между Мейбл и всеми остальными. Странная женщина Фиета, суровость в ней сочетается с нежностью. Мейбл — уже второй известный ему человек, к которому Фиета относится покровительственно и нежно.

Он попыхивал сигаретой. Красный огонек то разгорался, то снова гас. Кругом в темноте и тишине ночи мерцали светляки.

С Мейбл что-то случилось, это ясно. Она не больна, нет, это все выдумки. Но что-то в ней изменилось. Это впечатление его не покидало. Он постарался разобраться в нем. Понять и выразить словами. В чем разница между вчерашней Мейбл и Мейбл сегодняшней? В чем именно? Вчера она была задорной и дерзкой. Ребенок! А сегодня? Сегодня она стала сдержанной и молчаливой. Женщина! Да, в этом все дело. Мейбл больше не ребенок — она женщина. Но ведь это же так не бывает, ни с того ни с сего — вчера ребенок, сегодня женщина. Должна быть причина. Какая же? Он вспомнил свой первый разговор с Мейбл в день приезда. Тогда она была совсем дитя. А теперь так изменилась…

Что ж, многое изменилось за это время. Взрослые, особенно молодые девушки, перестали видеть в вечерней школе что-то необыкновенное, волнующее. Он отлично понимал, что многих девушек привлекала в школу надежда, что он станет ухаживать за ними. А все-таки дело идет…

В домике сестры Сварц с самого утра над всеми навис какой-то гнет. Словно перед грозой. Но это не был гнет предгрозового удушья. Гнет исходил от обоих ее детей. Мейбл вдруг превратилась в поникшую, унылую, ко всему равнодушную женщину. А Ленни был молчалив, задумчив и рассеян. Сестра Сварц совсем растерялась. У проповедника, что ли, спросить совета? Может, он ей скажет, что делать. Она подняла голову от печурки и украдкой покосилась на сына. Ленни ел, как видно, не ощущая вкуса пищи, лоб его перерезала глубокая складка.

Она перевела взгляд на Мейбл. Девочка даже не прикоснулась к завтраку. Глотнула было кофе, но сейчас же отставила чашку. Совсем не похоже на Мейбл. Когда это было, чтобы она отказывалась от еды, даже в минуту огорчения? Невиданное дело.

— Ешь побыстрей, Мейбл. Уже поздно, — сказала старуха.

— Я не голодна, — сказала Мейбл и, встав из-за стола, пошла в другую комнату. Старуха подождала немного, потом пошла за ней.

Мейбл стояла у окна и невидящим взглядом смотрела на улицу. Плечи ее горбились, точно под тяжестью. Печаль была во всем облике. Старуха подошла к ней, обняла ее одной рукой. И вдруг Мейбл повернулась и спрятала лицо на груди у матери. Дрожь прошла по ее телу. Старуха прижала ее к себе.

Утро вставало мирное и спокойное и такое тихое, словно оно затаило дыхание. Солнечные лучи забирались во все закоулки, прогоняя мрак и растворяя тени, и над всей долиной висела прозрачная дымка. Лето шло мерным, спокойным шагом, как стройная, крепкобедрая крестьянская девушка.

Возле церковки из рифленого железа, прислонясь к стене, грелись на солнце двое оборванных мальчишек с перемаранными мелом грифельными досками под мышкой. Маленькая девочка, доедая на ходу свой завтрак, спешила к ним по Большой улице. Из лачужки за церковью вышел проповедник, застегивая сзади свой пасторский воротник. Он звучным голосом поздоровался с детьми; те вяло ответили на его приветствие. Кто-то опоздавший на работу выбежал из своего домишка на нижнем конце Большой улицы и бегом пустился по дороге, молясь про себя, чтобы белый хозяин его не выгнал… Что его обругают, а может быть, и прибьют — к этому он был готов. Только бы не прогнали с работы. Через месяц жене рожать, нельзя, чтобы она сейчас голодала…

Бабушка Анни трудилась над своим крылечком. Оно было вровень с землей, без перил, без ступенек, просто квадрат земли, который она отвоевала у Большой улицы. На этом квадратике она уже давно начала уплотнять почву; для этого она сперва поливала его водой, потом покрывала смесью навоза и глины; потом опять поливала и накладывала новый слой. Теперь он был гладкий и твердый, как изразцовый пол, и бабушка Анни доканчивала отделку. Окунув пальцы в чашку с водой, она выдавливала на самом верхнем слое из чистого навоза разнообразные, но сочетающиеся в общий рисунок узоры. В старческих ее глазах сияла гордость. У них будет самое лучшее крыльцо во всем Стиллевельде. И полы у них самые лучшие. В искусстве делать глиняный пол никто не мог сравниться с бабушкой Анни…

Сестра Сварц глядела на своего спящего сына. Вчера он поздно вернулся, и еда, которую она для него оставила, так и стоит нетронутая. Она долго его ждала, заполночь, потом легла и все не спала, все его поджидала… Но, видно, под конец все-таки заснула, потому что так и не слыхала, как он пришел. Да. Пусть же поспит подольше. Сейчас она все приготовит, чтобы его ничто не задерживало. И если не будет мешкать, то и не опоздает в школу. А какое у него счастливое лицо во сне. Как у ребенка, который заснул, думая о чем-то приятном, и улыбка так и застыла у него на губах. Трудно удержаться, чтобы не стать на колени и не прижать его к груди. Вот какой человек вышел из ее сына. Добрый, честный. Любая мать могла бы гордиться!

Конечно, его не всегда поймешь… Но это ничего. Он образованный. Он не такой, как все. Образованного человека не всегда можно понять. У него свои мысли, особенные, нам их не растолковать. А он ведь еще какой ученый, с дипломом, с ученой степенью. Хотелось бы, конечно, его понять. Знать бы, что у него на сердце. Вот как она Мейбл понимала… Ох! Она же не хотела об этом думать. Но мысль, как змея, уже проскользнула в сердце, теперь ее не выгонишь. В глазах матери проглянуло страдание. Она отвернулась от спящего Ленни и подошла к печурке в углу комнаты. Если б хоть знать, где она и что с ней. Если б хоть знать, что у нее все благополучно. Она стала накрывать на стол. В большом городе столько злых людей. Она помешала угли кочергой и подбросила несколько щепок. Каша уже почти готова. По запаху чувствуется.

Был уже одиннадцатый час. Сари напряженно всматривалась в даль. Если он запоздает, придется отложить поездку, а этого ей не хотелось. И потом — так чудесно было бы скакать вдвоем в одном седле, при свете луны. Она потрепала рукой морду лошади.

— Поднимешь нас вдвоем, а, Бетси?

Бетси утвердительно топнула передней ногой.

— Ну вот, умница.

Издали донесся тихий свист. «Идет, — подумала она и всмотрелась внимательней, но на тропинке никого не было видно. — Странно. — Она повернулась в другую сторону, к той дороге, которая вела в крааль. — Да. Вот он. Но почему оттуда?»

Этому долгому мучительному дню, казалось, не будет конца. Минуты ползли с удручающей медленностью. Солнце как будто нарочно медлило вставать и лениво и неохотно передвигалось к западу. Тени как будто навек застыли в одном положении. Стрелки часов стояли на месте как приклеенные. Такого долгого дня еще никогда не бывало. Вялый, тягучий, упрямый, он ни за что не хотел кончаться.

К счастью для Сари, Герт спозаранку уехал на поле. Без него дышалось свободнее и не так было невыносимо заниматься обычными, повседневными делами. И все же это был нестерпимо длинный, мучительный и тревожный день.

Наконец с ужасающей медленностью пришел полдень. Скоро должен вернуться Герт. Он будет полдничать. Теперь надо быть начеку, чтобы как-нибудь себя не выдать.

«Не смотри на часы», — твердила она себе. Но глаза ее то и дело обращались к часам; нетерпеливо следили за тем, как ползут стрелки; подсчитывали медленно минуты.

В тысячный раз выглянув в окно, Сари увидела, что какой-то цветной мальчишка подходит к кухонной двери. Сердце у нее бешено забилось. Он, наверно, принес ей письмо! Она еле удержалась, чтобы не выбежать ему навстречу. Задыхаясь от нетерпения, она стояла в коридоре перед закрытой дверью в кухню. Через эту дверь сейчас войдет Фиета. Сейчас! Сейчас! Дверь растворилась — на пороге стояла Фиета с письмом в руках.