Этим утром Яша Мазур, «люблинский фокусник» — так прозывался он всюду, кроме родного города, проснулся рано. Обычно, возвратившись домой, он день-другой проводил в постели: безумная усталость требовала этой поблажки — сон восстанавливал силы. Эстер подавала ему в постель кружку молока, пышки, тарелку гречневой каши. Он поест и опять заснет. Или же просто дремлет. Пронзительно вскрикнет попугай. Что-то лопочет Йоктан — обезьянка. Посвистывают канарейки, перепархивая с места на место. А Яша спит себе посреди этого шума и гама, хоть бы что ему. Напомнит только Эстер, что надо напоить лошадей, и опять спит. Да и этого можно бы не делать. Эстер и так никогда не забывала наносить воды из колодца для его пегих кляч — Кары и Шивы. Яша всего лишь фокусник, «кунцнмахер», но по здешним понятиям он считался богачом. Собственный дом, и при нем надворные постройки: сарай, амбар, конюшня, сеновал, садик с двумя яблонями, а позади дома — небольшой огород, грядки с овощами. Только не было у них детей. Эстер не удавалось забеременеть. Что же до остального, она была замечательная жена: умела вязать, шила, могла даже сшить подвенечное платье, пекла торты, всевозможные пряники, умела разделать курицу, поставить банки, пиявки, даже отворяла кровь. Чего только не перепробовала она в молодости против бесплодия, все возможное и невозможное, но теперь уж поздно. Ей около сорока.

Яшу, клоуна и фокусника, в общине не слишком-то уважали. Он брил бороду, появлялся в синагоге лишь на Рош-гашоно

[1]

и в Йом-Кипур

[2]

. Если, конечно, ему случалось оказаться в городе в это время. Эстер же, напротив, покрывала голову платком, соблюдала субботу, кошер

[3]

и вообще все, что положено. Яша проводил субботу в обществе местных музыкантов. Курил папиросы, болтал о разном. Тем же, кто пытался наставить его на путь истинный, обычно говорил:

— Ты сам был на небе и видел Бога? А может, Бога нет.

— Кто же тогда создал мир?

— А кто создал Бога?

Пока Яша коротал время на заднем дворе, Эстер приготовила завтрак: горячие оладьи с маслом, домашний творог, зеленый лук, редиска, огурчики. Кофе смолола на кофейной мельнице и сварила на цельном молоке. Эстер — маленькая, смуглая. Лицо, как у девушки, молодое. Короткий прямой носик, черные глаза, в которых сквозь присущие ей живость и веселье просвечивала неизбывная печаль. Не будь этого, можно бы сказать, что глаза ее лучатся озорством и лукавством. Улыбаясь, она забавно приподнимала верхнюю губку. Показывала прелестные белые зубы, и на щеках появлялись ямочки. Из-за того, что не было у Эстер детей, она лучше себя чувствовала в обществе молодых девушек, чем среди замужних женщин. У нее работали две девушки-белошвейки, она часто шутила с ними и смеялась, но люди знали, что, оставшись одна, Эстер часто плакала. Господь наложил печать на ее чрево, говоря словами Пятикнижия. Поговаривали, что она тратит деньги даже на знахарей и колдунов. Раз она, рыдая, кричала, что завидует даже тем матерям, чьи дети лежат на кладбище.

А сейчас она кормила мужа завтраком. Сидя напротив него на краешке лавки, Эстер разглядывала своего Яшу — искоса, изучающе, с любопытством. Никогда не приставала она к нему в первые дни, пока он восстанавливал силы. Но сегодня по лицу видела: он уже пришел в себя. Подобно другим бродячим циркачам, Яша много времени проводил в разъездах, и это накладывало отпечаток на их отношения. Не было между ними той привычной интимности, какая бывает у семейных пар, много переживших в браке. И дружеский разговор, что они вели, — так могли разговаривать и люди, знакомые недавно.

— Ну, что там происходит, на белом свете?

— Все тот же, прежний мир. Все по-старому.

— А как с твоими фокусами?

Днем в шинке у Бейли было пусто. Сама Бейля дремала в задней комнате. В зале у буфетной стойки — только ее помощница, маленькая Ципа. На полу чистые опилки. На буфетной стойке жареный гусь, студень из телячьих ножек, рубленая селедка, печенье в вазочке, соленые сушки. Яша подсел к столику, за которым уже расположился Шмуль-музыкант. Ростом повыше Яши, с копной черных волос, черные баки и усики. Шмуль одевался на русский манер: черная косоворотка, подпоясанная витым пояском, смазные сапоги с высокими голенищами. Несколько лет провел он в Житомире, у какого-то помещика, потом жена тамошнего эконома влюбилась в него, и пришлось спасаться бегством. Здесь, в Люблине, это был известный на весь город скрипач, его приглашали на самые богатые, самые знаменитые свадьбы. Но сейчас, после Пасхи и до праздника швуэс, свадеб не было. Шмуль откинулся к стенке, один глаз прижмурен, а другой устремлен на кружку с пивом. Как будто размышлял: пить или нет? На столе баранка, а на ней муха, большая, блестящая, зеленая, и тоже, казалось, не в состоянии решить: взлететь или нет.

Яша пока не притрагивался к пиву. Глядел на пену, как завороженный. Один за одним оседали пузырьки, и теперь кружка была наполнена лишь на три четверти. Яша приговаривал: «Обман! Обман! Был полный стакан! Чпок-чпок! Чпок-чпок! Тут был пузырек!» Шмуль завел рассказ о своих любовных похождениях, заканчивал одну историю и тут же начинал другую. Мужчины немного помолчали. Яше нравилось слушать Шмуля. Он бы и сам мог порассказать. Рассказы эти повергали его в мучительные сомнения. Пускай так, но кто кого обманывает? Отец обманывал мать или нет? Может, все женщины одинаковы? Правда ли, что Эстер — настоящая «идише тохтер»

[9]

, верная жена? Вслух же сказал:

— Чего ты так стараешься? Суетишься, чтобы взять в плен солдата, который и сам хочет сдаться…

— Ладно тебе, погоди. В Люблине все не так просто, как ты думаешь. Вот ты увидал девушку. Она хочет тебя, ты хочешь ее. Но вот задача — как коту перелезть через забор? А после свадьбы? Тогда у нее есть муж, и даже не узнаешь, где она живет. А если и узнаешь, что из того? Есть еще мать, свекровь, сестры, золовки. У тебя нет этих проблем, Яша. Лишь выехать за городскую заставу, и весь мир твой.

— Тогда поехали со мной.

Спускались сумерки. За городом еще не совсем стемнело, но здесь, на узких улицах, среди высоких домов, было уже мало света. В лавках зажглись свечи и керосиновые лампы. Бородатые евреи, в длиннополых лапсердаках, в тупоносых башмаках, даже в сапогах, неспешно шествовали по улице, направляясь в синагогу к вечерней молитве. Народился новый месяц: новолуние месяца сивана. Еще стояли лужи — след весенних дождей, хотя солнце сияло над городом весь день. Водостоки и канализационные решетки не справлялись с потоками воды, и ручьи бежали вдоль тротуаров. Пахло конским навозом, коровьим тоже, а еще парным молоком. Из печных труб шел дым. Хозяйки готовились к вечерней трапезе: каша с гусиными шкварками, каша с грибами. Шмуль-музыкант попрощался и ушел. Яша тоже направился домой. За пределами Люблина, в большом мире что-то происходит. Ежедневно польские газеты буквально вопят о войне, о революциях, кризисах. Евреев выгоняют из деревень. Многие эмигрируют в Америку. Здесь же идет привычная, хорошо налаженная жизнь еврейской общины. Некоторые синагоги стоят еще со времен Хмельничины. Умирает раввин, его несут на кладбище. Авторы комментариев, цадики

[10]

, знатоки Талмуда — все там. У каждого свой камень или свой мавзолей. Все идет по-старому: женщины ведут дела, мужчины сидят над святыми книгами.

До праздника швуэс оставалось еще несколько дней, но мальчишки из хедера

[11]

уже украсили окна салфетками из бумаги, вырезав на них разные узоры, делали птичек из яичных скорлупок, лепили из теста жаворонков, принесли из лесу зеленых веток к празднику — в честь того дня, когда дана была евреям Тора на горе Синайской.

Яша остановился: перед ним бейт-мидраш

[12]

. Он заглянул в окно. Слышался чудесный речитатив вечерней молитвы. Евреи — все вместе — тихо, нараспев произносили Восемнадцать Благословений

[13]

. Набожные евреи — те, что весь год усердно служили Создателю, — били себя в грудь, воздевали руки, подымали глаза к небу, восклицая: «Мы грешники!», «Мы нарушали заповеди!»

Старый еврей в стеганом длинном халате, в шапке с высокой тульей, надетой поверх двух ермолок, одетых также одна на другую, дергал себя за длинную белую бороду и тихонечко постанывал. По стенам плясали тени от неверного пламени поминальной свечи, горящей в семисвечнике. Яша немного замешкался у приотворенной двери, ощутив привычные запахи детства: воска, свечного сала и еще чего-то — возможно, книжной пыли и плесени. Все евреи, что там были, беседовали о Боге, которого никто из них никогда не видел. Несмотря на то что эпидемии, голод, моровые поветрия, нищета, погром — это все были Его дары, евреи испытывали перед Ним благоговение, чувствовали к Нему благодарность, сострадание и утверждали, что именно они — Его избранный народ. Яша временами завидовал их неколебимой вере.

Прежде чем двинуться дальше, он постоял еще немного. Зажглись уличные фонари, однако они почти не давали света: едва лишь освещали сами себя. Покупателей не было, и понять было невозможно, зачем еще открыты лавки. Женщины сидели, штопая носки мужьям или же подрубая переднички и ночные сорочки. Платки покрывали их бритые головы. Всех тут знал Яша: выданы замуж лет в четырнадцать-пятнадцать, а к тридцати они уже бабушки. Постарев, приобретя преждевременно морщины, потеряв зубы, они все равно оставались добрыми и любящими.

В первый день праздника швуэс все синагоги, и бейт-мидраши, и все хасидские молельни были переполнены. Вот и Эстер, достав тисненый золотом молитвенник, надела шляпку, купленную еще к свадьбе, и отправилась в женскую синагогу. Яша остался дома один. Раз Бог никогда не отвечает — для чего же тогда с ним разговаривать? Еще в Варшаве он купил толстую книжку — на польском — о науке, о законах природы, и теперь принялся за нее. Там про все было: и про законы тяготения, и почему у магнита есть северный и южный полюс, почему одинаковые полюса отталкиваются, а противоположные притягиваются; почему плавает пароход, каким образом работает гидравлический пресс, как громоотвод притягивает молнию, отчего приходит в движение локомотив. А еще там содержалась информация, жизненно важная для Яши: ведь он многие годы ходил по канату и не знал, что держит равновесие только потому, что центр тяжести находится прямо над веревкой. Однако же, даже прочтя до самого конца эту «просветительскую» книгу, на многие вопросы Яша так и не получил ответа. Как образуются скалы, утесы, горы? Что она такое, это гравитация? Почему магнит притягивает железо и не притягивает медь? Что такое электричество? И откуда это все взялось: небо, земля, солнце, звезды? В книге упоминались гипотезы Канта и Лапласа о происхождении солнечной системы, но там тоже как-то не сходились концы с концами. Эмилия подарила Яше толстенный том, написанный каким-то профессором теологии, по истории христианства, но эти разговоры о непорочном зачатии, объяснение триединства: Бог-отец, Бог-сын, Бог-Дух Святой — представлялись Яше еще более невероятными, чем все те чудеса, что хасиды приписывали цадикам. Как можно во все это верить? — удивлялся Яша. Да нет, Эмилия притворяется. Все они притворяются. Весь мир участвует в фарсе, попросту говоря, ломает комедию, потому что каждый стесняется сказать: не знаю.

Яша расхаживал взад-вперёд. Мысли эти приходили ему в голову, когда он оставался один. Как так получается? Его отец был набожный еврей, бедняк, жестянщик, владелец скобяной лавочки. Мать умерла, когда Яше было около семи. Отец больше не женился. Мальчик рос, предоставленный сам себе. День пойдёт в хедер, потом три дня пропустит. В лавке у отца было полно самых разнообразных замков и ключей. Яшу это ужасно занимало. Часами он был в состоянии крутить, вертеть замок то так, то этак, разбирать его, пока не откроет без ключа. Приезжали в Люблин циркачи из Варшавы, из других больших городов — Яша следовал за ними из улицы в улицу, наблюдая все трюки, а потом пытался воспроизвести. Если же доводилось увидеть карточный фокус, возился с колодой до тех пор, пока этот фокус не удастся. Во все глаза глядел, как акробат ходит по верёвке, а потом бежал домой и пытался сделать то же самое. Упав, подымался и снова пробовал. Бегал по крышам, нырял на глубину, прыгал с балконов на солому — перед праздником Пасхи, когда меняли солому в матрасах, а старую выбрасывали на улицу. Всё ему сходило с рук.

Он передёргивал молитвы, нарушал субботу и всё же продолжал верить, что Ангел-хранитель стоит на страже и бережёт его от всевозможных бед. И это его-то, безбожника, известного в Люблине нахала и плута, грубияна и дикаря, — надо же так случиться, чтобы его полюбила порядочная девушка. Влюбилась в него. А он увязывался за любым бродячим цирком, даже за цыганом с медведем, за любой польской странствующей труппой, выступавшей где придётся, аж в пожарных сараях. Но Эстер ждала его — ждала терпеливо, подолгу, прощала все эти выходки. Только благодаря ей есть у Яши собственный дом, есть хозяйство, есть уверенность, что Эстер ждёт его. Это льстило честолюбию. Желая упрочить положение, прославиться на всю Польшу, Яша выступает в летних театрах, в Варшавском цирке. Теперь уж не ходит он по улицам и дворам в сопровождении обезьянки, с шарманкой — теперь он, Яша, мастер, артист. Газеты наперебой расхваливают его, пишут: «большой талант». Господа и дамы приходят за кулисы, чтобы поприветствовать его и поздравить с успехом. Живи он в Европе, говорили они, была бы уже у Яши мировая известность.

Годы шли, но трудно было сказать, куда они уходят. Временами он чувствовал себя всё ещё мальчишкой, а иногда — столетним стариком. Яша сам выучил русский, польский, арифметику, грамматику. Прочёл учебники по алгебре, физике, химии, географии, истории. Голова его была забита всевозможными фактами, датами, самыми разнообразными сведениями. Стоило ему лишь бросить взгляд, и было ясно, что за характер у человека. Стоило кому-то открыть рот, а Яша уже знал, что тот собирается сказать. Он мог читать с завязанными глазами, был непревзойдённым экспертом по месмеризму, магнетизму, гипнозу. А вот между Эмилией, дамой благородного происхождения, профессорской вдовой, и им, Яшей, происходило нечто совершенно иное. Это не он магнетизировал, притягивал её, тут было совершенно иначе. Как бы далеко она ни была, на любом расстоянии, хоть за тысячу вёрст — никогда не покидала его Эмилия. Яша ощущал на себе её пристальный взгляд, слышал голос, вдыхал аромат её тела. Постоянно в напряжении, как натянутая тетива, или же будто идёт по проволоке. Только соберётся заснуть — она тут же приходит, пусть лишь в воображении, но такая трепетно живая, шепчет всякие нежные пустяки, целует, обнимает, высказывая к нему свою любовь, и, что странно, Галина, дочь Эмилии, тоже всегда рядом с матерью.

Дверь отворилась, и вошла Эстер, держа молитвенник в одной руке, а другою придерживая шлейф шелкового платья — нарядного, в оборках. Шляпка Эстер со страусовым пером напомнила Яше первую субботу после свадьбы, когда Эстер, невеста, отправилась в синагогу. Сейчас глаза её сверкали радостью — высшей радостью человека, который участвовал в торжественной праздничной церемонии, разделяя её с другими.

Вот и прошли праздники. Пора уже Яше отправляться в путь. В последнюю ночь Яша наговорил Эстер такого, что очень её испугало.

— Каково тебе будет, если я никогда не вернусь? — спросил он у жены. — Что ты будешь делать, если я умру в дороге?

Эстер закрывала ему рот рукой и просила ничего такого больше не говорить. Но Яша настаивал: «Такое случается, сама знаешь. Вот недавно только я подымался на башню городской ратуши. Легко мог оступиться». И ещё он упомянул о завещании. Уговаривал Эстер не слишком-то долго оплакивать его смерть, если что, только положенные дни траура. Ещё показал тайник, где припрятал несколько сотен золотых дукатов. Эстер опять пыталась протестовать: говорила, что Яша портит последние часы перед разлукой, перед расставанием до встречи только в месяце Ав

[18]

. Тут Яша нанёс ещё удар: «Допустим, я полюбил другую и собираюсь тебя оставить. Что бы ты на это сказала?»

— Что бы я сказала? Так ты влюбился в другую?

— Не болтай глупостей!

Збарские ждали Яшу. Ждали весь вечер. Грузная, скроенная как стог сена, Эльжбета Збарская, вдова кузнеца, с седыми волосами, небрежно сколотыми шпильками на затылке, с благородным, несмотря на полноту, лицом, сидела и раскладывала пасьянс. Оставшись сиротой в раннем возрасте, Эльжбета не умела ни читать, ни писать. Однако же в картах разбиралась блестяще. Будто росла в аристократическом семействе. Должно быть, когда-то была она хороша. Да и сейчас сохранила правильные черты лица: хорошей формы нос, разве что чуть вздернутый, четко очерченные губы, хорошо сохранившиеся зубы, большие серые глаза. Портили только второй подбородок и еще базедова болезнь. Огромная грудь выдавалась вперед; невероятной толщины руки; туловище походило на мешок, набитый мясом, на котором то тут, то там возникали небольшие холмики. Болели ноги, и даже подле дома Эльжбета передвигалась только с палкой. Карты совершенно истрепались и засалились. Она бубнила себе под нос: «Опять туз пик! Плохой знак. Что-то будет, дети! Что-то будет!..»

— Ну что там такое может случиться, мать? Вечно ты со своими причитаниями! — прикрикнула на нее Магда. Она уже упаковала все необходимое в сундучок с медной окантовкой — Яшин подарок. Магде было под тридцать, однако выглядела она много моложе. Когда проделывала перед публикой свои трюки, никто не давал ей больше восемнадцати. Тоненькая, смуглая, с плоской грудью. Кожа да кости, одно слово. С трудом верилось, что Эльжбета — ее мать. Серые с прозеленью глаза, вздернутый носик, пухлые губки, вытянутые вперед, будто для поцелуя, или же, скорее, как у ребенка, готового заплакать. Длинная стройная шея, пепельные волосы, высокие скулы, на щеках играет яркий румянец. Однако же нечистая, угреватая кожа. Из-за этого в школе Магду прозвали жабой. Это была угрюмая, замкнутая девочка, вороватого вида, с нелепыми злыми шалостями. Уже тогда она была необычайно подвижна. Могла без труда взобраться на дерево, исполнить самый новомодный танец. Как везде погасят огонь, могла выбраться через окно из дортуара и тем же путем вернуться обратно. Магда всегда говорила, что пансион этот — чертова дыра. Не способная к учению, стала предметом насмешек пансионерок еще и потому, что была дочерью кузнеца. Ни одна из учительниц не испытывала к ней симпатии. Не раз пыталась Магда убежать, часто ссорилась с пансионерками. Однажды ударила по лицу монахиню. Умер отец, и Магда ушла из школы. Вскоре Яша взял её к себе в помощницы.

Про Магду говорили с самой юности, что мужчинам не будет места в её жизни: ведь у неё даже не было месячных. Однако вот уже несколько лет была она с Яшей. А кожа осталась такой же угреватой. Магда не делала тайны из отношений с хозяином. Всякий раз, как Яша ночевал у Збарских, она спала с ним в алькове на широкой кровати, и по утрам Эльжбета подавала парочке кофе с молоком прямо в постель. Мать называла Яшу «сыночек». Раньше Болек, младший брат Магды, злился на Яшу, грозился отомстить, но постепенно и он принял создавшееся положение. Яша помогал семье, давал деньги и Болеку: на попойки, на игру в карты и в кости. Напившись, Болек постоянно грозился расправиться с этим проклятым жидом, который позорит доброе имя Збарских. Эльжбета молотила сына кулаками по голове, а Магда приговаривала: «Только тронь, только тронь… Хоть волос с его головы упадёт, и мы сдохнем с тобой оба. Вместе со мной в могилу сойдёшь. Клянусь памятью отца…» — и она вставала на дыбы, и шипела, и плевалась, как кошка на собаку.

Семья опускалась всё ниже. Магда бродяжила с циркачом. Болек спутался с воровской шайкой из Пяска. Его посылали с добычей к перекупщикам краденого, и частенько ему приходилось ночевать в компании убийц. А Эльжбета постепенно превратилась просто в обжору. Растолстев до невероятных размеров, она теперь с трудом пролезала в дверь. С самого рассвета и до последнего «Отче наш» перед тем, как отойти ко сну, не переставала жевать: сосиски с капустой, оладьи со смальцем, яичницу с луком и грибами, креплах с мясом, креплах с кашей. Ноги до того отяжелели, что не могла дойти до костёла даже по воскресеньям. Постоянно плакалась детям: «Ой, брошены мы, брошены, всеми позабыты! Как ушёл от нас отец — пусть душа его найдёт мир на небесах, — мы тонем и тонем в грязи… Никто-то о нас не позаботится…»

Соседи говорили, что Эльжбета пожертвовала Магдой ради Болека. Мать слепо восхищалась сыном, прощала капризы, оправдывала все его выходки, отдавала Болеку последний грош. Давненько не бывала она в костёле, однако же молилась пану Езусу, ставила свечи святым угодникам, преклоняла колени перед образами, произносила по памяти молитвы. Одна лишь была у этой женщины забота: лишь бы ничего не случилось с её благодетелем, с Яшей, лишь бы он, упаси Господи, не потерял интерес к Магде. Своим существованием Збарские были обязаны его щедрости. Её, Эльжбету, сломили болезни: поражённые артритом суставы, скрюченный от боли позвоночник, варикозные вены, опухоль груди, твёрдая, как камень, — и постоянная тревога, чтобы не разбил паралич, как это случилось с её матерью, пусть она теперь отдыхает в Раю.

Эльжбета ждала Яшиного приезда не только из-за дочери. Был у неё и свой интерес. Всегда-то он привозил ей что-нибудь из Люблина: что-нибудь вкусненькое — паштет, халву, пряники из кондитерской. Но больше, чем по этим вкусным вещам, она томилась по Яше, так как с ним можно было поговорить. Болек напрочь отказывался её слушать, несмотря на всю её преданность и полную покорность. Стоило начать какую-нибудь историю, как он грубо прерывал: «Вот здорово, матушка, давай, ври дальше…» От этой наглости слова застревали у Эльжбеты в горле. Её бил кашель, доводя до апоплексической красноты. Задыхаясь, икая, приходилось позволять этой вонючей скотине Болеку подавать воду, стучать по спине, иначе было не избавиться от комка в горле.

А Магда — та едва разговаривала с матерью. Хоть три часа взывай к ней, рассказывай о самых диковинных, самых невероятных событиях, она и глазом не моргнёт. Только Яша, этот еврей, циркач этот, кунцнмахер по-ихнему, сам вызывал её на разговор, подсказывал, подначивал на рассказы, обходился с ней, как с тёщей и следует обходиться, с любимой тёщей, а не с такой, которую ненавидят. Бедный парень, он сам мыкался сиротою в раннем детстве, и теперь Эльжбета была всё равно что мать ему. Втайне она осознавала, что это ей обязана Магда тем, что Яша столько лет с ними. Это она, Эльжбета, готовила ему самые любимые блюда, подавала разного рода практические советы, предупреждала, чтобы остерегался врагов, даже толковала сны. Эльжбета подарила Яше маленького слоника — фамильная вещь, доставшаяся ей в наследство от бабушки. Яша прикреплял его под лацкан пиджака, когда ходил по проволоке или же проделывал один из опасных трюков.

Каждый раз по приезде Яша клялся, что не голоден, однако у Эльжбеты всегда находилось что-нибудь вкусненькое. Всё готово заранее: чисто выстиранная скатерть, растопка у печки, фарфоровая чашка, из которой он обычно пил, его с голубыми узорами тарелка. Ничего не упущено, даже салфетка есть. Эльжбета слыла непревзойдённой хозяйкой. Её муж, конечно, был кузнец, но дед её, магнат Чапинский, владел имением с четырьмя тысячами душ, и охотился он вместе с высокородными Радзивиллами.

Эльжбета уже поужинала, но приезд Яши снова пробудил аппетит. После обмена приветствиями Яша с Магдой отправились отдохнуть в альков, а Эльжбета занялась приготовлением ужина. И куда девались её болезни? Слабость необъяснимым образом исчезла. Ноги, к ночи наливавшиеся свинцовой тяжестью, казалось, обрели лёгкость, как по мановению волшебной палочки. В мгновение ока разгорелась печка, и она варила, пекла, жарила, поражаясь собственной живости и проворству. Эльжбета удовлетворённо вздохнула. Ну, и что такого, что Яша нравится Магде? Он вдыхает новую жизнь и в неё, Эльжбету.

Всё шло заведённым порядком: Яша уверял, что не голоден, но еда уже стояла перед ним, её аромат проникал в каждую пору, заполнял каждый уголок. На этот раз Эльжбета приготовила вареники с вишнями и творогом, да ещё посыпала их сахаром и корицей. Бутылка вишнёвой наливки стояла на столе, и ещё — ликёр, его Яша привёз из Варшавы в прошлый раз. Отведав вареников, Яша попросил ещё. Даже у Магды, с её усохшим желудком, с её страданиями от запоров, вдруг развился зверский аппетит. Пёс, помахивая хвостом, жался к Яшиному колену. Подав кофе со сдобным печеньем, Эльжбета приступила к своим историям: как предан был ей муж, как носил её на руках, как однажды царский экипаж остановился перед кузницей, чтобы заменить подкову, и царь — сам царь! — вошёл в их дом, и как она, Эльжбета, подала ему водки. Самое большое событие в её жизни произошло во время восстания 1863 года, когда она дала пристанище обречённым мятежникам и предупредила польский отряд о приближении казаков. Проникновенно, с глазами, полными слёз, она уже спасла одну высокородную шляхтенку от посягательств русских солдат. Магда была тогда ещё ребёнком, однако же Эльжбета призвала её в свидетели:

Пора было отправляться в Варшаву, однако Яше приходилось задержаться на пару дней, и это очень его огорчало. Немного погодя он ушёл в альков и улёгся отдохнуть на широкой кровати. Там Эльжбета уже набила матрац новой соломой, постелила свежие простыни, надела чистые наволочки и пододеяльник. Магда не сразу пошла к Яше. Сначала вымылась и расчесала волосы. Мать помогла ей подмыться, а затем облачила её в длинную ночную сорочку, отделанную кружевами на груди и по подолу. Яша лежал тихонечко, сам поражаясь этому. «Это потому, что мне просто скучно», — подумалось ему. Он прислушался. Мать с дочерью о чём-то пререкались. Эльжбете нравилось давать Магде наставления перед тем, как той отправиться в постель. Сейчас она просила Магду положить мешочек с лавандой под бельё. Растянувшись на лавке, громко храпел пьяный Болек. Как поразительно всё же: он, Яша, жил так, будто и в жизни ходил по проволоке. Так и сейчас — одно неверное движение, и этот Болек всадит ему нож в сердце.

Яша впал в дрёму, и ему пригрезилось, будто он летит: подымается над землёй и парит, парит… Интересно знать, почему же он не делал так прежде, ведь это так легко, так легко, легко… Почти каждую ночь приходил этот сон, и просыпался он каждый раз так, будто ему открылась иная, искажённая, другого рода реальность. Был ли это сон? Или же просто грёзы? Мечты о полёте? Проходили годы, но и теперь его не оставляла, прямо-таки завораживала идея: надеть крылья и лететь. Если это могут птицы, может и человек. Крылья надо сделать большие, из плотного лёгкого шёлка, который употребляют для воздушного шара. Натянуть шёлк на спицы, а крылья чтобы раскрывались и складывались, как зонтик. Если же этого окажется недостаточно, можно сделать ещё такие перепонки, вроде как у летучей мыши, и привязать между ног. Человек тяжелее птицы, однако же орлы и соколы тоже не слишком-то лёгкие, а они в состоянии взлететь, даже ухватив когтями овцу. Если выдавались моменты, когда Яша был в состоянии не думать об Эмилии, все мысли были только о полётах. Полные ящики держал каких-то чертежей, диаграмм, вырезок из журналов и газет. Конечно, многие из тех, что пытались взлететь, погибли, но это же факт, что они всё-таки взлетели, пусть даже и на короткий миг. Просто материя должна быть крепче, остов прочнее, человек — более подвижным, лёгким, более ловким. То-то будет мировая сенсация, если он, Яша, подымется над крышами Варшавы, а ещё лучше — Рима, Парижа, Лондона.

Снова и снова его охватывала лёгкая дрёма, и он лежал с открытыми глазами, готовый очнуться от грёз, когда Магда придёт к нему. Она принесла с собой запах лаванды. Была она всегда очень стыдлива, и такой до сих пор осталась. Пришла к нему как застенчивая девочка, с извиняющейся улыбкой. Легла рядом — угловатая, костлявая, холодная, как ледышка, в слишком большой для неё ночной сорочке, с влажными ещё после мытья волосами. Его рука легла на худенькие рёбра.

— Что с тобой? Ты ничего не ешь? — прошептал он.

— Да я ем.

В Пяске базарный день. Болек ещё с утра, сразу же после завтрака отправился в Люблин, а Яша пешком пошёл в Пяск, сказав, что ему надо сделать кое-какие покупки. Эльжбета попыталась удержать его, оставить на второй завтрак, но Магда замотала головой, останавливая её, — девушка никогда не перечила Яше. Он поцеловал Магду, и та смущённо сказала только: «Не забудь дорогу домой».

Торговать на базарной площади начинали лишь только рассветёт, но припоздавшие мужики ещё тянулись вниз по дороге. Кто вёл на убой тощую коровёнку, кто бычка, кто козу. Бабы в платках поверх кокошников — признак замужней женщины — несли в глиняных кринках, в мисках всё, что они приготовили на продажу, прикрыв товар холстиной. Они пересмеивались и задирали Яшу — помнили, как он ходил по сёлам со своими фокусами и трюками несколько лет назад. На дороге появилась фура с новобрачными, а в ней ещё и целая компания музыкантов. Упряжь вся в зелени, в цветах, на лошадях венки. Музыканты пиликали на скрипочках и тянули однообразную заунывную мелодию. В крестьянской повозке девушки-польки, набившись тесно, как гуси, затянули песню, им хотелось показать себя парням:

Зевтл-агуна — покинутая жена, жила на холме, позади резницкой, среди воров. Некоторое время назад её муж, Лейбуш Леках, исчез из Яновской тюрьмы, и никто не знал, в каких он теперь краях. Кто говорил, удрал в Америку, другие — что он далеко, в русских лесах. Вот уже несколько месяцев о нём не было никаких вестей. Воровская шайка — а там были свои законы, были старшие — давала Зевтл по два злотых в неделю. Так делали, если человек попадал в тюрьму. Постепенно стало ясно, что Лейбуш пропал надолго, если не навсегда. Детей у них не было. Обычно жёны тех, кто попадал в тюрьму, вели себя скромно, блюли женскую честь. А про Зевтл разное говорили. Да и была она здесь чужая — не из Люблина, а с другой стороны Вислы. Наряжалась, надевала украшения даже в будни, ходила с непокрытой головой, готовила в субботу. В любой момент можно было ожидать, что ей перестанут выплачивать пенсион.

Про всё про это Яша знал и тем не менее путался с этой потаскухой. Шёл к ней задами, давал трояк, привозил нитку коралловых бус, купленную в Варшаве. Безумие всё это. У него есть жена, есть Магда. Страстно, без оглядки увлечён он Эмилией. Чего же он ищет здесь, в этой навозной куче? Сколько раз решал Яша всё порвать, но, когда бы ни пришёл в Пяск, опять к ней тащится, бежит с трепетом, с нетерпением школьника, который собирается лечь в постель с первой женщиной. Вот и теперь он подошёл к дому не с Люблинской, а задами, мимо синагоги.

Яша рассчитывал вернуться к Эльжбете до вечера, к ужину, но Зевтл и слышать об этом не хотела. Она приготовила любимое Яшино блюдо: лапшевник с творогом и корицей. Лишь только Зевтл отомкнула двери и раздвинула занавески, заявились гости. Заходили женщины с базара похвастаться удачными покупками, показать подарки, полученные от мужчин. Были среди них и старухи — в стоптанных туфлях, бесформенных платьях, повязанные небрежно, в неопрятных платках. Кокетливо улыбались Яше, раскрывая беззубые рты, выставляя напоказ собственное безобразие. Молодые женщины в честь гостя приоделись и навесили всякие побрякушки. Зевтл вроде бы скрывала свои отношения с Яшей, однако же гордо показывала каждой гостье нитку кораллов, что получила от него. Некоторые женщины примеряли бусы, ухмылялись, понимающе подмигивали. Здесь, на холме, не в обычае было такое. У воров, попавших в тюрьму, жены оставались им верны и ждали годами, пока мужья освободятся. Однако Зевтл была чужая, пришлая — хуже, чем цыганка. Да еще и агуна. У Яши, циркача этого, была репутация безбожника. Женщины покачивали головами, перешептывались, исподтишка посматривали на Яшу. Его трюки и чудеса были тут хорошо известны. Члены шайки не раз говорили Яше, что, если он захочет присоединиться к ним, будет по золоту ходить. На холме считали, что лучше уж быть женою вора, чем, как Яша, бродить по дорогам с шиксой — так они называли Магду — являясь домой лишь на праздники и не принося жене ничего, кроме стыда и позора.

Немного погодя начали заходить и мужчины. Хаим-Лейб, широкоплечий, коренастый, плотный, с окладистой, рыжеватой, почти желтой бородой, с желтым лицом и такими же глазами, зашел поклянчить варшавских папирос. Яша дал ему целую пачку. Зевтл выставила бутылку водки и блюдо с пирогами. Хаим-Лейб был вор старой закалки, но теперь уже никуда не годился, жизнь хорошо его потрепала. Хаим-Лейб успел посидеть в каждой тюрьме. Все ребра у него были переломаны. А брата его Баруха Клоца, конокрада, заживо сварили мужики. Попыхивая варшавской папироской, Хаим-Лейб задумчиво, неторопливо выпил рюмку водки, потом спросил: «Что там в Варшаве? Как там старая тюрьма — наш Павяк?»

Пришел Слепой Мехл: высокий, плотного сложения, прямо великан, на лбу шрам, рваные глазницы. Принес бумажный пакет, перевязанный веревкой. Яша уже знал, что в пакете: висячий замок, чтобы он, Яша, его открыл без ключа. Мехл был знаменитый взломщик. Всегда носил при себе отмычку. Пока не стал профессиональным взломщиком, был простым слесарем. Год за годом пытался Мехл сделать замок, который не удалось бы Яше отпереть. Сейчас он смущенно сидел за столом, терпеливо ожидая, когда же разговор перейдет к замкам. До сих пор его всегда постигала неудача: какой бы замысловатый и хитрый он ни сделал замок, Яша всегда отпирал его, не тратя ни минуты, чаще всего лишь ногтем или в крайнем случае шпилькой. Однако Мехл не сдавался. Он постоянно улучшал конструкцию своей «Тулы», как он называл замок, так чтобы даже ангел Габриэль не смог подобрать к нему отмычку. Каждый раз, появляясь в Люблине, Мехл совещался с Лейбушем, местным мастером, и со всеми остальными слесарями и механиками. В комнате у Мехла, похожей, скорее, на будку жестянщика, было полно всякого добра: валялись молотки, клещи, плоскогубцы, сверла, напильники, пилки по металлу, просто железки, засовы, крючки, паяльные лампы. Его жена Бейля Черная всегда говорила, что у Мехла это прямо мания. Яша встретил Мехла улыбкой и подмигнул ему. Мехл был абсолютно уверен, что уж на этот раз Яше не повезет. Яша, в свою очередь, наверняка знал, что благодаря какой-то неведомой силе, покрутив здесь, повертев там, он как по волшебству отопрет очередной замок.

Вот наконец все они здесь: Менделе Качке, Иоселе Дейч, Лейзерл Крацмих. Их теперешний главарь Бериш Высокер — тощий парень с бегающими глазками, яйцеобразным черепом, длинным носом, острым подбородком и длинными, как у обезьяны, руками. Как и Зевтл, родом из Великой Польши. Одевался кричаще: пестрые брюки, желтые штиблеты, бархатная куртка, вышитая рубашка. И всегда шляпа с пером. Высокие каблуки завершали картину. Бериш был столь ловок, что мог выкрасть часы даже у карманника. Он знал по-русски, по-польски, говорил по-немецки, был в хороших отношениях с начальством, и, в сущности, был не столько вором, сколько перекупщиком и наводчиком. Несколько лет назад он отсидел срок, и притом не за воровство, а за шулерство в карточной игре со шляхтичем. Бериш Высокер знал толк в картах, как и Мехл в замках, но Яшу провести ему ни разу не удалось. Как правило, Яша показывал Беришу несколько новых карточных фокусов, которые приводили того в изумление к ставили в тупик. И на этот раз у него в кармане было припасено несколько колод: одна крапленая, другие нет. Бериш постоянно находился в движении, ни секунды не мог усидеть на месте. Все сидели возле стола, а он метался по комнате, как зверь в клетке, или как волк, который пытается ухватить собственный хвост. Бериш дернул шеей, уронил: «Когда же ты будешь наш, а, Яша? Ударим по рукам, и ты наш брат».

— Неохота гнить в тюрьме.

Слепой Мехл больше ждать не мог.

— Яша, я хочу тебе что-то сказать, — проговорил он.

Яша подмигнул:

— Знаю уже. Знаю. Покажи свой гостинчик.

Мехл не спеша развязал сверток, развернул бумагу, достал тяжелый, большой замок, с разными зажимами и хитростями. Яша моментально пришел в хорошее настроение, повеселел. Сразу же принялся изучать замок, скосив глаза и состроив комическую гримасу безмерного удивления, которая вызывала смех всегда и везде: было ли это в шинке, среди деревенских мужиков, или же перед публикой «Альгамбры» — летнего варшавского театра. В мгновение ока он переменился: посапывал, крутил носом, даже уши шевелились. Женщины хихикали.

Опять оказаться наедине с Магдой, потихонечку тащиться в фургоне — сколько в этом покоя. Лето в полном разгаре. Поспевает пшеница, золотятся поля, зреют, наливаются соком плоды. Напоенный ароматом земли, воздух располагает к неге и покою. «Боже всемогущий! — прошептал Яша. — Ты кунцнмахер, не я. Создаешь растения, цветы, краски из куска черной земли!»

Как же все это получается? Как происходит? Откуда колос знает, что ему положено родить зерно? Откуда пшеница знает, что надо воспроизвести себя самое? Нет. Они — не знают. Делают это вслепую. Но кто-то же должен знать! Яша сидел на облучке рядом с Магдой, а лошади шли сами. Выехали на шлях. Какие только Божьи создания не попадались на пути: полевая мышка, белочка, даже черепаха. Щебетали, выводили рулады невидимые птички. В лесу, насквозь просвеченному солнцем, Яша высмотрел стайку сереньких птах. Они расположились в одну линию, как на смотру.

Притулившись возле Яши, молча сидела Магда. Казалось, ее глаза — глаза крестьянской девушки видят вещи иными, чем глаза горожанина. А Яша думал уже о другом. К вечеру, когда солнце село и повозка катилась по лесной дороге, перед ним опять явственно возникло лицо Эмилии. Подобно луне над верхушками сосен, перед ним плыла Эмилия, двигаясь вместе с повозкой, как бы пятясь перед ней. Темные глаза улыбались, шевелились губы. Яша обнял Магду, и она положила голову ему на плечо. Однако же Яша был не с нею. Он и спал, и бодрствовал одновременно. Пытался прийти к некоторому хотя бы подобию решения. Ничего не получалось. Бурно работало воображение, и вот — это уже не фургон, а поезд, который везет в Италию его, Эмилию и Галину. Он прямо-таки слышал наяву свисток паровоза. За окном кипарисы, пальмы, горы, замки, виноградники, апельсиновые сады, оливковые рощи. Казалось, все здесь другое: крестьяне, их жены, дома, даже стога сена выглядели иначе. Где же мог я такое видеть? На картине? В опере? Очень интересно. Будто уже переживал это в какой-то прежней жизни.

Обычно в такой поездке Яша делал две остановки в корчме, однако на сей раз решил ехать без остановок, чтобы уже к утру быть в Варшаве. Конечно, на большой дороге могли подстерегать бандиты, но на этот случай у Яши был пистолет. Правя лошадьми, он воображал, будто выступает в европейских театрах. Дамы в ложах наводят на него лорнеты. За кулисы приходят послы, графы, генералы, желая выразить свое восхищение. И вот наконец на искусно сделанных крыльях Яша плавно летит над столицами мира: Рим, Лондон, Париж. Толпы бегут по улицам, указывая на него, что-то выкрикивая. И пока Яша летит, почтовый голубь приносит ему записочки — от правителей государств, от принцев и кардиналов. В собственном поместье на юге Италии его ждут Эмилия и Галина. Он же, Яша, больше не циркач уже, не кунцнмахер, а таинственный, могущественный гипнотизер; может командовать армиями, исцелять больных, ловить преступников, отыскивать спрятанные сокровища, поднимать суда со дна океана. Он теперь повелитель мира. Яша смеялся над своими фантазиями, но избавиться от них не мог. Они набрасывались, как саранча: дневные видения, волшебное зелье, разные сверхъестественные штуки, колдовские чары, заклинания, придающие безмерную силу и раскрывающие тайны. В воображении он даже выводил евреев из галута

Он все откладывает и откладывает решение. Но дальше тянуть невозможно. Эмилия ждет. Решать надо и с Вольским, его импресарио, — у того в руках все Яшины ангажементы. Этот самый Вольский вытащил его, Яшу, из нищеты, сделал имя. Нельзя же отплатить злом. И все же, как ни сильна любовь к Эмилии, Яшу влекут и другие соблазны…

Посреди ночи вдруг необычайно потеплело. Будто включили какое-то ночное солнце. Луна скрылась за облаками. Небо и землю окутала тьма. Сверкнула молния. Грянул гром. Вспышка молнии осветила поля до самого горизонта. Колосья пшеницы склонились до земли. Хлынул ливень. Прежде чем Яша успел собраться с мыслями, струи воды замолотили по фургону, как градины. Брезент сорвало с каркаса. Обезьянка металась с ужасными воплями. Магда вцепилась в Яшу мертвой хваткой. За пару минут дорога превратилась в грязное месиво. Яша настегивал лошадей. Недалеко уже до Макова — в местечке можно будет укрыться.

Это было просто чудо, что колеса не застряли в грязи. Вода доходила лошадям по самое брюхо. Все же так ли, этак ли лошади не сбились с дороги, фургон наконец-то в Макове. Однако там не было ни корчмы, ни заезжего дома. Яша направил лошадей во двор синагоги. Дождь прекратился, прояснилось небо. В лучах восходящего солнца плыли на запад облака. Их края светились, как неостывший пепел в костре. При этом освещении лужи и сточные канавы рдели, как кровь. Поставив на дворе лошадей и фургон, Яша повел Магду в бейт-мидраш, чтобы немного обсушиться. Это, конечно, нехорошо — привести сюда шиксу, католичку. Однако же другого выхода не было. Магда уже начала кашлять и чихать.

Снаружи занимался день, а здесь была еще темень. В меноре трепетала свеча. У самого возвышения сидел старый еврей и читал нараспев из толстого молитвенника. Голова старика будто бы подернута пеплом. «Что он тут делает, хотел бы я знать? — подумал Яша. — Или я уже так много позабыл из прежнего?» Он кивнул старику, и тот кивнул в ответ, приложив палец к губам: это означало, что сейчас с ним нельзя говорить. Магда села на скамью у печки, Яша повернулся к ней. Оба промокли до нитки, сухого места не осталось. Надо было теперь ждать, пока все обсохнет у огня. Здесь было тепло. Лицо Магды светилось во мраке бледным пятном. С нее натекла целая лужа. Яша украдкой поцеловал Магду в лоб. Затем вернулся опять к возвышению, где хранились в арнкодеше

Вскоре стали подходить и другие, в большинстве старики, еле передвигающие ноги, седобородые. Господи Боже, Отец небесный, сколько же Яша не был в святом месте! Все тут внове для него, все не узнать: как они произносят слова утренней молитвы, как надевают талес

— Желаете помолиться? Принесу филактерии и талес.

Приезд в Варшаву всегда был для Яши событием. Здесь он зарабатывал деньги. Здесь жил его импресарио Мечислав Вольский. По всему городу уже расклеены афиши с его именем: «В начале июля в летнем театре „Альгамбра“ выступит известный артист цирка и гипнотизер Яша Мазур с новым репертуаром, новыми трюками, которые изумят почтенную публику». На Фрете у Яши была квартира, недалеко от Длуги. Даже кобылы, Кара и Шива, оживились, когда подъезжали к Варшаве. Их не надо было погонять, лошади сами побежали резвее. Лишь только повозка проехала Пражский мост, она совершенно потерялась среди домов, особняков, омнибусов, экипажей, магазинов, кавярен. Пахло свежей сдобой, кофе, доносился тяжелый запах лошадиной мочи, подымался дым из фабричных труб, пыхтели паровозы. Перед дворцом — резиденцией русского генерал-губернатора — играл военный оркестр. Видимо, был какой-то праздник, потому что на каждом балконе развевались русские флаги. Женщины в широкополых соломенных шляпах, отделанных искусственными цветами и фруктами. Помахивая тросточками, по улицам фланируют беспечные юнцы в светлых костюмах, соломенных канотье. Сквозь этот шум и гам пробиваются свистки паровозов. Они пыхтят, лязгают буферами. Отсюда отправляются поезда в Петербург, Москву, Вену, Берлин, во Владивосток.

После упадка, наступившего вслед за восстанием 1863 года, для Польши наконец-то наступила эпоха индустриального подъема и процветания. Лодзь строилась и разрасталась в дикой спешке и с чисто американским размахом. В Варшаве сломали деревянные тротуары, пустив их на дрова, положили асфальт, провели канализацию, пустили конку. Быстро выросли целые кварталы высоченных, в пять этажей домов, появились огромные универсальные магазины. В новом сезоне театры предлагали драму, комедию, оперу, концерты. Из Парижа, Лондона, Рима, даже из далекой Америки приехали в Варшаву прославленные актеры и актрисы. Книжные магазины предлагали новые, только что вышедшие романы, а также научные монографии, энциклопедии, справочники, всевозможные словари. Яша вздохнул. Поездка вышла утомительная, но город будоражил, бодрил его. Если это так волнует его здесь, то что будет за границей? — подумалось ему. Немедленно бежать к Эмилии — это единственное, чего хотелось Яше, однако он удерживал себя. Не мог же он явиться к ней заспанным, небритым, растрепанным, прямо с дороги. И потом — надо сперва повидать Мечислава Вольского. Телеграмму о приезде Яша послал еще из Люблина.

Да, давненько не был он в Варшаве: сделал несколько турне по провинции. Всегда-то он боялся, что квартиру могут ограбить. Здесь у него были библиотека, старинные, антикварные вещи, коллекция афиш, газетные вырезки, рецензии. Однако же, хвала Господу, наружная дверь заперта на два висячих замка, да и внутри все было в порядке. Всюду толстым слоем лежала пыль. Затхлый воздух, кругом запустение, грязь. Магда сразу же принялась за уборку. Приехал на дрожках Вольский — поляк, но с ярко выраженной еврейской внешностью: черные глаза, острый с горбинкой нос, высокий лоб. Мягкий галстук, какие носят артисты или художники, причудливо расположился на груди, целиком закрывая манишку. Вольский привез Яше кучу предложений выступать в городах и местечках Польши, да и России тоже. Покручивая черный ус, он рассказывал с горячностью — с усердием человека, чье благополучие зависит от славы другого. Он уже составил для Яши расписание поездок — после того, как закроется сезон в «Альгамбре». Однако же Яша прекрасно понимал, откуда все это многословие и суета. Только провинция ждала его. Не было предложений ни из Москвы, ни из Киева, ни из Петербурга. А заработки в провинции ничтожны. Даже здесь, в Варшаве, все без перемен. Владелец «Альгамбры» упорно отказывался увеличить плату. Яшу расхваливают на все лады однако же клоунам и паяцам из-за границы платят больше. Это было просто непостижимо — такое тупое упорство хозяев. Доводы Вольского, его споры, его аргументы — все было бесполезно. Да и платили еще после всех. Нет, Эмилия права. Пока остаешься в Польше, так и будешь ходить в третьеразрядных артистах.

Вольский ушел, и Яша решил прилечь. Дворник обиходит лошадей, а Магда присмотрит, чтобы им задали вдоволь овса и напоили. Вся компания, попугай, ворона и обезьянка, расположились вместе, в одной комнате. Магда — тощая, костлявая, но ловкая и проворная, принялась скрести пол. От поколений крестьян она унаследовала, в придачу к услужливости, еще и силу. Яша дремал, просыпался, снова впадал в дремоту. Это был старый дом. По немощеному двору расхаживали куры, гоготали гуси, крякали утки — все, как в деревне. С Вислы веял легкий ветерок, и его дуновение доносило запахи Пражского леса. Внизу нищий крутил ручку шарманки, сквозь открытое окно доносилась мелодия — Яша узнал старую варшавскую песню. Бросить бы ему монетку, но совершенно затекли и онемели ноги. Снова таскаться по грязным дорогам, забираясь в местечки, в глухую провинцию. Опять давать представления в пожарных сараях? Нет уж, хватит с него! Мысли проносились в голове в ритме уличной шарманки. Уйти прочь, прочь отсюда, бросить все. Чего бы это ни стоило, необходимо вырваться из трясины. Если же нет, наступит день, когда и ему, Яше, придется бродить по улицам с такой шарманкой.

Только что было утро, и вот уже настали сумерки. Магда принесла тарелку молодой картошки в сметане и с укропом. Он поел прямо в постели. Снова опустил голову на подушку. Когда же опять открыл глаза, был вечер. В спальне темно, но, должно быть, не слишком поздно, потому что слышно, как на улице холодный сапожник заколачивает гвоздь в ботинок. Здесь не было газового освещения, и при свете керосиновой лампы хозяйки шили, чинили, штопали, мыли, стирали, латали одежду. Какой-то пьяница воевал с женой, на него лаяла собака.

Кто побогаче, уже обзавелись телефонами. Но Эмилия не могла позволить себе эту роскошь. Вдвоем с дочерью они существовали на мизерную пенсию. Все, что у них осталось от той поры, когда еще был жив профессор, — это квартира да старая Ядвига — прислуга, которой за прошедшие годы так и не прибавили жалованья.

Яша поднялся рано. Побрился. У них тут была огромная деревянная лохань, Магда наливала туда несколько чугунов горячей воды. Намыливая Яшу душистым мылом, массируя спину, она ехидно приговаривала:

— Когда идешь к благородной госпоже, надо, чтобы хорошо пахло.

— Да нет у меня никакой госпожи, Магда.

— Еще бы, конечно. Магда твоя дура, но все же пока еще…

Они слились в поцелуе, будто соперничая, кто сможет дольше задержать дыхание. Внезапно Эмилия прервала поцелуй и высвободилась из объятий. Уже четыре года жила она без мужчины. Лучше все же мучиться, чем поступать опрометчиво. Бог видит все — так она говорила. Души умерших всегда здесь, около нас, наблюдают за нами. Эмилия руководствовалась собственными религиозными идеями. Она читала мистиков: Сведенборга, Якова Бема. Часто обсуждала с Яшей ясновидение, предчувствия, чтение мыслей, общение с духами, с душами усопших. После смерти Стефана Храбоцкого у нее иногда проходили спиритические сеансы. Благодаря столоверчению они с мужем обменивались приветствиями. Потом она увидала, что эта женщина-медиум — просто обманщица. Мистика странным образом уживалась у нее со скептицизмом и хорошим, ровным чувством юмора. Она высмеивала Ядвигу с ее египетским сонником, который та держала под подушкой. А все же сама верила в сны. После смерти Храбоцкого некоторые из его коллег предлагали ей руку и сердце, однако покойный муж являлся во сне и требовал, чтобы она отказала. Однажды, когда она поднималась по лестнице, он даже явился ей. Эмилия говорила Яше, что любит его, потому что он очень похож на Стефана, и есть знаки, что покойный одобряет этот брак. Взяв Яшу за руку, она подвела его к креслу и усадила, будто непослушного ребенка.

— Садитесь. Ждите.

— И как долго ждать?

— Только от вас зависит.

Сама же расположилась в шезлонге, лицом к нему. Вырваться из объятий стоило Эмилии прямо-таки физических усилий. Как бы устыдившись собственных желаний, она залилась горячим румянцем. Грудь вздымалась, Эмилия тяжело дышала.