Космический субсветовик пошел на сближение с Гедоной,

[1]

уже погасив скорость. Теперь предстоял многократный, длительный и скучный облет планеты, пока в смотровом иллюминаторе можно будет увидеть и черную стекловидность импровизированного космодрома, и вышку соседней космической станции с флагом Объединенных Наций. Сейчас же в овале иллюминатора в черной туши чужого пространства плавал только серебряный диск, в отраженном свечении которого тускло просматривалось центральное пятно материка, замкнутое извилистой линией океана.

Трое из команды стояли у окна, обращенного в этот далекий от Земли уголок космоса: Капитан, которому полагалось все знать и предвидеть, коннектор Алик, работающий на лазерной связи с Землей и космической станцией на Гедоне, и Библ, объединивший в одном лице множество необходимых космонавту профессий от биологии и кибернетики до космической медицины. Даже коммуникации с чужим разумом во Вселенной — специальность, до сих пор пока никем не использованная, тоже числилась в реестре его познаний, а Библом его прозвали за любовь к старым книгам — пачкам тонкого непрочного пластика, именуемого почему-то бумагой, по которой древним типографским кодом были оттиснуты целые слова и фразы. Только Капитан знал этот код. Алик же и Малыш, инженер и пилот, ответственный за электронное автохозяйство космолета, как и все на Земле, пользовались для информации книгофильмами. Зачем мысленно расшифровывать код, когда экран преподнесет тебе все в натуральном виде.

— Еще немного, и совсем исчезнет, — сказал Библ, имея в виду диск планеты: космолет уже поворачивал по орбите.

В глаза ударил невыносимый свет, всех ослепивший.

— Фильтр! — потребовал Капитан.

Исследовательская станция на планете была смонтирована из пластиковых плит с прокладкой из нержавеющей стали внутри. Инженер назвал бы ее сегментом плоско-выпуклой линзы, по дуге которой и двигалась эскалаторная лента коридора. В коридор выходили только стальные двери, иногда далеко отстоящие одна от другой, с лаконичными табличками на зеркально поблескивающих филенках: «Холодильники», «Кухня», «Склады», «Лаборатории», «Коннектор», «Компьютеры». Вторая половина сегмента представляла специалистов: «Второй пилот», «Кибернетик», «Геолог», «Шеф». Дальше ехать не стали. Капитан коснулся рукой двери, и эскалатор остановился. Дверную ручку заменяла сигнальная кнопка, но либо она не действовала, либо ее действие выключил другой механизм, но дверь не открылась. Попробовали древнейший способ: Малыш саданул каблуком по стальной филенке. И снова безрезультатно.

— Открой! — рявкнул он. — Свои!

В ответ тонкий и сужающийся, как рапира, ослепительно голубой луч пробил стальную филенку двери, только чудом не задев Малыша. Тот отпрыгнул метра на полтора и прилип к стене. Стоявший поодаль Капитан с подавленным криком: «Тихо! Назад!» — буквально отшвырнул Библа и Алика от двери. Сейчас голубая рапира уже никого достать не могла.

Она наискось рассекла дверь, а заодно и нагроможденную у противоположной стены пирамиду ящиков с синтетическими бифштексами, повторила крестообразно разрез до пола и исчезла за дверью. На стальной ее толще остались лишь ровные оплавленные швы. Запахло сожженной синтетикой и опилочной тарой. Потом дверь чуть приоткрылась, и в щель выглянуло чисто выбритое худое лицо с пристальным взглядом снайпера. Умные, внимательные глаза нащупали сидевшего на корточках Малыша, настороженный прицельный взгляд потеплел, и тонкие губы растянулись в улыбку. Человек в грязной замшевой куртке, пересеченной «молниями», сделал шаг вперед и дружелюбно спросил на алголе:

— Малыш?

Рассвет пережили все, как на Земле в тихий солнечный день.

На Гедоне сутки на четыре часа короче, да и усталость взяла свое. Первый рассвет на планете Капитан и Малыш проспали. Они не слышали даже, как опять аккуратно выбритый Пилот с неразлучным излучателем ворвался в комнату вместе с солнцем:

— Вставайте, старики! Уже завтрак готов. Не завтрак — пир! И ракетку успел обследовать — прелесть!

Доктору уже подобрали комбинезон на великана, чтобы втиснуть его ноги в гипсе, и он был счастлив.

— На прощанье могу поделиться предположением. Все ложные солнца — пространственные отражения одного, настоящего. Оптическое выражение многомерности пространства. На Гедоне эти пространственные грани оказались фактически иными, чем на Земле. А вот Пилот не верит.

Все уже было готово к отлету. Остались считанные минуты. Доктора после укола спонтифина, снимающего нагрузки во время ускорения, еще заранее перенесли в космолет: требовались минимум четверть часа тишины и покоя для стабилизации нервной системы. Даже Пилот выбрался из кабины, чтобы размяться в эти несколько минут перед отлетом, хотя разминаться можно было только в тени высокой ракеты. Оранжево-желтое солнце обжигало даже перед закатом. Любопытно, что в лучах его гасли все оттенки света его соседей и ничто окружающее не приобретало ни зеленых, ни синих красок. Цветные солнца не светили, а отсвечивали, похожие на блестящие кружки, выкрашенные разноцветными лаками. Смотреть на них можно было запросто, без темных очков.

Но жары и без того хватало на черном накалившемся камне без клочка тени, кроме узкой полоски от космолета, на которой топталось несколько человек. Библ то и дело слизывал с губ струившиеся по лицу соленые капли пота. Он с трудом переносил это пекло, не то что привычные ко всему Капитан и Малыш или зябкий Алик. Сморило и Пилота, но не погасило полыхавшей в нем радости. Он даже приплясывал, ни на секунду не умолкая:

— Пекло? Пекло. И не то еще будет, голубчики. Не завидую я вам, наглотаетесь. А мы с Доком как вернемся, так сразу рапорт об отставке с космической службы. Док — по болезни, я — по собственному желанию. Хватит с меня незапланированных поисков чужого разума в космосе! Полетаю теперь на земных трассах, тихонько, легонько, на воздушной подушечке, на звуковой скорости. Где-нибудь каботажем с курорта на курорт или в Арктике. Холодно, скажете? Хорошо!

Малыш смотрел на него не презирая — с жалостью. Легированную сталь излучателем стравил. Чокнутый. Языком болтает, как вентилятор. Не завидует. А позавидовать можно: полгода просидел здесь и спекся. А они вдвоем с Аликом за один день зеленый мираж, как задачку по механике, щелк — и решили!

Об этом же думал и Алик, не успевший все рассказать Капитану. Оказывается, встречу их с пылевым смерчиком все-таки нащупали объективом видеоскопа. Все видели: как столкнулись, как заглотал их зеленый комок и как растаял потом на черном камне. Встревожились, конечно. Пропал вездеход — не шутка. И двух людей нет. Пилот так сразу похоронил их: «И не ждите. Конец. Ищи Иону во чреве китовом». Только Док надеялся: «Встретят разрыв пространства — вернутся». Он считал, что смерчи или туманности — это результат разрыва пространства, смещения фаз времени, пространственно иначе организованных. И, кстати сказать, правильно считал. Алик предполагал то же самое. Если бы Мерль сделал свое открытие не на Земле, а на Гедоне, его бы считали не только гением математического воображения и не отплевывались от его уравнений, как отплевывается от них узкий практик Малыш.

На этот раз мираж уходил, смещаясь в Ничто. Он возникал далеко впереди в сиянии всех пяти солнц невысокой зеленой копной, будто скопнили только что скошенную траву, и, по мере приближения вездехода, не расплывался, не таял, а словно вдвигали его за привычную декорацию. Сначала сокращался вдвое, потом виднелся только узкий зеленый серп, а в конце концов вездеход пролетал в привычном уже пространстве пустыни, не задевая ничего зеленого — ни куста, ни травинки. Да и что могло вырасти на оплавленном до черноты кварце?

— Не везет, — заметил Библ. — И совсем уже непонятно, почему в одном случае мираж идет навстречу людям, а в другом уходит?

— Пожалуй, сие от нас не зависит. Миражные «входы» и «выходы» подчинены каким-то своим законам. А наш вездеход, особенно на высокой скорости, несет с собой частицу нашего пространства — времени, какой-то микроскопический обтекающий слой. Когда он, скажем, аритмичен межфазным соединениям, «вход» закрывается. А может быть, есть и другое объяснение, — вздохнул Капитан.

В самом деле, на какие еще объяснения можно было рассчитывать в этом царстве необычайного! Пять разноцветных солнц на небе, пять разных миров на планете. Блуждающие стога с калиткой-щелью в какое-то Зазеркалье. Бородатые младенцы, которые сучат ножищами сорок шестого размера и сосут молочко из пожарных шлангов.

— Если младенец двух метров ростом, — вспомнил Капитан предположение Алика, — то к зрелости он дотянется до десяти. Значит, все-таки свифтовское: Бробдиньяг в космосе.

Капитану было жарко. Он вытер вспотевший лоб и, прищурившись, посмотрел на солнце. Оно неподвижно висело в зените — ровный оранжевый блин на подсиненной простыне неба.

Одно солнце.

«Пока одно», — машинально отметил Капитан.

Через час, через полтора — кто знает точно — из-за горизонта вынырнет второе, синее или зеленое, и пойдут по черной пустыне плясать миражи, а в каждом — дверь в другой мир или, если быть точным, в другую фазу пространства — времени.

Открывать дверь мы научились, думал Капитан, но и только. А за дверью — на ощупь, вслепую. Методом проб и ошибок. Сколько проб, столько ошибок. Как говорится, погрешность опыта близка к единице. Библ сказал: это естественно, мы только начинаем ходить. Робкое начало.

Оба услышали одно: «ксор».

Ну что ж, ксор так ксор. Не хуже и не лучше сирга. Так же непонятно и необъяснимо, хотя и созвучно друг другу. А просить объяснений смысла нет: здесь объяснять не любят и не умеют. Еще одна загадка в одну копилку. Сколько их наберется?

Ксор подошел ближе, и стена снова выросла позади него — белая и светящаяся.

— Почему она не открывалась? — спросил Капитан.

— Наложение приказов, — Ксор отвечал машинально: все его внимание было обращено на внешний вид космонавтов. Он разглядывал их бесстрастно и холодно, как личинку под микроскопом.

Навстречу им вышли неизвестно откуда четверо гедонийцев с такими же черными лентами, туго перетянувшими лбы. Ксор что-то мысленно передал им, но Капитан не «услышал»: мысль была заблокирована. А все четверо, как по команде, молча уставились на гостей из другого мира. Странный, страшноватый взгляд: сквозь человека, как сквозь стекло.

Ксор не назвал ничьих имен, не сделал ни одного жеста, в каком можно было бы усмотреть ритуал знакомства. Но мысленное сообщение его, видимо, не было ни враждебным, ни равнодушным. Один из четверых шагнул к Капитану и дружески тронул его за плечо.

— Будешь с нами, — мысленно сказал он. — Круг замкнут, и мысли спокойны… — И тут же повторил это невразумительное приветствие по адресу Малыша.

Тот выжидающе взглянул на Капитана: что, мил, ответить? Взгляд Капитана был понятен без слов: откуда я знаю? А может быть, они и не ждут ответа.

Ответа действительно не ждали. Один за другим гедонийцы, считая, должно быть, преамбулу знакомства исчерпанной, беззвучно исчезли в толще молочно-белой стены, куда за ними последовали и космонавты. Очутились они в длинном, похожем на ресторан зале. Вероятно, это и был ресторан, или столовая, или кафе, поименованное ксором, как лепо. Да разве дело в названии, если гедонийское лепо почти не отличалось от своих земных аналогов. Может быть, только стол без ножек, повисший в воздухе вопреки закону тяготения, да непривычная, почти зловещая тишина.

Да, это был он, собеседник Капитана из мира зеленого солнца. Он ничуть не изменился, даже одежда та же: синяя сетка и плавки, неприхотливый школьный стандарт.

— А где же Гром, Хлыст? Где Колючка? — приветливо спрашивал Капитан.

Понять его было можно: радость человека, встретившего в чужом городе своего знакомца, пусть даже не очень близкого. Его можно было хлопнуть дружески по спине, горестно посетовать на одиночество в равнодушной толпе Аоры и даже воскликнуть: «А помнишь?», благо было что вспомнить. Сколько раз это спасительное «А помнишь?» поддерживало огонек беседы и даже завязывало дружбу, пока хватало воспоминаний.

Однако на этот раз «сезам» не сработал. Стойкий явно не хотел ничего вспоминать. На вопрос Капитана он ответил равнодушно и коротко:

— Не знаю. Вероятно, в Аоре. — И, усевшись в тотчас же выросшее рядом кресло-лепесток у стола, он спросил, кивнув на примолкших ксоров: — Они с тобой?

«Кто может здесь бунтовать? — думал Капитан. — И как? И зачем? И против кого? Только вопросительные знаки. Выходит, до тошноты логичная система Учителя оказывается нелогичной в самой основе. Все контролируется — и тревожат Аору бесконтрольные сирги. Не годишься для жизни в городе — на перекройку тебя! Ан нет: сирг-то неуловим, Стойкий сам признал это. И все-таки не верится что-то в революционность бунтарства сиргов. Что им, система не нравится? Чушь, не может быть: они к ней за тысячелетие привыкли, как к любому набору информации. Система — это они сами, и уничтожить ее — значит уничтожить их самих. А такое самопожертвование что-то очень сомнительно. Скорее всего, бунт — самоцель, бунт от скуки, от вседозволенности, бунт ради бунта. И кто знает, может быть, за эти „бунтарские“ выходки им инединицы отсчитывают не скупясь. Потому и бунтарство их не вызывает протеста и карательных мероприятий, а по объему информации они, возможно, и сверхлюдей переплюнули. Впрочем, все это домыслы. Сосешь помаленьку собственный палец».

— Куда мы идем? — почему-то шепотом спросил Малыш.

Капитан пожал плечами: не знаю, мол, не спрашивай, а Стойкий, перехватив мысль, обернулся:

— Вы хотели встретиться с сиргами. Мы идем к ним. Они знают, что мы придем.

— Откуда?