Это подборка писем о литературе.

Кто-то скажет: «Почему же вы почти не пишите о великих писателях, о гигантах нашей словесности? Из признанных гениев здесь только Лев Толстой...»

Почему? Да именно потому, что русская литература гениями не исчерпывается. Пушкин, Чехов, Достоевский, Тургенев стоят в окружении авторов, так сказать, второго эшелона — Мамина-Сибиряка, Гаршина, Майкова... Рядом с Гоголем, естественно, стоит Владимир Одоевский. Рядом с Львом Николаевичем Толстым — Алексей Константинович Толстой.  

А тут и третий эшелон — Слепцов, Помяловский, Николай Успенский...

Гении наши не на пустом месте высятся, они — не чудо, не исключение из правил, а естественное порождение русского духа.

В вагон зашли двое мужчин приличного вида, — видимо, приятели. Вошли, выбрали скамеечки, уселись друг напротив друга. Договорили какой-то, начатый на улице разговор, затем один из них достал из сумки мятую книжку в яркой обложке и принялся читать. Второй посмотрел немного в окно, поразглядывал соседей, а потом ткнул товарища в плечо:

— У тебя ещё одного детективчика нет?

— Нет, — буркнул товарищ.

Прошло ещё пять минут.

Для внешнего человека нет более пугающего слова, чем «кладбище». А люди православные… Нет, нельзя сказать, будто мы вовсе не боимся смерти: положа руку на сердце, как бы мы ни храбрились, как бы ни уверяли, что-де «смерть — это только переход», но когда судьба подводит к этому переходу вплотную, мало кто остаётся невозмутимым. И всё-таки мы любим гулять по кладбищам, мы любим дышать этим покоем, впитывать эту тишину… Порою среди смиренных могилок Божие присутствие ощущается острее, чем в ином храме…

В Петербурге много чудесных кладбищ, много славных могил, давно ставших святынями для всей России. Одно из них — Волковское кладбище. Освящённое останками блокадных мучеников, оно дорого сердцу всех, любящих наш город. Но я сейчас говорю не об этих святых могилах, а только об одном уголке Волковского кладбища — о Литераторских мостках.

Дух захватывает, когда попадаешь сюда! Как густо засеяна здесь земля русской славой! Академик Павлов, Миклухо-Маклай, Тургенев, Блок, Бехтерев, Гаврилин, Петров-Водкин, Ольга Берггольц… Вот они — все лежат тут, рядом, на маленьком пятачке питерской холодной земли, и нет никакой помпы, никаких фанфар — всё тихо, спокойно, мирно и смиренно, как и положено быть на кладбище.

Ходишь от могилы к могиле, читаешь за одним громким именем другое — не менее громкое, сравниваешь надгробия… Вот незатейливый памятник над могилой Александра Блока — точно не надгробие, а верстовой столбик, — скромная веха на пути в вечность. А вот пышный монумент поэту Апухтину — очень красивый, но кто его, бедного, помнит сейчас? Поэт был неплохой, очень неплохой, — но в России мало быть неплохим поэтом, у нас заметны только гении… Всё же нельзя не помянуть Апухтина добрым словом: душевный был стихотворец, и не без блеска. Помните, может быть, его душераздирающий стих: «Всё васильки, васильки… Сколько их выросло в поле!..» Этот стих написан от лица больного, лежащего в психиатрической лечебнице, в нём исполненный ужаса бред перемежается с ясными и нежными воспоминаниями о днях юности… Прежде чтецы-декламаторы любили читать со сцены эту маленькую поэму, поражая зрителей переходами от лирической напевности к диким воплям безумца.

Сегодня, когда перечитываешь материалы, посвящённые отлучению Льва Толстого от Православной Церкви и последним годам жизни великого писателя, поражаешься в первую очередь вот чему… С высоты прошедших лет ясно видно: для сторонников Толстого отлучение — только повод для злобных, несправедливых и не очень-то умных нападок на Русскую Церковь и на Русское государство. Впечатление такое, что они ждали отлучения, как солдаты ждут сигнала к атаке. До самого Толстого им дела нет, — важно поскорее и погромче выкрикнуть что-то гадкое в лицо властям…

Если же взглянуть на лагерь противников Толстого (не Церкви, но тех, кто на словах поддержал церковное определение), то и здесь, увы, картина не слишком радует глаз: люди откровенно злорадствуют — и чему? — гибели человеческой души. И какой души! Всё-таки Толстой был поистине великим (одним из величайших за всю историю мировой литературы!) писателем, — а это что-нибудь да значит. Он ошибся, оступился, отпал, — но разве это повод для радости?! Великий русский человек гибнет, — тут самое время объявить национальный траур, устроить всероссийское моление о спасении души, о вразумлении заблудшего, может быть, объявить несколько дней всеобщего строгого поста!.. Дело того стоило бы! Поистине, отпадение Толстого — это совсем не то же самое, что отпадение титулярного советника Иванова, купца третьей гильдии Петрова или мещанина Сидорова. За каждую душу надо воевать, о каждом погибшем скорбеть, но если падает Толстой… Видимо, тут мы сталкиваемся с чём-то большим, чем с гибелью отдельной человеческой души.

Да, Толстого сгубила гордыня. Не видя равных себе в литературе (а для России литература — это не просто упражнения в «изящной словесности»), не видя себе равных в даре мыслителя, в силе ума, в остроте взгляда, несчастный решил, что равных ему нет вообще. Нет и не было. Пусть же тот, кто никогда не возносился, первый бросит камень в Толстого. Впрочем, тут надо понимать, что ни в каком грехе люди не сознаются так неохотно, как в гордыне; и пожалуй, «смиренников», желающих бросить камень в писателя, набралось бы великое множество. Что в действительности и произошло. Надо признать, что главным мотивом осуждающих (не Церкви, нет, — но массы людской) была обычная зависть: Толстому не хотели простить его величия. Не хотели простить того, что он граф, и мало того, что граф, он ещё и в писатели лезет, и мало ему графствовать, он ещё и босиком ходит… Как сказали бы сейчас: «Выпендривается!..» До его ереси (подлинной ереси, весьма противной христианству) никому дела не было: еретические толстовские книги в России не издавались по вполне понятным цензурным соображениям, а издания зарубежные и подпольные могли читать только «продвинутые» люди (да и те не много понимали в богословии)…

Да, Толстой отпал от Церкви, отпал от веры, отпал от Бога. Но ведь это случилось не в одну секунду. Остаётся вопрос: что было сделано, чтобы добром, миром вернуть его на спасительный путь? При ближайшем рассмотрении приходится сказать, что ничего. На глазах России погибал её великий сын, который — останься он в лоне Церкви — мог бы совершать великие дела. Кто-нибудь шевельнул пальцем для того, чтобы спасти его? Сдаётся, что такая попытка была лишь одна. В сентябре 1897 года к Толстому был послан тульский тюремный (?!) священник Дмитрий Троицкий со специальной миссией склонить его к возвращению в Православие. Вот уж поистине — слону дробина!..

Давайте не будем касаться поэзии Гумилёва… Стихи — материя тонкая: кому-то нравится Маяковский, кому-то — Фет. Кому-то нравится и Гумилёв, хотя в число его поклонников не входили многие авторитетные знатоки: Блок, например, или ведущий литературный критик своего времени Корней Чуковский. Брюсов судил его достаточно строго. Ахматова не сказала ни одного доброго слова о творчестве бывшего мужа.

Скажем так: Николай Степанович Гумилёв завоёвывал читательскую любовь не столько стихами, сколько поступками. Личным обаянием. Путешественник по Африке, дуэлянт, герой войны, даже (ходили слухи) тайный агент русской разведки. Создатель собственной литературной школы. Мэтр. И какой блистательный, героический конец жизни!.. В таком антураже и очень скромный стихотворный дар заблещет ослепительно, — а Гумилев всё-таки был не самым плохим поэтом своего времени. Обаяние же Гумилёва — как и всякое человеческое обаяние — заключалось в искренности. Он не позировал, — он всем сердцем отдавался своим многоразличным увлечениям, одним из которых была поэзия. Если он влюблялся, то готов был с жизнью распроститься из-за несчастной любви. Если ехал в Африку, то нёс трудности путешествия наравне со всеми и научную работу вёл по мере сил. Если шёл на войну, то на самые опасные участки… Если обращался к Богу, то готов был на самый крайний аскетизм. Вот замечательный отрывок из его военных записок:

«Чувство странного торжества переполняло моё сознание. Вот мы, такие голодные, измученные, замерзающие, только что выйдя из боя, едем навстречу новому бою, потому что нас принуждает к этому дух, который так же реален, как наше тело, только бесконечно сильнее его… Я всю ночь не спал, но так велик был подъём наступления, что я чувствовал себя совсем бодрым… Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу культуры духа. Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают в человеке дремавшие прежде силы»

.

Имя Гумилёва плотно окружено легендами. Так плотно, что подлинный его облик почти не виден читателю и поклоннику. И главная из этих легенд — история его героической гибели.