Первые слова, которые он произнес за час, а я их прослушал. Они утонули в монотонности патинко, в бесконечном гомоне, а в нем слоями звон колокольчиков, и свист свистков, и бряцанье бубенчиков, и любые шумы, какие могут придумать разработчики игр, чтоб не дать вам думать. Из динамиков на гиперскорости неслась электронная танцевальная музыка, громкости хватало для промывки мозгов, но никто не танцевал. По-моему, вся эта публика не танцует годами.

— Вы не могли бы повторить? — попросил я.

Новая струя шариков покатилась по передку автомата — сочетание пластика и металла, попытка смешать все цвета видимого спектра. Гомбэй потянулся вперед, выгнув шею на манер жирафа. Глаза вылезают из орбит, словно игра в буквальном смысле его затягивает. Когда все шарики скатились, он оглянулся на меня, лицо застыло в неподвижной полуулыбке.

— Жизнь совсем как патинко, — сказал он. Затем повернул ручку, и новые шарики каскадом побежали через лабиринт препятствий.

Патинко — на тот случай, если вам повезло и вы никогда не видели, как в него играют часами без остановки, — это своего рода комбинация пинбола и «однорукого бандита». Игра состоит в следующем: поворачиваете ручку и смотрите, как сотни металлических шариков катятся по вертикальной доске, утыканной металлическими штырьками. Игроки надеются, что некоторые шарики попадут в специальные отверстия на доске, — так можно заработать еще шарики. Потом шарики меняются на призы, а призы — на деньги. Вуаля. Серьезные игроки скажут, что в патинко полно разных стратегий и навыков, но игра эта — отнюдь не сёги.

[1]

На всю восточную Японию, плавя все рекорды, обрушилась жара, а в огромном Токио она возрастала, как и все остальное. Промышленные миазмы, выхлопные газы, мили асфальта, поглощающего солнечный свет, воздух из бесчисленных кондиционеров и тепло тел примерно двадцати миллионов людей — все это помогло солнцу стать еще на несколько градусов жарче. По идее начало июля — сезон дождей: стопроцентная влажность и ливни каждый день с вероятностью девяносто процентов. С тех пор как я приехал, влажности хватало, вот только она отказывалась превращаться в дождь. Мои потовые железы восприняли засуху как личный вызов и вовсю старались затопить город собственными силами, когда я вошел в вестибюль отеля «Лазурный».

Отель «Лазурный» с синим цветом и рядом не лежал. Он планировался как морской отель и должен был стать частью проекта «Морской парк „Одайба“» — искусственного острова, отчасти выстроенного из мусора в Токийском заливе. Отель собирались возводить рядом с Морским научным музеем, и инвесторы решили наизнанку вывернуться, но превратить саму гостиницу в аттракцион — мини-версия «Морского Мира»

[3]

с обслуживанием номеров. Но тут встряли какие-то теневые, невероятно сложные закулисные сделки, связанные с недостроенной площадкой для гольфа в пригороде, проблемами с банковскими кредитами и пустым офисным небоскребом в сотнях миль от Токио, в Осаке, так что инвесторов отеля «Лазурный» с Одайбы выперли.

Проблема была в том, что они уже заключили контракты с архитекторами, строительными компаниями, дизайнерами интерьера, поставщиками аквариумов и экзотических рыбок и так далее. Разрыв контрактов означал бы нарушение гармонии и потерю лица по-крупному, не говоря уже об огромных убытках. Решив не отказываться от своих планов, спонсоры отеля выбрали новое место, в районе Кёбаси. И вот так морской отель очутился рядом с центром Токио, на приличном расстоянии от соленой воды.

Все это я узнал вчера от Моржа. Морж был не дурак потрепаться.

Я вытер пот со лба и нажал кнопку на конторке портье. По вестибюлю разнеслись первые семь нот «Морячка Пучеглаза»

Меня разбудил ужасный шум и ркзкий свет, а с потолка на меня опускался восьмирукий стеклянный монстр. Потом до меня дошло, что монстр — всего лишь люстра, а вопит противопожарная сигнализация. Мои мозги бодренько работали еще несколько секунд, но затем выкинули белый флаг. Человеку, сидящему в кресле у изножья моей кровати, объяснения не было.

У человека были аккуратно подстриженные белесые волосы, а кожа такая восковая и бесцветная, будто он провел все лето в подземной пещере. Человек сидел в кресле-ракушке, с геометрической точностью закинув ногу на ногу, демонстрируя стрелки на брюках, такие острые, что впору сасими резать. Он сосредоточенно затягивался сигаретой, струйки дыма плыли к потолку, где и клубились вокруг орущей сигнализации. Несмотря на белые брюки, белый пиджак, белую рубашку и белый же галстук, я все равно был уверен, что он из плохих парней. Еще ни разу в мировой истории ни один хороший парень не носил галстука.

— Я так понимаю, вы сюда пришли не рыбку покормить.

Кажется, он меня — не услышал, так что я повторил то же самое, перекрикивая сигнализацию. На этот раз он отреагировал: разлепил тонкие губы и покачал головой — три миллиметра в одну сторону, три в другую. Человек сидел, но я все равно увидел, какой он миниатюрный. Изящный, идеальные пропорции — как манекен из элитного магазина одежды для жокеев.

— Это номер для некурящих, — сказал я. — Сигнализацию слышите? Не курить.

Деревья росли точно по линейкк — одинаковой высоты, с одинаковыми известковыми пестицидными кольцами у корней. По-моему, даже число веток на каждом дереве было одинаковое. Ветки тянулись в утреннее небо, умоляя о дожде.

Впереди среди буйных зарослей мерцал хаос из призматического стекла и хирургического хрома. Судя по тому, как растения атаковали травянистый холм, заросли не окружали дом, а скорее из него улепетывали. Отлично их понимаю. Дом был почти такой же неприличный, как цена земли, на которой он стоял. Эдакая трехэтажная катастрофа, сплошь резкие углы и блестящие поверхности. Вчерашнее забытое видение завтрашнего дня.

Не успел я и рта раскрыть, как водила открыл дверцу и ткнул пальцем в сторону дома. Как будто я не заметил. Я оглянулся на кованые ворота в каменной стене. Вдали, прямо над, верхушками деревьев, виднелась токийская телебашня — липовый Эйфель, единственное напоминание о том, что я все еще в мегаполисе.

Я вылез из машины и зашагал к дому по дорожке сквозь нечто типа сада. Кипарисы сцепились с бильбао, деревья гинкго боролись с соснами, а на земле вовсю шла война между колючим кустарником, хризантемами, львиным зевом и еще кучей цветочков, названий которых я не знал, хоть убейте. Никакого тебе классического японского ландшафта, где все мелочи дотошно соединены в максимальную гармонию, а растения подстрижены и подрезаны, и вообще над ними трясутся, как над хилыми детишками. При взгляде на этот сад хотелось не медитировать, а хвататься за мачете.

Рядом с домом блестел под солнцем маленький пруд. Две дорические восьмифутовые колонны подпирали воздух там, где, как я понял, был парадный вход. Между колоннами торчал мужик в старомодном костюме дворецкого, прямиком из благонравного британского детектива. Он как будто стоял там уже лет двадцать и еще не закончил эту процедуру.

Вспомнив про Гомбэя, я решил, что не мешало бы проверить его историю о происхождении патинко. Вообще-то проверка фактов — страшная нудятина, и я легко мог бы сделать это по Интернету в Кливленде, но в Кливленде я не желал и вспоминать о патинко. С этой мыслью я велел водиле Накодо забыть про отель и отвезти меня в Канда-Дзимботё. Я хотел повидаться с профессором Кудзимой. Когда-то он преподавал историю в университете Нихон, а теперь у него был букинистический магазин.

Я познакомился с Кудзимой несколько лет назад, когда работал над статьей продвижение «Бездомным — айкидо». Правительство выделило денег на эту шарашку под названием «БА!», основанную на идее, что если научить бомжей айкидо, это даст им чувство собственного достоинства и дисциплину, нужные, чтобы жизнь у них снова наладилась. Но все пошло наперекосяк: по задворкам вспыхнули потасовки, и еще было несколько громких случаев, когда бомжи перетянули одеяло на себя, начистив рыла молодежным бандам в парке Ёёги. При подготовке к Кубку Мира копы устроили шмон в бомжевом городке в парке Синдзюку, началась свалка, и некоторым из токийских крутых полицейских поломали носы. Тут чиновники Кубка Мира ФИФА задались вопросом на миллион баксов: если токийские копы не могут приструнить кучку занюханных бомжей, живущих в картонных коробках, как же они рассчитывают контролировать пьяных вусмерть хулиганов, вооруженных сувенирными самурайскими мечами? Так накрылось медным тазом движение «Бездомным — айкидо».

В рамках статьи мне хотелось дать историческую справку о том, как Токио обращается со своими бездомными. Один из коллег порекомендовал мне Кудзиму, и мы с ним сразу поладили. Если такое с Кудзимой вообще реально. Завязать с ним разговор — все равно что с толкача завести подлодку, но уж если речь заходила об истории, Кудзима мог говорить часами.

Опять же, если эта история была не о нем самом. Закоренелый холостяк, Кудзима когда-то был восходящей звездой в университете Нихон, но потом внезапно ушел оттуда в самом расцвете, в тридцать шесть лет. Невероятное событие, учитывая, что уж если ты пустил корни в японском университете, там тебя разве что не цементируют. Когда я спросил Кудзиму, почему он ушел, он процедил только, что все было очень «сложно». Так что я связался с кое-какими источниками и раскопал, что Кудзиму «ушли» на пенсию раньше времени после скандала

Водила подкинул меня до Ясукуни-дори — широкой улицы, идущей вверх по холму к храму Ясукуни. Этот памятник выстроили в честь японских жертв войны. В последние недели храм напропалую склоняли в международной прессе, так как японский премьер планировал официальный визит в храм, дабы выполнить предвыборное обещание. И Корея, и Китай заявили официальный протест японскому правительству, потому что в храме покоились останки казненных военных преступников класса А, ответственных за чудовищные зверства по всей Азии. Официальная реакция японского правительства была в общем такой же, как реакция на все щекотливые вопросы, относящиеся к войне: правительство хранило молчание, отделываясь расплывчатыми заявлениями о новом столетии сотрудничества всех азиатских наций.