Фильм был типично американский: довольно-таки примитивный сюжет, леденцовая карамелька, но завернутая в яркий фантик непрерывного действия. Вроде и смотреть нечего, а уж если начнешь, то невозможно оторваться. Картинки сменяют одна другую, как цветные стеклышки в калейдоскопе, что-то без конца взрывается, мчится, несется, горит, кто-то без конца выясняет отношения. Леденец со вкусом обсасывается со всех сторон…

Она же любила русские фильмы, снятые лет двадцать назад, созерцательные, с хорошей актерской игрой, без отвлекающих внимание спецэффектов. Но такие фильмы были хороши долгими зимними вечерами, когда в комнате мягкие сумерки, в руке бокал красного вина, а в камине пылает огонь… Просыпаться же лучше всего вместе с героями сериала. Увидеть их в положенное время на экране и невольно подумать: «Ну вот, все свои дома. Жизнь продолжается».

Она встала в обычное время, с единственной мыслью тут же включить телевизор и понять, что жизнь продолжается. Оставшись в одиночестве, необходимо за что-нибудь зацепиться. Хотя бы за сериал. Муж умер год назад, а на экране все те же герои, что и до его смерти. Он умер, а они живы. Она тоже жива. Суррогат семьи. Все свои дома. А что делать? Но спросонья она нажала не на ту кнопку и попала на другую программу. Увидела, как два друга выясняют отношения в далекой Америке. И что-то мелькнуло в ее сознании, странное ощущение встречи со старыми знакомыми. Одного звали Майкл, а другого Питер.

Майкл не был ни смуглым брюнетом, ни ярким блондином. Среднестатистический парень со среднестатистическим цветом волос. Они с Питером когда-то сидели за одной партой. Там, в Америке, у них другие школы, и никаких парт, разумеется, нет. Но в маленьком русском городке, где оба родились, в те времена во всех классах старой двухэтажной школы стояли именно парты. Она знала об этом от Питера. Тот любил рассказывать о своем детстве: о том, как они с Майклом мазали воском школьную доску, чтобы по ней не чертил мел, как принесли в класс белую крысу и напугали химичку, как сорвали урок истории, развернув все парты сиденьями к доске…

А Питера она знала хорошо, потому что Питер был ее мужем. Как странно это звучит: мой муж Питер. Конечно, он не был Питером. Петя Шумов, русский парень с голубыми глазами и носом уточкой, настырный и любивший риск. Это он с детства придумывал то, что потом выполнял Майкл. И про крысу придумал он. И шутку с партами. И потом… Он не боялся брать кредиты под шальные проценты и искренне верил в то, что через пару лет будет работать только на себя. Он пропадал ночами на работе, улаживая дела, ел наспех, не чувствуя вкуса пищи, носился по банкам и поставщикам, в налоговую инспекцию и на склады, и в этой бешеной гонке создавал свою империю. Государство имени Петра Петровича Шумова. Концерн Питера Шона.

Уже с неделю Дмитрий Глазов приходил домой в половине восьмого. Делал вид, что активно ищет работу, ездит на собеседования, обивает пороги. Ведь дома его встречал вопросительный взгляд жены: ну и как? Этого взгляда он боялся больше, чем ругани и упреков. Не оправдал ожидания. А не надо ждать, тогда и оправдываться не придется! Отношения в семье становились все напряженнее. Нерв его кратких диалогов с женой все натягивался и грозил со звоном лопнуть. От этого ожидания уши словно заложены ватой. Чтобы не оглушило.

История его была вполне обычной. Еще три недели назад Дмитрий работал в одном из РУВД города Москвы, оперуполномоченным, и ожидал присвоения очередного звания, повышения по службе и перевода в Главное управление, на Петровку. Чтобы заняться наконец серьезной работой, а всю мелочевку оставить в прошлой жизни. Втайне он считал себя человеком талантливым, не сказать чтобы гениальным, но работу свою он любил, среди коллег выделялся смекалкой, трудолюбием, и вообще: кого продвигать, как не его? Молод, умен, честолюбив. Месяц назад на его участке случилось убийство, и, сотрудничая с коллегами из МУРа, Дмитрий сумел проявить себя. Ему обещали устроить перевод, и он знал, что заявка уже пришла.

Но у Глазова был один существенный недостаток: он не умел, а главное не хотел прогибаться перед начальством. Вел себя слишком уж независимо да еще посмеивался над коллегами по работе.

Я,

мол, Д'Артаньян, а вы так, погулять вышли. Работал Глазов хорошо, нераскрытых дел у него было меньше, чем у других, и его терпели. Но нагружали сверх меры. А он тянул свой воз. Потому и не отпустили: некем заменить. Приятель вовремя подсуетился, кого надо подмазал, где положено проставился, и должность с повышением досталась ему, хотя в последнем громком деле он практически не участвовал. Для Дмитрия это было ударом. Как так? В горячке бухнул на стол рапорт об увольнении из органов и сказал многое из того, чего говорить не следовало бы. А полковник в такой же горячке и обиде взял да и подмахнул рапорт. Теперь обе стороны об этом жалели, но Глазов уже встал в позу и делал вид, что ищет другую работу.

На самом деле он находился в глубокой депрессии. Дмитрию Глазову было двадцать восемь лет, но полученный им удар был настолько серьезным, что он ощущал, как земля уходит из-под ног. По наивности и молодости лет он все еще ждал, что позовут обратно. Позвонят, приедут, поклонятся в ножки, принесут извинения. Ведь он незаменимый, один такой на свете, и вообще…

Не позвонили. Как так? Мир устроен несправедливо? Земля вращается вовсе не вокруг Дмитрия Глазова? Открытие не из приятных! И он откровенно затосковал.