Избранное

Арагон Луи

В сборник избранной прозы крупнейшего современного писателя Франции входят его исторический роман «Страстная неделя» и рассказы разных лет, начиная с книги 20-годов «Вольнодумство», рассказы из сборника, создававшегося во время фашистской оккупации в годы второй мировой войны, «Неволя и величие французов», новеллы 60-х годов, а также вставная новелла из романа «Гибель всерьез».

Все произведения, вошедшие в настоящий однотомник, вышли на языке оригинала до 1974 года.

Вступительная статья

Когда в небе вспыхивает радуга, цветовые полосы у основания четко разграничены, а на вершине краски сливаются в один золотисто-изумрудный тон, вобравший в себя все богатство гаммы. Нередко и в творчестве бывает так: сначала эстетические поиски художника принимают формы контрастные, на первый взгляд даже несовместимые, а потом, в пору расцвета, торжествует удивительное единство многообразия. После бескомпромиссно спорящих друг с другом поэтических книг «Беспрерывное движение» (1924) и «Красный фронт» (1931), Арагон (1897–1982) поразил своих современников гармоничной художественной цельностью стихов «Нож в сердце», «Глаза Эльзы». А эпические полотна «Коммунисты» и «Страстная неделя» естественно соединили идейно-стилевые потоки, которые в «Базельских колоколах» и «Пассажирах империала» текли как бы параллельно, едва соприкасаясь. Своеобразие завершающего периода творчества Арагона — новое разграничение разных творческих манер; это легко обнаружить, читая новеллы, опубликованные писателем в шестидесятые годы.

Как же складывалось на протяжении шестидесяти лет это щедрое единство многообразия? Каковы опоры многоцветной арагоновской радуги?

Наверное, первый импульс целостности — единство Арагона-поэта и Арагона-прозаика. Лирической страстностью дышит любая строка Арагона — поэта и романиста, рассказчика и публициста, литературного критика и оратора. Мне памятна первая моя встреча с писателем зимним днем 1953 года. В одной из аудиторий Московского университета царило необычное оживление: то ли научная дискуссия, то ли радостная встреча друзей. Ни председательствующего, ни чинных рядов, а разговор шел серьезный — о поэзии и ответственности поэта, о лирике интимной и политической. Студенты таким плотным кольцом окружили стол, за которым сидели Эльза Триоле и Арагон, что гостей совсем не было видно. В вопросах, летевших с задних рядов, звучала тревога (расслышат ли?). Но Арагону удавалось схватывать каждую реплику, он охотно отвечал, вступал в спор, сам спрашивал, шутил. Его радовал интерес к французской культуре, ему нравилась отчаянная смелость, с какой говорило на его родном языке, не особенно стесняясь ошибок, юное племя неугомонных. Тогда Арагон пленил всех азартом увлеченности и даром превращать в поэзию самые «скучные» литературоведческие дефиниции.

Поэт par excellence

У самых истоков Арагон сразу и поэт, и прозаик: повесть «Анисе, или Панорама» (1921) вслед за стихотворным сборником «Фейерверк» (1920); знаменитый «Парижский крестьянин» (1926) одновременно с поэтической книгой «Беспрерывное движение». «Анисе», цикл рассказов «Вольнодумство» (1924), «Трактат о стиле» (1928) — настоящая лирическая проза, ритмически организованная, изобилующая метафорами, включающая множество фрагментов, которые можно было бы назвать стихотворениями в прозе. Произведения, публиковавшиеся на протяжении тех лет, когда Арагон возглавлял вместе с Бретоном, Элюаром, Супо группу сюрреалистов, претендовавших на «запись мысли без контроля разума, без всякой эстетической или нравственной цели», содержат и заумь, программные для сюрреализма псевдоэффекты, и стихи, сохраняющие значение до сей поры. Конечно, в первых книгах много чисто игровых каламбуров и темных метафор, но уважением к слову, заботой о его смысловой нагрузке предопределено появление в них и произведений иного качества. Строфы «Гоби-28» или, например, «Поэмы, кричащей среди развалин» по-настоящему трагичны; в них — драма одинокого человека, который не может приспособиться к цинизму обычного буржуа, измеряющего радость предстоящего дня количеством хрустящих купюр в бумажнике, презирающего любую романтику чувств.

СТРАСТНАЯ НЕДЕЛЯ

РОМАН

I

УТРО ВЕРБНОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ

Помещение, которое отвели подпоручикам, освещалось единственной свечой на столе, и огромные тени игроков всползали на стены, переламываясь на потолке. Уже начинали бледнеть в предрассветном сумраке давно не мытые оконные стекла.

Помещение подпоручиков… вернее сказать, Пантемонская казарма; здесь еще два месяца назад были расквартированы части королевского конвоя, отряженные ныне в провинцию, здесь не только подпоручики, но и поручики не имели своих коек; не хватало коек даже мушкетерам, которые, как и другие королевские гвардейцы, в армии фактически носили чин поручика, поэтому местные, парижане, как, например, Теодор, ночевали у себя дома, а большинство провинциалов стояли в гостинице. Но с тех пор, как была объявлена тревога, все сбились в казарму, и, поскольку сюда свели только офицеров, чины особых преимуществ не давали. В помещении подпоручиков (подпоручиков, которые в действительности были подполковниками) можно было встретить, что объяснялось личными связями, наряду с этими подпоручиками-подполковниками также поручиков, бывших всего лишь мушкетерами. Например, Теодора… Поэтому-то казарма скорее походила на училище, где старички берут новеньких под свое покровительство. Теодора, во всяком случае, офицеры приняли радушно, прежде всего потому, что он имел репутацию классного наездника, из тех, что посещают Франкони. Десять тревожных дней… Десять дней, в течение которых спали вповалку, чуть не друг на дружке, — и старички и новенькие. Само собой разумеется, наш Теодор спал ближе к дверям, потому что у дверей нашлась свободная койка, зато на верхнем этаже мушкетеры разложили тюфяки прямо на полу. Десять дней…

Десять тревожных дней, иными словами, десять дней не снимая сапог. Где-нибудь в походе еще куда ни шло, но в Париже, в Гренельской казарме! Конечно, спали, но как спали… В конце концов все эти россказни начинали действовать на нервы. Было еще полбеды, пока их назначали в караул в Тюильри, но с четырнадцатого числа караульную службу несла только Национальная гвардия. Томительно-тревожное бездействие. Ложились, забывались сном, вдруг просыпались, одним прыжком вскакивали с постели. Не говоря уже о дурацком цукании… Потому что с этими желторотыми юнцами… Вдоль тюфяков еще медлили запоздалые предутренние сновидения, лентяи понурившись сидели в темноте — и дневальные и те, что просто перебрасывались словами от койки к койке. Смятение, смятение, что бы там ни писали газеты!

— Вы читали вчерашний номер «Котидьен»?

Серый мушкетер сердито обернулся и увидел Альфреда. Молодой человек присел на край койки, где Теодор валялся прямо в сапогах, чуть ли не в полном облачении, в расстегнутом красном доломане — снял он только васильковый супервест, на котором был вышит белый крест с лилиями, да поставил в проходе между койками кирасу, подперев нагрудник спинкой, так что она походила на две молитвенно сложенные ладони. Только о чем молиться-то?

II

ЧЕТЫРЕ ВЗГЛЯДА НА ПАРИЖ

Площадь Людовика XV — самое прекрасное место во всем свете, даже при дожде, от которого здесь положительно негде скрыться. Таково было искреннейшее убеждение Робера Дьедонне. Первый королевский егерский полк еще с утра — составил на площади ружья в козлы. Четыреста пятьдесят спешившихся всадников, стоя у коней, покрытых красными суконными чепраками и бараньими арчаками, белыми у рядовых и черными у офицеров, выстроились вдоль стен Тюильри, заполнив все пространство, отделяющее каменные балконы от садовой ограды. Площадь, где расположились лагерем солдаты в своих бутылочно-зеленых мундирах, стала похожа на огромный луг; ярко-красные панталоны были заправлены в сапоги, на головах кивера из твердой кожи со шнуром из конского волоса и белым плюмажем, на правом плече белый аксельбант. Робер Дьедонне нетерпеливо покусывал свои жесткие усы мелкими кривыми зубами, так не вязавшимися с его молодцеватой статью; рыжая прядь волос спадала ему на лоб. После последнего перехода — десять лье под порывами злого ветра, под дождем, настигшим их у Сен-Дени, — он спал как убитый. Они выступили из Бетюна еще в пятницу. Никто из них, впрочем, не жалел о Бетюне. Ни солдаты, в большинстве своем парижане, которые с ворчанием отправлялись в Бетюн, тем паче что по возвращении Бурбонов они одновременно с новым наименованием получили торжественное заверение, что будут бессменно состоять в парижском гарнизоне, и теперь им не так-то легко вбить в голову, что военный министр Сульт за их счет хотел сыграть скверную шутку с губернатором Парижа генералом Мезоном, туда их всех!.. ни офицеры, в подавляющем числе разночинцы, среди которых с тех пор, как прошел слух о возвращении Бонапарта, началось брожение умов. На беду поручика Дьедонне, командир роты, бретонец родом, по имени Буэксик де Гишен, был один из немногих верных слуг короля, настоящий шуан. Среди поручиков шло волнение. Арнавон, Рошетт, Ростан, в основном аррасцы, начали устраивать по харчевням тайные сборища, куда, как бывший офицер императорского эскорта, был допущен и Дьедонне. Военный врач Денуа, бывший, кстати сказать, в 1813 году, после Лейпцига, в плену вместе с полковником, утверждал, что даже штабные отвернулись от графа де Сен-Шаман. На каждые десять солдат в полку приходилось не менее одного офицера, но и эта предосторожность оказалась недостаточной. Стоило посмотреть, как встретили солдаты спич полковника в Камбрэ, на сборном пункте, накануне отправки в Сен-Кантэн. Пусть газеты, случайно попадавшиеся в пути, даже многое привирают, но ведь не все же подряд ложь. И кавалеристы стали открыто провозглашать в тавернах пламенные тосты в честь Маленького Капрала. Только один полковник не знал ничего. В воскресенье в Сен-Кантэне люди на улицах спрашивали егерей, будут ли они сражаться против Наполеона или же присоединятся к частям Лефевр-Денуэтта, идущего на Париж вместе с гвардейскими егерями, гренадерами и артиллерией. Вечером в помещении, размалеванном картинами в стиле «Возвращение из Египта», собралась половина офицеров, во всяком случае человек двадцать, обсудить, что же следует предпринять, коль скоро мятежные войска находятся всего в четырех лье от Сен-Кантэна, в Гаме. Присоединяться к гвардейским егерям? Снова ли встать под трехцветное знамя? Господа офицеры только что узнали, что в Гренобле полковник Лабедуайер перешел вместе с 7-м линейным полком на сторону императора.

На площади, несмотря на дождь, как муравьи, кишели парижане; они, казалось, выползали из невидимых щелей, пользуясь каждой минутой затишья, сновали среди расположившихся бивуаком солдат, и эта неспокойная толпа, обрывки разговоров, противоречивые вести, женщины всех сортов, спускавшие шарфы с плеч вполне непринужденным движением, в котором уже чувствовалась близость весны, степенные буржуа, увещевавшие егерей, и без того готовых не моргнув глазом умереть за королевский дом, — все это придавало всему какую-то нереальную реальность. Что мы тут торчим? Если верить слухам, король намерен в полдень делать смотр войскам. «А где король-то, разве что у меня в заду», — сказал этот грубиян Денуа. Кто-то принес поручику Арнавону сегодняшний номер «Деба»: статья Бенжамена Констана… Словом, ровно ничего не поймешь.

Да, конечно, дерзкая затея Лефевр-Денуэтта провалилась. Между Сен-Кантэном и Гамом их полк встретился с гвардейскими егерями, направлявшимися к северу. Что за форма у гвардейцев — шапки меховые с зелено-красным плюмажем и золотой кисточкой, пурпуровый ментик с опушкой из черного меха, зеленый доломан и желтые рейтузы, — и в каком же плачевном все это было состоянии. Жалко даже глядеть. Всех «подстрекателей» арестовали. Сам Лефевр-Денуэтт спасся бегством… Но Маленький Капрал, в Лионе он или нет? Да отвечайте, прах вас всех возьми! Прошла неделя. И вот теперь они на площади Людовика XV между Тюильри, откуда никак не желает появляться король, где ржут кони, и Елисейскими полями, с ярмарочными балаганами по всем четырем углам; деревья еще по-весеннему голые, у Вдовьей аллеи скопление гвардейцев, а ближе к Сене — студенты в костюмах а-ля Генрих IV, в фетровых шляпах с перьями, — настоящий маскарад! Другими словами, отряды волонтеров Вьомениля, студенты Высшей медицинской школы и Школы правоведения, неистово распевающие роялистские песни! Надо было послушать, что говорят о них солдаты, уцелевшие после русского похода, ветераны Аустерлица и Ваграма, любой охотно задал бы хорошенькую трепку этим мальчишкам, только что соскочившим со школьной скамьи.

И ко всему еще поток экипажей, поспешно кативших на запад и даже не пытавшихся скрыть своей спешки, — кареты, берлины, наемные кабриолеты с выкрашенными в желтый или красный цвет спицами; все это нагружено, забито до отказа — целые семьи, баулы, разномастные пожитки, неизвестно как и к чему притороченные… Время от времени вдоль колонны проезжал верхом генерал, как бы затем, чтобы умерить нетерпение войск. По обе стороны моста Людовика XVI стояла пехота, а кирасир отвели на улицу Ройяль-Сент-Онорэ.

Может быть, его величество надеялся, что дождь поутихнет. А пока что около десяти тысяч человек мокли в бездействии на Марсовом поле. Но даже в непогоду площадь Людовика XV… особенно если сравнить ее с Бетюном!..

III

ПАЛЕ-РОЙЯЛЬ ПРИ ВЕЧЕРНЕМ ОСВЕЩЕНИИ

Этим вечером Теодор ничему больше не верит.

В окна Тюильри он видит, как хлопочут, суетятся слуги, готовясь к празднеству. Сегодня во дворце прием — на вечер зван посланник его католического величества его святейшество де Пералада, — карета испанского посла уже стоит во дворе, по королевским апартаментам разгуливают прелестные дамы, офицеры и вельможи; все смеются, перебрасываются словами, громко разговаривают. В полосах света, падающего из окон, движутся всадники, чуть не задевая друг друга. Уже спустилась ночь, и разномастный люд воровски жмется к дворцу поглазеть на празднество, насколько позволяют огромные оконные проемы.

Дворец охраняется Национальной гвардией; королевские гвардейцы, прикомандированные к Павильону Флоры, оставили своих коней у ворот Лувра. Дождь все льет и льет, но зеваки, не замечая его, окружают дворец, словно слетаются на падаль мухи. К семи часам, когда кому-то пришла в голову счастливая мысль отослать кареты, волнение толпы немного улеглось. Все равно до девяти часов ничего нового не произойдет; на страже остается небольшой отряд мушкетеров и конвоя, и все прочие могут при желании пойти закусить в соседние ресторации. «Только смотрите ни в коем случае не удаляйтесь от дворца — ведь мы тоже выступаем нынче вечером».

Тем самым вечером, когда Теодор уже ни во что больше не верит. Приглашение испанского посольства на ужин во дворец наделало много шуму. Видно, празднество затеяли именно с целью сказать народу; вы же сами теперь видите — все идет своим обычным порядком, разве может такое зрелище предшествовать бегству? Но где же король? Где принцы? Прибыли министры, правда, они не принимают участия в банкете, а спешно подымаются по лестнице: это Жокур, Бурьен, аббат де Монтескью.

Хотя еще совсем недавно баулы и саквояжи выносили из дворца и грузили в экипажи, все по-прежнему утверждают, что король до сих пор не принял окончательного решения. Вообще много чего говорят. Болтают все кому не лень. Царит лихорадочная атмосфера, и голоса звучат слишком громко, как бы желая заглушить фальшь интонации. Теперь, к вечеру, утренняя статья Бенжамена Констана уже успела безнадежно устареть, и при упоминании о ней люди досадливо пожимают плечами.

IV

ПРОЩАНИЕ В ПОЛНОЧЬ

Вошедший слуга снял нагар со свечей, горевших в огромной люстре с подвесками, а также с лампы под разрисованным абажуром, отбрасывавшей неяркий свет на ломберный стол. Господа игроки даже не оглянулись. Ничего удивительного: недаром же они имели репутацию заядлых любителей бульота. Однако дамы отметили это обстоятельство сдержанным хихиканьем: при них оставался лишь один представитель сильного пола, друг мадемуазель Госселен, которого она повсюду таскала за собой, вполне бессловесный персонаж в щегольском оливковом фраке. Круто завитая шевелюра и бакенбарды котлетками, подпертые плоеным жабо, заправленным, как и полагалось, под белый пикейный жилет. Он взглянул на свои часы-луковицу с репетицией.

— Уже половина двенадцатого, — вздохнул он.

Главная его заслуга заключалась в том, что в двадцать пять лет он содержал танцовщицу, как будто ему уже стукнуло шестьдесят.

Конечно, не так шикарно, как содержали Виржини. Бедняжка Виржини, ей давно было пора подняться в спальню и лечь. Она чуть-чуть кокетничала своим новым положением и была удивительно мила в капоте специального фасона, изобретенного для кормящих мамаш, но молоко ужасно распирало ей грудь. К тому же было уже поздно. Старики Орейли — родители Виржини — привыкли заменять ее при приеме гостей: пусть чувствуют, что хозяева — они; кроме того, это придает всему известное достоинство. Как ни было скромно амплуа Виржини в качестве балерины, все-таки она считалась настоящей артисткой, равно как и ее папаша, в течение двадцати лет состоявший главным куафером при Опере. Виржини еще не достигла шестнадцати лет, когда ее, как принято говорить, заметил маршал Бессьер. Блистательный содержатель был вскоре убит под Люценом, и родители Орейли переселились к дочке, носившей по покойнику траур. Перед смертью маршал успел облагодетельствовать Виржини: ей достался особняк, который можно было смело назвать одним из прелестнейших в Париже, рядом с холмами Монсо, засеянными люцерной, в двух шагах от огромного парка, возвращенного Камбасерэсом императору, ибо содержание парка обходилось слишком дорого, а затем возвращенного королем герцогу Орлеанскому.

До чего же был кокетливо убран этот салон, где игроки в бульот восседали вокруг ломберного стола из наборного розового дерева, доставленного сюда не более не менее как из Версаля: Шарль-Фердинанд просто велел отнести его на дом к Виржини — совсем так же, как по его распоряжению, опять-таки для ее особняка, сняли картины со стен Павильона Марсан или нагрузили ее карету серебряными сервизами, позаимствованными в Тюильри! За исключением деревянных панелей во вкусе старого режима и барельефов с изображением персонажей греческой мифологии, помещенных между дверями, весь салон буквально утопал в драпировках, даже потолок был обтянут сборчатой желтой тканью, по карнизу шли бледно-голубые, просто очаровательные шелковые фестоны, точно такие же портьеры висели на дверях, а на окнах красовались занавеси соломенного цвета, подбитые голубым шелком, падавшие непостижимо мягкими складками до самого ковра в цветах.