Действие начинается в Париже, напротив Северного вокзала, в кафе с громким названием «Европа». Никель, пластик, искусственная кожа… Любому несчастному, зашедшему сюда — по неосторожности или чистой случайности, — гарантирована стойкая неврастения. Сейчас около часа дня. Кто-то из клиентов ест яйца по-русски, другие поглощают сандвичи. Тридцатипятилетняя Алина Берже читает, сидя за столиком, перед ней — бутылка минеральной воды, время от времени она отпивает несколько глотков. Диктор по радио объявляет номер платформы за двадцать минут до отправления поезда, а Алина не любит сидеть в огромном, шумном и нелепом зале ожидания — тем более что и место там не всегда найдешь.

Мадам Берже не кажется совершенно поглощенной чтением. Периодически она обводит вокруг себя взглядом, смотрит на часы. Время словно остановилось. Не следовало выходить загодя, но у Алины беспокойная натура — она вечно боится опоздать. Да и работа окончена — что бы она стала делать в городе? Алина провела час в «Оранжери», потратила тридцать минут на книжную лавку Смита… Единственное, что оставалось, — нырнуть в метро. Алина вздыхает. Цепляется за текст — он ее не слишком возбуждает. Она в десятый раз перечитывает центральный эпизод «Орландо» о превращении, пытаясь ухватить глубинный смысл. (Алине все время чудится, что она скользит по поверхности, но мозг решительно отвергает саму мысль о том, что, возможно, этого смысла просто нет!) «Так, сосредоточимся на тексте: «

Первой появляется она, Наша Госпожа — воплощение чистоты, чей лоб украшает повязка из шерсти белоснежного ягненка, чьи волосы подобны снежной лавине…

» И так далее». Алина зевает. За словами, над которыми она корпит, проглядывают другие мысли — они подобны извилистой реке, то и дело уходящей под землю, а потом снова появляющейся на поверхности. Пользуясь привилегиями романистки — я ведь никогда не скрывала, что наделила себя ими! — я «слушаю» именно подсознание моей героини, и изумлению моему нет предела.

— А что, если я сменю пол? Если покину тебя, о робкая душа, если уйду из этого женского тела и отправлюсь жить в мужское… да хоть вон в то! В парня, что сидит напротив, во взъерошенного блондина с убегающим взглядом и крупным ртом, который как будто создан с единственной целью — выражать решимость? Когда я окажусь у него в голове, какой ты мне покажешься — со стороны? О, думаю, ты мне быстро надоешь, ведь без моей силы, моей энергии, моего азарта — все эти качества порой пугают тебя, ты называешь их жестокостью! — ты поблекнешь, проиграешь, сдашься, будешь перетаскивать себя от одного поражения к другому по убогой жизни. Я всегда тебе мешал, ты прячешь меня, как можешь, за помадой, длинными волосами и шелковыми юбками, которые при самом легком твоем движении шуршат и колышатся, тебя считают очаровательной и женственной, но я живу в твоих страхах, и мне здесь тесно. Будь я мужчиной, не искал бы общества женщин — я их слишком хорошо знаю; нет, я радостно выставлял бы себя напоказ перед другими мужчинами, сделал бы то, на что не осмеливался, когда был женщиной, — я бросил бы им вызов! Возможно, моя любовь к мужчинам всегда была гомосексуальной? Была чувством человека, стыдящегося своей склонности? Может, по этой самой причине я и замаскировался — или замаскировалась? — надев на себя странное тело, в котором никогда не чувствовал себя дома? Они иногда желали меня, но я этого не понимал — потому что сам себя не хотел. Боже, какое это счастье — быть мужчиной! Стоит мне отпустить уздцы моих мыслей — ты всегда так жестко их пришпоривала! — и я воображаю другое тело, крепкое, с широкой мускулистой грудью, узкими бедрами и дивной припухлостью внизу живота, похожей на древко знамени Победы, которым размахивают после битвы на полях сражений, усеянных телами мертвых солдат. Ты боишься, ты съеживаешься, ты мне надоела. Я буду идти по жизни уверенной поступью, стану смотреть мужчинам прямо в лицо (ты никогда на такое не осмеливалась!), пугая их, но некоторые из них обернутся, чтобы проводить меня взглядом, и я, возможно, выберу одного из них, соблазню и увлеку за собой в такие бездны, о которых он и понятия не имеет. Я хорошо их понимаю, я знаю, что́ они любят. Я чувствую, что буду лучшим любовником — чем был любовницей, потому что ничего не боюсь, это девочек учат сдержанности и стыдливости, но я-то — мальчик, и я ничему не научился, потому что о моем существовании никто не подозревал. Я как неофит отправлюсь в неизведанные земли. Боже, ну и путешествие! Подумаешь, Америка, подумаешь, Колумб, тьфу — на Амазонку, на полярный круг, на Луну и даже на Марс! Неведомое смотрит мне прямо в лицо, я сто раз лежал в его объятиях и ни разу не вошел (или не вошла?!). Противоположный пол дальше от меня, чем вега Центавра, я бьюсь лбом об их головы, но взаимопроникновения не случается, и я говорю: «О чем ты думаешь?» — а они улыбаются, и я остаюсь снаружи, потерянный (или потерянная?), одинокий (или -

Я

Молодой блондин только что заказал вторую чашку кофе. Он кажется мне чуточку утомленным: зачем пить столько кофе, когда нужно просто поспать? У его ног стоит дорожная сумка, может, он тоже едет? Черт, он меня искушает! У него крупные руки с длинными пальцами, ногти неаккуратные, но черты лица оформленные, оно создано, чтобы выражать твердость. Даже на этом неудобном стуле он сидит изящно, из него может выйти толк. На нем черная куртка из искусственной кожи, вся в молниях — такие были в моде несколько лет назад, и выцветшие джинсы — не драные… Вряд ли он много зарабатывает. Даже если бы я не был заперт в благоразумной женщине так долго, что успел с ней сжиться, и то не обратил бы на него внимания — он скучен, как старый пиджак… Единственное достоинство этой человеческой особи — он молодой, крепкий и не слишком уродливый парень. А что, если я… рвану в это «тело»? Буду в нем жить, сделаю его красавчиком… Быть молодым мужиком — это просто чудо, так что никакие заморочки не омрачат его сознания. Под моей властью этот парень расцветет, в тускло-рыбьих глазах вспыхнет огонь, в манерах появится уверенность, даже жесткость. Он — не женщина, он может все, откуда же эта пришибленность? Разве можно попусту разбазаривать свой капитал? Черт, если бы я проник в него! Возможно, достаточно просто захотеть? Кто знает, никто ведь никогда не пробовал осуществить неосуществимое. Ты всегда позволяешь здравому смыслу заступить тебе дорогу, даже в мыслях, поэтому ты такая зануда. Решено, я меняюсь.

Выспавшись, он ощутил прилив энергии и готовность устроить генеральную уборку на улице Малибран — с помощью мыльной воды и одного из тех антисептиков, из-за которых в больницах всегда так мерзко пахнет гигиеной. Он очень удивился, не найдя постельного белья на смену: судя по всему, Люсьен Лефрен довольствовался парой простыней — наверное, стирал и сушил их в один присест в какой-нибудь прачечной. Матрас — более чем сомнительного качества — защищал фланелевый чехольчик: Орланда решил все выбросить и отправился в магазин по соседству, торгующий спальными принадлежностями. Он собрал грязную посуду, клеенку с кухонного стола, зубную щетку и две махровые рукавички — короче, все, что показалось ему подозрительным, — и опомнился уже ближе к вечеру в разоренной, но такой чистой комнате, что стерильностью она могла запросто поспорить с операционной. Сняв резиновые перчатки, он бросил их в помойку, тщательно вымылся в маленькой туалетной (ванны, естественно, не было!) и надел новую одежду.

— Уф! Дышать стало легче… Теперь я могу здесь присесть и даже переночевать, но только не обедать — тарелок нет. А как готовить на электрической плитке с одной конфоркой?!

Орланда расставил на столе все, что не стал выбрасывать: бумаги, пишущую машинку, плейер и кассеты. Не прошло и пяти минут, как он сделал ужасное открытие: Люсьен Лефрен был журналистом.

— Это что ж такое делается! — воскликнул он с комическим отчаянием. — Неужели я никогда не оторвусь от пишущей братии?

Каждую неделю Люсьен писал статьи о музыкальных хитах для страшно модного журнал, выбравшего чертовски эзотерическое название: «Паникос». Люсьен Лефрен как раз и ездил в Париж, чтобы взять интервью у одной молодой певицы: от ее последней

фишки

фаны просто

тащатся

(от выделенных курсивом слов та часть существа Алины, которая стала мужчиной, но сохранила трепетно-бережное отношение к языку, просто содрогнулась), и статью ждали к вечеру. Дива по имени Адель Дюбуа взяла себе сногсшибательный сценический псевдоним — Амурадора. У Орланды хватило мужества только на часть ее беседы с Люсьеном Лефреном: услышав, что «она, Амурадора, осталась очень простой девушкой, что она надеется встретить однажды мужчину, который сделает ее счастливой матерью семейства, но что ее карьера…» — и так до бесконечности, он остановил запись. Ладно, если понадобится писать, он это сделает, но быть толмачом этой придурочной — увольте-с! У Алины было живое перо — ей всегда приходилось сдерживать свои порывы, помня о сурово нахмуренных лбах академиков, но Орланда сильно сомневался, что Амурадора вдохновит живость его ума.

Субботний вечер Орланды затянулся до раннего утра воскресенья, он вернулся, ужасно устав от бурных развлечений, за которыми — увы! — мне не позволила проследить моя воспитанность, и заснул так крепко, что ему не помешали даже видения хозяина тела, в которое он переселился. В половине девятого Орланду разбудил телефон. Рефлекс заставил его подняться, подойти к комоду и не раздумывая снять трубку.

— Неужели ты наконец-то дома, Люсьен? — спросил чей-то хриплый голос, звучание которого сразу показалось Орланде отвратительным.

Люсьен? Прошло несколько секунд, прежде чем он наконец сообразил, какое отношение имеет к нему это имя.

— Да, — ответил он коротко, не зная, с кем говорит.

— Когда ты вернулся? Неделю от тебя ни слуху ни духу!

Орланда проснулся в десять часов. Обрывки снов еще плавали в его мозгу, и некоторое время он блаженно улыбался, хотя лично я уверена, что шокированные ангелы на небе целомудренно зажмурились. Они-то бесполы — в отличие от Орланды, а его «шалун», который так активно способствовал самоидентификации хозяина, опять развеселился, и Орланда поспешил его подбодрить, снова задремал, а потом вдруг разом проснулся, широко распахнув глаза на комнату, в которой находился: зеркальные шкафы красного дерева, комод, на мраморной столешнице фарфоровая пара — тазик для умывания и кувшин… наши бабушки бессмертны! Он встал и увидел на зеркале записку: на кухне он найдет все, чтобы позавтракать. Чашка прижимала к столу несколько банкнот и еще одну записку:

Большое спасибо.

Орланда пересчитал и рассмеялся: ровно половина еженедельной зарплаты честного работяги — за добросовестность ведь всегда так мало платят! Он с аппетитом съел круассаны, поскольку его душа вовсе не была почтенной и презрение Поля Рено его не задело.

У отца Алины была великолепная библиотека, и он прививал дочери вкус только к хорошей литературе; в шесть часов, когда Поль Рено вернулся домой, он едва не подпрыгнул от удивления при виде молодого человека: погруженный в чтение, тот не сразу заметил его присутствие.

— Что случилось? Я мало вам заплатил?

Орланда с трудом оторвался от бурных страстей, описанных Луи Бромфилдом в «Муссоне».

— Мне не нужны деньги — я ведь говорил вам, у меня есть сбережения. Хотя с вашей стороны это было очень мило. Эта библиотека просто невероятна — думаю, я впервые вижу такое количество плохой литературы.

На следующий день, в шесть часов, он был перед ее дверью.

— Чего вы от меня хотите? — спросила она.

— Пойдем поедим мороженого.

Нет, так нечестно, необходимо для начала описать во всех подробностях день Орланды. Он жаждет снова увидеть Алину, я разделяю его нетерпение и могла бы — не приведи Господь! — пренебречь своими обязанностями рассказчика. А дело в том, что Орланде не удалось избежать визита Мари-Жанны.

В девять огромное авто папаши Бордье остановилось перед дверью, Альбер, тяжело вздыхая, сел и уехал.

В десять — в дверь позвонил Орланда.

Алина его ждала.

— Уф! — выдохнул он, обежав квартиру. — Как здорово оказаться дома!

На рассвете Орланде пришлось уйти; утро оказалось невыносимым. Около двух часов Альбер и Алина обедали в своей просторной кухне, и тут она воскликнула:

— Черт, я поняла, почему так дергалась вчера! Какой ужас, я едва не забыла! Мне нужно подготовиться к завтрашнему семинару, а я дотянула до последнего, отвлеклась на твой приезд, и у меня все выскочило из головы. Нужно бежать на работу — все бумажки там. Я поработаю два-три часа, а потом мы встретимся у моих родителей — так будет проще всего.

Она вихрем пронеслась по квартире, схватила сумку, ключи и пальто, не оставив ему времени на возражения.

Алина явилась на улицу Малибран десятью минутами позже Орланды: он стоял посреди комнаты, озираясь вокруг себя и решая, что возьмет завтра с собой.

Алина никогда не была в убогой комнате Люсьена Лефрена. Отстранившись от Орланды, она огляделась и удивилась — он сам отреагировал точно так же, когда впервые попал сюда.

— Думаю, это и есть бедность.

— Ну уж нет, — возразил Орланда, — не забывай о его сбережениях.

— Чтобы жить вот так, молодой человек должен был обладать определенной самоотверженностью.

— Или быть одержимым страстью к деньгам.