Это история Хуана, молодого человека, снедаемого печалью. На него свалились несчастья, причину которых мы объяснить никак не можем. А если бы могли, то они, возможно, оказались бы не Бог весть какими страшными, а наш рассказ не имел бы смысла, поскольку тогда с юношей, считай, не стряслось ничего из ряда вон выходящего, и нам, естественно, незачем было бы проявлять к нему столь повышенный интерес.

Порой его лицо становилось таким сумрачным, будто его затопляла печаль, готовая перелиться через край. Однако затем страдание словно бы на время отступало, черты смягчались, а сквозь грусть проступало смирение: не иначе, как разочарование само собой возвращалось в обычное русло или же начинало течь медленнее, вероятно, осознавая, что столь огромный поток никогда не иссякнет, а, напротив, будет постоянно пополняться и обновляться.

Доподлинно известно, что десять лет назад он покинул родину (Кубу) на небольшом судне и поселился в Соединенных Штатах. В ту пору ему было семнадцать — целая жизнь с ее унижениями, враждебными нападками и преследованиями сверстников. Он узнал новые города, в которых его заставали ночи-сообщницы, разделявшие с ним тревогу, голод, рабство и нескончаемый кошмар неустроенности. Человечность, сочувствие, взаимная поддержка перед лицом страха, — все это, так же как и он сам, здесь пришлось не ко двору… Но ведь и мы (а нас миллион человек) все потеряли, однако не убиваемся же с горя — по крайней мере не показываем вида и не предаемся отчаянию, как этот парень.

Впрочем, как мы уже сказали, в наши намерения не входит искать объяснение данному случаю. Мы лишь хотим по возможности и подробно его изложить, несмотря на бедность нашего языка, который, как многое другое, по понятным причинам мы были вынуждены предать забвению.

А какой такой она будет — эта дверь? Хотя важна не сама по себе дверь, а готовность переступить ее порог и то, что нас ждет впереди. Что же касается ее вида — вида двери, то при одном только взгляде на нее пришедший преодолеет нерешительность. Может, она имеет вид раскрашенной резной башни, над которой потрудились сами ангелы? А может, это великолепные двери дворца? Величественный портал собора? Или тонкая, почти невидимая завеса, которую дано обнаружить лишь избранным? Дверь, к которой радостно кинется Рой Фридман, сбросив у входа тяжелый груз карамели и леденцов, а вслед за ним и Джозеф Фридман, наконец-то улыбаясь беззубым ртом. Дверь. Дверь, в которую шагнет трезвая, как стеклышко, Бренда Хилл, а Скарлетт Рейнольдс, не успев переступить порог, забудет и думать о своих капиталах и о тряпичной собаке. В эту дверь войдут, представлялось Хуану, и умиротворенные Оскары, и даже шумное семейство Пьетри, и Стефен Уаррем, дружески болтая с Артуром Макадамом. Перед этой дверью внезапно воскреснет сеньор Скириус и, зачарованный подобным изобретением-дверью, отважится войти. Даже Касандра Левинсон, ступив на порог, признает несостоятельность своего антигуманного учения и шагнет вперед, решив начать жизнь сначала. А Джон Локпес войдет в дверь боком, не коснувшись ее, осознав абсурдность своего воинствующего фанатизма. Дверь будет единственной для Мэри Авилес, которая подмигнет швейцару, приглашая войти вместе… Но какой будет дверь? Как она будет отделана? Мрамором? Резьбой? Чеканкой? Росписью? Слоновой костью? Скульптурой? Дверь, дверь. Узорчатая дверь? Парящая в воздухе? Квадратная или круглая? Легкая или величественная? Дверь, дверь. Простой деревянный окоем? Выпуклая и четкая структура? Просвет между облаков? Или небольшой пролом в стене?… Да, дверь, единственная в своем роде дверь. Ну, хорошо, войдешь — и что дальше?