Некоторые наивные люди полагают, что при капитализме успех и преуспевание зависят исключительно от трудолюбия и бережливости, как в той сказочке про американского миллионера, дескать, нашел под лавочкой булавку, продал, а на выручку купил уже две. Опять продал — получилось четыре. Ну и пошло-поехало — через пяток лет Рокфеллер. Так, да не так. То есть, может, в Америке или в Европе именно так, но не у нас. У нас, чтобы встать на ноги, нужна крепкая, наподобие чугунного шара голова — это раз. Второе — смычка с братвой. Но не тесная. Слишком тесная смычка приведет обязательно в группировку, откуда выхода нет. Контакт с братвой должен быть щадящий, интеллигентный, без панибратства. Третье, и очень важное — мохнатая, как при социализме, лапа чиновника. Лучше в мэрии, уже не говоря про Кремль. Вот если эти три составляющие сходятся в разумных пропорциях — голова, чиновник и братва, — тогда можно считать, повезло…

Перед обедом к Никите в контору заглянули двое громил, и — пикантный штрих — с ними некий божий мотылек в мини-юбке. Никита сразу понял, кто такие. Давно их ждал. Офис открыл с месяц назад, у него уже работало четыре человека.

Гости повели себя без наглости: расселись на стульях в маленьком кабинетике, вежливо представились: Миша и Григорий, а про пигалицу, которая с ними была, ничего не сообщили. Даже не сказали, какого она пола — девица или мальчуган. Оба были примерно в Никитиных годах — за четвертак, но по внешнему облику пожиже. Если бы захотел, Никита мог приподнять обоих за шкирье, постукать лобешниками и выкинуть в окно. Ничего, долетели бы живыми — второй этаж. Он этого делать не стал, приготовясь к конструктивному разговору. Кликнул мальчика на побегушках Петю Расплюева и велел подать кофе. При этом пигалица жеманно пискнула:

Открылось третье тысячелетие, а в природе ничего не изменилось, и те, кто готовился к концу света, опять обманулись в своих ожиданиях.

Весна в Крыму — это рай, чреватый многими искушениями для человеческого сердца. В майские дни любая букашка, очумело выглянув из земляной щелки или высунув хоботок из-под зеленого листочка, словно тянет за собой целый рой немыслимых перевоплощений. Но люди в Крыму, как и по всему миру, пьют водку, едят много мяса и в погоне за призрачным счастьем, воплощенным в зеленых банкнотах, не гнушаются никакими средствами.

Принцесса Анита грустно размышляла об этом, греясь на солнышке в Алмазной бухте. За ее спиной поднимались стены древней крепости, которой она восхищалась, а перед ней в зеленой дымке плескалось ласковое море, замыкаясь на горизонте радужным сиянием. Все это было так красиво, что хотелось плакать. Ей давно пора было возвращаться в гостиницу, через три часа выступление. Но сил не было подняться. В этой бухте, куда отдыхающие редко заглядывали (плохое место для купания, острые камни, слишком обрывистый берег), на нее почти всегда накатывало состояние, которое можно назвать легким помрачением ума. Или, если угодно, парением в невесомости.

Двухэтажный особняк в варшавском предместье, окруженный яблоневым садом, Иван Федорович Нестеров получил по наследству от дяди по материнской линии, князя Воропаева, и произошло это вскоре после окончания им (Иваном Федоровичем, а не дядей) юридического коллежа в Париже. Его собственные родители тогда еще были живы, отправляя юношу в Варшаву для совершения необходимых формальностей, они и предположить, разумеется, не могли, что деловая поездка каким-то образом определит всю его дальнейшую судьбу.

На ту пору Европа в общем и целом пришла в себя после ужасной войны. Поверженная в прах Германия уже стояла на пороге экономического чуда; Франция благоденствовала под орлиным дозором блистательного генерала, Италия напрочь забыла о своей исторической миссии и пестовала пацифистские идеи, от чего романтический дуче ежедневно переворачивался в гробу, да и все остальные народы, включая те, что вошли в социалистический лагерь, испытывали необыкновенный душевный подъем и смело смотрели в будущее, не ожидая оттуда никакого подвоха. Ни один человек в здравом уме и памяти не верил, что мир, доставшийся такой ценой, мог быть непрочен, несмотря даже на все ужесточающееся противостояние двух систем. Много позже, когда Иван Федорович всерьез занялся историческими изысканиями (все последние тридцать лет жизни он посвятил только им), во многих своих трудах он пытался проанализировать и объяснить самому себе и читателям то странное ощущение, которое посетило его, когда теплым летним вечером он вышел в Варшаве на привокзальную площадь: ему показалось, что город дымится. С течением времени болезненное ощущение приобрело некий мистический оттенок. Вся страна давно избавилась от руин, оставив их кое-где лишь в виде памятников войны, нация пристрастилась к торговле и вела ее с таким азартом, словно все ее мужчины родились в подсобках магазина; женщины расцвели, дети подрастали здоровыми и по-славянски задиристыми, но, внимательно вглядываясь, Иван Федорович все же угадывал на многих лицах, особенно у варшавян, несмываемые следы пороховой гари и в самом беззаботном смехе слышал отзвуки неизбывных страданий. В первый же день ему пришла в голову мысль, что если бы он добрался отсюда до Москвы, а это рукой подать, то и там наверняка увидел бы такую же картину.

В свой пригородный дом он влюбился сразу, как влюбляются только в женщину, и мгновенно, как тоже бывает только в любви, осознал, что провидение посылает ему свой вещий знак. После смерти родителей (отец пережил матушку всего на три месяца, и в могилу его загнала не болезнь, а душевная тоска, заглушаемая мощными ежедневными дозами алкоголя) Иван Федорович еще с полгода проболтался в Париже, улаживая семейные дела, а потом, без сожаления оставив рутинную службу в юридической конторе, перебрался в Польшу навсегда. Первые годы дались ему нелегко: власти смотрели на носителя графского титула с подозрением, и не было счету всевозможным проверкам его политической лояльности; да и соседи не доверяли «французику», потому что никак не могли взять в толк, с какой стати человек, вроде не бедный и не обиженный разумом, предпочел вдруг из райских парижских кущ переселиться в убогое захолустье и вести жизнь отшельника. Не раз и не два ему грозили обломать рога, но удачная поздняя женитьба на местной уроженке, хорошенькой, молоденькой шляхтенке Барбаре Гданьской примирила с ним и тех и других — и власть, и рядовых граждан. Жил он на крохотную ренту, капающую из парижского банка, а впоследствии небольшой доход начали приносить книги по истории, слишком наукообразные, чтобы иметь публичный успех, но не обойденные вниманием специалистов. Иногда его приглашали выступить с лекциями. И он охотно откликался, не корысти ради, а чтобы экономно, за казенный счет удовлетворить присущую каждому русскому человеку страсть к путешествиям. Побывал почти во всех европейских столицах, причем в Вене и в Мюнхене ему предлагали постоянное место на кафедре, от чего он решительно отказался.

Однажды по случаю Станислав Ильич через подставное лицо прикупил заводик по обжигу кирпича под Наро-Фоминском, а заодно несколько гектаров дикого леса с голубиным озером и парочку обезлюдевших, одичавших, бесперспективных деревень — Агапово и Вострушки. На ту пору, еще до принятия Земельного кодекса, такие сделки считались сомнительными, мало кто решался вкладывать в них деньги, Желудев рискнул и впоследствии не пожалел об этом. Тем более что речь шла о сущих копейках, земля оформлялась как бы в аренду.

Подставным лицом выступил один из его любимчиков, Кузьма Витальевич Прохоров, по кличке Зубатый, забавное человекообразное существо, сплошь состоящее из комплексов и неутоленных желаний. При этом натуральный вор и бандит без всякого нынешнего дегенеративного подмеса. Первый срок Зубатый получил за кражу со взломом, второй — за непредумышленное убийство родной матери, которая не дала денег на опохмелку. Дальше сроки посыпались, как грибы из корзины, и в общей сложности Зубатый провел в местах заключения около тридцатника. Он был из тех самых, для кого тюрьма — дом родной. В концерн «Дулитл-Экспресс» его взяли, когда пошла мода на «законников»; в каждой крупной, уважающей себя фирме обязательно был один такой (добрая примета!) либо на должности референта, либо специалистом для особых поручений. Значительно позже тех из них, кто побойчее и посмышленее, начали проталкивать в депутаты и префектуры и на другие доходные места, где они порой оказывали хозяевам неоценимые услуги. Для мечтательного и капризного Станислава Ильича матерый «законник» явился как бы воплощением, олицетворением загадочной россиянской души, в которой в одинаковых пропорциях смешались пещерная дикость и страсть к книгочейству, рабская натура и склонность к бунту, алчность и жестокость наравне с детской наивностью и неожиданной, на грани нервного срыва, щедростью… В лице бывшего вора и убийцы он провидел великое, никем пока не разгаданное будущее этой страны… Иногда под вечер он вызывал Зубатого к себе в кабинет, чтобы распить с ним бутылочку и послушать путаные, затейливые рассуждения недочеловека о смысле жизни и еще о многом другом. С годами Зубытый смирился с тем, что ничего не достиг из того, о чем мечтал на заре туманной юности. Но одно желание оставалось у него неизменным. В сущности, безобидное, но, когда он впервые поделился им с хозяином, его водянистые глаза осветились блеском истинного вдохновения. Станислав Ильич опешил и переспросил:

— Хочешь быть начальником тюрьмы?

Егор Антонович принял его в служебном кабинете на Старой площади. Никита увидел перед собой человека лет шестидесяти с небольшим, простецкой внешности, с залысинами на круглом черепе, с вдавленными висками на блудоватом лице. Ничего не выражающий взгляд круглых глаз. При пьяном царе Борисе, когда повсюду заправляли маленькие, шустрые бурбулики, Егор Антонович выглядел иначе, был поджарым, сухим, энергичным чиновником с модным на ту пору стойким недержанием речи (мода держалась вплоть до Кириенки), но, проработав несколько лет в московском правительстве, естественно, как всякий член команды, стал все больше походить на мэра: его черты приобрели приятную округлость, движения стали более плавными, на плоском лице то и дело вспыхивала наивно-укоризненная улыбка, которой прославился городской голова. Никиту он встретил приветливо, руки не подал, но предложил стул и сам уселся напротив за длинный стол для приемов.

— Что ж, молодой человек, Никита… э-э…

— Можно просто Никита.