«… В течение 17 октября продолжались упорные бои с противником на всем фронте. Особо упорные бои шли на западном направлении, на котором части Красной Армии отбили несколько ожесточенных атак вражеских войск.

За 16 октября уничтожено 28 самолетов противника. Наши потери — 17 самолетов. За 17 октября над Москвой сбито 14 немецких самолетов.

Организованная командованием Красной Армии в течение последних 8 дней эвакуация советских войск из Одессы закончилась в срок и в полном порядке. Войска, выполнив свою задачу в районе Одессы, были переброшены нашим морским флотом на другие участки фронта в образцовом порядке и без каких-либо потерь.

Распространяемые немецким радио слухи, что советские войска были вынуждены эвакуироваться из Одессы под напором немецко-румынских войск, лишены всякого основания. На самом деле эвакуация советских войск из района Одессы была проведена по решению Верховного Командования Красной Армии по стратегическим соображениям и без давления со стороны немецко-румынских войск. Ввиду этого заявления немецкого командования о трофеях, будто бы взятых немецко-румынскими войсками в районе Одессы, являются пустым хвастовством…»

Репродуктор висит на столбе у ворот комбината. Я смотрю в его черный раструб, с которого стекают на землю мутные капли дождя, и мне кажется, что там, внутри, кроме деланно-бодрого голоса диктора, слышны еще другие голоса. Картавые, рявкающие, с торжествующей сталью, они выкрикивают что-то на своем лающем языке, они гонят кого-то по Дерибасовской, по Преображенской, по приморским бульварам, они хохочут своим жирным, сытым смехом, собираясь у памятников Пушкину и Ришелье…

В цеху, под лестницей, в закутке, отгороженном железной сеткой, как в зоопарке, сидит у верстака тучный человек с одутловатым, отечным лицом и методично жует нарезанную круглыми ломтями редьку.

Я знаю: ему надо понравиться, — все теперь зависит от него. Но мне сейчас не до этого. Молча протягиваю ему смятую бумажку — мое направление. Он так же, молча, берет ее здоровенными негнущимися пальцами, читает, и щека его дергается, будто на нее села муха.

Он зловеще берет трубку внутреннего телефона, и мне кажется, что она сейчас развалится на мелкие части в его огромной волосатой лапе.

— Михалеву! Клавдия Степановна, я же ясно просил, не шлите мне больше детей, у меня ведь не детский сад, у меня электроцех, мне взрослые люди нужны, монтеры… Что? Война? Я знаю, что война, но вот электричество — оно знать не хочет, оно убить может, а я буду отвечать!

Он еще несколько секунд слушает, затем швыряет трубку, вскакивает и с неожиданным для его фигуры проворством пробегает взад-вперед по своей клетке.

К нашему дому я подбираюсь с большим трудом — вокруг непролазная грязь: шоссе кончилось, пошла сплошная глина, и чем дальше, тем глубже. С усилием вытаскиваю ноги, стараюсь не потерять равновесия. Ну, грохнусь в лужу, вымокну — это черт с ним, но ведь я в целости пронес тарелку с супом, было бы очень обидно, если бы расплескал ее сейчас, перед домом.

Вот и наш двор. Перехожу мостик, перекинутый через арык, и на душе становится легче — кажется, пронес. В окнах темно. Спят уже. Керосину почти ни у кого нет, зажигают коптилку, чтобы только поесть и раздеться. Экономят.

Я соскребаю грязь возле двери плоской железкой. Кто-то нашел и положил ее здесь — это самый популярный предмет, только и слышишь: «Где железка? Куда девали железку?» Отскребаю грязь и толкаю дверь. Она легко поддается, замка у нас нет — и я ощупью пробираюсь от двери сразу направо, в угол, который занимаем мы с бабушкой. Осторожно ставлю свой драгоценный мешок с затирухой и нащупываю в темноте самодельный соломенный матрац на полу и маленькую фигурку бабушки, сжавшуюся на нем.

— Ба, — тормошу я ее, — ба, я тебе суп принес, поешь, а?

— Суп? Это ты, Славик? Пришел! Почему так поздно? Я так волновалась!

«… 29 октября наши войска вели бои с противником на Волоколамском, Можайском и Малоярославском направлениях.

Наши части отбили ряд ожесточенных атак противника. За 29 октября под Москвой сбито 39 вражеских самолетов. Наши войска оставили Харьков.

Немецкие фашисты собирались взять Харьков в сентябре месяце, но эти планы немецкого командования остались на бумаге. Харьков оставлен нашими войсками по стратегическим соображениям, в момент, когда советское командование нашло нужным, а не тогда, когда этого хотели немцы. В ходе боев за Харьков немецко-фашистские войска потеряли…»

Отхожу от столба, быстро шагаю через проходную, — и дальше по территории, к цеху. Здесь визжат машины — и не слышно этого голоса, но он стоит у меня в ушах, он гремит у меня в ушах, он заполняет мое сердце, и мозг, и руки, и ноги, и я ничего сейчас не слышу и не вижу, кроме него. Словно слепой, почти ощупью, добираюсь до нашей «клетки», достаю зубило и молоток — они лежат в углу между верстаком и стенкой — и шагаю в самый дальний конец здания, в третью секцию. Здесь еще холодно, пусто, стоят безжизненные, холодные ткацкие станки. Мы с Мишей раздолбили все стены, мы должны дать им жизнь, этим машинам, но пока еще не все закончено и рабочих сюда не присылают, а мы долбаем и долбаем кирпич, и временами кажется, что этому не будет конца, что это просто какое-то изощренное испытание: выдолбить по кирпичу все эти огромные стены — и вот тогда, быть может, дела на фронте пойдут хорошо.

Миши еще нет, он, видимо, опаздывает или пошел с Бутыгиным на склад получать провод и трубки. Ждать его не буду. Лезу наверх, цепляюсь ногой за перекладину, перегибаюсь вбок и принимаюсь долбить кирпич.

И вот нас уже четверо — Миша, Синьор, я и Махмуд. Он ничего еще не умеет — стриженый парень с темными, как сливы, глазами: ни зубило держать, ни бетон заливать, даже по лестнице лазит он еще неуклюже и робко.

Но он старается. Слушает, что ему говорит Миша, и согласно кивает своей круглой стриженой головой. Потом он слушает, что ему Синьор говорит, и тоже кивает головой. Особенно почтительно слушает он Синьора, видимо считает его старшим среди нас — ведь Синьор объясняет все очень обстоятельно, целые лекции ему читает по электричеству. Кроме того, Синьора мы не пускаем тяжести поднимать, он всегда стоит в стороне, когда мы крячим какой-нибудь двадцатикиловаттный мотор, чтобы поставить его на фундамент. Стоит в стороне, заглядывает вниз, под мотор, и командует:

— Лево… Лево еще… Чуть-чуть вправо… Хорошо… Опускай.

Ну а раз командует да еще сам не таскает, значит — начальник. Мы с Мишей посмеиваемся, когда Синьор с видом профессора рассказывает Махмуду про напряжение, силу тока и мощность.

— Напряжение — это, ну, как бы сказать… Это есть скорость, давление… Ну вот, скажем, вода из шланга. Тонкий шланг, а вода летит с большой силой. А другой шланг толстый, но вода идет слабо. В общем, за секунду идет одинаково…

Женька очнулась от колющей боли во всем теле — казалось, тысячи мелких раскаленных колючек вонзались в нее со всех сторон, шевелились и жгли, а она не могла шевельнуть ни рукой ни ногой, чтобы оттолкнуть их. Наконец она собрала все свои силы, открыла глаза и тут же в ужасе застонала: какой-то человек, напрягаясь и тяжело дыша, из всей силы тер ладонями ее обнаженное тело.

Она хотела закричать, но у нее вырвался лишь придушенный слабый стон, и слезы покатились из глаз от обиды и бессилия.

— Оживела? — грубовато проговорил мужчина. — Ну, ну… — и принялся еще сильнее тереть ее так, что голова его тряслась, очки стали съезжать куда-то набок. У него были ржавые, прокуренные усы и строгие глаза под косматыми седыми бровями.

Время от времени он наливал в ладонь какую-то остро пахнущую жидкость и принимался растирать с таким усердием, что пот выступал на его крутом лбу.

— Ну вот, — приговаривал он, — вот, теперь вроде ничего, теперь уж выдюжишь. И какого дьявола занесло тебя в степь, ночью, одну? Жить тебе надоело, что ли?.. Ну ладно, лежи, — примирительно проговорил он, видя, что Женька хочет что-то сказать и приподняться. — Теперь уж немного, теперь потерпи немного… Колет тебя? Щипет со всех сторон, да? Ну, это и требовалось, это и надо.

Вот и весна уж на исходе. По всей нашей бесконечной дороге — от комбината до городка — рубят ветви тутовника. Он буйно зеленеет по обеим сторонам дороги, и вот сюда приходят подростки с топорами и пилами, безжалостно рубят и пилят длинные шелестящие ветви, обросшие ярким зеленым листом, и волокут их куда-то. А дерево остается совсем голое и стоит, словно обгоревший скелет, оставшийся после набега. Когда я впервые увидел, как тринадцатилетние стриженые ребята в белых полотняных рубахах навыпуск расправляются с живыми деревьями, у меня сердце оборвалось от жалости и возмущения.

— Ты что делаешь! Чего дерево портишь? — схватил я за руку одного из них. Он удивленно смотрел на меня непонимающими круглыми глазами, потом отрицательно покачал своей стриженой головой.

— Портишь нет, — сказал он. — Черв кормит нада. Три раз день кормит нада.

— А дерево?

— Дерев? — Он посмотрел на обрубленный ствол и махнул рукой. — Дерев лучше будит…

Комбинат накануне катастрофы: нет горючего, дизеля работают на каких-то отходах, на том, что раньше еливал ось в отстойник. Все чаще садится напряжение, трудно удерживать моторы на нужных оборотах, их натужный вой рвет сердце, бегаешь — выключаешь станки, но это мало помогает — станция отключает один фидер за другим, дизеля останавливаются, начинается чистка — цех простаивает.

Несколько раз во время таких простоев Гагай звонил Бутыгину, просил прислать нас помочь на станции, но Медведь каждый раз находил нам какую-то неотложную работу, посылал разбирать мотор, менять подшипники или реостат чинить — хотя это вовсе и не горело да и вообще не нужно было.

— Тоже умный нашелся, — ворчал Медведь. — На чужом горбу в рай въехать. Пошли к «японцу сейчас его разберем и чистить будем.

— Так ведь… Мы ему недавно профилактику делали, — возражаю я.

— Ничего, еще сделаем — не вредно.

«На Харьковском участке фронта завязались бои с перешедшими в наступление немецко-фашистскими войсками. На Севастопольском участке фронта продолжаются бои. Маши войска отражают ожесточенные атаки противни ка…»

Майор Кончин лежит на тюфяке, расстеленном но полу, возле окна, он укрыт одеялом почти до подбородка, ночью ему было плохо, но сейчас как будто полегче стало. Он приподнялся на локте, прижимает к уху единственный наушник и хмурит свои клочковатые седые брови.

Это я протянул ему радио. Вообще но полагается в доме без специального разрешения, но, я думаю, для раненого майора уж можно.

Ходить ему еще трудно, но он упрямо тащился три раза в день к почте — там на столбе висит репродуктор. А потом как-то спросил меня, нельзя ли протянуть точку. Я ничего не сказал, а вечером принес с комбината когти, провод, и когда совсем стемнело, залез на столб — он у нас совсем рядом стоит, — присоединился к трансляционной сети. Наушник, жаль, один только. По это ничего, кричит он громко. И если майор не очень прижимает его к уху, то даже мне слышно, в другой половине комнаты. Вот и сейчас я слышу, что говорит диктор, и вижу, как Кожин хмурится. Он вытаскивает из планшета карту, рассматривает се, отмечает что-то, лотом откидывается на подушку и отдыхает. Я вижу что он устал.

— Вот ведь, какие дела, гляди. — Он протягивает мне карту. На ней — красные и синие стрелы, флажки, кружочки. — Вот здесь, — говорит ом, — в районе Харькова. И здесь, возле Курска. Видишь? Они концентрируют здесь главные силы.

На станции освободилось место, и Шура убеждала Женьку остаться телеграфисткой.

— Ну что ты, Шура! Как же я смогу вот так, сразу, — волнуясь, говорила Женька, — я же ничего, ничего не знаю, не умею…

— А я, Думаешь, много умела? Столько же. Посадили меня, объяснили, через две недели сама работала.

— Так то ты! У тебя ж руки какие!

— Не бойся. Я сама тебя обучать буду, поняла? Посижу с тобой несколько дней рядом, а там и сама не заменишь, как пойдет. Хорошо?