Симку звали тогда просто Симка. Это потом уже его титулы, и имена, не стали умещаться на машинописной странице с печатями — но к тому что будет потом, то, о чём здесь будет рассказано, имеет очень малое отношение, потому что для этого потома, до которого ещё добраться надо сначала, для этого потома Симкина история совсем не обязательна; у многих, у которых было такое же потом, ничего подобного и близко никогда в жизни не случалось и случиться не могло, а потом — был. Так что Симкиное потом настало не благодаря, а вопреки… Ну вот, потом было потом; — а в то время, в котором застряло и никак не выберется начало нашей истории, Симка был просто Симка, — симпатичный стройный подросток. Только мальчишеская грация его движений, — та удивительная грация движений свойственная подросткам, которой даже названия нет во взрослых языках мира, — настолько это неуловимая вещь в себе, — и многим она казалась признаком его социального происхождения, потому что Симка происходил из о-очень высокопоставленной семьи нового советского чиновника, а это тогда значило многое, да и сейчас значит. Потому что это вот Симкин папа мог позвонить на любого, и любого бы расстреляли, а вот если бы любой позвонил на Симкиного папу, то расстреляли бы любого, а не Симкиного папу. Потому что это была тогда демократия нового, советского, типа. Впрочем и на Симкиного папу нашлось бы кому и что позвонить, если поискать. А кто, что: — вам хватит знать, что товарища Антонова-Овсеенко в доме Симки звали «дядя Володя»? — А? — э, — молчу, молчу… В общем Симка, как это и естественно для единственного сына Такого Человека, привык к неизменно низменно-доброжелательному вниманию окружающих; и вместе с этим он привык к свободе и независимости, как к должному в этой жизни. Но при всём при этом он не был слишком избалованным мальчиком; — и ещё что самое главное, — его сердце не было поражено тем страшным, неизлечимым пороком превосходства над остальными природными существами топчущими босиком землю, пороком, который превращает потом людей в начальственных нелюдей…

Последнее обстоятельство очень огорчало его маму, Клеопатру Львовну: — «Нет, вы только посмотрите — он водится со ВСЯКОЙ РВАНЬЮ! Отец, скажи ЕМУ!» — и вот этим «скажи», дело совсем еще не заканчивалось. Но охранительные усилия Клеопатры Львовны оставались без результатов и без последствий, — ее сын всё равно продолжал «водиться с рванью», — а именно он продолжал дружить с детьми людей из папиной охраны, а папа на это не реагировал. Если быть честным, то Симке трудно и было бы поступать иначе, других детей рядом попросту не было; общаться своими детьми с детьми прочих высокопоставленных товарищей не настолько безопасно на этом уровне жизни, на сколько мы можем думать; родители предпочитали для собственного сына общество детей посудомоек сыновьям расстрельных маршалов.

И еще одна интересная особенность отличала Симку от его ровесников и по ту, и по эту, сторону трехметрового дощатого забора, выкрашенного маслянистой, тёмно-зелёной, скромной краской: — он, совсем нескромно, был очень похож на девушку… В раннем детстве это ещё совсем не огорчало его маму, зато это не нравилось самому Симе, с яростной злостью он отбивался от невесть откуда бравшихся взрослых дяденек, которые хотели поцеловать его в губы, пытались это делать, а Сима вырывался, убегал, и докладывал маме. Мама начинала нервничать, уходила к папе, и потом этого целовальщика Симка никогда в жизни мог не опасаться. Но приходили другие взрослые, и снова пытались его поцеловать. Чем это занятие могло им так нравиться?!

После, как-то так незаметно для себя, Сима уже не стал докладывать маме обо вся и обо всём, а о таких случаях, когда взрослый надоел поцелуями, он рассказывать и вообще перестал. Даже наоборот, стал рассматривать разрешение на поцелуй, как специальную награду дяде взрослому, за интересное поведение, и хорошее отношение, которую в общем-то надо экономить, хотя она всегда при себе, и меньше её не становится, но всё равно, — не каждому это можно. Вот сам он вполне мог бы и обойтись… Тем не менее умел подкрепить какую-то секретную, или не очень правильную, просьбу к взрослому таким вот предложением: — «сделаешь то, о чём я прошу, можешь меня поцеловать!», — и что особенно интересно: — не отказывались! То, что это было опасное предложение, мальчик понимал, но он точно знал, неизвестным ему самому чутьём, кому можно предложить эту секретненькую награду, а кому лучше просто сказать что хочешь быть лётчиком, — как Валерий Чкалов…

В десять лет он уже использовал все обычные мальчишеские способы онанизма, и считал, что нравиться взрослым вовсе не настолько стыдно и плохо как другие думают, и вообще открыл для себя все те мальчишеские пороки, которые мальчишки открывают для себя к десяти годам жизни. Такие умные вещи, как рефлексия, им в этом возрасте не угрожают, и Симка не задумывался над тем, к кому он собственно сам себя относит, к мальчикам, или к девочкам? Он был сам собой, а всё остальное это были проблемы для других, — но те, другие, тоже не слишком глубоко в эти проблемы вникали к его счастью, и поэтому над ним всегда было безоблачное небо, — как над Испанией перед франкистским мятежом… Но для себя мальчик четко различал тех взрослых, которым он бы «всё позволил», от тех, кому рассказывал сказку про Валерия Чкалова.

А дальше была обычная жизнь мальчика-подростка, с радостями и бедами старшего школьного возраста, пока кто-то на небесах, не поставил равнодушную галочку против его судьбы. Кому-то попался на глаза папин револьвер с дарственной надписью, — её прочли где надо, и как надо, или там были иные причины?… Но Симкин папа вдруг в одночасье потерял все свои высокие чины и звания, ему пришлось сменить дом и уже никто даже не заикался о необходимости ему какой-то там охраны… Он больше не грозился убийством за подкрашенные глаза, — а глаза-то у мальчика были разумеется подведённые, карандашом под ресницами, — отец вообще мало разговаривал, пропадал на работе, и дома он не рассказывал о своих служебных делах. Жить они стали скромно, впрочем, надо отметить, и не голодно. А Симку уже по настоящему было за что убивать: — он вырос, и превратился в одного из тех самых, слишком красивых, чтобы это было просто так, парней, — о которых со значением переглядываются взрослые: — «это парень или девушка?! — а я не понял…»- и он пользовался необычностью своей внешности, для того чтобы завладеть вниманием тех юношей, которые нравились ему самому. От тех, кто ему не нравился, он отбивался с прежней яростью. Тот первый сон уже не один раз повторился с ним наяву, но только со Славиком ни разу. Симка привык и смирился, не всё получается как хочется, и Славка остался с его толстым и длинным как одесская колбаса членом там, во сне, ну и в мечтах для обыкновенного подросткового онанизма, без которого тоже неинтересно жить даже самому красивому старшекласснику. С квартиры они съехали, а что с ним было дальше Симка не узнавал. Правда однажды, года через два, он стоял на тротуаре, а мимо шагала колонна курсантов, и один из них повернул голову, и внимательно посмотрел на Симку странным, немигающим, взглядом. Симка смутился и отвернулся, и только уже придя домой сообразил, что это был его Славка. Но он так ничего тогда и не сделал, чтобы разыскать сбившегося с ноги курсанта, на этом история любви Симки к Славику закончилась, после он почему-то уже даже ни разу не онанировал на воспоминание о его обнажённом теле там, на берегу.

Сима учился на втором курсе университета, когда самую короткую летнюю ночь страны вспорол рёв чёрных немецких бомбовозов, вошедших в нашу историю с лёгким изяществом тяжёлых чугунных утюгов плывущих в прозрачном утре летнего неба. Клеопатра Львовна обила все пороги, которые ей позволялось обивать, и её сына ещё почти два года не брали в действующую армию. Но фронту не хватало людских ног для портянок, и когда повестка пришла к Симке в очередной раз, то даже мама уже ничего не в состоянии была сделать, а отец вмешиваться в судьбу сына отказался наотрез. И вот, чуть больше чем через месяц после последнего съеденного домашнего пирога, Симка шагал солдатским шагом, груженный воинской амуницией и припасами по дороге, ведущей через горный перевал к переднему краю обороны.

Рота была маршевой, никто там никого не знал ни в лицо, ни по именам, тем больше Симку удивил поступок лейтенанта Ревенко, из соседнего взвода, который за вязанку тёплых байковых кальсон перекупил его у командира взвода, к которому он был приписан на марше. Вслед за кальсонами в соседний взвод ушёл конопатый долговязый хохол, Загребельный. По большому счёту ничего такого в этой воинской коммерции не было, пока рота шла к передовой командиры подбирали себе отряды по вкусу, и поменялись многими солдатами, — но цена! Сима был и на самом деле польщён тем, что за него отдали такую высокую цену, он-то особенного мнения о своих солдатских качествах не придерживался, и справедливо считал, что советский Македонский из него не получится, сколько бы кальсон заплатил за его солдатские качества незнакомый лейтенант.

Новый хозяин проявил к нему повышенное внимание, например он забрал у Симки катушку, с двенадцатью килограммами пропитанного озокеритом телефонного кабеля, и отдал её нести солдату-узбеку и так ни слова не знавшему по-русски, а от вида катушки и вообще онемевшему. Узбек долго смотрел на катушку, потом на Симку, но смирился со своей узбекской ишачьей долей, он взвалил катушку на плечо и глядя на Симку масляными глазками сказал что-то на нечленораздельном языке. Сидевшие на корточках другие узбеки посмотрели все разом на Симку, и смеясь повалились, хлопая себя по пузу ладонями. Симка засмущался и отвернулся. Потом катушечный узбек всё время старался оказаться с ним рядом, а Симка в свою очередь старался быть от узбека подальше.

Рота пришла на место и рассредоточилась. Пополнять оказалось некого, и подразделение стало занимать позиции целиком в маршевом строю. Немцы, как и полагается немцам, сидели на хребте, отрыв там обстоятельные немецкие земляные укрепления, соединённые траншеями окопы, оборудовали защищённые огневые точки, устроили себе блиндаж с трубой, осталось только нанять трубочиста, и вот тебе Гамбург! Наши, как и положено нашим, расположились внизу, у подножия склона, так, чтобы окопы наполовину простреливались сверху, но зато поближе к немцам в обозначениях на штабных картах. На предмет внезапной штыковой атаки, чтобы немца прямо из окопа штыком в пузо. Таков был приказ, а приказ он и в Африке приказ. Командир роты ходил по линии обороны, примеривался неизвестно к чему, никому ничего не объяснял, и матерился не уставая, — на то он и был командир. Потом он спросил у солдат, — умеет ли кто говорить по-немецки. Симка по-немецки говорил с семи лет, тогда в их семье считалось, — нужно. Командир увёл Симку с собой за окопы, встал на самом видном со стороны немецких снайперов месте, и закричал в сторону врага: — «Фогель!!! — Эй, Фогель, ёбт твою мать!!!» — Симка ждал когда нужно будет переводить, но с того склона заорали в ответ по-русски: — «А-а!!! — капитан Скурлатофф, шайцпильц!!!!.. — слюшаю!» — тогда наступила очередь Симки, потому что это был весь русский язык, который сумел выучить за два года в окопах войны отвечавший капитану Скурлатову немец. Симка перевёл, полностью и дословно, весь текст договора капитана Скрулатова с унтер-офицером Фогелем, так и не вошедший в сорок четыре тома истории Второй Мировой Войны.