Водителю отчего-то постоянно хотелось выбраться из колеи, словно здесь ему было неуютно. Но до него по ней прошел уже не один десяток машин, а значит, если боевики и оставили здесь мины, они давно уже обезврежены. Обочина была пустой. Ее не украшали остовы обгоревших машин. Похоже, никто на этой дороге не подрывался.

Ночью боевики могли прятаться вдоль нее, поджидать колонны, а заслышав гул двигателей, поставить в колею фугас и, слегка засыпав его снегом, отойти на безопасное расстояние и затаиться — прямо как мальчишки, которые, положив на рельс огромный гвоздь, гадают, что же получится, когда на него наедет поезд. Но поезду с рельсов не уйти, а водитель БМП мог выбирать свой путь, так что, когда у него возникали хоть какие-то сомнения, он объезжал подозрительный ему участок дороги.

Если бы не эта колея, они давно бы сбились с дороги и заблудились в темноте.

БМП вздрагивала, переваливаясь с борта на борт, похожая на клоуна, с его знаменитой утиной походкой. Ее броню, словно мухи тарелку с вареньем, облепили егеря в маскхалатах, да так густо, что за их телами невозможно разглядеть, какой краской выкрашена бронемашина. Белой, наверное. Их тела прикрывали броню, как своеобразная активная защита. Пулям и осколкам будет тяжело до нее добраться.

Больше всего они напоминали бездомных нищих, которые, пережидая ночь на улице, сгрудились возле вентиляционной шахты. Вместо шахты — решетка над двигателем. Из-под нее била слабая струя теплого воздуха. Его теплом мог согреться лишь тот, кто сидел на решетке. Она располагалась почти сразу за башней. Броня здесь была ровной, чуть шершавой — можно спокойно заснуть, не боясь скатиться во сне под гусеницы. К тому же со всех сторон подпирают тела товарищей, прижавшихся друг другу, сберегая капли тепла. Тепло все равно терялось. Они уже сейчас представляли довольно жалкое зрелище. Лучше не думать о том, во что они превратятся через час, когда наконец-то доберутся до базы. Нет, право же, место за башней было на броне самым удобным и безопасным, защищенным почти со всех сторон. Только сверху ничего до самых небес. На таком механизированном троне восседать богдыхану, повелевающему несметными толпами… У человека, который занимал его, под началом несметных толп не было, его подчиненных можно пересчитать по пальцам, и добился он всего четырех маленьких звездочек на погоне, хотя командование обещало ему, что вскоре эти звездочки сольются в одну большую.

Алазаеву совсем не нравилась роль, в которой он сейчас оказался, мышь, загнанная в нору, возле которой бродит кошка, принюхивается и роет землю. Когда-нибудь она наконец-то наткнется на вход в нору. Еще полгода назад Алазаев мог разгуливать по всему дому, совсем не опасаясь кошек. Их здесь просто не было.

А вот Малик — счастливая душа, как ни в чем не бывало, уставился в телевизор, поглощавший все его внимание. Прогреми возле его уха в эти секунды настоящий, а не киношный выстрел, вряд ли Малик вышел бы из полугипнотического состояния. Он не увидел бы разницы. Изредка он издавал что-то вроде «у-у», будто разучился говорить, клацал зубами, причмокивал языком и покачивал головой. Загляни ему сейчас кто-нибудь в глаза, увидел бы там восторг, совсем как у маленького мальчика, которому рассказывают сказку или только что помахали перед носом игрушкой, а он все никак не может об этом забыть. Иногда Малик оборачивался, искал кого-нибудь, кто разделит с ним восторг, но взгляд его натыкался на уставшие, разбросанные по полу и лежанкам, как ненужные вещи, тела. Он смотрел на них, взгляд его постепенно тускнел, восторг пропадал, а затем, поникнув, немного ссутулившись, Малик вновь поворачивался к телевизору. Через несколько секунд плечи его распрямлялись, он приободрялся и опять заводил старую песню, исполняя которую клацал зубами, причмокивал и завывал. На экране Шварценеггер, не целясь, косил направо и налево глупых колумбийцев. Они выбегали из укрытий прямо под его пули, словно хотели их поймать. Вот только мишени на груди они почему-то нарисовать забыли.

Малик сидел на корточках на коврике, положив перед собой автомат, и время от времени стискивал ладонью приклад. Малику было шестнадцать и, хотя в этой жизни он умел только стрелять, бросать гранаты и закладывать мины, он еще сохранил в глубине души остатки детской наивности. Когда-то он умел читать, но за последние годы почти разучился и теперь складывал буквы в слова с таким трудом, будто это была хитроумнейшая головоломка, одолеть которую могут не многие. Но это его нисколько не огорчало. Гораздо важнее уметь воевать — тот, кто овладел этим ремеслом, всегда может постоять за себя и найти работу, а от умения читать — пользы почти никакой. Разве что документы проверять.

До войны Малик жил в пригороде столицы Истабана. Отец его погиб случайно в самом начале беспорядков от пули, которая предназначалась вовсе не ему — пошел в магазин, а возле него завязалась перестрелка между какими-то группировками, делившими сферы влияния. В тот же год его мать вместе с братом и двумя сестрами накрыло авиабомбой. Малик в это время куда-то отлучился, боялся, что получит нагоняй, возвращаться не торопился, а когда вернулся, то на месте дома нашел только развалины. Разбирать их и искать выживших никто не собирался. Малик расплакался, постоял возле развалин, но сочувствия не нашел. На него почти не обращали внимания. У всех и без него проблем вдруг стало невпроворот. Судьба ждала его незавидная — ходить побираться, чтобы не протянуть ноги от голода, а то и приобщиться к воровству, пока кто-нибудь из обворованных не прихлопнул бы его, как таракана. Мстить-то за мальчишку некому.

Алазаев над сиротой сжалился. По прошлой жизни — спокойной и беззаботной, он знал отца Малика, хотя друзьями они никогда не были, да и товарищами их нельзя было назвать. Он просто знал отца Малика. Алазаев надеялся, что, когда окажется на небесах, Аллах зачтет ему это благодеяние. Может, оно перевесит все его грехи, и его определят в рай. Малик же был предан ему душой и телом, что немаловажно, когда большинство выполняет твои приказы только до тех пор, пока ты можешь платить им, а стоит начаться финансовому кризису, как тут же окажешься без сподвижников. Малик выполнял функции, схожие с адъютантскими.

Голова болела так, словно всю ночь ею пробивали стену. Где в палатке найти такие крепкие стены? Ох, хоть анальгин глотай, но, скорее всего, он не поможет, и лучше сразу же отправиться к врачам — выпрашивать обезболивающее.

Тело провело несколько часов в положении эмбриона, возомнило, что это его естественное состояние, и теперь не хотело принимать более привычную и удобную позу, откликаясь на каждое робкое движение тупой, озлобленной болью. Стоило только пошевелиться, и сразу появлялось чувство, будто мышцы отваливаются от костей.

Во рту застоялся неприятный привкус, будто накануне Кондратьев так оголодал, что ел давным-давно просроченные продукты. Но в этом случае у него уже должен был вспухнуть живот, и сейчас он корчился бы от боли в желудке. Затолкать бы в рот подушечку «Дирола». Все равно какого. Здесь не до изысков и пристрастий. Кондратьев сунул руку в карман, но нащупал лишь помятую бумажку. Это все, что осталось от пачки с жевательной резинкой. Новой — не достать даже у врачей. Капитан разочарованно скривился, будто проглотил что-то очень невкусное. Чем же заглушить противный привкус? Вот в чем вопрос.

Вчера, вернее сегодня ночью, они добрались до базы без происшествий. Командир полка глаз не сомкнул, дожидаясь подчиненных и, когда наконец-то ему доложили, что все вернулись, он устроил им разнос. Ему и так редко удавалось прикорнуть, а что такое мягкая подушка и одеяло, командир вспоминал лишь в мечтах… Речь его была эмоциональной и переполненной часто встречающимися в разговорах словами, которые в теле и радиорепортажах заменяются попискиванием, а в статьях или книгах — многоточием. Из-за этого фраза приобретает многозначительность и некую незаконченность, словно принадлежит какому-то оппозиционеру, привыкшему, что все научились читать между строк и поймут, что он сказал.

Полковник готов был взять «газик» и выехать навстречу застрявшей в ночи БМП, а потом сопровождать ее до базы. Так ему было бы спокойнее. Боевики активизировались, перешли к тактике засад. Пилоты «Стрекоз» почти не спали, но все равно не могли обнаружить все западни. Полковнику не хотелось, чтобы его часть упоминалась в различных СМИ, наряду с елесеевским ОМОНом и староосколовским спецназом, которые понесли в последние дни очень большие потери. Чуть ли не все убитые и раненые, значащиеся в сводках за неделю — а цифры эти в несколько раз выше среднестатистических, — именно из этих подразделений.

БМП стала уклоняться влево, переваливаясь через высокие сугробы, ограждавшие дорогу с двух сторон, как бордюрные камни. Дорога была очень узкой. Двум машинам на ней не разъехаться, если они встанут лоб в лоб. БМП перекосило, на колее осталась лишь левая гусеница. Такой же маневр чуть ранее проделали идущие впереди машины, чтобы уступить дорогу мчавшимся навстречу двум БТРам. Капитан заметил, что у первого закоптился левый бок. Видимо, взрыв прогремел рядом, по броне ударили только осколки, и ее опалило огнем, подпортив внешний вид, но не причинив особого вреда. На втором БТРе повреждений вообще не было заметно, но капитан не видел, что творилось у них на другой стороне. Хорошо бы бронетранспортеры остановились, тогда появится шанс разузнать — что же происходит в селе и на его окраинах.

Приблизившись к колонне, БТРы сбавили скорость, выползли на обочину. Их затрясло мелкой дрожью, а колеса несколько раз провернулись вхолостую, почти не продвинувшись вперед, пока они пробивали себе дорогу в сугробах они разметали их, точно снегоуборочные машины, проскочили стороной колону бронетехники и вновь вернулись в колею. Капитан, провожая их взглядом, мог ручаться головой, спорить с кем угодно, что в бронетранспортерах сейчас были раненые, которых везут в госпиталь.

На обочине валялась бетонная стелла, присыпанная снегом, так что сперва ее можно было бы принять за обычный сугроб, но уж слишком угловатым он был.

К селению, как медведи на запах разлившегося меда, стекалась бронетехника, очень разная. От танков до минных разградителей. Приказ был обложить селение со всех сторон, ни в коем случае не лезть туда до тех пор, пока обстановка не будет разведана, пока не подвезут гаубицы и пока не подойдет пехота.

Над селом кружила пара Ми-24, но несколько дымных столбов, поднимавшихся почти до небес развесистыми кронами и начинавших возле основания густеть, меняя цвет с темно-серого на черный, не их работа. Вертолетчики вообще не сделали пока ни одного выстрела. Они спустились уже довольно низко, точно испытывали судьбу, и теперь в них, наверное, попадешь из газового баллончика, уж из дамского пистолета — точно, хотя дамы, ежели таковые находились в составе бандформирования, отдавали предпочтение громоздкому снайперскому ружью.

Что-то утробно ухнуло, раскатилось эхом и, многократно усилившись, осталось вдалеке, там, где лежало село, но из-за расстояния звук обратно в лагерь вернулся приглушенным, точно побитым.

В селе дружно залаяли собаки. Птицы, привыкшие к людскому присутствию и уже не ожидавшие никакой пакости, кинулись прочь.

Земля содрогнулась, как при легком землетрясении. Алюминиевая ложка дребезжала в кружке, как звонок будильника, но и без него все проснулись при первых же раскатах грома с мыслью «Вот он, Страшный суд пришел». Знали бы они, какая им отпущена на нем роль. Спали егеря в форме. Им осталось только натянуть ботинки, но ноги за ночь опухли, подросли на один-два размера и в ботинки залезать никак не хотели. Где часы? Сколько времени? Морду набить тому, кто их будит.

Протирая слипающиеся веки, егеря выбежали из палаток. Ресницы тут же принялись заклеивать падающие хлопья снега. Мир был точно заключен в экран телевизора, по которому шла белая рябь. Никаких кнопок, чтобы настроить его. А может, запись оказалась бракованной, но за неимением другой пришлось смотреть ее.

Артиллеристы с покрасневшими от недосыпа глазами, чем-то похожие на вампиров, вкусивших крови и захмелевших от нее, старательно скармливали гаубицам содержимое оранжевых ящиков. Пушки, как раскушенную скорлупу орехов, выплевывали дымящиеся гильзы. Падая на снег, они шипели как змеи. Артиллеристы в руки их брать боялись. Еще укусят. Тогда в санчасть придется бежать. Отфутболивали гильзы ногами, чтобы не мешали, а то споткнешься, упадешь… тогда и в санчасть не шибко-то побежишь.

«Военные пока предпочитают не делать заявлений о том, захватили они Егеева или нет. Однако мы можем сказать с большой степенью вероятности, что этот полевой командир оказался в руках федеральных войск. Так как, по нашим сведениям, полученным из штаба федеральной группировки, никто из сепаратистов не смог вырваться из окруженного населенного пункта».

Алазаев с каким-то мазохистским наслаждением взирал на телевизор, где шел очередной выпуск «Последних известий», и размышлял над тем, что скажут про него, когда его убьют или он попадет в плен. Но событие это, скорее, пройдет незамеченным, акцентировать на нем внимание не станут, разве что сообщат, к примеру, что за истекшие сутки было уничтожено столько-то боевиков. Перечислять их по фамилиям не станут, потому что это займет много эфирного времени, а оно дорого, и есть более важная информация, так что Алазаев вряд ли удостоится чести, чтобы его фамилия прозвучала в каком-нибудь из выпусков «Последних известий». Он улыбнулся. Вот она, обратная сторона того, что он не светился.

Экран телевизора рябило. По нему прыгали полчища разноцветных пылинок, точно подкрашенные снежинки. Все, что там сейчас показывалось, происходило в нескольких десятках километров от убежища, но изображение вначале передавалось на спутник, затем с него — в Москву, а после возвращалось обратно, тоже, наверное, через спутник или ретрансляционную станцию. Судя по расстоянию, вещание шло с другой планеты.

«Правильно. Не сомневайтесь, — подумал Алазаев. — Он там. Вы его найдете, если уже не нашли».

Вероятно, Егеев хотел прослыть народным героем, борцом за свободу, чтобы потом, через много лет, о нем слагали песни, имя его передавалось из уст в уста и не затерялось в веках. Хотя нет. У него просто помутился рассудок от зависти к одному из своих предшественников. Человек в здравом уме не придумает столь изощренный способ для самоубийства, каким воспользовался Егеев. Так думал Алазаев, сидя в своей пещере. Но… повторы всегда не больше, чем слабая копия оригинала. Егеев стал не героем, а посмешищем. Его будут возить по городам России, как и предшественника, которому он так завидовал и на которого хотел походить, и постепенно в его кровь проникнет та же болезнь. Если он откажется смотреть на эти города, закроет глаза, то это не спасет его, потому что болезнь впитается в кровь через поры. Он заразится ею, вдыхая воздух России. С этих минут он будет обречен стать ее слугой, как и те солдаты, что окружили его в ловушке, которую он сам для себя придумал. Он раскается, поймет, что шел неверной дорогой и будет благодарен тем, кто его остановил. От мысли, что может стать частичкой этой могучей и непобедимой империи, кровь будет закипать в его жилах, а по спине пробегать мурашки. Тогда при нем даже не заикнешься о сепаратизме. Его кумирами станут те, кто проливал кровь за Россию в двух мировых войнах, служа в «Диких дивизиях», и он будет проклинать себя за то, что распорядился уничтожить когда-то скромный памятник, на котором были выбиты имена некоторых из этих людей. Ему не жалко станет своей крови, чтобы смыть эту вину. Он ассимилируется, а чтобы искупить свои грехи, станет проповедовать в Истабане пророссийские идеи, наставлять на путь истинный заблудшие души, а когда придет старость, поселится в маленьком скромном домике на окраине родного села и будет спокойно ждать, когда за ним придет смерть.

Жаль, что снег все еще не растаял. Алазаев не любил зиму из-за того, что день короткий, а ночь — длинная, из-за того, что холодно и надо напяливать на себя много одежд, но главное из-за того, что он не мог незаметно подобраться к дороге. Наблюдатели заметят его следы.

Вот уже несколько дней как звук пролетающего над горами самолета или вертолета стал редкостью, а то раньше боевики могли бы подумать, что обустроили убежище неподалеку от аэродрома, так часто в небе был слышен рев двигателей. Он будил их и по утрам и не давал уснуть вечером, стал чем-то привычным, как шум ветра, и его отсутствие теперь угнетало, потому что любые перемены в этом мире обычно ведут только к худшему. Нужно готовиться к визиту гостей. Эта мысль поразила его как молния, заставив задрожать.

Ботинки скользили. Алазаев то и дело оказывался на грани падения, что в условиях сильнопересеченной местности, изобилующей острыми камнями, слегка припудренными снегом, грозило куда более серьезными последствиями, нежели синяки и шишки. Перелом равносилен в этой обстановке смертельному ранению.

В самый последний момент, когда падение было неминуемо, ему как-то удавалось вывернуться и остаться на ногах. Но передвигаться все равно приходилось осторожно и очень медленно. Перед его спутниками стояли те же проблемы, но их способности удерживать равновесие были гораздо скромнее.

И ругнуться-то нельзя, облегчив душу, вовсе не из-за того, что бранные слова могут не понравиться Всевышнему и он нашлет на провинившегося какую-нибудь кару. Эхо разнесет по округе любой возглас со скоростью пассажирского лайнера, как болтушка, которой нельзя доверять ни единой тайны, потому что она обязательно расскажет ее всем своим знакомым.

Со стороны они напоминали не доблестных солдат, блестяще выигравших ключевое сражение этой кампании, а скорее деморализованные, разгромленные, отступающие войска, у которых не осталось сил даже бежать, несмотря на то что на пятки им наседает преследующий противник. Они могут только брести, понуро опустив головы вниз, точно хотят что-то рассмотреть в снегу: отпечатки какого-то зверя, свои собственные следы, которые помогут найти им дорогу обратно или что-то другое. Кто их знает. Они вряд ли ускорят шаг, даже если их начнут подгонять из пулемета или они почувствуют за спиной дыхание смерти. Они только обернутся, чтобы посмотреть, кто же может так отвратительно дышать, еще посоветуют ей воспользоваться освежающей пастой.

Опять пришла зима. Кожа на лице загрубела, стала бесчувственной, как старая кора, а если до нее дотронуться пальцами, покажется, что она превратилась в лед, вся влага в ней замерзла, но подушечки пальцев уже не могут разобрать такие нюансы. Почувствуешь только, что они наткнулись на что-то твердое, надавишь немного — и кожа растрескается, точно скулы покрывает дешевый кожзаменитель, разлагающийся на морозе. Он начнет отваливаться. Но и этого не почувствуешь, потому что лицо покрыто маской.

Боль придет только когда войдешь в палатку, сядешь возле еще не остывшей печки и начнешь оттаивать. Чтобы этого не произошло — надо оставаться на морозе, всегда оставаться на морозе, а когда сюда придет настоящая весна (случится это через считанные дни), потеплеет ветер и придется бежать куда-нибудь на север, где для местных жителей слово «тепло» так же непонятно, как для австралийских аборигенов «снег». Остается еще один способ — забраться в холодильник и там переждать весну, лето и начало осени.

От таких мыслей поднимаешь руку, начинаешь судорожно вдыхать в замерзшие подушечки пальцев жизнь, омывая их паром изо рта.

Все молчат, думая о чем-то своем. Замкнулись каждый в своем коконе, и ничто этих коконов не разобьет. Может, только слова, но никто не решается заговорить, потому что так он первым разрушит свой кокон.

Репортеры притомились, языки у них вывалились наружу, рты не закрывались, загребая воздух, с хрипением проваливающийся в легкие. Несколькими днями ранее они обязательно заработали бы себе простуду, а может, и ангину. Теперь такой опасности уже не было…

К длительным физическим упражнениям они не привыкли. Лица у них взмокли, покрылись испариной. По спинам катились струи пота, скапливаясь в джинсах, ставших такими тяжелыми, что вот-вот спадут с ног.

Они оглядывались, пока оставалась видимой брошенная машина, точно это была последняя нить, связывающая их с более-менее благополучным и прогнозируемым прошлым. Но и она оборвалась, скрылась за склоном холма, и наблюдавшему за пленными Алазаеву показалось, что в эту секунду солнце зашло за тучи, отбросив на лица репортеров тень, так быстро они изменились, пожухли.

С камерой оператор уже выбился бы из сил, как каторжник, который вздумал бежать, подпилил решетку, выбрался из камеры и тюрьмы, но не сумел избавиться от тяжеленного железного ядра, прикованного к ноге. Пройти с ним, даже взяв на руки, он сможет немного и так медленно, что его настигнет и улитка. Оператор должен был бы благодарить Алазаева.

Чтобы репортеры не видели, куда их ведут, пришлось завязать им глаза черными повязками. От таких неудобств теряли они немного. Вряд ли в эти минуты у них могло появиться желание полюбоваться горами, хотя посмотреть было на что. Когда они еще окажутся здесь. Но зато искрящийся снег не резал им глаза и вероятность подцепить снежную болезнь для них была куда ниже, чем у боевиков.

Они стояли возле озера, смотрели в небеса, туда, где ночью появляются звезды, а сейчас остались только обрывки облаков, словно кто-то расстрелял большую тучу ракетами. Ветер, гнавший куда-то эти клочки, похожие на разорванные бумажки, перемешал их и уже, как ни складывай, как ни старайся то, что на них было написано, не прочитаешь.

Редкие снежинки, которые испуганно липли к ресницам, точно их притягивала к ним какая-то сила, подстать гравитационной, за ночь смогли выткать на озере пушистый ковер толщиной в сантиметр, но он получился таким нежным, что если на него наступишь, то обратно он не восстанавливался. Эта рана могла залечиваться несколько часов.

Самолет появился резко и неожиданно, вынырнув из-за вершин холмов, точно на одном из них стоял великан, который, раскрутив пращу, выпустил из нее самолетик, как камень.

Его борта сверкали, будто их покрыли золотым напылением, наподобие какого-нибудь спортивного кубка, или хотя бы серебром, а солнце разливалось на нем золотом и делало его более ценным призом, чем он являлся на самом деле.

Двухмоторный турбовинтовой «Скайхоук-327». Как выглядел внутри именно этот самолет, Алазаев не знал, потому что ни разу не оказывался в его салоне, но предположить мог.