Мама, у которой слеза повисла на кончике носа, утром вошла в комнату Элоизы, причитая: «О-о, моя бе-едная девочка, теперь уже и ты-ы», щелкнул выключатель, вспыхнул свет. А Элоиза-то уже давно встала и стояла теперь в чистом комбинезончике, под которым была майка с надписью «Я непослушная», в кедах, попой кверху, стараясь просунуть шнурки в дырочки. Увидела маму и как закричит: «Эй, мы идем или нет?»

Если кто и плакал по дороге в школу, так это вовсе даже мама: «Вот увидишь, там хорошо обращаются с детишками, не хуже, чем со своими родными, пусть вместо мамы и учительница. Недаром она и называется „материнская школа“».

[1]

Элоиза молчала, и взгляд ее туманился. Это все у мамы из-за живота: толстый стал живот — с тех пор и текут слезы прямо рекой, без остановки, тут никаких платков не хватит. Элоиза давно это заметила, но она-то «скушает» все, что ей только ни преподнесут при таких-то обстоятельствах. Хотя, вообще, если уж говорить о том, кто любит конфеты, то никак не она, это, наоборот, мама их обожает.

Ох, не надо было мне бросать их в ванну, думала Элоиза, правда, не стоило, тем более что бабуля Камилла, которая и вообще-то купается раз в году (вот счастливица!), заметила, что вода в кране стала какая-то липкая и вязкая; впрочем, ведь и мама заподозрила что-то, когда на Камиллу набросились осы, а полотенце, которое повесили сушиться под навесом, оказалось все засиженным мухами.

Нет, не надо так думать; Элоиза, вообще-то, не прочь помыться, но она терпеть не может киснуть в ванне, и чтобы всякие там уточки плавали, и мыла она не любит, и варежки этой махровой, бр-р, мокрой и сопливой, прямо как будто маринуют тебя, нетушки, никаких ванн. Это не она придумала про «маринуют», это Дедуля так сказал, он-то что зимой, что летом обливается водой из крана во дворе и растирается чуть не докрасна, и еще напевает при этом: «Солдатик, побудка, побудка, вставай!» А мама больше и не может ничего — засунет Элоизу в ванну и уйдет, сказав: «Не забудь, что надо потом как следует ополоснуться», и все. А Элоиза тогда первым делом хватает жесткую щетку, ту, что с длинной такой ручкой, и трет себя изо всех сил. А когда мама возвращается, чтобы одеть ее, Элоиза уже вся красная, как тот лангуст, которого они ели в прошлое воскресенье, ну, тот, которого вроде бы долго слишком варили, и мама начинает причитать: вот какая, дескать, нежная кожа у нашей малышки, как пойдем в следующим раз в аптеку, надо, стало быть, миндального мыла купить. «Прямо вся в меня», — это бабуля Камилла подхватывает, еще бы ей не подхватывать, ей главное — напомнить, что она тут самая-самая, и всякое такое…

Элоиза очень сильно ждала братишку, уже второго. Как она и боялась, в первый раз у мамы разбилась-таки скорлупа, когда она упала на лестнице в метро, и Анри номер один так и остался в том месте, где пребывают души младенцев, не получивших крещения. «Без причастия и без отпевания, — злорадствовала бабуля Камилла, — неприкаянная душенька, и все только из-за вас, дочь моя! Надо было…», — ну, и так далее.

Сейчас Элоизе уже пять лет. В Параисе, деревне, летом, в сарае, она видела, как родятся котята. Никакой тебе скорлупы. А поскольку мама, кажется, тоже млекопитающее, выходит, и Анри-второй (его наверняка так назовут) тоже родится совершенно беззащитным. Элоиза бдительно следила за мамой. Один раз — еще ладно. Но если и второй — тогда как? Тогда, получается, ничего уже им не светит хорошего? Конечно, в Параисе нет никаких эскалаторов, есть только обычные лестницы с обыкновенными ступеньками, но это нисколько не лучше, как считает Элоиза, которая уже успела выбить себе два зуба — клык и резец, свалившись с верхней ступеньки, когда лазала на сеновал.

Элоиза все чаще и чаще задумывалась теперь о разных природных явлениях. Дедуля утверждает, что, разумеется, прекрасно было бы воспитать ее ученой женщиной, но этого не добьешься, если не начать вовремя. И пускается в такие объяснения, каких от него даже и не ждет никто, и отвечает на такие вопросы, которых никто и не задавал. В отличие от папы, который даже и на заданные-то отвечать не любит. Что же до того, чтобы расспрашивать о каких-то подробностях учительницу, — пустое дело! Она и так уже чуть в обморок не упала, когда Элоиза только слегка поинтересовалась кроликами, которых им велели нарисовать, потому что они были какие-то неправильные, не все у них было, что кроликам положено. Взрослые почему-то считают, что хорошо воспитанная маленькая девочка не должна заглядывать под хвост животным.

Короче, если вернуться к млекопитающим, то Дедуля сказал, будто мама устроена в точности так же, как собака или, например, кит. О-очень странно! Потому что — хоть кто присмотрись! — нету никакого сходства! Тогда — как это может быть на самом деле?

Да! Дедуля еще уточнил, что у всех млекопитающих есть молочные железы, то есть груди, и именно потому они так и называются — «млекопитающие». Насчет мамы — Элоиза согласна. У мамы груди — значит, эти самые молочные железы — есть, они такие большие и круглые. А бабуля Камилла? Она тоже млекопитающая? Тогда почему — плоская, как гладильная доска?

Вот уже несколько дней папа какой-то весь перекошенный. Элоиза никак не поймет, почему он переваливается с ноги на ногу, как утка, сидит на половине попы, да еще при этом ерзает в кресле, строя жуткие гримасы, и все время клонится вправо.

Хуже того: он то и дело запирается с мамой в спальне, и тогда не она поскуливает там вроде щенка, как обычно бывает, когда они запираются, а вовсе даже он — и не как щенок, а будто огромный пес — лает просто: «Ты мне делаешь бо-ольно!» Мама, похоже, злится и начинает вопить в ответ: «Но я же должна-а!» В общем, они, кажется, нашли какой-то новый способ развлекаться, думает Элоиза, вот только мне больше нравился прежний.

— Как ты думаешь, что они там делают? — кричит она прямо в ухо Дедуле, раскачивая его кресло.

Он только вздыхает. В Параисе Дедуля спит в пристройке, там попрохладнее, и позволяет себе немножко вздремнуть после обеда, прежде чем отправиться на рыбалку, когда спадет жара, а эта негодница Элоиза взяла да и разбудила его ни с того, ни с сего. Он прямо-таки стонет:

— Ну-у? Чего тебе еще надо?

— А-а-а! Эта бабуля Камилла просто какая-то паршивая святоша! — вопила Элоиза, стоя на своей кровати с изогнутыми стенками.

Все заторопились к ней, кроме Бабули, которая, как обычно в этот час, пела в церкви.

Элоиза топала ногами, продолжая поминать Господа и его «мирских монашек», как говорил Дедуля, но внезапно она затихла: вошел папа, а Камилла все-таки папина мама. И Элоизе пришлось теперь ругаться про себя.

— Не понимаю, о чем ты? — спросил папа, который и впрямь ничего не понимал. Он никогда не слышит ничего, что его прямо не касается. Тем не менее, Элоиза насторожилась:

— Мышьяк и старые кружева… — напевала она, а злость и горе грызли ее изнутри. — В фильме они такие симпатичные, эти две старушки, правда, симпатичные, не то что эта… эта Бабуля, чтоб ее!

Когда Дедуля проснулся в то утро, он, наверное, меньше всего думал о празднике Тела Господня. Он вот о чем прежде всего подумал: Камилла, должно быть, настроена на боевой лад, потому что кровать осталась только в его распоряжении. До чего хорошо! Вот это лад так лад! Только ему на пользу, в конце-то концов. Ох, если б Камилла умела радоваться жизни! Нет, не умеет… Что ж, тем хуже для нее самой.

Вот они, минуты настоящего счастья! Он потянулся. Однако такое блаженство не может длиться долго. Что-то, кажется, солнце слишком низко еще… Который час? Пять! Черт побери, заболела она, что ли? Обычно так рано никогда не встает. И вдруг ему пришло в голову, что сейчас май. Черт! Одним прыжком Дедуля оказался на ногах, выскочил в сад, где Камилла, даже не переодевшись — все еще в ночной сорочке, разумеется, обрезала розы во славу своего распятого… О черт, черт, черт!!!

Накануне он строго запретил ей трогать «Мадам Мейан» — такие крупные желтые: ему хотелось подарить цветы снохе — ее день рождения выпадал как раз на это воскресенье.

И вот теперь Камилла, гнусно усмехаясь, показывала мужу свой букет: говорила же тебе, что срежу их! Иисус куда более важная персона, чем твоя Элен!

Она не могла вынести доброго согласия между невесткой и Дедулей — оно ей было, ну, прямо нож острый…

У времени есть одна досадная особенность — часы уходят один за другим. Именно из-за этой его особенности Элоиза сначала оказалась матерью взрослых детей, потом стала бабушкой, затем прабабушкой и вдовой, и одинокой, и старой…

Жизнь теперь уже не лежит перед ней, но представляется неким итогом, и в один прекрасный день придется подвести черту.

Так вот, Элоиза предается воспоминаниям о себе…

Два часа ночи… Элоиза сегодня устала — дальше некуда, а уснуть все равно не может, ворочается с боку на бок на постели, слишком просторной для нее одной, черт побери, но и в этом году Ганс — вот негодяй! — опять к Рождеству не вернется, она совершенно уверена, иначе он позвонил бы! Надо же, а она ужин задумала…

Ну, и сколько нас будет, в конце-то концов? Так, Ритон с Марианной, три девочки и мальчишка — это шесть. Нас пятеро, нет, четверо, если Ганс не приедет. И Розали. Разве можно обойтись без Розали: фермерши, няньки, второй матери… к счастью, без детей и внуков, они уехали кататься на лыжах. И Эме конечно, как же без нее! Тоже одна, с ее детьми та же история, что у Розали, только они отправились кататься на лыжах со школой. У старших свой сочельник, сказали они.

Ну вот, вместе с Гансом за столом будет тринадцать человек! Мне-то все равно, но кто-нибудь непременно выскажется насчет этого… А если пригласить Косте, нас станет пятнадцать, без Ганса — четырнадцать, вот и отлично! И потом, если больше десяти, разницы уже никакой.

Элоиза еще днем, предаваясь вот таким одиноким размышлениям, сготовила касуле

[20]

— подогретое, оно еще лучше, это всем известно, а у нее останется время сходить в парикмахерскую и немного привести себя в порядок, и вообще дух перевести. Черт, она за последние месяцы просто смертельно устала! Хорошо бы у Розали было настроение печь пироги! Ей самой сейчас не хочется… О-о-о, спать!

Все-таки, если подумать хорошенько, достали ее эти патрулирования в Персидском заливе! Ганс-то удовольствие получает, а она? Она твердит про себя давнишние Дедулины ругательства, от них всегда становится легче! Больше того, Элоиза с удовольствием расколотила бы что-нибудь, найди она подходящий предмет, не самый ценный! Не пора ли поменять сервиз? Да, хорошо бы! Раз уж нельзя изменить Военно-морские силы, поменяем тарелки, а старые разобьем. Вот счастье-то!

Дети улеглись. Элоизе удалось затолкать их в постель только после того, как она во всех подробностях рассказала о том, что приключилось однажды с Ритоном 24 декабря. Причем сам Ритон, слушая ее, смеялся громче всех.

Ему тогда было восемь лет, и он отказывался идти в постель с упорством истинного ученого, желающего проверить свою гипотезу. Он слышал, что Рождественский Дед приходит через трубу, вот и уселся перед камином, чтобы дождаться его появления.

— Ритон в чудеса уже не верил, как и вы, — прибавила Элоиза, блеснув глазами, — но не решался в этом признаться из страха, что не получит подарков, — тоже, само собой, как и вы! — и намерен был ждать, сколько потребуется… что совершенно не устраивало остальных! «Старики», хоть и без Рождественского Деда, собирались попировать во взрослой компании и «немного встряхнуться», как говаривал Дедуля!

Поначалу, слушая эту историю, дети из осторожности не реагировали и только смотрели на Элоизу невинными глазами: с этими родителями ничего никогда не знаешь наверняка! Конечно, вчера крыса Корали всюду сунула свой нос, заглянула даже под ванну и в отцовскую каморку, куда доступ был запрещен, и, убедившись в наличии перевязанных лентами свертков, успокоилась сама и успокоила остальных: «Все в порядке, они воображают, будто мы в Рождественского Деда еще верим!» Само собой, признаться, что это не так, — дело опасное, полное непредвиденных поворотов. А им-то всего только и надо было, что подольше не ложиться и потихоньку допить остатки шампанского.

В свое время и Ритону хотелось того же, так ведь? «Нет ничего нового под луной», — заявила Розали, которую, собственно, никто не спрашивал! Но, кроме того, чтобы убедиться в своей правоте и доказать «старикам» их глупость, у Ритона была еще одна цель: подольше оставаться во взрослой компании — а может, только для того все и делалось! Однако Дедулю не проведешь, он все прекрасно понял и, забравшись на чердак, не без труда спустил через дымоход маску черта с двумя горящими лампочками вместо глаз.

В кухне темно, весна еще не наступила, светает поздно. Эмили, только-только вставшая с постели, зевая и потягиваясь, нажимает на кнопку выключателя у двери и, вскрикнув, пятится:

— Ма, ты меня напугала!

Элоиза сидит в потемках, обхватив обеими руками чашку. Она поднимает голову, хочет что-то сказать, но поначалу не может выговорить, кашляет, сморкается:

— Пожалуйста, оставь свет только над плитой, глазам больно.

— Что случилось?

— Ну, мам, начнешь ты, наконец?

Элоиза и Корали чистят вишни, чтобы поплотнее набить ими банки. В баке для кипячения белья, «обреченном в жертву культу стерилизации», как насмешливо говаривал Дедуля, уже стоят первые шесть.

Надо сказать, Корали, у которой кисти рук красны от сока и пальцы слиплись, уже несколько подустала. Выколупывать косточки, одну за другой…

— Нет, правда, ма, мне надо перекурить, или я умру! — Она встает, потягивается, недовольно скрипит: — Достали меня эти вишни, каждый год одно и то же!

— А есть их зимой тебе не надоело? — усмехается Элоиза. — Чего ты, собственно, хочешь?