Летом 1956 года на столе полковника Шатрова появилась расшифрованная телеграмма периферийного управления государственной безопасности. Она оттеснила другие дела на второй план и послужила истоком многих событий ближайших недель и месяцев.

«Сегодня в местные отделения милиции, — сообщали из города Н., - поступило несколько заявлений от граждан, ставших невольными свидетелями недостойного поведения американского дипломата Картера и его спутника — шофера. Проезжая на своей машине по шоссе Москва — Киев, Картер отклонился от обусловленного маршрута, проник в район, где проходили учения танковые подразделения, сделал ряд снимков специальными аппаратами. Потом вернулся на магистраль и продолжал с частыми остановками двигаться на юг, в сторону Киева. В тот же день, по свидетельству других граждан, Картер удостоил своего тщательно замаскированного внимания военный аэродром в районе Б., радарные установки неподалеку от Ш., мост через реку Д., завод на правом берегу.

В Киеве он остановился в гостинице «Интурист», После завтрака осматривал город, демонстративно фотографируя достопримечательности. Купался на общем пляже. Был в универмаге на углу Крещатика и улицы Ленина. Фотографировал памятник Богдану Хмельницкому. Обедал на Владимирской горке, на открытой веранде, любовался Днепром и заднепровской панорамой. В этот же день кое-где были найдены брошюры, полные клеветы на Украину, изданные в Мюнхене концерном «Свободная Европа».

Вечером посетил театр оперы и балета, яростно хлопал, купил фотоальбом исполнителей. Ужинал в городе. Много выпил. Поздно ночью, хмельной, веселый, созерцал Днепр, залитый месячным светом, и восклицал по-русски, обращаясь к случайным прохожим: «Тиха украинская ночь!.. Чуден Днепр при тихой погоде!..» И еще что-то в таком же роде.

На другой день Картер посетил Софийский собор. Это произошло в тот час, когда в музее было особенно много людей. В толпе ничем особенным не выделялись два молодых парня, по виду студенты. Картер и эти «студенты» сошлись у одной из старинных фресок и обменялись паролем: «Повезло вам, украинцам! — сказал Картер. — Такие военные бури бушевали в Киеве, а шедевры старины уцелели». Помолчав несколько секунд, он добавил: «Скажите, а почему вашу молодежь интересует старина?» Один из парней ответил: «Это же наша история». Второй сейчас же потянул первого за руку и сказал: «Пойдем, Петро, а то не успеем все посмотреть!» И они отошли от Картера. Но, покидая музей, еще раз в дверях, в толкотне, встретились с ним, передали какой-то сверток. Это было сделано ловко. Личность парней выяснить не удалось. Они мгновенно исчезли. Приняли меры к их розыску».

Картер откинулся на спинку кресла, положил ноги на полированный столик.

— С чего начнем? Может быть, с буддизма, а? Буддизм как нравственное начало…

— Можно и о буддизме поговорить, — сказал Шатров. — Я давно интересуюсь буддизмом.

— Вот как!.. А может быть, Будду оставим в покое и возьмем за бока поэзию? Сонеты Шекспира, а?

Шатров кивнул и прочитал первый пришедший на ум сонет:

Гойда отправился ловить «радугу».

Давно он не был там, где бешеные потоки — Черный, Белый, Змеиный, Волчий, Медвежий — начинают свой бурный бег к Тиссе, к Каменице, Латорице. Давно не слышал он шума и грохота горных вод, не вдыхал аромата разогретой на солнце хвои смереки, не видел крапчатых спинок форели, сверкающих в прозрачных ледяных потоках. Не зря форель называют здесь радугой.

Как только Гойда облачился в старые, латаные-перелатаные суконные шаровары, в куртку, сделанную из солдатской плащ-палатки, в непромокаемые, пропитанные жиром сапоги, как вдохнул дух немудреных рыбачьих снастей — сразу забыл все самые важные дела, возложенные на него, и почувствовал себя вольным рыболовом. Не верите? И правильно. Гойда никогда и нигде не забывал, кто он. Сделал вид, что он завзятый рыболов, и только.

С удочкой на плече, с маленьким ведерком в руке, насвистывая одну из любимых песенок, шагал Гойда по сырому от вчерашнего дождя, безлюдному берегу Каменицы. Шел он по направлению к монастырской переправе.

Горные холодные воды Каменицы с приглушенным рокотом струились по широкой щели, пробитой в незапамятные времена в каменных склонах Соняшной горы. Сквозь прозрачно-синюю толщу воды виднелось дно, заваленное обомшелыми глыбами, серым шершавым плитняком и обточенной, костяной белизны галькой. Тяжелые темные карпатские кручи поднимались над долиной Каменицы.

На обочине дороги, там, где автострада покидает горные карпатские теснины и вырывается в просторную долину, горит ночной костер. Невысокое жаркое пламя охватывает со всех сторон черный от застарелой копоти казанок. Поспевает овеянный пастушьим дымком кулеш — пшенная негустая каша, щедро заправленная толченым свиным салом и пережаренным луком. Около костра сидят двое мужчин и молча, терпеливо ждут той минуты, когда кулеш окончательно наберет силу, ароматную сочность.

Кто они, эти два человека, сидящие у костра? Почему, перекрыв автостраду шлагбаумом, не спят, хотя уже перевалило далеко за полночь и давно не показывалась ни одна машина?

Ночь вплотную придвинулась к костру со всех сторон; не видно ни гор на севере, ни равнины на юге, ни лесного массива на востоке, ни голых скал на западе. Река, бегущая невдалеке, по ту сторону дороги, угадывается по бешеному клокотанию в камнях. Но это привычный шум, его не замечают. Темнота и тишина. Да еще горная предрассветная свежесть.

Недружно пропели где-то первые петухи. Заблестели росой придорожные камни, трапа, асфальт автострады. Потянул холодный низовой ветерок. Дым пополз по земле.

— Ну, пора! — торжественно проговорил один из кашеваров и раскрыл казанок.

Черный молниеподобный зигзаг пронзил прозрачную до дна толщу воды Медвежьего потока, и сразу же поплавок встал вертикально, а потом скрылся. Клюнуло!.. Ощущая в груди ледяной холодок, а во рту огненную сухость, Шатров рванул гибкую удочку кверху и на себя. Свист воздуха, разрезаемого удилищем, шорох осыпающихся под ногами камней, восторженный крик Гойды, рыбачившего неподалеку: «Ура! Поздравляю с первенцем!..»

Шатров был так ошеломлен выпавшим на его долю счастьем, так нерасчетлив в пылу охоты, что потерял равновесие, когда выхватывал из воды радужную рыбку. Но, и падая, он не сводил с нее глаз. Видел, как она вспорхнула над Медвежьим потоком, как описала дугу под куполом неба, слышал, как шмякнулась о камни. Вскочил, побежал. Скользкие, в росе и мхах валуны подкатывались ему под ноги. Падал, поднимался, бежал… Боялся, что исчезнет, растает радуга. Первая радуга в его жизни!

Не исчезла. Вот она, на конце крючка, махонькая, с округлым туловищем, мокрая, холодная, живая, еще сохранившая изумительный цвет горного потока. Радужная форель! Куда золотой рыбке до этой. По спинке разбросаны крапинки, веснушки. Каждая излучает свой особый цвет, то черноватый, то голубой, то белоснежный, то бронзовый. Бока рыбешки зеленовато-желтые с перламутрово-золотистым отливом, брюшко — атласно-жемчужное, глазной ободок — кроваво-красный, брюшной плавник — ярко-желтый, а спинной — с нежной каемкой и в мельчайших крапинках. Так вот она какая!.. Тяжело дышит, слабо пошевеливает плавниками и вот-вот, кажется Шатрову, заговорит человеческим голосом, как пушкинская золотая рыбка: «Отпусти меня, старче!»

Шатров осторожно снял с крючка еще прохладную, трепещущую в его руке радугу и бросил ее в поток.

— Что ты делаешь, балда? — закричал подбежавший Гойда. В его голосе было отчаяние. Лицо белее пены ручья. Василий забыл, кто перед ним.