Ночью старшего зоотехника разбудили: директор срочно вызывал в контору. Последнюю неделю Осип Егорыч спал не раздеваясь. Он натянул юфтовые сапоги и сунул в карман пиджака электрический фонарик.

Полная луна заливала весь зерносовхоз. От больших белых домов улица казалась еще светлее, теплый воздух рассекали нетопыри, гоняясь за жуками; черные, словно обугленные, тени тополей отражались в искрящейся воде пруда, на котором ночевала домашняя птица. Осипа Егорыча несколько раз настороженно окликали рабочие патрули, вооруженные берданками, и всю дорогу он невольно прислушивался к низкому, угрожающему гудению самолета: что это — наши «ястребки» или идет на бомбежку немецкая эскадрилья?

В здании конторы было совсем темно, лишь из-под двери директорского кабинета тянулся желтый шнур света. Когда Веревкин вошел, там находился уже весь командный состав «Червонного Херсонца»: секретарь парткома, старший агроном, оба врача, инженер-механик, управляющие отделениями. Взгляд Веревкина лишнюю секунду задержался на молоденькой ветеринарной фельдшерице Гале Озаренко, и он быстро опустил голову.

Собрание уже началось, говорил директор Козуб. Все знали, что вчера вечером его по телефону вызывали в райком, и теперь он еще весь был покрыт дорожной пылью — видно, прямо с тачанки, даже не заходил домой.

— …секретарь, значит, встречает и сразу: «Подготавливай, Юхим Григория, скотину; четвертого августа погонишь в тыл, на Ростов-Дон, пакет из треста потом получишь. Начинай паромами переправу через Днепр в Козацкое». — Директор внимательными, ничего не упускающими глазами оглядел собравшихся и докончил в наступившей тишине: — Так что, товарищи, с этого часа объявляю эвакуацию совхоза.

Утром из Рудавиц выступили передовые гурты скота и на несколько километров растянулись по дороге. За арбами увязались собаки, скрип медлительных колес смешался с лаем, мычание телят — с плачем женщин. Все дальше отодвигались черепичные крыши поселка, закопченная труба ремонтных мастерских, окруженных вербами.

Далеко в хлебах работали два комбайна, слабо вился дымок; огромные скирды казались заброшенными. А спереди надвигалась пустая, молчаливая степь, вся в солончаках и белом вызревающем ковыле. В августе птицы начинают линять, уже не поют. Бесчисленные перепела, дрофы, жаворонки отсиживаются в густой траве да в укромных кусточках, дожидаясь, когда отрастут новые перья, чтобы пуститься в осенний перелет. Жарко палило солнце, над лысым курганом дрожали «полуденки», горячий ветерок гнал тучи пыли. В колонне придавленных горем людей редко где слышались разговоры.

Галя Озаренко верхом на рыжей, горбоносой, вислозадой кобылке ехала рядом с крытой и доверху загруженной арбой Кулибабы. Ее воз шел следом и тоже был завален вещами Кулибабы. Из передней арбы выглядывала жена ветврача Марина Георгиевна, холеная, еще красивая брюнетка с золотыми серьгами, в дорожном пальто. С нею сидел ее единственный сын, семилетний Горик. Приветливо и покровительственно глядя на Галю карими, чуть подведенными глазами, Марина Георгиевна говорила:

— Второй раз мне приходится эвакуироваться. Еще гимназисткой, в революцию, мы всей семьей бежали в Ялту и вот теперь опять. Сколько я ни помню себя, все война, война, война!.. А как хочется мирной, спокойной жизни, ведь мы ее, Галечка, совсем почти не видели, особенно вы. «Человек рожден для счастья, как птица для полета», — так, кажется, говорят поэты? Нет, надо переезжать куда-нибудь в город: в Железноводск, Махач-Кала, Самарканд. И вам, Галечка, не советую лишний год задерживаться в «Херсонце», а сразу ехать в институт. Аполлинарий Константинович поможет вам устроиться.

— Мне так хочется учиться, — тотчас согласилась Галя. — Вы правы, Марина Георгиевна, с практикой еще успею. Но после техникума я обязана по договору два года отработать в совхоза. А сейчас очень подходящее время для ухода, верно?

Под вечер впереди забелела колокольня. На краю села, потонувшего в садах, встали растопыренные крылья четырех ветряков, а за ними широко и привольно разлеглась могучая река. Спуск к Днепру был крутой, зажатый каменистыми обрывами, и вокруг до самого берега теснилось столько скота, автомашин, людей — земле было тяжко. Все это гудело клаксонами, ржало, мычало, звенело разными голосами. Пыль подымалась, как на пожарище. Поперек реки двигалась огромная моторная баржа, рядом с ней бегал паром, оба загруженные сверх меры.

— Ой, лышенько! — посмотрев вниз, воскликнула доярка Христя Невенченко и схватилась руками за голову.

— Да-а, — протянула ее соседка. — Попали мы, как ути в лапшу.

Длиннорукий, горбылястый чабан Иван Рева, до бровей заросший жесткими волосами, мрачно обронил:

— Это еще начало. Вправду люди говорят: пока до бога доберешься, черти голову оторвут.

Со степи все подтягивались передовые гурты «Червонного Херсонца». Беспрерывно гудя клаксонами, подплыли два запыленных автобуса с красными крестами: из-за полуспущенных занавесей виднелись раненые. Перед санитарными машинами все расступились. Подошел незнакомый колхоз с тракторами, молотилкой; подъехали подводы с беженцами. Вновь прибывшие теснились к барже, к парому, рвались на тот берег, ругали переправу и областное начальство: всем казалось, что стоит лишь попасть за Днепр, и они будут спасены.

Перед сумерками с пристани вернулся Олэкса Упеник и объявил:

— Сейчас переправляется худоба колхоза Франко, а следующий черед наш. Можете, Осип Егорыч, подавать команду и собираться. А с вас, дивчата, магарыч в мою пользу.

Это показалось невероятным. Заведующего снабжением обступили, наперебой стали расспрашивать.

— Чего ж тут особенного? — улыбнулся он.

Гурты «Червонного Херсонца» стали табором за селом. Едва спустилась ночь, весь огромный лагерь наполнился тревожными слухами: одни говорили, будто Немцы прорвали фронт и к рассвету будут здесь; другие — что выброшен десант для захвата переправы; третьи «видели», как «юнкерсы» разбомбили ближний город Берислав, хотя взрывов никто не слышал. Люди волновались, не спали. Больше всего пугало мутное багровое пламя, возникшее далеко в черноте ночи: видно, немецкие «ассы» подожгли какое-то село или хутор. А утром старший гуртоправ Илья Гаркуша доложил Веревкину, что сбежали три доярки и чабан, очередь совсем не двигается: комендант пропускает кого хочет, а теперь и список потерял.

Только к полудню приехал на своей тачанке Козуб (все легковые и грузовые автомашины совхоза забрали в армию).

— Что носы повесили? — громко поздоровался он с людьми. — То ж пускай галки делают. А мы должны лицо держать твердо. Мы теперь не кто-нибудь — те ж трудовые солдаты. — Узнав, как обстоят дела, он долго не раздумывал. — А ну, пойдемте на берег, — и, решительно размахивая широко расставленными руками, первый двинулся к спуску.

Далеко, на той, «обетованной», стороне огромной реки, знойное небо казалось мутным, песчаный берег и серо-лиловый вербняк выступали, как из тумана. Над ослепительной водной ширью носились мартыны, тучей висели оводы. Скота на кремнистом берегу осталось ужа значительно меньше. Зато и огромную баржу и моторный паром заняла разбитая батарея, шедшая в тыл на переформирование. Орудийная прислуга грузила тягачи, пушки, машины, какие-то ящики. Возле них в понурой позе безнадежно ожидающих стояли пять-шесть человек: вероятно, председатели колхозов.

Козуб отыскал командира — одутловатого, черного от пыли здоровяка — и попросил помочь переправить скот.