Время шло к обеду, и в зале становилось все жарче. А когда солнце зависло над плоской крышей блочного дома, что белел напротив, и заглянуло в широкие окна парикмахерской, было уже невмоготу от жары. Глеб Романович, который уверял, будто люди болеют раком от перегрева на солнце, тут же приспустил над своим окном легкие шелковые шторы. Остальные три окна вскоре тоже занавесили, но это не спасало от крепчавшего зноя, и мастера один за другим стали уходить в подсобку и снимать с себя кофточки, джемперы, жакеты. А Катя Воронцова осталась, можно сказать, в чем мать родила, и когда она подходила к окну, ее гибкая прямая фигура просвечивала сквозь халат.

— Эко тебя вылупило, — шутливо сказала Нина Сергеевна и звонко шлепнула Катю по животу. — Хотя бы уж села, а не маячила по-пустому перед окнами.

— Надоело сидеть, — отмахнулась Катя и продолжала стоять у окна, разглядывая купающегося воробья. После недавней поливки улицы в выбоине тротуара осталась лужица, и в ней теперь азартно плескался воробей.

Нина Сергеевна больше ничего не сказала, достала из тумбочки клубок голубой шерсти со спицами и принялась за вязание. Остальные мастера тоже занимались чем попало. Петр Потапыч, близоруко щурясь, возился со своими старыми карманными часами. Рая Савельева успела сбегать в магазин и что-то жевала; она почти все время что-нибудь ела, но по-прежнему оставалась худой и бледной. Тамара Павловна, подобрав под себя загорелые полные ноги, сидела в кресле и подпиливала на руках ногти. А Глеб Романович, кособоча рот по дурной привычке, оставшейся еще от детства, уже кому-то вовсю названивал, он каждую свободную минуту, что называется, висел на телефоне.

Был это самый обычный праздный час, мастера уже давно так окрестили простойное время, которого летом хоть отбавляй. Рекордные по длине праздные часы приходились на июнь, июль и август. В эти месяцы коренной житель столицы отбывает в отпуск, селится на дачи. А приезжий люд, какого летом в Москве куда как много, в парикмахерские ходит редко: и некогда и денег жалко. Конечно, бывает, что тамбовские или там рязанские молодцы туда заявятся, чтобы потом дома похвастать, мол, подстригались в столице, но таких теперь все меньше и меньше, ибо трудно уже удивить нынешнюю периферию столичной стрижкой. Летом в Москве иностранцев тоже хоть пруд пруди, да только этих и вовсе в расчет брать нечего: на стрижку или бритье они денег не тратят.

Город уже много дней маялся жарой. Дожди все не шли и не шли, и белое солнце, не зная ни туч, ни облаков, вольно каталось по небу, рьяно выказывало свою нещадную жгучесть. И ветра совсем не было: нудный пух от тополей висел над головой почти без движенья, листья на деревьях молча глядели вниз.

А Дмитрий не чувствовал этой жары, и вообще он шагал как во сне. В другой бы раз посмотрел на глубокие следы от чьих-то каблуков на размягченном асфальте, усмехнулся, видя, как лежит в тени под липой сомлевший пес-дворняга, раскинув лапы и прищурив желтый ушлый глаз. Он все раньше замечал, когда шел по этой асфальтовой дорожке, которую любил. Ровная, прямая, с шеренгами лип по сторонам, она начиналась почтя от Аллеи космонавтов и тянулась до самой телестудии и еще дальше. Слева от нее — два широких зеленых газона, между ними идут машины, троллейбусы, автобусы; справа — длинное травяное поле, где летом играют в мяч, а зимой катаются на лыжах и в любое время года стар и мал гуляют с собаками.

Дальше поле переходит в пруд, который летом похож на майский луг, до того бывают ярки, пестры шапочки, костюмы купальщиков, мельтешащих в воде и на берегу. Дмитрия всегда веселило и радовало, что здесь, в самом городе, у него под боком, настоящий пляж. Его даже гордость брала: жил-то на какой улице, разве есть еще такая хоть одна в Москве! А поднимешь голову — впереди слепит глаза Останкинская телебашня, которая расставила пошире каменные ноги и протянула руки-антенны белому солнцу. И стоит она, простая и загадочная, летящая и неколебимая, как сама земля русская, на которой выросла.

И все это улица академика Королева, самая прямая и, пожалуй, самая широкая в городе. И длина у нее завидная — один только «кубик» телестудии тянется чуть ли не на километр. Когда Дмитрий учился в школе, то вместе с классом ездил на Волгоградскую плотину. Больше часа шел он тогда по ней, заглядывая вниз, где бесилась вода. И такая даль была до той воды, и так жутко она кипела, грохотала, взрывалась, что у него перехватывало дух и кружилась голова. И он тогда не мог себе представить, как это люди построили такую громаду, а потом не раз думал, что улица Королева похожа на Волгоградскую плотину своим величием.

Но сейчас он не замечал ни башни, ни стеклянного «кубика» телестудии, ни голоплечих девушек, что шагали навстречу. Сегодня он был, казалось, равнодушен ко всему, даже к Кате, которую искал с самого февраля и наконец неожиданно нашел и от растерянности и волнения сделал вид, что не узнал. Все люди были легко одеты, а он шел в костюме, в галстуке, в черных закрытых туфлях. И хоть бы что, ему не было жарко, наоборот, при мысли, что через час ему могут накидать полный короб черных шаров, его даже познабливало.

Иван Иванович поднялся спозаранку, натянул на себя красную футболку и, выйдя в просторную полупустую прихожую, слабым голосом закричал:

— Катюша-а-а!.. Встань передо мной, как лист перед травой!

Катя тут же проворно запрятала текущие по плечам волосы под косынку, концы ее завязала на лбу и, надевая на ходу боксерские перчатки, выбежала из комнаты.

— Физкультпривет! — сказал Иван Иванович, выбрасывая вверх правую руку.

Катя тоже подняла руку в знак приветствия, весело ответила:

Утром в тот день Костричкин вошел к себе в кабинет, раскрыл настежь окно, огляделся, словно был здесь впервые, и поморщился. Все ему тут не нравилось: окно, стол, старый телефонный аппарат, который часто к тому же портился. Но особенно раздражал его размер кабинета: два шага туда, два шага сюда. Это тюремная камера, и не больше, черту на том свете не пожелал бы он такого кабинета, самому главному тем более.

Да и окно вызывало досаду. Оно выходило прямо на шумную улицу, и мимо все время сновали люди, постоянно в него заглядывали, будто следили, чем тут занят Федор Макарыч в своей тюремной камере. Одно время он попробовал его закрыть сплошь соломенным матом, но тогда в кабинете стало темно. Посидел Федор Макарыч дня три с электрическим светом, потом решил не губить зрение, снял соломенный мат, свернул и поставил в угол. А нижние стекла окна велел замазать белой краской, что поубавило свету в кабинете, сделало его с улицы похожим на общественную уборную, но Федор Макарыч ничего лучше придумать не мог и мирился с этим.

Стол, конечно, тоже никуда не годился: маленький, высокий, с одной тумбочкой, весь поцарапанный, в жирных чернильных и бог знает еще каких пятнах. Ему под стать и черный телефонный аппарат, этот старомодный тяжелый утюг из эбонита, за который и ухватиться нельзя, если надо переставить на подоконник. А в его вечно сырой трубке к тому же постоянно жил какой-то хрип верблюжий.

И все-таки Костричкин не выказывал подчиненным то гнетущее состояние, какое вызывал у него кабинет, и старался не падать духом. Он успокаивал себя тем, что еще есть на свете парикмахерские, где у заведующих нет и такого кабинета, маются они на задах в проходных комнатах, в подсобках, не то и прямо в коридорах. А у него как-никак отдельный кабинет, он может туда вызвать любого мастера и дать взбучку или поговорить по душам. И все это один на один, без свидетелей.

А впрочем, он сейчас так и сделает, возьмет и устроит кому-нибудь разгон. Что ему сидеть сложа руки, когда начальник должен руководить, раньше всех видеть любые недостатки в коллективе. Вот ради чего, скажем, на днях Катя Воронцова вдруг поснимала все с себя?.. Всего-навсего разомлела от жары и разделась?.. Нет, едва ли… Он знает современную молодежь, распущенная она и ничего так спроста не делает. Катя, конечно, не зря оголилась, это либо вызов, либо какой-то намек. Правда, если последнее, то ему вовсе незачем тревожиться, наоборот, можно только приветствовать, что в ней женщина прорезается, что она к своему главному бабьему ремеслу готовится, какое ей от бога положено. А если это все-таки вызов?..