Как же я тоскую… А ты так далеко от меня. Вспоминаю твои огромные глаза, словно разукрашенные тысячью оттенков голубого. Вспоминаю твои объятья, иногда жесткие (когда человек мог сникнуть под твоим напором), иногда жестоко–немилосердные, когда душил ты своею силой, улыбаясь звериным оскалом. Но меня ты обнимал нежно, обволакивающе, распахивая свою душу. Как же я скучаю, город мой…

"С дороги!" — угрожающе напирает на меня женщина с авоськой, успевая отпихнуть и плюхнуться на свободное место в трамвае. Я дома. Кругом родные, интеллигентные лица, и 40 минут везет–тащит меня трамвай к нужной остановке. Там эти минуты пролетали, а не тянулись серой тоской.

"Осторожно, двери закрываются, следующая станция — Павелецкая". Черная пасть подземных станций–улиц вымывает меня с людской волной в город наземный. Я в Москве. Все в этом мире познается в сравнении. Но разве можно сравнивать мегаполис бешеного Нью–Йорка с туманной суровостью Лондона? Как ухитриться сопоставить романтику Парижа с экспрессией Барселоны?

Москва. Что в имени тебе моем? С чем сравнить тебя, и надо ли это делать? Слышите мелодию? Её можно уловить в разных уголках города. Это — музыка Москвы. Неподражаемая мелодия, в которой соединяются нежно–зазывный свет вечерних фонарей с шуршанием листвы в Филевском парке. И царапает душу тягуче–грустящее звучание колоколов. Нервные пальцы пианиста перебирают клавиши рояля — в тумане Патриарших прудов растворяется последний аккорд… Сердце города бьет в такт с этой музыкой. Стучит, и значит, жизнь продолжается.

Опять сломался трамвай. Небо в сизых тучах, а зонт я не взяла. Глаза вверх — вглядываюсь, пытаюсь найти хоть что‑нибудь, напоминающее ТО небо. Не нахожу.

И день за днем. Из года в год. На "лету", на бегу, сметая встречных. Она так торопится: жить, любить, работать, быть.

Целеустремленная донельзя. Циничная, хрупкая и сильная одновременно. Вот она — олицетворение молодости и красоты — с модной стрижкой или копной разлетающихся волос. Вверх по эскалатору — быстрее! Не догнать её, не удержать. Москва — бурлящий котел: днем — работа или институт, вечером — мерцающие огни ресторанов, театров и клубов. Бешеный ритм жизни легкой дымкой опустится под глаза усталостью, опустошенностью. Ничего. Она отдохнет — вздремнет в метро. А сейчас бегом к нему — дорогому/любимому. Он заждался с букетиком ландышей. И с разбегу поцелуй и объятия. Бери от жизни все! Все вытребывай, выцарапывай, получай сполна. А после? Об этом можно подумать потом.

Вот она — опять стремглав куда‑то торопится, в руках зажав потрепанную сумку. Третий день с облупившимся лаком на ногтях. Нет времени сходить в парикмахерскую. Сейчас срочно на рынок, после — в детсад за младшим, затем — проверить уроки у старшего, приготовить обед, чтоб хватило на неделю. А вечером — к нему, дорогому, молчаливо–ленивому, к его дыркам в носках, к немытой горе посуды и тоннам грязного белья. Бешеный ритм города. Она уже не успевает за ним, но пытается: жить, работать, быть. А что дальше? Ждет её? Она подумает об этом потом. Потом…

Москвичка проживает три времени–этапа: весну — очарование юности, лето — зрелость красоты и осень — элегантность мудрости. Москвичка пробегает эти этапы: с улыбкой высокомерия на губах сначала, с разочарованием, следами усталости и тоски в глазах после…

Вот она снова или нет? Шаркающей, но все же быстрой походкой торопится вперед, сливаясь с толпой людской. В протертой шубе, с тяжелыми кольцами на высохших пальцах, она спешит в больницу или магазин, куда угодно, лишь бы скоротать время. Как теперь тянется оно. Время разморщинило лицо, обелило волосы, согнуло спину…

Повержен. Сломаны крылья, навзничь упав, смотрит. Ангел мой, как много страданья в дерзких глазах, злобы и, наверное, равнодушия. Ко всему свету, к себе. Зачем твоя гордость так жестока? Зачем равнодушен и зол…

Повержен. Где‑то на самом краю поднебесья сидит "очарованный странник". Гордый, одинокий. В его глазах вечность с застывшими слезами. Он никогда не попросит о помощи. На самом краю неба он сидит, сцепив руки от бессилья, ненавидя розовый закат, поворачиваясь спиной к солнцу.

Будь милосерден, молю. Безумие, поселившееся в моей душе, — это твоя тоска. Боль, сопровождающая мое сердце, — это твоя ненависть. Еще мгновенье отражаться мне в твоем застекленном образе, и прочь, прочь отсюда. Я буду стремительно бежать, как убегал когда‑то с грешной земли ты.

Людской ненависти в отмщение ты сжигал души. Но силе, творящей зло, больно делать боль. И как одинока могущественная всесильность, несмотря на всю свою власть.

Мой падший ангел, что видел ты, спустившись на землю грехов, когда в густых вечерних сумерках бродил по грязному слякотному городу. Улицы были переполнены суетливыми, очерствелыми, скукоженными в вечной спешке горожанами. Неяркий свет фонарей отражался в лужах растаявшего снега, а люди шли мимо. Торопились, не замечая твоей боли, равнодушно прищурив глаза, перемешивая сапогами грязную жижу. Спешили люди, отпихивая со своего пути печального пришельца.

Кач… Когда огромная волна засасывает тебя в подземелье, сначала в душе просыпается страх. Это чувство выползает из глубин подсознания, наверное, из тех самых глубин, откуда с оглушительным воем появляется железный вагон. Еще один, еще, еще. Кач…

Москва и метро — два слова на букву "м". Два неотделимых друг от друга "существа", одушевленных, обожествленных.

Московское метро — это поэзия и проза, и детективный роман (каких только книг не увидишь в руках пассажиров). Московское метро — мистерия на один миг, крошечный спектакль актеров–любителей. Это и безостановочный подиум, где каждая особь женского пола — манекенщица и даже — звезда.

Здесь когда‑нибудь бывает тихо? Где‑нибудь? Ну, разве что на конечных станциях, когда милиционер, проверяя вагоны, наткнется на заснувшего бродягу. Прогонит его. И воцарится опустошенная тишь с эхом цоканья каблучков. Но такое спокойствие встречается очень редко. Обычно же подземный мегаполис дрожит от ежеминутной качки, безостановочной тряски и беготни. Пройдя заветный турникет, человек становится неотъемлемой частью повседневной гонки с препятствиями. Скоростной водоворот затягивает каждого в свою огромную воронку. Человек растворяется, становясь кусочком дышащей массы.

Люди — волны, люди — полчище муравьев, дыша друг дружке в затылок, едут по эскалатору. И, надев на лица непроницаемые маски, разливаются по вагонам.

Последний день в Москве. Вдох–выдох. Гарь, шум, гул. По сути, этот город — лишь обтекаемый, неуловимый образ. Межпараллельный вневременной мираж суеты. Глаза "рвет" блеск начищенных витрин. И, как обычно, нет солнца. И, как обычно, — застывшее серое небо над головой, высокое небо.

Последние часы в Москве. Мыслями уже дома. Сердцем — здесь. Двойственность человеческой натуры рвет душу на куски. Словно птица, расправив крылья, облетаю свои владенья. В легких воздух свободы, чистый, хрустальный, несмотря на гарь, дым и грязь. Через широкие, бесконечные улицы, через проспекты, бульвары и вскоре зазеленеющие парки пересекаю город, прощаясь с каждым домом и закоулком. И на память раздариваю себя Москве. Как монетки в море бросают (в надежде вернуться), так и я "кидаю": сердце — в Чистые пруды, душу — возле Храма Христа Спасителя. И даже по Садовому кольцу, рядом с урнами для мусора валяются куски — части меня. На память. Чтобы вернуться.

Еще не тоска, предтосковье разливается по венам, когда всеми внутренними рецепторами ощущаешь: уже все. Не исколесишь завтра Тверскую, не спрячешься в тени величественных зданий, не побежишь наперегонки с ветром с Воробьевых гор. И, растворяясь в особенном гуле московских улиц, пытаешься напоследок вобрать его в себя, пропитаться им до самых кончиков пальцев. На память.

Запутавшись в сетях улиц, заплутав специально, с наслаждением вдыхаешь атмосферу потрепанных особняков. На антресоли моей памяти закидываю узкую щербатую улочку — параллельный мир громады–города, и белоснежную церковь с голубыми куполами у подножия высотной гостиницы (в самом центре современных новостроек), и Настасьину улицу, Поварской переулок, Гоголевский бульвар — все это мое, до капельки, до песчинки все это теперь в вечном хранилище воспоминаний. С ресниц срывает слезы ветер. Отдираю себя от Москвы, отвоевываю… Вдох–выдох. Покидаю столицу, меня уже нету. Напоследок вдыхаю высокое небо и гладко–холодные дома, вдыхаю суету улиц — отшум жизни.

Последние минуты в Москве, а потом разлука длиною в жизнь. Уставшая, разбитая, опустошенная, надышавшись Москвой, еду домой. На верхней полке, сжавшись в комок, рыдает тень моя, глотая слезы. Вдох–выдох. Москвой не надышишься.

— Алло, здравствуйте.

— Здравствуйте (кто же это? Не узнаю голос…).

— А я вот плачу…

В длинную цепочку, четко друг за другом выстраиваются их лица. Возникают по одному. Или внезапно, в каком‑то хаосе чувств, смешиваются вместе: реплики, поступки и глаза. Их глаза… Сердце ноет щемяще–тоскливо.

Когда несколько лет назад я стояла на своей первой торжественной линейке (уже в качестве преподавателя), вглядываясь в лица своих первых студентов и получая первый букет цветов, могла ли я предположить, как тяжело мне будет расставаться с этими смешными уже не детьми, но еще не взрослыми — моими учениками.

1–го сентября занятий не было. 2–го тоже. А 3–го и 4–го студентов вывозили на море. Так сказать, для скрепления дружеских уз. Или пут.

"Растыркав" "детей" по автобусам, начальство (ректор, проректор и т. п.) погрузилось в машины, и колонна тронулась в путь.

Куратор первого курса Ольга Ермолаевна, дав задание написать сочинение о поездке, с наслаждением вытянулась в своем индивидуальном кресле и, вслушиваясь в дикое гиканье за спиной, сказала: "С Богом!". Автобус двинулся в сторону Черного моря.

Целых два дня на море. Неплохое начало трудовой деятельности. В недалеком прошлом остались 5 лет студенческой жизни. Красный диплом специалиста Ольге Ермолаевне выдали в начале лета, а трудовую книжку она купила 1 сентября.

"Н–да, следовало бы остаться ещё подучиться", — размышляла Ольга Ермолаевна, прислушиваясь к усиливающимся воплям студентов. Кутерьма началась из‑за того, что в автобус к первокурсникам-журналистам подсадили бойких старшекурсников–юристов. Мальчики "выделывались" перед девочками, девочки показывали себя во всей красе… После зверских взглядов и язвительных замечаний преподавателя все на некоторое время затихали. Но когда двое особо дебоширистых студентов, облившись пива, захотели в туалет, не выдержал водитель. Он очень доброжелательно (сжав зубы) открыл дверь, подождал, пока студенты немного отойдут в лес, и… спокойно поехал дальше, игнорируя всевозможные возгласы.

Ну конечно, она была ею. Самой настоящей царицей. Екатериной или, может быть, прекрасной Нефертити. В прошлой жизни.

А в этой — ей пришлось стать обычной студенткой. Испытать все жизненные тяготы, связанные с вечной нехваткой денег и другими бытовыми безобразиями. Почувствовать несовершенство мира и ничтожество людей. Каждый день как‑то выживая, но все‑таки жить, а вечерами отплясывать на дискотеке. Она была одной из миллиона студентов, со своей особой царственной осанкой, гордой поступью и загадочной недосказанностью в глазах. Не мягкой кошечкой Кэтти, не своевольной дикой тигрицей. Эта девочка из забытого Богом поселка уже изначально, по внутреннему содержанию своему, была аристократкой, особой царских кровей. Никогда не задирала нос, не воротила его с презрительным кокетством — "фи–и-и". Всегда сдержанна и не по годам мудра. Редко кому удавалось увидеть её в слезах. И, конечно, как и все царицы, была она исключительно красивой.

Скажите, откуда вдруг в простой девчушке подобные целеустремленность и философия рассудка? Откуда взялись манеры, самообладание и гордость? В поселке такому вряд ли научат…

— Катя, 13–й столик еще ждет…

— Уже лечу! Не кафе, а цирковая арена… — бурча, записывает в блокнот новый заказ юная официантка. Да, Кэт, которая была царицей, с обязанностью утопать в шелках и уставать от тяжести бриллиантов, — вычищала теперь пепельницы и бегала с подносами, переполненными чашками с прогорклым кофе. Под вечер, валясь от усталости с ног, в мареве сонных закоулков, разглядывала она свою прошлую жизнь.

Я смотрю на них… Вот также мы бросались друг другу в объятья. И не было сильнее дружбы на свете. А теперь каждый сам по себе…

Милые наивные девчушки. Мушкетеры в юбках. Они горой друг за друга, всегда вместе. Великолепная пятерка — негласные лидеры группы. Я уже вижу, что ждет их впереди и как банально все закончится. Уже знаю.

Слишком индивидуальны, слишком умны, каждая. Пять личностей не уживутся вместе.

НАСТЯ

— птица–любовь. Её внутренний мир переполнен красками и звуками, эмоции рвутся из души, выплескиваются через край. Она впитывает каждый лучик солнца, она проживает каждый день, чему‑то учась. А как красиво пишет…

Словно солнце заглядывает в аудиторию, когда веселой стайкой вбегают туда молодые студентки. Они искренни в своих проявлениях, ещё не умеют врать и таиться, отстаивая свои интересы. Пока что на первом плане для них только "МЫ".

Затерялась где‑то Юлькина любовь. В каких краях? Надолго ли? С синими глазами, с волчьим страхом бродит по белу свету. Чего‑то ищет. А Юлька ждет.

Вспоминаю, как смеялась она, хрустальным звоном переливался голос, и блестели, огнем горели её глаза. Парни сходили с ума, сворачивали шеи, провожая взглядом статную красавицу. И, сидя на первой парте, с важностью красила она свои ноготки. Заглядывала в глаза преподавателю, кивала головой, задавала вопросы и продолжала наносить блестящий лак на очередной ноготок.

"Хочу, хочу быть знаменитой и сделать карьеру! Только карьера — и ничего больше", — спорила она с подругами и бегала по дискотекам, в шумной толпе студенток выделяясь озорной красотой своей.

А потом разом рухнуло все. И пропала Юлька. Осталась только серая тень с потухшими углями вместо глаз. Выстроив вокруг себя стену бетонного отчуждения, отгородилась она от мира. Никого и ничего не замечала, ступая по какому‑то своему замкнутому кругу. Ни улыбки, ни смеха, ни даже слова. Боль и злость внутри поселились, горькая обида душу иссушила. Молчит Юля. Таится. Одна. Сама так захотела.

А мужчины… Они все так же глядели вслед, да только ей это ни к чему. Затерялась Юлькина любовь где‑то… И ночами, плача в подушку, проклинала она и себя, и жизнь–тоску паскудную, и Бога, который про неё забыл.